"Вампир. История лорда Байрона" - читать интересную книгу автора (Холланд Том)

Глава 7

— И вы все рассказали ему? — спросила Ребекка.

Лорд Байрон посмотрел на нее. Он долго

сидел молча, уставившись во тьму, едва заметная улыбка играла в уголках его рта. Он нахмурился.

— Рассказал? — переспросил он.

— Хобхаузу, вы рассказали ему правду?

— Правду? — Лорд Байрон рассмеялся. — О чем?

— О вашем превращении.

— В вампира?

Лорд Байрон снова рассмеялся и покачал головой.

— Видите ли, за время нашей разлуки Хобхауз сильно обгорел на солнце. У него и без того цвет лица всегда был красным, теперь же он стал пунцовым. В довершение всех бед у него в тот вечер было несварение желудка, и он всю ночь напролет метался и стонал во сне. Хобби и в лучшие времена не отличался особой доверчивостью. Как же я мог рассказать ему правду, мисс Карвилл? Пусть уж каждый остается при своем. Я не хотел драматизировать ситуацию.

— Хорошо, но он все-таки должен был догадаться…

— Конечно, когда-нибудь это бы произошло. Но… как бы это сказать поточнее? Я сам не был в этом уверен. Понимаете, Хобхауз был таким живым, черт бы его побрал.

Лорд Байрон улыбнулся, и на долю секунды что-то похожее на нежность промелькнуло в его взгляде.

— Что ни говори, но достаточно и двух часов, проведенных с Хобби, вечно ворчащим, зудящим и жалующимся на свою судьбу, чтобы разувериться в существовании вампиров. Конечно, намного труднее было поверить во все то, что произошло со мной. Меня начали одолевать сомнения в реальности случившегося. Может, это был сон? Но сковывающая сердце тяжесть, тяжесть болезненного ощущения утраты, все время напоминала мне о случившемся. Мне не хватало Гайдэ, я был совершенно один — воды Трионидского озера сомкнулись над ней. Но что-то, что-то произошло со мной, что-то странное, — мои ощущения, как я вам уже говорил, больше не были прежними. Мне открывались явления, доступные духам и ангелам, а не простым смертным. Малейшее дуновение ветерка, едва слышный шепот — и чувства невообразимой силы и красоты охватывали меня. Мне нравилось поглаживать кожу руки, слушать поскрипывание кресла, вдыхать запах воска горящей свечи, часами смотреть на ее огонь — все это мелочи, но они приводили меня в такой восторг, доставляли такое удовольствие, которое… — Он остановился и покачал головой. — Которое не описать словами.

Он снова улыбнулся, потирая предплечье, словно пытаясь унять поток нахлынувших воспоминаний.

— Все изменилось, — тихо прошептал он, — абсолютно все. Что произошло с миром и со мной? Как подобное могло случиться?

Ребекка засмотрелась на его задумчивое лицо, такое бледное и прекрасное.

— Но вы знали, — сказала она.

Лорд Байрон медленно покачал головой.

— Вы должны были знать.

Она инстинктивно дотронулась до кровавых рубцов на своей шее.

— Как могли вы не знать?

Она почувствовала, как лорд Байрон пристально смотрит на ее шрамы холодным немигающим взглядом, и опустила руку.

— А как же жажда крови? — тихо спросила она. — Сак же с ней?

— Я не испытывал ее, — ответил лорд Байрон после некоторой паузы.

— Но вы испытывали ее прежде, там, в горах, вы не рассказывали. Лорд Байрон слегка кивнул.

— Я почти поверил в то, что это был всего лишь сон. не хотелось вдыхать запах жизни, окружавшей меня, они, животные, даже цветы опьяняли меня, но я все же не испытывал голода. Однажды, подъезжая к Лепантскому заливу, я увидел орленка, парящего в небе, и г тогда желание охватило меня: горы — с одной стороны, водная гладь — с другой, а между ними — это

прекрасное живое существо. Я жаждал крови, но не себя. Я тоже хотел парить в небе и быть свободным, эта птица, я хотел, чтобы она стала частью меня. Я достал пистолет и выстрелил в орленка, наблюдая за его падением. Он был только ранен, и я попытался спасти его. У этого существа были такие выразительные глаза, он чахнул с каждым днем и вскоре умер; ужасная тоска овладела мной. Ведь это было первое убитое мной существо после смерти паши — с тех пор я никогда не покушался ни на одно животное или птицу и, надеюсь, никогда не смогу этого сделать.

— Нет, — Ребекка покачала головой, — я все же не логу понять.

Она вспомнила тело бродяги у моста Ватерлоо, вспомнила, как сама истекала кровью.

— Но орленок? Почему вам стало жаль его?

— Я уже объяснил, — холодно ответил лорд Байрон. — Мне хотелось, чтобы он стал частью меня — он был полон жизни, и, убив его, я уничтожил то, что так пленило меня.

— Но разве не это стало главной целью вашего существования?

Вампир склонил голову.

— Возможно, — тихо произнес он.

Его лицо скрывала тень. Ребекке показалось, что ее вопрос разозлил его. Но, когда он поднял голову, выражение его лица было бесстрастным, и, по мере того как он продолжал рассказ, его взгляд потеплел.

— Вы должны верить мне, — сказал лорд Байрон. — Я не испытывал жажду в течение первых месяцев. Были только чувства и желания во всей их полноте и намек на грядущие наслаждения, какие мне даже не снились. Ночью, в полнолуние, когда воздух был удушливым от запаха горных цветов, я ощущал присутствие вечности. На меня нисходил величайший покой, наполняя неистовой радостью от осознания полноты жизни. Мои нежные нервы задевало малейшее движение, и всю плоть пронзала дрожь наслаждения. Чувственность была во всем — в поцелуе ветра, благоухании цветов, дыхании жизни.

— А как же Гайдэ? — В вопросе Ребекки прозвучали нотки сарказма. — Среди этой картины ничем не омраченного счастья вы думали о ней?

Лорд Байрон оперся подбородком о кончики пальцев.

— Отчаяние, — произнес он наконец, — иногда оно может быть очень приятной вещью. Страшный наркотик. Наслаждение, вероятно, меньше всего способно изменить пристрастие к нему.

Он подался вперед.

— Да, конечно, я продолжал оплакивать Гайдэ, но принимал при этом продолжительные ванны. Это и беспокоило меня — неспособность испытывать настоящую боль. Мне казалось, что это было признаком того, что я утратил человечность, и все же я пытался плакать — но не мог. Причина заключалась в моей перемене, конечно, — он помолчал, — да, в перемене.

Ребекке показалось, что он с жалостью смотрит на нее. Она смущенно зашевелилась в кресле и вдруг поймала на себе его холодный взгляд. Лорд Байрон протянул к ней руку, словно желая дотронуться до ее щеки или погладить по волосам, но потом застыл.

— Пришло время, — прошептал он, — пришло время горевать о Гайдэ. Да, пришло. Но тогда… Я не мог побороть наваждение от моего нового состояния. Оно поглотило все остальное. — Он улыбнулся. — Даже отчаяние очаровывало меня.

Он кивнул.

— Так я стал поэтом. Я начал новую поэму, отличную от тех, что написал в Лондоне. Она была полна дикого и неуемного романтического отчаяния. Я назвал ее «Паломничество Чайльд-Гарольда». В Англии поэма прославила меня, а меланхолия стала «притчей во языцех». Но когда я писал ее в Греции, уныние наполняло меня ни с чем не сравнимым восторгом. По пути в Дельфы мы проезжали мимо горы Парнас. Мне захотелось посетить оракула Аполлона, древнейшего бога поэзии, я вознес ему молитву, и на следующий день мы увидели орлов, высоко парящих над заснеженными вершинами гор. Я принял это как предзнаменование — боги благословляли меня. Я смотрел на горы, думая о Гайдэ, и моя меланхолия становилась более величественной и поэтичной. У меня никогда еще не было такого возвышенного настроения. Хобхауз, как всегда, оставался Хобхаузом: он заявил, что орлы — это всего лишь стервятники; я весело проклял его и пришпорил коня, одержимый мрачными рифмами, но переполненный восторгом.

Приближалось Рождество, а путешествию нашему не видно было конца. И вот наконец вдалеке появились Афины. Величественный вид открылся нашим взорам: равнина Аттики, Эгейское море, город, увенчанный Акрополем. Но не археология прельщала меня — Афины имели для меня более земную в своей новизне привлекательность. Мы сняли комнаты у вдовы миссис Тарсии Макри. У нее было трое очаровательных дочерей, младшая из которых, Тереза, была прелестным райским созданием с надутыми губками. Она прислуживала нам за нашей первой трапезой, заученно улыбаясь и краснея. Этим же вечером мы договорились с вдовой, что остановимся у нее на несколько месяцев.

А потом, когда ночь подходила к концу, я набросился на Терезу, как ураган. Забыл ли я Гайдэ? Нет, но она была мертва, а моя страсть к Терезе забила, как фонтан в пустыне, мощь которого была так сильна, что я даже испугался. Любовь, вечная любовь…

Лорд Байрон печально улыбнулся и покачал головой.

— Нет, даже любовь к Гайдэ притупилась, хотя могу поклясться вам, я делал все, что было в моих силах. Я прогуливался в вечернем саду, остужая свою разгоряченную кровь, как вдруг эта маленькая шлюшка, поджидавшая меня там, стала умолять, пока я не согласился. Но я ничего не мог с собой поделать — так она была восхитительна в своей страсти. Нежные вены просвечивали сквозь тонкую кожу, ее обнаженная шея и грудь манили к себе, и я покрывал их поцелуями. Я был словно в опиумном тумане. Нежные зимние цветы были нашим ложем, безмятежные небеса простирались над нами, прозрачный мрамор Парфенона светился вдали. Тереза стонала от наслаждения, но я успел заметить ужас в ее глазах. Я вошел в Терезу, чувствуя теплоту ее жизни. Моя сперма пахла сандалом, а девушка благоухала, как дикая роза. Мы занимались любовью всю ночь, пока солнце не поднялось над Акрополем.

Ничто в Афинах не могло сравниться с этой ночью.

Наше пребывание там подходило к концу, зиму сменила весна, Хобхауз рыскал в окрестностях в поисках древностей. Я верхом на муле обозревал мифологическую красоту земли, но ничего не писал, не задавался умными вопросами. Мне нравилось смотреть на звезды и размышлять, чувствуя, как ветер подхватывает мои мысли и наполняет ими небеса. Но общение с вечностью вскоре наскучило. Я ринулся в погоню за наслаждениями. К счастью, моя Афинская Дева была ненасытна, а собственная жажда удовольствий лихорадкой бушевала во мне. Но вскоре я устал от Терезы и начал обращать взоры на ее сестер; сперва я овладел одной, а затем взял их всех; но растущее желание продолжало мучить меня. Чего-то недоставало — я жаждал удовольствия, какого не мог себе представить. Я бродил по грязным улочкам города, среди бледных реликвий былого величия — мраморных развалин и алтарей давно забытых богов. Ничего не найдя, я возвращался к сестрам Макри, будил их и занимался любовью. Но необъяснимый голод продолжал терзать меня, и какой голод! И вот однажды вечером я нашел этому объяснение. Было начало марта, мы обедали с Двумя нашими знакомыми греками, тоже путешественниками. Вечер проходил в молчании, затем завязалась беседа, вино полилось рекой — к концу пирушки все очень оживились. Три мои прелестные наложницы танцевали предо мной, и вино радужной пеленой окутывало мои мысли. Но постепенно сквозь опьянение во мне вновь с неудержимой силой проступил голод. Глядя на обнаженную шею Терезы и ее вздымающуюся грудь, я вдруг начал дрожать. Девушка, заметив мое волнение, застенчиво отвернулась, откинув назад волосы, отчего мой желудок пронзил спазм. Она рассмеялась, ее губы были такими влажными и алыми, что я внезапно вскочил и схватил ее за руку. Тереза снова рассмеялась и попятилась, но оступилась, и бутылка, которую она держала в руках, упала на пол. Воцарилась тишина. Все обернулись на шум, Тереза медленно подняла руку, она была в крови… Новый приступ желания охватил меня. Я подошел к девушке и обнял ее, словно желая утешить. Она протянула ко мне руки, я взял их, и вдруг меня охватил трепет — я понял причину своего голода. Рот наполнился слюной, я ничего не видел. Я поднес руку Терезы к своим губам и нежно поцеловал ее, затем лизнул. Кровь! Этот вкус… Лорд Байрон сглотнул.

— Его не передать словами. Это вкус божественного нектара. Кровь. Я снова лизнул и почувствовал, как золотой сияющий поток наполняет меня легкостью и энергией, утоляя мою душу своей чистотой. Я жадно приник к глубокой ране. Тереза внезапно вскрикнула и отдернула руку, в комнате воцарилась мертвая тишина. Девушка посмотрела на мать и подбежала к ней, но взгляды всех присутствующих были устремлены на меня. Я посмотрел на свою руку — она была в крови. Я вытер ее о рубашку и снова дотронулся до губ. Они все еще были влажными. Я облизал их и огляделся по сторонам. Все избегали моего взгляда. Никто не проронил ни слова.

Тогда Хобхауз, старина Хобхауз, поднялся и взял меня за руку.

— Какого черта, Байрон! — сказал он громким звенящим голосом. — Проклятье, ты пьян.

Когда он вывел меня из комнаты, беседа возобновилась. Я остановился на лестнице, ведущей в мою комнату. Мысль о содеянном вновь пронзила меня. Ноги вдруг стали ватными. Я вспомнил вкус крови, у меня закружилась голова, я пошатнулся и упал на руки Хобхауза. Он помог мне подняться в спальню. Я сразу же заснул — впервые за этот месяц, но сон мой был тяжелым. Мне снилось, что я никогда не был живым существом, а лишь творением гения паши. Я лежал распластанный на анатомическом столе, прямо на вершине башни, подставленный ударам молний. Я был наг и беззащитен перед пашой, кожа моя была содрана. Паша создавал меня, а я жаждал убить его, но знал, что, если и сделаю это, все равно навеки останусь его творением. Навеки, навеки…

Когда я наконец проснулся, то обнаружил, что лежу в зловонной жиже. Отвратительные лепешки валялись на простынях, как камни Трионидского озера. Я вскочил на ноги, будучи не — в силах оторвать взгляд от того, что когда-то было частью моей плоти. Осталось ли что-нибудь во мне? И когда все жизненные соки выйдут из меня, во что я превращусь? В живого мертвеца? Я знал, это кровь, которую я пью, делает меня таким. Я задрожал. Что происходит? Я решил не думать об этом. Я быстро умылся, оделся и приказал Флетчеру сжечь простыни. Затем разбудил Хобхауза:

— Поднимайся, мы сейчас же уезжаем.

Хобхауз, к моему удивлению, даже не заворчал — он послушно кивнул и, пошатываясь, встал с кровати. Мы подобно ворам покинули Афины и к рассвету добрались до Пирея.

Мы сели на корабль, чтобы переплыть Эгейское море. Капитан судна оказался англичанином, мы встретились с ним за несколько дней до отплытия, и он позаботился о двух отдельных каютах для нас. Я немедленно заперся в своей каюте, боясь, что жажда, которая снова начала терзать меня, приведет к страшным последствиям. Вечером Хобхауз спустился ко мне, и мы сильно напились, а на вторую ночь я лежал не вставая, мучимый бессонницей, и вспоминал запретный драгоценный вкус крови. Вскоре жажда стала нестерпимой, и, когда наступил рассвет, я, доведенный до отчаяния, схватил бритву и полоснул ею по руке. Тоненькая струйка крови потекла из раны, и я жадно приник к ней, наслаждаясь, как впервые, восхитительным вкусом. Я заснул, в снах снова паша создавал меня — нагромождением освежеванных конечностей под его скальпелем. Наутро постель моя была в зловонной грязи.

К вечеру второго дня плавания мы достигли Смирны. Мое состояние в этот момент граничило с безумием. Я впервые в жизни испытывал такую сильную тревогу и беспокойство от того, что может произойти со мной. Духовные и телесные страдания были невыносимы, я не мог поверить в случившееся. И разве мог я обратиться к кому-либо за советом и помощью? Хобхауз, конечно, был преданным и надежным другом, великодушным и практичным, но слишком приземленным, лишенным воображения, — я не мог довериться ему. Я не нуждался в дружеском сочувствии и доводах рассудка. Я хотел, вернее старался, не думать об этом, но все это время не мог думать ни о чем другом.

Итак, я продолжал скрывать тайну и предаваться мрачным раздумьям. Я был почти на грани безумия, когда жажда моя стала невыносимой. Хобхауз, видя, что мое состояние продолжает ухудшаться, попытался помочь мне — предложил заняться спортом, — лорд Байрон улыбнулся, — думая, что бокс или крикет выведут меня из сплина. — Он снова улыбнулся и покачал головой. — К сожалению, все эти развлечения были недоступны, поэтому было решено совершить поездку к развалинам Эфеса, находившимся в двух часах езды. Мы отправились в путь в сопровождении янычара. Дикую и безлюдную дорогу окружали мрачные болота, с которых доносилось оглушительное кваканье лягушек. Но вскоре и эти звуки умолкли, только одинокое турецкое надгробие, попавшееся на нашем пути, слегка оживило пустынный пейзаж. Однако ни разрушенная колонна, ни заброшенная мечеть не разнообразили пустоту дикой равнины, мы были совершенно одни.

Я почувствовал, что жажда вконец изнурила меня; поискав в отчаянии глазами, я не нашел вокруг ни одного живого существа, только старое кладбище впереди, пустое и разрушенное. В груди у меня что-то заклокотало. Как будто легкие ссохлись внутри. Я поднял руку, чтобы вытереть лоб, и вдруг замер, в ужасе уставившись на свои пальцы — сучковатые, искривленные, почерневшие. Я посмотрел на руку — она была черная и сухая; дотронулся до лица — высохшая плоть; попытался сглотнуть — но мой язык, распухший и шершавый, отказался повиноваться. Я выдавил из горла сдавленный крик, Хобхауз обернулся.

— Боже мой, — прошептал он, — Байрон! Боже мой!

Он подъехал ко мне. Перед ним был иссохший скелет. Я чувствовал, как кровь Хобхауза струится по венам, такая холодная, свежая и влажная, как роса. Я нуждался в ней. Я должен был завладеть ею. Я потянулся к его горлу, хватаясь руками за воздух, но свалился с коня.

С помощью янычара Хобхауз отнес меня на кладбище. Он положил меня в тень кипариса, прислонив к одному из надгробий. Я разорвал рубаху — все тело было черным, кожа ссохлась на костях, как у скелета. Хобхауз опустился на колени.

— Пить, — все, что я смог прошептать, — пить. Я поднял палец, указывая на янычара, затем с жадностью посмотрел на Хобхауза, пытаясь объяснить ему. Он кивнул.

— Да, конечно, старина.

Он обернулся к янычару, в ужасе смотревшему на меня.

— Принеси воды! — закричал Хобхауз.

Янычар поклонился и бросился на поиски. Я застонал в отчаянии.

— Ну потерпи, приятель, — говорил Хобхауз, вытирая мой лоб, — скоро тебе принесут воды.

Я в бешенстве посмотрел на него, страстно жаждая его крови. Я начал слабо толкать надгробную плиту, но ногти на руках отваливались, как труха: испугавшись, что совсем лишусь плоти, я беспомощно откинулся на прежнее место.

Время шло — пять минут, десять, пятнадцать. Мой желудок, казалось, сжался, а внутренности ссохлись. Хобхауз с отчаянием смотрел, как я теряю силы.

— Чертов парень! — внезапно закричал он. — Будь он проклят, где его черти носят? Он поднялся.

— Сулейман! — закричал он. — Сулейман, вода нужна нам сейчас!

Он обернулся ко мне.

— Я пойду поищу его, — сказал он. Он попытался улыбнуться.

— Байрон, ты только, только, не надо…

Мне казалось, что он вот-вот зарыдает, но он повернулся и побежал, пробираясь через сорняки и перескакивая через разрушенные колонны; я смотрел, пока он не скрылся из виду. Затем снова лег. Сознание стало покидать меня, всепоглощающая жажда охватила все члены.

Мне показалось, что я умер, но агония не наступала, я пришел в себя, умоляя о смерти. И вдруг в этой пустыне я почувствовал спасительную прохладу. Чья-то рука опустилась на мой лоб. Я попытался позвать Хобхауза.

— Нет, это не Хобхауз, — произнес незнакомый мужской голос. — Не задавайте лишних вопросов. У нас впереди еще много времени.

Я попытался посмотреть на говорящего. Другой рукой незнакомец запрокинул мне голову. Я увидел лицо редкой красоты. Длинные золотистые кудри обрамляли мертвенно бледные аристократические черты чуть насмешливого, жестокого, отмеченного следами порока лица. Незнакомец улыбнулся мне и поцеловал в губы.

— Черви приветствуют вас, — произнес он. — Я думаю, поцелуи будет намного приятнее, когда вы вновь похорошеете.

Он удовлетворенно рассмеялся, но его глаза, как я успел заметить, сверкали, как лед. Они напомнили мне глаза паши… И тут меня осенило — передо мной было такое же создание, как и я.

Вампир встал.

— Мне кажется, вам необходимо испить немного крови, — сказал он. — Не противьтесь этому. Кровь — лучшее средство для стимуляции работы сердца. Она порождает остроумие, радость, веселье. Возвращает здоровье нашим телам, когда они ссыхаются, как старые соски. Отгоняет прочь тяжелые мысли, которые Делают наше существование нестерпимым. — Он рассмеялся. — Слаще вина, слаще амброзии девы — выпейте ее, Байрон.

Он взял меня за руку.

— Идите и пейте.

Я попытался, но не смог подняться.

— Поверьте в себя, — прошептал вампир, и презрение звучало в его голосе. Он взял меня за руки.

— Вы опасны, как чума, греховны, как сатана Неужели вы думаете, что являетесь рабом своей плоти? Нет, черт побери, это не так. Поверьте в свои силы и следуйте за мной.

Я попытался подняться и вдруг почувствовал, что это получается. К своему удивлению, я обнаружил что встал без всякого видимого движения. Я сделал шаг вперед с легкостью ветерка. Еще шаг — и я стоял на дороге. Я посмотрел на кипарис, под которым лежал. Тело все еще находилось там. Мое собственное тело.

— Я умер? — спросил я; мой голос звучал в ушах, как шум прибоя.

Мой проводник рассмеялся.

— Умерли? Нет. Вы никогда не умрете. Он снова развязно рассмеялся и указал вниз на дорогу.

— Я застал его на дороге. Он ваш.

Я ринулся, как смерч, развивая огромную скорость, чувствуя восхитительный свежий вкус крови янычара. Я видел его перед собой, он галопом мчался обратно в Смирну, бока его лошади были взмылены. Янычар обернулся — я тенью распростерся над дорогой, наслаждаясь затравленным взглядом жертвы. Его конь заржал и споткнулся.

— Нет!; — закричал янычар, падая на землю. — Нет, нет, Аллах, спаси меня!

На короткий миг жажда отпустила меня. Я с интересом наблюдал, как янычар пытался поднять своего коня. У него не было шансов — знал ли он об этом.

Янычар зарыдал. Тут жажда вновь овладела мной, я ринулся к нему, прыгнул. Янычар закричал, мои зубы вонзились в его шею. Они вытянулись из десен и превратились в клыки. Кровь теплой струей забила из раны, наполняя мой рот. Я затрепетал от исступления, когда кровь, вытекая из сердца умирающего, оросила дождем мои иссохшиеся кожу и горло.

Я испил свою жертву до конца. Кровь опьянила меня.

— Приятно повстречаться с вампиром на дороге. Я обернулся. Вампир смотрел на меня. Его глаза смеялись.

— Надеюсь, ваши пересохшие вены наполнились живительной влагой? — спросил он. Я медленно кивнул.

— Превосходно. — Вампир улыбнулся. — Поверьте, сэр, это пурпурный нектар. Нет ничего целительнее, чем бокал свежей крови.

Я встал и поцеловал его в обе щеки, в губы. Он сощурился, смакуя кровь янычара, затем отстранился и склонился в изящном поклоне.

— Меня зовут Ловлас, — сказал он, кланяясь еще раз. — Как и вы, я англичанин и ваш коллега. Полагаю, передо мной пресловутый лорд Байрон?

— Пресловутый? — Я поднял брови в удивлении.

— Да, сэр, пресловутый. Разве не вы на званом ужине публично, при всех, пили кровь афинской шлюшки? Не удивляйтесь, милорд, подобные происшествия вызывают много разговоров и пересудов среди людей.

Я пожал плечами.

— Я не хотел скандала. Она порезалась. Я был поражен своим желанием, когда увидел ее кровь. Ловлас заинтригованно посмотрел на меня.

— Как долго, милорд, вы состоите в братстве?

— Братстве?

— В аристократии, сэр, в аристократии крови, где вы и я посвящены в пэры.

Он погладил меня по щеке. Его длинные ногти были острыми, как осколки хрусталя.

— Вы девственник? — внезапно спросил он. Он показал на убитого янычара.

— Это ваша первая жертва?

Я холодно кивнул.

— Таким способом — впервые.

— Черт с вами, я расскажу, как девственнику вернуться в прежнее состояние.

— Что вы имеете в виду?

— Вы, должно быть, действительно новичок в этом деле, раз смогли довести себя до такого состояния. Я уставился на него.

— По-вашему, если я не буду пить кровь, — я указал на кладбище, — это снова случится со мной? Ловлас коротко кивнул.

— Именно так, сэр. Я поражен, как вы смогли так долго после того вечера в Афинах прожить без крови? Поэтому мне и хотелось узнать, давно ли вы состоите в братстве?

Мне вспомнились Гайдэ в пещере, Вахель-паша.

— Пять месяцев, — произнес я наконец.

Ловлас пристально посмотрел на меня, крайнее удивление было написано на его лице, он сощурил глаза.

— Если это правда, сэр, вы — самый исключительный кровопийца, которого мне доводилось встречать.

— Что вас так удивляет? — спросил я. Ловлас рассмеялся и сжал мою руку.

— Однажды я попытался сидеть на диете два месяца. Какие это были два месяца! Но больше этого срока — никогда. Однако вы, сэр, самый молодой, неопытный новичок в наших рядах — и пять месяцев, пять!

Он снова рассмеялся и поцеловал меня в губы.

— Милорд, мы повеселимся с вами на славу. Нас ждут впереди новые жертвы и приключения. Как я рад, что последовал за вами. — Он снова поцеловал меня. — Байрон, давайте грешить вместе.

Я склонил голову.

— Я слишком многому должен научиться.

— Да, — согласился Ловлас, — поверьте мне, сэр, полтора столетия назад я познал разврат. Я был придворным короля Чарльза II. Это не был ханжеский, закрытый пуританский век — нет, сэр, мы знали, что такое удовольствие. — Он склонился к моему уху. — Шлюхи, милорд, превосходное вино, освежающий вкус крови. Вам откроется вечность.

Он поцеловал меня и вытер кровь с моих губ, затем взглянул на труп янычара.

— Вам понравилось? — спросил он, пнув ногой обескровленное тело. Я кивнул,

— Будет еще лучше, — заметил Ловлас. Он взял меня за руку.

— Но теперь, милорд, мы должны вернуться в наши телесные оболочки.

— Телесные? Ловлас кивнул.

— Ваш друг думает, что вы умерли. Я ощупал себя.

— Как странно, — сказал я, — все это время я чувствовал свое тело, но я же дух?

Ловлас презрительно пожал плечами.

— Оставьте подобные софизмы для спорщиков и богословов.

— Но это не софизм. Если у меня нет тела, как я ощущаю кровь в своих венах? Это настоящее удовольствие. Невыносимо думать, что это всего лишь сон.

Ловлас взял мою руку. Провел ею по своей груди, и я почувствовал упругие мускулы под кожей.

— Мы оба находимся во сне, — прошептал он. — Мы творим его и управляем им. Вы должны понять, сэр, что у нас есть власть претворять сны в реальность.

Я заглянул в его глаза, чувствуя, как его сосок твердеет при моем прикосновении. Я посмотрел на янычара,

— А он? — спросил я. — Неужели мне только приснилось, что я убил его?

Ловлас слабо улыбнулся, веселая жестокость была в его улыбке.

— Наши сны — это альков, куда мы заманиваем свои жертвы. Ваш турок мертв, а вы, сэр, вновь полны жизни. — Он взял меня за руку. — Пойдемте. Мы должны вернуться к вашему безутешному другу.

Когда мы очутились на кладбище, я оставил Ловласа на дороге, а сам побрел через могилы. Впереди за надгробием с турецким тюрбаном я увидел Хобхауза. Он горько рыдал над моим почерневшим трупом. Это было зрелище! Приятно посмотреть, как друзья будут оплакивать тебя на похоронах. Мне стало грустно от того, что я причиняю боль своему дорогому Хобхаузу. Подобно вспышке света я вернулся обратно в тело. Я открыл глаза, чувствуя, как кровь циркулирует по моим пересохшим венам.

Лорд Байрон закрыл глаза. Он улыбался своим воспоминаниям.

— Словно освободившись от тисков, мои члены возвращались к жизни. Шампанское после содовой, солнечный свет после тумана, женщина после долгого воздержания — все эти радости могут воскресить нас к жизни лишь на мгновение. Истинное воскрешение — это кровь для иссохшегося тела.

— Значит, вы пьете кровь во сне? — прервала его Ребекка. — Так вот как это происходит?

Лорд Байрон пристально посмотрел на нее.

— Не забывайте, — мягко произнес он, глядя на шею Ребекки, — что во сне я уже поймал вас. Ребекка задрожала, но не от страха.

— Но вы пили кровь Терезы, — сказала она. Лорд Байрон склонил голову.

— Значит, это не обязательно происходит во сне?

— Нет, конечно. — Лорд Байрон улыбнулся. — Существует много способов.

Ребекка смотрела на него, не отрывая глаз, испуганная и одновременно зачарованная.

— Что вы имеете в виду? — спросила она.

— Ловлас тем первым вечером соблазнил меня, показав один из способов. Ребекка нахмурилась.

— Соблазнил?

— Именно так. Я даже слышать об этом не хотел… сперва.

— Но ведь вам так понравилось. Вы испытали такое наслаждение.

— Да. — Он усмехнулся. — Но большое наслаждение всегда вызывает горькую оскомину, я был пресыщен кровью, вечером того же дня в деревне близ Эфеса я испытывал отвращение к самому себе, потому что убил человека, высосав его кровь; удивляюсь, как я не возненавидел себя. Была еще одна причина, по которой я не хотел поддаться соблазнительным речам Ловласа. Кровь заслонила все другие радости жизни. Даже еда и вино не могли доставить такого наслаждения, я забыл их вкус. К тому же у меня не было времени на разговоры о таинственных искусствах по добыванию новых Жертв.

— Ловлас снова хотел убивать?

— Да, — лорд Байрон помолчал. — Его новой жертвой должен был стать Хобхауз.

— Хобхауз?

Лорд Байрон кивнул и улыбнулся:

— Ловлас преклонялся перед породой.

— Он должен быть моим, — сказал он мне той же ночью. — Послушайте, Байрон, вот уже месяц, как я питаюсь крестьянами и вонючими греками. Тьфу, это я-то, истинный англичанин! Разве можно выжить, питаясь такой дрянью? Вы говорите, Хобхауз — выпускник Кэмбриджа? В таком случае он точно должен быть моим.

Я отрицательно покачал головой, но Ловлас продолжал настаивать.

— Он должен умереть, — говорил он. — Кроме того, он видел твою кончину и воскрешение. Я вздрогнул.

— Хобби не разбирается в медицине. Он думает, это был тепловой удар. Ловлас покачал головой.

— Это не имеет значения.

Он гладил меня по руке, в его взгляде читалось жгучее нетерпение. Я вздрогнул, но Ловлас не понял моего отвращения.

— Кровь — это восхитительно, — зашептал он, — но голубая кровь, сэр, что может сравниться с ней?

Я сказал, чтобы он оставил меня в покое. Ловлас рассмеялся.

— По-моему, милорд не понимает, чем он стал.

Я посмотрел на него.

— Надеюсь, не такой тварью, как вы.

Ловлас сжал мою руку.

— Не обманывайте себя, милорд, — прошептал он. Я холодно посмотрел на него.

— Я не собираюсь этого делать, — произнес я наконец.

— Неужели? — Ловлас зло усмехнулся. — Вы — воплощение греха. Отрицать это — гнусное лицемерие.

Он отпустил мою руку и стал спускаться по лунной дороге, ведущей в Эфес.

— Ваше тело, милорд, изнывает от жажды, — прокричал он.

Я продолжал смотреть на него. Он остановился и повернулся ко мне.

— Послушайте, Байрон, спросите себя самого — может ли такое существо, как вы, иметь друзей?

Он улыбнулся, отвернулся от меня и исчез во тьме. Я продолжал стоять, пытаясь изгнать из мыслей вопрос, эхом отдававшийся вокруг, затем покачал головой и побрел в комнату, где спал Хобхауз.

Всю ночь я был на страже. Мое тело было чистым, но во всех отношениях оскверненным. Первый раз после того, как я пил кровь, я ничего не извергал из себя. Я думал, что бы это могло означать? Неужели Ловлас был прав? Неужели изменения, произошедшие со мной, необратимы? Я неотступно следовал за Хобхаузом, словно его компания доставляла мне удовольствие. На следующий день мы посетили развалины Эфеса. Хобхауз, как обычно, рыскал в поисках надписей, я же, усевшись на холме, бывшем когда-то храмом Дианы, слушал заунывный вой шакалов. Эти звуки вызывали во мне печаль. Мне хотелось знать, куда исчез Ловлас. Я не чувствовал его здесь, среди руин, мои силы ослабли от жары, но я знал, что. он где-то близко. Ловлас обязательно вернется.

Он появился этой же ночью. Я почувствовал его приближение и увидел, как он подошел к кровати Хобхауза. Он низко склонился над его обнаженным горлом, острые как лезвия зубы сверкнули в темноте. Я схватил его за запястье, он беззвучно сопротивлялся, но безуспешно — я вытолкал его из комнаты на лестницу и только потом отпустил.

— Чертов ублюдок, — зарычал он, — отдай его мне.

Я преградил ему путь. Ловлас попытался оттолкнуть меня, но я схватил его за горло и стал душить, чувствуя прилив сил. Ловлас начал задыхаться, он пытался освободиться, я наслаждался его страхом, но наконец отпустил его. Он поморщился от боли, сглотнул, затем посмотрел на меня.

— Раны Господни, ну у вас и силища, сэр, — сказал он. — Жаль, что вы так близоруки по отношению к своему другу.

Я вежливо поклонился. Ловлас продолжал смотреть на меня, потирая шею, затем встал.

— Скажите, Байрон, — спросил он, слегка нахмурившись, — кто вас создал?

— Создал? — Я покачал головой. — Меня не создали, а превратили.

Ловлас слабо улыбнулся.

— Вас создали, сэр, — сказал он.

— Почему вы спрашиваете?

Ловлас еще раз потер шею и глубоко вздохнул.

— Я сегодня наблюдал за вами в Эфесе, — прошептал он. — Полтора века я вампир и искушен в этом. Но до сих пор не могу находится под палящими лучами солнца, как вы. Я удивлен, сэр, сбит с толку. Кто передал вам свою кровь, откуда в вас такая сила?

Я помедлил и назвал имя Вахель-паши. Насмешливый огонек промелькнул в глазах Ловласа.

— Я слышал о Вахель-паше, — медленно произнес он. — Он, кажется, маг? Алхимик? Я кивнул.

— Где он теперь? — спросил Ловлас.

— Почему вы спрашиваете? Ловлас улыбнулся.

— По-моему, он мало чему вас научил, милорд.

Я промолчал в ответ, развернулся и начал подниматься по лестнице. Но Ловлас догнал меня и схватил за руку.

— Вы убили его? — прошептал он. Я отдернул руку.

— Вы убили его! — Ловлас оскалился. — Вы убили его, поэтому в вас поднимается его кровь и бьет струей, как; фонтан в Сент-Джеймском парке.

Я повернулся. У меня мурашки забегали по спине.

— Как вы узнали? — спросил я.

Ловлас рассмеялся. Его глаза светились восторгом.

— Ходят слухи, милорд. Я услышал их у Трионидского озера, и мне захотелось узнать правду. Поэтому я здесь. — Он подошел вплотную ко мне. — Байрон, вы прокляты.

Я заглянул в его безжалостные глаза. Ненависть и гнев бушевали во мне.

— Убирайтесь, — прошептал я.

— Неужели вы собираетесь подавлять потребности своего естества, милорд?

Я схватил его за горло и отшвырнул назад. Но Ловлас продолжал ухмыляться.

— Вы можете обладать силой могущественного духа, но вы падший, как Люцифер, сын утра, падший, как все мы — падшие. Что ж ступайте, пресмыкайтесь перед своим ничтожным другом. Веселитесь с ним, но он смертен, он умрет.

— Если ты убьешь его, Ловлас…

— Да?

— Я убью тебя.

Ловлас насмешливо поклонился.

— Разве вы не знаете тайну, Байрон?

— Тайну?

— Ее вам не открыли. — Он не спросил, а скорее констатировал факт.

Я шагнул к нему. Ловлас поспешил к двери.

— Какую тайну? — снова спросил я.

— Вы прокляты, и все, кто дорог вам, тоже будут прокляты.

— Почему? Ловлас усмехнулся.

— Почему? Это тайна, сэр.

— Подождите.

Ловлас снова улыбнулся.

— Я полагаю, вы направляетесь в Константинополь?

— Подождите, — закричал я.

Ловлас поклонился и исчез. Я подбежал к двери, но его там не было. Ничего, кроме ночного ветерка. Мне показалось, что я слышу его смех и шепот, эхом отдававшиеся в моих мыслях: «Вы прокляты, и все, кто дорог вам, тоже будут прокляты». Вдалеке прокричал петух. Я покачал головой, развернулся и пошел в комнату, где спал Хобхауз.