"Сулейман. Султан Востока" - читать интересную книгу автора (Лэмб Гарольд)

Глава 2. ПОЛЯ СРАЖЕНИЙ

Незаконнорожденный из Магнифика Комунита

К концу второго года правления Сулеймана Мессер Марко Меммо, посол Великолепной Синьоры Венеции, праздновал гипотетический день рождения своего тезки святого Марка со смешанным чувством удовлетворения и тревоги. Удовлетворение было вызвано подписанным молодым султаном и им от имени Венецианской республики первого двустороннего договора на зависть подесте Генуи, посланнику Дубровника и агенту короля Польши. Это были единственные представители европейских государств, пребывавшие среди нечестивых турок, и в этом крохотном дипломатическом корпусе Мессер Меммо считал себя наиболее значительной персоной. Подписание договора между Венецией и Османской Турцией он приписывал своим недюжинным дипломатическим способностям.

Тревога же посла была связана с возросшей активностью в Арсенале, которую он наблюдал с крыши галереи своего дома, расположенного рядом с дворцом Баильо в Галате. Со стапелей Арсенала сходили галеры, поразительно напоминающие лучшие боевые суда Венеции. Меммо подозревал, что корабли были построены по венецианским чертежам, хотя и не мог сказать, кто передал их туркам. Не мог он знать и того, как непредсказуемые Османы намерены использовать новые суда. Мессера Меммо раздражало несоответствие между его показной и реальной властью. В его квартале Магнифика Комунита — городе в городе — алебардисты сменяли друг друга на постах вдоль глухого каменного забора под барабанный бой и демонстрацию флагов. С высоты массивной дворцовой башни в Галате посол вглядывался в поросший лесом мыс у входа в бухту Золотой Рог, где прогуливался в своем саду султан. В этом месте не было ничего воинственного, за исключением, может быть, высокой сторожевой башни, стоявшей на трех деревянных подпорках. Тем не менее было достаточно одного слова султана, чтобы весь дипломатический корпус удалили из этого великолепного квартала. Иностранные дипломаты жили здесь только потому, что Мехмет Завоеватель, захвативший Константинополь, позволил им находиться в этом месте. По милости того же Мехмета иностранцы пользовались старыми привилегиями, касающимися бартерного обмена их товаров на турецкое зерно, рабов, лошадей, шелка и пряности. Мехмет потребовал только, чтобы ему отослали ключи от ворот Галаты в знак капитуляции и чтобы христиане сняли со своих церквей колокола, звон которых раздражал мусульман в часы намаза. Стало быть, Мессер Марко оставался гостем Османов, не зная, что его ждет завтра. Будучи проницательным сановником, он чувствовал, но не признавался себе в этом, что военно-морская мощь Знаменитой Синьоры увядает, в то время как корабли строящегося флота турок проникали все дальше и дальше в морские просторы.

— Говорят, — утверждал Луиджи Гритти, — что мы, венецианцы, старомодны, но отличаемся богатством и неверностью.

В праздник Марка в золоченом зале Баильо этот самый Луиджи Гритти сидел как скелет среди роскошного пиршества, бросая едкие замечания с насмешливой миной на лице. Стол ломился от оленины, вымоченной в тосканском вине, нафаршированных фазанов, мяса редкой рыбы-меч из Белого моря, омаров из Босфора, изысканных трюфелей и других кушаний, которые ели под портвейн. Луиджи Гритти — незаконный сын уважаемого дожа Андреа Гритти и матери-гречанки с островов — считался наполовину ренегатом, поскольку тешил свой цинизм тем, что слишком тесно общался с турками, не видевшими разницы между незаконными и законными сыновьями. Луиджи говорил на их варварском языке. Мессер Марко пригласил этого добровольного изгнанника из Венецианской республики к своему столу по той причине, что Гритти выведывал секреты у турок.

Когда Меммо, разгоряченный вином и успешной сделкой, признался, что заработал для Венеции на подписанном торговом договоре десятки тысяч золотых дукатов, незаконнорожденный Гритти осмелился спросить, что он потерял, если приобрел так много.

Ничего, ответил Меммо, почти ничего. Всего лишь мелочь. Согласно новому договору, венецианские суда будут ложиться в дрейф у Галлиполи, чтобы сообщить о себе туркам необходимые сведения и сделать формальный запрос на разрешение войти в турецкие порты.

Действительно, мелочь, согласился худой болтливый Гритти. Однако без этой мелкой формальности ни один корабль Синьоры не сможет разгрузиться. Не за это ли он, посол, согласился платить дань туркам?

Уязвленный, Меммо ответил, что он согласился заплатить небольшую сумму за важные концессии, а именно десять тысяч дукатов в год за остров Кипр и пятьсот дукатов за крохотный остров Занте.

— Мы никогда не платили дань туркам.

— До сих пор, — уточнил Гритти.

Не без раздражения Меммо был вынужден признать, что это так. Поскольку Кипр и Занте все еще принадлежали Венеции, деньги, выплачиваемые якобы за их аренду, выглядели фактически данью.

— Заметьте, — продолжил Гритти, — как тонко это сделано, с какой заботой о том, чтобы не задеть наше самолюбие. Полагаю, это почерк Сулеймана, отнюдь не Пири-паши?

И ни слова о дипломатическом искусстве Меммо! Теперь уже разозленный, посол перешел в наступление на ублюдка. Тот самый Сулейман, галантный монарх, сделал послу подарок после церемонии подписания договора. Вот уж поистине любезный подарок. Человеческая голова, завернутая в шелковый платок. Смердящая голова, отрезанная от тела одного мятежника… Как они выразились, Гази или что-то подобное…

— Голова Газали… Это Фархад-паша, третий визирь, привез ее из Сирии.

— И ваш прекрасно воспитанный Сулейман подарил ее мне. — Посол вытер руки о платье с гримасой отвращения. — Я был вынужден поблагодарить султана. Мне стоило большого труда отказаться от подарка и не, обидеть старого Пири-пашу. Но скажите, во имя трех архангелов, почему он подарил мне эту голову? Что вы об этом думаете, Луиджи?

Немного помолчав, Гритти вытянул четыре пальца:

— Я вижу четыре объяснения, ваше благородие. Первое: турки, обещая что-нибудь, говорят: «Клянусь головой». Второе: они говорят, что наша Синьора благоразумна и неверна. Третье: ваше благородие хороший человек, но как посол вы подписали клятву верности. Четвертое: голова другого неверного существа подарена вам в качестве неприемлемого подарка. Объедините все четыре объяснения, и к какому выводу вы придете?

Меммо уныло почесал свою массивную шею. Эти турки имеют варварскую привычку считать дипломатов лично ответственными за заключенный договор. Они никогда не считались и не будут считаться с дипломатическим иммунитетом.

— Этого можно было ожидать от Селима, — пробормотал он, — не от Сулеймана.

Гритти задумался. Он вспоминал плюмаж из оперения цапли и мягкую улыбку. Что, если эта мягкость прикрывала дьявольскую жестокость?

— Кажется, мы были слепы, когда характеризовали его в наших донесениях в Венецию как молодого, беззаботного и веселого монарха, непохожего на Селима. Селим внушал страх, но его сын, который так беспечно ездит на охоту, возможно, еще ужаснее.

Вскоре после этого Луиджи Гритти начал заводить дружеские связи в султанском дворце. Поскольку сейчас доступ к Сулейману был невозможен, он искал тех, кого султан отличал. Среди них был Ибрагим. Луиджи и юзбаши внутренней службы дворца имели кое-что общее. У обоих матери были гречанками, оба хорошо понимали реальную обстановку.


Школа посвященных детей

Как почти все высокопоставленные деятели режима, Ибрагим окончил школу. Более того, как вскоре выяснил Гритти, грек, пользовавшийся милостью султана, окончил ее с отличными оценками.

Что касается самой школы, то мнения о ней зарубежных наблюдателей радикально расходились. Некоторые полагали, что там были установлены порядки гораздо более суровые, чем в европейских монастырях. По крайней мере, известно высказывание: «Если это монастырь, то боюсь, что он вобрал в себя всех чертей».

Нельзя сказать, что наличие школы скрывалось. Просто это было закрытое учебное заведение. Оно располагалось в третьем дворике дворцового комплекса и само было окружено мощной каменной стеной. Школа была действительно закрытой, и лишь немногие иностранцы могли ее видеть.

В короткие ночные часы Сулейман иногда посещал школьные помещения. Этого требовал от султана старый обычай, словно монарх был сторожем. Завернувшись в серую бархатную мантию, в сопровождении ночных сторожей, несших за султаном горящие свечи, Сулейман бесшумно проходил через спальные покои школы. В этих помещениях спали около шестисот подростков в возрасте от восьми до восемнадцати лет.

Когда бы Сулейман ни посещал школьные классы, он всегда ощущал следы влияния в них своего великого деда — Мехмета Завоевателя. По его требованию в столовой на стене висела огромная карта известного тогда мира. Своими собственными руками Мехмет начал разбивать сад за окном столовой. Он жадно искал произведения византийских ученых, чтобы перевести их труды по географий и другим наукам на турецкий язык. Иногда даже требовал в качестве дани от просвещенного города Дубровника рукописи ученых вместо денег.

Завоеватель был так увлечен мудростью византийцев, что школа, как утверждали, превратилась в подобие республики Платона и создавала блестящие умы в тренированных телах. (До Мехмета школа давала молодым людям, предназначенным для службы в корпусе янычар или других воинских частях, лишь физическую подготовку.) Теперь же, в представлении таких иностранцев, как Гритти, учеба в школе была ступенькой для поразительного восхождения во власть в падишахстве. Ее ученики не были турками по происхождению. Это были дети иноземцев: албанцев, сербов, славян с севера, грузин и черкесов с Восточных гор, греков с морского побережья и даже хорватов и немцев. Большинство из них, подобно Ибрагиму, происходили из христианских семей.

Школа при дворце Сулеймана набирала только детей, тщательно отобранных специальными уполномоченными по всей территории падишахства. Это были немногие избранные, кандидаты на высшие государственные должности, которые должны были править падишахством под присмотром султана.

Нередко родители сами желали, чтобы кто-то из их детей стал учеником либо помощником султана, потому что таким образом их чадо могло выделиться среди других и получить назначение региональным командующим сипахи, армейским судьей, казначеем и даже министром, как старый Пири-паша. С такой системой набора на службу детей, обученных владению оружием, крестьянство Османской империи оставалось привязанным к земле.

Подросток, зачисленный в школу, рвал все свои прежние связи. Его изолировали от семьи, ему давали новое имя. Пройдя в Большие ворота в качестве ученика, он уже не мог добровольно покинуть дворцовый комплекс, за исключением тех случаев, когда ездил вместе с соучениками на полигоны стрельбы из лука на холмах близ кладбищенской зоны или изредка сопровождал султана по особые случаям.

Тридцать подростков благородной внешности, которые прошли экзамены на «отлично», отбирались для службы лично султану. Преданность ему этих подростков подразумевалась как сама собой разумеющаяся. Они обучались покорности много лет, стоя неподвижно со скрещенными руками и опущенными вниз глазами, если им случалось быть в присутствии султана. По окончании учебы их выпускали из Больших ворот дворца и отсылали на службу в отдаленные гарнизоны. Тем не менее они считали, что обучение самого султана было таким же суровым.

После ухода из школы выпускнику было запрещено появляться в ней снова, если только он не стал визирем или муфтием.

«Его министров, — писал Макиавелли, — происходивших из рабов и крепостных, трудно подкупить, да и это принесло бы мало пользы… Тот, кто атакует турок, должен помнить, что они очень дружны.., но если когда-либо турки будут разгромлены на поле боя так, что не смогут восстановить свои силы, то им останется опасаться только одного — султанской семьи».

Подростки не были рабами. Сам Сулейман был сыном женщины, которая считалась рабыней, а сейчас стала матерью султана. Подростков учили быть одновременно воинами и деятелями, способными выполнять административные функции. Султана учили руководить ими. Его и подростков связывала взаимная лояльность.

Они поднимались после ночного сна, когда сторож проходил по спальным помещениям, зажигая свечи. Полчаса отводилось на то, чтобы помыться под медными кранами над мраморными мойками — закрытая школа была оснащена теми же удобствами, что и дворец, надеть легкие туники, шаровары, мягкие комнатные туфли и тюрбаны. Их личные принадлежности содержались в больших деревянных сундуках, которые одновременно служили и партами. На крышке каждого сундука лежали тетради и книги между двумя горящими свечами, а подросток устраивался перед ними на коленях.

По истечении получаса после первого проблеска зари начинала звучать музыка. Во втором дворике оркестр янычар играл утренний подъем для султана. Бодрящую мелодию создавали перезвон колокольчиков на шестах, пронзительные звуки флейт и пение басов.

В перерыве один из наиболее способных певчих громко читал отрывок из Корана: «Скажи: я укроюсь под защитой Господина людей, властителя людей, Аллаха от злого шепота тех, кто богохульствует…»

Как только меркли последние звезды, произносилась команда, и подростки, молча выстроившись в шеренгу, семенили с руками, скрещенными на груди, в мечеть школы для утреннего намаза.

Затем начинался рабочий день. Через два часа после восхода солнца в первый раз подавалась еда, состоящая из супа, жареной баранины и куска хлеба. Так происходило всегда, этой пищи было достаточно, чтобы поддерживать силы учащихся школы.

В классах они обменивались шутками. Спальное помещение, которое однажды занимали египтяне, получило название «стойло для блох». Когда учеников спрашивали, как прошел день, они мрачно отвечали:

— Мы отдыхали от учебы, изучая приемы борьбы и верховую езду, от тренировок — игрой на музыкальных инструментах. Во время еды нас развлекали проповедники, а во время сна будили ночные сторожа.

Когда наступала темнота, начинались вечерние занятия в спальных покоях. Подросток мог выбрать себе занятие по вкусу при условии, что он успевает в изучении религии, философии, математики, физкультуре и военном деле. Но и в это время преподаватель, живший в комнате с вывеской: «Тот, кто учит», зачитывал список поощрений и наказаний для учащихся за прошедший день. Наказания назначались разные — от публичного распекания до порки деревянными прутами. Однако к нему относились с величайшей осторожностью. Если преподаватель проявлял в отношении подростков чрезмерную жестокость, он сам мог подвергнуться публичной порке или отсечению правой руки.

Однажды Сулейман пожелал увидеть подростка, который отказался надеть «облачение чести», выдаваемое за хорошую учебу. Восемнадцатилетний Мехмет Соколли попросил вместо облачения разрешить ему навестить родителей. Ему не позволили. Кроме того, в прежние годы Соколли много раз заслуживал наказания.

Случай заинтересовал Сулеймана потому, что в свое время Ибрагиму разрешили выходить из школы на свидания с отцом.

На вопрос о причине необычного желания Соколий, досье на которого свидетельствовало, что одиннадцать лет назад подростка взяли из хорватской семьи, сам ученик сообщил султану — его семья приехала в город повидаться с ним, и он ждал такой встречи несколько лет.

— В твоем досье нет упоминания профессии, по которой ты специализируешься, — заметил Сулейман. — В чем дело? Говори.

— Дело в моих учителях, — ответил подросток спокойным тоном.

Вряд ли такой ответ был дан из дерзости, ведь юноша говорил с самим султаном. Стало быть, это была чистая правда.

— Почему? — спросил Сулейман с любопытством.

Серые глаза ученика беспокойно замигали.

— Потому что я их не понимаю.

За такой ответ он мог быть отчислен из школы и направлен служить садовником или гребцом на барку. Сулеймана удивило, что откровенный мальчишка с Северных гор считал необходимым выяснить намерения своих учителей, прежде чем выполнять их указания. Он отпустил Соколли и велел Пири-паше не награждать учащихся школы ничем, кроме разрешения проводить свободное время по собственному усмотрению, включая посещение семьи.

Позже, когда Соколли окончил школу, он был назначен помощником судьи Европейской армии. Это была довольно высокая должность с хорошим жалованьем.

Несколько лет спустя, когда режим заметно изменился под личным влиянием Сулеймана, проницательный наблюдатель из Европы Огир Бусбек писал: «Турки очень радуются каждому человеку исключительных способностей. Относятся к нему как к найденной драгоценности. Не жалеют сил для того, чтобы выпестовать его, особенно если он проявляет способности в военной сфере. Мы в таких случаях поступаем иначе. Когда находим хорошего пса, ястреба или коня, то не жалеем средств, чтобы довести их способности до совершенства. Но если попадается способный человек — не обращаем на него внимания, не считаем необходимым дать ему образование. Мы получаем удовольствие от использования хорошо обученных лошадей, собак и соколов, турки же — от хорошо обученных людей».

Естественно, жители Магнифика Комунита — европейского дипломатического квартала — недоумевали по поводу такой аномалии школы. Они никак не могли понять, почему могущественные турки потакали капризам иноземных подростков. Когда подобный вопрос задавался знакомым туркам, те отвечали:

— Потому что слуги султана лучше справляются со своими обязанностями, чем мы.

Когда же этих турок спрашивали, можно ли доверять таким подросткам, если они большей частью пленные и христиане, то те задавали встречный вопрос:

— А вы слышали когда-нибудь, чтобы кто-либо из них нас предал?

Лишь очень немногие из иностранцев, живших по другую сторону бухты Золотой Рог, которые приходили поторговаться на богатом восточном базаре, понимали суть дела. Выпускники школы составляли образованную элиту Османской империи. В то время они получали более совершенное образование, чем студенты университетов Парижа и Болоньи на Западе. А Сулейман был там руководителем, который смог воспользоваться их способностями с большим эффектом, чем Арсеналу удавалась закалка мечей из стали.

В 1522 году, когда растаял снег и сады зацвели белым цветом жасмина, Луиджи Гритти обратил внимание Марко Меммо на молодых людей, выезжавших за гладью залива из Больших ворот дворца на спортивные площадки.

— Вон там, — сказал он, — взращивается величайшая угроза христианскому сообществу. Эти юноши проворны и веселы, однако не забывают помолиться. Они поглощены молитвами, но изучают также книги, в которых содержатся новейшие научные знания. Каким оружием вы сможете помешать карьере таких молодцов?

Мессер Марко все более убеждался в том, что незаконнорожденный — перебежчик. Его недоверие к насмешливому Гритти усиливалось от осознания того, что он сам жил в Галате почти как шпион, между тем Гритти располагал доказательствами, способными подкрепить прогнозы посла относительно нечестивых турок.

— Клянусь львом Святого Марка, — ответил посол он незаконнорожденному, — я не вижу ничего опасного в этих шутах и их маскарадах! Я не испытываю, кроме того, никакого уважения к искусству лекарей а-ля Парацельс! Если бы у вас были глаза истинного венецианца, вы бы заметили то, что происходит на поверхности моря под нами. Именно там находится опасность, с которой мы должны считаться.

К докам Арсенала наряду с транспортными судами были пришвартованы новые галеры. В Золотом Роге теснились самые разнообразные корабли. Опытный в морском деле Меммо указал на барки с мощным деревянным настилом, способным выдержать вес пушек, стреляющих огромными ядрами. Куда готовится отправиться эта армада?

В депешах из Венеции и Вены утверждалось, что турецкая армия вторжения вновь движется на север через Дунайские ворота, открытые годом раньше. Однако Меммо не верил, что галионы с такой глубокой осадкой, как эти, смогут пройти вверх по Дунаю. Нет, они предназначались для выхода в открытое море. Хотя вот уже сорок лет турки не осмеливались пускаться в такое плавание…

Его терзали мрачные предчувствия. Венеция находилась не так далеко, всего лишь нужно было пересечь наискось Адриатическое море, пока еще остававшееся венецианским озером.

— Ваше превосходительство не забыли, — напомнил Гритти с провокационными нотками в голосе, — Договор о дружбе и согласии, который Сулейман подписал с вами прошлой осенью? — Его забавляло, что Меммо более обеспокоен вооружением турецкой флотилии, чем целями, для которых Сулейман намерен ее использовать.

Меммо с досады сплюнул и сказал, что подобные договоры всегда служили щитом от экспансии.

— Но не в случае с турками. И с Сулейманом, полагаю. — Гритти вкрадчиво объяснил:

— Кое-что мне известно. Один секретарь правительственного Дивана должен деньги армянскому ювелиру, который знаком с женщиной, торговкой пряностями на крытом рынке. Эта женщина шепнула мне, что между султаном и визирем, а также командующими армиями имеются разногласия относительно плана дальнейших действий.

— Базарные сплетни! Хотят нас одурачить! Султан и Диван действуют в полном согласии. — В свою очередь Меммо дал собственные разъяснения. — Мои глаза меня не обманывают. Турки готовятся к военной экспедиции морем. Момент благоприятный. Император Священной Римской империи и его испанское войско вовлечены в конфликт с наиболее христианнейшим королем Франции, — сказал посол с горечью в голосе. — Только флот нашей республики стоит на пути турок.

— Разве? — неожиданно рассмеялся Гритти. — Так ли это? Чтобы торговать с турками, вы должны добиваться сохранения мира. Ваше превосходительство собственной рукой подписали новый договор. Вы намерены соблюдать его?

Меммо кивнул с задумчивым видом:

— Клянусь всеми архангелами!

— Отлично, — отозвался Гритти, — путь туркам на Родос открыт.


Остров Родос

Все, что касалось острова Родос, было необычным. Например, то, что он находился в пределах видимости с континента. Немного к югу от того места на побережье, где Сулейман жил два года назад, этот большой остров вырастал из гладкой поверхности моря как цитадель в окружении небольших холмистых островов. У Родоса был необычный вид мощной серой, северной цитадели, возвышавшейся в субтропическом море.

Родосом владели рыцари, представляя собой примечательный анахронизм. Это были воинствующие призраки чего угодно, только не забытых уже крестоносцев. Как члены ордена братства Госпиталя святого Иоанна Баптиста в Иерусалиме они сыграли свою роль в крестовых походах на Святую землю, которая теперь находилась под властью Сулеймана. Отступив тогда на ближайший остров Кипр, они снова отступили затем к северу, на остров Родос. В их сильно укрепленном городище на острове имелся госпиталь, но их больше не называли госпитальерами. Турки, уважающие членов рыцарского ордена за храбрость, называли их цитадель оплотом демонов.

Обосновавшись в отдалении от Европы, рыцари волей-неволей совершали набеги или торговали с соседней Малой Азией. Их быстрые галеры нападали на груженные зерном корабли, шедшие из Египта. Кроме того, существуя как политическая общность — со своими представительствами, разбросанными по всей Европе, — рыцари либо воевали, либо заключали договоры о сотрудничестве со своими недавними соперниками — рыцарями ордена тамплиеров и Генуей. Впрочем, пережитки крестоносцев больше демонстрировали в отношениях друг с другом вражду, чем добрую волю.

На самом Родосе господствовал особый уклад жизни. На широкой улице размещались отдельные здания рыцарских собраний с различными гербами над внушительными входными дверями. Здесь были гербы уже исчезнувших рыцарских братств Арагона и Прованса, а также рыцарей Франции и Англии. В этих уютных помещениях рыцари — товарищи по оружию говорили на «языках божественного озарения» минувшего времени. Португальцы, как новички, были помещены в дом самого старого «языка».

Руководитель ордена отставал от своего времени на два столетия. Это был седобородый француз, который на портретах выглядит закованным в рыцарские доспехи, держащим в латной рукавице стяг. Это — Великий магистр ордена, Филипп Валье дель Исл Адам. Старого дель Исла Адама и молодого Сулеймана разделяли пропасть времени и религия. Каждый был убежден в своей идейной правоте и своем образе жизни. Но закоснелый француз был между тем опытным солдатом, Сулейману же было еще далеко до этого.

В своих посланиях магистру рыцарского ордена Сулейман предлагал не только условия капитуляции. Если бы Великий магистр добровольно уступил власть на острове Сулейману, рыцари могли бы остаться на своих местах, свободно отправлять свои религиозные обряды либо эвакуироваться с острова со всем своим оружием и имуществом, используя для переезда в избранное место турецкие корабли. Ответ дель Исла Адама был до предела банальным. Он не собирался сдаваться.

* * *

Необычным было и то, что молодой султан османов обратил свои помыслы на этот остров, сколь бы он ни был беспокойным. Господство турок распространялось на континент. Однако Сулейман провел большую часть своей жизни на побережье, будь то Крым или провинция Магнезия. Сам Константинополь находился на морском пути между двумя континентами. Думал ли султан о стратегическом значении моря или нет, но он любил его. Более того, с рыцарями имелись старые счеты — в последние годы жизни прадед Сулеймана Мехмет Завоеватель пытался отвоевать у них остров, но потерпел неудачу.

Визирь Сулеймана Пири-паша возражал против экспедиции. По его мнению, высадка полевой армии и самого султана на остров была опасна. Войско может оказаться отрезанным от континента. Кроме того, сила турецкой армии в кавалерии, которая растеряет свои преимущества, оказавшись у крепостных стен на острове. Между тем турки с меньшим риском могут наступать через Дунайские ворота и, если будет необходимо, без потерь оттуда отступить. Более того, Пири-паша не доверял (и, как показали события, справедливо) информации еврейского лекаря, прибывшего с Родоса, что цитадель рыцарей плохо снабжается и что командует рыцарями старик, недавно прибывший из Франции. Пири-паша не упомянул того, чего боялся больше всего, — отсутствия опыта у Сулеймана.

Но молодой султан взял на себя командование вооруженными силами, подчинив себе Пири-пашу, приказав осуществлять боевые операции на земле и на море. Он пошел вместе с армией вдоль побережья к бухте, расположенной напротив Родоса, где ждали транспортные суда. Кое-где на их маршруте возникали задержки, однако Сулейман в таких случаях демонстрировал выдержку. В своем дневнике он написал, что армия сделала за два дня четыре перехода. Через день после того, как передовые отряды достигли берега острова, началась высадка основных сил, что само по себе является достижением. Однако часть армии, находившаяся под непосредственным командованием Сулеймана, не высаживалась на остров до 28 июля. Другие командующие высадили свои войска под прикрытием орудий с галер еще месяц назад. На остров были доставлены запасы продовольствия, тяжелая артиллерия и десять тысяч солдат.

Когда 28 июля Сулейман прибыл в приготовленную ему резиденцию на холме, расположенном напротив стен крепости, загрохотали пушки. Очевидно, он взял на себя руководство боем.

И сразу же проявились обескураживающие результаты его командования. Из лаконичного дневника султана известно, что ответный артиллерийский огонь с крепостных стен накрыл передовые траншеи его войск. Контратаки рыцарей вывели из строя батареи Пири-паши на несколько недель. Дневник свидетельствует:

* * *

"Султан меняет дислокацию своего лагеря, чтобы быть ближе к полю боя. Мощные бомбардировки крепости заставляют умолкнуть пушки противника.

(Защитники города попрятались в убежищах).

Для султана сооружено укрытие из веток деревьев, чтобы он мог лучше командовать своими войсками.

(Происходит что-то неожиданное. Дневник фиксирует слишком большие потери офицеров высокого ранга).

Командир орудия убит.., командиры команд стрелков из кремневых ружей и начальники орудийных расчетов ранены".

* * *

Проходят недели, а стены цитадели Родоса стоят, как прежде, несокрушимо. Заклинания европейских рыцарей действуют безупречно.

* * *

Крепостные укрепления Родоса сооружались по новейшим проектам и были, видимо, наиболее мощными в Европе для того времени. Вместо прямых отвесных стен с угловыми башнями времен изобретения пороха рыцари построили невысокие укрепления из бетона на большую глубину. Над ними выступали бастионы, сторожившие степную равнину. Орудийный огонь с бастионов сметал все живое перед крепостным валом. Обширная сеть переходов и укрытий позволяла защитникам крепости безопасно перемещаться с места на место. Половина цитадели демонов прикрывалась морем. Примыкающие с этой стороны два мола с крепостными башнями на концах служили волнорезами и образовывали небольшую бухту. Осада цитадели со стороны моря была невозможна. Благодаря хорошо защищенной бухте крепость могла снабжаться морским путем. Проход в бухту был настолько узок, что мог перекрываться цепью.

За стенами Родоса рыцари построили настоящую цитадель из массивных бетонных сооружений, таких, как дом-резиденция Великого магистра, собор Святого Иоанна и госпиталь. Там не было ветхих деревянных хижин, которые могли стать легкой добычей огня, или тонких, непрочных крыш, легко пробиваемых ядрами. В траншеях осаждавших турок, вырытых ценой больших жертв в непосредственной близости от цитадели, были установлены мощные орудия. Они располагали мощными длинноствольными пушками, способными снести стены, опоясывавшие крепости старого типа. В земле грузно сидели латунные осадные мортиры, стреляющие огромными ядрами и разрывными снарядами новой конструкции. Из них велся навесной огонь под большим углом так, чтобы снаряды разрывались внутри города. У турок были также фальконеты — легкие переносные пушки, которые можно было использовать во время штурма крепости и размещать на временных позициях.

Однако осаждавшие не могли преодолеть оборону рыцарей даже с таким мощным вооружением. В продолжительном соперничестве между огневой мощью турок и фортификационными сооружениями рыцарей последние имели в начале Явное преимущество. Доказательством является то, что их укрепления стоят до сих пор. Да, они подвергались ремонту, но остались неизменными, такими, какими их задумали рыцари, чтобы обеспечить неуязвимость острова.

Кроме того, среди приверженцев старых заклятий находился итальянец Габриель Мартиненго, который руководил крепостной артиллерией с большим искусством. Мартиненго доставал огнем своих пушек любую цель за стенами крепости.

Потерпев неудачу в наземном штурме крепости, турки начали рыть подземные шурфы, по которым надеялись доставить под стены крепости мины. Но Мартиненго изобрел «миноискатели» из врытых в землю верхних половинок барабанов. Как только где-то начинали делать подкоп, их поверхность вибрировала. Ждали атакующих и другие сюрпризы как в шурфах, так и на поверхности земли.

Дневник Сулеймана повествует:

* * *

"Подрывники приходят в соприкосновение с противником, который использует большое количество горящего гарного масла, без успеха…

Войска проникают в крепость, но вытесняются оттуда с большими потерями из-за того, что гяуры применяют новый тип катапульты…

В крепость прорывается несколько черкесов, сорвав четыре-пять флагов и большую доску, на которую противник насадил металлические шипы, чтобы ранить ноги штурмующих…"

* * *

Никаких брешей в обороне фактически не существовало. Волны штурмовавших войск, накатывающиеся на проломы в стенах, отбрасывались и уничтожались. Все турецкие артиллерийские батареи одновременно вели огонь по позициям приверженцев заклятий Ольхи из Испании, Англии, Прованса, воротам Святой Марии и Святого Иоанна. Пушки не могли одолеть отвагу защитников крепости, упорство старого дель Исла Адама и гения Мартиненго.

Миновал август, подходил к концу сентябрь. Сулейман отважился на отчаянный шаг — всеобщий штурм. Вечером перед ним к защитникам крепости вышли глашатаи со словами:

— Земля и каменные сооружения на ней будут принадлежать султану, вам же достанутся только кровь и разграбление.

Всеобщий штурм захлебнулся.

В голове Сулеймана никак не укладывалась мысль о неспособности его войск преодолеть каменные укрепления, защищавшиеся силой, которая была в десять раз меньше, чем у него. Султан дал волю своему гневу на военных советах.

* * *

"26 сентября. Совет. Разгневанный султан сажает под арест Аяс-пашу.

(Аяс-паша, прямолинейный албанец, весь день атаковал позиции рыцарей Ольхи и немцев, понеся наибольшие потери).

27 сентября. Совет, Аяс-паша восстановлен в своей должности".

(Упрямый албанский воин получил подкрепления из войск, которыми командовал Пири-паша. Сам Пири-паша, больной подагрой и усталый, был неспособен продолжать сражение).

* * *

Несомненно, Сулейман испытывал угрызения совести. Ведь он отдавал приказы, которые невозможно было выполнить. Где бы он теперь ни ездил верхом в расположении войск, на него обращались взоры солдат, ожидавших приказа покинуть Родос и вернуться на континент.

Больше всех пострадали невооруженные крестьяне, которые во время осады производили земляные работы под дьявольскими залпами орудий над их головами. Они страдали от недоедания, болели и дрожали от холода под проливными осенними дождями. На одного погибшего в траншеях приходился один умерший от болезни. А ведь наступило время, когда эти крестьяне стремились домой с особым рвением, чтобы принять участие в уборке урожая… Армейские лошади дохли от голода из-за недостатка подножного корма.

Между тем с разведывательных судов сообщалось о концентрации венецианского флота на Крите. В любой день к осажденным могла подойти помощь. Сулейман мог быть изолирован на острове вместе с армией, которую он был не в состоянии кормить.

Правда, командующие типа Аяс-паши и славянина Фархад-паши думали только о новых атаках, о скрытых бросках войск через проломы стен и бомбардировках. Но Сулейман прекрасно осознавал свои ошибки. Султан Селим Угрюмый никогда не допустил бы такой ситуации — сидеть на острове в беспомощном состоянии в шатре под ветвями деревьев, поливаемых дождем. Селиму было знакомо чувство упоения войной. Он знал, как упредить противника скоростным маршем, напугать его внезапной атакой или иным неожиданным маневром. Важно было никогда не стоять на месте, не оказаться жертвой планов неприятеля и его беспощадного удара…

Из дневника известно, что в периоды затишья Сулейман ездил в места, где росли сады, посещал развалины древних крепостей Родоса, в которых в глубокой древности проживали викинги. Султан приказал восстановить крепости из развалин, чтобы армия могла разместиться в них на зимний период. Наблюдая за восстановлением садов и древних замков, он мог хотя бы ненадолго отвлечься от грохота орудий и зрелища измученных лиц своих людей.

Султан приказал, чтобы из Египта на остров доставили новые припасы, а из Анатолии — новые контингента янычар. Чтобы продемонстрировать армии свое намерение остаться на Родосе, сам переехал из шатра в каменное строение. Среди солдат распространилась весть, что султан не собирается снимать осаду.

Действительно, из всех альтернатив снятие осады было наихудшей. Это означало бы, что гибель тысяч его людей была напрасной — следствие нелепой ошибки Сулеймана, который не знал, как вести войну.

Миновал октябрь. Сулейман больше не предпринимал всеобщего штурма. Когда же даже янычары стали сбиваться в группы и жаловаться, приказал кораблям поддержки сняться с якорей и укрыться в бухтах континентального побережья. Таким образом, все увидели, что возможность отступления исключена.


Капитуляция

Остался позади ноябрь. Сулейман решил взять противника измором, рассчитывая, что со временем у него кончатся запасы продовольствия. При этом стремился, насколько возможно, беречь свои силы, в основном полагаясь на беспокоящий огонь артиллерии и минные подкопы. И только в ночные часы он предпринимал попытки отвоевать хотя бы ярды в лабиринте каменных строений крепости.

1 декабря он применил новое оружие. Невооруженный гонец, пробившийся в крепость, сообщил христианам, что султан готов снять осаду на прежних условиях: рыцари и население могут остаться или выехать, сохранив свободу вероисповедания, оружие и имущество. Это не было официальное предложение, а всего лишь уведомление. Весть о нем распространилась по всем уголкам Родоса. И неожиданно оказало психологическое воздействие на измученных защитников крепости.

"Этот прием оказал противнику гораздо большую услугу, чем что-либо еще, — писал Ричард Ноллес, хроникер последнего периода Елизаветинской эпохи. — Противник мало-помалу добивается успехов, ставит защитников в такие экстремальные условия, что они рады снести свои дома, чтобы на их месте можно было построить новые укрепления и уменьшить площадь города, окружив себя новой линией траншей. Так что через небольшой промежуток времени они уже не могут сказать определенно, где именно строить укрепления. Противник проник за стены города. Он занял участок почти в двести шагов в ширину и сто пятьдесят шагов в глубину.

Сулейман, которого убедили, что нет ничего лучшего, чем милосердие, откомандировал Пири-пашу убедить жителей Родоса начать переговоры с целью сдачи их города на разумных условиях… У многих из тех, кто во время штурма не испытал страха за свою жизнь, после того как противник предложил переговоры, появилась надежда на сохранение жизни. Они стали обращаться к Великому магистру с просьбами позаботиться о безопасности людей. Силы защитников были ослаблены, а их моральный дух подорван.

И не только это: длительные испытания и рукопашные бои за каждую улицу и дом измучили людей, теперь страдающих от зимних морозов. Дель Исл Адам и его выжившие офицеры — сто восемьдесят рыцарей, которые должны были командовать полутора тысячами вооруженных людей и греческими жителями города, не ждали ничего другого, кроме безжалостной расправы, когда турецкие войска ворвутся в город. Они ждали помощи от Европы. В первые дни осады послали в европейские столицы гонцов, задачей которых было убедить европейских правителей, что стены Родоса выстоят, если рыцари получат свежее подкрепление и порох.

Великий магистр, — свидетельствует далее Ричард Ноллес, — послал одного из рыцарей в Испанию к императору Карлу, другого — в Рим, к итальянским кардиналам и рыцарям. Оттуда гонцы были посланы во Францию с письмами к французскому королю, в которых у христианского правителя вымаливалась помощь для города, осажденного с суши и моря. Но все было напрасно. Потому что эти правители, занятые бесконечными взаимными дрязгами и зацикленные на мелочных интересах, лишь хвалили послов с Родоса за их мужество, но оставляли их без всякой надежды на помощь".

Дель Ислу Адаму пришлось сделать горький выбор. Согласно его собственному кодексу чести, это была не капитуляция. Никто из его сподвижников не был уверен в том, что султан сдержит свои обещания. С другой стороны, дальнейшее сопротивление стоило бы жизни тысячам горожан, греческих христиан, которых уже сломило испытание войной.

Магистр запросил три дня перемирия и получил их. Однако случилось одно из злоключений, которое в напряженной ситуации действует как зажженная спичка, поднесенная к пороху. Ночью при потушенных огнях к рыцарям прибыл корабль с Крита, предназначенный для перевозок бочек с вином, но доставивший сотню добровольцев, которые отправились на Родос вопреки возражениям Синьоры Венеции. Турки, естественно, придали прибытию этого корабля гораздо большее значение и сочли его за нарушение перемирия.

Затем один упрямый француз послал в группу янычар, которые, пользуясь перемирием, пришли поглазеть на стены цитадели, два ядра. В результате турки предприняли яростный штурм этого сектора стены.

Цитадель выдержала и этот штурм. Великий магистр заслушал отчет Габриеля Мартиненго, руководившего обороной. Тот подытожил положение следующим образом: защитники нуждаются в порохе двенадцать часов в сутки, но пороховой завод у бухты больше не может это обеспечить. Живой силы осталось только для защиты нескольких секторов стены. Оборона не сможет выдержать всеобщего штурма, если он продлится более двенадцати часов.

Дель Исл Адам выслушал отчет инженера, мнения офицеров и горожан. Все высказались за капитуляцию, и магистр согласился с ними. Направил в лагерь турок гонца с известием о капитуляции, осада прекратилась.

Затем случилось невероятное. Сулейман подтвердил свои прежние условия сдачи города, настойчиво разъясняя, что церкви не будут превращать в мечети, а горожан обращать в магометанство, у них не станут отбирать детей. Те, кто захочет оставить остров, могут сохранить свое оружие и имущество. Турецкие корабли доставят их на Крит.

Рыцарям было трудно в это поверить. Когда невооруженные янычары устроили у ворот беспорядки — их участники входили в подкрепления, прибывшие с континента, и были обозлены запретом на грабежи, — дель Исл Адам пошел под дождем в сопровождении одного спутника прямо в резиденцию султана. Состоялась встреча двух руководителей — солдата Запада и нового повелителя Востока. Сулейман передал Великому магистру «облачение чести» и сказал Ибрагиму:

— Жаль, что такой прекрасный старик должен покинуть свой дом.

Султан послал янычар из своей гвардии прекратить беспорядки. Более того, предпринял меры для восстановления некоторых разрушений, происшедших за последние пять месяцев. Затем нанес ответный визит противнику, словно это был его лучший друг.

До этого момента не было прецедента, чтобы правящий монарх Востока отважился без охраны проходить через боевые порядки христиан. Совершая такой визит, Сулейман полагался лишь на слово Великого магистра, гарантировавшего безопасность султана. Когда Сулейман въехал в город через взорванные ворота почти без сопровождения за исключением одного паши и Ибрагима в качестве переводчика, он сделал важный шаг к лучшему взаимопониманию с традиционным врагом.

Спешившись во дворе дома дель Исл Адама, султан приблизился к изумленным рыцарям и объяснил им, что приехал справиться о здоровье их почтенного господина. На фоне внушительного входа в замок, выложенного из серого гранита, стройный молодой человек в облачении белого и золотистого цветов выглядел дружелюбным и веселым. Впервые встревоженные христиане поверили, что султан сдержит данное им слово относительно условий капитуляции.

Позже, когда в замок прибыла охрана из янычар, рыцари удивились еще раз.

— Турки вошли, печатая шаг, без единого слова, — высказался один из рыцарей.

Немного расслабился даже суровый воин дель Исл Адам, который, по преданию, якобы сказал:

— Вы заслуживаете всех похвал, потому что покорили Родос и проявили милосердие.

Эвакуация рыцарей с острова происходила согласно договоренности. Когда рыцари благополучно добрались до Крита, они обнаружили там венецианский флот в полном отсутствии боевой готовности. Командование флотом получило приказ не предпринимать никаких операций против турок, если с их стороны не возникнет угрозы Кипру. В Риме собралось две тысячи добровольцев, готовых идти на помощь Родосу, но им не было предоставлено ни одного судна.

Император Карл V отреагировал на потерю острова с присущей ему иронией.

— Ничто в мире, — сказал он, — не было утрачено столь безболезненно, как Родос.

Он был не прав. До утраты Родоса существовала по крайней мере иллюзия, что европейцы в случае необходимости могут объединиться в крестовом походе. Было ощущение, что, несмотря на внутренние распри, христианская Европа представляет собой нечто целое. Но после сдачи острова и эвакуации с него рыцарей при милостивом покровительстве турецкого султана иллюзия единства развеялась, остались лишь воспоминания о славных временах римских цезарей и Карле Великом.

Еще несколько лет оставшиеся в живых рыцари Родоса в тревоге бродили по средиземноморским странам, посещали европейские дворы, где безучастно выслушивали их просьбы о предоставлении новой цитадели. В этих ветеранах было действительно нечто курьезное. Монархи, принимавшие их из вежливости, преодолевая зевоту, выслушивали рассказы рыцарей о том, как они выдержали в течение пяти месяцев четырнадцать штурмов крепости. Эти израненные бойцы носили повсюду в своих сердцах память о последнем павшем бастионе Святого Георгия.

Только спустя семь лет император Карл предоставил рыцарям неуютный скалистый остров Мальта, расположенный далеко на запад от Родоса в узкой горловине моря между Сицилией и побережьем Африки.

Между тем, отвоевав Родос, турки приобрели свой первый оплот на море.


Уроки Родоса

После того как рыцари покинули Родос и были отданы необходимые распоряжения, султан покинул остров. Он не стал допрашивать Мартиненго, под руководством которого велись фортификационные работы, самостоятельно изучать столь эффективные оборонительные сооружения. Сулейман стремился лишь к одному — поскорее покинуть остров и никогда сюда не возвращаться. Тем не менее он нашел время, чтобы вознаградить несколько гречанок, опытных пловчих, за оказание помощи туркам в передаче во время осады посланий в город и из него.

По европейским меркам довольно странно выглядит то, что большинство горожан-греков предпочло остаться в своих домах под турецким владычеством. Но феодальное правление рыцарей им отнюдь не казалось благом. Турки же на пять лет освободили греков от налогов, и только после этого они обязаны были платить годовой налог за владение домом в размере десяти серебряных монет. От них не требовали никаких выплат за содержание скота или виноградников, а дочери греков не подвергались домогательствам со стороны турок.

В Константинополе султана ждал с поздравлениями Меммо. Сулейман не верил в искренность расточаемых им похвал в адрес победителей. Венецианский посол лгал очень льстиво и складно. Султан забавлялся, слушая искусно построенные лживые фразы. Ибрагим бесстрастно переводил их. Конечно, султану льстило, что посланник некогда могущественной европейской державы признавал его достижения, однако в целом он питал к Меммо, не знавшему меры в потреблении мяса и вина, неприязнь.

В то же время Сулейман относился с сочувствием и невольным уважением к своему противнику Великому магистру. Белобородый воин был предан своей религии и кодексу чести. Разумеется, его религиозные убеждения опирались на Евангелие, не на Коран, но важным было то, что у старика была вера.

Много лет назад Касим учил Сулеймана, что на свете существуют только три типа истинно верующих людей, владеющих Книгой — преданием. Самые древние из них евреи, хранящие Тору. За ними следуют христиане, владеющие Евангелием, и, наконец, мусульмане, имеющие Коран. Приверженцы каждой из этих религий имеют своих пророков, будь то Моисей или Авраам, Иисус или Мухаммед. Сулеймана необычайно волновали вопросы религиозной жизни. Несмотря на толкования имамов, он не был уверен в том, что мусульманин, относящийся к религии небрежно, может быть равен с точки зрения Откровения христианину, следующему слову и духу своей религиозной веры.

Итак, в звездный час триумфа султана мы обнаруживаем, что Сулейман был верен своему слову, весьма осторожен в суждениях, податлив лишь к той лести, которая тешила его гордость, и еще он вынашивал путаную идею братства людей.

Эта идея не была его собственным изобретением. Как сын Селима, Сулейман вырос в уединении, соприкасаясь, однако, с двумя весьма деятельными братствами. Вокруг него бродили дервиши орденов Мавлави и Бекташи. Одни из них были жизнерадостными с символическими кружками для милостыни, другие — отрешенными от жизни отшельниками гор. Это были весьма чувствительные люди. Дервиши смеялись, скоморошествовали, горевали по поводу несчастий, с которыми приходилось сталкиваться.

— Нас нельзя сосчитать, — говорили они, — нас нельзя уничтожить.

Даже янычары в казармах образовывали своеобразные братства. Невозможно было обидеть янычара без того, чтобы за него не заступились его товарищи — «йолдаши». Помощь одному из этих молодых воинов влекла за собой благодарность всех его друзей. В этом смысле Сулейман и воспринимал Великого магистра как главу братства.

Он часто думал и о роли папы римского. Считал его главой христианского братства, таким, каким был шейх-оль-ислам (муфтий) для мусульман. Религиозный авторитет внушал туркам благоговейное уважение. Однако политическая роль папы, уединившегося в своей резиденции в Риме, была туркам не совсем понятна.

Сулейман высоко ценил преданность, доверие, хорошо понимал нужды простого народа, его неустанное стремление к лучшей жизни. Национализм европейских монархий был ему неведом. Не был он знаком и с европейской знатью, если не считать венецианских дипломатов.

В то время султан стремился выработать собственное понимание отношений между правителями государств. Если бы правители служили своим народам и поддерживали между собой дружеские отношения, то ведь и простым людям жилось бы в этом случае лучше, чем под властью такого, например, правителя, как султан Селим.

Если бы правителей связывали узы дружбы…

Сулейман осторожно поделился своими размышлениями с Ибрагимом. Но ему не хватало слов, чтобы облечь мысли в яркую, выразительную форму, он был неважным оратором. Отчасти из-за этого, отчасти из-за желания, продиктованного восточным образом мышления, подвергнуть самоуверенного грека испытанию Сулейман начал разговор в форме вопроса:

— Может ли между правителями существовать такая же дружба, как между простыми людьми?

Ответ был получен незамедлительно. В голосе Ибрагима прозвучала ирония.

— Господин двух миров, разумеется, может удостоить своей дружбой ищущего ее. Во время пира все гости становятся близкими друзьями хозяина. Другое дело, если пришел нищий.

Сулейман обдумал ответ, не обращая внимания на иронию визиря и отметив в ней некоторый вызов. Талантливый Ибрагим никогда не забывал о том, что прожил свою жизнь на службе у менее способного турка. Правда, тщательно скрывал эту инстинктивную обиду.

— Но пожалуй, — добавил грек после короткой паузы, — ты можешь добиться этим гораздо большего, чем даже достиг Мехмет Завоеватель. Этим можно разоружить врагов, одновременно увеличив доверие тех, кто думает так же, как ты. Миролюбие в качестве оружия было бы чем-то новым и необычным в наше время. Такое может себе позволить только очень сильный правитель. Ну, представь себе; как ты смутишь Меммо, если протянешь ему руку дружбы? — Грек улыбнулся своему предположению. — Хотелось бы мне взглянуть на его лицо в подобной ситуации. Почему бы дипломатам не ходить с кружками для милостыни, а дервишам не заседать в руководящем совете!

Сулейман попытался представить то, о чем сказал грек, и улыбнулся:

— Хотелось бы и мне увидеть такое наяву.

Ибрагим мгновенно оценил блага, которые сулила идея его господина. Венецианцы получат привилегию быть первыми друзьями турок, а венецианский флот стоит того, чтобы им пользоваться. Греческое меньшинство получит больше прав, а Ибрагим был греком. Кроме того, в Юго-Восточной Европе вокруг Дома Османов сплотится группа людей, добивающихся мира. Ибрагим будет весьма рад действовать в составе такой лиги воинов мира против главы Дома Габсбургов, руководившего воинственной империей.

И еще. Проницательный ум грека стремился учесть самые отдаленные возможности. Новая идея Сулеймана могла воодушевить угнетенных европейских крепостных раятов, простой народ, крестьянство. Но если будет возможно убедить одно-два поколения турок не прибегать к оружию, они значительно ослабнут. Ведь не зря среди турок ходит изречение: «Отними у людей оружие, и они утратят силу».

Воодушевление вновь сменила горечь. Только Сулейман с непобедимой армией наготове мог разыгрывать роль гуманиста в эпоху войн.

Тем не менее он был серьезен в своих намерениях. Осада Родоса произвела на молодого султана неизгладимое впечатление.

По возвращении в Константинополь его поразил восторженный прием горожан. Когда Сулейман выехал из Больших ворот, чтобы отправиться в мечеть на пятничный намаз, по обеим сторонам дороги, подметенной и посыпанной песком, стояли толпы людей. Впереди него скакали верхом паши в кафтанах, отороченных по краям мехом. Позади султана ехали Ибрагим и оруженосцы в белых сатиновых накидках, вышитых золотом. По бокам находились лучники его личной гвардии, настороженные, как цепные псы.

Зрители вытягивали шеи, чтобы хорошо рассмотреть проезжавшего султана. Бросали перед ним роскошные цветы, становились на колени, чтобы подобрать песчинки, разлетавшиеся из-под копыт его скакуна. Люди бормотали его имя в сочетании со словом «счастливый».

Удача сопровождала Сулеймана как невидимый благожелательный ангел. Падение Родоса. Рождение сына от Гульбехар. После Родоса подчинились многие другие острова и крепости в отдаленных землях. Посыпались послания с поздравлениями не только из Венеции, но также от наместника в Мекке, крымского хана. Против всяких ожиданий прислал поздравление злейший враг — шахиншах Персии. Пришло поздравительное послание из почти незнакомой Москвы.

И все же, когда Сулейман приехал и встал на колени в отведенном ему месте сумрачной мечети, он физически ощутил запах свежей выкопанной земли во время рытья траншей, смрад, исходивший от больных и раненых, которые лежали на влажной земле Родоса. На лбу султана выступил холодный пот, прошибавший его по ночам, когда он ворочался под шерстяным покрывалом в хижине, которую упрямо отказывался покинуть. Он мучился в ней один, слушая, как стекают на крышу с веток капли дождя, укоряя себя за опрометчивость и безвыходное положение.

Об этом он никому не рассказывал. Во-первых, потому, что султан османов не мог достаточно ясно и четко объяснить свои дурные предчувствия или надежды. А во-вторых, он не считал нужным вообще что-либо объяснять. В своем лаконичном дневнике Сулейман записал обычную фразу: «Аллах подарил победу падишаху». Однако после Родоса в его дневнике постоянно упоминаются дождь, буря, люди и животные, увязшие в грязи и страдающие от болезней, а также разливы рек и снова дождь, дождь, дождь. Такие записи стали его навязчивой идеей.

Отвращение к войне после Родоса обнаружилось и в поведении султана. На следующую весну уже не били в барабаны в честь очередной завоевательной кампании. Такие кампании вообще не проводились в течение трех лет. Это была первая передышка в войнах с тех пор, как четырнадцать лет назад Селим извлек из ножен меч Османов.

Но пользование мечом входило в обязанности турецких султанов. За умиротворенной территорией лежала «зона войны» — земли гяуров, которые мусульмане были обязаны покорять силой оружия. Со времен Эртогула эта священная обязанность исполнялась неукоснительно, исключение составил короткий период правления деда Сулеймана — султана Баязида, отшельника и мечтателя. Так что, положив конец завоевательным походам, Сулейман нарушил бы древний обычай. Он не мог себе представить, к каким последствиям это привело бы.

В то же время молодой правитель решительно изменял средства и методы ведения войны. Он избавился от того, что называлось армией старого типа. А для него это значило больше, чем, например, для Генриха VIII смена кабинета министров. Потому что в эпоху правления Османов руководители режима несли прямую ответственность за все, что происходило в нижестоящих инстанциях. Дряхлеющий Пири-паша владел печатью падишахства и на самом деле нес на себе бремя административных обязанностей.

Когда Сулейман сообщил Пири-паше об освобождении его от административных обязанностей, резко очерченное лицо старика сморщилось в печали. Казалось, он не мог поверить, что не совершил никаких промахов. Как бы в оправдание Пири-паша стал бормотать что-то о новой разновидности ярко-красных тюльпанов, которые он теперь вырастит.

Сулейман знал, что лошади так привыкают к постромкам, что на вольном выпасе рвутся за изгородь, когда видят проезжающий обоз.

— Теперь ты сможешь выращивать свои цветы, Пири-паша, — поддержал он старика. — Клянусь, сможешь полностью располагать своим временем.

Но когда султан сообщил о громадной пенсии в двести тысяч асперсов, которую он назначил отставному визирю, Пири-паша поблагодарил его за доброту без всякой радости. Теперь деньги мало что значили для него.

Хотя высокопоставленные лица режима ожидали это, они все-таки не смогли скрыть досады, когда султан назначил первым визирем падишахства Ибрагима. Грек получил столь высокое назначение через головы чиновников, занимавших более важное, чем он, положение. Кроме того, Ибрагим был удостоен звания бейлербея Румелии — командующего Европейской армией. Это возложило на него бремя ответственности, равное его новому положению. (Два других паши были ветеранами-албанцами, косноязычными и склонными подремать прямо в поле в перерыве между сражениями.) Перед назначением состоялась беседа султана с греком. Сначала Ибрагим не хотел принимать столь ответственный пост. Его беспокойный ум почуял в нем немало опасностей. Ведь могло возникнуть недопонимание между ним и султаном, кроме того, его постоянно будет преследовать шепот завистников. Вспоминая Селима, грек опасался припадков гнева и со стороны Сулеймана. Но султан мотивировал назначение Ибрагима визирем так убедительно, что тот стал прислушиваться. Султан доказывал, что желает видеть в нем не просто слугу, но деятеля, способного разобраться во всех сложностях управления падишахством. Сулейману был нужен визирь с творческим, а не обычным умом. До сих пор не было прецедента, чтобы султан и визирь были так молоды. Но что в этом плохого?

Все еще колеблясь, Ибрагим попросил своего господина дать обещание, что тот и сделал:

— Я никогда не уволю тебя со службы по капризу.

Этому новый Носитель бремени поверил. Он знал, Сулейман не способен нарушить обещание.

Так рядом с султаном появилось его «второе я», человек, способный решать задачи государственного управления, пользуясь советами, предостережениями и призывами Сулеймана, который сам при этом мог оставаться в уединении. Это был смелый эксперимент. У руля государства был поставлен безвестный выпускник школы, иностранец, блестящий ум в падишахстве. Сулейман умел подбирать людей.

Султан постарался предать своему выбору возможно более широкую огласку. Ибрагиму в соответствии с его новым статусом полагалось двенадцать гребцов для личной барки, пять конских хвостов в штандарт, который перед ним несли. Грек должен был взять в жены сестру султана.

Возможно, в будущем османские правители и будут считать само собой разумеющимся наделение фаворитов высшей властью, но Сулейман был первым, кто это сделал.

Очень скоро, подбирая себе штат чиновников, Ибрагим назначил способного Луиджи Гритти драгоманом Высокой Порты, то есть чиновником по дипломатическим связям. Гритти, разумеется, оставался венецианцем и христианином. Ибрагим так же полагался на смышленого Гритти, как Сулейман на него самого.

Итак, в годы перемен (1523 — 1525) Сулейман повернул от устаревшего традиционного образа мышления турок к западному образу мышления. Отмечалось, что он стал разговаривать с выходцами из его европейских владений — сербами и хорватами — на их родном языке. Одним из его собеседников был выпускник школы Соколли, ставший помощником Искандера Челеби, главного казначея.

Когда умер муфтий — а сместить его с поста было не под силу самому султану, — его место занял Кемаль, философ и большой знаток шариата. Получил свое место во властной иерархии с титулом паши и Касим, бывший наставник Сулеймана. Кемаль и Касим отличались большой интеллигентностью, основанной на прекрасном образовании.


Опоры режима

Правящий османский режим покоился на личных связях. Его отличие от других правящих систем состояло в резкой отгороженности от остального населения падишахства. Вероятно, потому, что правящий слой включал выпускников школ «посвященных детей».

Во время перемещения по огромным пространствам Персии и Византии турки усвоили, что семья султана и его хозяйство не должны быть связаны с государственными органами власти. В хозяйстве Сулеймана все — от главного оруженосца до семейной конюшни — предназначалось только для обслуживания султана.

В таких условиях управление падишахством лежало на плечах трех визирей, или министров. По очереди они возглавляли Диван, или Совет, который заседал в Зале присутствия и заслушивал всякого, кто приходил на заседания по делам управления государством. Слушались дела мгновенно, достаточно было произнести несколько слов, как в те давние дни, когда в советах участвовали всадники, съехавшиеся к шатру хана.

Ответственность за ведение финансовых дел нес главный казначей, но все финансовые документы проходили через Калем, центральную канцелярию. Секретари канцелярии вели учет документов с беспощадной точностью.

Была в османском режиме и еще одна особенность. Османы держались древнего представления, что все население должно быть готово к войне. Все чиновники имели соответствующие воинские звания, за исключением небольшого числа секретарей, занимавшихся ведением учетных книг в домашних хозяйствах. Офицеры регулярной армии, например ага сипахи, имели в подчинении свой штат казначейства и учета.

Помимо центральной власти Константинополя существовало восемь бейлербеев, ответственных за управление административными округами падишахства. Каждый из них имел казначейство и канцелярию. Санджакбеи со своими небольшими штатами чиновников управляли ограниченными районами по всем провинциям. Естественно, все они одновременно являлись органами мобилизационной системы на случай войны. Бейлербей Анатолии руководил набором рекрутов в азиатской части падишахства.

Выходило так, что обязанности были закреплены за определенными лицами и их выполнение зависело от способностей этих людей. Бейлербей Анатолии, получая каждый год фиксированную сумму дохода от налогов, должен был сформировать определенное число полностью экипированных и обученных воинов, готовых явиться по первому требованию центра. Чиновники такого ранга сами не платили налогов, они получали жалованье из государственной казны и не имели право заниматься какой-либо коммерческой деятельностью.

Шариатские судьи были отделены от динамичной политической силы в лице правящего слоя режима, состоявшего из выпускников светских школ. Они обучались в религиозных учебных заведениях и осуществляли свои юридические функции, исходя из толкования Корана. Венецианский дипломат Маркантонио Барбаро охарактеризовал ситуацию весьма точно: «В то время как вооруженные силы находились под властью лиц христианского происхождения, выполнение юридических обязанностей взяли на себя лица турецкого происхождения».

В условиях сложившегося военно-политического режима и юридической власти малые народы падишахства — греки, армяне, евреи, болгары, черкесы и другие — придерживались своих обычаев и порядков. Немусульмане выплачивали харадж, основной налог, и посещали свои церкви.

Пока в правительственных органах падишахства находились честные, целеустремленные люди, эта система, основанная на взаимной ответственности, работала хорошо. В то же время она представляла собой жесткий каркас, трудно поддающийся переменам. Турки поголовно были привержены к старым обычаям и привычкам. В попытках изменить их жизнь Сулейман мог полагаться только на изменение наиболее важных законов, как способ постепенных перемен, или назначение творческих людей на административные посты, как способ ускоренного развития.

Наиболее радикальной его реформой, совершенной в самый короткий срок, было наделение первого визиря, который раньше значил чуть больше, чем глава Дивана, значительными властными полномочиями. Теперь Ибрагим реально руководил правительством, как бы проходя испытательный срок в качестве премьер-министра. Сулейман справедливо ожидал, что он по собственному почину сделает значительные нововведения. Но Ибрагим не мог себе представить характера этих нововведений.

Между тем ответственность за решение вопросов от назначения пенсии управляющему гарнизонной конюшни в Мосуле и до объявления войны или заключения мира целиком лежала на самом султане. Хотя вмешательства монарха в повседневную жизнь не предполагалось, он был обязан замечать малейший конфликт и решительно пресекать сползание общества к кризису.

Вполне естественно, большинство европейских наблюдателей считало султана восточным деспотом, «оттоманским самодержцем». Лишь немногие из них понимали, что Сулейман был также главой одного из самых демократичных правительств своего времени. Власть султана была ограничена шариатом, набором мусульманских законов. Сулейман признал это ограничение, позволив муфтию пользоваться неограниченной властью в религиозных делах, так же как визирю — в экономике.

Вопросы внешней политики — стержень которой в султанской Турции составляла постоянная проблема войны и мира с соседними странами — теоретически должны были решаться только устаревшим Диваном. Фактически во время правления Сулеймана их решали сам султан, Ибрагим и муфтий.

В первые годы своего правления Сулейман зарезервировал для себя чрезвычайную власть. Он пожелал быть единственным арбитром в сфере морали. Один решал, что хорошо и что плохо — имеет ли крестьянин право претендовать на владение пролетевшим пчелиным роем или имам придорожной мечети — созывать верующих на молитву.

Эта идея признания себя монархом без портфеля, властителя, бродящего с фонарем Диогена, казалась европейцам немыслимой. Тем не менее она оказывала большое влияние на европейские дела в течение сорока лет. И наконец, вынудила Сулеймана стать арбитром в своей собственной семье.

* * *

Когда Сулейман выступил судьей в решении судьбы Фархад-паши, иностранные дипломаты по другую сторону бухты Золотой Рог всполошились. Фархад-паша, славянин с побережья Далмации, был одним из лихих армейских военачальников. Будучи третьим визирем, он сокрушил восстание в Сирии, прислав султану голову лидера мятежников Газали. Фархад-паша отличился при осаде Белграда и цитадели рыцарей на Родосе. Он получил в жены сестру Сулеймана. Однако свирепость была у Фархад-паши в крови. Он присвоил власть в отдаленных провинциях и без всяких законных оснований казнил своих личных врагов, как врагов падишахства. Среди помощников Сулеймана не было такого, кто смел добиваться своих целей при помощи угроз. Фархад был лишен звания паши и отозван со службы.

У Фархада были друзья, которые восхищались им, и женщина, которая его любила. Сулейман узнал, что его мать и сестра обсуждали в гареме судьбу Фархада. Путями, известными одним лишь женщинам, опальному военачальнику была оказана поддержка. Тогда Сулейман назначил Фархаду испытательный срок, отправив его служить в одну пограничную местность, на Дунае. Однако вскоре ему стало известно, что испытуемый злоупотребляет властью, как и прежде. Фархад был снова вызван к султану и в течение нескольких минут приговорен к смерти. Приговор был немедленно приведен в исполнение — осужденного удушили тетивой от лука.

Сестра не могла простить Сулейману смерти мужа. Одевшись в траурное платье, она предстала перед ним в гареме.

— Надеюсь, пройдет не так много времени, когда я надену траур по моему брату, — осмелилась сказать она.

По закону Османов, введенному Мехметом Завоевателем, смертной казни подвергался человек, существование которого угрожало жизням многих других людей. Этот закон применялся ко всем без исключения, даже к ближайшим родственникам султана. По указу Мехмета, лучше было казнить двоих или даже полдюжины ближайших родственников, нежели допустить вспышку гражданской войны. К счастью, у Сулеймана не было братьев.


Появление Веселой

Примерно в это же время Сулейман выбрал среди молодых женщин гарема Веселую.

Она происходила с севера, была куплена у татарского купца. Грациозная русоволосая девушка, несомненно славянка. Ее назвали Хуррам, то есть Веселой. Смотрительница белья дала девушке такое имя потому, что та любила жизнерадостно распевать. Брала струнный инструмент и под его игру пела, отбивая высокими каблуками по ковру.

А так как Хуррам еще умела и быстро вышивать, создавая причудливые картины, смотрительница белья взяла ее под свою опеку и даже выплачивала девушке за работу деньги на мелкие расходы. Славянка знала удивительные вещи. Например, при свете лампы с помощью пальцев могла изобразить на стене пляску чертиков. Увидев, как другие вновь приобретенные девушки гарема играли с мячом, перебирая ножками, просвечивавшими сквозь прозрачный белый шелк их шаровар, Хуррам немедленно присоединилась к ним, повязав распущенные волосы сатиновой лентой. Ведь у нее не было жемчужного ожерелья. На голову она надела шапочку из голубого бархата, потому что не имела головного убора, вышитого золотом, как у других. Однажды, пришивая пуговицы к платью валиды, девушка узнала, что это очень ценные бриллианты, и громко рассмеялась. Надо же, из таких драгоценных камней сделаны такие безвкусные пуговицы! Часто, когда она позволяла себе подобные насмешки, ее наказывали ударом хлыста по спине. В отличие от других Хуррам не плакала. Продолжала спокойно заниматься своим делом, но хорошо запоминала тех, кто ее обидел.

Когда мать султана, которую, кстати, звали Хафиза, справилась у смотрительницы белья о новой девушке, та сообщила, что славянка сметлива, быстра и тверда, как алмазы, над которыми она насмехалась. Валида ответила, что готова этому поверить, потому что иностранки, захваченные в полон, а затем превращенные в рабынь и служанок, как правило, приобретают сильную волю и упорство. И хотя Сулейману показывали носовые платки, вышитые Хуррам, они не произвели на него сильного впечатления. У него не возникало желания увидеться с девушкой до тех пор, пока он как-то не услышал ее пения. Старые надзирательницы в это время не смогли заставить ее замолчать. Поскольку султан был знаком с некоторыми языками севера, он заслушался пением и поинтересовался именем певицы.

После этого Сулейман стал задерживаться в гареме, чтобы поговорить с Хуррам на ее языке. Девушка весело смеялась, когда он не правильно произносил слова, но султан не сердился на нее за это. Смотрительница, естественно, не решалась наказывать ее у него на глазах. По обычаю гарема, молодой женщине, приглянувшейся правителю, предоставлялась отдельная спальня, прозрачное нижнее белье, личные служанки, деньги на приобретение драгоценных украшений. При желании она могла вызывать массажисток и парикмахерш.

Все это Веселая получила. Кроме того, стала одолевать смотрительницу, у которой больше не было права ее наказывать, всевозможными просьбами.

Хафиза вызвала Хуррам для строгого разговора. Веселая стояла перед матерью султана с почтительным вниманием.

До последнего времени султан не интересовался ни одной женщиной гарема, за исключением Гульбехар. Она была кадын — предпочитаемой женщиной. Теперь же его явно стала забавлять веселостью и необычной речью Хуррам. И как-то, проходя мимо девушки после вечерней молитвы, Сулейман накинул на ее плечо свой платок — это было знаком того, что он хочет провести с нею ночь.

По обычаям гарема, Гульбехар должна была подготовить славянскую девушку к первой ночи с господином. Но Гульбехар не любила ее и не хотела обременять себя хлопотами вокруг христианки.

Ими пришлось срочно заняться другим. Смотрительница бани взяла все заботы на себя. Добавила в воду ванны ароматические вещества, поочередно вызвала к избраннице султана рабынь для массажа, маникюра, умащивания ароматными маслами. Рабыни шептались, что у русской [1], кожа не такая нежная, как у Гульбехар, и волосы не столь мягкие, как у нее. Веселая, разумеется, не носила такого же прозрачного шелка. Но она искусно пользовалась некоторыми украшениями.

Старая мавританка из обслуги подробно рассказала Хуррам, как пройти к господину, как миновать стражников у входа в спальню султана, как продемонстрировать намерение лечь в постель, но затем снова подняться на ноги, коснуться лбом ложа, снять с себя все украшения и проскользнуть под покрывало, устроившись рядом с господином. На заре придет африканка с лампой в руке, чтобы отвести девушку на ее обычное спальное место и засвидетельствовать, что она спала с султаном.

* * *

Это был не единственный раз, когда султан вызывал к себе Хуррам. Слуги гарема гадали, то ли девушка забавляет султана своими шутками, то ли тем, что отличается от Гульбехар. Часто султан приглашал Хуррам на совместную трапезу, говорил с ней о северных землях за Дунаем. Казалось, что во время этих свиданий он ценил в ней не только женщину, но и умного собеседника.

Как признанная кадын славянка стала получать повышенное жалованье. Теперь по желанию она могла посылать служанок за новыми платьями или шкатулками. Нельзя было сказать, чтобы она стремилась к приобретению ручных и ножных браслетов, но порой покупала их слишком много, хотя затем с легкостью с ними и расставалась.

Валида снова провела с Хуррам воспитательную беседу. Она решила, что девушка пленила султана игрой на струнном инструменте. До этого никто не мог себе представить, что Сулейман увлекается музыкой. Правда, он любил слушать песни учащихся во дворике школы. Нередко даже останавливал коня, чтобы насладиться игрой бубенцов, флейты и барабанов оркестра янычар.

Как предпочитаемая женщина, Хуррам теперь располагала властью. А когда она сообщила валиде, что беременна, эта власть еще усилилась. Рабыни, попавшие в беду, стали искать у нее защиты, а получив ее, в благодарность с усердием служили новой госпоже. Хуррам уступала теперь во власти только Хафизе и Гульбехар, родившей султану сына. Ее называли второй кадын.

Однако наблюдательные глаза в гареме — они постоянно вели учет всего происходившего — обнаружили, что султан говорит теперь все чаще и чаще со славянкой, которая сначала была полонянкой, а затем рабыней. Гульбехар считалась первой только по званию и правам. Но была ли она на самом деле первой?

Из покоев гарема сплетни от черных евнухов дошли до белолицых стражников, а от них до торговцев пряностями и сахаром на крытом рынке.

На сплетни о фаворитке султана обратили внимание и иностранные дипломаты. Им мало что говорило имя Гульбехар, а эта женщина и вовсе не была знакома. Когда выяснилось, что она русского происхождения, ее назвали Русселаной или Роксоланой.


Первый праздник на ипподроме

Новая политика воздержания от войн высвободила султану время для внутригосударственных дел в городе. Будучи противником полумер, он попытался радикально преобразовать город под турецкую обитель. Как будто, покинув Родос, решил укрыться в Константинополе.

Султана всегда привлекал этот город, который он понимал гораздо лучше старого Пири-паши, стремившегося его избегать, или Ибрагима, признающего его лишь как рычаг для новых завоеваний.

Однако в городе, где жил султан, обитали призраки. Это были очень реальные призраки, постоянно беспокоившие его напоминаниями о Византии. Чистая вода для его мраморной ванны поступала из византийских цистерн, сами камни его сераля были камнями византийских дворцов. Когда Сулейман совершал намаз в просторной Айа Софии, его охватывал страх при виде гигантских сооружений из серого, зеленого и багрового мрамора, построенных Августом и Юстинианом. Да, христианский алтарь был удален, а на его месте установили претенциозный михраб, указывающий направление Мекки. Величественные мозаичные фрески императоров и императриц забелили известкой. И все же, входя в это просторное помещение, нельзя было избавиться от ощущения, что оно остается все той же базиликой Юстиниана.

К тому же турецкие архитекторы копировали Айа Софию, когда строили мечети Мехмета Завоевателя, Баязида и Селима.

Турки захватили Константинополь три поколения назад и по очереди подвергались влиянию этого имперского города. Он напоминал женщину, взятую в полон.

Даже прогуливаясь в уединении в своем садике под сомкнувшимися кронами деревьев, Сулейман то и дело видел мраморные колонны, воздвигнутые в честь византийских императоров. Опаленные солнцем дервиши, которые вдохновенно твердили ему о Вине жизни, возможно, происходили от мертвенно-бледных монахов, облегчавших душевное томление византийских самодержцев.

Когда Сулейман бороздил на своей барке просторы Босфора, расположившись на палубе под тентом, по соседству он видел быстроходные золоченые лодки, на которых среди курящегося дыма фимиама возлежали знатные матроны из византийских семей — Комнин, Дукасас, Порихиригенити — те, «кто родились для роскоши». Более того, и в его жилах тоже текла византийская кровь, поскольку в жены его предков отдавались женщины Византии.

Его прадеды имитировали уединение знатных женщин Византии, заводя гаремы. Начали использовать кастрированных черных рабов для обслуживания и охраны обитательниц гарема, как это было принято когда-то у византийцев. С особым рвением стремился использовать византийский опыт во многих отношениях Мехмет Завоеватель. Его школа была слепком с императорской школы позднего Константинополя. Этот султан наделил своего Великого визиря теми же полномочиями, которыми обладал Великий доместик исчезнувших императоров.

Однако потребности турок в Константинополе радикально отличались от потребностей последних византийских правителей. Те пытались укрыться за мощными городскими стенами, где сохранялось вырождавшееся культурное общество, руководимое часто блестящими женщинами, такими, как Ирина — ее церковь стояла рядом с казармами янычар — или Теодора. Но в это время имперский город наполовину опустел, в нем увеличилась пропасть между роскошью немногих и нищетой большинства. Город жил за счет обескровливания Анатолии, занимая деньги у духовенства для найма воинов-защитников. Столица Византии продолжала существовать только потому, что не помышляла о гибели.

Турки не нуждались в защите Константинополя. Они превратили город в сердце падишахства, откуда по артериям поступает кровь во все уголки организма.

В результате сложился космополитический город. По соседству с Большими воротами (и конюшнями Сулеймана) патриарх православной церкви совершал богослужение для греков-христиан. Напротив сераля Сулеймана Магнифика Комунита осуществляла внешнеторговые сделки.

Когда Сулейман ехал к крытому рынку, его путь лежал по новым улицам с домами из дерева и глины, — возведенными еще одной общиной — еврейскими беженцами из Испании. Эти люди трудились в ремесленных и торговых лавках вместе с армянами, которые селились в этом квартале, и мавританцами, тоже изгнанными из Испании. По другую сторону рынка создали свой квартал сербы, назвав его Белградом. Далее по краям спокойной бухты расселились берберы из Африки и арабы с берегов Красного моря. Тут в построенных ими складах хранились их заморские пряности, слоновая кость, стеклянные колбы для ламп и даже жемчуг с Востока — новые предметы роскоши для турок.

Словом, город был переполнен иноземцами, ищущими права торговать на большом крытом рынке и поставлять товары самому сералю. Эти новые пришельцы стремились заручиться покровительством турецкой государственной власти — новой силы, поднявшейся на границе между народами Востока и Европы.

Все эти сообщества иноземцев имели самоуправление и сохраняли право отправлять свои собственные религиозные обряды. Иноземцы платили годовой налог — десятину — в турецкую казну, налог в абсолютном большинстве случаев меньший, чем тот, который они платили у себя на родине — на Востоке или Западе. Своих преступников они тоже судили сами, за исключением тех случаев, когда в преступлениях были замешаны турки. Но даже от судебного процесса, проходившего под главенством турецкого судьи, иноземцы вполне могли ожидать справедливого и быстрого решения. Более того, большинство иностранцев обладали, подобно венецианцам, привилегиями. Евреи и армяне были освобождены от набора их сыновей в школу и призыва на военную службу. Свободными от этого были также арабы и берберы. С другой стороны, иноземцы не имели права владеть оружием или устанавливать пушки на свои корабли.

В целом Сулейман обладал лишь номинальной властью над десятками народностей, которые имели свое вероисповедание, говорили на своих языках и соблюдали свои обычаи. Османы никогда не принуждали инородцев ассимилироваться с турками, не навязывали им своего языка и своей религии. Последствия такой национальной пестроты давали о себе знать медленно, но неуклонно.

Итак, Сулейман проезжал по городу, незримо сопровождаемый призраком византийского самодержца. Конские хвосты на штандарте, который несли перед ним, происходили с окраин Китая, золотой же полумесяц над штандартом был скопирован с соответствующего византийского символа. Дурные предчувствия в связи с этим никогда не покидали султана. Его народ еще не создал своих собственных учреждений, наподобие тех, что существовали в Китае и Византии. У турок лишь начиналось складываться собственное государственное устройство и руководящая в нем сила правителей. Предшествовавшие Сулейману султаны смогли завоевать большие территории, населенные разными народами, но как они распорядились своими завоеваниями?

Сулейман был первым, кто принял меч Османов в качестве просвещенного правителя. После Родосской кампании ему стало ясно, что турки должны покинуть стезю войны и двигаться в другом направлении. И вести их туда предстояло ему.

* * *

Его первые усилия в период самоутверждения во власти в 1522 — 1525 годах пронизаны энтузиазмом. Муфтий посоветовал Сулейману взять средства из казны на строительство дорог, колодцев, караван-сараев и мечетей для бедняков. Разве в Коране не записано, что богатство не принесет добра, если не будет использовано таким образом?

Вызвав к себе молодых архитекторов, Сулейман попытался объяснить им, что хочет видеть город-сад с чистой водой. Архитекторы показали ему проекты, скопированные с сераля. Он усадил их за разработку проекта нового акведука, способного снабдить город свежей водой. Они смогли справиться с заданием, потому что воспользовались старыми византийскими акведуками в качестве моделей. Для себя самого султан построил летний дворец у азиатского побережья.

Ибрагим советовал ему ходить переодетым по улицам, слушать неосторожные разговоры портовых рабочих и укрытых чадрами женщин, которые, посещая по пятницам кладбища, естественно, сплетничали.

Сулейман не внял этому совету. Но по размышлении решил немного развлечь народ. Весной 1524 года он организовал девятидневный праздник на территории полуразрушенного ипподрома, где византийцы устраивали гонки колесниц. Каменный обелиск из Египта все еще стоял там. В первый день султан попытался произнести речь, когда Аяс-паша и ага янычар сообщили, что пришло время открыть праздник. Но ему удалось сказать лишь несколько фраз в похвалу новому визирю, Ибрагиму, затем он не без облегчения занялся раздачей подарков.

Последующие дни Сулейман терпеливо сидел на диване с золотистой обивкой в раздуваемом ветром шатре. Каждый день проводились веселые представления для различных групп людей, от бейлербеев и санджак-беев до простого народа и литераторов. Соответственно менялись виды спортивных состязаний на арене — стрельба из лука и борьба уступали место жонглированию и конным скачкам, чтению стихов. Как гостеприимный хозяин, султан приказал своим подросткам-слугам разносить зрителям шербет. Дарил лошадей из своих конюшен и выделанные серебром седла. Тысячи людей стояли вокруг арены или сидели на деревьях, окружавших ипподром, чтобы насладиться зрелищем своего правителя, пребывавшего в молчании. Сулейману казалось, что празднику на ипподроме не хватало веселья, потому что он был неподходящим хозяином.

Но в конце последнего дня праздника веселья было более чем достаточно. Вопреки обычаям, Сулейман как самый обыкновенный гость пришел на свадьбу Ибрагима с его сестрой, которая проходила в новом роскошном дворце визиря, расположенного у одного из углов ипподрома. Он обратил внимание на вход в дом, задрапированный с одной стороны вышитой золотом тканью, а с другой — парчой из шелка. На скатерти, расстеленной для трапезы, разместились блюда из золота.

Ибрагим словно под действием магнетической силы собирал вокруг себя гостей. Почетному гостю он предложил сделать глоток из чаши, высеченной из одного куска бирюзы. Темные глаза Ибрагима светились радостью. Усадив Сулеймана, он улыбнулся и сказал:

— Твой праздник не идет ни в какое сравнение с моим!

Султан в удивлении взглянул на фаворита.

— Потому что я единственный среди смертных принимаю в качестве гостя Господина двух миров, — объяснил Ибрагим.

На этот изящный комплимент Сулейман очень скоро ответил, поручив визирю задание, выполнять которое традиция предписывала ему самому. В Египте, и так всегда беспокойном под властью мамелюков, которые по решению Селима Угрюмого полностью управляли страной после ее завоевания, ситуация резко ухудшилась, когда туда прибыл Ахмед-паша. Рассерженный Сулейман отстранил его от командования войсками во время осады Родоса. Старый Ахмед-паша был раздосадован не только этим, но и тем, что Ибрагим попал в милость султану. Египетские феллахи, привыкшие к притеснениям, горько жаловались эмиссару султана на бесчинства Ахмеда и мамелюков. А поскольку феллахи стали турецкими подданными, их участь следовало облегчить.

Так как строптивый Ахмед мог поднять вместе с мамелюками мятеж, действовать нужно было с большой осторожностью. Предоставив Ибрагиму почетный эскорт из пятисот янычар, Сулейман дал ясно понять, что новый визирь получил от него все необходимые полномочия.

Сам Сулейман остался в Константинополе. Это было третье счастливое лето, когда он не проявлял воинственности. Во время свадьбы Ибрагима султан получил известие о рождении сына от Роксоланы (Хуррам). Русская девушка, кажется, родилась под счастливой звездой, потому что ее первым ребенком оказался мальчик. Сулейман назвал сына Селимом в честь своего отца.

Став матерью, Роксолана приобрела в гареме особое положение. У султана уже был один сын от Гульбехар — Мустафа. Но если бы Мустафа умер, то славянка после смерти Хафизы могла бы стать матерью будущего султана. Пока же она оставалась второй кадын. Хафиза властвовала на женской половине, а Гульбехар была матерью сына, родившегося первым. Тем не менее Роксолана теперь вошла в семью султана.

Более того, в отсутствие Ибрагима Сулейман стал чаще видеться с ней. Слуги заметили, что султан редко одаривал свою избранницу. Зато они часто сидели вместе, обсуждая важные проблемы, словно Роксолана была мужчиной. Поскольку русская прибыла из «зоны войны», она познала беды и надежды обитателей севера.

Слуги шептались, будто Хуррам околдовала господина — в самой цитадели семьи он во всем предпочитал христианку с рыжеватыми волосами. И казалось, что нет средства, чтобы разрушить этот союз. Но коли такому союзу было суждено возникнуть, то пусть так оно и будет.

Однако зимой спокойствие в городе было нарушено. Подобно порыву северного ветра, неожиданно разразился мятеж янычар.


Янычары опрокидывают свои котелки

Вот как писал об этих молодых воинах Бенедетто Рамберти: "Янычар насчитывается около двенадцати тысяч человек, и каждый из них получает от трех до восьми асперсов в день. Раз в году им выдают голубую ткань неважного качества для пошива формы. Живут янычары в Константинополе в двух казармах. Когда они выступают в поход, по сто солдат отряжается на переноску снаряжения для шатра, по три солдата ведут коня с полной сбруей. Когда янычары стареют или попадают в немилость к султану, их имена вычеркиваются из списков гвардии и они отсылаются на охрану крепостей. Это отстранение от службы не влечет за собой обнищания, те же, кто отличился на войне, получают посты глав местной администрации.

На службу их берут мальчишками. Выбирают тех, кто более здоров, силен и ловок, а также более жесток, чем человечен. Подростков обучают старые опытные воины. На них зиждется сила и стойкость турецкой армии. Из-за того что янычары вместе живут и упражняются в военной сноровке, они становятся консолидированной силой и производят ужасное впечатление".

В этом описании янычар итальянцем уже подмечены зачатки их мятежного духа. Единственный комплект одежды, который они получали в течение года, должны были сами стирать и чистить, мелкие деньги, на которые должны были ежедневно покупать суп и хлеб, суровая дисциплина и тренировки во время пребывания на казарменном положении в городах — все это могло быть компенсировано только грабежом во время военной кампании или вознаграждением за отличие в боях.

Но в последние три года султан не водил их в военные походы.

Кроме того, ветераны помнили, как им было запрещено грабить цитадель рыцарей на Родосе. Они были недовольны возвышением грека Ибрагима из закрытой школы через головы заслуженных пашей. Проводя слишком много времени в казармах, ветераны подсчитывали, сколько женщин или еды можно купить на жалованье Ибрагима размером в двадцать четыре тысячи золотых венецианских дукатов. За двориком Айа Софии они видели новую роскошную резиденцию Ибрагима, возвышавшуюся над пустым ипподромом.

Пока Сулейман находился в городе, янычары сдерживали недовольство. Но обиды молодых воинов вновь взыграли, когда он выехал зимой поохотиться в Адрианополь, покинув их вопреки традиции и прихватил с собой весь состав Дивана. Ибрагим в это время рыскал по Египту.

Не выдержав холода и скуки, янычары, охранявшие сераль, выбросили свои котелки и высыпали на улицы. Вооруженные кремневыми ружьями, железными дротиками, луками и саблями, они поджигали дома, грабили еврейские лавки близ крытого рынка и ворвались в новый дворец Ибрагим-паши.

Сулейман сразу же помчался на юг. Но чтобы не пробираться в сераль по улицам города, заполненными мятежниками, направился в летний домик на азиатском берегу Босфора.

Высадившись с барки, он пошел в сопровождении нескольких охранников в пустынный зал приемов, располагавшийся близ казарм янычар. Затем вызвал к себе командиров молодых воинов. С командирами ввалилась масса солдат. Некоторые из них обнажили ятаганы, раздались нестройные выкрики. Возникла опасность, что янычары набросятся на охрану султана.

Сулейман обнажил свой меч. Зарубил солдата, стоявшего к нему ближе всех, ранил другого. Раздался глухой звук от удара клинка, и все смолкло. Увидев на ковре кровь, мятежники сложили оружие.

Они получили суровое, но справедливое наказание. Были казнены ага янычар и зачинщики мятежа. Солдаты вернулись в казармы и продолжили службу.

Но после того как растаял снег и появилась свежая трава, Сулейман приказал бить в походные барабаны. Ему ничего не оставалось, кроме как вести армию на завоевание новых земель.

* * *

С башни своего дворца Марко Меммо наблюдал через залив Золотой Рог знакомую картину военных приготовлений. Когда же из Египта морем срочно вернулся Ибрагим, посол понял, что начинается полномасштабная и скорая военная кампания. Шпионы подтвердили его вывод. Они сообщили также, что продовольствие и снаряжение доставляются к северным горам, что означает намерение турок двигаться через Дунайские ворота. Мессер Марко заметил про себя, что Диван подписал договор о взаимопомощи с Польшей. Такой договор уже действовал с республикой Венеция. Таким образом, ни поляки, ни венецианцы не могли помешать туркам в их предприятии. Меммо озадачил Луиджи Гритти вопросом — какие территории расположены к Венеции и Польше ближе всего? Конечно, Австрия, Богемия и Венгрия.

И все же его превосходительство не был уверен в своих выводах. Поскольку лишь один человек мог разрешить его сомнения, он направился в карете вверх по берегу Босфора, туда, где находился небольшой дворец Гритти с террасой, выходившей к бухте. Конечно, Гритти теперь был драгоманом Порты, получавшим жалованье от визиря, но посол полагал, что незаконнорожденный не станет вводить его в заблуждение, поскольку речь идет о безопасности Венеции. Посла раздражало то обстоятельство, что он вынужден искать подтверждения своим предположениям о намерениях турок у авантюриста.

Гритти приветствовал гостя на террасе, не удивившись его появлению:

— Никак пошло очередное донесение во дворец дожа?

Меммо заметил, что на запястье хозяина дворца сияет браслет с крупным изумрудом. Решив не конфликтовать с Гритти, он дружелюбно кивнул:

— Вы видели, как отошел галиот, пришвартованный к нашей барке?

— Нет, ваше превосходительство, я догадался об этом, потому что вижу вас в своей скромной обители. Что касается вашего донесения, то оно, видимо, о том, что султан и турецкие аскеры двинулись к Дунаю?

В этом посол не собирался признаваться. Не стоит заходить слишком далеко в доверии к Гритти.

— Синьор, я располагаю лишь отрывочной информацией. Говорят, три года перемирия настолько воодушевили венгров, что почтенный архиепископ Пауль Томори и, пожалуй, несколько неосмотрительный граф Франжипани атаковали турок своими войсками. Кажется, без успеха. — Выдержав паузу, Меммо многозначительно добавил:

— Венеция не так далеко от Дуная.

Гритти понизил голос:

— На этот раз цель турков — не Венеция.

Напрягая слух, чтобы уловить слова Гритти, произнесенные шепотом, Меммо кивнул в знак понимание. Раз Венеция не является целью похода турок, значит, они идут на венгров. Ах, если бы только можно было доверять этому ублюдку! Внезапно посол решил испытать собеседника другим способом:

— Вы говорите как сын сиятельного дожа Андреа Гритти или как драгоман Ибрагима?

Темные глаза Луиджи приобрели насмешливое выражение.

— Разве я не то и другое?

— Во имя льва святого Марка, скажите, для чего вы служите туркам?

Гритти указал на террасу, блеснув при этом изумрудом на запястье:

— Я доволен моим новым домом. И кроме того, разве вы забыли о моем интересе к Сулейману?

— Не могу вас понять.

— А я и не ожидаю этого от вашего превосходительства. — Гритти бросил взгляд на свое запястье. — Возможно, именно Сулейман принесет мир народам.


Предостережение у Мохача

Могла ли Европа жить в мире? Ведь ее терзал страх, гораздо больший, чем страх перед вторжением турок. Этот страх выдавали по ночам крики на улицах и на дорогах. Он выражался в новом запретном слове: «Бундшух» [2].

Что могло более достойно и очевидно послужить символом власти, нежели участие императора Священной Римской империи в заседаниях конклава германских князей и прелатов в цветущем городе Вормсе? Город был расположен в самом сердце Европы, в центре христианского сообщества.

Император Карл V начал заседать там ранней весной пять лет назад, слушая речи участников конклава на латинском языке, который он понимал с трудом. Император был охвачен тройным страхом, отвлекавшим его от торжественных выступлений на латинском. Во-первых, в его родном испанском королевстве еретики-мориски [3] собирались сопротивляться его решению обратить их в христианство или выселить, согласно рекомендациям кардинала Ксименса. В Арагоне, Гренаде мавританцы бродили вокруг крепостей, из которых они были изгнаны… Во-вторых, упрямый Франциск накапливает силы, чтобы напасть на империю Карла… В-третьих, здесь на заседании конклава брюзжащий коренастый монах Мартин Лютер отказался изменить свои писания, утверждая, что сделать этого нельзя, так как они записаны им по внушению Господа…

Другой оратор, некто Иероним Балбус, выступил с обращением, продиктованным его собственным страхом. Прибыв с дальних восточных границ империи, он, мадьяр, кричал:

— Кто остановил турок, рвавшихся в своем безумии в Европу? Венгры. Кто охладил переполнявшую турок ярость? Венгры. Кто предпочел навлечь на себя все силы наступающих варваров, нежели позволить им открыть путь в другие европейские страны? Венгры! — Балбус утверждал: если бы венгры не встали стеной на пути нечестивых завоевателей, христианское сообщество подверглось бы вторжению, возникла бы угроза существованию ряда германских и итальянских княжеств. И заключил:

— Однако сейчас венгерское королевство так ослаблено, а его подданные столь удручены, что они не в состоянии долго противостоять туркам, если не получат помощи от Запада.

Балбус выступил в Вормсе. Вслед за ним произнес несколько слов Лютер. В них содержалась ересь о том, что только один монах мог быть воодушевлен словом Божьим. Против него в Вормсе был вынесен эдикт. Но когда Лютер спешно покинул зал заседаний, вокруг него сомкнулись защитники — немецкие рыцари и бюргеры. Они подняли сжатые кулаки в жесте приветствия, характерном для ландскнехтов. Затем срочно вывезли Лютера из города и укрыли от опасности.

Вскоре по дорогам, ведущим в Вормс, пронеслись призывы к восстанию:

— Бундшух, Бундшух, Бундшух… — Призывы исходили от протестантских рыцарей, бюргеров и крестьян.

* * *

Возможно ли было оказать вооруженную помощь Венгрии в такой обстановке? Император Священной Римской империи рассеянно дал письменный ответ Балбусу, предоставив венграм решать самим, защищаться им от турок или заключить с ними перемирие «с учетом того, чтобы оно не компрометировало и не наносило ущерб католической вере или христианскому сообществу».

Ранее, как известно, Венгрии не было оказано никакой помощи, а Белград капитулировал перед турками.

* * *

Пятью годами позже, 28 августа 1526 года, в придунайских областях прекратились дожди. Но паводок на реке продолжался, включая ее колена вокруг Вены и меньшей по площади венгерской столицы Буды. От Буды река текла прямо на юг через обширную венгерскую равнину до тех пор, пока не сливалась с Дравой. Здесь она снова меняла направление, неся свои воды на восток через холмы за Белградом. Как раз это восточное нижнее течение реки было взято турками под свой контроль пять лет назад.

Сильные дожди превратили берега реки в болота. Потекли грязевые потоки.

В том месте, где находились дома деревни Мохач, крыши которых покрывала красная черепица, на берегу реки расположилась лагерем венгерская армия и некоторые формирования добровольцев. Перед военным лагерем примерно на шесть миль к югу вплоть до гряды поросших лесом холмов простиралась заболоченная равнина. Она называлась Мохачским полем. 28 августа венгерская армия занимала местность по верхней кромке поля.

Она собралась там, дабы защитить Европу. Но позади армии на континенте происходили конфликты и дрязги. Английский король Генрих VIII пообещал ссудить определенную сумму денег на нужды обороны. Король Франции, схваченный в Павии и заточенный в тюрьму в Мадриде императором Карлом, не имел ни малейшего желания помогать империи. Сам Карл был вовлечен в начавшуюся борьбу между католиками и вооруженными лютеранами. В Германии восстало крестьянство, которое ошибочно приняло Евангелие в интерпретации Лютера за призыв к борьбе за свободу.

Относительно турок Лютер провозглашал:

— Сражаться против турок — все равно что выступать против Господа, который уготовил нам розги за грехи.

Простой люд, впервые познакомившийся с текстом Библии, смутно воспринимал нашествие турок как эпизод из Книги откровения.

Папа Клемент VIII резко осудил Лютера, однако втайне больше желал гибели Габсбургам во главе с Карлом, нежели возвышения их во власти. Младший брат Карла Фердинанд был занят дворцовыми интригами в Вене и не желал связываться с обеспокоенными венграми. Позже Габсбурги созвали родственный конклав в Шпейере. Он состоялся 28 августа, обсуждали, как объединить силы для отражения турецкого нашествия. Это было за день до битвы при Мохаче.

Ближе к Мохачу повторялись те же дрязги и конфликты в более мелком масштабе. Не то чтобы венгерские князья и бароны были чересчур беспринципны или, выражаясь по-новому, следовали принципам Макиавелли. Просто в условиях нависшей угрозы они стремились обеспечить свое благосостояние и переложить возможный ущерб на своих политических соперников.

Наибольшую ответственность за оборону Венгрии нес ее король, обходительный молодой человек по имени Лайош, весьма сильно увлекающийся рыцарскими турнирами и охотой. Лайош был непопулярен в народе из-за своего польского происхождения и потому, что правил также в Богемии, предпочитая проводить праздники и торжества в благоустроенной Праге, а не в унылой Буде. Кроме того, Лайош был женат на Марии Габсбургской, сестре Карла и Фердинанда. Население, особенно богемцы, не любили «немцев» из Дома Габсбургов. А сама Мария, постоянно занятая дворцовыми развлечениями, была недовольна тем, что военные приготовления срывают праздники, которые она наметила.

Вдобавок ко всему, между католической венгерской знатью и прагматичным богемским бюргерством существовали религиозные расхождения. В Праге все еще имело влияние радикальное учение Яна Гуса. Там же многие бюргеры обращались к учению Лютера.

Еще более глубокими, чем религиозные расхождения, были противоречия между знатью и крестьянством. Полуголодные крестьяне восставали против своих угнетателей всего лишь несколько лет назад, но сознание знати будоражил страх перед новой жакерией.

В результате королевская партия, то есть армия под Мохачем под командованием короля Лайоша, почти целиком состояла из дворян и их кавалерии.

Простой же венгерский люд собрался под знамена некоего Януша Заполни, трансильванского магната, возглавившего то, что можно назвать националистической партией.

Армия Януша Заполяи подходила с востока, но весьма медленно и с большой неохотой. Основная богемская армия также продвигалась вперед на западе, но с задержками, поскольку состояла в основном из пеших солдат, не желавших объединяться с конными дворянами.

Между тем турецкая армия двигалась к полю боя у Мохача под единым командованием Сулеймана, хотя ей нужно было преодолевать паводки на реках и брать сильно укрепленные города. Ее заметили утром перед боем на линии поросших лесом холмов у нижней кромки поля…

В венгерском стане было столь же много планов будущего сражения, сколь военачальников. Молодой Лайош откровенно признался, что не знает, как руководить битвой, но обещал сражаться храбро. Только один человек из предосторожности предложил отступить и, укрывшись в Буде, дожидаться прибытия солдат Януша Заполяи и богемцев. Это был епископ Вараздина, ранее не участвовавший в войнах. Другие отказались отступить или оставить плодородную венгерскую равнину на разграбление турок.

Профессиональный военный по имени Ганнибал из числа четырех тысяч немецких наемников, нанятых на субсидии Генриха VIII и Клемента VII, предложил оборудовать за частоколом артиллерийские позиции. (Команда копьеносцев, в которой он служил, привыкла располагаться в такой диспозиции.) Другой опытный командир, польский доброволец Гномский, предложил соорудить оборонительный рубеж из повозок. (Раньше 1500 его пехотинцев не без успеха использовали повозки).

Венгерские дворяне пренебрегли этими предложениями. Их рыцари и легкая кавалерия гусар были приучены атаковать противника. С их точки зрения, было бы трусостью и ошибкой стоять неподвижно, подобно крестьянскому ополчению, и ждать нападения противника.

Преподобный архиепископ Томори, у которого был многолетний опыт борьбы против турок в нижнем течении Дуная, согласился, что необходимо атаковать, если сражение состоится. Большую часть турецких войск, пояснил он, составляет легко вооруженная кавалерия, которая может быть рассеяна налетом закованных в латы, тяжело вооруженных христиан, особенно утром в день Святого Януша.

Наконец вечером военачальники в Мохаче выбрали одним из командующих на утро архиепископа Томори. Напрасно мужественный архиепископ доказывал, что у него нет опыта командования армией. Другим командующим был избран некий Палатин.

Новые командующие договорились, что немецкие наемники и артиллерия останутся в лагере, как и советовал Гномский. Там же в резерве должны были находиться король Лайош и его ближайшее окружение. Между тем первая боевая линия войск должна была начать атаку. Таким образом, каждому, за исключением поляка, было позволено заниматься всем, чем он хочет.

Услышав это, епископ Вараздина прошептал на ухо Лайошу:

— А в Риме его святейшеству папе лучше заняться канонизацией двадцати тысяч венгерских мучеников за веру.

На следующий день общее число потерь действительно составило почти 20 тысяч человек, включая самого епископа. Почти вся армия была разгромлена. (Количество христианских воинов в Мохаче достигало, возможно, 25 тысяч человек. Точное число неизвестно. С другой стороны, численность турецких войск была чересчур завышена европейскими хроникерами, которые приводят круглые цифры от 100 до 300 тысяч солдат. В Мохаче архиепископ Томори оценивал численность турок в 70 тысяч. Вероятнее всего, боевые силы турок состояли примерно из 9 тысяч янычар, 7 тысяч сипахи и 30 тысяч рекрутов из Европы и Азии — в целом 46 тысяч человек. Возможно, было столько же акинджи — фуражиров, строителей и другого обслуживающего персонала. До Мохача турецкая армия совершила переход в 600 миль из Константинополя и, должно быть, по пути оставила часть своих сил для гарнизонной службы в населенных пунктах и выполнения задач по снабжению войск.) Она была обречена на гибель не столько отсутствием опыта, сколько конфликтами между европейскими дворами.

Что касается венгров, то их кавалерия была храбра и достаточно грозна. Мадьяры, происходившие из азиатских степей, были лучшими наездниками в Европе.

В тот день Святого Януша первая линия венгров смяла наступавшие турецкие войска. Атакующие ударили в центр Азиатской армии и прорвались сквозь него в рукопашной битве.

В этот момент Палатин поскакал на коне через лес назад в расположение резервов, ожидавших в лагере. Добравшись до штандарта короля Лайоша, он крикнул, что сражение еще не выиграно. Молодой король сразу же отдал приказ наступать и повел резервы в бой, оставив в лагере немецких копьеносцев и артиллерию. Король и резервисты галопом добрались до вершины холма и спустились по его склону на место, где началось сражение.

Кажется, никто, кроме архиепископа Томори, не заметил на фланге турецкие войска, заходившие со стороны реки в тыл. Венграм не приходило в голову, что две боевые линии дисциплинированного противника просто расступились, пропуская их.

Третья боевая линия турок не стала расступаться перед ними. В ней находились скованные цепью тяжелые орудия, массы янычар и сам Сулейман с охраной, усиленной сипахи. На эту линию наткнулись первые подразделения атаковавших венгров, рассеиваясь под артиллерийским огнем и задыхаясь от порохового дыма. Их кони стали неуправляемы. И прямо в мятущуюся массу войск повел свои резервы молодой Лайош.

Обескураженные венгры попытались навести хоть какой-нибудь порядок в своих рядах. Но они были атакованы с обоих флангов кавалерией противника. Венгры сбивались в отдельные группы, их тяжеловооруженные всадники утопали и скользили на болотистой почве. Они пытались выбраться из облака удушающего дыма и покинуть поле битвы верхом на выбившихся из сил лошадях.

Уйти с поля боя удалось лишь нескольким эскадронам легких гусар. Погибли два архиепископа, шесть епископов, офицеры королевской гвардии и пятьсот дворян. Вместе с ними пало на поле битвы их окружение, состоявшее из «простых, добрых людей». Месяцем позже было обнаружено тело Лайоша. Оно глубоко увязло в грязной канаве.

В промежуток между тремя часами дня и закатом, когда Сулейман приказал горнистам дать сигнал о прекращении сражения, сложили свои головы самые знатные люди Венгрии.

Вот строки из дневника Сулеймана:

* * *

"29 августа. Мы стали лагерем на бывшем поле битвы.

30 августа. Выезжает султан. Приказывает солдатам привести пленных в шатер совета.

31 августа. Султан, сидя на золотом троне, принимает приветствия визирей и военных. Казнь двух тысяч пленных. Дождь льет как из ведра.

1 сентября. Секретарь по европейским делам получает приказ похоронить трупы.

2 сентября. Остальные в Мохаче. Захоронено 20 тысяч пехотинцев и 4 тысячи закованных в латы всадников венгерской армии".


Открытие коридора

Армии казалось, что новые территории завоеваны благодаря счастливой звезде Сулеймана. Ведь никогда раньше правоверные не добивались такой победы и таких трофеев всего за два часа. Извещения Сулеймана о победе, разосланные в самые далекие земли — от Каира на Ниле до татарского хана в Крыму и управляющему Мекки, укрепляли веру военных в то, что удача сопутствует султану. В извещениях говорилось: «Милостью Аллаха моим доблестным армиям дарована победа, не имеющая себе равных».

Несомненно, Сулейман был обрадован и, возможно, несколько озадачен неожиданным переломом в сражении при Мохаче. Особенно его радовало то, что Ибрагим выдержал свой первый экзамен в качестве визиря вполне успешно. Изобретательный грек оказался блестящим организатором. Его белый тюрбан с золотой каймой оказывал мобилизующее воздействие на войска, даже когда венгерская кавалерия осуществила прорыв всего в нескольких ярдах от султана… Внутренне Сулейман, однако, не верил, что победа при Мохаче была достигнута благодаря удачному стечению обстоятельств. Он гораздо яснее, чем впавший в эйфорию Ибрагим, понимал, что успех пришел к туркам благодаря ошибкам христиан.

Султан задумчиво смотрел на массивную голову одного из них, голову архиепископа Томори, брошенную к его ногам услужливым меченосцем.

Итальянец, находившийся в это время рядом с Сулейманом, пишет, что султан выглядел «мертвенно-бледным.., казалось, он не был наделен большой физической силой, но я заметил, что у него очень сильная рука, когда целовал ее. Говорят, что он способен натягивать тугой лук гораздо лучше, чем другие. Сулейман меланхоличен, любит женщин, свободно мыслит, горд, быстр и иногда весьма мягкосердечен».

В те дни, когда под дождем хоронили трупы погибших на поле брани при Мохаче, султана занимала проблема — что делать с Венгрией. Она требовала быстрого решения, поскольку осенние ночи становились морозными и сходила трава, служившая кормом для табунов лошадей. Однажды Сулейман остановил проходившего мимо воина и попросту спросил у него:

— Послушай, старик, что нам делать дальше? Вопрос не удивил воина. Если бы его мучили сомнения, он мог бы изложить их этому молодому человеку, опоясанному мечом Османов, придя в шатер Совета.

— Позаботьтесь не рубить сук, на котором сидите, — ответил он.

Собеседник высказал султану лишь то, о чем толковали солдаты у ночных костров. Приказ Сулеймана армейским частям оставаться в местах дислокации после битвы был чрезвычайно суров. Вся армия, за исключением личной гвардии Сулеймана, стремилась к одному — после разгрома гяуров наведаться в венгерские деревни в округе.

Это не было страстью к грабежу. Это была необходимость. Древний обычай побуждал турецких феодальных рекрутов реквизировать в «зоне войны» материальные блага, раз подвернулся случай. Если бы Сулейман противился этим реквизициям, он действительно срубил бы сук, на котором сидел. Во всяком случае, так думал тымарджи — феодальный всадник.

Этот конкретный тымарджи, вероятно, был земледельцем. Возможно, у него было земельное владение на равнине с красноватой почвой близ Алеппо — с виноградником и хлебным полем, несколько лошадей на пастбище. Ранней весной он экипировал себя и несколько своих всадников. Чтобы явиться к командиру, проделал путь длиной более чем в 600 миль и столько же до поля битвы близ Мохача. Во время похода тымарджи должен был обеспечивать своих солдат и кормить лошадей. (Военнослужащие регулярной армии султана и командиры рекрутов получали определенное жалованье и паек, но, как правило, вне падишахства им приходилось питаться за свой счет).

Только ранней зимой, когда его слугами будут собраны хлеб и виноград, этот тымарджи, если позволит Аллах, сможет слезть с коня у своего дома. Если же он не привезет с собой горсть серебра, несколько сатиновых платьев и парчу для женщин, зима будет скудной. С другой стороны, если он спешится у дверей своего дома с золотыми монетами, серебряными подсвечниками или с драгоценным камнем, который можно будет продать в Алеппо на базаре, его семья будет им гордиться перед соседями. Нет, султан не должен обделять его семью ради гяуров!

Если таковы были потребности тымарджи, то у фуражиров — акинджи они были намного больше. Христианские хроникеры называли их алчными волчьими стаями турецкой армии.

Помимо острой нужды этими людьми руководил слепой фанатизм. Дервиши, шедшие вместе с армией и читавшие молитвы перед сном, радостно пели и танцевали после победы. Они распевали стихи из книги пророка: «Правда в Аллахе.., те, кто верили и совершали богоугодные дела, те на верном пути.., для них сады Эдема, под сенью которых текут реки. Они наденут браслеты из золота и будут носить зеленую шелковую одежду и ценную парчу.., благословенна их награда!»

Хотя дервиши пели о награде после смерти, турецкие фуражиры, часто происходившие из палаток бедуинов в пустыне, относили посулы пророка к бурным рекам на земле венгерских гяуров и парчовым накидкам горожан.

Кроме того, турецкие феодальные рекруты ожидали, что завоеванная земля будет передана некоторым из них во владение. Это была плодородная земля. Старый обычай требовал, чтобы такая земля в «зоне войны» была разделена. Своя доля причиталась султану, слугам шариата, большинству участников завоевательного похода, которые должны были охранять новые границы. Однако султан Сулейман, кажется, был не склонен следовать древнему обычаю.

Вместо этого он запретил жечь деревни и разрушать города. Хотя, правда, и не настаивал на своем запрете, когда его обходили. Единственный приказ, которому в те дни армия подчинялась беспрекословно, заключался в том, чтобы щадить жизни женщин и детей. Самые юные и привлекательные из них уводились в рабство для использования в качестве служанок или для продажи.

Таким образом, волна террора прокатилась по Венгрии от Карпат до боснийских гор.

* * *

На следующей неделе Сулейман совершил восхождение от берега Дуная к Буде. Пока он ехал к венгерской столице, армия поразительно сокращалась. Командиры получили разрешение штурмовать маленькие серые замки, которые сторожили, казалось, каждую деревушку на земле гяуров. После захвата замков турки грабили и деревни. Кавалерийские отряды в поисках провианта вторгались на новые территории. Возвращаясь назад, они тащили за собой повозки, груженные награбленным имуществом, ячменем, сеном. Полк янычар узнал о еще нетронутом городе за каменными стенами и немедленно помчался к нему. Однако этот быстрый маневр не дал ничего, кроме возможности узнать, что в городе уже побывали акинджи, оставив дымящиеся развалины, разграбив все, что можно было унести. Некоторые шайки акинджи уже совершили рейды в Австрию, находились в пределах видимости Вены.

Из артиллерийских обозов исчезли пушки. Они были изъяты турками, которые сгоняли массу крестьян в импровизированный укрепленный лагерь, окруженный связанными цепями повозками. Затем турки обстреливали этот лагерь из орудий. Когда люди запирались в массивных каменных церквях, эти церкви предавались огню.

После поражения при Мохаче в Венгрии не осталось людей, способных организовать сопротивление завоевателям. Вдова Лайоша II Мария спаслась бегством под защиту крепостных стен Вены. Богемская армия медленно отступила к своим границам. Януш Заполяи увел свои вооруженные формирования крестьян в Восточные горы, чтобы оттуда осторожно следить за передвижениями турок.

Когда Сулейман добрался до небольшого столичного города Буды, расположенного на берегу реки, там остался только простой народ. Султану вынесли ключи от ворот, и он приказал не грабить и не разрушать город. Несмотря на это, во время вступления армии в Буду начались пожары.

В дневнике Сулеймана 14 сентября была сделана следующая запись:

* * *

«Несмотря на принятые султаном меры, в Буде возник пожар. Первый визирь торопится ликвидировать огонь. Ему не удается это».

* * *

Буда полностью сгорела, за исключением замков и парка, где Сулейман сделал привал.

Там он обжился, пользуясь во время охоты соколами, которые принадлежали прежним владельцам парка. Там же отметил наступление мусульманского поста и поразмышлял о судьбе Венгрии. Когда султан оставил это место, на барки были погружены два осадных орудия, отбитых венграми еще у Мехмета Завоевателя. Они были отправлены в Константинополь. А самому Сулейману досталась великолепная библиотека великого гуманиста, бывшего самым выдающимся из венгерских королей, Матиуша Корвинуса. Книги были упакованы и отправлены вниз по Дунаю. Ибрагим настоял на реквизиции трех греческих статуй — Геркулеса, Аполлона и Дианы, запретных для мусульман, которым Коран не позволяет изображать человека.

В Константинополь были отправлены и бездомные евреи Буды. Покидая дворец венгерских королей, Сулейман распорядился, чтобы его оберегали от какого-либо ущерба, и в то время искренне не хотел этого.

В армии уже оживленно обсуждали его предполагаемые планы относительно Венгрии, которые вызывали всеобщее недовольство. Завоевав большую часть страны, султан не собирался распорядиться ею хотя бы так же, как обошелся с Родосом. Он не намеревался сделать Венгрию провинцией Османской империи, а самих венгров — одним из своих национальных меньшинств. Вместо этого готовился покинуть страну. И армия не понимала почему.

Конечно, Венгрия султану нравилась. В его дневнике упоминаются ее «озера и великолепные степи». Обширная, плодородная венгерская равнина орошалась водами рек, стекающими с окутанных облаками гор. Сюда не раз наведывались кочевые племена Востока, от гуннов во главе с Аттилой до монголов Золотой Орды. Мадьяры сделали это место своим домом. Султан же бросает его.

Историограф этого завоевательного похода Кемаль Паша-заде выдвинул в осторожной форме причину ухода султана из Венгрии, сопроводив, как обычно, свои доводы цветистыми выражениями: "Еще не пришло время для ислама владеть этой провинцией, не наступил день, когда бы герои Священной войны удостоили эту равнину чести быть им полезной. Ведь небезосновательно мудро изречение: «Когда входишь в незнакомое место, подумай сначала, как выбраться из него».

Герои Священной войны, конечно, хорошо представляли себе, насколько далеко они проникли в глубь Европы. (Буда по прямой линии находилась в 700 милях от Константинополя и только в 140 милях от Вены.) Они были готовы превратить этот благодатный край в поле битвы только для того, чтобы удержать его. Видимо, султан думал иначе.

Несмотря на брюзжание военных, жители Константинополя встретили возвращение своего правителя с огромной радостью. После победы при Мохаче они считали Сулеймана покорителем «зоны войны», а некоторые превозносили его как султана всей Земли. Ликующий Кемаль не жалеет слов для выражения своего восхищения результатами похода: «Пусть друзья султана пребывают в вечном блаженстве, а его враги будут повержены! Пусть реют его победные стяги до самого дня воскрешения, а его армии шествуют триумфальным маршем до трубного гласа, провозглашающего день Страшного суда! Пусть Аллах защитит плоды его великих деяний!»

Отношение Ибрагима не было столь же восторженным. Молодой визирь, очарованный греческими статуями, поместил Геркулеса, Диану и Аполлона на пьедесталы перед своим дворцом у ипподрома. Там они приводили в замешательство всех прохожих. Какой-то рифмоплет веселил народ стихами:

* * *

Первый Авраам сек плетью свой народ За поклонение идолам.

Второй Авраам снова их воздвигает.

* * *

Разгадка странного поведения Сулеймана в Венгрии заключалась в письмах, которые он получил еще до похода к Мохачу и которые определили его дальнейшую политику.


Обращение королевы-матери Франции

Эти письма от Франциска I, сопроводившего свое послание кольцом с рубиновой печаткой, и его матери королевы в Константинополь доставил гонец из семьи Франжипани.

В это время импульсивный молодой монарх Франции, потерпев поражение в борьбе с императором Карлом за контроль над Северной Италией, находился в плену в Мадриде. Его мать, называя Сулеймана «императором турок», обращалась к нему с эмоциональной просьбой восстановить ее сына на троне. «Мы умоляем тебя, великий император, — писала она, — проявить великодушие и вернуть моего сына».

Франжипани был более конкретен. Он просил Сулеймана атаковать Габсбургскую империю и заставить Карла освободить Франциска. В противном случае, предупредил он, несчастный французский монарх будет вынужден отписать все свои земли и права Габсбургам, которые станут полноправными хозяевами Европы. Ничто не отвечало больше настроениям Сулеймана, который готовился в это время к походу на Буду, чем эта просьба.

Казалось, само провидение было на его стороне. В течение веков турки привыкли видеть в короле Франции самого выдающегося монарха в Европе. Разве не был королем франков Карл Великий, который слал подарки Гаруну ар-Рашиду в Багдаде? Дель Исл Адам, защитник Родоса, тоже происходил из Франции.

Более того, Сулейман узнал, что молодой Франциск во многих отношениях похож на него самого, не зря же его называли первым джентльменом Европы. Выходило, что благородный Франциск, которого Франжипани представил в самом благоприятном свете, забыл о прежней вражде и протянул руку дружбы туркам. На молодого султана это произвело огромное впечатление.

Он был одновременно и легковерным, и оптимистичным. Письмо христианнейшего короля Франции открыло перед ним совершенно новые перспективы. Оно свидетельствовало о первой бреши среди стран, входящих в «зону войны», которая простиралась к западу от Османской империи.

И хотя Франжипани не привез подарков, его приняли в серале с подчеркнутым гостеприимством. (Кольцо Франциска оказалось позже у Ибрагима).

Назад Франжипани отправился с посланием султана, который с радостью принял предложение короля дружить.


"Я, султан Сулейман-хан, сын султана Селимхана, сообщаю тебе, Франциску, королю Франции: ты направил в святилище моей Порты письмо со своим преданным слугой Франжипани. Он поставил меня в известность, что враг захватил твою страну и ты сейчас стал пленником. Ты просишь помощи для своего освобождения. Все, о чем ты просил, было изложено у подножия моего трона, убежища мира, и встретило мое полное султанское понимание.

Нет ничего хорошего, когда государям наносят поражение и берут их в плен. В таком случае сохраняй мужество и не теряй присутствия духа. Наши славные предшественники и знаменитые предки — да хранит Аллах их гробницы! — никогда не прекращали войн против своих врагов с целью завоевания их земель. Мы следуем их путем. В свое время мы завоевали провинции и крепости, сильно укрепленные и труднодоступные. День и ночь мы находимся в седле, опоясанные саблей.

Пусть Всевышний установит справедливость! Пусть его воля, что бы она ни предвещала, будет исполнена. О подробностях расспроси своего гонца, и узнаешь все. Знай, что все будет так, как сказано.

Писано.., в резиденции падишахства в Константинополе, защищено изрядно".


За чопорным стилем послания — а Сулейман очень старался скрыть свои конкретные планы — проглядывает желание сотрудничать с Франциском в борьбе против Габсбургов. Он обращается к Франциску как к равному себе и называет его императором (в представлении турок в Европе оставался один император и им был Сулейман). Читая между строк, мы обнаруживаем, что султан был убежден в двух вещах: он может следовать путем Османов, своих предков, проникая от имени Франциска все дальше в глубь Европы. И в то же время надеется превратить свой город, Константинополь, в убежище для гонимых.

Вероятно, даже Франжипани, проницательный переговорщик, не представлял в полной мере, насколько Сулейман привержен тому, что сказал. «Знай, все будет так, как сказано».

Впервые османские турки участвовали в европейских делах не просто как варвары, разбившие свой военный лагерь среди Балканских гор. В последующие годы европейские королевские дворы будут не раз искать решения кризисных проблем путем установления контактов с Востоком.

В январе 1526 года Карл освободил больного Франциска. Чтобы добиться свободы, французский король был вынужден подписать известный Мадридский договор, по которому Габсбурги немало получили от дома Валуа. Однако, переправившись через границу, Франциск тут же денонсировал договор, заявив, что он был подписан под давлением. С такой же легкостью отрекся он и от Сулеймана. В свое время «христианнейший король», стремясь стать императором Священной Римской империи, обещал возглавить крестовый поход против турок, теперь тоже не признавал своего соглашения о дружеских взаимоотношениях с султаном.

Естественно, агенты проинформировали Карла о деталях миссии Франжипани в Константинополь. Император тотчас заявил, что, кажется, приобрел двух врагов на Западе и Востоке — «христианнейшего короля» Франции и командующего силами правоверных. Министры Карла не без иронии рассуждали о «священном союзе Лилии и Полумесяца».

Сулейман между тем искал дружбы с Францией вполне серьезно.

* * *

После победы при Мохаче он два года воздерживался от нового вторжения в Европу. В 1527 — 1529 годах кропотливо изучал обстановку в странах Восточной Европы. И под тем или иным предлогом оставался для этого в серале.

Некоторые историки считают, что эти годы стали вершиной военной славы Сулеймана. В действительности в это время происходила его трансформация из воина в дипломата. Для султана была открыта дверь в западное христианское дипломатическое сообщество. Он решил войти в эту дверь, чтобы занять на равных свое место рядом с Франциском 1 и Карлом V.

Следует помнить, что Сулейман отнюдь не искал союза с Францией или конфронтации со Священной Римской империей. Должно быть, проходя мимо византийских колонн в дворцовом саду, он не без улыбки вспоминал, что Карл Габсбургский все еще считает себя римским императором. Город, который тысячу лет оставался резиденцией Восточной Римской империи, теперь был в его власти!

В то же время небольшая мраморная Сокровищница мантии пророка напоминала ему о том, что он признанный глава ислама. В этом своем качестве он был обязан конфликтовать с главой Римско-католической церкви, духовным лидером христианского мира. Когда султан посещал Диван, то слышал призывы продолжать джихад, священную войну против европейских стран, расположенных так соблазнительно близко от новых границ падишахства по Буде и Пешту. Те, кто выступали с такими призывами, полагали, очевидно, что Сулейман непобедим. Очередной завоевательный поход позволил бы туркам проникнуть в самое сердце слабеющей Европы. Какое имело значение, кто там был коронованными особами?

— Не короны, — убеждал султана старейший из его пашей, Мустафа, — не золото, а стальной меч покоряет страны.


Калейдоскоп перемен в Европе

Изучая континент, на котором он собирался утвердиться, Сулейман напрягал воображение, чтобы представить обстановку за горными хребтами Венгрии. Да, он старательно изучал философию Аристотеля и Маймонида, но не имел никакого представления о современной жизни в Европе. Там был всего лишь один его посол в городе, расположенном на полпути к Венеции.

Не будучи купцами, турки не располагали торговыми факториями на Европейском континенте. Их корабли держались по-прежнему ближе к азиатским берегам, к портам на побережье Черного моря или, скажем, Египта. Что касается западных судовладельцев, устремляющихся в бухту Золотой Рог, то их интересовала одна лишь прибыль, которую можно получить в обмен на такие товары, как шелк, слоновая кость и пряности. И хотя Сулейману доносили об их разговорах на берегах бухты, но чему в этих разговорах он мог верить? Кое-что случилось узнать от Франжипани, побывавшего у него с особой миссией, а посол Меммо годился лишь на то, чтобы посоревноваться с ним в хитрости.

Поэтому султан, обдумывая в уединении европейские дела, стал требовать от Ибрагима, чтобы тот собирал информацию у иностранцев. В свою очередь визирь, поддерживавший связи с Луиджи Гритти, предложил султану сходить вместе с ним к нему. Согласившись, Сулейман еще раз нарушил старый обычай. Казалось, на террасе дворца изгнанника они могут спокойно побеседовать, не опасаясь того, что кто-нибудь их подслушает. Но конечно же их заметили, и благочестивые мусульмане опечалились тем, что Господин двух миров пришел как обычный смертный в дом христианина, бравшего взятки и пившего вино.

Двое из трех собеседников, сидевших на террасе, выходившей на Босфор, воспользовались счастливым случаем. Ибрагим скрывал от Сулеймана, насколько интенсивно он пользовался услугами Гритти. Оба убеждали султана в важности тесного союза с Венецией. (Гритти поступал так из побуждений личного характера, а Ибрагим, вынашивавший планы развития внешней торговли, задумал привлечь иностранных купцов для эксплуатации морских торговых путей из Азии через Константинополь в Европу. Для этого он нуждался в венецианских купцах и их флоте.) Венеция, разъясняли они вполне резонно султану, является сейчас естественным врагом Габсбургов и опасается роста их могущества. Французам тоже необходимо дать торговые концессии в Египте в знак доброй воли Сулеймана.

Сулейман не все понимал в проблемах, которые занимали его соперника Карла. Например, почему король Испании Карл соперничает с португальцами в освоении Нового Света, откуда к нему приходят корабли, груженные серебром.

Португальцы, разъяснил Гритти, совершают также морские экспедиции и на восток, кружат у турецких владений в поисках способов нажиться на доставке из портов Восточной Азии в Европу экзотических товаров.

Не мог понять султан и того, почему такой могущественный монарх, как Карл, в долгу у семьи банкиров Фуггеров.

Потому что императору не хватает живых денег для оплаты многочисленной армии, разъяснили ему.

Если Карл на самом деле считается другом великого папы, то почему же его войска вторглись в Рим, сделав папу узником в замке Святого Анджело?

В ответ Сулейман услышал, что армии Карла разграбили папскую резиденцию в поисках денег. Эти армии состояли в основном из швейцарских наемников-пикадоров и немецких ландскнехтов. После того как турки вернулись из Буды, армии Карла смогут свободно грабить всю Италию. Немецких наемников к тому же оплачивает Фердинанд, брат Карла.

Если папа действительно верховный глава христиан, то почему он не воспрепятствовал вторжению незаконных вооруженных банд Карла? Потому что у папы нет собственной армии. Разобрав весь этот калейдоскоп амбиций и насилия, Сулейман дал согласие поощрить венецианских купцов и египтян, торгующих с французами. Таким образом, у него будет две дружественные державы на море. Что касается положения на суше, то оно было ему не совсем ясно. Надо подождать, чтобы выяснить, как будет складываться обстановка в Венгрии во время его отсутствия. Молчаливо султан признал, что Карл весьма способный правитель.

Сулейман был так увлечен европейскими проблемами, что летом не стал лично заниматься подавлением мятежа в Анатолии, к которому тюркские племена подтолкнули проповеди дервишей.

Терпение султана было вознаграждено. И хотя ему было трудно понять, почему христианская армия разграбила Рим, он без труда разобрался в обстановке, сложившейся в Венгрии после его возвращения в Константинополь.

В незащищенный коридор ворвались братья Габсбурги. Едва Сулейман оставил позади себя Дунай, как с одобрения Карла его младший брат Фердинанд был провозглашен одним из спасшихся епископов королем оставленной турками территории. Упрямый и недалекий, Фердинанд подкрепил свои претензии на венгерский трон при помощи своей супруги Анны, сестры погибшего короля Лайоша II.

Таким образом, в середине континента сформировалась под властью императора «крепость Европа», окружавшая Вену. В нее входили бастионы из германских земель на западе и Богемия с венгерской равниной — на востоке.

Однако часть Венгрии не принадлежала Габсбургам. В ее юго-восточной горной местности все еще находилась армия Януша Заполяи, воеводы Трансильвании, состоявшая из простонародья. Януш Заполяи, в свою очередь, тоже короновался венгерским королем.

Сулейман в присущей ему неспешной манере начал поход против европейской крепости Габсбургов. Он действовал настолько медленно, что поначалу о походе никто не догадывался. Причину этого раскрывает свидетельство одного итальянца: «В городе среди турок живет много евреев или „маррани“ (мавританцев), изгнанных из Испании. Они научили или учат турок полезным ремеслам, торговле, так как владеют большинством торговых лавок. На базарах эти маррани продают и покупают различные виды тканей и такие турецкие товары, как шелк, полотно, серебро, изделия из золота, луки, рабов и лошадей. Короче говоря, на рынке можно обнаружить все, что имеется в Константинополе».

Точно так же поощрялось занятие традиционными ремеслами островитян на Родосе. В Мореа, южной провинции Греции, земледельцы предпочитали жить под властью турок, нежели страдать от поборов венецианских синьоров. В руках армян, другой народности, находилась большая часть торговли.

Иностранцы пользовались привилегиями в морской торговле. Греческие судовладельцы получали прибыль от прибрежной торговли. Вернувшийся в Константинополь Франжипани добивался новых привилегий для французских купцов.

Очевидно, что султан Сулейман предоставлял в падишахстве убежище всем людям, спасшимся от войны. И постепенно стабильность его режима стала признаваться на Западе. Вместо «турецкого террора» хроникеры начали чаще говорить о «паке Турсика», турецком мире, который противостоял охваченной внутренними конфликтами Средней Европе. Нецивилизованный турок входил в дипломатическое сообщество Европы весьма деликатно.

Но пока еще никто не разгадал истинного намерения султана.

В Венгрии, теперь ничейной земле между Османами и Габсбургами, он не показывался со своей армией три года. Вместо этого направлял в горы, тянувшиеся вдоль берегов Дуная от белградских ворот, своих миссионеров. На восток, в Трансильванские Альпы, контролировавшиеся отрядами Януша Заполяи, — бродячих дервишей. На запад, в горы, где обитали строптивые предводители боснийцев и хорватов, — колонны турецких пограничных войск под командованием санджакбеев, которые перекрывали дороги через долины, не трогая горных деревень. Сулейман позаботился об этом, следуя советам Франжипани, посланца французского королевского двора, происходившего из хорватов.

Поступая таким образом, султан прибавил к своему ядру лояльных придунайских народов, которые скорее были обращены в турецкую веру, чем завоеваны, валахов, болгар и сербов. Осознавая это, Луиджи Гритти и сделал с полным основанием свое неожиданное замечание:

— Возможно, только он обеспечит мир на Земле.

В последующие годы Сулейман доверит управление падишахством, правда под своим контролем, высокообразованным хорватам, выпускникам его школы.

Ожидая развития событий в Венгрии, он терпеливо осуществлял внутри падишахства перемены, потому что не мог одним махом освободить турок от отживших обычаев.


Законы и нужды людей

Довольно неожиданно Сулейман удалился с заседаний Дивана.

Диван собирался после полудня в небольшом помещении под сторожевой башней второго дворика. На нем председательствовал визирь, который сидел среди подушек в центре на возвышении, напротив двери. Через эту дверь начальник курьерской службы приводил посетителей с прошениями, жалобами, апелляциями или иностранцев, пришедших обговорить свои дела. Рядом с председателем находились два армейских судьи, другие паши и секретарь-казначей.

Снаружи под выгоревшей от солнца галереей, подобно кочевникам под покровом палатки, толпились те, кто добивался слушания своего дела. В этом небольшом помещении для заседаний Дивана обсуждение дел слышали все, кто хотел их слышать. Заседания проводились четыре дня в неделю.

К полудню помещение освобождалось от посетителей на короткий перерыв. Заседатели Дивана обедали за столиками, поставленными и накрытыми перед ними. Визирю подавалась после обеда чаша с шербетом, остальные довольствовались водой из фонтанов.

Со времен правления Мехмета Завоевателя султаны, посещая заседания Дивана, сидели рядом за решетчатой перегородкой, откуда могли наблюдать за их ходом и при надобности в них вмешиваться.

После полудня, когда заканчивалось обсуждение дел, султан удалялся в свою приватную комнату. Там заседатели Дивана лично докладывали ему свои соображения, командиры янычар и сипахи представляли на его рассмотрение свои прошения. Часто последний посетитель Дивана задерживался в нем до заката.

После того как Ибрагим стал визирем, Сулейман изменил эту практику. В торцовой стене позади ряда заседателей Дивана было вырезано окошко, закрытое толстой решеткой. Сидя за ним, он мог следить за работой заседающих, которые не знали о его присутствии. А если уходил с заседания, это не оказывало сколько-нибудь заметного влияния на работу Дивана, разве что подчеркивало высокий статус Ибрагима во властной иерархии.

Причины, по которым Сулейман стал все реже посещать заседания Дивана, нельзя было объяснить лишь его нелюбовью к переполненным помещениям и шуму. Возможно, и Мехмет Завоеватель отгородился от Дивана решеткой потому, что человек — даже такой деятельный и выносливый, каким был он, — не мог вникать во все мелочные дела, которые заседатели разбирали по шесть и более часов в день, и одновременно решать важные государственные проблемы падишахства. Султаны нередко работали и днем и ночью.

Завоевания Селима в Азии почти удвоили размеры территории империи. Кроме того, Селим привез с собой из Мекки мантию пророка. Вследствие этого османские султаны стали очевидными преемниками ранних халифов. Теперь они были обязаны охранять святыни ислама и заботиться о ежегодном паломничестве верующих в Мекку. Сулейман должен был прислушиваться к доводам блюстителей безопасности святых мест в Иерусалиме, Аль-Кудсе, священном городе, где также находились по соседству христианские церкви и еврейские гробницы. Эти другие обладатели Священной Книги сами совершали паломничество в Иерусалим. У них с древних времен были особые права на Оливковую и Синайскую горы, за которые они крепко держались и из-за которых у них часто возникали конфликты. Сулейману приходилось разбирать странные споры о правах на скалы и оливковые рощи, где когда-то обитал Давид и собирались христианские апостолы.

Иногда казалось, что обладание участком земли и право доступа в святое место значило для христиан больше, чем многие важные проблемы. Это Сулейман мог понять. Религия была выше обычного права. И по их представлениям, писаные законы должны служить людям. Нельзя жертвовать живым человеком ради писаного слова. У Сулеймана было собственное мнение о своде законов, Кануне.

Что касается Иерусалима, то вскоре ему пришлось вынести вердикт: «Христиане должны мирно жить под нашей защитой. Им должно быть разрешено ремонтировать свои дома, без помех пользоваться своими молельнями и жилищами. Никому не разрешается чинить им препятствия в этом».

Неожиданно перед султаном предстали со своими просьбами гонцы из Азии. Из-за степей, над которыми господствовал крымский хан, из безвестного города Москвы прибыл необычный посланец с подарками в виде соболиных шкурок — Иван Морозов, чтобы заключить договор о взаимопомощи в обороне между Сулейманом и господином гонца — Великим князем Московским. Сулейман отказался от этого договора, зная, что крымский хан, присягнувший ему на верность, имел обыкновение совершать набеги на Московию, платившую ему ежегодную дань. Османский султан не стал связывать себя обязательствами перед московитами, служившими источником ежегодного дохода для крымского хана. Вместо договора султан предложил помочь московитам наладить торговлю мехами с падишахством.

Со времени Мехмета Завоевателя обеспечение прав частных лиц выросло в весьма сложную проблему. Ответственность за это составляла своеобразие османского режима. На нем лежала забота о правах крестьянина, лавочника, кочевника, моряка, образованного адвоката или врача. После смерти имущество лица, состоявшего на государственной службе, возвращалось в казну. Семейное наследование запрещалось. Те, кто служили Сулейману, были единственными владельцами своего имущества, другие прав на него не имели. В результате в падишахстве отсутствовал класс богачей или узкая группа могущественных сановников.

Когда Пири-паша ушел в отставку, он превратился в обыкновенного старца, жившего своей жизнью. После смерти его имущество было описано секретарями-казначеями.

Однако Сулейман постоянно сталкивался с необходимостью заботиться о малоимущих и бедняках. Обезличить своих служителей султан не мог даже самыми суровыми законами. В субсидиях на прожитье нуждались вдовы. На часть имущества своего родителя имели моральное право дети. Сулейман разрешал таким детям пользоваться большей частью имущества их отцов.

Достойных мест в государственной иерархии можно было добиться только благодаря собственным способностям. В отличие от Европы, семейная и посторонняя протекции здесь были бессильны. Постоянный отбор людей, способных к государственной службе, распространялся даже на янычар. По закону, сыновья янычар не могли претендовать на особое право вступать в их боевое братство. Янычары не должны были даже заводить семьи, хотя многие из них делали это тем или иным способом. Сулейман постарался облегчить участь янычар, разрешив части из них брать жен. Но после этого стало труднее ограничивать прием в янычары сыновей тех, кто состоял в братстве.

Поскольку семьи владели кое-каким имуществом, родственники были склонны помогать друг другу. По закону чиновник, например талантливый дефтердар, казначей Мехмет Челеби, не мог назначать родственников на должности в сфере своей административной власти. Челеби мог взять к себе в помощники Соколли, хорвата, окончившего закрытую школу, но не собственного сына. Среди турок не допускался непотизм. Даже сам султан не мог принять на государственную службу родственника. Его сестры и дочери отдавались в жены выдающимся деятелям, которым не разрешалось иметь жен, в жилах которых не текла султанская кровь. Мужчинам от таких браков разрешалось служить в государственных учреждениях или простыми армейскими офицерами, хотя обычай запрещал им претендовать на высшие государственные посты, чтобы между ними не возникало конфликтов по поводу наследования таких постов. Этот неписаный закон неукоснительно соблюдался. Например, дети Ибрагима не могли рассчитывать на то, чтобы приблизиться к трону при содействии отца. (Нет ничего достоверного в часто повторяемых историях, будто любимые женщины султана отдавались в жены евнухам, дабы предупредить рождение у них детей. Это всего лишь злонамеренные выдумки иностранцев о султанских гаремах).

Таким образом, после смерти султан не имел наследников, кроме единственного из его выживших сыновей. Другие сыновья в то время умерщвлялись в соответствии с безжалостным законом, введенным Мехметом Завоевателем.

Насчет этого закона у Сулеймана тоже были свои соображения. Он обрекал на смерть лишь по одному мальчику из потомства Гульбехар и Роксоланы. Остальные оставались живы. Однако неумолимый закон пережил бы султана, если бы перед смертью он не нашел способ от него избавиться.

Между тем Роксолана продолжала возвышаться в гареме.

* * *

С каждым годом русская затворница все больше овладевала сердцем султана. Она подарила ему двух сыновей, которых он назвал именами своего отца и деда — Селимом и Баязидом. Теперь Сулейман довольно часто переходил коридор, отделявший гарем. Он нуждался в общении с сообразительной русской женщиной даже больше, чем в ее ласках.

Роксолане, как ее называли европейцы, удавалось каким-то образом меняться к каждому визиту султана. То она надевала золотистую тюбетейку, то перехватывала распущенные русые волосы лентой из жемчугов. То представала перед ним стройным отроком в доломане, то танцовщицей в облачении из тонкой ткани, сквозь которую просвечивали груди и бедра. В отличие от нее Гульбехар, первая любовь султана, всегда была одной и той же, даже если подкрашивала веки краской или заплетала в длинные косы цветы граната.

Таким же способом русской удавалось держаться обособленно в гареме (хотя при ней был штат служанок-рабынь, чтобы обслуживать ее, и черных евнухов, чтобы информировать о происходящем за пределами гарема). Мать султана, Хафиза, терпела Роксолану, поскольку та не оспаривала ее власти. Кроме того, славянка всегда была в веселом расположении духа.

И еще. Сулейман глубоко уважал свою мать, как это было в традициях сыновей турок. Роксолана никогда не пыталась изменить деликатный баланс чувств между затворницей-матерью и знаменитым сыном. Обособившись от власти валиды над гаремом, она полагалась на великодушие султана, даже в вопросах карманных денег. Обитатели гарема называли ее Хассеки Хуррам, Любимая Веселая.

До сих пор, согласно строгой иерархии турецкого гарема, мать султана осуществляла верховную власть над женской половиной. Гульбехар была на втором месте как первая кадын — мать Мустафы, сына, родившегося первым, наследника. Роксолана занимала третье место, как вторая кадын.

Черкеска и славянка неизбежно вели между собой хотя и молчаливую, но беспощадную борьбу. Во всяком случае, достоверно известно, что однажды они подрались. При этом более хрупкая Роксолана пострадала больше. Несколько дней после этого она под разными предлогами уклонялась от встреч с Сулейманом, но ни разу затем не пожаловалась, благодаря чему завоевала еще большие симпатии султана.

Более того, она открыто заявила, что опасается за жизнь двух своих сыновей, беззащитных малышей, игравших у фонтана во дворике матери султана. Сын Гульбехар достиг половой зрелости и совершеннолетия, что позволяло отправить его на воспитание за пределы гарема.

И получилось так, что, когда Мустафу отправили в одну из провинций овладевать военным искусством, Гульбехар тоже покинула сераль, чтобы его сопровождать. Она понимала, что Сулейман отдаляется от нее. Мустафа, который должен был наследовать власть Сулеймана, оставался единственной ниточкой, связывающей ее с султаном.

В тот год Брагадино, венецианский дворянин, писал относительно Гульбехар, что «ее господин перестал обращать на нее внимание».


Прибытие первых послов

И вот появились первые плоды ожидания султана. В декабре 1527 года венгры сами прислали к нему гонцов с просьбой о помощи.

В Венгрии, как и следовало ожидать, начался конфликт между двумя соперничавшими королями.

Фердинанд Габсбург, лучше вооруженный и опирающийся на поддержку непримиримых богемцев, в короткое время оккупировал Буду и вторгся на равнину, вытесняя армию Януша Заполяи.

Потерпев поражение на поле боя, Заполяи обратился за помощью к Сулейману. Обращение обрадовало султана, но и вызвало раздражение. Ибрагим резко отчитал гонца из Венгрии:

— Ты прибыл слишком поздно. Надо было приехать до коронации твоего господина. Как посмел твой господин считать себя хозяином Буды? Разве он не знал, что ею владеет мой господин? Земля, на которой отпечатались копыта коня султана, навечно остается за ним… Брат, ты прибыл сюда от слуги султана. Если ты привез дань, отдавай ее, в противном случае разговаривать бесполезно.

Гонцам от Габсбургов был оказан иной прием. Многоликий Ибрагим сыграл перед ними другую роль — обходительного хозяина, позволяющего высказаться каждому из гостей. (Он хотел знать намерения и силу Габсбургов).

Оба немца, Хаборданакц и Вайксельберг, удостоились церемониала встречи по высшему разряду. Мимо них прошел торжественным маршем строй янычар. Все паши Дивана сидели во время приема гостей в парадном облачении. Со своей стороны немцев сопровождал отряд из четырехсот рыцарей, закованных в латы. На встрече царил дух имперского величия. Ибрагим потешил душу, расспрашивая гонцов короля Богемии и Германии — он не упоминал Венгрии, — хорошо ли они доехали, удобно ли разместились и что собирался передать через них король.

Хоборданакц сказал, что он счастлив от сознания того, что король Венгрии и турецкий султан являются непосредственными соседями.

Ибрагим:

— Разве вы не знаете, что султан побывал в Буде? Хоборданакц (грубо):

— Там осталось немало следов его пребывания. Ибрагим:

— Но замок, что с ним?

Хоборданакц:

— Стоит целым и невредимым.

Ибрагим:

— И знаете почему?

— Потому что этот королевский замок расположен за городом.

— О нет. Он невредим потому, что султан пожелал сохранить этот замок для себя. Он владеет им по воле Аллаха.

Хоборданакц:

— Мы знаем о замыслах султана. Но ведь даже Александру Великому не удалось осуществить подобные замыслы.

Ибрагим не мог оставить это высказывание без ответа (зная, что их слушает Сулейман, с которым грек часто обсуждал помыслы Александра). Он спросил гонца резким тоном:

— Вы хотите сказать, что Буда больше не принадлежит султану?

— Могу только сообщить, что мой король владеет Будой.

Ибрагим воспользовался случаем расспросить гонца о способностях и возможностях Фердинанда:

— Почему вы называете его мудрым? Что вы подразумеваете под мудростью? В чем состоит его храбрость? Что вы скажете о боевых возможностях его армии?

Хоборданакц не преуспел в попытках создать портрет Фердинанда как идеального монарха. Имитируя наивное любопытство и недоверие, Ибрагиму удалось выудить из гонца полезную информацию. Только в конце разговора визирь сбросил маску простодушия. Гонец объяснил, что Фердинанда поддерживали его могущественные соседи.

Ибрагим:

— Нам известно, что эти так называемые друзья-соседи на самом деле злейшие враги короля. — И как бы невзначай спросил:

— Вы пришли с миром или войной?

— Фердинанд хочет дружбы со всеми соседями и ни от одного не желает вражды.

Поговорив с гонцами, Ибрагим торжественно провел их на прием к Сулейману. Рыцарями, сопровождавшими гонцов, были вынесены подарки. Их приняли янычары султанской гвардии и показали всем присутствовавшим. Между тем гонцы стояли с переводчиком за дверью, пока Сулейман не предложил им изложить суть дела, которое привело их в Константинополь.

Затем каждый гонец по очереди подходил к султану, останавливаясь между Ибрагимом и Касимом, которые поддерживали его под руки в соответствии с древней племенной традицией.

Хоборданакц сообщил, что он пришел просить перемирия, если не мира. Не отвечая, Сулейман переговорил с визирем, который воскликнул:

— Как смеете вы говорить о могуществе вашего господина в присутствии султана, покровительства которого добиваются другие европейские монархи?

Хоборданакц небрежно поинтересовался, кто эти монархи.

— Король Франции, — ответили ему. — Король Польши, воевода Трансильвании, папа римский и дож Венеции.

Дерзкий австриец умолк. Он сознавал правоту сказанного. Ибрагим не без иронии заметил, что все названные правители, за исключением одного, главы европейских государств. После минутного раздумья Хоборданакц изменил тон, но это ему не помогло. Его миссия оказалась бесполезной. Позже, во время переговоров с Ибрагимом, он сказал, что Фердинанд ожидал признания султаном суверенитета короля над всеми городами и крепостями в Венгрии взамен мира.

— Удивлен, — откликнулся Ибрагим, — что король не добивается своего суверенитета над Константинополем.

Австрийцы усугубили ситуацию тем, что предложили Сулейману выплачивать компенсацию за ущерб, нанесенный Венгрии. Ибрагим, по-настоящему разгневанный, подошел к окну и указал на древнюю городскую стену:

— Вы видите эту стену? В конце ее высятся семь башен. Все они заполнены золотом и драгоценностями. Что касается обещаний короля Фердинанда, — добавил Ибрагим, — то им нельзя доверять.

Вплоть до отъезда гонцы больше не видели Сулеймана. А их отъезд выглядел зловеще.

— Ваш господин еще не почувствовал в полной мере нашего соседского дружелюбия, — предупредил их султан, — но он его еще почувствует. Сообщите королю совершенно определенно, что я лично выступаю в поход во всеоружии, чтобы вернуть венграм города и крепости, которые он требовал от меня. Скажите, чтобы он готовился ко встрече со мной. Послам не разрешили сразу же отправиться с этой вестью. Их задержали на целый год поразмышлять над посланием султана королю, пока турки готовились к войне.

Сулейман решил полностью избавить Венгрию от господства Габсбургов. Страна прекрасных степей и озер должна была стать Маджаристаном, территорией мадьяр, которые имели бы самоуправление под защитой и властью Сулеймана. Он долго вынашивал это решение. Подходящий правитель для нового венгерского государства уже был под рукой. Его звали Януш Заполяи, и его поддерживала голытьба.

Заполяи был признан королем Венгрии и освобожден от выплаты дани в обмен на вооруженную поддержку турок. Гритти назначили постоянным представителем Заполяи в Константинополе.

— Скажи своему господину, — приказал султан Гритти, — что теперь он может спать с закрытыми глазами.


Дорога на Вену

Следующей весной, в дождливом мае 1529 года, Сулейман выступил в поход на север навстречу своему первому поражению.

Большие передвижные военные лагеря турок потянулись по знакомым дорогам, мимо развалин древнеримских построек Адрианополя, далее через горные ущелья. Военные строители наводили по дороге мосты через реки, наращивая их настилом из веток деревьев. Армия свернула в голые сербские долины и вышла через них снова к старой границе империи, широкому руслу Дуная. Как и прежде, Азиатская армия, состоявшая из всадников Анатолии, Сирии и Кавказа, то догоняла Европейскую армию, то отставала от нее.

На этот раз были, однако, и новшества. С западных гор спустились хорваты и были размещены в военном лагере рядом с контингентами болгар и сербов. На знакомой травянистой равнине у Мохача состоялась встреча с армией Заполяи, состоявшей из шести тысяч венгров. Ибрагим выехал сопровождать Заполяи, приветствуя его как короля Венгрии и союзника Сулеймана. Другой сановник, Петер Перени, привез железную корону Венгрии. Рядом с этими венграми разбил свой шатер Луиджи Гритти. Как ни мало было этих людей, они представляли группу из народностей, которые признали власть Сулеймана на пространстве от Черного моря до Венеции. Позже прибыл Пауль Вердаи из Грана с ключами от этого укрепленного города, переданными его архиепископом.

Происходили довольно странные вещи. Такие города, как Сегед и Штулвайсенбург, на сопротивление которых туркам рассчитывали Габсбурги, открыли ворота перед авангардными подразделениями армии Сулеймана. Турецкие аскеры передвигались по Венгрии, строго соблюдая дисциплину, не допуская грабежей и порчи посевов. В дневнике Сулеймана имеется лаконичная запись на этот счет: «Казнен один сипахи, затоптавший конем зреющий урожай». Венгрия была защищена от грабежа как земля, вошедшая в «зону мира». Великая армия прошла через центральную равнину, не встретив сопротивления. Не было никаких следов присутствия в стране Фердинанда или его придворных. Армия прошла через Буду так же спокойно, как если бы это был Адрианополь. Затем Сулейман выступил с воззванием к ней. Он объявил о введении нового высшего воинского звания сераскера, или маршала, которое присвоено первому визирю Ибрагиму, организатору победы в битве при Мохаче, командующему Европейской армией.

Более того, новый сераскер мог иметь перед собой штандарт из пяти конских хвостов. Его приказы были приравнены к приказам султана. «… Все мои подданные, визири и крестьяне, должны воспринимать его приказы, как если бы они были произнесены мною».

Ни один османский султан не одаривал прежде своего министра такой властью. Собирался ли Сулейман по-прежнему оставаться в тени, или он хотел разделить с другим славу от успеха новой внушительной военной кампании? Более вероятно, что султан, возглавивший, по османскому обычаю, военный поход, хотел иметь при себе Ибрагима как своего заместителя в необходимых случаях.

Подойдя к Буде, султан впервые встретил сопротивление. В городе был оставлен австрийский гарнизон, который попытался отстоять крепость, но был вынужден капитулировать через четыре дня. На следующий день в дневнике появилась запись: «Проданы в рабство».

В Буде до Сулеймана дошли вести с запада. Фердинанд находился далеко. Он участвовал в заседании немецкого конклава, пытаясь добиться военной помощи для защиты Вены. А в Италии непредсказуемый французский король подписал соглашение о мире со своим бывшим врагом, германским императором. Это соглашение было заключено лишь через месяц после того, как Карл узнал, что Сулейман с армией выступил на север к Дунаю. Карл, обеспокоенный опасностью с востока, согласился на приемлемые для несчастного Франциска условия соглашения. Со своей стороны, Франциск обязался оказать помощь в организации отпора туркам!

Мнение Сулеймана об измене его бывшего союзника не зафиксировано. Он уехал охотиться на два дня. В новом дворце разместился Януш Заполяи. Затем он двинул свои силы вместе с турецкой армией вдоль Дуная по направлению к Вене.

Султан спешил. Оставив тяжелую артиллерию в Буде, его армия двигалась ускоренным маршем, не обращая внимания на беспокоившие их набеги партизан в австрийских горах и орудийный огонь из Прессбурга. За неделю она прошла по суше и реке расстояние в 170 миль до лесистых окраин Вены.


Венские ворота Кертнертор

Осада Сулейманом Вены осенью 1529 года стала исторической вехой. Часто утверждается, что османские турки, дойдя до Вены, были остановлены сопротивлением защитников австрийской столицы.

Однако самое примечательное в этой «осаде Вены» состоит в том, что ее не было вообще. То, что происходило тогда в конце сентября на Дунае, можно назвать странным сражением, которое ничуть не приостановило турецкую экспансию. Чтобы понять это, проследим за происходившими событиями день за днем.

Сулейман, как мы помним, совершал форсированные марши из Венгрии в Австрию («зону войны») с армией, состоявшей большей частью из кавалерии. Лошади больше не могли пастись на пастбищах, тронутых морозом, они нуждались в корме. И люди, и лошади получали тогда очень скудный рацион.

Обратимся к дневнику.

"21 сентября. Цитадель Истерграда. (Это был Прессбург. Турки проходили мимо него под огнем.) Сложный период. Гяуры постоянно обстреливают армию. (Австрийцы обстреливали турок с холмов вдоль дороги).

22 сентября. Армия форсировала три реки и прошла через многочисленные болота. В Альтенбурге мы вышли на венгерскую границу. Армия переходит на территорию противника в тех местах, где имеется в изобилии корм".

На территории Австрии легкой кавалерии поручается свободный поиск крайне необходимого фуража и грабеж деревень, расположенных в долинах. Некоторые из кавалерийских отрядов проникают в леса вокруг Вены и завязывают бои с христианской конницей.

Сулейман знает, что в Вене сосредоточены значительные силы противника, независимо от того, есть там Фердинанд или нет. И он торопится.

* * *

В 1529 году Вена была небольшим городком. Замки маркграфов еще не слились тогда в большой дворцовый комплекс Хофбург более позднего времени. Это был действительно милый городок, где было много церквей и монастырей, теснившихся вокруг почитаемого собора Святого Стефана. Они занимали территорию, входящую сейчас во «внутреннее кольцо» города, позади которой катил свои воды Дунай. Город был окружен высокой тонкой стеной, сохранившейся от Средневековья. Исключение составляли несколько укрепленных ворот. Здесь ничто не напоминало мощные крепостные сооружения Родоса.

Большие южные ворота со стороны реки (и современного парка Пратера) — Кертнертор, сразу за которыми располагался женский монастырь Святой Клары, вели к деревне Шенбрунн и были хорошо укреплены.

Вена тогда была столицей эрцгерцогства Фердинанда, который благоразумно из нее уехал. Его брат, император Карл, также находился далеко — в Италии, послав в Вену отряд численностью всего лишь в семьсот всадников. Конклав в Шпиресе назначил некоего Электора Палантина командующим венского гарнизона, о котором с тех пор почти ничего не было слышно.

Военачальниками, действительно руководившими обороной города, были опытный маршал Австрии Виллиан фон Рогендорф и капитан Николас граф Зальм, ветеран битвы при Павии. Они мобилизовали боеспособные силы численностью в шестнадцать тысяч человек, в основном профессиональных солдат. Защитники Вены располагали также отрядами испанцев и рыцарей-добровольцев. Кроме того, действовали бригады бюргеров, предназначенные для тушения пожаров и восстановления разрушенных укреплений. Городская стена была укреплена с внутренней стороны земляным валом. Все лодки вдоль берега Дуная были затоплены, мосты подготовлены для подрыва.

В Вене Сулейман впервые столкнулся с хорошо вооруженной, дисциплинированной христианской армией под командованием германских военачальников. Войска султана быстро приступили к боевым действиям. 23 сентября турецкая кавалерия начала атаки на передовые позиции христиан. К 26 сентября основные силы турецкой армии расположились напротив южной стены города. Кавалерия укрылась в лесном массиве Винер (у речушки Винер). Ставка Сулеймана разместилась сразу же позади военного лагеря сераскера напротив ворот Кертнертор.

27 сентября по Дунаю прибыла к Вене первая группа турецких кораблей, подвергнувшись во время перехода сильному обстрелу австрийцев у Прессбурга. Корабли были использованы для того, чтобы прервать сообщение между городом и северным берегом реки. Далее к северу подходили австрийские подкрепления, но до них было еще значительно" расстояние. Между тем легкая турецкая кавалерия проносилась галопом по Нижней Австрии.

К этому времени граф Зальм и Рогендорф укрыли все свои войска за городской стеной. Но они не собирались отсиживаться там. Тогда же или вскоре после этого Сулейман узнал из сообщения пленного, что Фердинанда нет в Вене. Впрочем, султан не был уверен в этом.

Турки направили австрийцам послание следующего содержания: «Через три дня мы позавтракаем за вашими стенами».

С приходом основных сил турки начали рыть траншеи у крепостной стены, а артиллеристы устанавливать на позициях орудия. Командование осажденных войск, удивленное, что город не блокирован полностью, поскольку турки расположились лагерем только к югу, решило совершить вылазки и уничтожить турецкие осадные позиции.

О том, что случилось потом, можно судить по дневнику Сулеймана и отчетам венцев.

* * *

"29 сентября. Гяуры бросаются в атаку, но отбрасываются назад, как только поспевает кавалерия.

(Защитники Вены численностью в две с половиной тысячи человек совершили вылазку с восточной стороны через Штубенские ворота и речушку Винер. Они обогнули ворота Кертнертор, уничтожая по пути турецкие траншеи, и едва не захватили Ибрагима, когда отступили в связи с атакой турецкой конницы из Винерского леса.

1 октября. Турецкие пушки открыли огонь по крепости. Поскольку это были легкие орудия, их приходилось доставлять как можно ближе к крепости).

2 октября. Бей Семендрии совершает набег, уничтожив тридцать солдат и взяв в плен десять.

(Турецкая пехота открывает огонь из аркебузов, прикрывая работы по наводке к крепостной стене шурфов с целью ее подрыва. В дневнике отмечается, что в траншеях ранено много янычар, а пушечные ядра противника разрываются в шатрах недалеко от Сулеймана. Австрийцы обнаруживают подкопы и уничтожают их. Тотчас турки делают новые подкопы в направлении ворот. Зальм направляет послание туркам со словами: «Ваш завтрак уже остыл»).

6 октября. Контратака осажденных. Убито пятьсот наших воинов, среди них Алайбей Густендила.

(Это была самая дерзкая вылазка отряда австрийцев численностью в восемь тысяч человек. Они вышли к берегу реки и прошли половину периметра города, чтобы ликвидировать результаты инженерных и саперных работ турок. Но на этот раз были застигнуты контратакой турок и отброшены к крепостной стене у Кертнертора, где арьергард австрийцев, не успевший вернуться в город через узкие ворота, был рассеян и перебит. После этого осажденные не отваживались на новую вылазку).

7 октября. Продолжаются минирование и артподготовка. Мы узнаем, что все гранды королевства, укрывшиеся за стенами, едины в стремлении выдержать осаду.

8 октября. Из города прибыло несколько дезертиров. Все паши и командиры этой ночью остаются бодрствовать, ожидая очередной вылазки.

9 октября. Подорваны две наши мины. Пробиться сквозь две бреши не удается. Идут тяжелые бои, особенно в секторе паши Семендрии.

(То была попытка турок пробиться сквозь проломы в стене внутрь города. Но австрийцы, ожидая этого, заготовили заранее балки и деревянные щиты, которыми закрыли проломы в стене).

10 октября. Перед султаном предстал визирь. Он уходит в сопровождении командиров".

(Сулейман опускает здесь важную подробность. На этом совещании командиров он отдал приказ отступить от Вены и начать обратный, длиной более чем 700 миль путь в Константинополь. Осенние дни стали еще холоднее, фураж для табунов лошадей, которых надо было сохранить для возвращения на родину, уменьшался. В лагерь возвращались акинджи со скудным фуражом, который им удавалось добыть в деревнях. Султан слишком хорошо помнил холод, болезни и голод во время пятимесячной осады Родоса и поэтому здесь, в центре Европы, не решился рисковать затяжной осадой города. Многие командиры, очевидно, были с ним согласны. Но возражал сераскер Ибрагим, которого поддерживали полевые командиры. Они считали, что осаду нужно довести до конца, раз она началась. У турок превосходство в живой силе, подрыв архаичной крепостной стены Вены лишь вопрос времени… Ведь эта стена не идет ни в какое сравнение с мощными укреплениями Родоса… На это сторонники снятия осады приводили свои доводы. Напоминали, что венцы укрепили хрупкую стену внутренним земляным валом, что перебежчики из города сообщают об отсутствии там эрцгерцога, что через несколько дней наступит зима. Снег закроет горные перевалы. Окажутся в опасности турецкие корабли на Дунае. Словом, армия и так задержалась на Дунае слишком долго).

Сулейман решает уходить. Но, как часто случается в подобных ситуациях, вынужден был пойти на компромисс. Перед отступлением был осуществлен еще один штурм крепости.

Очевидно, участникам совещания было приказано не разглашать решения об отходе от Вены. Но либо произошла утечка информации, либо ветеранам это подсказала интуиция.

Два дня было потрачено на новые подкопы. Албанские полки попытались прорваться сквозь свежие проломы в стене, но только потеряли двести человек. Сулейман и Ибрагим выехали для осмотра стены, сняв головные уборы, по которым их можно было узнать, и надев шерстяные капюшоны. Янычарам пообещали премию размером около двадцати дукатов каждому, а ворвавшемуся первым — награду в виде богатых ленных владений и повышение по службе.

Но штурм, состоявшийся 13 октября, полностью провалился. Николас из Залма и Рогендорф были готовы к его отражению. Пушки защитников были установлены на бруствере из винных бочек, наполненных камнями и землей. Германские пехотинцы держались уверенно и стойко. С другой стороны, боевой дух турок был невысок, их командирам приходилось подгонять солдат ударами сабель плашмя. К трем часам пополудни штурмовавшие войска завершили последние попытки взять город. Аскеры и командиры, знающие о решении возвратиться в Константинополь, на приступ не пошли. В полночь вдоль турецких боевых линий начали полыхать пожары. Сжигались опустевшие склады и жилища.

Защитники крепостных стен Вены слышали протяжные крики из того места, где турки убивали престарелых пленников, молодых они увели с собой.


Отступление

Со стен Вены прозвучали пушечные залпы и колокольный набат церквей. Услышав это, Ибрагим спросил пленного штандартоносца Зедлица, что означает подобный шум. Австриец объяснил, что он выражает радость защитников. Получив шелковое «облачение чести», Зедлиц был отправлен в место обмена военнопленными, поскольку на следующий день турки начали свой обратный путь. Как ни странно, некоторые пленные солдаты-христиане, возвращенные в Вену, вызвали подозрения горожан, поскольку они просаживали в тавернах деньги, полученные от турок. Некоторое время им угрожала опасность оказаться на виселице, как предполагаемым перебежчикам или шпионам. Туркам из города вернули всего лишь трех человек.

Письмо, отправленное с Зедлицем (его написал Ибрагим на скверном итальянском), содержит объяснение причин ухода турок:

«Я, Ибрагим-паша.., генералиссимус армии, сообщаю вам, благородным и смелым командирам… Знайте, что мы приходили сюда не для того, чтобы захватить ваш город, но для того, чтобы дать бой эрцгерцогу. Именно это заставило нас потерять здесь столько дней, так и не встретившись с ним…»

* * *

Хотя было видно, как турки сгружали свою артиллерию и тяжелые грузы на корабли и после обмена пленными покидали свои траншеи, в Вене, кажется, подозревали, что они готовят засаду где-нибудь за Винерским лесом. Защитники города даже подвергли пыткам некоторых солдат, возвращенных турками, чтобы добиться от них признаний, подтверждающих подозрения о засаде. Естественно, те под пытками в этом признались.

На следующий день, 17 октября, пошел снег. Кавалерийские дозоры вернулись в Вену с вестью, что турки ушли. Немедленно солдаты, аркебузники и ландскнехты, еще недавно так отважно оборонявшие стену, вышли на улицы города и, не обращая внимания на команды офицеров, стали угрожать Вене грабежом, если им не выдадут тройное вознаграждение.

Здесь в хрониках упоминается командующий гарнизоном города граф Палатин. Ему удалось успокоить солдат обещанием выплатить двойное вознаграждение, как только будут собраны деньги эрцгерцогом и императором.

Набеги турецкой легкой кавалерии наводили ужас на все эрцгерцогство. В течение двадцати дней, пока армия не пересекла границу, летучие отряды конницы опустошали большую территорию. Они достигли окрестностей Ратисбона и реки Инн. Было выжжено пространство от подножия Халенберга до замка Лихтенштейн. Броды реки Инн удерживали войска под командованием Йохана Штаркенберга, однако турецкой кавалерии удалось разорить города Брунн, Энцерсдорф, Баден и Клостернойбург. Австрийцы повсюду защищали мельницы и замки. Берега Дуная на всем протяжении в Австрии стали местом быстро перемещавшегося сражения. Подвергся опустошению район Штюрианских гор. Пленные исчислялись тысячей. Никто не подсчитывал жертвы, но хроникеры называют цифры от семи до двадцати тысяч убитых и раненых.

В Кельне хроника «Краткие мировые события», датируемая 1529 годом, сообщает, что это был год «наиболее трагичный и полный несчастий для немцев. Турки свирепствовали повсюду…».

Возможно, у Хоборданакца и его господина Фердинанда был в это время повод вспомнить, что Сулейман обещал им год назад. Как и предупреждал султан, он вернул Венгрии двадцать семь укрепленных городов, владение которыми Фердинанд выдвигал в качестве условия мира. Вместо Фердинанда поставил на трон в Венгрии нового правителя и вынужден был повернуть назад. Как считал Ибрагим, только из-за доблести и мастерства двух военачальников противника — Николаса Зальмского и Виллиана фон Рогендорфа. Так или иначе, но Сулейман потерпел неудачу. Османские армии, семнадцать лет не знавшие поражений, были остановлены. Сомнительно, чтобы Сулейман был чересчур расстроен итогами битвы за Вену, но, как султан и сын Селима, остро переживал потерю престижа.

Как и обещал, он вознаградил янычар. Подарил две тысячи дукатов «сыну дожа Венеции» (Гритти). Затем послал Гритти в сопровождении венгерских офицеров на коронацию Януша. Это было имя Заполяи, увенчанного железной короной Венгрии. После этого турки помчались во весь дух домой, стараясь опередить надвигавшуюся зиму.

Дневник султана, небрежно передающий события во время осады Вены, повествует о тяжелых испытаниях армии, совершавшей шестисотмильный переход через горные перевалы и бурные реки сквозь снежные бури:


«Сегодня армия снова потеряла часть своего снаряжения… В болотах мы лишились большого числа лошадей, многие воины погибли… Султан, рассерженный на агу курьеров и управляющего снабжением, сокращает их ленные пожалования. Многие солдаты гибнут от голода.., вынуждены продолжать движение.., многие вьючные животные утрачены.., мера зерна продается за пять тысяч асперов.., вынуждены идти дальше, хотя лошади дохнут как прежде.., значительная часть снаряжения потеряна во время форсирования Дуная.., сильные дожди.., мы увязли в глубоком снегу…»


Хотя войска рассредоточились по разным дорогам, Сулейман сохранил свою гвардию компактной массой и после того, как Дунай остался позади. Читая между строк дневника, догадываешься, что султан резко отчитывал офицеров, распоряжался о выдаче зерна солдатам, уговаривал их продолжать движение. В середине декабря он благополучно привел свои войска в Константинополь.

Как и эпопея с Родосом, этот зимний поход через Балканы произвел на Сулеймана неизгладимое впечатление. После Родоса он разлюбил войну, после отступления из-под Вены он ее возненавидел.

Впоследствии султан еще лишь один раз поведет армию аскеров на продолжительный штурм города. Но в то время он уже будет при смерти.

* * *

Частичная осада Вены очень сильно взволновала европейские королевские дворы. Лютер публично молился, благодаря Бога за избавление от «турецкого террора». Приостановив обличения папы, он написал, словно был связан обязательством, трактат «De Bello Turcica», назвав в нем турок подлинными врагами Бога.

* * *

Через несколько месяцев после ухода армии Сулеймана Карл V впервые за девять лет посетил немецкие земли своей империи. Выплатив жалованье войскам, защищавшим Вену, он познакомился и с масштабами разорения Австрии мародерствовавшей турецкой кавалерией. Карл был только что коронован папой императором в Болонье. Он пытался играть роль гаранта христианского мира, между тем австрийская часть этого мира была убеждена, что на следующий год турки вернутся.

За спиной этого самого могущественного из габсбургских монархов его ярый соперник Франциск, замалчивая собственное соглашение с турками, финансировал и оказывал помощь лиге германских князей, поддерживавших Реформацию и выступавших против Карла. Франциск пытался даже вступить в союз с Янушем Заполяи, сторонником турок в Восточной Венгрии. Между тем Фердинанд выпрашивал у брата денег и войска, чтобы начать войну против Сулеймана в Венгрии. (Фердинанд только что получил титул короля Римской империи.) Реформация, однако, распространялась вширь. В Баварии Виттельсбах открыто молился за победу Заполяи.

Обремененный проблемами и конфликтами, Карл видел лишь один выход из создавшегося положения. Поскольку император не мог мириться с силами Реформации, он должен был помириться с турками.

И вот в начале 1530 года Европа становится свидетельницей странного спектакля с посылкой гонцов победителей в Вене к побежденному правителю. По официальным заявлениям, это делалось якобы для того, чтобы обговорить с ним условия двустороннего мира. Карл действовал мудро. Его престиж императора, естественно, пострадал бы, если бы он — защитник христианского сообщества — открыто искал мира с турками. Поэтому гонцы в Константинополь были посланы Фердинандом. Молодой Габсбург обладал поразительной способностью делать ошибки в самой критической ситуации. Его эмиссарам было приказано огласить на немецком языке условия договора, которые состояли в признании турками Фердинанда в качестве короля Венгрии, возвращении австрийскому королевству Буды (где, опираясь на турецкий гарнизон, правил Заполяи) и других крупных городов. Взамен эмиссары должны были предложить взятку Ибрагиму и выплату Сулейману «пенсии».

Ничто не могло способствовать более провалу замыслов старшего Габсбурга и ярости турок. Но по крайней мере они узнали, что под званием «король Римской империи» скрывается Фердинанд.

Когда посланцы Фердинанда были проведены мимо ряда прирученных рычащих львов и строя полностью экипированных янычар, Ибрагим дал гостям почувствовать силу своего дипломатического искусства.

— Вы утверждаете, — сказал он с улыбкой, — что ваши повелители, король Испании и Фердинанд, помирились с папой. Нам это примирение не кажется искренним, после того как ваши войска подвергли грабежу святой город, а самого папу сделали узником… Что касается Фердинанда, который желает стать королем Венгрии, то мы не нашли его, когда прибыли в Буду. Мы пошли дальше, к Вене. Это замечательный город, достойный быть столицей империи, но и там мы не нашли эрцгерцога. Мой повелитель, султан, оставил отметины на стене города в знак того, что побывал около него. Мы не собирались завоевывать Австрию, просто прошлись по ней. Наши акинджи промчались по территории вашей страны, чтобы все знали, кто является истинным повелителем… Где сейчас Фердинанд? Вы утверждаете, что он вернется в Венгрию, но это мало вероятно в условиях, когда его собственные войска, так же как и баварцы, отказываются следовать за ним туда. Они предпочитают Януша Заполяи в качестве короля. Фердинанд хорошо владеет искусством обмана, но он не показал себя еще в качестве короля. Как может быть королем человек, который не держит своего слова?

Хотя Сулейман весьма желал соглашения с Карлом, он отказался лишить власти Януша Заполяи или отдать Буду. Венгры не принадлежат империи Габсбургов. Он не желает больше слушать тех, кто оспаривает это.

Необычным следствием такого мирного посольства было то, что европейцы стали ждать от Сулеймана слова, гарантирующего мир. А самое существенное состояло в том, что Сулейман и Карл были вовлечены в противостояние, которого оба стремились избежать. Навязанная им дуэль продолжалась до самой смерти Карла, постигшей его в испанском монастыре близ побережья, которое подверглось набегам турок.

Посольство Габсбургов в Константинополь имело лишь один положительный результат. Престиж турецкого султана был восстановлен. Габсбурги после осады Вены попытались заключить мир с турками, в котором им было отказано.


Свидетельство об ипподроме

Несомненно, султан был рад вернуться с войны в Европе к своей семье и подданным. Сделав после битвы при Мохаче трехлетний перерыв в войнах, он удивился тому, что и европейцы поступили так же после венской осады. В словах Ибрагима была большая доля истины, когда он говорил нахохлившемуся Хоборданакцу, что «у Господина двух миров есть более важные дела, чем встреча с вами».

В начале лета 1530 года, когда по берегам Босфора пламенели багряник и магнолии, Сулейман устроил второй праздник в Константинополе. На этот раз султан — возможно, вместе с Ибрагимом — придумал представление, которое европейские зрители расценили как вульгарность, но которое очень понравилось туркам. Во время парада вокруг ипподрома демонстрировались трофеи, включая три захваченные в Буде греческие статуи.

Подарки, которые положили к подножию золотого трона султана, были довольно ценными. Все они были произведены в различных краях его огромной империи — египетские изделия из хлопковой ткани, скатерти из Дамаска, одежда из муслина, пошитая в мастерских Мосула и украшенная золотыми и серебряными пластинами, а также драгоценными камнями. С ними соседствовали хрустальные вазы и посуда, покрытая ляпис-лазурью.

Были среди этих вещей и так понравившиеся Сулейману меха из Московии и Крыма, арабские скакуны и туркменские необъезженные кони, рабы-мамелюки из Верхнего Египта, черные подростки из Эфиопии.

Каждый день на ипподром приходили толпы людей наблюдать различные зрелища. Инсценировались штурм условных крепостей, поединки мамелюков и турецких всадников. Акробаты, взобравшись на древний обелиск, демонстрировали искусство ходьбы по натянутому канату. Над ареной неслась музыка, производимая хорватскими волынками и цыганскими флейтами, медными тарелками и бубенцами янычар.

В один из дней оторвали от работ в саду дряхлого Пири-пашу, чтобы он побывал на ипподроме и посидел рядом с султаном, находившимся во цвете лет.

— Не считаешь ли ты, — обратился султан к бывшему визирю, — что надежды, которые ты питал десять лет назад, осуществились?

Старый сановник был несколько ошеломлен обилием людей и роскоши вокруг:

— Ваш отец Селим, да будет над ним благословение всемогущего Аллаха, никогда не располагал таким великолепием. Все замечательно. Вы принимаете здесь дары из окружающего мира и одариваете, в свою очередь, мир сами.

Старый царедворец с ослабевшим зрением мог рассмотреть лишь многоцветье павильонов, трепещущие стяги, золотой блеск подстилки, покрывавшей пол под Пьедесталом счастья, рядом с которым он сидел. Но он видел находившихся поодаль двух иностранцев, в тускло-коричневом облачении, поскольку одежду зеленого цвета — цвета ислама, а также белого — цвета султана, желто-голубого — цвета янычар и красного — цвета шаровар сипахи носить христианам и евреям не разрешалось.

А дело в том, что их было только двое, Гритти и Мосениго! Султан пригласил на праздник Франциска I и дожа Великолепной Синьоры. Однако Франциск уклонился от приезда, пообещав, что в другое время, когда будет совершать паломничество в Святую землю, обязательно посетит дворец великого султана. (Это обещание он не выполнил).

Дож Андреа Гритти, отец Луиджи, прислал со своим чрезвычайным посланником подарки. Сулейман чувствовал раздражение от сознания того, что ни один из правителей Европы, искавших у него помощи или союза, не пожелал стать его гостем. Фактически они не приняли султана в свое сообщество. И Сулейман догадывался, по какой причине. В глазах европейцев он был чужим, язычником. Его, великого турка, они воспринимали как воплощение исламского учения пророка и, соответственно, символ восточного коварства. Султан сомневался, что Франциск или Карл когда-либо разговаривали с мусульманином с глазу на глаз. Между тем сам он постоянно общался со многими мусульманами…

Взглянув за расположение ипподрома, Сулейман заметил, что по голубой поверхности Мраморного моря движутся паруса. Это входили в бухту греческие рыбацкие шхуны. В тех местах, где плавали мальчишки и сновали быстрые каики, стояли на якорях венецианские галеоны. Иностранцы чувствовали себя в его водах как дома. Рядом с Сулейманом муфтий, одетый как подобает религиозному авторитету, слушал, прикрыв глаза, вибрирующий голос чтеца Корана. Голос, произносящий нараспев строки Священной Книги, поднимался в экстазе до самых высоких нот и эхом проносился над ареной ипподрома. Молодой чтец, вспотев от напряжения, поднял вверх сомкнутые руки. Затем схватился за грудь и рухнул на колени, понизив голос.

— Что заставило его упасть? — спросил тихонько Мосениго. — Удар кинжала?

Гритти покачал головой:

— Его собственное усердие. Вероятно, парень постился всю ночь, чтобы подготовиться к чтению. Он ведь читал их «Pater Noster».

Гритти сумел щедро вознаградить себя за службу Ибрагиму, который, в свою очередь, обладал способностью извлекать максимум выгоды из каждой торговой сделки, совершавшейся под его контролем. В то время как Ибрагим приобретал ливрейных слуг, роскошные конюшни, драгоценные камни, инкрустированные золотом седла и одежду, соперничавшую в роскоши с султанской («Сулейман не отказывает ему ни в чем», — заверял Гритти своего собеседника), Луиджи расширил свое имение и увеличил запас прекрасных драгоценных камней, которые можно было поместить в кошелек у пояса и продать на любом рынке. Несмотря на свое нынешнее высокое положение, сына дожа не покидало ощущение того, что с каждым годом он искушает свою судьбу все больше, будучи посредником между турками и венецианцами.

— Их дервиши танцуют и молятся одновременно, — продолжал Гритти. — Для этого нужно, как минимум, внутреннее воодушевление. Вы обратили на это внимание, ваше высочество?

— Меня больше поразило их молчание. В своих мечетях они умолкают, словно отрешаются от мира.

— Молчание может прикрывать интенсивную работу мысли. Пантера беззвучно подкрадывается, прежде чем наброситься на жертву. Болтун же не опаснее ревущего осла. А их новые мечети, одна прекраснее другой, с гигантскими каменными колоннами и золотыми куполами — разве эти молящиеся каменные истуканы не говорят даже слишком громко?..

Пробормотав из вежливости согласие, Мосениго продолжал удивляться. Странно, что эти турки воздвигают колоссальные сооружения лишь для мертвых и молитв. Нет ли у них культа мертвых, которым они поклоняются таким образом? Больше всего Мосениго беспокоило то, что мистические турки ввели десятипроцентную пошлину на импорт из Венеции, потому что сам он, как Гритти, был тесно связан с венецианской торговлей и политикой. Тревожила его также и негативная реакция Гритти на последнюю инициативу Парижа — Франциск призвал Великолепную республику присоединиться к союзу против Габсбургов и обеспечить поддержку союза со стороны турок. Беспокоила его и судьба города Кремоны, которым когда-то владело семейство Мосениго. Кремона и долина реки По от Франции — подходящая цена за это. Очень выгодная и безопасная цена. Однако извращенный ум Гритти почуял опасность во французской инициативе. Турки, сказал он, сейчас не доверяют Франциску, которого раньше хвалили, и уважают Карла, которого раньше презирали. Разумеется, мир между императором и турками был бы катастрофой для союза против Габсбургов…

— А нет ли у нас, венецианцев, культа мертвых? — неожиданно спросил Гритти. — Наши дворцы и картины не являются ли напоминанием о том, чего уже нет и что нужно восстанавливать? Но можем ли мы вернуть былое величие? Мы, ведущие морскую торговлю. — С необычной для него эмоциональностью Гритти воскликнул:

— Мы должны оставаться купцами и венецианцами, вот и все!

Посланник решил про себя, что ренегат добивается нейтралитета Венеции в предстоящей войне.

— Вот и все? — откликнулся он лениво. — Странно слышать это от драгомана Порты.

Гритти побелел от гнева, когда увидел, как в выражении лица собеседника промелькнуло нечто похожее на усмешку. Однако сдержался.

— В таком случае, ваше высочество, не выслушаете ли вы еще и это? Наш город, — произнес он медленно, — не должен ни при каких обстоятельствах втягиваться в войну с турками.

Мосениго кивнул. Он хорошо понимал, что конфликт между республикой и султаном лишил бы Луиджи доходного и влиятельного положения, которое он приобрел в Османской империи.

— Я воспользуюсь привилегией передать ваше мнение сиятельному отцу. Разве мы настолько глупы, чтобы противиться воле султана? — Посланник не без любопытства взглянул на причудливый шатер, где молчаливый стройный человек терпеливо ожидал, когда юный чтец выйдет из обморока и продолжит обличение гяуров. — Я расскажу вашему отцу о его величестве Сулеймане.

Гритти намеревался отправиться вместе с Мосениго в Венецию. Ведь теперь он располагал драгоценностями на сумму в четверть миллиона дукатов. Однако насмешливое отношение собеседника изменило его планы…

Между тем снова зазвучал голос юного чтеца Корана: «.., и скажи не таясь, что законно, а что запрещено, ибо ложью ты клевещешь на Аллаха. Те же, кто клевещут на Аллаха, не будут благоденствовать…»

Голос чтеца привлек внимание Сулеймана. Султан воспринимал близко к сердцу содержание Корана и медитации муфтия, сидевшего рядом. Он был столь же близок к ним, как далек от европейцев, которые говорили одно, а делали другое. Как много времени он потратил на то, чтобы внедрить лучшим умам падишахства идею присоединения к европейскому братству. Но где это самое братство?

Сулейман постепенно терял, хотя и не признавался себе в этом, веру в европейцев, которые ждали от него только помощи в войне или торговых льгот. Он с готовностью слушал советы доброжелателей держаться от европейцев подальше. Но были ли это его истинные друзья? Могли он полностью довериться даже Ибрагиму?

С этого момента Султан стал больше полагаться на советы женщины, которая тоже родилась на чужой земле.


Конец трех покладистых душ

Поводом для праздника, устроенного Сулейманом, стало обрезание двух сыновей, родившихся от Роксоланы, — Селима и Баязида. В эти несколько дней застенчивые ребята находились рядом с отцом, радуя сердца участников праздника.

После праздника, согласно требованиям обычая, мальчики были изолированы вместе с наставниками в гареме старого дворца. Там во дворике валиды они играли среди фонтанов. Изнемогая от смертельной болезни, мать Сулеймана все еще властвовала на женской половине. И хотя Хафиза не покидала своей бархатной постели под шатром из золотистой тонкой ткани, она ежедневно после восхода солнца отдавала распоряжения надзирателю за женщинами гарема, смотрительнице комнат и главной няньке. Роксолану она почти не видела.. Тем не менее валила имела свое собственное мнение о двух сыновьях русской женщины. И, чувствуя приближение смерти, решилась высказать его Сулейману:

— Селим ловит птиц при помощи птичьего клея, он скрытен, не говорит мне правду, он слаб, хотя с виду и полный, молчалив и своенравен. Поведением Селим напоминает свою мать Хассеки Хуррам. Баязид же мягкосердечен и умен. Лицом и душой он похож на тебя.

Как обычно, Сулейман слушал ее без комментариев.

— Навестить маму — все равно что побывать в раю, — произнес он.

Однако старую женщину было трудно сбить с темы.

— Ты никак не реагируешь на резкие слова матери. Хорошо, в таком случае я позволю себе предостеречь тебя. И не забудь моих предостережений. Верь Баязиду. Будь добрее к Селиму. Постарайся, чтобы он не боялся тебя, сейчас он, кажется, тебя опасается. Но никогда не доверяй ему.

Очевидно, Хафиза верила, что сыновья Сулеймана беспрепятственно достигнут зрелости. В этом разговоре она не упомянула его старшего сына Мустафу, своего любимца, который оставил гарем для прохождения военной службы.

Валида, так же как Сулейман, знала, что сын от Гульбехар с детства внушал всем симпатию. Мустафа мало интересовался книгами, но он любил беседовать со старшими и был очень общителен. Мальчик, как и отец, с раннего детства научился владеть мечом, ездить верхом и перенял от него любовь к морю. Довольно часто Мустафа возвращался в лагерь с ссадинами на голове от деревянных дротиков, которые метали с седла лошади во время учебных занятий. Высокий и очень работоспособный, он не боялся травм. Учителя, обучавшие Мустафу логике, отмечали, что он обнаруживает подлинные османские качества: выдержку и боевитость.

Хафизу радовало, что Мустафе передали в управление провинцию Магнезия, правителем которой до вступления на трон был сам Сулейман. Казалось, это гарантировало, что Мустафа наследует султанскую власть отца согласно сложившийся традиции. И до сих пор ничто не могло побудить Сулеймана изменить этот обычай.

Младший, третий сын Роксоланы Джехангир как тень метался между дворцом Мустафы в Магнезии и султанским дворцом в Константинополе. Болезненный и сгорбленный, он был патологически привязан к здоровому и сильному Мустафе. Сулейман любил его больше всех остальных сыновей.

Затем Хафиза умерла. Сулейман оплакивал ее три дня. Надел черное облачение, закрывавшее его с головы до ног, постился, приказал, чтобы свернули на полу все роскошные ковры дворца, а настенные ковры повернули рисунками к стене. На улицах города смолкла музыка.

* * *

Сулейман достиг тридцатидевятилетнего возраста, полного расцвета сил. Возможно, чересчур увлеченный Роксоланой, он не замечал, как изменилось его положение. Ведь его покойная мать входила в тройку людей, олицетворявших привычный образ жизни, в которой помимо нее были мягкосердечный Пири-паша и беспечная Гульбехар. Теперь Гульбехар должна была занять место матери наследника султана. Но она предпочла остаться с Мустафой в Магнезии. Сулейману ничего не оставалось, как делить досуг с его двумя постоянными спутниками — динамичным Ибрагимом и изобретательной Роксоланой.

Внешне русская не пыталась как-то повлиять на Сулеймана или оспорить первенство Гульбехар, его первой любви. Казалось, она принимала как должное право Мустафы наследовать султану. Потому что Сулейман, чувствительный к попыткам повлиять на него, был непреклонен в вопросах права. К удивлению черного надзирателя за женщинами гарема и служанок, Роксолана обращала мало внимания на своих детей, целиком посвятив себя Сулейману.

Постепенно она стала выбираться из замкнутого мира гарема и сопровождать султана в его поездках. Хуррам следовала за ним в закрытом экипаже, когда он ездил на военные смотры или пятничную молитву. Иногда незаметно присоединялась к нему во время морских прогулок. Сулейман сидел рядом с ней в кормовой каюте барки, быстро несущейся вперед благодаря энергичным усилиям гребцов. Миновав Босфор, они выходили в Мраморное море или пересекали пролив, направляясь к поросшей кедрами кладбищенской зоне Джамлии.

Внутри гарема также произошли перемены. Роксолану настораживало, когда в поле зрения султана попадала (теперь это случалось все реже) новая женщина. Тогда Хуррам приближала эту соблазнительницу к себе так, чтобы встречи султана с ней проходили только в ее присутствии. Постепенно евнухи привыкли к тому, что никакая другая женщина, кроме Роксоланы, не доставляет султану удовольствия.

Когда-то Хафиза следила за каждой обитательницей женской половины. Теперь в гареме не было хозяйки. Роксолана, все еще вторая кадын, возможно, и была фавориткой, но ее власть могла проявляться только через султана.

Поскольку Сулейман не звал к себе других женщин, они оставались в своих комнатах на положении содержанок, однако все еще одетыми в особое облачение, предназначенное для того, чтобы делить ложе с господином. Роксолана откровенно их недолюбливала, они платили ей тем же. Более того, время от времени русская без труда уговаривала султана отдать, как бы из чувства сострадания, ту или иную женщину гарема в жены заслуженным командирам сипахи или дворцовой стражи. А когда это случалось, напоминала Сулейману, что ее собственное положение в гареме невыносимо. Другие становятся женами, приобретая в связи с этим привилегии и имущество, она же, будучи фактически женой султана, остается в представлении слуг рабыней. Разве это справедливо?

Бдительные венецианцы, прислушавшись к разговорам об особом положении Роксоланы в гареме, отметили ее способность влиять на правителя. «Султан ее так любит и так ей доверяет, что его окружение не перестает удивляться. Ее называют колдуньей, проверяющей на нем свои чары. Армия и двор ненавидят за это русскую и ее детей. Но из-за любви к ней султана никто не осмеливается протестовать».

В течение шести поколений ни один османский султан не нарушал когда-то сложившихся правил наследования власти. Но Роксолана знала, что Сулейман не остановится перед тем, чтобы порвать с традициями. В конце концов он так и сделал.

Во дворце был незаметно совершен брачный обряд. В присутствии шариатского судьи Сулейман коснулся руки Роксоланы, лицо которой скрывала чадра, и произнес:

— Я освобождаю эту женщину Хуррам от рабства и беру ее в жены. Все, что ей принадлежит, становится ее собственностью.

Возможно, иностранцы и не узнали бы о браке от ближайшего окружения султана. Но после совершения обряда султан устроил праздник. Свидетели из Генуи оставили такую запись: «На этой неделе в городе произошло событие, беспрецедентное в истории султанского правления. Великий синьор взял в жены рабыню из России по имени Роксолана. За этим последовал праздник… Ночью светились фейерверки, играла музыка, с балконов свешивались венки цветов. На древнем ипподроме был установлен постамент, закрытый золоченой решеткой, из-за которой султанша и ее фрейлины наблюдали, как состязаются мусульманские и христианские всадники, показывают свое искусство жонглеры и ученые звери, включая жирафов, чьи длинные шеи достают чуть ли не до неба».

Итак, пока отсутствующая Гульбехар оставалась номинальной матерью наследника султана, Роксолана сделалась фактической супругой Сулеймана. И постаралась вновь привлечь его внимание к своей северной родине.


Утопия 1531 года

У Сулеймана не было ни малейшего желания возвращаться в Венгрию, где тлели угли конфликта, хотя европейцы ожидали от него именно такого шага. Глазами своих шпионов они все более и более пристально вглядывались в османского султана, и в их представлении он превращался в грозного и динамичного правителя мусульманского Востока. Разве он не был наследником арабских халифов, этих вооруженных последователей свирепого Магомета? Разве турки не были воплощением тех же сарацинов, которые отобрали Иерусалим у крестоносцев? Даже Лютер рассуждал теперь таким же образом.

Послы, стоявшие перед троном Сулеймана, возвращались на родину, чтобы повторить слова, которые они слышали: «Земля, протоптанная копытами коня султана, принадлежит ему навечно».

В религиозном ожесточении европейские королевские дворы и университеты видели в Великом турке лишь завоевателя, несшегося на них верхом на коне. В отличие от хорватов и венгров, они никогда не сталкивались с турками лицом к лицу. В то время не было Раймона Лала, который разъяснил бы им, что представляют собой турки. Смешанная культура мусульманской Испании, Андалузии, которая произвела прекрасную Гренаду, игнорировалась. Мавры были изгнаны из Испании за море в Африку. Некоторые из них нашли убежище под властью Сулеймана.

Мечту султана об утверждении мира на землях, протоптанных копытами его коня, осуществить было невозможно, но он все еще продолжал на это надеяться.

Возможно, при жизни его поколения туркам и не удастся добиться слияния культур Востока и Запада. Но разве турецкая культура, развивающаяся обособленно, не может завоевать уважение европейцев и азиатов? Разве его город, расположенный на пересечении морских и сухопутных путей, не может быть населен людьми, которые ничего не должны и ничего не требуют от народов Востока и Запада? Ведь такой же была и Александрия, задуманная и построенная Александром Великим.

Сулеймана интересовали лишь конкретные, практические вопросы. Он думал о жилище как убежище семьи от дождя и холода. Распорядился, чтобы строители разобрали крепостные стены для постройки акведуков, и пожелал, чтобы они возводились в новом турецком стиле. Почему мечети должны строиться по образцу и подобию Айа Софии, построенной византийцами? И должно ли богослужение проводиться по правилам курейшитов, арабского клана, последовавшего когда-то за пророком Мухаммедом? Должна ли турецкая литература копировать персидскую?

В те годы славы османского султана называли Сулейманом Великолепным и Великим турком. Гости замечали блеск драгоценных камней в шелке его чалмы и поражались богатству, накопленному Е Семи башнях, которым хвастался Ибрагим. Однако немногие из них замечали то, к чему султан стремился на самом деле с безмолвной решимостью.

Это не было похоже на утопию. Не замышлялись акрополи или благополучие, рассчитанное только на привилегированные слои населения. Его помыслы были направлены на благосостояние обитателей простых жилищ. Каждый из них мог владеть каменным домом, виноградником или участком с вишневыми деревьями, небольшим стадом овец. Глава такой семьи должен был платить годовой налог в размере одного дуката за свой дом и одного аспера за каждую пару овец. (В приблизительном пересчете на сегодняшний день это равняется пяти долларам за дом и десяти центам за пару овец.) Кроме того, был обязан отправить своих детей в школу учиться чтению Корана и находить время для выслушивания мнения деревенского кадия или шариатского судьи.

Из скромного налога на домашнее хозяйство формировалась казна Сулеймана. И еще она поподнялась регулярными налоговыми поступлениями от таких предприятий, как шахты по добыче металлических руд, а также пошлинами на иностранные товары и оформленные документы.

Поступала также дань из заморских провинций, таких, как Греция и Сирия, особенно Египет. Даже венецианцы платили символическую сумму в 30 тысяч дукатов. По данным Юнис-бея, главного переводчика сераля, в целом доходы казны составляли 4 100 000 дукатов, а по оценкам купца Зено — 6 000 000. Гритти упоминал 4 000 000 дукатов, но, возможно, он и Юнис-бей имели в виду только поступления от налогов на домашнее хозяйство. Однако все соглашаются на том, что при Сулеймане доходов было больше, чем расходов, возможно в соотношении 6 000 000 к 4 000 000 дукатов.

Это был довольно скромный доход для такой территории, как Западная Европа без Венеции. Более того, это был доход, фиксированный размером пошлины. Ходило изречение: «Что было, то и будет». Когда европейцы видели пышную кавалькаду во главе с султаном, они полагали, что Великий синьор владеет несметными богатствами, которых на самом деле не было. Сулейман оберегал прежде всего домашний очаг турок.

"Турки во всем такие любители порядка, — писал много позже один француз, — что соблюдают его в мелочах. Поскольку экономика и распределение продуктов составляют одну из основ поддержания порядка, они уделяют этому особое внимание, следя за тем, чтобы продуктов было много и распределялись они в разумной пропорции. Они никогда не станут продавать вишню или фрукты первого сбора на вес золота, как это делается во Франции… Если их надзиратели, которые совершают ежедневные обходы, обнаружат торговца, обвешивающего покупателей или продающего свой товар по завышенной цене, тот немедленно будет примерно наказан или доставлен в суд. Поэтому там даже ребенка можно послать на рынок, не опасаясь, что его обманут. Нередко надзиратели за рынком, встречая ребенка, расспрашивают его, за какую цену он приобрел покупки. Даже взвешивают их, чтобы убедиться, не обманули ли дитя. Я видел торговца, который получил удары по пяткам за то, что продал лед по пять динаров за фунт… Торговца, обвешавшего покупателя, могут опозорить тем, что просунут его голову в отверстие доски, увешанной колокольчиками, которую он должен носить. Над торговцем в таком виде все окружающие смеются…

Что касается беспорядка и скандалов на улице, то каждый обязан их пресекать. Чтобы избежать неприятных происшествий в ночное время, горожанам запрещается появляться на улицах после наступления темноты, за исключением сезона поста (рамазана)".

Требования дисциплины и ответственности распространялись на всех — от Сулеймана до начальника стражи в приграничной деревне. В них состояла характерная особенность утопии султана, призванной заменить традиционный закон новой моралью. Он мог добиться этого только при помощи устного приказа (урф), который, внедрившись в общество, становился современным законом. В это время Сулейман трудился вместе с Ибрагимом над пересмотром Свода законов Египта — одной из наиболее важных провинций. Когда ежегодный доход из Египта увеличился до 800 тысяч динаров, превысив фиксированную цифру, Сулейман распорядился, чтобы избыток был потрачен в самом Египте, использован для проведения ирригационных работ.

За эти несколько лет султан добился невероятного. При нем — как ни при каком другом правителе в Азии или Европе — элите режима удалось обеспечить благосостояние большой массы людей, которых он кормил и вел в будущее.

Сулейман, несмотря на внешнее великолепие, воздерживался от дорогостоящих предприятий. Основу его расходов составляли траты на одежду, конюшни породистых лошадей и праздники. С другой стороны, подростки, обслуживающие султана, получали плату только на прожитье и готовились к более ответственной службе в государственных органах. Подарки, которые он делал, возмещались подарками, полученными им самим. Богатства бейлербеев и других чиновников возвращались в казну после их смерти.

Возможно, наиболее благополучной прослойкой вслед за правителем были сипахиогланы, молодые всадники. Их было три тысячи, они всегда сопровождали султана по правую руку. Молодые всадники наделялись небольшими земельными владениями, на которых были обязаны вырастить пять-шесть лошадей и конюхов при них на случай войны. Молодые люди также готовились на более ответственные командные посты. «Это важные люди, — свидетельствовал их современник. — Из них синьор черпает руководящие кадры».

Однако число молодых всадников росло, так же как численность государственных чиновников султана. Бейлербеи и аги начали подражать своему повелителю в щедрости и роскоши. Для этого они нуждались в средствах более значительных, чем те, что шли на их самообеспечение. Они извлекали эти средства из подвластного населения.

* * *

Возможно, Ибрагиму завидовали сверх меры. Старейшины, придворные поэты, шариатские судьи жаловались, что Ибрагим присвоил полномочия, равные султанским. Они не любили визиря не столько потому, что он был греком и христианином, — большинство деятелей режима тоже вышло из христианских семей, — сколько потому, что он хранил языческие статуи из Буды, водил Сулеймана в дом гяура Гритти и одевался подобно султану.

Сулейман пропускал такие жалобы мимо ушей, хотя и слышал откровенные признания мусульман: «У турок никогда не было такого султана, а у султана — такого визиря».

Затем случился инцидент с Кабизом.

Совершенно невероятный случай, потому что Кабиз принадлежал к улемам, ученым-богословам. Постепенно у этого человека вызрело убеждение, что учение Иисуса Христа преобладает над учением Мухаммеда. (Мусульманская традиция придерживается версии, что Иисус проповедовал слово Божье как пророк, но в меньшей степени, чем Мухаммед, появившийся после него).

Привлеченный к суду за неверие, Кабиз был приговорен армейскими судьями к смерти на основании его собственных показаний и без объяснений, в чем состояла ошибочность или правота его вывода. Ибрагим, неудовлетворенный приговором, вызвал Кабиза на заседание Дивана для повторного слушания его дела. В ходе слушания Ибрагим утверждал — Сулейман слышал его доводы — что ересь сама по себе не является преступлением. Она должна быть оценена лишь с точки зрения соответствия или несоответствия истине.

Сулейман не согласился с этим.

— Как же так? — спросил он публично визиря. — Лицу, оскорбившему пророка, разрешается уйти от наказания и даже не предпринимается попытки убедить неверного в ошибочности его мнения?

Кабиз предстал перед муфтием и своими коллегами. После того как ересь отступника была разобрана и опровергнута, шариатский суд вновь приговорил его к смерти.

Всю свою жизнь Сулейман не смог избавиться от конфликтов между гражданскими правами людей и исламскими традициями. Как верховный глава религии он должен был защищать закостеневшие обычаи, родившиеся у арабов еще на племенной стадии их существования. Как глава светского режима он обязан был защищать права отдельных людей. Более трети населения падишахства составляли христиане — армяне, греки, грузины и многие другие. Вина Кабиза заключалась отнюдь не в подтверждении учения Христа, а в отрицании основы мусульманской веры, в то время как он был ее толкователем.

Приходилось Сулейману решать и другие, не менее сложные проблемы. Его прежние победы в Белграде, на Родосе и при Мохаче были добыты ценой крови и лишений народа. Искандер Челеби, главный казначей султана, сообщил ему, что три года войны собирался дополнительный налог — серебряная монета за каждую голову скота и мера зерна. Значит, в годы войны падишахство терпело убытки. Последующие годы мира возместили эти потери.

Сулейман распорядился, чтобы с этих пор не взимались дополнительные налоги на войну. Во время венского похода армия вывезла из Австрии достаточно трофеев, чтобы возместить военные расходы. Ущерб, понесенный во время возвращения из-под Вены, он пополнил из личного фонда.

И все же через три года, весной 1532 года, османский султан был вынужден снова повести своих аскеров на север, на этот раз против императора христиан.


Поход призрачной армии

Поход стал неизбежным из-за Фердинанда. Хотя претендент на венгерский трон не сумел обеспечить себе поддержку венгров, он все же снова вторгся в соседнюю страну, для чего нанял солдат и получил подкрепление от Карла. Фердинанд осадил Буду, но был отброшен от крепости турецким гарнизоном, оставленным Сулейманом.

Под грохот спорадических боев, разыгрывавшихся на берегах Дуная, Карл сконцентрировал у Вены большую армию. Стремясь развязать себе руки, он замирился с лютеранами (июнь 1532 года), сняв перед имперским судом все свои обвинения в их адрес.

Это событие известно в истории под названием «Религиозный мир в Нюрнберге». Лютер торжествовал. Для успешного противодействия туркам Карл нуждался в том, чтобы германские города у него в тылу успокоились.

В тот июнь под Веной была мобилизована, возможно, наибольшая за несколько последних десятков лет армия империи. Под командованием императора находились вооруженные формирования германских городов, а также профессиональные наемники. Кроме того, Карл привлек ветерановиспанцев из Италии и Нидерландов.

Добропорядочный Ричард Ноллес с энтузиазмом писал об этом христианском сборе, после того как ушли из жизни три поколения: «На памяти людей никогда раньше не собиралось в одном военном лагере так много способных командиров и доблестных солдат. Князья и свободные города направляли сюда тщательно отобранных и проверенных людей, соревнуясь, кто пришлет наилучших. Весь цвет и сила Германии от Вислы до Рейна и от Атлантики до Альп.., они были либо направлены сюда.., либо пришли добровольно. Такого еще не было, чтобы вся Германия в едином порыве и с радостью взялась за оружие ради общей безопасности».

Однако сам Карл находился в двухстах милях от места сбора, в Ратисбоне, расположенном в верховьях Дуная.

* * *

То, что произошло с этой блестящей армией в критический период с июня до октября, было совершенно неожиданным. Австрийцам это показалось мистикой, остальные европейцы не могли прийти в себя от изумления.

Зная, что турецкое воинство во главе с султаном быстро приближается с юга, австрийцы приготовились обороняться в верхнем течении Дуная, опираясь на Вену. Там они создали довольно прочные позиции. Но так и не увидели Сулеймана и его главные силы.

Они получали достаточно достоверную информацию о продвижении турок. К югу от них в горах туркам сдавались города, из дальних районов стали прибывать беженцы. Но турецкая армия появилась там, где ее не ждали, — между Веной и собственно Европой. Другие всадники, не турки, но тоже наводившие ужас, двигались по венгерской равнине, опустошая беззащитные деревни, наводя мосты через реки или преодолевая их вплавь. Этими незнакомыми всадниками оказались татары.

Летучие кавалерийские эскадроны турок вышли к Штейру и продолжили движение вдоль реки Энс в сотне миль к западу от Вены.

Примерно в это время, в первую неделю августа, прибыли гонцы из Верхнего Тауэрна. Они сообщили, что турки осадили маленький городок Гюнс в 60 километрах к югу от Вены. Вскоре после этого сбитые с толку военачальники в Вене получили от Карла приказ держаться на своих позициях и не сметь перебираться через горный хребет для оказания помощи Гюнсу.

Маленькая крепость сражалась храбро, однако огромная армия австрийцев даже не пыталась облегчить ее участь. Гарнизон Гюнса насчитывал семьсот человек. Большинство из них были застигнуты турецкой армией в крепости в то время, когда они направлялись в Вену. В течение двадцати дней Сулейман оставался под Гюнсом, предпринимая бессистемные попытки взять крепость. А 28 августа принял капитуляцию города, причем в необычной манере. Султан потребовал только ключи от взорванных ворот крепостной стены, гарантировал, что не прикоснется к доблестному гарнизону, и довольствовался размещением отрядов янычар у проломов стены в качестве арьергарда уходившей на север армии.

Пока военачальники в Вене удивлялись символической сдаче горной крепости, отряды всадников показались с тыла, наводя мосты через Дунай за счет соседнего леса, чтобы пробиться к Сулейману. Они подошли так близко, что некоторые из них уже пробирались через Винерский лес. Австрийцам достаточно было развернуться и блокировать овраги, отрезать таким образом всадников от основных сил и нанести им удар.

Но большая часть всадников нашла способ пробиться в Нижнюю Австрию, где армия Сулеймана лавировала в горах, беря приступом небольшие города, но минуя такие крупные, как Грац и Марбург. Его войска растянулись по горным альпийским дорогам, перебираясь через бурную реку Мур и наводя мосты через Драву. На пути Сулеймана не встречалось войск, способных оказать сопротивление.

К 9 октября, когда начались осенние ветры с дождем, султан уже был за пределами австрийского высокогорья. Он благополучно перебрался н район нижнего течения Дуная, совершая не особенно утомительные переходы в направлении Белграда.

Не раньше 23 сентября, когда турки, форсировав реку Драва, уже достаточно удалились, Карл появился на несколько дней в Вене. Но уже в начале октября вернулся домой в Барселону через Италию.

Так завершилась одна из наиболее странных военных кампаний в истории. Ожидавшийся поединок между султаном Востока и императором Запада не состоялся. Сильное войско Карла, собиравшееся защищать Среднюю Европу, простояло в бездействии под Веной. Воинственные турецкие аскеры уклонились от сражения с ней и предпочли рейды по остальной территории Австрии. Сам грозный Сулейман в течение месяца забавлялся потешной войной у крохотного Гюнса.

Все это с точки зрения европейских правителей не имело никакого смысла, но имело вполне определенное значение для турок, если разобраться в происшедшем. Ответ к загадке 1532 года был в самом Сулеймане.

* * *

Султан вовсе не собирался вторгаться в Альманию, как турки тогда называли Германию. Что бы ни говорили в Западной Европе, у турецкого правителя не было намерений завоевывать территории к западу от Венгрии, где он без труда отвоевал земли, необходимые для обороны Буды, и объявил их частью своих владений. На маленькую Австрию, окруженную горами, и труднодоступную Богемию он никогда не претендовал. Каковы бы ни были его планы в отношении Вены три года назад, теперь он оставил их. Братья Габсбурги могли править в столице вполне спокойно.

Сулейман, весьма скрытный, редко раскрывал свои планы. Раньше он следовал мусульманскому обычаю, предлагая противнику перед вторжением в «зону войны» мир. Но за минувшие десять лет условия изменились. Теперь султан напрямую беседовал с эмиссарами Габсбургов. Подвергся изменениям и характер Сулеймана. Он больше не верил в полезность завоевательных войн. Тем не менее на нем лежала обязанность минимум раз в три года совершать военные походы вместе с элитой режима и готовить турок к войнам. Несмотря на его попытки найти себе замену, в лице Ибрагима, например, армия никого не принимала в качестве главнокомандующего, кроме самого султана. Падишахство все еще опиралось на армию. Даже Сулейману не приходила в голову мысль распустить военную организацию, которую он возглавлял. Вместо этого он вел незаметную работу по изменению ее природы и функций. Фархадпаша был отстранен от командования армией, а Ибрагим, номинально сераскер (главнокомандующий), не был профессиональным военным.

В своем дневнике Сулейман условно обозначил последнюю военную кампанию как поход против «короля Испании».

Разгадка планов султана содержится в самом составе армии, выступившей в этот поход. В то время как регулярные войска — янычары, сипахи и феодальная кавалерия — имели обычную численность 45 — 48 тысяч человек, что равнялось приблизительно численности австрийских войск в Вене, легкая кавалерия была увеличена более чем до 50 тысяч всадников, и по указанию султана Крым-хан привел из степей еще 15 тысяч татар. Эти татары, эффективные во время внезапных кавалерийских набегов, не были привычны к атакам на укрепленные позиции. (Хотя несколько лет назад они прорвались через крепостные стены далекого города Москвы).

Затем Сулейман двинулся на север с войсками, более приспособленными для быстрых переходов, чем к осадам городов. Он не брал с собой тяжелой артиллерии.

Вспомним, как он уклонялся от опасности втянуться в продолжительную осаду, такую, как цитадель рыцарей на Родосе, когда осаждал Вену, имевшую гарнизон гораздо малочисленнее, чем войска Карла. А также, видимо, стремился избежать еще одного зимнего отступления, подобного тому, что происходило три года назад, когда было потеряно много ценных лошадей.

И все же военный сбор европейцев в Вене был вызовом Сулейману.

Чего он пытался добиться и что ему не удалось, очевидно. Султан хотел отбросить австрийские войска от Вены на равнину. Когда летучие эскадроны татар и акинджи (немцы называли их «мешочниками») не смогли заставить германские войска бросить австрийскую провинцию на произвол судьбы, Сулейман двинулся к Гюнсу. От Гюнса в сторону Вены открывался коридор высокогорного плато между большим озером Нейзидлер и восточной оконечностью горных хребтов Тауэрна.

Если бы германские войска вошли с юга в этот коридор для помощи Гюнсу, их пехота оказалась бы на открытой равнине, окруженная со всех сторон турецкой кавалерией. Сражение в таких условиях стало бы вторым Мохачем и полным крушением планов Габсбургов в отношении Венгрии.

Карлу хватило мудрости уклониться от такого сражения. Очевидно, поняв, что германские войска не попадут в ловушку, Сулейман прекратил показную осаду Гюнса и принял ключи от города, разыграв комедию с его сдачей.

В дневнике Сулеймана содержатся и другие разгадки его поведения.


«Располагаемся лагерем под Грацем, большим городом, находящимся под властью короля Испании.., капитуляция крепости Посега.., сжигаем предместье крепости Кобаш.., крепость Гуриани, принадлежащая сыну деспота, сдается.., армия становится лагерем у крепости Алтакх на берегу реки Бозут. Капитуляция крепости Панкова, принадлежащей королю Фердинанду…»


Армия Сулеймана сосредоточилась в феодальных владениях Фердинанда, пройдя Штирианские Альпы. Во время этого перехода другие города не пострадали.

Немецкая историческая хроника повествует: «Ярость захватчиков привела их к Линцу, городу, в котором в это время находился Фердинанд».

Был ли, не был Фердинанд в это время в Австрии, его владения пострадали «по всей длине и ширине».

Турецкая же армия возместила расходы на военный поход.

Неизвестно, сожалел ли Сулейман о том, что не встретился в Австрии с Карлом. А Ибрагим не упустил случая публично заметить, что, мол, султан-то прибыл на встречу с императором, но того, как обычно, на месте не оказалось. В дневнике Сулеймана в конце о войне упоминается вскользь.


"13 ноября. Умер бывший Великий визирь Пири-паша.

21 ноября. Султан вернулся в сераль в Константинополе. Пятидневный праздник с фейерверком в городе и его предместьях Аюб, Галата и Скутари. Базары по ночам остаются открытыми, и султан инкогнито посещает их".


Впервые Сулейман решился походить среди людей, послушать их разговоры, пытаясь в своей замедленной последовательной манере принять трудное решение без участия Ибрагима.


Перемирие на Дунае

Сулейман решил прекратить сухопутную экспансию турок в Европу. И в то же время все яснее и четче понимал, что ему не удастся помириться с Западом, чего он давно желал. Франциск, обратившийся к султану с предложением о дружбе, просто использовал его как орудие борьбы с Карлом и расстался с этим орудием, как только в нем отпала необходимость. А Фердинанд Австрийский вызывал у Сулеймана лишь презрение. Султан хотел добиться в отношениях с западными князьями больше чем компромисса, однако те так и не поняли его намерений. Ему не было места в их сообществе. Он оставался чужим, турком.

С пониманием этого пришло убеждение, что нельзя полагаться ни на кого, кроме как на себя самого. И Сулейман повернулся спиной к Западу. Возможно, он еще не оставил идеи превратить османское падишахство в своего рода мост между Библией и Кораном, но отныне этот мост должен быть только турецким, и никаким другим. Не должно было больше оставаться при нем и Ибрагима, как его второго "я", надо выслать из страны гяура Гритти, теперь он сам будет решать, какие ему предпринять походы в Азии, куда не ступали копыта его коня вот уже двенадцать лет. (Только один раз султан совершил переход по азиатскому берегу Турции, чтобы высадиться на Родосе.) Там он пойдет по стопам своего отца, но не так, как это делал Селим. Придет туда с миром и Кораном.

И все же в этот период перелома с 1533-го по 1536 год (когда он взял в жены Роксолану) Сулейман приобрел в Европе огромные владения. Новые границы падишахства проходили вблизи Венеции по побережью Адриатики, примерно в 900 милях от Константинополя, в Северной Венгрии они отстояли на 700 миль. На северо-востоке границы шли по степям покорных крымских татар к Азову в устье реки Дон и отстояли на 800 миль от Константинополя. Расстояние от Азова до порта Зара на Адриатике 1200 миль или более. На внешних границах контролируемых султаном внутренних морей располагались дружественные татары и венецианцы. Балканские народы — от греков до венгров — входили в его империю в качестве малых народностей. Территории за ее границами населяли чужеземцы — итальянцы, немцы, словаки, поляки и славяне Московии.

По решению Сулеймана, на этих демаркационных линиях прекратилась сухопутная экспансия турок в Европу. И северная граница его владений оставалась почти неизменной в течение полутора столетий. Только в конце XVII века амбициозный турецкий визирь попытался осуществить настоящую осаду Вены, а молодой царь Петр Алексеевич (Петр Великий) совершил поход на Дон к Азову против турок.

Владения, приобретенные Сулейманом, не были временными завоеваниями. Их сцементировала вместе природа османского правления. В последующие годы жизни султана в его империю нахлынут переселенцы, спасающиеся от войн и голода переходом через границы с Россией и Австрией. Эти люди искали в падишахстве пищу и терпимость к своим церквям, будь то приверженцы православия в восточных землях, греческого православия, христианства армянского обряда, мусульманской и иудаистской веры. Это был pax Turcia (турецкий мир) Сулеймана, который обеспечил его гегемонию на Дунае.

Снова, как и после венской осады турками, братья Габсбурги запросили мира. Ничто теперь не соответствовало пожеланиям Сулеймана больше, чем этот мир, особенно в связи с его намерениями отправиться в Азию. На этот раз султан сам нуждался в мире с европейцами, поэтому принял посланцев Габсбургов весьма сердечно.

Опять сблизившись, Сулейман и Ибрагим изобрели для братьев Габсбургов новые звания. Теперь оба европейских правителя перестали быть для них «Фердинандом и королем Испании». Так как они просили принять их в растущую семью Сулеймана, то Карл стал именоваться «братом», а Фердинанд — «сыном».

Именно такой неофициальный титул публично испрашивал у султана без малейшего чувства униженности эмиссар из Вены после символической сдачи ему города Гран, передав от него ключи. Он сказал:

— Король Фердинанд, ваш сын, считает все принадлежащее ему принадлежащим и вам, отец.., он не знал, что вы желаете владеть Венгрией. Если бы знал это, то никогда не воевал бы на венгерской земле…

Сулейман в своей новой роли главы европейской семьи заверил посланца из Вены, что Фердинанд может рассчитывать на перемирие. «Не только перемирие, но мир. И не на семь лет или сто лет, но на все время, пока Фердинанд его соблюдает».

Несмотря на иронию по адресу Фердинанда, султан выражал вполне серьезное пожелание.

От Карла с письмом прибыл специальный представитель Корнелиус Шеппер.

Ибрагим принял это письмо, соблюдая все формальности. Поднял его над головой, прижал ко лбу и, стремясь выжать как можно больше пользы из миссии соперника Сулеймана, проговорил:

— Он на самом деле могущественный правитель, и мы ценим его за это.

Однако содержание самого письма вызвало нарекания Ибрагима.

— Послание написано не рукой благоразумного или мудрого властителя. Почему он пользуется титулами, которые ему не принадлежат? Как он смеет называть себя перед моим господином королем Иерусалима? Разве Карл не знает, что не он, а мой могущественный султан им владеет? Почему Карл именует себя герцогом Афин, которые называются сейчас Сетиной? Этот маленький городок принадлежит нам! .. Мой господин не нуждается в том, чтобы красть у других повелителей титулы — у него достаточно своих!

Затем Ибрагим прочитал германским эмиссарам лекцию о ситуации в Европе, на этот раз применительно к политике Карла:

— .. В Италии он угрожал нам войной и обещал лютеранам мир. Он прибыл в Германию и ничего не сделал ни для лютеран, ни в ущерб нам. Великий правитель не должен начинать с того, что не может выполнить.., он ведь публично заявил, что созовет Совет (чтобы вернуть лютеран в лоно католической религии). Но не сделал этого. Мы поступаем по-другому… Если бы мне поручили это, я бы созвал Совет, посадил бы Лютера по одну сторону стола, а папу — по другую и заставил бы их прийти к согласию.

Так что из двух Габсбургов только Фердинанд получил перемирие и признание в качестве короля северных гор Венгрии, которыми уже владел.

С Карлом Сулейман отказывался вступить в соглашение до тех пор, «пока он первым не помирится с моим другом и союзником королем Франции и не вернет ему земли, которые у него отнял».

Не был ли Сулейман сверхщепетильным в отношении соблюдения обещания поддержки, которое дал Франциску? Или просто насмехался над Карлом и заодно Франциском, нарушившим свои обязательства?

Во время этих переговоров Ибрагим сделал сверхнеобычное заявление перед европейскими гостями, которые вслед за своими предшественниками научились льстить визирю и одаривать его ценными подношениями в знак признания его неофициальным главой турецкой империи. Ибрагим сказал:

— Верно, что я управляю огромной империей.., все свои дела я довел до конца. Если бы я пожелал, то сделал бы из конюха пашу. Что я желаю дать, дается и не может быть отнято. Мой господин не возражает против этого. Если великий султан что-нибудь дает против моего желания, это отнимается… Ведение войны, заключение мира, распоряжение казной — все в моих руках. Султан одевается не лучше меня. Он передал свою власть в мои руки… И это не просто праздная болтовня с моей стороны, я хочу поощрить вас на откровенный разговор.

Трудно сказать, были ли эти слова визиря результатом нервного истощения или безумного самомнения. Фактически Ибрагим не хвастался, поскольку владел тем объемом власти и привилегий, о котором говорил. Его злейший враг Искандер Челеби осмелился пожаловаться султану на то, что грек, будучи христианином, берет в свою пользу часть прибыли от торговых сделок. Сулейман не придал этому значения. Он ведь дал слово не отстранять визиря от власти «по своему капризу». И кроме того, имущество Ибрагима все равно вернется в казну после его смерти. В определенном смысле оно было дано ему в долг.

Гритти, теперь встревоженный не на шутку, озабоченно качал головой:

— Если Сулейман пошлет одного из своих палачей убить Ибрагима, никто не помешает этому.

Незаконный сын дожа прожил еще год. Направленный Сулейманом в Северную Венгрию для демаркации границы — задание, выполнение которого, султан знал, займет многие годы, — Гритти либо потерял выдержку, либо попытался с чрезмерным усердием сколотить капитал из своего назначения. (Ибрагим дал Гритти инструкции, отличавшиеся от задания Сулеймана, который не желал, чтобы какая-нибудь часть территории, контролируемой Янушем Заполяи, была утрачена.) Как бы то ни было, Гритти пытался убедить австрийцев, что он может посодействовать приобретению ими городов на большой венгерской равнине.

Это настроило против него жителей венгерских деревень. Они организовали охоту на посланца султана и наконец обезглавили его. Когда труп Гритти раздели, то обнаружили привязанную к его ноге миниатюрную шкатулку с драгоценными камнями стоимостью в четыреста тысяч золотых монет.

Ибрагиму же больше не пришлось давать аудиенции европейским послам. Он был отослан в Азию, дожидаться прибытия туда султана.

Таким образом, Сулейман пытался покончить с проблемами Германии и Вены. Он намеревался забыть Европу на несколько лет. Но, не веря в прочность перемирия с Габсбургами, стал искать нечто такое, что держало бы европейцев в напряжении, пока он будет отсутствовать. И нашел это средство в подготовке экспансии на море.

Обращаясь к морской экспансии как к средству достижения своих целей, султан стал искать удачи в новом направлении. И это определило развитие событий в Европе на период более тридцати лет.

Сулейман мог и не обратиться к морской экспансии, если бы не существовало в то время одного человека по имени Барбаросса.