"Горбатый медведь. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Пермяк Евгений Андреевич)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

_{ПЕРВАЯ ГЛАВА}

Странствуя по закамским деревням, Толлин с каждым днем убеждался, что добрых и сердечных людей не так-то уж мало на земле. И особенно много их среди бедных людей. Видимо, бедность учит людей сочувствию, взаимопомощи, в надежде, что старая хлеб-соль не забывается и что кусок хлеба, который ты не пожалел голодному, возвращается к тебе двумя кусками.

Маврикий как мог, так и возвращал съеденные куски. Не чураясь никакой работы, он брался за все, что было ему под силу. Особенно ценили Маврикия, когда узнавали о его умении рассказывать были-небыли и всякую всячину про злые колдовские дела и волшебные чудеса, так что от его слов и в темной горнице светлело и в холодные ночи теплело.

Кормило и поило наследство двух бабушек. Как такому славному бахарю в плошку щец не плеснешь, лепешку не испечешь, тулуп на ночь укрыться не дашь.

А еще Маврикий рассказывал про разные города. Хотя и не всему верили его слушатели этой глухой пермяцкой пармы, из которых многие не бывали даже в Перми и знали только понаслышке о «чугунке», все же с удовольствием слушали питерские небыли о том, что жители там по улицам ездят в вагонах с чужеземным названием «транвай», что дома там чаще всего о шести этажах, а каменные мосты не рассыпаясь подымаются или разводятся на ночь, что твоя карусель.

Надо же придумать такое. Вот голова у парня. Шестнадцать лет от роду, а знает — будто всю землю объехал. Учителем бы такого взять, да школы нет.

Про себя же Маврикий рассказывал одно и то же:

— В Чердыни я остался круглым сиротой. Задумал к тетке в Верхотурье пробраться. Сел зайцем на пароход. Ссадили на берег. Теперь к железной дороге иду.

Верили. А почему бы и не верить?

Читал Маврикий и перечитывал вдовам-солдаткам письма убитых солдат. За это наплакавшиеся вволю женщины платили особо. Рукавичками. Носками. Маврикий сначала стеснялся. Не брал. Это походило на нищенство. А потом, когда побелела земля, не пришлось чваниться.

Дымовка оказалась вовсе не такой близкой. Когда жива была бабушка, она любила пересказывать старую историю о себе и о своей сестрице Дарьюшке.

Бабушка Маврика Екатерина Семеновна родилась во Владимирской губернии. В эти края бабушка приехала на заработки вместе с теткой и с младшей сестрой, которую не на кого было оставить в деревне. В Мильве в Екатерину Семеновну без памяти влюбился дед Маврикия и, женившись на ней, взял ее в дом вместе с сестрой Дашей девяти лет. Даша выросла в семье сестры и шестнадцати годов от роду на мильвенской зимней ярмарке встретила молодого охотника из-за Камы Василия Кукуева. Кукуев, увидев Дашу, не отстал от нее до зашеинского дома, а потом, как закончилась ярмарка, пал на колени перед Мавриковым дедом и просил отдать за него Дашеньку.

Бабушка Маврика об этом рассказывала длинно и подробно. Описывалась и свадьба в деревне Дымовке, куда вышла замуж Даша за охотника по зверю Кукуева.

Много раз спрашивал Маврикий: далеко ли до Дымовки? И каждый раз обнадеживающе говорили, что до нее рукой подать.

Далеко уйдешь, много ли пройдешь в короткий день. Но как ни длинна дорога — и она кончается.

— Сколько еще до Дымовки? — спросил Маврикий добродушного старика, повстречавшегося на дороге.

— Да вон она, за речкой дымит, — ответил он.

Какое счастье. Он дошел. Теперь ему нужно было узнать, живы ли Кукуевы, и он задал наводящий вопрос:

— Говорят, дедушка, в этой деревне охотников много.

— Да нет, брешут. Охотников там двое. Кукуев да Денежкин. А теперь один остался.

У Маврика захолонуло сердце. А старик, явно любивший поговорить пространно, продолжал свой рассказ:

— Второго медведь задавил. Ранил он его. Ну, тот, конечно, на дыбы, и не долго потом пожил Филипп Денежкин.

— Это очень жалко, — посочувствовал Маврикий, — но что поделаешь…

Больше Маврикий не стал спрашивать. Ему хотелось сейчас помчаться в Дымовку и узнать, жива ли бабушка Дарья. А старик сам сказал:

— Старуха у него, Дарья Семеновна, такая мастерица чучела чучелить, что в разные города их развозят и хорошие деньги платят. Славно они живут. В достатке.

Далее Маврикий не слушал старика. Лучшего уже не скажешь. Он смотрел на дымы Дымовки и на светлое, освещенное закатом облачко над ней. Неужели бабушка и дедушка все еще заботятся о нем? Как это невероятно, зато как прекрасно, если бы хоть на одну минуточку он мог вернуться в те дни, когда дедушка с бабушкой сидели на облачке и помогали ему жить на земле.

Глаза не ноги, им и далекое близким кажется. Казалось, что до Дымовки версты три, а оказалось полных семь. Ясный день и чистый воздух скрадывали расстояние.

Удача дарила Маврикия до изумления щедро. Подходя к Дымовке, он встретил девушку в шубке, отороченной заячьим мехом, и невольно посмотрел на нее и задержался на считанные секунды. Шубка, отделанная заячьим мехом, живо напомнила Соню и масленичное катанье.

Остановилась и девушка. Будто и ей он кого-то напомнил. Остановившись, она как-то не по-девичьи быстро разглядела его лицо и беззвучно прошевелила губами:

— Мавруша…

А потом, когда он пошагал дальше к деревне, она крикнула:

— Не из Мильвы ли вы случаем?

Маврикий, вздрогнув, остановился и повернул лицо к незнакомой девушке. Кто его может знать здесь? Еще этого не хватало. А девушка, просияв, подбежала к нему и, взвизгнув, схватила за руку:

— Братец… Ей-богу, право, ты мой сродный братец… А я твоя сродная сестрица Дуня Кукуева.

На небе опять стояло золотистое облачко. И Маврик опять улыбнулся ему и сказал:

— Как же ты меня могла узнать, Дунечка?

— А у нас, Мавруша, вы все под стеклом… И ты, и тетечка Катечка, и бабушкина старшая сестра, твоя бабушка в гробу… Все, все… А ты так даже на трех карточках. Как ты покрасивел против них…

— Дома ли, Дунечка, дедушка с бабушкой?

— Да где же и быть, Мавруша, в эту пору. Ты прямо к пирогам…

— А почему ты, Дуня, не спрашиваешь, как я и откуда… И зачем…

— Да я и так чувствоваю… В Мильве, сказывают, живьем в могилы закапывают… Ну да ты не больно об этом. У нас в Дымовке тоже всякие злыдни есть.

Они подошли к воротам. Миновали темноватый крытый двор и очутились в добротной пятистенной избе.

— Ково я, бабушка, привела… Не падай только с лавки.

А Дарья Семеновна еще в окно разглядела и узнала Маврикия.

— Да кто же это такой может быть? — явно притворялась она. — Был у меня кудрявый сродственничек, так он ведь вот эконький был, а этот смотри какой Еруслан Лазаревич, — явно льстила старуха. — Дунюшка, подай-кося дедовы сильные очки…

Дунечка только по полу не каталась от смеха, побежала за очками, а Дарья Семеновна, не дожидаясь, обняла Маврикия и запричитала:

— Ягодка ты моя, виноградинка-ненаглядинка… Зашеинская кровушка, дедушкина головушка, бабушкины глаза, — повторяла она до слез знакомые слова.

И Маврикий, подрывник, шестнадцатилетний парень, бесстрашно прошедший длинный путь по дремучей парме от мильвенского берега, вдруг пустил слезу, приникнув к Дарье Семеновне.

Дарья Семеновна, гладя его по спине, спросила:

— Живы ли ваши-то там?..

— Живы, бабушка Дарья… Все живы. Ты не обращай внимания… Я опять немножечко стал хлипким… Это пройдет, — говорил он, утирая рукой слезы.

— Пройдет, Маврушенька, пройдет… А не пройдет, так мы с дедом прогоним. Вон он, легкий на помине.

Дуняша, по всей видимости, предупредила старика Кукуева, и он, не замечая ни красных глаз Маврикия, ни самого его:

— Дарья, что это такое делается?.. Следы. Незнакомые следы у ворот и от ворот к сеням. Для зайца великоваты. Для лося мелковаты, а для нежданного-негаданного внука в самый раз.

И снова тепло и ласка. А на столе веселый начищенный медный самовар. У стола хлопочет бабушка Дарья. За эти годы она, постарев, так стала походить на родную бабушку Екатерину Семеновну, что будто и в самом деле вернулось неворотимо ушедшее.

Подробности и частности нередко действуют на нас сильнее «общностей» и «главностей». Талабанки были такими же, как в дедушкином доме. А потом рыбный глухой пирог с двумя продухами в верхней корке. Он — точный бабушкин пирог. И вкус и запах.

Ах, тетя Катя, тетя Катя, спасибо тебе за Дымовку: здесь живут такие родные, такие близкие, может быть, самые близкие из всех родных люди.

В лесных местах верхнего Прикамья нередки светлые, теплые, просторные избы с высокими потолками. Лесу здесь — тьма, дров тоже. Такими были избы в Дымовке, и такой была ухоженная кукуевская изба. Василий Адрианович Кукуев, бывая в городах, начинил свою избу городским обзаведением. В избе, кроме обычных лавок, сомкнутых под прямым углом, были стулья, широкий диван со спинкой, на котором спала Дуняша, железная кровать со светлыми маковками, горка для посуды, застекленная с трех сторон, комод с зеркалом, шкаф для белья и одежи… Так что изба хоть и называлась избой, а походила она больше на мильвенское жилье мастерового. И главное — просторно. Чистота. Ни пылинки, ни соринки. Через холодные сенцы можно было попасть в теплый прируб. Это мастерская. Ружья, лыжи, ловушки, капканы, охотничья и рыболовная снасть… Особо старухин большой верстак, где она «чучелит чучела». Их тут не мало. До трех десятков. Филины, сороки, зайцы, белки, ежи, глухари… Теперь Дарья Семеновна оставила свое мастерство. Не ходкий товар. Не до чучелов людям, когда, того гляди, как бы самому не стать чьим-нибудь чучелом.

У Кукуевых был сын Андрей. Неотделенный. Жил с отцом и матерью. Погиб на войне. Осталась жена. Василиса. Не Прекрасная, как говорит Дарья Семеновна, а красоты не частой.

— Сбежала, — сообщает Маврикию бабушка Дарья и показывает фотографический снимок снохи, красавицы Василисы. — Сбежала с заезжим пароходным машинистом. Не виню. И то, что Дуняшу на деда с бабкой бросила, тоже не виню. Каково бы ей, пташке, по пароходным каютам маяться, а тут Дуняшка в родном гнезде. В неге.

Внимательно рассматривает Маврикий фотографические снимки, собранные под стеклом в большой раме, повешенной справа от божницы. Это коренная кукуевская родня. А справа в такой же, но чуть поменьше раме родня по сестрам Дарьи Семеновны и по братьям Василия Адриановича. Много тут дорогих Маврику лиц. Тетя Катя, бабушка, дедушка, мать, сестра Ириша, тетя Лара и ее три дочери, дядя Леша и опять три дочери… Ну прямо почти как в старом дедушкином доме.

Маврикий скоро освоился в Дымовке. Нашлись занятия и знакомые. Он и внешне стал походить на дымовских ребят. В желтом полушубке с шерстяной опояской, в заячьей с длинными-предлинными ушами шапке, в серых легких валенках, Маврикий выглядел совсем здешним. И если, не приведи господь, мильвенская орда пойдет через Дымовку, Мавруша в глаза не бросится. А пока да что — парма велика, дорог по ней нет, а лыжи куда хочешь уведут.

Кукуевы, кроме Дунечки, знали, что произошло с Маврикием в Мильве. Пришлось только обойти взрыв стены. Зачем им знать об этом. Василий Адрианович Кукуев, поразмыслив о положении дел, сразу предложил перебраться ему и Мавруше на Дальний ток, в охотничье зимовье. Там и самому черту не легко найти зимовщиков.

— Зачем от добра худа искать, — увещевал он. — Пока снега мелкие, и корову перегоним туда и лошадь спасем.

Слухи, доходившие до Дымовки, предупреждали о близости мильвенских живодеров. Иначе не называли отступающие вахтеровские части. Они, как говорили, приходя в деревню, опустошали ее. Дымовцы, побаиваясь прихода мильвенских солдат, утешали себя тем, что Вахтеров не пойдет в глубь леса, а свернет на среднюю Каму для соединения с такими же, как и он сам.

На это и надеялись дымовцы, не перегоняя скот и лошадей в леса. Надежды, однако, не оправдались. Близость бандитов сказалась разбоем в соседних деревнях. Резали и увозили свиней. Раздевали. Но случилось и худшее. Возле Дымовки нашли убитым молодого парня Андрея Шерстобитова, двоюродного племянника Кукуевых. Убили, как оказалось, только для того, чтобы снять полушубок и валенки.

На похоронах Андрея была вся Дымовка. Были, конечно, и Кукуевы. Был и Маврик. Мать убитого еле живую увезли с погоста. Страшно горевал отец Фока Лукич Шерстобитов и старший брат Андрея.

По возвращении с похорон Василий Адрианович объявил:

— Говорить, я думаю, не о чем… Надо подаваться на Дальний ток.

Дарья Семеновна больше не спорила. Понимал и Маврикий, что как ни хорошо в Дымовке, а рисковать нельзя.

Отъезд был назначен на завтрашний вечер. Дарья Семеновна и Дунечка должны были подсобрать в сундук все, что могло быть отобранным. Готовился запас того провианта, который не добыть ружьем в лесу. Маврикию делать дома было нечего.

— Пробежался бы, Мавруша, к речке, — посоветовала бабушка Дарья, — там в прорубке чуть не руками рыбу можно брать, а уж острожкой-то за мое почтение.

И он пошел на речку с маленькой острогой на еловой палке и легкой пешней, чтобы пробить там и сям лунки в нетолстом еще льду, попытать счастья и вспомнить, как они с Тишей Непреловым ловили рыбу так давно и почти вчера.

Размышляя о рыбной ловле в Омутихе, потом о Дальнем токе, где у него будет легкое ружье и он впервые в жизни увидит настоящую охоту, Маврикий услышал писклявый окрик:

— Стой, парень, или буду стрелять!

Маврикий подумал, что кто-то из дымовских мальчишек заводит с ним таким образом знакомство. Оглянулся и увидел тощую фигурку в гимназической шинели, в старенькой, явно не по голове шапчонке, в подшитых женских валенках. Гимназист довольно смело шел на Толлина, угрожая ему карабином.

Теперь в тщедушненьком вояке нетрудно было узнать Сухарикова. Вооруженный храбрец требовал у невооруженного и еще не узнанного им Маврикия бросить на дорогу полушубок и убираться прочь. Он явно боялся сближения. Однако же Маврикий понимал, что Сухариков может выстрелить в него, а потом снять полушубок. Так уже было с Андреем.

— Ну же! — крикнул Сухариков. — Снимай! — и стал целиться.

Ища выход из положения и боясь терять секунды, Маврикий поднял вверх руки и крикнул:

— Сухариков! Что ты делаешь! Я — Толлин!

— Толлин? А зачем ты здесь? — спросил Сухариков.

Теперь нужно было придумать, что сказать дальше. Заминка могла сослужить плохую службу.

— Я в конной разведке сибирской армии. Мы здесь на дневке. Здравствуй! — Он пошел навстречу Сухарикову.

— Прости, Толлин, а я думал… — замялся Сухариков. — Я совсем окоченеваю.

— О чем ты, право, когда вопрос касается жизни, — сказал Толлин, — церемониться не приходится. Прости и ты меня.

Произнося эти слова, он вырвал у Сухарикова карабин.

— Вот ты как?

— Так же, как ты! А как же я еще могу!

— Я же не знал, что это ты…

— Какая разница, кого бы ты убил из-за полушубка. За такой разбой знаешь как наказывают…

Сухариков тоненько заскулил, утирая слезы вышитыми девичьими рукавичками, которые, как подумал Маврикий, наверно, тоже добыты по-разбойничьи.

Долго видеть чужие слезы Толлин не мог. Не мог он и задерживаться на лесной дороге. А вдруг появится кто-то еще.

— Беги, беги, я не трону… Я не буду грязнить свои руки…

— А как я могу вернуться без карабина…

— Да ты что, Сухариков, совсем считаешь меня за дурака, — вспылил Маврикий, — я тебе отдам карабин, а потом ты опять…

— Меня могут приговорить за карабин… У нас уже расстреляли татарина за потерю оружия, — не переставал лить слезы Сухариков. — Разряди его и отдай…

— Тогда вот что, — сказал Толлин, — мне твой карабин не нужен. Возьми его без затвора. За затвор не засудят. И беги. Выкрадешь у кого-нибудь. Н-на, вонючка, и беги.

Сухариков схватил далеко брошенный в снег карабин и припустил по дороге. Толлину тоже не следовало задерживаться здесь. «Скула», «ханжа», «ябедник» Сухариков может оказаться верным себе и предать Толлина.

Не скрывая испуга, Маврикий рассказал Кукуевым о встрече на лесной дороге со своим школьным товарищем.

Василий Адрианович принял очень близко к сердцу рассказанное.

— Сколько дён я твержу о Дальнем токе! — крикнул он вдруг. — Ведь он же от смерти ушел. Понимаешь ли ты это?..

Дарья Семеновна поняла все.

Через час была запряжена лошадь в дровни, на дровни поставлен сундук с добром — и прощай Дымовка. Домовничай, Дарья Семеновна. Мужики лесовать уехали. Корова-то авось уцелеет. И спасительная хитрость найдется. Язвой занедужит она, если что. А как язвенную корову в солдатский котел класть? Всех погубишь.

Не успел Василий Адрианович прошептать и половины заговоров против лесной нечисти, как потерялась извилистая дровяная дорожка, будто ее веселый леший украл из-под ног шустренькой сивой лошадки.

— Теперь, милый внук, на лыжах двинем. Лошадке тяжеленько будет по снегу сани тянуть.

Василий Адрианович вытянул из-под сундука короткие и широкие охотничьи лыжи.

— Давай покажу, как в них наши лесовики обуваются. А потом сам будешь обуваться.

Став на лыжи, Маврикий, легко шагая, заскользил по снегу. Хороши охотничьи лыжи. Наверно, при такой ширине эти коротышки непригодны для катания с гор, зато ходить на них — такая красота.

Вожжи были брошены на сундук. Лошадь не хуже хозяина знала бездорожный путь на Дальний ток. Василий Адрианович только изредка проверял старые засечки и другие приметы, чтобы не сбиться с дороги. Лошадь у него хотя и «невозможно умная животина, а все ж не человек».

Выяснивало на мороз. Не одна луна, а кажется, и звезды давали свет. Да и сам сине-белый снег, слепящий алмазной игрой, добавлял света в лесу, делая его куда более веселым, чем в осенние ночи. Легко различались следы. Зайцев тут пропасть. Есть и лисы. Кажется, и волки.

— Чуешь, — как бы подтверждая, что увиденные следы и есть волчьи, Василий Адрианович обратил внимание на дальний, еле слышимый вой, — это они, серые.

В эту минуту Маврику стало жаль возвращенного карабина. Из карабина можно и за версту бить по волку. А потом, подумав, решил, что поступил правильно. Попадись им сейчас солдаты: «Кто такие? Куда?» — а они ответят: «Охотники», и все. А если при охотнике военный карабин, то охотник ли он?

После полуночи лошаденка заржала. Видимо, и она была довольна, что наконец-то путь окончен.

Дальний ток — это небольшая лесная полянка. На полянке срублена охотничья избушка с бревенчатым приделом для лошади.

— Бревно и есть бревно. И в стужу тепло лошадушке и от волков заслон, — говорил Василий Адрианович, помогая Маврикию распрягать лошадь.

Наверху бревенчатой конюшенки виднелся хороший стожок сена, о котором было так же пояснено Маврикию:

— Дальше положишь — ближе возьмешь. Здесь и на сено хитники есть. Вот приходил уж его лосиное благородие. Придется, видно, поставить браслет в его след.

Кажется, Василий Адрианович был доволен своим убегом из Дымовки. Он нескрываемо любил свою избушку в этой лесной глуши. Видимо, ему здесь не скучно было проводить время в полном одиночестве. А теперь у него хороший напарник. Есть кому порассказать о том и о сем.

Избушка была заперта на замок только для видимости. Только для того, чтобы замком, отпирающимся без ключа, было сказано: «Дома никого нет». Сразу же нашлись спички. Дрова еще с осени были положены в небольшую, но сложенную по всем правилам русскую печь. Оставалось только чиркнуть спичку, поджечь бересту — и пошла пластать лучина, а за нею уложенные клеткой дрова, как любила укладывать их тетя Катя.

Как-то там милая тетечка Катечка? Маврик ничего. Ему совсем не плохо. Даже свет в избушке. Сальная плошка. Есть и керосиновая лампа. Фитилек не велик, а даже читать можно страницы из газет и журналов, которыми для красы-басы и чтобы не дуло в пазы оклеены стены избушки.

— По маленькой, — предлагает Василий Адрианович, — с морозцу для сердечного согревания и для испуга нечистиков.

Затем Кукуев объяснил, что лесные нечистики, кроме старух Ягишен, боятся русского водочного духа. Разлив остаток из бутылки, стоявшей в голбце, обнадежил Маврикия, что жалеть ее нечего, что будет сварено и выгнано еще. Есть из чего.

Нашлась и еда. Соленые рыжики. Редька ломтиками и вяленая козлятина. Маврикий пробовал это самодельное зелье, воняющее гарью. На этот раз самогонка была просто-напросто вкусна.

Наверно, было около трех ночи, когда дедушка Василий поднял доски нар, вынул лежащие под ними как в сундуке немудрые, но теплые постельные принадлежности, затем добыл из охотничьего мешка резного божка, отдаленно напоминающего Николая-угодника, наскоро перекрестился, затем перекрестил задремавшего Маврикия и растянулся на нарах, не покрываясь лоскутным стеганым одеялом.

Страхи за двести тысяч верст.

Утром проснулись, когда было совсем светло. Шел снег. Значит, охотничий божок помог. Если снег будет так сыпать до вечера, то прощай вчерашние следы.

У Василия Адриановича внуком была Дуня. Хороший внук. В смысле — по зверю стрелять, на лыжах ходить, следы читать, не хуже бабушки Дарьи. Но, что вы там ни говорите, а девушка она и есть девушка. А тут парень. Не кровный хоть, а свой. И как для такого парня наизнанку не вывернешь себя, лишь бы ему, мученику с самых ранних лет, хорошо пожить в этом зеленом царстве, без царей, без председателей, без никакой тебе власти, как до потопа в бывшем раю, только погоды другие. А так чем не рай этот край. Если мешок-два муки у тебя, так все остальное по лесу бегает, по-над лесом летает.

Лось — не корова, козел — не баран, а глухарь — не курица. Но если с умом, если суметь как надо приготовить их мясо до варки или жарки, так до косточек огложешь. А грибы, орехи, ягоды? Разве это не самый что ни на есть провиант самолучшей вкусноты и пользительности? Значит, если мука, соль, лук, горчица, перец есть, сто лет здесь можно жить без выезда. Даже чая не надо. Здесь почище травы растут. А мед от диких пчел? Неужели сахар лучше его?

Таков сгущенный пересказ восторженных похвал Дальнему току, воздаваемых Василием Адриановичем за утренним чаепитием.

Восторгался Дальним током и Маврикий. Здесь он увидел в таком множестве зимующих птиц, что зарябило в глазах. Нарядные щеголи — щеглы. Клесты желтоватые, розоватые сильными клювами расправлялись с еловыми шишками, выбирая из них семена. Снегири в красных жупанах и снегирихи-снегурки в беличьих душегрейках тоже безбоязненно шныряли по кустам. Про кузек — больших синиц — нечего и говорить. Они на весь лес оповещали о себе своим звонким и воинственным кличем. Их подкармливал остатками мясной пищи Василий Адрианович. И серенькие скромненькие чечетки, перелетая веселыми стайками, неустанно твердя свое «че-че-че» и «че-че-пи», тоже говорили о жизни пермяцкой пармы, не замираемой и зимой.

Как тут не закружиться голове…

Плохим бы охотником был Василий Адрианович, если бы он не прочел в глазах новоявленного внука то, что нужно было прочесть. И он сказал, чтобы не обидеть его возраст и не уличить его в мальчишечьем желании половить птиц:

— Когда мне тоскливо бывает здесь, я птах ловлю.

— Каких, дедушка Василий? — живехонько заинтересовался Маврикий.

— Всяких.

— Зачем?

— Как все. Для души. Подержу в избе, подкормлю и выпущу. А если певун, зачисляю на продовольствие до весны. У меня западенок этих, ловушек, сеток, садков штук… не знаю сколько. Может, интересуешься?

— Очень, — покраснев, признался Маврикий.

— Тогда лезь наверх…

И он полез. А потом снял бесценное богатство птицелова.

— Ты знаешь, дедушка Василий… Туда я полез взрослым человеком, а слез оттуда, — указал он на чердак, — совсем мальчиком. Лет двенадцати. Тебе не смешно?

— Да отчего же смешно-то, Мавруша?.. Полнокровный и стоящий человек во всех прожитых годах живет и ни из одного года не вырастает, потому как прожитые годки не изношенные портки, их не скинешь, да и зачем скидывать.

При таком толковании можно было не стыдиться своих желаний и заняться тотчас же ловлей птиц. Но, как всегда или как это часто бывало в жизни Маврикия, произошло неожиданное. На поляне появился лось. Появился здоровеннейший лось и неторопливо пошел к приделу, на котором был сметан стог сена.

Лось не столь частая удача охотника. Не накидывая шубенку, Василий Адрианович схватил заряженное пулей ружье, чтобы из сенцев, без промаха, под левую лопатку.

Прогремел выстрел. Лось грохнулся и забился. Маврикий был по ту сторону избы. Он выбежал и увидел картину, которая его потрясла и оскорбила.

Дедушка Василий, такой мягкий, заботливый, жалостливый и добрый, беснуясь, бегал около стонущего лося, стараясь изловчиться и прирезать его большим кинжалом. А лось бил могучими ногами. Он бил ими так неистово, что было страшно находиться поблизости.

Наконец старик изловчился, и нож был всажен, зверь испустил громкий вздох и затих.

Маврикий тоже вздохнул очень громко и оперся на столб с кольцом, служивший, очевидно, коновязью.

— Зачем вы это сделали, Василий Адрианович? — упавшим и недобрым голосом спросил Маврикий, впервые называя своего двоюродного деда по имени-отчеству и говоря ему «вы».

Охотнику Кукуеву вопрос показался таким же несуразным, как если бы его спросили, зачем рубят лес на дрова или ловят рыбу на уху. Но, подумавши, он сделал вид, что не расслышал Маврикия, надеясь поговорить с ним потом, принялся разделывать тушу. Нужно было снять шкуру с теплого зверя и выпотрошить его.

Василий Адрианович делал это удивительно быстро. И понятно. Снимать шкуру для промыслового охотника — обязательное ремесло.

Разрубив стяг мяса надвое по хребту, потом пополам каждую половину, стаскав это все на чердак, сказал:

— Вот что я тебе скажу, Маврикий Андреевич. Жалость — святое чувство. Жалеть могут только хорошие и добрые люди. Но жалость без ума, как и доброта без разума, либо глупость, либо барский наигрыш. Дамочка над ягненочком, потерявшим мать, льет слезы, а котлеты из него жрет. Ты нынче козлятину вяленую с каким смаком уплетал, а я ведь этого козла тоже… — говоря так, он изобразил руками стрельбу из ружья, — бам! — и… мясо. А как иначе? Траву, что ли, есть? Так ведь и она своей жизнью живет. Я это говорю тебе не в обиду. И не о зверях говорю. Об этом с тобой мы всегда договоримся. И ты поймешь, что глупо из-за козла расстраиваться. Так и над пойманным окунем надо горевать. Я о другом. О политике. Я ведь хоть и не столь прытко читаю газеты, но думаю над ними. Погоди, парень, — прервал разговор Кукуев и кинулся закрывать трубу, — совсем забыл про нее.

Закрыв трубу, он открыл заслонку, заглянул в печь и снова закрыл заслонку. Из печи потянуло тонким ароматом томившейся в жаровне утки, сунутой вместе с прочим провиантом бабушкой Дарьей. Маврикию стало неловко за свою истерику по поводу убитого лося. Он, конечно, сумеет загладить это. Но дело, оказывается, не в лосе. Василий Адрианович копал глубже. Он вспомнил разговор Маврикия о том, какими он хочет видеть жизнь и государство. Он говорил об этом, когда они шли на лыжах:

«Жизнь должна быть свободной для всех. Отношения людей должны строиться на взаимном уважении. Нужно создать такое государство, при котором один человек не может лишить жизни другого человека. При котором не будет тюрем, пушек, винтовок, сабель, бомб и останутся только охотничьи ружья».

Повторив смысл сказанного тогда Маврикием, Василий Адрианович мягко заметил:

— И я за такое царство-государство. Да как установить его, когда по дорогам рыскают мальцы с карабинами, которые убивают за шубейку. Куда они денутся из такого царства? Жалость — святое чувство, говорю я опять, а бывает, что жалость страшнее зла. Вот ты пожалел этого Сударикова…

— Сухарикова, — мягко поправил Маврикий.

— Что Сухариков, что Судариков — один пес. Судариков даже лучше. Вот ты пожалел его, а ведь он может в другого выстрелить и убить.

— А что же я мог сделать? Не убивать же…

— Убивать не обязательно, а прикладом дать по зубам, коли карабин был в твоих руках, — надо бы. Помнил бы, стервец, на всю жизнь, за что зубы выбиты.

Маврикий молчал, а старик не останавливался:

— Слов нет, и кошку, бесовскую тварь, жалеть надо, а другой раз и верного друга пса-охотника нужно своими руками удушить, если он, допустим, сбесился бесповоротно и может других покусать. А разве твой Сухариков не бешеный пес? И карабин бы пригодился. Время-то какое…

Слушая, Маврикий сидел за столом, подперев руками голову, и молчал. А Василий Адрианович все на той же струне:

— Сам господь человеку дал чистую душу, доброе сердце, ласковые руки… Но ведь господь и ядовитый желудочный сок тоже не забыл и желчь дал. Как может жить человек без желчи? А ты, парень, безжелчным рожден, безжесточным творением. Вот и маешься, ищешь ангельскую землю, праведное царство. А их нет. И не скоро предвидятся. — Кукуев неожиданно прервал речь. — На первый раз хватит пока. Надо с умом, не торопясь безжесточных ожесточать… Давай вилки, тарелки на стол, а я в печь за жаревом полезу…

«Отчизны верные сыны» сразу же, как только перебрались за Каму, перестали существовать отрядом при главнокомандующем. Выросшие под бочком у маменек и папенек, захныкали после первой морозной ночевки в лесу. Поэтому отряд пришлось расформировать, а их распределить по частям для несения легкой службы. И они были назначены в полевую почту, в походный госпиталь, караульными у денежных ящиков, связными, помощниками каптенармусов, квартирьерами… Мало ли есть и можно придумать должностей, для того чтобы сохранить не приспособленных к военным и ко всяким другим тяготам удальцов на словах.

Сухариков, Вишневецкий и Мерцаев были назначены квартирьерами штаба. Им была предоставлена лошадь, кошевка и карабины. Они предварительно расквартировывали идущих позади и, как положено было, ставили на воротах дворов условные значки штабных должностей, караульной команды и других служб при штабе.

Сухариков вначале скрыл от Вишневецкого и Мерцаева встречу с Толлиным. Когда же Сухариков выкрал затвор в комендантской команде, ему нечего было бояться. И он не мог удержаться и не рассказать, как он встретил пустившегося наутек Толлина.

— Как раз это все случилось тут. — указывал он на место встречи с Толлиным. — Может быть, он и сейчас здесь, где-нибудь в деревне.

Вишневецкий и Мерцаев не верили храбрившемуся Сухарикову, «завоевавшему» женскую шубейку и похожему теперь в украденной женской шубейке на стриженую, рано начавшую вянуть девчонку. Но когда они очутились в Дымовке, где нужно было расквартировать посвободнее семьи штабных, сразу же напали на след Маврикия.

О нем рассказали и, не желая того, предали его деревенские мальчишки, привязавшиеся к сердечному сверстнику из города. Они называли его по имени и указали на избу Кукуевых. Кажется, сыну пристава было суждено прославить себя. И он незамедлительно отправился в указанный дом.

Недолгое пребывание в бандах Вахтерова научило семнадцатилетнего Вишневецкого разговаривать и расправляться с беззащитными и слабыми. Войдя в избу Кукуевых, он закричал:

— Где Толлин, старая гнида? Правду и только правду! Или… — Он замахнулся на Дарью Семеновну прикладом карабина. — Ясно?

Дарья Семеновна слушала не перебивая шелудивого щенка, прикидывая тем временем, как ей вести себя дальше. Считая, что старуха достаточно напугана, Вишневецкий повторил:

— Где он?

Дарья Семеновна на это с мягкой угодливостью ответила:

— Зачем тебе, не знаю, как и назвать тебя, красавец, надо было утруждать свой голос и гневить божью мать, когда и одного слова хватило бы. И я бы сама свела тебя на старую солеварню, где прячется этот змееныш, напуганный тем, что его хотел разуть-раздеть из ваших же храбровитый юнец…

«Выходит, не врал Сухариков», — подумал Вишневецкий и увидел на пороге избы Игоря Мерцаева. Игорь не хотел, чтобы слава досталась одному Вишневецкому. В ОВС никто уже не сомневался, что стену камер взорвал Толлин, что он шпионил еще раньше в доме Тюриных, а потом оставался в Мильве, чтобы вступить в отряд ОВС и передавать военные тайны через Медвеженский фронт.

— Ты что, Игорь? — спросил ревниво Вишневецкий.

— Проверить, как у тебя дела…

Слово «проверить» резнуло ухо самовлюбленного Вишневецкого. Но Мерцаев мог так сказать. Он был старший квартирьер, а Вишневецкий обычный. Без нашивки на рукаве.

— Да ничего, — ответил он, — я нашел следы преступника.

Пока пришедшие разговаривали между собой, Дарья Семеновна, а потом и подоспевшая Дунечка пристально рассматривали желтый дубленый полушубок на Игоре Мерцаеве. Они узнали этот полушубок. В нем бывал у них в доме Андрюша Шерстобитов.

— Одевайся и веди, — приказал Дарье Семеновне Вишневецкий, все еще стараясь удержать за собой первенство в поимке Толлина.

— Это я мигом. Только не рано ли? Его сейчас может там и не быть. А если насторожишь, он, глядишь, и перепрячется в другое место.

— Непременно так и будет, — подтвердил начальнически Мерцаев, побаиваясь идти вдвоем и думая прихватить хотя бы Сухарикова. — А вечером мы его сцапаем, как цыпленка.

— Ну что за разумник… Скушай горяченькую… Да и ты тоже, ретивый офицерик, — польстила она тому и другому, предлагая лепешки.

Они принялись есть и рассматривать стены. Рамы с фотографиями мильвенской родни не было на стене. Она уехала в сундуке на Дальний ток.

Пока юные бандиты ели горячие лепешки, Дарья Семеновна искала пулевой прострел на груди полушубка. Андрей был убит в грудь навылет. Не нашла, но, разглядывая полушубок, окончательно убедилась в его принадлежности Андрюше.

— Так мы придем вечером, — предупредил Мерцаев. — Жди. Да смотри не вздумай…

— Что ты! Что ты! — начала отмахиваться Дарья Семеновна. — Ты лишнего не скажи. А я-то уж не скажу… Возьми еще на дорожку одну. И ты…

Как только Вишневецкий и Мерцаев очутились на улице, Дунечка первая заговорила о полушубке:

— Бабанюшка, значит, он убил Андрюшу.

Не сговариваясь, они решили дать знать отцу Андрея — Фоке Лукичу Шерстобитову. Дунечка через огороды, делая большой круг, на случай, если следят за домом, побежала на другой край села. Фока Лукич оказался в дальней лесосеке. Дунечка — на лыжи и вместе со старшим братом Андрюши — туда. Нельзя было терять время.

Зимний день короток. В сумерках пришли Мерцаев и Вишневецкий. Сухариков решительно отказался ловить Толлина. Он боялся его и пугал их.

Дунечка еще не вернулась, и Дарья Семеновна всячески тянула время, ссылаясь на ранний час.

— Спугнуть лису всегда легче, нежели поймать ее. Особливо живьем. Я и мешок приготовила. Цап его и — в куль, а опосля волоком, — распаляла Дарья Семеновна воображение Мерцаева и Вишневецкого, заранее торжествующих удачу облавы.

Хлопнули двери в сенцах, затем вошла Дунечка.

— Отдадут они, бабонька, долг. Привезут тебе и горох и муку, — сказала умненькая девочка и, повернувшись к Мерцаеву и Вишневецкому, сказала: — Еще раз здравствуйте.

— И в добрый час, — отозвалась на сообщение внучки Кукуева. — Брать-то все умеют, да рассчитываться не торопятся… А у меня только пшена горсть… — обратилась она к Мерцаеву. — Мне вон двоих постояльцев из милосердных сестер поставили. Чем их кормить?

Мерцаеву не терпелось.

— Совсем уж темно.

— Пошли, сокол, пошли. А ты, Дунюшка, запрись. Огня не задувай, — наказала она внучке и быстрехонько накинула платок и легкую кацавейку. — Аида, поехали.

Идя по дороге на старую солеварню вслед за Мерцаевым, Дарья Семеновна, напрягая глаза, отыскала на спине полушубка, ниже левой лопатки, отверстие, оставленное пулей. Она точно помнит, как мать Андрея не один раз повторяла: «Прямо в сердце и насквозь ниже левой лопатки». Теперь не оставалось никаких сомнений. Это и есть убийца.

Дорога шла берегом речки. Мерцаев и Вишневецкий шагали быстро, и Дарья Семеновна попросила:

— Стара стала я рысью-то бегать…

Убавили шаг. Падал мягкий снежок. Вскоре свернули в молодой сосняк. Дарья Семеновна сказала:

— Теперь тише. Недалеко уж. Не насторожить бы…

Пошли совсем тихо. Где-то пискнула большая синица. Ей ответила другая. И тут же из соснячка вышли четверо мужиков. Трое с топорами, один с шомпольным дробовиком. Мерцаев и Вишневецкий, не успев понять, в чем дело, были сбиты с ног и разоружены.

— Теперь патроны, — приказал вооруженный дробовиком.

Мерцаев услужливо отдал подсумок. Вишневецкий стал шарить в карманах и вынул две неполные обоймы. Тут, будто только что заметив Дарью Семеновну, самый старший из нападающих, это был Фока Шерстобитов, кинулся на нее и закричал:

— Смерть тебе, колдунья!

— Кому служишь, проклятая гадина! — прокричал второй.

И наконец, третий, старший брат Андрюши — Константин вытащил из-за голенища нож:

— Молись, ведьма!

Тут Дарья Семеновна, считая, что все было сыграно очень хорошо и ее в случае чего никто не может обвинить в приверженности к красным, с криком бросилась в обратный путь.

Отец, старший брат Андрюши не стали разглядывать полушубок на Мерцаеве. Они, как и Дунечка, сразу же узнали его. Им незачем было искать места, где прошла пуля. Узнали и валенки. Шерстобитов смотрел в глаза убийцы с такой ненавистью и озлоблением, что этот взгляд Мерцаеву показался страшнее, чем если бы на него навели стволы обоих отобранных у него браунингов.

Нельзя было просто так прикончить этого барчука, не пожалевшего жизни своего сверстника ради овчинного полушубка. Ему нужно было сказать, за что его лишают жизни. И Фока Лукич спросил:

— Где ты взял полушубок моего сына? Только не ври.

Мерцаев никак не ждал, что его будут спрашивать об этом. Бледнея и дрожа, он сказал:

— Я купил его у солдата. Вот при нем. Правда ведь, Юра?

— Не торопись отвечать, — предупредил Вишневецкого Фока Лукич. — А то, не ровен час, соврешь и без головы в свою часть пойдешь. У какого солдата купил он? Вместе с валенками? Или порознь?

Вишневецкий молчал, опустив голову.

— Значит, не хочешь врать и выручать его? — спросил Фока Лукич. — Ну, а если не хочешь врать и выручать его, тогда говори правду. Он убил на опушке парня и снял с него полушубок и валенки?

Не долго раздумывал Вишневецкий. Улучив минуту, когда Мерцаев не смотрел на него, он кивнул головой.

— А ты не мотай головой, как козел, — вступил в разговор брат Шерстобитова, дядя Андрюши, — ты как человек. Да или нет, если хочешь снисхождения.

— Да, — громко сказал Вишневецкий.

— Не-е-ет!.. — истерически завопил Мерцаев. — Н-е-ет!..

— Значит, не хочешь признаться, убивец.

Мерцаев не выдержал, бросился к ногам Шерстобитова и стал просить помиловать его и простить. Фока Лукич поднял над головой убийцы сына лесорубный, с длинным топорищем, топор. А потом бросил его на снег. Такая казнь показалась малой и легкой. Озлобление и месть душили отца. И он стал искать возмездия страшнее.

— Жабеныш, что положено за смерть ни в чем не повинного человека ради мелкой корысти. Что?!

— Смерть! — не моргнув, ответил Вишневецкий.

— Юрий! — умоляюще не то проговорил, не то простонал Мерцаев.

Злоба Шерстобитова не утихала, а закипала с новой страшной силой. И он опять сквозь зубы заговорил с Вишневецким:

— Ежли ты такой праведный судья, так будь ему таким же праведным палачом.

В висках Вишневецкого стучало: «Выжить, любой ценой выжить». Он взял топор и пошел на обезумевшего Мерцаева.

Все отвернулись.

После того как Вишневецкий бросил окровавленный топор на снег, Шерстобитов сказал:

— Если ты так легко убиваешь своего однокорытника, значит, и ты, наверно, убил кого-то ради шубейки, что на тебе. И за это тебя тоже бы надо… Но ты живи и майся. Майся и бойся смерти за смерть… А теперь беги. Утекай, слизень…

Вишневецкий припустил по дороге в Дымовку, не чуя, как говорится, под собою ног. Дорогой в его наследственно-подлой голове созрел план: он расскажет о нападении четырех вооруженных, лица которых ему не удалось запомнить, и о том, как ему счастливо удалось бежать и как был уведен не вырвавшийся из их рук Игорь Мерцаев.

Ведь никто не поверит тому, что было на самом деле, если бы даже эти четыре мужика обвиняли Вишневецкого.

Не замешкались там у солеварни и Шерстобитовы.

— Возьми, сын, улику, — указал на топор Фока Лукич, — и ходу.

За солеварней их ждали розвальни и буланый конь.

И снова пошел снег — прятальщик следов и улик.