"Серый кардинал" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик)

Глава 5

Тем временем в ратуше дебаты переходили от чуть теплых ко все более горячим, и наконец оба главных действующих лица начали рубить руками воздух.

Местный шахматный чемпион, приглашенный в качестве рефери, принес для регулирования раундов часы, свистом сообщавшие о времени. Шахматист установил свои правила. Он определил, что каждый кандидат по очереди отвечает на заданные вопросы. На ответ отводится максимум пять минут.

После этого часы свистком объявляют об истечении положенного срока.

Правил вроде бы придерживались. Главным образом потому, что оба кандидата знали, как надо говорить. У меня больше не вызывала удивления способность отца возбуждать, забавлять и убеждать. Но я почему-то ожидал, что Пол Бетьюн будет напыщенным и недобрым, каким он казался, судя по отношению к жене. А он, вопреки моим предположениям, высказывался с суховатым юмором и давал хорошо подготовленные ответы на вопросы. Только потом у меня мелькнула мысль, не выучил ли он лучшие фразы наизусть и не произносил ли их прежде.

Ратуша была полна. Места, которые Полли отвела для меня и Изабель Бетьюн, теперь занимали мэр и его жена. Радуясь, что мне больше не надо улыбаться и быть ужасно милым, я стоял у двери и наблюдал, как волны оживления и согласия или возмущения пробегали по лицам собравшихся. Во всяком случае, они слушают и очевидно, что заинтересованы, подумал я.

В тот вечер не могло быть победителя. Выиграли оба. Каждому аплодировали, и каждый уходил, окруженный слушателями.

Оринда несколько раз похлопала Бетьюну. Леонард Китченс будто навсегда спрятал руки в карманах. Продолговатое лицо драгоценной Полли сияло добротой и радостью. А веснушчатый Бэзил Рудд, улыбаясь, становился еще больше похож на своего мерзкого кузена. Никто не вытащил оружия. Отец и Пол Бетьюн пожали друг другу руки. Словно звезды театра, они последними покинули сцену. Каждый окруженный толпой работающих языками спутников. Все хотели что-то сказать, ответить на вопросы, прояснить свою мысль. Отец откровенно наслаждался. И снова, когда мы возвращались в штаб-квартиру, его настроение парило в небесах, будто шар, наполненный гелием.

— Будет быстрее, если мы пойдем прямо через площадь, — запротестовал отец, когда я пытался убедить его свернуть в крытую галерею. — Почему ты хочешь, чтобы мы шли по двум сторонам треугольника, а не по одной, ты же математик?

— Пули, — пояснил я.

— Бог мой. — Он остановился как вкопанный. — Но никто же не будет повторять попытку!

— Ты и в первый раз говорил, что никто не будет. Но кто-то пытался.

— Мы же точно не знаем.

— А пробка картера?

Он покачал головой, будто вообще-то не веря, но больше не возражал против крытой галереи. Отец, по-моему, не заметил, что я шел между ним и хорошо освещенной открытой площадью.

Ему хотелось поговорить о дебатах. И еще ему хотелось знать, почему я пропустил половину их и где был. Я рассказал о бедах Изабель. Но тотчас почувствовал, что ему с трудом удается переключить разум, а на языке все еще темы, завоеванные и проигранные неверному мужу леди.

— Знаешь, он убежденный человек. Я не могу отрицать его права на свою политику.

— Мне отвратительны ваши высказывания, но я буду до смерти защищать ваше право выражать их, — заметил я.

— Чушь. Не говори мне, что эти прописные истины не пустые слова.

— Пригнись, — попросил я. — Ты слишком заметен на фоне неба.

Он опять остановился. Мы как раз вышли из галереи и миновали тускло освещенную витрину перед окном в эркере. Наконец — благотворительная лавка и потом дверь штаб-квартиры партии.

— Ты не представляешь, что это такое — держать в руках публику.

— Не представляю. — Никто особенно не ценит победителей на неперспективных лошадях, а я никогда не выигрывал на фаворитах. Мы вступили на порог штаб-квартиры. Драгоценная Полли ждала нас.

— Где вы пропадали? Вы ушли раньше меня! — озадаченно воскликнула она.

— У мальчика, — отец показал на меня, будто нас окружало еще несколько мальчиков, — у Бенедикта, моего сына, навязчивая идея, что кто-то пытается найти способ насильственно положить конец моей кампании, если не жизни. Драгоценная Полли, скажите ему, что я до конца воспользуюсь шансом и не хочу, чтобы он снова рисковал своей шкурой, защищая мою.

— Драгоценная Полли, — возразил я, и она счастливо с нежностью улыбнулась, — похоже, что это единственный отец, какой у меня есть. Убедите его дать мне реальную работу на этих выборах. Убедите его, что ему нужен постоянный телохранитель. Убедите его позволить мне заботиться о его безопасности.

— Мне не нужен телохранитель, — не согласился отец. — Мне нужно, чтобы ты был моим социальным капиталом. Изабель Бетьюн бесполезна для Пола.

А у тебя потрясающий дар, признаюсь, я его не ожидал. Ты заставляешь людей говорить с тобой. Посмотри на Изабель Бетьюн! Посмотри на Кристэл Харлей!

Мне она не сказала ни слова, а с тобой готова болтать сколько угодно. Посмотри на миссис Китченс, которая просто вливает тебе в уши информацию.

— Вы такой юный, — улыбаясь, кивнула Полли, — и вы никому не угрожаете. Людям нужно выговориться, а с вами это безопасно.

— А как насчет Оринды? — задумчиво протянул я. — На обеде она повернулась ко мне спиной и не сказала ни слова.

— Я дам вам Оринду. — Полли засмеялась и хлопнула в ладоши. — Я снова это устрою.

— Только наедине, — добавил я. — Я могу с ней поговорить, только если она будет одна. Но Анонимный Любовник не оставляет ее ни на минуту.

— Кто?

— А.Л. Уайверн.

— Анонимный Любовник! — воскликнула Полли. — Очаровательно. По-моему, на самом деле его имя Алдерни. Он играет в гольф. Обычно он играл в гольф с Деннисом.

Она ловко передвигалась по кабинету, чувствуя себя в офисе как дома.

Поставила кружки и готовила кофе. Я не мог точнее, чем с разбросом в десять лет, определить ее возраст. По-моему, между сорока и пятьюдесятью, но я понимал, что могу ошибаться. У нее опять была малиновая губная помада, не подходящая на этот раз к зеленому жакету и коричневатой твидовой юбке, слишком тяжелой для августа. В темных чулках и «удобных» туфлях она вроде бы должна быть неуклюжей. Но каким-то образом она выглядела парадоксально грациозной, словно когда-то была танцовщицей. На длинных умелых пальцах она не носила колец. А из украшений я заметил столько одну скромную нитку жемчуга. Первый раз увидев Полли, человек мог испытать ней жалость, но это была бы большая ошибка. В ней жило внутреннее предназначение — нести добро.

И она без смущения носила старомодную, консервативную одежду. Она была... я искал слово безмятежной.

— Не вижу вреда, если Бенедикт официально примет на себя наблюдение за вами, — говорила она, наливая кипяток на кофейные гранулы. — Ведь он до сих пор совсем неплохо выполнял эту работу. Сегодня Мервин весь вечер в ратуше ворчит, что ему проходится искать запирающийся гараж, потому что так захотел Бенедикт. Он говорит, что ему не нравится, когда Бенедикт отдает ему приказы.

— Это было предложение, а не приказ, — возразил отец.

— Мервин воспринял это как приказ, для него это и был приказ. Он обижен влиянием на вас Бенедикта. Мервину нравится опекать самому.

— Бен здесь всего два дня, — удивился отец.

— Достаточно и десяти минут, — улыбнулась Полли. — Вы, Джордж, блестящий политик высокого уровня. Зато ваш сын способен видеть, что на уме у человека.

Отец задумчиво разглядывал меня.

— Он уже сейчас видит многое, — продолжала Полли, — а ему нет и восемнадцати. Подождите лет десять, еще не то будет. Вы привезли его сюда, чтобы вызвать у публики доверие, доказать, что у вас есть сын, что вы не холостяк. А полнилось, что вы открыли в нем качества, о которых не подозревали. Так воспользуйтесь этим достоинством, Джордж.

Она размешала в кружках черный кофе и подвинула его нам. Отец вытащил из кармана маленький пакетик, рассеянно высыпал в кофе сахар и размешал его.

— Джордж? — обратилась к нему Полли. Он открыл рот, чтобы ответить, но не успел вымолвить слова, как зазвонил телефон. Я сидел ближе всех и поднял трубку.

— Джулиард? — произнес голос.

— Бенедикт. Вам нужен отец? Он здесь.

— Нет. Мне нужны вы. Вы знаете, кто говорит?

— Фостер Фордэм, — ответил я.

— Верно. Вы догадались, из чего была сделана затычка для картера?

— Из чего-то такого, что расплавится, когда масса как следует разогреется.

— Я охладил масло и профильтровал его, — он засмеялся. — В нем было столько крупинок воска, что могла получиться хорошая толстая затычка. В нем также были нити хлопка, вероятно, от фитиля свечи. А сейчас разрешите мне поговорить с вашим отцом.

Я передал трубку отцу и слышал только здешнюю половину длинной дискуссии, которая в основном крутилась возле того, стоит или нет сообщать о диверсии в полицию. Насколько отец знал, после ружейного выстрела дело дальнейшего развития не получило. И он считал (это мнение и победило), что его другу Фостеру следует написать отчет о том, что он сделал и что обнаружил. А отец потом передаст копию отчета парням в синем (полиции) в качестве меры предосторожности. Полли и я слушали обрывки разговора.

— У них не хватит людей для наблюдения... Они не хотят этого делать... Невозможно уберечься от убийцы-маньяка... да... — Отец покосился в мою сторону. — ...но он слишком молодой... ладно... договорились. — Он осторожно положил трубку, задумчиво вздохнул и сказал:

— Фостер Фордам напишет отчет для полиции. Бен будет нянчить меня, используя все свои способности. А Мервину придется с этим смириться. И еще, драгоценная Полли, я собираюсь отказаться от завтрашнего хождения от двери к двери и поехать туда, где меня никто не ждет. На одной из стен висел огромный календарь встреч с избирателями, где все дни были отмечены яркими квадратами. В основу каждого квадрата Кристэл положила планы отца на ближайшее время. Любой вошедший мог видеть, что будет делать кандидат каждый следующий день.

Программа начиналась с прошлого вторника: «Кандидат приезжает», «Знакомство с офисом». Расписание среды — «Объезд избирательного округа», было зачеркнуто, а вместо него написано: «Доставка сына из Брайтона» и ниже quot;Обед в «Спящем драконе». Но «Выстрел по пути домой» в программе не значился.

Встречи в Куиндле и посещение детского центра намечались на четверг.

Хождение от двери к двери и дебаты в ратуше — на пятницу.

То же самое в основном предстояло и дальше. Если бы я не был заинтересован, скажем, попытаться предотвратить серьезные и опасные покушения на кандидата, то уже задолго до дня выборов страдал бы от сильного растяжения мышц, управляющих улыбкой.

Как он может это выдерживать, удивлялся я. Как он может наслаждаться этим? А он явно наслаждался.

— Завтра, — сообщил он, довольный своей идеей, — мы поедем на скачки в графство Дорсет. Завтра день для Бена. Мы поедем на скачки.

Моя первая реакция — радость, и отец ее заметил. Но почти моментально, наступая на пятки радости, пришло что-то вроде опустошенности. Ведь я не мог надеяться, что приму участие в скачках. А вместо этого мне предстояло провести вторую половину дня словно в ссылке, вопреки заповеди завидуя ослу и быку соседа. И его участию в стипль-чезе любителей. Но, по-моему, я позволил проявиться только радости.

— Мы поедем в «рейнджровере», — решительно проговорил отец, радуясь своему плану. — И Полли поедет с нами, не правда ли, Полли?

Полли сказала, что с удовольствием. Неужели Полли солгала? Мы без помех допили кофе. Отец наконец успокоился, чего-то достигнув в течение этой странной недели. Полли вышла через кабинет, выходивший на стоянку, чтобы забрать свою машину и ехать домой. Как я узнал, ее дом находился где-то в лесу за городом. А отец и я, ради безопасности закрыв все двери на засовы, поднялись по ступеням маленькой лестницы и проспали до утра субботы. Никто нас не побеспокоил.

Мервин был сильно раздосадован и отвел душу на кнопке звонка, приехав во время завтрака. И конечно, он пессимистично воспринял изменение в расписании. Разве может Джордж надеяться получить место, которое переходит от партии к партии, если он пренебрегает делом первостепенной важности? Надо ходить от двери к двери и убеждать избирателей. А скачки графства Дорсет грех из грехов, ведь они проходят вне избирательного округа Хупуэстерн.

Ничего, успокаивал его отец. Многие избиратели Хупуэстерна, которые ездят на скачки, одобрят его решение.

Убедить Мервина не удалось, и он мрачно заткнулся на полчаса. Но день продолжался, и он решил спасти последние крохи загубленной, на его взгляд, возможности убеждать избирателей в лучшее время уик-энда. Мервин засел за телефон. В результате мы получили приглашение на ленч от распорядителей скачек и нас засыпали другими полезными предложениями. Мервин знал, казалось, всех влиятельных людей графства. Конечно, в перемене программы он винил меня, и, наверно, не без основания. Если бы все шло так, как он хотел, то он бы с удовольствием танцевал на публике в пользу Оринды и прятался за кулисами в ее присутствии. Как бы Мервин поступил с А. Л. Уайверном, я так и не сумел придумать. Но, вероятно, он бы нашел способ использовать загадочную тень. Ведь Анонимный Любовник был еще и лучшим другом покойного Денниса Нэгла. Ведь они играли в гольф.

Разочарование Мервина в кандидате, даже если отбросить злую волю, уже достаточно плохо. По его жизненным понятиям, добиться успеха — это значит продвинуть кандидата в парламент. А если проиграть, то отстать от победителя на минимум полученных голосов. Мервину, естественно, не хотелось портить собственную репутацию, споткнувшись на Джулиардах, отце и сыне.

Напряженная атмосфера в офисе просветлела от неожиданного визита женщины, управлявшей благотворительной лавкой за соседней дверью. Она и Мервин давно знали друг друга. Леди объяснила свой нынешний визит тем, что ее очаровал новый кандидат. Она видит, как мы входим и выходим, и ей захотелось пожать руку Джорджу. И ей говорили, что сын у него очень милый мальчик. Вот она и подумала, не хотим ли мы попробовать домашний яблочный пирог.

И женщина поставила свое подношение на письменный стол отца.

— Очень любезно с вашей стороны, Эми, — в своей обычной манере поблагодарил ее Мервин. И я понял, что он не только долгие годы знал свою соседку, но и все это время, видимо, недооценивал ее.

Эми принадлежала к тем людям, которых легко недооценить. Скромная, непритязательная вдова (как сказала Полли) средних лет. Она принимала дары доброхотов (барахло, которое не знали, куда девать), приводила его чуть-чуть в порядок и продавала в лавке. Эми никогда не запускала руку в вырученную сумму и полностью передавала ее в благотворительный комитет, который поддерживал ее. Эми была мягкая, честная, туповатая, а еще добрая и болтливая. Вся жизнь Эми — один незапятнанный день, подумал я.

Мы легко пропустили мимо ушей непрерывный поток слов, но в какой-то момент она буквально захватила наше внимание.

— В среду вечером кто-то разбит филенку стерта в окне, II мне пришлось повозится, чтобы вставили новое.

Потом она чересчур длинно рассказывала, как ей удалось это сделать.

— Знаете, — продолжала она, — зашел полицейский и спросил, разбито ли стекло ружейной пулей, но я ответила, конечно, нет. Я утром, когда прихожу, первым делом протираю пол, потому что, конечно, я здесь не живу. Вы можете жить наверху, потому что в вашей секции все есть. А в лавке только ванная и еще маленькая комнатка, которую я использую как кладовку. Правда, иногда я разрешаю там спать бездомному человеку в трудных обстоятельствах.

Кстати, конечно, я не нашла пулю. Я так и сказала полицейскому, его зовут Джо, а мать его водит школьный автобус. Он пришел и все осмотрел и сделают одну или две записи у себя в блокноте. Я видела в газете, что ружье не нашли и что, может быть, кто-то стрелял в мистера Джулиарда. В эти дни вы никогда не чествуете себя в безопасности, правда? И только сейчас, когда я старта перетряхивать от пыли всякую всячину, которую я не могу никому продать, я наткнулась на эту штуковину. Я вытащила ее и думаю, не ее ли искал Джо, и как вы думаете, должна ли я сказать ему о ней?

Эми погрузила руку в карман своего желтовато-коричневого унылого кардигана и положила на стол рядом с яблочным пирогом сплющенный кусочек металла, который, несомненно, на высокой скорости вылетел из ружья 22-го калибра.

— По-моему, — осторожно подбирая слова, начал отец, — надо сказать вашему другу Джо, чья мать водит школьный автобус, что вы нашли маленький комок металла, застрявший во всякой всячине.

— Вы серьезно?

— Да, вполне серьезно.

Эми взяла пулю, сощурившись, поглядела на нее и протерла краем кардигана. Это уж слишком для оставшихся отпечатков пальцев, подумал я.

— Ладно, — бодро согласилась Эми, пряча пулю в карман, будто награду. — Я не сомневалась, что вы знаете, как мне с ней поступить.

Она пригласила отца посмотреть ее лавку, но он смалодушничал и послал меня. Так я очутился в лавке и стоял, вытаращив глаза на шестифутовую безобразную трость и на плетеную вешалку со всякой всячиной, находившуюся недалеко от окна и остановившую полет кусочка металла.

— Я теперь называю ее etagere[6], — печально проговорила она, показывая на вешалку. — Но все равно никто не хочет ее купить.

Не думаю, чтобы вы?..

— Нет, — отказался я. Мне были не нужны ни серебряные ложки, ни детские игрушки, ни поношенные платья, аккуратные и чистые, подготовленные для продажи.

Я вывел «рейнджровер» из безопасного убежища, забрал отца и (следуя нелюбезным указаниям Мервина) нашел в лесу неожиданно великолепный дом Полли. Всю дорогу до ипподрома она провела на заднем сиденье, с юмором пересказывая содержание нескольких телефонных звонков, которые успела сделать.

Одних убеждала, других заманивала, как осла морковкой.

— Мистер Анонимный Любовник Уайверн, — рассказывала она, — в последнюю минуту получил очаровательное приглашение поиграть в гольф на самой престижной в графстве встрече любителей. Ему надо было быть айсбергом, чтобы отказаться. И он вместе со своими драгоценными клюшками должен туда поехать. Таким образом, мы убрали его с дороги.

— Как вам удалось? — восхищенно спросил отец.

— Взаимная выгода, — туманно объяснила она. — И вскоре после этого Оринда получила приглашение на скачки в ложу распорядителей:

— Туда, куда мы едем! — воскликнул отец.

— Неужели! — поддразнила его Полли. — Бенедикт, — переключилась она на меня, — я даю вам Оринду без любовника, так что не теряйте времени даром.

— Но что он может сделать? — запротестовал отец.

— Он знает, — возразила Полли. — Не могу вам сказать, как он это сделает, но верьте, Джордж, своему сыну. — Полли опять повернулась ко мне.

— Оринде плевать на скачки. Но сегодня она поедет туда, потому что там самая лучшая приманка для сноба — герцог. Он — один из распорядителей. Вам придется соперничать с ним. Думаете, справитесь?

— Не знаю, — почти беспомощно пробормотал я. Прямолинейный язык Полли всегда обескураживал меня, хотя ежедневные отвратительные разговоры в конюшне проходили мимо ушей.

— Попытайтесь, — напутствовала она меня.

Когда мы вошли в комнату, предназначенную для ленча, Оринда уже наслаждалась коктейлем из омаров с нарезанным кубиками огурцом. Наше появление привело ее в ярость, но она мало что могла сделать, только если поперхнуться. Герцог, сидевший рядом, деликатно похлопал ее по спине. Она выпила вина, чтобы прийти в себя.

Герцог поднялся и с видом заговорщика поцеловал Полли в щеку. Оринда вздрогнула и дернулась, как рыба на крючке.

На ней был белый полотняный костюм с зеленым шелковым шарфом, развевавшимся из-под черной сумки из кожи ящерицы. Сумку она повесила на спинку стула. Холеная, с гладкой кожей, она легко затмевала любую женщину в комнате. Особенно Полли, которая одевалась так, будто сомневалась, куда ее занесет и какой будет погода.

Отец пожал всем по очереди руки. Очевидная внутренняя сила заставляла каждого обратить на него внимание, хотя в комнате было много могущественных мужчин. Оринда не сумела скрыть ненависти.

— Мой сын Бенедикт, — говорил он, представляя меня. Но они не отрывали взглядов от отца, почти не замечая сына.

— Могло быть, что я встречал вас раньше? — неуверенно спросил герцог. — Вы не участвовали в скачках, соперничая с моим сыном Эдвардом?

— Да, сэр. В Таучестере на прошлую Пасху. Он победил.

— Вы пришли третьим! — Герцог, вспомнив, улыбнулся. — Это был день рождения Эдди. Мы устроили импровизированную вечеринку, чтобы отпраздновать. Вы там были.

— Да, сэр.

— Ничего нет равного скачкам, правда? Эдди говорит, это лучшее из всего, что есть на земле.

Отец резко взглянул на меня.

— Самое лучшее, — подтвердил я.

— Согласитесь, — герцог обратился к отцу, — что для молодых людей это должно быть только хобби. Любитель не зарабатывает на жизнь. Лучшие любители обычно способны победить профессионалов, но по некоторым причинам в наши дни такого почти не случается. Эдди нужно работать. Любители не могут вечно ездить верхом. Надеюсь, ваш Бенедикт это понимает. Эдди говорит, что Бенедикт хороший парень. Садитесь, мистер Джулиард. Сегодня отличный ленч.

Он усадил отца рядом с собой, а по другую сторону возле него сидела Оринда. Для нее праздничный день сменился сумерками, хотя солнце продолжало ярко светить. Она оттолкнула недоеденный коктейль из омаров, словно больше не чувствовала его вкуса. И ей с трудом удавалось справляться с окаменевшими мышцами лица, чтобы улыбаться хозяину.

Полный, лет шестидесяти, герцог выглядел скорее энергичным, чем патриархальным. Бизнесмен, богатый житейской мудростью, он управлял скачками как директор, а не как номинальный председатель. Его сын, Эдди, сам хороший парень, как-то указал, что завидует мне — у меня есть время на скачки. Его отец настаивал, чтобы он зарабатывал на жизнь. Ну, печально подумал я, Вивиан Дэрридж и мой отец уравняли нас. Но отец Эдди хотя бы владел лошадьми, на которых сын мог участвовать в скачках, а у моего лошадей не было. Полли и я сидели за длинным обеденным столом на несколько человек дальше и напротив испытывавшей неловкость Оринды. Мы мирно ели коктейль из омаров с огурцом, ленч был и правда, как сказал герцог, отличный. Хотя я бы предпочел пиццу с салями, в особенности теперь, когда мне пришлось отказаться от полуголодной диеты.

Затем последовало следующее блюдо, что-то вроде цыпленка в карри.

Когда подошло время первого заезда, герцог посмотрел на часы и сказал отцу, что как распорядитель скачек он (герцог) должен сейчас покинуть компанию для того, чтобы выполнить свои обязанности. Будто невзначай он заметил выражение лица Оринды, близкое к панике. Еще бы, она оставалась без буферной зоны между собой и чудовищем-узурпатором ее права. Но герцог нашел бесспорное и явно только что пришедшее на ум решение.

Стрельнув взглядом в Полли, которая выглядела совершенно незаинтересованной, герцог ласково обратился к Оринде:

— Миссис Нэгл, я искренне озабочен, чтобы вы получили удовольствие и оценили великолепие стипль-чеза. И поскольку мне придется отлучаться и заниматься делами, я не сумею придумать ничего лучше, чем доверить вас юному Бенедикту. Несмотря на свой возраст, он знает о скачках все, и доведет вас повсюду, и покажет вам то, что вы захотите увидеть. А потом мы все встретимся здесь, скажем, после второго заезда. Итак, Бенедикт, — он громко обратился ко мне, — будьте хорошим парнем и проводите миссис Нэгл вниз, к парадному кругу, чтобы она могла увидеть лошадей, когда их будут выводить.

Посмотрите вместе с ней заезд. Отвечайте на ее вопросы. Хорошо?

— Да, сэр, — тихо пролепетал я. А герцог благосклонно кивнул и фактически толкнул Оринду в мои объятия. Я почувствовал, как она напряглась и хочет отказаться, но герцог непреклонно направился к двери, словно давая понять, что нет никакой возможности изменить его планы. Следуя за белым полотняным костюмом к наружной галерее, я оглянулся и перехватил недоумевающий взгляд отца и широкую улыбку Полли.

Оринда промаршировала по галерее, спустилась по лестнице и вышла на открытый воздух. Там она остановилась как вкопанная и воскликнула:

— Это нелепо!

— Да, — согласился я.

— Что вы имеете в виду под своим «да»?

— Я имел в виду, что вы не собираетесь меня слушать, потому что ненавидите моего отца. Хотя, если подумать, то беспричинно. Правда, у меня, наверно, тоже было бы такое же чувство. Поэтому, если вы хотите, я оставлю вас здесь, а сам пойду смотреть лошадей, чего, откровенно говоря, мне очень хочется.

— По возрасту я могла бы быть вашей матерью, — раздраженно и непоследовательно выпалила она.

— Вполне, — вырвалось у меня. Едва ли тактично.

— Предполагалось, вы скажете: «Ну что вы...» Или что-нибудь еще в этом роде, — несмотря на нервозность, засмеялась она.

— Простите.

— Мервин говорит, что вам только семнадцать.

— Через две недели мне будет восемнадцать.

— Что мне делать, если вы бросите меня здесь?

— Я не хочу вас бросать, — возразил я. — Но если вы предпочитаете, чтобы я исчез, то там за углом парадный круг, где будут перед заездом проводить лошадей, чтобы каждый мог видеть, на кого он ставит свои деньги.

— А что, если я тоже хочу играть?

— У букмекеров или на тотализаторе?

— Кто должен победить?

— Если бы я знал, если бы кто-нибудь знал, я бы стал богатым. — Я улыбнулся с искренним добродушием.

— И если бы вы стали богатым?

— Я бы купил конюшню с лошадьми и участвовал бы на них в скачках.

Я не ожидал вопроса. И ответ, который дал ей, пришел прямо от ребяческой честности. Я еще не привык быть взрослым. Мой разум, как и голос, как и координация движений, мог вдруг обескураживающе помолодеть и вернуться иногда к пятнадцати, а во сне даже к тринадцати годам. Сегодня я мог спускаться на лыжах с крутых склонов и уверенно делать резкие повороты.

Завтра я падал на первом же изгибе лыжни. Иногда в галопе я двигаются в полной гармонии с лошадью. Потом у меня вдруг деревенели руки и ноги. Только стрелял я всегда, или почти всегда, хорошо и попадал со ста ярдов во внутренний двухдюймовый круг или в яблочко.

— Я буду благодарна, если вы сможете проводить меня к парадному кругу, — с формальной вежливостью проговорила Оринда.

Я кивнул, будто она и не пошла на уступку, и тотчас повел ее туда, где лошади медленно тащились по кругу. Сияние солнца на их шкурах, запахи и звуки захлестнули меня. Последние четыре дня укрепили во мне такое острое чувство потери, что я предпочел бы быть в любой точке земли, только не на скачках.

— Что случитесь? — спросила Оринда.

— Ничего.

— Неправда.

— Это не имеет значения.

Она дала зеленый свет тому, что я хотел сказать ей. Но я, к несчастью, уклонился от откровенного разговора, потому что не ожидал такого чувства жестокой безнадежности. Словно из ссылки, словно отгороженный стеклянным барьером, я смотрел на жизнь, которую отец не принимал.

Я нашел для нас место у самой загородки парадного крута и дал ей программу заездов. Свою она оставила наверху. Ей понадобились очки, Оринда достала их из сумки, чтобы читать мелкий шрифт и различать участников по номерам на чепраках.

— Что означают эти цифры? — спросила она, показывая ногтем на колонки цифр в программе. — Для меня это сплошная галиматья.

— Они говорят вам, сколько лошади лет и какой вес она несет на себе во время скачки. Эти совсем мелкие цифры рассказывают о результатах последних соревнований, в которых участвовала лошадь. quot;Пquot; означает падение, то есть лошадь упала, а quot;Сquot; — сошла, то есть не дошла до финиша.

— Ох. — Она изучала программу и вслух читала условия участия в первом заезде, скачка для новичков на две с половиной мили с барьерами.

— Первыми скачут четырехлетки и старше, которые с начала сезона не побеждали... Но если они побеждали в скачках с барьерами с начала сезона, им придется нести семь фунтов пенальти.

— Что такое семь фунтов пенальти? — Она недовольно посмотрела на меня.

— Добавочный вес. Что-то вроде штрафа. Чаще всего это тонкие плоские полоски свинца. Их кладут для веса в карманы утяжеляющей подложки. Ее помещают на спину лошади под номер на чепраке и под седло. — Я объяснил, что и вес жокея должен соответствовать положенной нагрузке лошади. — Сначала он должен взвеситься, а потом уже участвовать в заезде.

— Да, да, я не абсолютно неграмотная.

— Простите.

— В этом заезде только одна лошадь несет семь фунтов пенальти, после изучения программы объявила она. — Эта лошадь выиграет?

— Может, если она очень хорошая.

— Почти в каждом заезде есть лошадь, которая несет штрафной вес, если недавно выигрывала. — Оринда листала страницы программы, заглядывая вперед.

— М-м-м.

— Какой самый тяжелый штрафной вес можно получить?

— По-моему, вряд ли установлен лимит, — ответил я. — Но практически десять фунтов пенальти — это самое большое, что может достаться лошади.

Если ее нагрузить весом больше десяти фунтов, то она определенно не победит, и тренер не станет ее выставлять.

— Но с десятью фунтами пенальти можно победить?

— Да, такое бывает.

— Часто?

— Это зависит от того, насколько сильна лошадь.

Оринда спрятала очки и потребовала, чтобы я повел ее в тотализатор.

Она поставила на лошадь, которая победила в первый день сезона и заработала дополнительно семь фунтов свинца на спину.

— Должно быть, это самая лучшая, — решила она.

Почти такая же высокая, как я, Оринда шла на шаг впереди, будто для нее естественно иметь эскорт, следующий за ее шлейфом. Она привыкла, что на нее все смотрят. И я заметил, что ее туалет вызывает восхищение, хотя он больше подходил бы для Аскота[7], чем для сельских соревнований в деревенской глуши Дорсета, далекого от светской жизни.

Мы стояли на ступенях большой трибуны и следили за первым заездом.

Выбранная Ориндой лошадь пришла четвертой.

— И что теперь? — спросила она.

— Все повторится снова.

— И вам это не наскучит?

— Нет.

Она порвала билет тотализатора и, как закаленный неудачник, пустила клочки парить на ветру, приближаясь к земле.

— Мне не кажется это очень интересным. — Точно хозяйка гостей, она окинула взглядом людей, изучавших программу. — А что вы делаете, если пойдет дождь?

Самый простой ответ — «мокнем под дождем» — но он едва бы ей понравился.

— Для людей приезжать и смотреть на лошадей все равно, что азартная игра. Я имею в виду, что лошади великолепны, — пояснил я. Она с жалостью поглядела на меня и сказала, что после следующего заезда вернется в ложу распорядителей, поблагодарит герцога за гостеприимство и потом уедет. Она не понимает, почему прыжки лошадей так всех зачаровывают.

— Я не понимаю, почему политика так зачаровывает моего отца, — заметил я, — она сейчас для него вся жизнь.

Мы пошли к парадному кругу, где уже начали появляться лошади, участвующие во втором заезде. Оринда резко остановилась на середине шага и с откровенной враждебностью уставилась на меня.

— Ваш отец, — злобно начала она, точно откусывая каждое слово и хрустя им, как осколком стекла, — украл мою цель жизни. Это я должна была представлять Хупуэстерн в парламенте. Это я должна была бороться на выборах. И я бы на них победила. А это больше, чем сможет сделать ваш отец при всей его мужской привлекательности.

— Он не знал о вашем существовании, — возразил я. — Центр партии в Вестминстере послал его сюда бороться на дополнительных выборах и, если сможет, победить. Он не собирался вытеснять лично вас.

— Откуда вы знаете? — фыркнула она.

— Он говорил мне. С последней среды, когда он привез меня сюда как витрину, отец прочитал мне краткий курс политграмоты. Он с уважением относится к вашим чувствам. И, конечно, если бы вы были на его стороне и если бы благодаря этому он был избран, то, может быть, вы сумели бы быть в его команде такой же значительной фигурой, какой вы были с мистером Нэглом.

— Вы ребенок, — вздохнула она.

— Да... простите. Но здесь все говорят, как вы потрясающе умеете работать с избирателями.

Она ничего не сказала. Просто начала, облокотившись на изгородь парадного круга, снова изучать программу.

— Ваш отец хочет власти, минуту спустя проговорила она.

— Да. — Я помолчал. — А вы хотите?

— Конечно.

Власть проходила перед нами в виде мускулистых крупов взрослых животных, выращенных специально для стипль-чеза. Способных на дистанции четыре с половиной мили развивать скорость до тридцати миль в час и даже больше. Это расстояние и скорость открывают дорогу на Большие национальные скачки. Ни одно животное на земле не может быть лучше скаковой лошади в смысле выносливости и скорости. Такая власть... такая власть — это для меня. Власть быть в гармонии с лошадью, вести ее, преодолевать с ней препятствия. Ох, милостивый боже, дай мне эту власть.

— Ушер Рудд, — начала Оринда, — вы знаете, о ком я говорю?

— Да — Ушер Рудд сказал моему другу, Алдерни Уайверну... м-м-м, вы знаете, кто Алдерни Уайверн?

— Да.

— Ушер Рудд говорит, что Джордж Джулиард не только лжет, заявляя, что вы его законный сын, но он держит вас как своего кэтэмайта.

— Кого? — Если вопрос прозвучал недоуменно, то потому, что я ничего не понял. — Что такое кэт и майт?

— Вы не знаете, что это значит?

— Нет.

— Кэтэмайт — это мальчик... мальчик-проститутка, мальчик — любовник мужчины.

Я не так возмутился, как удивился. И даже расхохотался.

— Ушер Рудд, — предупреждающе продолжала Оринда, — неутомимый грязекопатель. Не относитесь к нему беспечно.

— Но, по-моему, цель его шантажа — Пол Бетьюн.

— Цель его шантажа — каждый, — отчеканила Оринда. — Он сочиняет лживые обвинения. Ему нравится топтать людей. Если удается, он делает это за деньги. Если денег не дадут, он сделает это ради удовольствия. Он отрывает крылья у бабочек. А вы законный сын Джорджа Джулиарда?

— Я похож на него, немного.

Она кивнула.

— И он женился на моей матери... на глазах множества свидетелей (не одобрявших их брак, но это не имеет значения).

Новость вроде бы ей не понравилась.

— Наверно, вы бы предпочли, чтобы Ушер Рудд был прав? — заметил я.

— Тогда бы вы сумели избавиться от моего отца?

— Алдерни Уайверн говорит, что для этого нужно большее, чем выдумки Ушера Рудда. Надо найти сильный противовес.

В голосе Оринды слышалась горечь. Хотя Полли рассчитывала на мою способность понимать несчастных и утешать их, сейчас я совсем заблудился в лабиринте непримиримой обиды Оринды на моего отца.

— Кто-то стрелял в него, — заметил я.

— Еще одна ложь, — покачала она головой.

— Я был там, — запротестовал я.

— Алдерни тоже был, — возразила она. — Он видел, что случилось.

Джордж Джулиард споткнулся о камень, а кто-то из энтузиазма один раз выстрелил в воздух. А Джулиард заявил, будто кто-то стрелял в него! Полная чушь. Ради популярности он идет на все.

Оринда никогда бы не полезла под машину и не отвинтила бы пробку картера, подумал я. Как бы осторожно ни действовал диверсант, масло могло бы вытечь прежде, чем он вставил в отверстие свечу. Даже если она знала, где и как отвинтить пробку, в моей голове никак не укладывалось машинное масло и платье Оринды. Такое трудно вообразить и после месяца хождения от двери к двери, убеждая избирателей отдать голос Джулиарду.

Оринда не могла без очков прочесть программу скачек. Мне трудно было представить, как она целится и стреляет в выбранную мишень.

Наверно, Оринда в некоторые моменты желала смерти моему отцу, но сама не могла бы убить его. Поэтому и не верила, что кто-то другой совершил такую попытку.

Оринда, подумал я, не просила и никому не платила за то, чтобы ее избавили насильственно от моего отца. Ее ненависть имела пределы.

Я повел ее через скаковой круг, чтобы мы могли смотреть второй заезд вблизи одного из препятствий. Мне хотелось, чтобы она по крайней мере почувствовала, какая скорость бывает на скачках. Ее острые высокие каблуки утопали в торфяном грунте. При каждом шаге ей приходилось вытаскивать их.

Прогулка получилась тяжелой и Оринде явно не понравилась. Сегодня я не добился большого успеха, подавленно сознавал я.

Правда, на нее произвели впечатление шум и энергия, с какими лошади весом в полтонны взмывали над барьером или сбивали верхние бревна большого потемневшего березового забора. Она, наверно, слышала, как жокеи кричали на животных и что-то друг другу. Видела, как вытягивались ноги в белых бриджах и как сверкало августовское солнце на ярком шелке спортивной формы. И неважно, хотела она меня знать или нет. Все равно Оринда совершенно неожиданно поняла, почему этот вид спорта очаровывает герцога и всех, кто собирается с силами и приезжает смотреть на скаковых лошадей.

Когда лошади еще раз, взлетая и опускаясь, пронеслись мимо нас, устремляясь к прямой, ведущей к финишу, и когда воздух еще дрожал от их мощного движения, я сказал:

— Я понимаю ваше состояние после того, как избирательный комитет оставил вас в стороне.

— Вряд ли. Вы еще очень молоды. — В голосе ни капли доброты.

— Вы потеряли то, чего больше всего хотели, — почти в отчаянии начал я. — И это невыносимо. Вы предвидели жизнь, когда каждый день приносит радость. Радость, которая будет наполнять вас и даст внутреннюю силу сделать реальными самые дорогие мечты. И у вас все отняли. Вам этого не полагается иметь, объяснили вам. Боль жжет, не переставая. Поверьте мне, я знаю.

Оринда вытаращила на меня зеленые глаза.

— И возраст тут не имеет значения, — продолжал я. — Такое чувство может быть и в шесть лет. Вы страстно хотите иметь пони, а его негде держать. И вам говорят, мол, нет смысла тратить время на такие пустяки. А я... — Я сглотнул и решил замолчать, но в этот раз обнаружил, что слова выскакивают и сквозь стиснутые зубы. — А я хотел этого. — Я протянул руку, показывая на забор из березовых бревен и на все пространство скачек. — Я хотел всего, что здесь. Я хотел быть жокеем с тех пор, как себя помню. Я рос, веря, что это будет моей жизнью. Я рос с горячей уверенностью в своем будущем. И... ну... на этой неделе у меня его отняли. Мне сказали, что я не могу жить так, как хочу. Мне сказали, что я не очень хороший наездник. У меня нет искры, чтобы быть таким жокеем, каким я мечтал быть. Отец говорит, что он заплатит за мое обучение в университете. Он говорит, что ездить верхом — пустая трата времени, если я не буду блестящим жокеем. И правда, ведь это не конец света... И пока сегодня не приехал сюда, я не понимал, как абсолютно ужасно жить без всего этого... Но мне не нравится стонать и кататься по земле. И если вы думаете, что надо быть в определенном возрасте, чтобы понять ваше состояние, то вы ошибаетесь.