"Миллионы Стрэттон-парка" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик)

ГЛАВА 13

Кит позеленел от злости — все поняли, что сейчас случится очередной приступ его безудержной ярости.

Получилось так, что мы с Генри оказались как раз в непосредственной близости от бара, когда Кит устроил там дебош, оттуда доносился дикий рев и звук разбиваемой посуды.

Вся семья собралась там, чтобы выпить за победительницу, вполне в духе Стрэттонов, никого не пригласив отпраздновать это событие вместе с ними, и, как оказалось, к счастью. Кит ухватился руками за край стола и опрокинул всю стоявшую на нем посуду на пол, потом, размахнувшись рукой, смел туда же все, что стояло на буфете. Бутылки, бокалы, стаканы, фужеры, скатерти, салфетки, ножи, тарелки, сыр, шампанское, кофе, пудинг со взбитыми сливками — все это перемешалось в грязную кучу. Вино вытекало из бутылок. Официантки испуганно зажали рты ладошками. Стрэттоны, и стар, и млад, отчаянно старались отчистить пострадавшую одежду.

— Кит! — Конрад вышел из себя в не меньшей степени, чем брат. — Ты что?

По роскошному кремовому шелковому костюму Виктории расплывались яркие пятна кофе и бордо.

— Я же вручаю кубок, — застонала она, чуть не плача, — а вы только посмотрите на меня.

Марджори сидела как ни в чем не бывало, на нее не попало ни капельки, но видно было, что внутри нее клокочет леденящий гнев. Сидевший рядом Айвэн проговорил:

— Послушай, Кит! Послушай…

У Ханны по ногам размазался пропитанный вином и взбитыми сливками бисквит, и она самым непочтительным образом поносила отца и сына, который неуклюже пытался помочь ей. Сидевшая около Айвэна худая женщина продолжала с безразличным видом тянуть из большого стакана бренди, я предположил, что это и есть Имоджин. Дарта за столом не было. Довольный тем, что на сей раз не он стал предметом родственного поношения, Форсайт двинулся к выходу в центральный проход, где мы пристроили большой кусок брезента, закрывавший помещение от любопытных глаз.

Ротозеи отдергивали брезент, пытаясь разглядеть, в чем причина шума. Форсайт, расталкивая плечом скопившуюся у выхода толпу, грубо закричал на людей, требуя, чтобы они не совали носа в чужие дела, чем только раззадорил любопытствующих.

Ситуация сложилась комедийная, но, как было отлично известно каждому из членов семьи, под тонким покровом фарса скрывалась подлинная причина разрушительного взрыва — распущенность Кита, которая всегда прорывалась наружу такими безобразными вспышками — когда он избивал жен или набросился на меня с кулаками, — но однажды это могло привести к настоящей беде.

Марджори держала в руке, чтобы все видели, бумажку с признанием Гарольда Квеста — причину разгоревшегося скандала.

Внезапно Кит вырвал бумажку из ее руки, грубо выдернул из рук жены стакан бренди, плеснул алкоголь на документ, быстрым движением вынул из кармана зажигалку и поджег бумагу. Признание Гарольда Квеста вспыхнуло, завиточком пепла упало на пол, и Кит победоносно растер пепел ногой.

— Это была только копия, — с подчеркнутым сарказмом заявила Марджори.

— Я убью тебя, — выкрикнул Кит, потом перевел взгляд на стоявшего у нее за спиной человека, которым оказался я. Его полыхающая враждебность нашла более доступный объект, к тому же еще и более ненавистный. — Я убью вас, — прорычал он.

Все молчали, я повернулся и вместе с Генри вышел из комнаты, оставив бедных официанток убирать этот разгром.

— Все это не так смешно, как кажется, — задумчиво заметил Генри.

— Да.

— Тебе нужно быть начеку. В следующий раз он может правда прикончить тебя. А за что! Ты Гарольда Квеста сюда не притаскивал. И не ты выудил у него из кармана огрызок гамбургера.

— Да нет, — вздохнул я. — Мой приятель Дарт Стрэттон говорит, что у Кита логика никогда не берет верх над чувством. Но в таком случае половина мира не лучше.

— Включая убийц, — проговорил Генри.

— Легко ли возгорается большой шатер? — поинтересовался я.

Генри остановился на ходу.

— Уж не думаешь ли ты, что он попытается?.. А ведь верно, он так ловко орудует зажигалкой. Вот и заборчик-препятствие подожгли…

Он задумался и через минуту уверенно проговорил:

— Большой шатер не загорится. Все, что я сюда привез, абсолютно огнестойкое и не может загореться, как и поддерживающие опоры и пилоны. Раньше в цирках случалась такая беда. Теперь очень строгие правила. Случайного возгорания большого купола произойти просто не может. Поджог… Ну, не знаю. Но мы повсюду расставили огнетушители, ты же знаешь, и, кроме того, я вывел магистральную водяную трубу на крышу и сделал нечто вроде простейшей разбрызгивающей системы. — Он повел меня показать, как это получилось. — Вот вертикальная магистраль, вот эта труба, в ней поддерживается довольно хороший напор. Я подсоединил к ней садовый шланг, протянул его под самой крышей, где начинается скат, и проделал в шланге отверстия. Из них вода бьет что надо.

— Генри, ты гений.

— У меня оказалось немного свободного времени, пока ты ездил в Лондон, и я подумал, что еще одного такого бедствия, вроде трибун, ипподрому не пережить. Хорошая предосторожность еще никому не мешала, подумал я, и затащил наверх вот этот шланг. Сколько он проработает, не скажу. Если огонь доберется до него, шланг может расплавиться, — он засмеялся. — Еще вот что. Я или кто-нибудь еще, кто знает об этом, должен находиться здесь, чтобы открыть кран. Пришлось обклеить его со всех сторон надписями «Не трогать», извел целый ролик скотча. Вдруг кому-то взбредет крутануть его, пока все сидят и жуют сандвичи с лососем.

— Боже!

— Это известно Роджеру и Оливеру, а теперь и тебе.

— Стрэттоны не знают?

— Ты за кого меня принимаешь, я им не доверяю.

Нечего и говорить, Кит бы обязательно постарался окатить посетителей, пришедших на ипподром оставить там свои деньги, чтобы они промокли до костей и больше в жизни не захотели посетить Стрэттон-Парк.

Генри старался успокоить меня:

— Но Кит теперь, возможно, станет поосторожней, особенно после того, как публично пригрозил убить.

— Какое же это публично. Там же были только Стрэттоны.

— Но я-то слышал, официантки.

— Официанток они подкупят, а про тебя скажут, что ты ослышался.

— Ты в этом уверен?

— Я точно знаю, что они проделывали это не один раз, а даже часто. Может быть, это не было связано с убийством, но с другими преступлениями несомненно.

— Но… а газеты?

— У Стрэттонов денег куры не клюют, — сказал я. — Деньги купят и покупают гораздо больше, чем ты думаешь. На то и деньги, чтобы покупать, что тебе надо.

— Ладно, согласен. Но как они могут подкупить прессу?

— Что значит прессу, достаточно подкупить тех, с кем будут беседовать репортеры. Вот таким образом официантка на миг ослепнет, а на счету у нее в банке окажется кругленькая сумма.

— Это в наше-то время, — стал возражать Генри. — И с нашими бульварными газетенками? Такими ненасытными на скандалы?

— Никогда не думал, что почувствую себя старше тебя, Генри. Ну что такое газетенки для Стрэттонов, они сумеют заткнуть им глотку.

Я знал, что у Генри живой, практичный, изобретательный ум, что он человек прямой и искренний, но о его семье, доме, личной жизни, о его прошлом мне ничего не было известно. Генри-гигант и я работали в полном согласии уже не первый год, всегда очень высоко ставили наше партнерство, так было, во всяком случае, с моей стороны. В утиле, собранном Генри, я раскопал целый мебельный гарнитур XVIII века и с дюжину старинных каминов и дверных коробок. Мы с ним работали по телефону. «Не мог бы ты найти мне…» или «Мне тут случайно попалось…» В эти стрэттон-парковские дни я впервые провел в его обществе столько времени и с удовольствием думал, что у нас начинается крепкая дружба.

Мы обогнули большой шатер с его дальнего конца и стали любоваться скакунами, которым предстояло принять участие во втором заезде, — их как раз выводили к скаковой дорожке. Я обнаружил, что получаю все больше удовольствия, наблюдая теперь за ними, — раньше, да, пожалуй, и всю свою жизнь я почти не замечал их. А ведь, подумал я, попробуйте только представить себе мир без них. Мировая история выглядела бы совсем по-другому. Не было бы и в помине наземного транспорта, не прогремели бы знаменитые сражения средневековья, не произошло бы такое бурное освоение Дикого Запада. Никакого Наполеона. Никаких торговых путей. Миром по-прежнему правили бы мореплаватели, викинги, греки.

Скакуны отличались завидным ростом. Мне нравилось смотреть, как под холеной шкурой перекатываются мускулы, — никакому архитектору не дано придумать ничего столь же функционального, экономичного, в высшей степени пропорционального.

Мимо нас медленно проскакала Ребекка, на ходу поправляя стремянные ремни, сосредоточившись на предстоящем заезде. Я никогда не хотел ездить верхом, но в этот момент завидовал Ребекке, ее мастерству, одержимости, ее погруженности в азарт борьбы.

Люди могут биться об заклад, могут владеть чистокровками, учить и воспитывать их, тренировать, разводить, выводить новые породы, рисовать их, писать о них. Однако вся индустрия бегов зиждется на доисторическом всепоглощающем стремлении коня и наездника, сливающихся воедино, взять верх, победить, быть первым. Для меня Ребекка на коне сделалась квинтэссенцией скачек.

Мы с Генри стояли на бывших когда-то цирковыми трибунах и следили за скачками. Все участники без сучка, без задоринки преодолели яму с водой. Ребекка закончила заезд не в числе первых.

Генри проворчал, что скачки не захватывают его, как регби, и пошел проверить, все ли в порядке с шатром.

День на ипподроме закончился.

— Ничего экстраординарного не произошло, так, обычные происшествия, — пробегая мимо нас, сообщил мне Роджер.

По дороге мне попался врач.

— Приходите ко мне во вторник, — предложил он мне. — Я сниму все скобы. Не нужно будет маяться в больнице, ожидая своей очереди.

— Замечательно.

Оливер был занят в конторе, отвечая на запросы и отбиваясь от разъяренных тренеров, требовавших вмешательства стюардов в решение о присуждении первого места. Совещание стюардов назначили здесь же, в конторе, прямо среди компьютеров, копировальных машин и рядом с кофейным автоматом.

В целом же профессионалы, занятие которых — доставлять удовольствие другим, с пониманием отнеслись к временным мерам, принятым на ипподроме, чтобы не срывать состязаний, тем не менее я заметил, чем ближе было к концу скачек, тем больше они воспринимали возникшие словно по мановению волшебной палочки удобства как само собой разумеющееся и начинали ворчать по поводу толчеи в весовой и недостаточного обзора на временных трибунах.

— Им предложили рукотворное чудо, — вздыхал Роджер, — а они желают теперь небесного.

— Такова человеческая природа.

— А, ну их к черту.

Какое-то время я провел с Филиппой и Пенелопой, предаваясь бессвязным мечтаниям, потом нашел своих мальчишек и вновь почувствовал бремя возраста и родительского долга, впрочем, никто и ничто не напоминало мне, что меня в любой момент могут отправить на тот свет.

Я поговорил с Марджори, которая заменила Викторию на вручении призов. Когда она пробиралась через шумящую толпу, ее стройную прямую фигурку от давки надежно оберегали своей внушительной массой Конрад и Айвэн. Загорались огни фотовспышки, подставленный ей чьей-то услужливой рукой микрофон издавал таинственные звуки, хозяева лошадей-победителей были на седьмом небе и не скрывали своих чувств, тренеры, казалось, вздохнули так, будто с их плеч свалилась невыносимая ноша, жокеи-победители выглядели явно разочарованными (получив по меньшей мере десятую пару призовых запонок), а лошади возбужденно подергивали холкой и нервно перебирали копытами. Обычная картина раздачи призов, необычный день.

— Ли, — обратилась ко мне Марджори, направляясь обратно к большому шатру и замедлив шаг, когда увидела меня. — Чашку чая?

Я послушно подошел к ней, и мы вместе вошли в столовую, где очень скоро идея чашечки чая перевоплотилась в хорошую порцию «Пол Роджера» из винных подвалов Стрэттон-Хейза. Отпустив Конрада с Айвэном, она пригласила меня во вновь прибранную столовую, где заботливая прислуга поставила стол на место, накрыла его безукоризненной скатертью и вновь расставила на ней блюда с сандвичами и пирожными эклер.

Марджори присела на один из стульев и сразу взяла быка за рога.

— Во сколько это обошлось? — требовательным тоном спросила она.

— А сколько, по-вашему, это стоит?

— Садитесь, садитесь, — она подождала, пока я устроюсь на стуле. — Это стоит, как вы отлично себе представляете, любой суммы, какую только может попросить ваш друг. Весь день нас со всех сторон поздравляют. Этот шатер очень понравился. Будущее ипподрома, я не преувеличиваю, спасено. Может быть, мы сегодня и не получим прибыли наличными, но нам зачтется бесценный доход, который мы заработали, вызвав такой восторг у наших посетителей, они теперь станут нашими почитателями.

Ее деловая метафора вызвала у меня улыбку.

— Я сказала Конраду, — сдержанно промолвила она, — чтобы он не трясся над каждым счетом. Оливер Уэллс очень занят, поэтому я говорю это вам. В среду, послезавтра, я собираю семейный Совет. Можете вы с Оливером и полковником до этого подсчитать для меня расходы и дать список затрат?

— Вероятно.

— Тогда сделайте это, — сказала она, на этот раз не столько приказным, сколько просящим тоном. — Я сказала Конраду, чтобы он велел бухгалтерии прикинуть, каково реальное положение ипподрома на настоящий момент, не дожидаясь конца этого финансового года. Нам необходимо разобраться в ситуации и определить, что мы будем делать в первую очередь. — Она на миг замолчала. — Сегодня вы показали, что нам не стоит перестраивать трибуны по-старому. Вы показали нам, что людям нравится свежая и необычная обстановка. Нам нужно построить веселые трибуны.

Я слушал ее с благоговением. Неужели ей восемьдесят четыре года? Или восемьдесят пять? Маленькая, в чем душа держится, мыслит четко и жестко, старушка с хваткой финансового магната.

— Вы придете на Совет? — спросила она не совсем уверенно.

— Думаю, да.

— А миссис Фаулдз?

Я холодно посмотрел на нее:

— Она сказала, вы узнали ее.

— Да. Что она вам рассказала?

— Не очень много. Главным образом говорила о том, что, если ипподром станет приносить доход, будет процветать, она не станет настаивать на продаже земли.

— Прекрасно. — Марджори явно обрадовалась, но об этом можно было судить только по чуть заметному движению ее скул.

— Не думаю, чтобы она горела желанием посидеть на Совете, — прибавил я. — Она прочитала в газетах о семейных раздорах, этого достаточно. Она просто хотела узнать, как тут дела.

— Газеты! — Марджори покачала головой, одно только это слово вызывало у нее отвращение. — Не знаю, как они могли разнюхать о наших разногласиях. Чего только они не писали, страшно подумать. Нам больше нельзя допускать таких скандалов. И еще важнее не допустить новых выходок Кита.

— Так, может быть, — осторожно предложил я, — лучше, пусть себе все идет своим чередом…

— Ну что вы, — не дала она мне закончить, — что вы говорите, а семейная честь…

Старинная, вековечная дилемма никуда не девалась — с их точки зрения, ей не было решения.

Скачки закончились, и толпы устремились с ипподрома, оставляя после себя тонны мусора. Опустел большой шатер. Рестораторы сложили свои столы и стулья и разъехались. Солнце склонялось к горизонту, землю окутывало желтое марево, и мы с Генри, Оливером и Роджером сидели на перевернутых пластиковых ящиках из-под бутылок, наслаждаясь тишиной покинутого пьющей публикой бара для членов клуба и холодным пивом из банок, и, лениво ворочая языками, подводили итоги многотрудному дню.

Пятеро мальчишек носились поблизости. В последний момент к ним присоединился Тоби. Стрэттоны отправились восвояси. У конюшен грузились в фургоны последние победители и неудачники. Все уже позади — нетерпение, страстный порыв, триумф.

— Следующий номер нашей программы… — провозгласил я, словно с арены в цирке, и широко повел рукой.

— Мы отправляемся домой спать, — закончил за меня Роджер.

В хорошем настроении он довез меня с ребятами до автобуса, а сам вернулся обратно присмотреть за уборкой, проследить за тем, чтобы все было заперто на ночь, и проверить охрану.

Дети поужинали на скорую руку и сгрудились у телевизора. Я сидел, читал дневники Картерета и зевал. Мы все, конечно, поговорили с Амандой.

Картерет писал:

«Ли уговорил пойти на вечернюю лекцию о последствиях бомбежек для разного рода строений. (Дело рук скорее Ирландской освободительной армии, чем авианалетов.) Было очень скучно. Ли извинялся за то, что я потерял время. У него появился бзик по поводу разных развалюх. Сказал ему, что на этом он здесь не заработает поощрения. Он ответил, что жизнь не кончается после колледжа…»

— Папочка, — позвал меня Нил.

— Да?

— Я задал Генри загадку.

— Какую загадку?

— Какая разница между шпунтом и желобком?

Я с благоговением воззрился на своего потрясающего сына, маленького мальчика с необычайно хорошей памятью.

— Ну, и что он тебе ответил?

— Он спросил, кто этим интересуется. Я сказал, что ты, и он стал смеяться. И сказал, что если кто и знает ответ, то это ты.

Я улыбнулся и сказал:

— Это похоже на загадку Сумасшедшего Шляпника из «Алисы в стране чудес»: «Какая разница между вороном и письменным столом?» Ответа на нее вовсе не существует.

— Глупая загадка.

— Согласен. Я всегда так думал.

Нил замолк, погрузившись в детский фильм. На экране носился длинноносый Пиноккио и противно верещал, я почему-то вспомнил сегодняшнюю истерику Кита. Его искаженное злобой лицо вызывало отвращение. Вялой рукой я пере-листнул страницу. Картерет писал:

«Был там и „великий“ Уилсон Ярроу, задавал вопросы, чтобы покрасоваться „ученостью“. И с чего это преподаватели взяли, что он такой талантливый? Он только и делает, что лижет им задницу. Ли просто выставят как еретика, если только до преподавателей дойдет, что он говорит о Гропиусе. Но хватит, пора браться за курсовую по политическому пространству».

Я листал страницу за страницей, и передо мной вставали события тех уже далеких лет, все, что происходило тогда у нас на курсе. Ярроу же как в яму провалился. Ни слова о нем. Я заглянул в следующий блокнот, пропустив довольно большой отрезок времени, и там зацепился за восклицательные знаки после упоминания о премии «Эпсилон». Однако сколько я ни вглядывался в строчки последующих записей, я нашел только один абзац, которого, впрочем, было более чем достаточно:

«Снова пошли слухи о Уилсоне Ярроу. Ему позволили закончить дипломную работу! Говорят, что чужой проект был подан под его именем по ошибке! Старик Хэммонд говорит, что такой яркий талант не должен пропасть из-за одной-единственной оплошности! Как это понимать? Обсуждал это с Ли. Он говорит, что это идет от натуры человека. Если кто-то решается смошенничать единожды, то при случае повторит. А как же последствия, поинтересовался я. Он сказал, что Уилсон Ярроу не задумывался о последствиях, так как нисколько не сомневался, что все это сойдет ему с рук. Создается впечатление, что никто не знает, как был раскрыт обман, который называют „ошибкой“. Или не хотят говорить? Объявлено, что в этом году „Эпсилон“ не будет присуждаться. Но почему нельзя было отдать премию тому, кто был автором проекта на самом деле?

P.S. Я только что услышал этот самый последний слух. Проект был выполнен Мисом!!! Спроектировано в 1925 году, но так и не пущено в дело. Вот это ошибочка!»

Я вчитывался в картеретовские строчки, пока не стало больно глазам, у него был очень неразборчивый почерк, но этот «самый последний слух» Картерет нигде не подтвердил и не опроверг.

Конечно, давнее, пусть даже в свое время разоблаченное, мошенничество может быть интересным, но даже Марджори не сочтет это достаточным средством давления. Ведь прошло столько лет и если еще учесть, что и тогда-то ничего не было предпринято по этому поводу, то назвать Ярроу мошенником в настоящее время — все равно, что оклеветать невинного человека.

Я не видел, как использовать этот скандал, давно уже ставший забытой историей, чтобы разоблачить Ярроу как шантажиста, давившего как-то на Конрада, чтобы получить заказ на строительство трибун.

Мне ничего не оставалось, кроме того, как положить дневники в сумку, после чего досмотреть последние пять минут «Пиноккио», а затем отправить свое потомство в постель.

Во вторник утром поехавшие по своим делам в Суиндон Гарднеры подбросили меня с ребятами до прачечной и договорились заехать за нами в парикмахерский салон «Смите».

Пока почти весь наш наличный гардероб стирался и сушился в стиральных машинах-автоматах, мы совершали набеги на близлежащие магазины в поисках пяти пар неодинаковых спортивных туфель (сделать это было трудно — и очень недешево, — потому что для мальчиков было далеко не все равно, какого цвета будут украшения на обуви, хотя мне казалось, что все они одинаковые), а после этого (ненадолго остановившись для покупки яблок) я неумолимо повлек их стричь волосы.

Их всеобщее несогласие стричься испарилось, как фруктовый пирог, стоило им переступить порог «Смите», потому что там их встретила и первой приветливо обратилась к ним Пенелопа Фаулдз. Высокая, стройная, юная блондинка Пенелопа поздоровалась за руку с каждым из моих сорванцов, и от этого я чуть было совсем не потерял голову, позабыв, что давно уже стал взрослым мужчиной.

Я думал, что «Смите» — тихое, спокойное, старомодное заведение, потому что судил по дате его основания, отстоявшей от нашего времени почти на два столетия. Оказалось же совсем наоборот: здесь делали самые современные прически, повсюду сверкал хром, играла тихая музыка. Фотографии причесок на стенах походили на иллюстрации по фигурной стрижке деревьев. Можно было подумать, что ты попал в Лондон, потому что сидевшие и стоявшие вокруг молодые люди с конскими хвостами на голове трещали, как настоящие жители Истэнда. Я чувствовал себя здесь совсем стариком, а мои дети были в восторге.

Пенелопа сама подстригла их, посоветовавшись со мной перед тем, как выслушала пожелание Кристофера быть подстриженным строго под ноль, так, чтобы осталась только лихая челка, спадавшая на лоб.

— Ради Бога, — взмолился я, — нужен какой-то компромисс, не то его мать сживет меня со света. Обычно она сама стрижет его.

Пен восхитительно улыбнулась. Я посмотрел на нее с обожанием, чувствуя, что помолодел лет на десять. Она состригла Кристоферу столько волос, чтобы он остался довольным, но, на мой взгляд, слишком коротко. Это его волосы, напомнил он мне. Попробуй повтори это маме, посоветовал я ему.

По непонятным мне причинам Тоби попросил сделать ему «самую обычную прическу» и ничем не проявил своего вечного несогласия. Это подействовало на меня размягчающе, и я, наблюдая, как Пенелопа подтыкает ему вокруг шеи простыню, спросил, здесь ли ее матушка.

— Наверху, — сказала она и показала пальцем на лестницу. — Поднимайтесь. Она сказала, что ждет вас. — Она улыбнулась, и у меня захолонуло сердце. — Не бойтесь, из ваших деток не получатся уродцы — у них головы прекрасной формы.

Я нехотя поднялся на второй этаж, и там все оказалось как в старые добрые времена: вдоль стен сидели дамы в бигуди под сушилками и читали журналы по домоводству.

Соблазнительная в своих облегающих черных брюках, ослепительно алой блузке, с длинной ниткой жемчуга на шее, Филиппа провела меня мимо почтенных матрон, смотревших на крупного мужчину с палочкой, как на неизвестно откуда свалившегося марсианина.

— Не обращайте внимания на моих старых милочек, — поддразнила меня Филиппа, введя в затянутое пестрым ситцем святилище. — «Танкерей» пойдет?

Я неуверенно промямлил, что можно, и тут же у меня в руке очутился большой стакан с доброй порцией джина, с добавленной в него малой толикой тоника, кубиками льда и толстым ломтиком лимона. Четверть двенадцатого утра во вторник. Ничего себе.

Она закрыла дверь, так что старые милочки больше не могли глазеть на меня.

— У них уши, как у летучих мышей, улавливают все, что может стать сплетней, — с юмором заметила она. — Так что вы хотели узнать?

Я осторожно начал:

— Форсайт?..

— Присаживайтесь, мой дорогой, — скомандовала она, опускаясь в розовое кресло и показывая жестом, чтобы я садился в такое же.

Ответила она следующее:

— Я всю ночь думала, следует ли мне рассказывать вам все это. Ну, не всю ночь, но полночи, это точно. Несколько часов. Уильям всегда доверял мне, он знал, что я никому не расскажу того, что слышу от него. Но сейчас… даже не знаю, чего бы он хотел, теперь уже все выглядит по-другому. Кто-то взорвал его любимый ипподром, а вы спасли вчера скачки, и я думаю… я думаю, что вам и в самом деле не довести до конца того, что вы делаете для Уильяма, если вы не будете знать, с кем имеете дело, так вот, мне кажется, он не стал бы возражать. — Она отпила джина. — Сначала я расскажу о Форсайте, а там дальше посмотрим.

— Ладно, — сказал я.

Она глубоко вздохнула и, постепенно расходясь, начала рассказ.

— Форсайт, — проговорила она, — попробовал надуть страховую компанию, и семейству пришлось выбирать, то ли выложить кучу денег, то ли неизвестно сколько лет носить ему передачи в тюрьму.

— Я так и думал, — заметил я. — Должно было быть что-то вроде этого.

— Уильям сказал… — Она все еще колебалась. — Знаете, так странно, что я вам это рассказываю.

Я кивнул.

— Я бы рта не раскрыла, если бы он был жив, а на семейство мне ровным счетом наплевать. Я часто говорила ему, что он не должен заниматься попустительством и выручать их, когда они нашкодили и занимались уголовщиной, но он и слышать об этом не хотел. Только бы не запачкалось имя Стрэттонов… какое-то наваждение, одержимость какая-то.

— Да, верно.

— Так вот, — она глубоко вздохнула, — около года назад Форсайт занял в банке целое состояние под гарантию Айвэна — отца, — то есть под его садовый центр, и принялся покупать и перепродавать управляемые по радио сенокосилки для газонов. Айвэн и сам-то не великий бизнесмен, но он хотя бы слушает своего управляющего, обращается за советом к Конраду и Уильяму, я хотела сказать, обращался… и у него настоящий бухгалтер… но этот всезнайка Форсайт сам с усам, никого не слушал и купил огромный склад, причем по закладной, и набил этот склад сенокосилками, тысяча штук! Пока вы пьете пиво, они подстригут лужайку, но вся беда была в том, что косилки уже устарели, и устарели до того, как он подписал контракт, к тому же то и дело выходили из строя. Те, кто продал их ему, наверное, от смеха надорвали животы. Так сказал тогда Уильям. Уильям сказал, что Форсайт намеревался «монополизировать рынок», чего еще никому, сказал Уильям, не удавалось ни в чем и никогда. Это кратчайший путь к банкротству. И вот, пожалуйста, Форсайт накупил гору косилок, а покупать у него никто не стал, ему пришлось платить огромные суммы по закладной, а денег на счетах кот наплакал, банки стали возвращать его чеки неоплаченными, и Айвэну ничего другого не оставалось, как возместить этот невероятный банковский заем… и вам нетрудно будет догадаться, чем все кончилось.

— Небольшим пожарчиком? — догадался я.

— Небольшим! Вы тоже скажете. Выгорело полакра. Склад, косилки, аппаратура для радиоуправления, не осталось ничего, только угольки. Уильям говорил, что ни у кого не было сомнений, что это поджог. Страховая компания послала людей расследовать пожар. Было столько полиции. Форсайт не выдержал и один на один с Уильямом во всем признался.

Она вздохнула и немного помолчала.

— Ну, и что было? — спросил я.

— Ничего не было.

— Ничего?

— Ничего. Поджечь свое собственное добро не преступление. Уильям заплатил за все. Страховые затребованы не были. Он оплатил закладную с процентами и продал землю, на которой стоял сгоревший склад. Оплатил все контракты на никудышные косилки, только бы не было исков в судах. Вернул банку заем, опять же с процентами, чтобы спасти айвэновский садовый центр от продажи, поскольку тот был объявлен гарантией сделки. Все это влетело в такую копеечку, что трудно даже представить. Уильям поставил всех членов семьи в известность, что благодаря форсайтовской афере и его преступной проделке все они получат в наследство намного меньше, чем могли бы, если бы не Форсайт. После этого все перестали разговаривать с Форсайтом. Он стал плакаться по этому поводу Уильяму, и тот прямо сказал ему, что придется выбирать между бойкотом и тюремной камерой, да еще быть благодарным, что все так обошлось. Тогда Форсайт сказал, что это Кит велел ему сжечь склад. Кит назвал Форсайта лжецом. Но Уильям сказал мне, что, по-видимому, это правда. Он сказал, что Кит всегда говорил, что избавиться от чего-либо лучше всего, спалив все дотла.

«Вроде березового препятствия, — подумал я, — или трибун ипподрома».

— Вот! — проговорила она, словно сама поражаясь легкости, с которой принялась рассказывать. — Я же говорила вам! Я не чувствую, чтобы покойный Уильям стоял у меня за спиной и говорил, чтобы я замолчала. Как раз все наоборот. Мне кажется, он одобряет, мой дорогой, где бы он ни обретался.

Спорить с ней мне было ни к чему. Я произнес:

— Ну, Форсайт хоть был откровенный жулик. Никаких там изнасилований, наркотиков…

— Да, мой дорогой, такие вещи скрыть бывает много труднее.

Какой-то нюанс в ее голосе, что-то вроде затаенного удивления, заставил меня задать вопрос:

— Но все-таки возможно?

— Вы заставляете меня преступить клятву!

Но заход был определенно сделан, и ей явно хотелось поговорить на эту тему.

— Я им не скажу, — заверил я ее. — Я буду, как вы, хранить секрет — и никому!

Не знаю, поверила она мне или нет. Не знаю, в самом ли деле я собирался сделать то, что обещал. Но все равно это подтолкнуло ее продолжить рассказ.

— Так вот… это уже касается Ханны…

— И что же с ней было? — спросил я, когда Филиппа замолчала.

— Она росла злой, ожесточенной.

— Да, знаю.

— Полное отсутствие чувства собственного достоинства, понимаете, мой дорогой?

— Нет.

— Кит делал все, чтобы она не забыла, что ее бросила мать. Бедняжка Мадлен. Мадлен много плакала и говорила мне, что отдала бы все на свете, только бы у нее был выкидыш, но мы с ней тогда были слишком молоды и не знали, как устроить аборт… в те времена нужно было иметь связи, потому что семейный доктор ни за что не стал бы помогать вам. И вообще, кто бы взялся помочь молодой замужней женщине избавиться от первого ребенка? До Кита дошло, что она интересовалась этим, он в припадке ярости выбил у нее два передних зуба. — Она сделала большой глоток джина. — Уильям говорил мне, что Кит рассказал Ханне, что ее мать хотела прирезать ее. Вы можете этому поверить? Кит всегда отличался жестокостью, но сказать такое собственной дочери! Он хотел, чтобы Ханна возненавидела Мадлен, и так оно и было. Уильям говорил, что ради Мадлен пробовал полюбить Ханну, как следует воспитать ее, но Кит всегда был рядом, отравляя ее ум, и она никогда так и не стала милой девчушечкой. Уильям говорил, что она всегда была угрюмой и озлобленной.

— Бедная Ханна.

— Ну, так или иначе, но из нее выросла красивая девочка, но как-то по-своему красивая. Уильям говорил, что она чувствовала себя все более отвергнутой и начинала ненавидеть всех без разбора, а потом влюбилась в этого цыгана и позволила ему заниматься с ней любовью. — Филиппа передернула плечами и вздохнула. — Уильям говорил, что он был беспутным бродягой, судимым за мелкое воровство. Уильям говорил, что не понимает Ханну. Но все дело было в отсутствии чувства собственного достоинства.

— Да.

— Ну, и закончилось все, конечно, беременностью. А этот цыган прекрасно знал, как ему действовать. Он заявился к Киту и потребовал отступных, иначе он разнесет по всей деревне, что спит с его красавицей дочерью. Кит накинулся на него, сбил на землю, избивал ногами, и у того произошел разрыв почки.

«Черт возьми, — подумал я, — мне еще повезло».

— Кит сказал Уильяму об этом. Эта троица ребят всегда норовила заставить старика расхлебывать дерьмо. Уильям откупился от цыгана, и это обошлось в десять раз дороже того, что тот спрашивал у Кита первоначально.

— Жуть зеленая, — сказал я.

— Вот так и появился на свет Джек, и ему не удалось вырасти нормальным человеком. Ханна души в нем не чает. Уильям платил и платил без конца за его воспитание.

— Уильям рассказывал вам все это?

— Ну да, дорогой мой. Ну, не все за один присест, как я рассказываю вам. У него иногда случались моменты откровения. Он приходил ко мне, смертельно устав от них всех, и облегчал душу, мы немного выпивали джина, и — если ему хотелось, ну, вы знаете, мой дорогой — потом он говорил, что ему стало лучше, и уезжал домой…

Она вздохнула по далекому прошлому.

— Конрад, — неожиданно проговорила она, — много лет назад пристрастился к героину.

— Не может быть! Филиппа кивнула:

— В молодые годы. В наше время молодежь знает, что им грозит, когда увлекаются наркотиками. Когда Конраду было двадцать, для него это казалось великим приключением. Так это объяснял Уильям. Они стали колоться вместе с другим молодым человеком, второй вколол себе слишком большую дозу и умер. Это было в университете. Как рассказывал Уильям, разразился дикий скандал, но он забрал Конрада оттуда, замял все и поместил Конрада в закрытую и очень дорогую клинику на лечение. Конрада он заставил написать письмо и описать все, что он чувствовал, и все, что видел под воздействием наркотика. Уильям не показывал мне, что написал Конрад, но письмо это все еще хранил. Он сказал, что Конрад вылечился, и гордился им. Но в университет Конрад не вернулся. Уильям держал его дома, в поместье.

Вот он, этот крючок, на котором Марджори держала Конрада. Даже по прошествии стольких лет Конраду не хотелось, чтобы стало известно о его юношеском проступке.

Филиппа допила джин и налила себе еще.

— Освежить ваш стакан?

— Да нет, мне хватит. Пейте, пейте. Я же весь в скобках.

Она рассмеялась и заговорила совершенно свободно и непринужденно:

— Когда Киту было приблизительно столько же лет, когда он был молод и красив, и еще до того, как он натворил все эти жуткие вещи, он отшлепал дочку одного из рабочих на ферме. Спустил трусики и отшлепал. Она не сделала ничего плохого. Он сказал, что ему хотелось узнать, как это будет. Уильям заплатил отцу девушки целое состояние — конечно, по тем временам, — чтобы тот не пошел в полицию. А ведь тут и не пахло изнасилованием.

— Все равно ничего хорошего.

— Как сказал Уильям, Кит получил урок. После этого он бил и насиловал только своих жен. А за это не наказывают.

Лицо у нее сразу посуровело, мое, наверное, тоже.

— Простите, мой дорогой, — промолвила она. — Я любила Мадлен, но прошло уже целых сорок лет. И она сумела выбраться из этого, снова выйти замуж, родить вас. Уильям говорил, что Кит никогда не простил ей, что она презирала его.

Возможно, потому, что я никак не мог выбросить это из головы, я проговорил:

— Вчера Кит сказал, что обязательно прикончит меня. Прошло уже столько лет, сорок, а он все еще хочет поквитаться.

Она озабоченно посмотрела на меня.

— Он в самом деле так сказал?

— Да.

— Но, мой дорогой, вы не должны недооценивать его. Он очень вспыльчив. Что вы собираетесь делать?

Я видел, что ею руководит больше любопытство, нежели забота обо мне, в конце концов, речь шла не об ее жизни или смерти.

— От одного моего вида он приходит в бешенство, — сказал я. — Можно было бы просто уехать. Уехать домой. Положиться на судьбу, может быть, он и не кинется за мной.

— Дорогой, вы принимаете это слишком легко. Я и сам почти не спал эту ночь, думая про тоже, но ответил с очень беспечным видом:

— Возможно, потому, что все это так не похоже на настоящую жизнь, как будто это происходит с кем-то другим, то есть я хочу сказать, что как-то непривычно обсуждать, убьют тебя или нет.

— Очень хорошо вас понимаю, — сказала она. — Так что… вы уезжаете?

Ответить ей я не мог, потому что и сам не знал, что сказать. Я должен был помнить, что со мной тут пятеро детей, и ради их безопасности мне следовало бы, думал я, избегать каких-либо столкновений. Он с таким остервенением бил меня ногами, что не приходилось сомневаться в его маниакальной ненависти ко мне, а теперь он, похоже, уверен, что получил вполне законное оправдание для нападения на меня, так как с моей помощью признание Квеста попало в руки Марджори. Фактически Кит был уличен в преступлении, он возненавидел меня окончательно. Глубоко в душе я верил, что этот псих не остановится перед убийством, и тогда невольно становилось не по себе.

Благоразумие подсказывало мне уехать, сделать это хотя бы ради детей. Да, благоразумнее всего было бы уехать. Нельзя быть героем каждый день недели, сказал я недавно Тоби, и сейчас пришло время отступать.

Однако я, может быть, и хотел бы уехать, но та часть моей личности, которая принимает окончательные решения, уехать не могла.

— Как жалко, — с досадой произнес я, — что не смогу поступить, как принято у Стрэттонов, и шантажировать Кита, чтобы он оставил меня в покое.

— Да вы что, мой дорогой! Что вы говорите!

— Просто у меня нет компромата на него. Она наклонила голову набок, глядя на меня и размышляя.

— Не знаю, поможет это вам или нет, — медленно произнесла она, — но у Конрада, вероятно, имеется то, о чем вы сейчас сказали.

— Что же такое у него есть? Что вы имеете в виду?

— Мне неизвестно, что это такое, — ответила она, — но Уильям каким-то образом имел возможность приструнивать Кита последние несколько лет. Какая-то постыдная история. Раньше он даже морщился, когда при нем упоминали имя Кита. Однажды Уильям сказал, что есть вещи, огласки которых он не хотел бы даже после смерти, и он собирался рассказать обо всем Конраду, наследнику, чтобы тот был в курсе темных дел семьи. Мне никогда до этого не приходилось видеть Уильяма таким расстроенным. Когда он приехал ко мне в следующий раз, я поинтересовалась этим, но он не хотел вдаваться в подробности. Он только сказал, что передаст Конраду запечатанный конверт с категорическим указанием, когда его открыть, если вообще возникнет ситуация, чтобы его понадобилось открыть, и при этом добавил, что всегда старался делать для своей семьи только добро. Одно только добро.

Она остановилась, замолчав от переполнявшего ее чувства.

— Он был таким милым, ах, если бы вы только знали.

— Да.

Тайна перестала быть тайной. Филиппа уронила несколько слезинок, отдав дань старой любви и привязанности, а теперь обрела душевное равновесие. Я встал, поцеловал ее в щеку и спустился по лестнице за своими свежеподстриженными сорванцами.

Они смотрелись великолепно. Мастерство Пенелопы снова растопило мои чувства. Мальчики хохотали вместе с ней, и я, я, сгоравший от желания обнять ее, заплатил за их стрижку (как она ни протестовала), поблагодарил ее и, умирая от желания, вышел с сыновьями на улицу.

— Мы сюда еще вернемся, папа? — спрашивали они.

Я пообещал:

— Да, как-нибудь, — а сам подумал: «А почему бы и нет?» и «А может, она полюбит меня?», а еще подумал, что она ведь понравилась детям, и стал убаюкивать себя всякими безнадежными аргументами в свое оправдание, даже почувствовал решимость покончить со своим неудавшимся браком, который совсем еще недавно, в поезде, так хотел сохранить.

Гарднеры подобрали нас вместе с чистой одеждой, яблоками, новыми кроссовками и новыми прическами и доставили на ипподром, вернув к повседневной жизни.

Вечером мы позвонили Аманде. Только восемь часов вечера, но голос у нее был совсем сонный.

Всю ночь я проворочался с боку на бок, думая о несовместимости своих желаний и долга, а еще о Ките и о том, что бы такое он мог замыслить против меня. С этой стороны надвигалась реальная опасность. Я думал о страхе, я думал о смелости и о том, что совсем не готов бороться с ним.