"Горячие деньги" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик)

ГЛАВА 6

— Оставайтесь здесь, — сказал я им всем. — Мне нужно пройти в весовую для соблюдения кое-каких формальностей. Никуда не уходите, пока я не вернусь.

Они согласно закивали головами, нахмурившись каждый на свой манер, и я скрылся в весовой и принялся отчаянно разыскивать какой-нибудь клочок бумаги и конверт.

Я написал Малкольму:

«Здесь собралась половина семейства. Их созвала Джойси. Ради Бога, оставайся там, где ты сейчас, не показывайся им на глаза и ожидай, пока я не приду и не заберу тебя».

Вложил записку в конверт, запечатал и надписал снаружи имя Малкольма. Потом разыскал служителя, достаточно опытного, чтобы найти на ипподроме нужного человека и передать письмо.

— Мой отец обедает сейчас в зале для распорядителей, — сказал я ему. — И очень важно, чтобы он как можно скорее получил эту записку.

Служитель сразу же ушел. Он сказал, что все равно собирался подняться в комнату обслуживающего персонала, так что сам отнесет записку. Я поблагодарил его, но моя тревога все еще не улеглась — Малкольм мог в любую минуту спуститься вниз и столкнуться лицом к лицу со всей толпой озлобленных родственников, готовых на него накинуться. Я вышел из весовой на солнечный свет и обнаружил, что все пятеро стоят, где я их оставил, и добросовестно меня ожидают.

— Я говорю, — сказала Дебс чуть насмешливо, — что в этом костюме ты смотришься просто потрясающе.

Дональд удивленно на нее уставился, и мне почему-то представилось, как он важно заявляет в своем гольф-клубе: «Мой брат, жокей-любитель…» Я отлично знал, что будь я профессиональным жокеем, Дональд изо всех сил старался бы это скрыть. Ужасный сноб! Но есть грехи и похуже.

Дебс, вторая жена Фердинанда, явилась на ипподром в черном кожаном пальто, затянутом на талии поясом. Светлые волосы спадали на плечи, на ногах — высокие ботинки на шнуровке. Веки были подведены пурпурным карандашом, на ногтях — такого же цвета лак. Куда и девалась воплощенная простота и невинность, которые я запечатлел на снимке год назад!

Фердинанд, на полголовы ниже своей жены, был сейчас как никогда сильно похож на Малкольма. Его снова мучила привычная нерешительность: он не мог понять, друг я ему сейчас или враг? Я приветливо улыбнулся Фердинанду и спросил, что подвигло его на эту поездку.

— Разные дела, — неубедительно объяснил он.

— Мы приехали сюда не для того, чтобы разговаривать о делах! — решительно отрезала Сирена. — Мы хотим знать, куда делся папочка.

Маленькая Сирена Малкольма, теперь выше него ростом, была одета сегодня в голубой матросский костюм с белыми оборками по вороту и на рукавах, на голове был белый шерстяной берет с помпоном на макушке, из-под которого почти не было видно коротко остриженных светлых волос. Сирена выглядела самое большее на шестнадцать, никак не на свои двадцать шесть. Истинный возраст проглядывал только в резкой холодности, с которой она ко мне обращалась, без малейших признаков дружелюбия.

Своим пронзительным девичьим голосом Сирена заявила:

— Мы хотим, чтобы он сейчас же выделил нам очень существенные суммы денег. А потом может убираться к черту, куда угодно.

Я прищурил глаза и спросил:

— Кто велел тебе это передать?

— Я сама! — надменно сказала она, потом, немного погодя, добавила: — Мамочка тоже. И Жервез.

Больше всего это было похоже на наглую самоуверенную манеру нашего брата Жервеза.

Дональд и Хелен с нескрываемым интересом выслушали это заявление. Фердинанд и Дебс, несомненно, это уже слышали.

— Жервез считает, что это наилучший выход, — кивнув, добавил Фердинанд.

Я очень сомневался, что Малкольм с этим согласится, но ответил только:

— Когда он мне в следующий раз позвонит, я ему передам.

— Но Джойси совершенно уверена, что ты знаешь, где он скрывается, — заметил Дональд.

— Вовсе не обязательно, — сказал я. — А вы знаете, что Люси и Эдвин тоже здесь?

Это мгновенно отвлекло их внимание, они завертели головами, надеясь отыскать Люси и ее мужа во все увеличивающейся толпе.

— Разве Джойси не сказала, что здесь сегодня должна собраться почти вся семья? — задал я вопрос, ни к кому конкретно не обращаясь.

Фердинанд ответил, не поворачивая головы:

— Она сказала Сирене, что ты будешь здесь. И просила Сирену передать мне, что она и сделала. Вот мы и приехали вместе. Я не знал про Дональда и Хелен и про Люси с Эдвином. Наверное, Джойси хотела застать тебя врасплох.

Его взгляд мельком скользнул по моему лицу, оценивая впечатление. Не думаю, что он сумел заметить что-нибудь интересное. Джойси столько раз называла меня «дорогой мой», хотя чувства ее при этом были далеко не всегда добрыми, что я давно привык не обращать внимания на слова.

Так случилось, что Фердинанд стоял совсем рядом со мной.

Я неожиданно для себя самого наклонился к его уху и тихо спросил:

— Фердинанд, кто убил Мойру?

Он сразу же и думать забыл про Люси, развернулся всем корпусом и напряженно уставился мне в глаза. Я видел, что он быстро что-то перебирает в уме, прежде чем ответить, но разгадать его мысли не мог. Хотя из всех братьев Фердинанд был наиболее близок мне по духу, по сравнению с ним все другие были просто открытые книги. Фердинанд всегда был очень скрытным, наверное, не меньше, чем я сам. Он тоже хотел построить себе потайное убежище в стене палисадника, когда я сделал свое, но Малкольм не разрешил, сказал, что одного вполне достаточно. Фердинанд долго дулся на меня и не разговаривал и злорадствовал из-за дохлых крыс Жервеза. Я задумался, насколько люди, взрослея, остаются похожими на себя в раннем детстве: насколько оправданно утверждение, что все коренным образом меняются, и, напротив, можно ли верить, что где-то в глубине души, под множеством защитных слоев каждый человек остается прежним, каким был в детстве. Хотел бы я, чтобы Фердинанд оставался таким, каким я знал его в десять, одиннадцать, двенадцать лет, — отчаянным мальчишкой, который ездил на лошади, упираясь головой в седло и задрав ноги вверх, — и никоим образом не убийцей.

— Я не знаю, кто убил Мойру, — наконец ответил он. — Алисия утверждает, что ты. Она сказала полиции, что убийца — наверняка ты.

— Это не я.

— Алисия считает, что полиция могла бы легко опровергнуть твое алиби, если бы постаралась.

Они в самом деле очень старались: проверили, чем я занимался каждые отдельно взятые пять минут того дня. Но все их подозрения и старания оказались напрасными.

— А как ты сам думаешь? — полюбопытствовал я.

Его глаза блеснули.

— Алисия говорит…

Я резко оборвал его:

— Твоя мать слишком много треплет языком. Ты не можешь думать своей головой?

Он, по-моему, обиделся. Обнял за плечи Дебс и Сирену и объявил:

— Мы трое пойдем сейчас немного выпьем и перекусим. Если ты упадешь с лошади и свернешь себе шею, так тебе и надо!

Я улыбнулся ему, хотя он вовсе не собирался шутить.

— И перестань так мерзко ухмыляться, — добавил он. Он развернул девушек и увел их прочь. Я удивился, что ему удалось уйти с работы на целый день, но на самом-то деле большинство людей могут взять отгул, если им очень нужно. Фердинанд работал статистиком и учился на курсах, чтобы получить повышение в своей страховой компании. Какова вероятность, подумал я, что тридцатидвухлетний статистик, жена которого красит ногти пурпурным лаком, будет присутствовать, когда его брат свернет себе шею на скачках в Сзндаун-парке?

Дональд и Хелен сказали, что они тоже не прочь проглотить по сандвичу (собственно, Дональд сказал), а Хелен добавила совершенно искренне, что она желает мне благополучно закончить скачку, что бы там ни говорил Фердинанд.

— Спасибо, — сказал я, надеясь, что смогу оправдать ее доверие, и вернулся в раздевалку.

Люси и Эдвин могут уехать, не дожидаясь окончания скачек, Дональд и Хелен тоже, а вот Фердинанд не уедет. Он любит скачки. Однажды он, немного выпив, признался мне, что хотел стать букмекером. Он умел принимать молниеносные решения в быстро меняющихся обстоятельствах.

Меня сейчас занимало, как увезти Малкольма с ипподрома до окончания скачек, чтобы он не попался на глаза тем родственникам, с которыми я только что разговаривал. Если все они так уверены, что мне известно, где скрывается Малкольм, кто-нибудь из них, самый хитрый, может поджидать на стоянке, прячась за деревьями, чтобы проследить за мной, когда я буду уезжать.

В Сэндаун-парке тысячи деревьев.

Первая скачка закончилась, и я вышел, чтобы с Янг Хиггинсом участвовать во второй.

Лицо Джо, как всегда, раскраснелось от удовольствия и надежд. Джордж был нарочито деловитым, тоже как всегда. Он в который раз повторял мне, чтобы я был особенно внимателен на трудном первом препятствии и полегче поднимался на горку после трибун в самом начале.

Я выбросил из головы и Малкольма, и убийцу. Это оказалось совсем нетрудно сделать. Небо сияло ослепительной голубизной, прохладный осенний воздух приятно освежал. Листья на всех деревьях Сэндаун-парка только начинали желтеть, а скаковая дорожка, упругая и зеленая, ожидала всадников; и высокие барьеры в три фута толщиной, через которые нам предстояло перемахнуть. Все как всегда. Здесь каждый оказывался лицом к лицу с самим собой, но это всегда вызывало у меня скорее радостное возбуждение, чем страх. По крайней мере до сегодняшнего дня.

Джо сказала:

— Только восемь лошадей, отличное число. А Джордж, как всегда, еще раз напомнил:

— Постарайтесь не слишком сильно отстать на последнем длинном повороте.

Я пообещал, что постараюсь не отстать.

Глаза Джо сияли, как у ребенка, и я с изумлением подумал, что в свои шестьдесят она по-прежнему всякий раз трепещет в предвкушении скачки.

В мире скачек на любом уровне можно было встретить негодяев, но в нем были и такие люди, как Джо и Джордж, чья доброта и дружелюбие озаряли все вокруг мягким светом и делали конный спорт, несмотря ни на что, приятным и здоровым развлечением.

Жизнь и смерть могли иметь какое-то значение в реальном мире, но на быстрой скачке с препятствиями в эту пятницу, солнечным осенним утром, жизнь и смерть казались чем-то неопределенно далеким, неважным. Беззаботная скачка была как глоток свежего воздуха в затхлой, больной действительности.

Я потуже застегнул пряжку на шлеме, вскочил на Янг Хигганса и выехал на линию старта. Наверное, если бы я был профессиональным жокеем и участвовал в скачках раз в десять чаще, я утратил бы необычайное ощущение распирающей грудь радости. Никто не стал бы улыбаться во весь рот, как безумец, зарабатывая на хлеб скачками по холодной погоде, на опасных дорожках и плохих лошадях.

Янг Хиггинс оживился, как будто вспомнил о своем прозвище, переступал с ноги на ногу и встряхивал головой в радостном возбуждении. Мы вместе с остальными семью участниками выстроились в ряд на стартовой линии. Все жокеи оказались знакомыми, мы не раз встречались раньше при подобных же обстоятельствах. Все они были любителями. Сегодня скакали мать, тетушка и дедушка из одной семьи, журналист, сын графа, подполковник, артист цирка и я. С трибун только очень проницательный взгляд мог различить нас, не зная заранее наших цветов. Это было одним из основных правил любительских скачек: полное равенство и анонимность жокеев на старте.

Стартовая лента упала, и лошади рванулись вперед. Впереди у нас было три мили скаковой дорожки, почти два полных круга, двадцать два препятствия и поднимающаяся в гору финишная прямая.

Лошадь тетушки, слишком горячая для нее, устремилась вперед и уверенно возглавила скачку, сильно оторвавшись от остальной группы. Она слишком быстро пронеслась по опасному спуску на первой миле и споткнулась внизу. Это было для нее хорошим уроком и позволило жокею наконец справиться с норовистой лошадью. Еще милю после этого проскакали без происшествий. Моя самая первая в жизни скачка пронеслась неудержимым бешеным вихрем, так что на финише я был совершенно измотан и не мог выговорить ни слова. Но время скачки как бы растянулось с опытом, и я мог уже не только смотреть и размышлять, но даже и разговаривать на скаковой дорожке.

— Эй, не тесни меня, черт возьми! — выкрикнул подполковник справа от меня.

— Чудесный день, — заметил сын графа, который скакал слева. Этот веселый юноша, как всегда, развлекал всех своей болтовней.

— Подбери свою задницу! — пронзительно орала своей лошади матушка, звонко щелкая хлыстом по соответствующей части ее тела. Матушка была хорошей наездницей, терпеть не могла неповоротливых лошадей и терпеть не могла проигрывать. Она весила добрых десять стоунов (63,5 кг) и презирала циркового артиста, которого часто обвиняла в некомпетентности.

Цирковой артист и в самом деле предпочитал очень осторожно выровнять лошадь на подходе к каждому препятствию, как на смотровом кругу, и никогда не увеличивал чрезмерно скорость, ни на одной из многочисленных скачек с препятствиями, в которых он участвовал. Поэтому брать препятствия сразу за ним было рискованно. Я всегда его сторонился.

Журналист был среди нас самым лучшим жокеем, профессионалом во всем, кроме статуса. А дедушка — самым худшим, но, невзирая на это, у него в избытке было отчаянной безрассудной храбрости. Держась более-менее тесной группой, мы добрались до поворота и благополучно преодолели три последних препятствия первого круга. Тетушка все еще держалась впереди, за ней скакал подполковник, потом в ряд я и сын графа, сразу за нами — матушка, цирковой артист и дедушка. Журналиста я не видел: он пока держался сзади, наверняка выжидая удобного случая.

Жеребец подполковника здорово промахнулся на последнем из трех препятствий, обе ноги жокея вылетели из стремян, а зад в галифе военного покроя подскочил куда-то ближе к конской гриве. Я приземлился рядом с конем подполковника, натянул поводья и заметил, что тот безнадежно теряет равновесие, сползая на плечи мчащемуся галопом скакуну, несмотря на все попытки водворить свой зад обратно в седло.

Я протянул руку, ухватил подполковника за жокейский камзол и дернул назад и вверх, передвигая его несчастный центр тяжести в более удобное положение, и ехал рядом с ним, чуть сбавив темп и продолжая поддерживать, пока он устраивался в своем седле более-менее основательно, стараясь снова вдеть ноги в стремена, что было совсем нелегкой задачей при скорости тридцать миль в час.

У него было время собраться, пока мы неслись вверх по склону холма, как, собственно, и у всех нас. Так что, когда мы стремительно проскочили вершину и помчались вниз, к следующему трудному препятствию, лошади скакали примерно в том же порядке, как и вначале.

Однажды меня самого втащили обратно в седло таким же образом: подобные случаи не редкость на скачках с препятствиями. А в другой раз меня точно так же сбросили на землю, и я сильно подвернул лодыжку. Но это уже совсем другая история. Подполковник сказал: «Благодарю» — и еще: «Шевелись, ты загораживаешь мне дорогу!» — на одном и том же дыхании.

Когда мы во второй раз перескочили ров с водой в дальнем конце скаковой дорожки, циркач рванулся вперед, но после прыжка через очередное препятствие сильно сбавил темп, почти перешел на рысь. Он приземлялся на этот раз особенно осторожно, и тетушка, которая прыгала сразу за ним, полетела на землю с выражениями, совсем не подобающими языку тетушек.

— Бедная леди, — понимающе отозвался сын графа, когда мы миновали место катастрофы. — Как ваше самочувствие?

— Неплохо, — ответил я. — Как вы?

Мы вместе перескочили последний, седьмой барьер в дальней части дорожки и вышли в лидеры. Теперь нам оставалось только прилагать все усилия, чтобы удержаться впереди на длинном повороте и оставшихся до финиша трех препятствиях. Позади слышался топот копыт и резкий голос матушки, распекающей свою ленивую кобылу. Приближаясь ко рву с водой, я почувствовал, что лошадь графского сына начинает сдавать. Впереди замаячила финишная лента, путь к ней был свободен, и несколько мгновений я думал, что и в самом деле могу победить. Но вот снова рядом показался подполковник, по-прежнему требуя уступить ему дорогу. А между последними двумя препятствиями, как я и опасался, журналист выбрался из задних рядов, и удалось это ему на удивление легко. А Янг Хиггинс на подъеме устал и превратился в Хиггинса Средних Лет[1].

Мы с ним финишировали третьими, что в целом было неплохим результатом. Четвертым, с небольшим отрывом от нас, пришел сын графа.

— Чудесный был денек! — счастливо улыбнулся он, когда мы вместе медленно ехали обратно. Я взглянул на огоньки в его глазах и почувствовал, что для него это значит то же, что для меня самого. Ощущение, которое невозможно объяснить словами, такое состояние души и тела, когда сойти с лошади и вести ее в поводу значит буквально спуститься с небес на землю.

Джо была совершенно счастлива, ласково поглаживала Янг Хиггинса:

— Это была замечательная скачка, правда, старина? Ты скакал, как олень!

— Ты мог бы прийти вторым, — сказал Джордж, у которого был хороший бинокль, — если бы не помог тогда подполковнику.

— Согласен, — сказал я, расстегивая пряжки подпруги. — Но тогда он полетел бы прямо под копыта.

Джордж улыбнулся.

— Не забудь взвеситься, — он всегда об этом напоминал. — И заходи в бар для владельцев, когда переоденешься. Выпьем по стаканчику.

Я кивнул. Это было частью ритуала, частью нашего соглашения. Джо и Джордж не скрывали радости от того, что Янг Хиггинс на этой скачке вспомнил молодость и вместе со мной штурмовал барьер за барьером. Когда я переоделся и вышел из раздевалки, они все еще стояли возле загона, где расседлывают лошадей, и разговаривали с друзьями. Джо улыбнулась мне и помахала рукой, приглашая присоединиться к ним. Никого из моих родственников поблизости я не заметил, поэтому мы без происшествий прошли в бар, где с удовольствием еще раз обсудили мое сегодняшнее выступление, попивая бренди и имбирное пиво, которое так нравилось Джо.

Вернувшись на площадку возле весовой, я обнаружил, что все родственники, которых я уже сегодня повидал, не только остались на ипподроме, но и сгрудились в злобный пчелиный рой вокруг одной из маток — моей матери Джойси.

Джойси, яркая крашеная блондинка в меховом пальто и зеленой шляпе, с зелеными контактными линзами на глазах, редко упускала шанс разыграть какую-нибудь хитрую комбинацию как в картах, так и в жизни. Не подав виду, что встревожен, я запечатлел на ее гладкой щеке почтительный поцелуй, который она, впрочем, приняла не очень охотно.

— Дорогой мой, — сказала Джойси, чуть ли не шипя от негодования, — не ты ли послал этого хорька Нормана Веста, чтобы узнать, где я была в прошлую пятницу?

— Ну…

— Не ты ли отправил его к Вивьен с тем же самым поручением?

— Ну, — ответил я, чуть улыбнувшись, — я не думал, что ты воспримешь это как такую уж грубость, но… Да, это я послал его.

Взгляды, устремившиеся на меня, были ласковыми, как напалм.

— Зачем? — резко спросила Джойси.

— Разве он тебе не объяснил?

Она нетерпеливо сказала:

— Он рассказывал какие-то небылицы про то, что Малкольма кто-то пытался убить. Я сказала ему, что, если бы на Малкольма кто-то покушался, я бы знала.

Я сказал без обиняков:

— Малкольма дважды чуть не убили. И мы с ним наняли Нормана Веста, чтобы убедиться, что никто из вас в этом не замешан.

Джойси потребовала, чтобы я рассказал подробнее об этих случаях, и я рассказал. Она, да и все остальные слушали с открытыми ртами и всеми прочими признаками глубочайшего изумления. И если даже для кого-нибудь из них в моем рассказе не было ничего нового, по их одинаково испуганным глазам я все равно не смог бы этого распознать.

— Бедный папочка! — всхлипнула Сирена. — Какой ужас!

— Этим должна заняться полиция, — убежденно заявил Дональд.

— Согласен, — сказал я. — Я удивлен, что они еще не опросили вас всех, как после убийства Мойры.

Эдвин сказал, покачав головой:

— Чуть не умер, чуть не умер! — И, сообразив, что в его голосе слишком явственно звучит сожаление, добавил: — Какое счастье, что он вовремя пришел в себя!

— Когда полицейские обследовали место происшествия, — сказал я, — они не сообщили Малкольму о результатах. И он хочет удостовериться, что никто из семьи не был в Квантуме в прошлую пятницу. Если вы посодействуете Норману Весту, когда он к вам обратится, вы поможете Малкольму успокоиться.

— А что, если мы не сможем доказать, где были в это время? — спросила Дебс.

— Или вообще вспомнить? — добавила Люси.

— Малкольму придется с этим смириться, — жестко ответила Джойси.

— Тогда он не сможет избавиться от этих неприятностей, — сухо сказал я. — А этого ему хотелось бы больше всего на свете.

Они в молчании уставились на меня. Видимо, для них, как и для меня, убийство Мойры чем-то напоминало бомбу замедленного действия — на первый взгляд в общем-то без каких-либо неприятных последствий, оно со временем стало причинять все больше беспокойства. Наверное, они, как и я вначале, уцепились за версию немотивированного убийства кем-то посторонним, потому что иначе это выглядело совершенно непостижимым. Но спустя несколько недель после смерти Мойры они непременно должны были наконец начать задумываться. Бомба могла взорваться с минуты на минуту. Начнутся взаимные подозрения, из-за которых все окончательно перессорятся, и хрупкие семейные отношения будут навсегда разрушены.

Стал бы я против этого возражать? Нет, если со мной по-прежнему остался бы Малкольм… и, может быть, Фердинанд… и Джойси… и, наверное, Люси или Томас… Сирена… стоило ли беспокоиться, если мне никогда больше не попадется на глаза Жервез?

Как это ни странно — да, беспокоиться стоило. Беспокойная, склочная, наполовину распавшаяся семья оставалась источником и основой, необходимой частью моей жизни. Мойру было никому не жаль, и все же ее смерть уже перекроила отношения в семье. И если ее убийца никогда не будет найден, если и Малкольм — об этом я не хотел и думать — погибнет, больше никогда не будет никаких перемен, никакого примирения, не будет череды телефонных звонков для обмена последними сплетнями, никакого общения, — множество целых галактик полетит ко всем чертям, будет безжалостно расколото на куски.

«Но этот взрыв, — подумал я, — еще впереди». И надо было ухитриться оборвать тлеющий бикфордов шнур, пока все цело. Прекрасно, только вот где искать запал и сколько времени нам осталось?

— Возьми мне что-нибудь выпить, дорогой мой! — скомандовала Джойси. — У нас у всех большие неприятности.

И она направилась к бару. Никто, похоже, не изъявлял желания за ней последовать. Я окинул взглядом семь лиц, выражавших разную степень тревоги, и увидел, что они начинают медленно поворачиваться к выходу, не все вместе, а по очереди. Дональд и Хелен вдвоем, Люси и Эдвин сами по себе, а Фердинанд, Дебс и Сирена, молодежь, втроем.

— Я расскажу Малкольму о ваших страхах, — пообещал я. — И о ваших нуждах.

— Да, пожалуйста! — настойчиво попросила Хелен.

— И о предложении Жервеза, — добавил Фердинанд.

— Пойдем, дорогой, — безапелляционно бросила через плечо Джойси. — Где здесь бар?

— Беги за мамочкой, маленький братец, — насмешливо сказала Люси.

Сирена добавила:

— Мамочка ждет!

Дебс захихикала. Я хотел было остаться на месте и заставить Джойси вернуться, да только какое это имело значение? Я умел мириться с этими насмешками, уживался с ними многие годы и прекрасно понимал, что заставляет моих родичей так поступать. Пожал плечами, повернулся и пошел вслед за Джойси, чувствуя спиной их жалостливые улыбки.

Я провел Джойси в шумный бар для членов клуба, в котором вдоль одной стены тянулась длинная стойка с тарелочками салата и хлеба. За стойкой возвышался толстяк в куртке шеф-повара, который отрезал куски от ножек индейки, свиных и говяжьих окороков и тут же бросал на сковороду. Я проголодался и предложил Джойси перекусить, но она отмахнулась от такого пустяка. Вместо этого я взял ей большую порцию водки с тоником и обычное имбирное пиво для себя. Мы отыскали пару свободных мест за столиком в дальнем углу зала, и, как только мы сели, Джойси окинула взглядом зал, убедилась, что в общем шуме нас никто не будет слышать, наклонилась ко мне так, что край ее зеленой шляпки почти касался моего лба, и начала допрос с пристрастием.

— Где твой отец?

— Где ты последний раз виделся со своим отцом? — поправил я.

— О чем, черт возьми, ты говоришь?

— О вон той картине Орчардсона.

— Перестань играть со мной в загадки! Где Малкольм?

— Не знаю, — ответил я.

— Неправда.

— Почему ты так хочешь его разыскать?

— Почему?! — изумилась она. — Да потому что он спятил! — Она порылась в своей бездонной сумочке и выудила оттуда конверт, который протянула мне: — Прочти это.

Я раскрыл конверт и обнаружил там небольшую газетную вырезку, без заглавия и каких-нибудь пояснений о ее происхождении.

Там было напечатано:

«Второй по значению британский претендент — Блу Кланси, взявший второй приз в дерби прошлого года и победитель Королевских скачек в Аскоте имени Эдуарда VII этого года. Его владелец Рэмзи Осборн застраховал себя от возможного проигрыша в Триумфальной Арке, продав половину прав на этого четырехлетку перекупщику ценных акций Малкольму Пемброку, который заинтересовался породистыми лошадьми только на последней неделе, когда приобрел на элитном аукционе первоклассного годовалого жеребенка за два миллиона гиней.»

Ох…

— Где ты это взяла? — спросил я.

— Какая разница, где я это взяла? Это новая колонка «Топот копыт» в «Городском глашатае», если хочешь знать. Я прочитала это сегодня утром, когда пила кофе, и чуть не упала со стула. Хотелось бы знать только, можно ли им верить? То, что здесь написано, — это правда?

— Да.

— Что?!!

— Да, — повторил я, — Малкольм купил половину Блу Кланси. Почему бы и нет?

— Иногда, — с нажимом сказала моя мать, — ты бываешь таким тупицей, что мне хочется тебя ударить. — Она перевела дух. — И что означает это «перекупщик ценных акций»?

— Человек, который делает деньги, покупая дешево и продавая дорого.

— А!.. Золото.

— Да, и валюту. И акции. И, может быть, скаковых лошадей.

Это ее не успокоило.

— Ты прекрасно знаешь, что Малкольм просто всем назло выбрасывает деньги на ветер!

— Он не в восторге от того, что убили Мойру. Ему не нравится, что покушаются на его жизнь. Не думаю, что он прекратит тратить состояние, пока не узнает, есть в семье убийца или нет, и даже тогда… — Я улыбнулся. — Ему нравится тратить свои деньги.

Джойси смутилась, сказала:

— Мойру убил кто-то посторонний…

Я не ответил.

Она отхлебнула большой глоток водки с тоником и мрачно на меня посмотрела. Когда я родился, ей только-только исполнилось двадцать. А в девятнадцать Малкольм выдернул ее из антикварного магазинчика в Кенсингтоне и через какой-то месяц ввел в свой дом с новеньким обручальным кольцом на пальце, не оставив почти никаких возможностей для реализации своих задатков.

Малкольм, рассказывая мне недавно о тех днях, говорил:

— Знаешь, она здорово управлялась с цифрами. И всегда обыгрывала меня в карты. А с виду была чертовски скромной и простодушной. Такой юной. Совсем не такой своевольной, какой стала потом. Ее родные считали меня выскочкой, представляешь? Их родословная начиналась при Карле Втором, а мои предки при королеве Виктории точили ножи. Но ее семья была небогатой, ты знаешь. Безденежные аристократы. Я поддался порыву и женился на ней. Вот так все и получилось. Потом оказалось, что секс ее почти не интересует — какая жалость! Бывают же такие женщины. Холодные как рыбы. И я стал наведываться к Алисии. Ну, и наведывался, а что мне оставалось делать? У нас с Джойси все было в порядке, мы неплохо друг к другу относились, пока она не прознала про Алисию. И начались эти кошмарные скандалы, мы ругались на чем свет стоит, будто с цепи сорвались… Помнишь? Хотя вряд ли ты это запомнил, тебе было тогда только четыре или пять…

— На самом деле, лет пять-шесть.

— Правда? Знаешь, Джойси нравилось быть хозяйкой дома. Она многому училась. Взрослела, наверное.

Серьезно увлеклась бриджем и стала нарабатывать класс. Ей трудно было расстаться со всем этим, расставание со мной было менее болезненным. Джойси говорила, что Алисия лишила ее уважения к самой себе, разрушила ее положение в обществе. Она никогда ей этого не простит, правда?

Джойси вернулась в маленький городок в Суррее, где жили и вскоре умерли ее родители. Их положение в обществе поддержало ее тогда, залечило раны, нанесенные самолюбию. Джойси будоражила провинциалов, вовлекала в свои игры, устраивала продолжительные грабительские набеги на местные клубы игроков в бридж, сумела даже стать знаменитостью. Но Алисию она не простила.

В Сэндаун она приехала, одевшись, как всегда, в роскошном деловом стиле: норковое полупальто поверх серого приталенного костюма, изысканная белая шелковая блузка, длинные нити жемчуга, туфли на высоком каблуке, зеленая фетровая шляпа, лаковая опойковая[2] сумочка. «Отлично одетая, породистая, бесстыдная крашеная стерва» — как назвала ее когда-то Алисия, в равной мере точно и несправедливо. Точно так же, как ядовитое замечание Джойси об Алисии, которое она как-то обронила: «Выгодно пристроившаяся белая курятина».

Джойси отпила несколько глотков и спросила:

— Ты в самом деле считаешь, что кто-то из семьи может быть убийцей?

— Не знаю.

— Но кто?!

— В этом-то весь вопрос.

— Это невозможно! — настаивала она.

— Ладно, — сказал я. — Переберем их одного за другим. Объясни мне, почему это так невозможно, в каждом конкретном случае, принимая во внимание их характеры? Начнем с начала, с Вивьен.

— Нет, Ян, — Джойси пошла на попятный.

— Да, — упорствовал я. — Помоги мне. Помоги Малкольму. Помоги нам всем.

Она окинула меня долгим обеспокоенным взглядом, позабыв про шум и движение вокруг нас. Очередная скачка была в самом разгаре, но толпа заметно не уменьшилась, люди наблюдали за скачкой по мониторам, установленным в баре прямо у нас над головами.

— Вивьен, — повторил я.

— Невозможно, совершенно невозможно! Она слишком тупая. Если бы она собралась кого-нибудь убить, это случилось бы давным-давно и это была бы Алисия. Алисия разрушила ее семью, точно так же, как мою. Вивьен способна только хныкать от жалости к самой себе. И зачем бы это ей понадобилось делать? Ради своих трех бесхребетных отпрысков?

— Возможно, — сказал я. — Всем им очень нужны деньги. А своих денег ей не хватит, чтобы вытащить их из этих затруднений.

— Все равно это слишком невероятно.

— Хорошо. Тогда Дональд. И Хелен.

Дональду было десять лет, вполовину меньше, чем Джойси, когда Малкольм женился на ней. И он бывал в Квантуме, как и Люси, и Томас, когда Малкольм в соответствии со своим правом на совместное с Вивьен опекунство оставлял их у себя. Нелюбовь Джойси к детям распространялась, безусловно, и на детей Малкольма от первого брака, которых моя мать считала крикливыми, невоспитанными и взбалмошными, хотя Малкольм с ней и не соглашался.

— Дональд просто надутая, много о себе воображающая задница, — заявила Джойси, — и вся опасность от него — одно хвастовство, он может только разбрасываться пустыми угрозами. Малкольм говорит, что Хелен такая же пустоголовая, как красивая, но должна тебе сказать, что убийце и не нужно быть сильно умным, скорее наоборот. Я думаю, Хелен будет драться, как фурия, только бы ее детенышам не причинили вреда. Но Мойра не трогала ее детенышей, во всяком случае, непосредственно. Я считаю, что Хелен могла бы убить только в приступе ярости, но на такое способен любой доведенный до отчаяния человек, если он вынужден защищать себя или своих детей.

— Люси? — спросил я.

— Люси считает, что никто не стоит и ногтя на ее мизинце, особенно если у кого-то больше денег, чем у нее.

«Бедная Люси!» — подумал я.

— А Эдвин?

Джойси нахмурилась.

— Эдвин…

— Это не так уж и невероятно, правда?

— Он все время бегает по каким-то поручениям Люси. Ему просто некогда было подкарауливать Мойру одну в ее стеклянном домике.

— А по характеру?

— Я не очень хорошо его знаю, — призналась Джойси. — Он жаден до денег, это точно, а зарабатывал он их, только прибирая за Люси все эти годы. Не знаю, насколько он вспыльчив.

— Хорошо, теперь Томас.

— Томас! — На лице Джойси появилось что-то похожее на печаль. — Он не был таким же невыносимым, как Дональд или Люси, когда они были маленькими. Он мне нравился больше всех из детей Вивьен. Но эта чертова Вивьен совершенно его испортила, правда? Один Бог знает, почему он женился на Беренайс. Она загонит его в могилу раньше, чем он получит наследство, и где она тогда окажется?

Джойси допила свою водку и сказала:

— Мне не нравится этот разговор, Ян, и я немедленно замолкаю.

Томас, подумал я. Она не уверена насчет Томаса и не хочет этого говорить. Разбор родственников был внезапно оборван, резко и бесповоротно.

— Еще стакан? — предложил я.

— Да. Жервез запил, ты в курсе?

— Он всегда выпивал.

— Урсула звонила мне, хотела посоветоваться.

— В самом деле? — Я очень удивился. — А почему она не поговорила с Алисией?

— Урсула терпеть не может свою свекровь, — объяснила Джойси. — А я вполне разделяю ее чувства. Мы с Урсулой стали хорошими подругами.

Все еще под впечатлением этой неожиданной новости, я встал и собрался принести еще пару стаканов.

Внезапно глаза Джойси широко раскрылись, и она недоверчиво уставилась на что-то позади меня.

— Я знала, что ты меня обманывал! — с горечью сказала она. — Вот Малкольм.