"Горячие деньги" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик)

ГЛАВА 5

— Некоторые покупают и продают золото, никогда его не видя, — заговорил Малкольм. — А мне нравится обладать им по-настоящему. Нет никакого удовольствия в сделках на бумаге. Золото прекрасно само по себе. Мне нравится смотреть на него, трогать руками. Но хранить его в банке или надежном сейфе не так-то просто. Оно слишком тяжелое и громоздкое. И страховка просто астрономическая. Значительно снижает прибыль. Я никогда не страховал его.

— Ты складывал его в той потайной каморке… и ждал, когда поднимется цена?

— Ты ведь знаешь меня, — улыбнулся он. — Покупаю дешево, выжидаю некоторое время, продаю дорого. Ожидаю пару лет, редко больше. Цены на само золото колеблются, как маятник. Когда поднимается цена на золото, вскоре начинают расти и золотые акции, причем раза в два-три быстрее. Я вначале продаю золото, а акции — через пару месяцев. Знаешь, это какой-то психологический феномен: люди начинают вкладывать деньги в золотые прииски, поднимая стоимость акций, когда цена на само золото остается относительно стабильной или даже начинает падать. Совершенно необъяснимая закономерность, но бесценная для людей вроде меня.

Он сидел, глядя на меня живыми голубыми глазами, и раскрывал секреты своего успеха.

— Теперь о «Стратегических минералах». Никогда прежде не бывало ничего подобного «Австралийской корпорации стратегических минералов». В этом году цена на золото возросла на двадцать пять процентов, но «стратегички» — акции «Стратегических минералов» — поднялись почти на тысячу процентов, прежде чем упасть ниже прежнего уровня. Неслыханно! Я успел крутануть их почти в самом начале и получил на этом сто пятьдесят процентов чистого дохода. Но не надо обманываться, такие «стратегички» бывают всего раз или два в жизни.

— Сколько ты вложил в «стратегички»? — спросил я, завороженный.

После небольшой заминки он ответил:

— Пять миллионов. У меня было какое-то предчувствие насчет них… от них чем-то таким веяло. Я редко рискую такими крупными суммами и даже не ожидал, что цены взлетят так высоко — никто не мог бы предугадать это. Но, так уж получилось, в этот год все золотые акции сильно поднялись, а «стратегички» вообще взлетели на сумасшедшую высоту.

— А как у них сейчас обстоят дела? — спросил я.

— Не знаю. Меня интересует только настоящее положение. Видишь ли, золотые прииски не вечны. У них есть определенные периоды развития: разведка, расширение, промышленная разработка, истощение. Я купил акции, выждал немного, продал и забыл о них. Никогда нельзя надолго задерживать у себя растущие золотые акции. Целые состояния терялись из-за того, что продавать начинали слишком поздно.

Малкольм действительно мне доверяет, подумал я. Если бы он до сих пор колебался, он никогда не сказал бы, что хранит золото за кирпичной дверью. И не рассказал бы, что получил около тридцати миллионов фунтов на одной только сделке, даже после вычета налогов. Я перестал волноваться, что он слишком обеднеет после покупки жеребенка и даже половины Блу Кланси. Меня теперь ничего по-настоящему не волновало, кроме того, как устроить, чтобы отец остался жив и продолжал тратить свои деньги.

Я как-то разговорился с одной женщиной. Ее отец умер, когда ей только-только исполнилось двадцать. Она горько сожалела, что не успела узнать его как взрослый человек взрослого, и очень хотела бы снова встретиться с ним, хотя бы только для того, чтобы поговорить.

Глядя на Малкольма, я вдруг подумал, что для меня ее желание исполнилось: эти три года молчания были своего рода смертью, и теперь я могу поговорить с ним как взрослый со взрослым и узнать его не как отца, а как человека.

В тот вечер мы мирно сидели в гостинице, рассказывали друг другу о том, чем занимались в эти три года разрыва. И трудно было поверить, что где-то снаружи Малкольма может поджидать убийца.

Улучив момент, я спросил:

— Ты ведь специально дал номер телефона Джойси тому киношнику? И номер Жервеза воспитательнице больных детей? И хотел, чтобы я присутствовал, когда ты покупал жеребенка?.. Ты хотел наверняка оповестить всю семью о своих чудовищных расходах в последнее время, правда?

— Хм! — фыркнул Малкольм. Я понял это как согласие. Можно по ошибке дать не тот номер один раз, но два подряд — это уже закономерность.

— Томас и Беренайс, — сказал я, — совершенно обезумели от какой-то очередной твоей проделки. Что ты сообщил им?

— Откуда ты все это знаешь?

Я улыбнулся, вынул плейер и прокрутил ему кассету из автоответчика. Он прослушал, откровенно забавляясь беспокойством Сирены, Жервеза и Джойси. Потом прочитал письмо Томаса. Когда он добрался до его настойчивых просьб, я ожидал взрыва возмущения.

Ничего подобного не последовало. Малкольм только криво улыбнулся и сказал:

— Это я сделал их такими.

— Нет, — возразил я.

— Почему это?

— Таинственная штука — характер, но ты только родил их, а не сделал такими, какие они есть.

— Но я мог внушить им это.

— Да, конечно, — согласился я, — только ведь ты этого не делал.

— Вивьен и Алисия делали… из-за меня.

— Не казнись ты так. Это на тебя не похоже. Он улыбнулся.

— На самом-то деле я и не чувствую себя особенно виноватым.

Беспокойство Джойси, подумал я, скорее всего наигранное. Она могла захлебываться злостью из-за Алисии, но никогда мать не настраивала меня против Малкольма. Когда мне было шесть лет, она при разводе согласилась, чтобы Малкольм стал моим опекуном. Материнские чувства у нее были не очень развиты, и ей вполне хватало не слишком частых визитов подрастающего сына, чтобы считать материнский долг выполненным. Джойси никогда особенно не старалась привязать меня к себе, и я отлично понимал, что всякий раз, когда я уходил, мать чувствовала облегчение. Жизнь моей матери состояла из игры в бридж, обучения игре и написания статей в журналы все о том же бридже. Она была игроком международного класса и часто выезжала на соревнования за границу. Мои посещения только нарушали сосредоточенность, необходимую ей, чтобы выигрывать. А поскольку победы обеспечивали ей должный престиж для журнальных статей и ее лекций, я своим появлением вызывал у матери скорее раздражение, которое она тщетно старалась подавить, нежели дружеские чувства.

Она задаривала меня бесконечными колодами игральных карт и научила дюжине карточных игр, но у меня никогда не было ее потрясающей математической памяти. Джойси отлично помнила любую карту, любой ход в абсолютно всех своих партиях, и моя неспособность к этому неизменно удивляла ее и раздражала сама по себе. Когда я избрал себе профессию, связанную с совершенно другим видом спорта, Джойси вначале удивилась и расстроилась из-за моего решения, но потом стала постоянно просматривать страницы «Спортивной жизни» во время сезонов стипль-чеза, выискивая мою фамилию в списках участников.

— Так что ты сказал Томасу и Беренайс? — снова спросил я.

Малкольм с удовольствием объяснил:

— Я безо всякой задней мысли дал их телефон виноторговцу, чтобы он напомнил, сколько я задолжал ему за полсотни или около того ящиков «Пола Роджера» урожая семьдесят девятого года.

— И… э-э… сколько приблизительно это могло стоить?

— Понимаешь, «Пол Роджер» семьдесят девятого года, с виноградников Уинстона Черчилля, довольно редкий сорт…

— Конечно, — согласился я.

— Около двадцати пяти тысяч фунтов за пятьдесят ящиков.

«Бедный Томас!» — подумал я.

— А еще я дал знать Алисии, что учредил стипендию для одаренных девочек в школе, где училась Сирена. Я давно уже не разговаривал с Алисией. Полагаю, она была в бешенстве от того, что я передал деньги школе, а не самой Сирене.

— Но зачем тебе это нужно? Малкольма это, похоже, удивило.

— Ты же знаешь мое мнение. Вы все должны сами пробивать себе дорогу в жизни. Сделай я вас богатыми в молодости, у вас не было бы стимула к жизни, стремления самим достичь успеха.

Я, конечно, понимал его взгляды на воспитание детей, но нельзя сказать, что полностью с ними соглашался. Стремления к успеху мне было не занимать, и я вполне мог бы стать хорошим тренером скаковых лошадей, но только если бы он дал в долг, оформил ссуду или просто обеспечил меня необходимым начальным капиталом. Я прекрасно понимал, что Малкольм так не сделает, потому что, сделав что-то для меня, он должен будет сделать то же и для остальных. Малкольм был по-своему справедливым человеком. Кроме того, он не верил, что у меня что-нибудь из этого получится. Он так мне и сказал.

— А зачем тебе нужно, чтобы они знали, сколько ты тратишь? — спросил я. — Они наверняка все уже в курсе. Телефонные провода, видимо, раскалились докрасна.

— Я думал… я решил… м-м… если они поверят, что я растратил почти все свои деньги, им не из-за чего станет меня убивать… Понимаешь?

Я в изумлении уставился на него.

— Ты, наверное, сошел с ума, — только и мог я сказать. — Это же звучит как приглашение убить тебя немедленно!

— Ну, такая мысль пришла мне в голову чуть позже. — Он оживился, улыбнулся. — Но ведь теперь ты со мной и не дашь им это сделать!

Несколько мгновений я не мог сказать ни слова. Потом заметил:

— Но я ведь мог вообще не заметить ту машину…

— Я знал, что у тебя хорошая реакция.

Я немного поразмыслил.

— На что еще ты успел потратиться, о чем я не знаю?

Малкольм отпил шампанского и вздохнул. Я догадался, что он раздумывает, говорить мне или нет. Наконец он еще раз вздохнул и сказал:

— То, что я скажу сейчас, — только для твоих ушей. Это я сделал совсем из других побуждений и немного раньше… несколько недель назад. Собственно, незадолго до убийства Мойры. — Он немного помолчал. — Она страшно разозлилась, хотя ее это совершенно не касалось. Это ведь не ее деньги. Мойра терпеть не могла, когда я тратил их на кого-нибудь, кроме нее. Она хотела все загрести себе. — Малкольм вздохнул. — Не могу понять, как ты смог сразу догадаться, что она за штучка.

— По ее расчетливому взгляду.

Отец печально улыбнулся. Он видел этот взгляд постоянно, до самого ее конца.

— Интернат, где живет Робин, — неожиданно сказал он, — нуждался в ремонте. И я оплатил его.

Я понимал, что речь шла не просто о паре замененных оконных рам.

— Ты, конечно, знаешь этот дом-интернат? Его содержит одна семья.

— Знаю.

— Там нужно было настелить новую крышу, заменить электропроводку. Повысить жалование дюжине сотрудников. Они пытались увеличить плату за содержание пациентов, но из-за слишком высокой лишились нескольких клиентов. Обычная история. Они просили моего совета и помощи, я сказал, что им не о чем беспокоиться. И полностью оплатил расходы. Все, что мне нужно было взамен, — это чтоб они наняли хорошего консультанта, которого я порекомендую. — Малкольм поудобнее устроился в кресле. — Там живет Робин. Ему так необходим покой. Любые перемены ему повредят, ты знаешь. Если бы это заведение закрылось — а к тому все и шло — и пришлось бы перевозить мальчика куда-нибудь в другое место, я мог бы совсем потерять его…

Его голос прервался. Малкольм очень любил Робина и Питера, когда они были маленькими, играл с ними, как молодой отец, гордился малышами, как будто они были его первенцами, а не восьмым и девятым по счету. Эти воспоминания стоили новой крыши.

— Я знаю, что ты до сих пор бываешь у него, — сказал отец. — Сиделки рассказали мне. Так что ты должен был заметить, что дом слегка подновили.

Я как раз подумал об этом и кивнул.

— У них теперь повсюду стоят огромные вазы с цветами.

— Они всегда поддерживали обслуживание на высшем уровне, но подзапустили текущий ремонт самого здания. Сельские дома превращаются в бездонные прорвы, когда стареют. На их содержание уходит уйма денег. Если со мной что-нибудь случится, ты присмотришь за этим домом? Обещай мне, что не оставишь Робина.

Не хотел бы я, чтобы это произошло слишком скоро. Наши отношения только-только начали понемногу налаживаться.

— Почему бы нам завтра не съездить к нему вдвоем? — предложил Малкольм. — Там, по-моему, никто не попытается меня убить.

— Хорошо, — согласился я.


И наутро мы отправились туда в наемной машине. Остановились в ближайшем городке, чтобы купить подарки — шоколад и простенькие игрушки, рассчитанные на детей до трех лет. Я купил еще упаковку надувных шариков. Малкольм расплатился.

— Ему нравятся шарики? — Отец удивился, поднял брови.

— Иногда у него случаются приступы раздражительности. Я надуваю шары, а он их протыкает и так успокаивается.

Малкольм был удивлен и немного обеспокоен.

— Я не знал, что он бывает раздражительным.

— Это больше всего похоже на раздражение. Как будто он отчасти припоминает нас… но не полностью.

— Бедный мальчик.


Мы медленно подъехали ко все еще роскошному дому в стиле эпохи короля Георга, который выглядел строгим, но уютным в лучах осеннего солнца. В нем было почти пятьдесят комнат, переоборудованных по лучшим канонам домашней медицины в удобные палаты для самых безнадежно больных, самых старых, самых богатых пациентов. Некоторые из них приходили и уходили, выздоравливая после множества тяжелых операций, сделанных в лучших клиниках мира, но в основном год за годом здесь можно было видеть одни и те же лица: все те же люди старели, страдали, ожидали освобождения от страданий. Меня это ужасно угнетало, но для Робина, на самом-то деле, это место оказалось настоящим раем после двух неудачных попыток поместить его в другие, на первый взгляд подходящие детские дома для инвалидов, где было много непоседливых детей, ярких красок, ворчливых сиделок и общая атмосфера живости и веселья. Робину больше подходила тишина, полный покой и минимальные требования к нему самому. И Малкольм наконец пренебрег советами врачей и поместил мальчика как раз в такие условия.

У Робина была большая комната на первом этаже, с французскими дверьми, открывающимися в огражденный стеной сад. Он иногда выходил в сад, но чаще всего просто открывал настежь дверь, независимо от того, какая была погода, хоть снежная буря. Не считая этого, он был послушным и спокойным пациентом. Возможно, развитие мальчика снова могло пойти по нормальному пути, тогда обязательно произошли бы какие-нибудь перемены в его поведении. Но пока мне ни о чем подобном слышать не приходилось.

Он смотрел на нас, как всегда, ничего не выражающими глазами. Иногда он внезапно начинал что-то говорить. Значит, мальчик все еще сохранял способность мыслить: эти мысли он и хотел выразить словами. Такое обширное повреждение мозга проявляется у каждого больного очень по-разному. Робин разговаривал редко и всегда сам с собой, в одиночестве, когда был уверен, что его никто не услышит. Медсестры иногда слышали его и рассказывали потом нам, но Робин всегда замолкал, когда замечал их.

Я спрашивал у них, что он говорит, но они не много слышали, разве что отдельные слова: «хлеб», «туфли», «пол» — обычные слова. Они не знали, почему он молчит, когда не один. Медсестры были уверены, что мальчик понимает почти все, что при нем говорят, пусть и не полностью, но понимает.

Мы отдали Робину шоколад, он съел несколько кусочков. Разложили перед ним игрушки, но он только потрогал их, играть не стал. На пакет с резиновыми шариками посмотрел без всякого интереса. Сегодня у него был спокойный день: когда его что-то раздражало, Робин в упор смотрел на пакет и раздувал щеки, как будто надувая шарики.

Мы довольно долго пробыли с ним, сидели рядом и рассказывали, кто мы и зачем приехали. Робин бесцельно бродил по комнате. Время от времени он смотрел на нас и однажды потрогал пальцем мой нос, как будто проверяя, в самом ли деле я здесь. Но никакого эмоционального контакта у нас не получилось. С виду Робин был, как всегда, здоровым, миловидным, послушным мальчиком. И, как всегда, совершенно безучастным.

Наконец вошла сестра, приятная женщина средних лет, чтобы отвести Робина в столовую на обед. Мы прошли в приемную, где Малкольма встречали как Христа Спасителя, и выпили немного шотландского виски, чтобы подкрепить силы.

— Боюсь, что состояние вашего сына меняется очень медленно.

Искренние, преданные своему делу люди. Малкольм кивнул. Если говорить откровенно, никаких изменений.

— Мы делаем все возможное.

— Да, я знаю. — Малкольм допил виски, пожал им руки и попрощался.

Обратно мы ехали молча, погрузившись в воспоминания, наполненные грустью и сожалением.

— Какая страшная несправедливость! — вырвалось у Малкольма на полпути к Лондону. — Он должен был бы смеяться, разговаривать, ни о чем не грустить.

— Да.

— Я с трудом выношу эти свидания и не могу не приходить к нему. Я отдал бы все свои деньги, только бы с ним снова все было в порядке!

— А потом снова сделал бы состояние, — сказал я.

— Ну, конечно, почему же нет? — Малкольм рассмеялся, но все еще с грустью в голосе. — Может, для него было бы лучше, если бы он погиб вместе с остальными?

Малкольм оставался мрачным весь этот вечер. Не помогла и очередная бутылка «Боллинджера». Но на утро он стал возмущаться по поводу вынужденного безделья и затворничества, на которые я его обрек, и пожелал нанести визит старым друзьям в Сити. «Мы должны поступать непредсказуемо!» — решил я и внимательно следил за встречными машинами. Но за весь день, который мы провели в офисах, барах, клубах и ресторанах, ничего подозрительного не произошло. За это время Малкольм успел даже немного разбогатеть — на десятку, купив золота по сегодняшней цене, которая снизилась на два фунта при общей тенденции к повышению курса.

— Вот посмотришь, в этом году цена здорово подскочит!


В пятницу, невзирая на все мои призывы вести себя благоразумно, Малкольм упорствовал в своем желании поехать со мной в Сэндаун, на скачки.

— Здесь ты будешь в безопасности, — уговаривал я. — Оставайся в гостинице!

— Я не смогу чувствовать себя в безопасности!

— На скачках я не смогу все время быть с тобой рядом!

— Кто будет знать, что я туда поеду?

Я в упор посмотрел на него.

— Да любой, кто думает, что ты сейчас со мной, может догадаться! Они знают, как меня найти, им стоит только просмотреть газеты.

— Тогда оставайся здесь.

— Мне нужно поехать. А ты останешься.

Тем не менее я видел, что, если оставить его на несколько часов одного в номере, глубоко упрятанные мрачные предчувствия, которые он все время старался скрыть, могут прорваться неожиданной вспышкой панического страха. И тогда он, вне себя от беспокойства, натворит дел похуже поездки на скачки. Например, решит, что можно доверить свою тайну еще кому-нибудь из семьи.

А потому я повез его с собой на южную окраину Лондона, провел через служебный вход в весовую, где он мог чувствовать себя вполне спокойно весь день. Малкольм сразу же с кем-то познакомился и тут же получил приглашение на ленч в святая святых.

— Наверное, у тебя есть знакомые во всех уголках земного шара? — спросил я.

— Конечно, — ответил Малкольм, непринужденно улыбаясь. — Любой, с кем я поговорю пять минут, становится моим хорошим приятелем, если придется мне по душе.

В это можно было поверить. Малкольма трудно было забыть, и он обычно нравился людям. Я видел на лицах его новых знакомых искренние доброжелательные улыбки, когда они все вместе шли, беседуя, в ресторан. И я подумал, что мой отец мог бы достичь успеха в любом деле, за которое брался. Этот успех был неотъемлемой частью его характера, как и великодушие, как и безудержная стремительность и неосторожность.

Я должен был участвовать во втором заезде стипль-чеза для любителей, но, как всегда, на всякий случай приехал часа на два раньше. Я предоставил Малкольма самому себе и собрался отыскать владельцев лошади, на которой мне сегодня предстояло скакать, но тут передо мной появилась упитанная дама в широкополой коричневой шляпе. Из всех членов семьи я меньше всего ожидал увидеть на ипподроме именно ее.

— Ян! — сказала она обвиняющим тоном, как будто я пытался выдавать себя за кого-то другого.

— Здравствуй.

— Где ты был? Почему не отвечаешь на звонки?

Люси, моя старшая сводная сестра. Люси, поэтесса. Ее муж Эдвин, как всегда, был при ней, как будто у него вовсе не было никакой личной жизни, отдельной от Люси. Пиявка, как презрительно называл его Малкольм последнее время. Был Жуком, стал пиявкой.

Люси совершенно не заботилась о своем весе, что происходило в равной мере от ее возвышенных устремлений и от чрезмерной веры в здоровую пищу. «Но ведь орешки и изюм очень полезны! — говорила она и поглощала их килограммами. — Тщеславная забота о теле, как и заумное высокомерие, — это признаки душевной скудости».

Моей сестрице было сейчас сорок два года. У нее были густые каштановые волосы, которые она безжалостно обрезала, большие карие глаза, высокие скулы, доставшиеся от матери, и отцовский прямой нос. Как и Малкольм, она невольно привлекала внимание, и не только своей бесформенной одеждой и полным отсутствием косметики. Люси отчасти унаследовала жизненную силу Малкольма, которая проявлялась у нее в независимости суждений и высказываний.

Раньше я не раз задумывался, почему такие умные и одаренные личности, как Люси, не выбирают спутника жизни себе под стать. И только в последние годы понял, что рядом с ничтожеством вроде Эдвина, у которого никогда не было собственного мнения, Люси могла позволить себе ни в чем не ущемлять собственную личность.

— Эдвин пришел к выводу, — сказала она, — что Малкольм окончательно спятил.

«То есть это Люси так решила за Эдвина», — подумал я. Люси имела обыкновение приписывать мужу собственные мысли, если они были не очень приятны тем, кому она их высказывала.

Эдвин беспокойно сверлил меня взглядом. Он был приятным во многих отношениях человеком, но казался все время чем-то озабоченным. Эту его озабоченность можно было списать только на счет постоянного критического состояния их с Люси доходов. Я не мог сказать наверняка, то ли он действительно сам никак не мог найти работу, то ли Люси так или иначе удерживала его от этого. Как бы то ни было, Люси искренне считала более значимой престижность своего творчества, а не материальные выгоды, и Эдвину с каждым годом было все труднее терпеть протертые на локтях пиджаки с кое-как нашитыми овальными заплатами, едва прикрывающими дыры.

Так что у Эдвина, похоже, действительно были основания для беспокойства, хотя они вряд ли возникли бы, если б дело касалось только его.

— Это несправедливо с его стороны, — сказал Эдвин, имея в виду Малкольма. — Содержание Люси было назначено много лет назад, без учета инфляции, и не увеличивается по мере обесценивания денег. Малкольм должен немедленно решить этот вопрос. Я уже не раз напоминал ему об этом, но он совершенно не обращает на меня внимания. А теперь он стал тратить деньги с преступной расточительностью, как будто у его наследников нет на них никаких прав!

Его голос дрожал от негодования и, что нетрудно было заметить, от страха перед будущим, если состояние, которое Эдвин рассчитывал в конце концов получить в наследство, в последний момент ускользнет у него из рук.

Я вздохнул и не стал объяснять, что, по-моему, наследники Малкольма и в самом деле не имеют никакого отношения к его деньгам, пока он жив. Сказал только, пытаясь его хоть как-то успокоить:

— Уверен, Малкольм не допустит, чтобы вы умирали с голоду.

— Да не в этом дело! — возмутился Эдвин. — Дело в том, что он перечислил просто огромную сумму денег в старый колледж Люси, чтобы учредить там какое-то общество начинающих поэтов!

Я перевел взгляд с его раскрасневшегося от возбуждения лица на Люси и вместо обычной гордости обнаружил стыд и досаду. Люси стало стыдно, подумал я, оттого что сейчас ей приходится соглашаться с мнением Эдвина, которое так отличается от ее обычного презрения ко всему материальному. Наверное, даже Люси надеялась, что деньги Малкольма обеспечат им спокойную беззаботную старость.

— Ты должна этим гордиться, — сказал я. Она только невесело кивнула:

— Я горжусь.

— Нет, это бесчестно! — продолжал Эдвин.

— Общество юных поэтов имени Люси Пемброк, — медленно произнес я.

— Да. Откуда ты знаешь? — спросила Люси.

А еще было «Школьное общество имени Сирены Пемброк»… И, конечно, Кубок памяти Куши Пемброк…

— Чему ты улыбаешься? — снова спросила она. — Не хочешь же ты сказать, что очень многого успел достичь в своей жизни? Если Малкольм ничего нам не оставит, тебе придется на старости лет разгребать лошадиный навоз, чтобы хоть как-то прокормиться.

— Бывает работа и похуже, — спокойно ответил я. Вокруг нас были лошади, и привычные шум и суета ипподрома, и чистое небо, и свежий порывистый ветер. Я был бы счастлив делать какую угодно работу, только бы провести всю свою жизнь в таком месте, как Сэндаун-парк.

— Ты попусту растратишь все свои способности, — сказала Люси.

— Я посвятил себя верховой езде.

— Ты слепец и тупица. Единственный из Пемброков мужчина с приличными мозгами, но слишком ленивый, чтобы заставить их приносить пользу.

— Что ж, спасибо, — ответил я.

— Это не комплимент.

— Мне тоже так показалось.

— Джойси сказала, что ты наверняка знаешь, куда подевался Малкольм, и что вы с ним уже помирились, хотя ты вполне мог и соврать ей насчет этого, — сказала Люси. — Джойси сказала, что ты будешь сегодня здесь в это время, если мне понадобится тебя найти.

— Что ты и сделала. Только вот зачем я тебе?

— Не строй из себя дурачка. Ты должен его остановить. Ты единственный, кто на это способен. И Джойси говорит, что ты, наверное, единственный, кто не захочет даже попытаться… но ты должен попробовать, Ян! Ты должен это сделать, если не ради себя, то хотя бы ради всех остальных!

— Ради тебя?

— Ну… — Ей нелегко было так откровенно отказаться от своих убеждений, но они явно готовы были пасть. — Ради других, — решительно сказала она.

Я посмотрел на нее и снова улыбнулся.

— Да ты лицемеришь, дорогая сестричка.

Люси от жгучей обиды не задержалась с ответным обвинением. Она резко бросила:

— Вивьен считает, что ты хочешь снова втереться в доверие к Малкольму и оставить нас всех без наследства!

— От нее я другого и не ожидал, — сказал я. — Полагаю, Алисия теперь думает точно так же, если Вивьен успела скормить ей эти бредни.

— Ты в самом деле ублюдок.

— Не я, а Жервез, — сказал я, слегка ухмыльнувшись.

— Ян!!!

Я рассмеялся.

— Я передам Малкольму, что вы очень озабочены. Обещаю, что найду способ это сделать. А теперь мне пора переодеться, скоро заезд. Вы останетесь посмотреть?

Люси задумалась, а Эдвин спросил:

— Ты надеешься победить?

— Вряд ли. Побереги деньги.

— Ты ведь не можешь принимать это всерьез, — сказала Люси.

Я посмотрел ей в глаза.

— Поверь мне, я действительно отношусь к этому очень серьезно. Никто не имел права убивать Мойру, чтобы не дать ей отсудить половину отцовского состояния. И никто не имеет права покушаться на жизнь Малкольма из-за того, что он тратит свои деньги. Он поступил с нами справедливо. И оставит нам все свое состояние, обеспечит на всю оставшуюся жизнь — в свое время, которое, надеюсь, наступит не раньше чем лет через двадцать. Ты скажешь остальным, что волноваться им не из-за чего, пусть успокоятся и доверятся ему. Малкольм раздразнил вас всех, и я считаю, что он недооценил опасность своих выходок, но его испугала ваша жадность, и он просто решил преподать небольшой урок. Так что можешь им всем передать, Люси, — и Джойси, и Вивьен, и всем остальным, — что чем сильнее вы будете стараться прибрать к рукам его деньги, тем меньше получите. Чем больше вы будете возмущаться, тем больше он растратит.

Она молча на меня смотрела. Потом сказала:

— Мне стыдно.

— Чушь! — продолжал неистовствовать Эдвин. — Ты должен остановить Малкольма! Просто обязан!

Люси покачала головой.

— Ян прав.

— Ты хочешь сказать, он даже не попытается? — недоверчиво переспросил Эдвин.

— Уверена, — ответила Люси. — Разве ты не слышал, что он сказал? Чем ты слушал?

— Все это чушь!

Люси пожала мне руку.

— Раз уж мы здесь, посмотрим твою скачку. Иди переодевайся.

Я не привык к таким сестринским жестам и тону и с оттенком сожаления подумал, что последние пару лет не очень интересовался ее успехами в поэзии.

— Как твои стихи? — спросил я. — Над чем ты сейчас работаешь?

Люси не ожидала таких вопросов. Ее лицо немного побледнело, потом бледность уступила место странной смеси испуга и сожаления.

— Собственно, ничего особенного, — сказала она. — Пока ничего нового.

Я кивнул, как бы извиняясь за неуместную назойливость, и пошел в весовую, потом в раздевалку, размышляя, что поэты, как и математики, чаще всего самые замечательные свои открытия делают в юности. Люси не писала новых стихов. Может быть, больше она никогда не будет писать. И я подумал, что, возможно, ее привычная непритязательность скоро станет казаться неуместной и ненужной, если Люси утратит внутренний покой, который дает творческое вдохновение.

«Бедная Люси!» — подумал я. Жизнь выкидывает чертовски грязные штуки. Люси уже начала дорожить богатством, которое раньше презирала, иначе она никогда бы не явилась по такому делу на скачки в Сэндаун-парк. И я мог только догадываться, что творится у нее в душе. Она сейчас как монахиня, потерявшая веру в Бога. Нет, не монахиня. Люси, которая писала откровенные стихи о любви во всех ее проявлениях, и таких, про которые я никогда бы не поверил, чтобы они с Эдвином этим занимались, — эта Люси могла быть кем угодно, только не монахиней.

Занятый этими беспорядочными мыслями, я снял свой костюм, натянул белые бриджи и ярко-красный шерстяной свитер с голубыми полосками на рукавах, и почувствовал обычное радостное возбуждение, от которого сразу стало легче дышать и появилось ощущение безмерного счастья. Я участвовал примерно в пятидесяти скачках каждый год, если мне везло… и подумал, что готов согласиться на любую работу, только бы всегда была возможность делать это.

Выйдя из раздевалки, я переговорил с тренером и владельцами лошади, на которой мне предстояло выступать, — немолодыми уже мужем и женой, которые и сами участвовали в скачках лет этак двадцать назад, а теперь заново переживали эту радость, доверяя свою лошадь мне. Муж Джордж сейчас работал тренером-любителем, довольно высокого класса. Его жена Джо до сих пор выступала в любительских скачках на собственных лошадях и показывала неплохие результаты. Знакомство с ними ничем не могло мне повредить, и я спокойно мог представлять на скачках их конюшню.

— Янг Хиггинс просто из кожи вон лезет, — сказала Джо.

Янг Хиггинс — так звали мою сегодняшнюю лошадь. Ему было добрых тринадцать лет, но почтенный джентльмен готов был опровергнуть любые слухи о грядущей отставке. И все мы понимали, что «из кожи вон лезет» означает лишь, что конь вполне подготовлен, фыркает и прядает ушами от возбуждения. В его возрасте ни от кого нельзя было ожидать чего-то большего. Лошадям постарше его случалось выигрывать Большой национальный приз, но мы с Янг Хиггинсом не пришли первыми в тех единственных больших скачках, в которых участвовали, и Джо, к моему сожалению, решила больше не делать таких попыток.

— Увидимся перед скачкой в паддоке, Ян, — сказал Джордж.

Джо добавила:

— И порадуйте старину хорошей скачкой.

Я улыбнулся и кивнул. Все и затевалось только ради того, чтобы порадовать нас всех хорошей скачкой. Включая, безусловно, самого Янг Хиггинса.

Когда Джо и Джордж повернулись и направились к трибунам, кто-то похлопал меня сзади по плечу. Я обернулся посмотреть, кому это я понадобился, и к немалому удивлению оказался носом к носу со старшим братом Люси, первым сыном Малкольма, моим сводным братом Дональдом.

— Боже мой! — воскликнул я. — Ты же никогда в жизни не интересовался скачками!

Он сам не раз мне это повторял, надменно заявляя, что не одобряет низменные азартные авантюры.

— Я пришел сюда не из-за скачек! — решительно начал он. — Я пришел поговорить с тобой о Малкольме, который, по-моему, совсем потерял рассудок.

— Но откуда… э-э-э?… — Я замолчал. — Это Джойси тебе сказала?

— А если и так? Мы все обеспокоены тем, что с ним происходит. Она, естественно, рассказала нам, где тебя можно найти.

— Она что, оповестила все семейство? — ошарашенно спросил я.

— Откуда я знаю? Она позвонила нам. Я полагаю, Джойси рассказала всем, до кого могла дозвониться. Ты же ее знаешь. В конце концов, она твоя мать.

Даже сейчас, спустя столько лет, в голосе Дональда все еще звучали старые обиды, и я заметил, что они с возрастом становятся почему-то все сильнее. Дональд говорил, что моя мать заняла место его матери, и в любом проступке Джойси он непременно так или иначе обвинял меня.

Вся семья считала, что внешне Дональд больше других братьев похож на меня, но не могу сказать, чтобы мне это нравилось. Должен признать, конечно, что он был одного со мной роста и у него были почти такие же яркие отцовские голубые глаза, вьющиеся каштановые волосы и массивные широкие плечи. Но, в отличие от него, я не носил усов и, надеюсь, не ходил с таким важным, напыщенным видом. Всегда, когда мне случалось бывать в его обществе, я старался в этом убедиться и пока могу с уверенностью сказать — ничего подобного!

Развод Малкольма и Вивьен очень сильно повлиял на Дональда. Он всегда говорил, что из-за этого никак не мог правильно определить свое место в жизни. Я по себе знал, как нелегко пережить такое потрясение, а Дональду было тогда всего девять лет — слишком юный возраст для принятия жизненно важных решений. Как бы то ни было, в молодости он очень часто переходил с одной работы на другую, в основном в гостиницах, пока не зацепился за место секретаря престижного гольф-клуба неподалеку от Хенли-на-Темзе. Эта должность, видимо, показалась Дональду достаточно респектабельной. Для него было очень важно занять в конце концов достойное положение в обществе.

Мне Дональд никогда особенно не нравился, но и ничего плохого он мне не сделал. Он был на одиннадцать лет меня старше. И он был здесь!

— Все считают, что ты можешь не позволить Малкольму разбазаривать деньги семьи, — без обиняков заявил Дональд.

— Это его деньги, а не семьи, — возразил я.

— Что? — Дональду эта мысль показалась нелепой. — Все, что ты должен сделать, — это объяснить ему, что его дело сохранить в целости семейное состояние, пока оно не перейдет к нам по наследству. К сожалению, все мы понимаем, что никого из нас он просто не станет слушать. Кроме тебя. Так что теперь, когда ты заявил, что помирился с Малкольмом, семья выбрала тебя своим парламентером. Джойси говорит, нам в первую очередь надо убедить тебя, что остановить Малкольма необходимо. Но я уже сказал ей, что это просто смешно. Тебя, конечно же, ни в чем не надо убеждать, ты, как и любой из нас, хочешь получить, когда придет время, приличное наследство. Конечно же, хочешь — это совершенно естественно!

Мне повезло, я не услышал еще и фальшивых надрывных причитаний Хелен, жены Дональда, которая приехала вместе с ним, но сейчас была как раз занята приобретением программы скачек.

— Мы не останемся здесь, — неодобрительно сказал Дональд, увидев это.

Хелен только рассеянно улыбнулась и сказала:

— Почем знать?

Малкольм называл ее красивой пустоголовой куклой и, вполне возможно, был прав. Высокая и стройная, Хелен двигалась с какой-то врожденной грацией. Самые дешевые вещи выглядели на ней как шедевры лучших модельеров. О том, что они дешевые, я узнавал от нее самой. Хелен всегда рассказывала, где их купила и по какой смехотворной цене, ожидая, вероятно, восхищения своей бережливостью. Дональд всякий раз старался поскорее заставить ее замолкнуть.

— Скажи нам, Ян, откуда лучше всего смотреть скачки, — попросила она.

— Мы здесь не за этим! — оборвал ее Дональд.

— Да, дорогой, мы здесь потому, что нам срочно нужны деньги, чтобы мальчики могли поступить в Итон.

— Нет, дорогая! — резко сказал Дональд.

— Но ты же знаешь, что мы не можем себе позволить…

— Потише, пожалуйста, дорогая, — зашипел Дональд.

— Учеба в Итоне стоит целого состояния, — безразличным тоном заметил я, зная, что доходов Дональда едва хватило бы даже на то, чтобы устроить туда одного из сыновей, не то что обоих. У Дональда были мальчики-близнецы. Наверное, это как-то передается по наследству.

— Конечно, целое состояние! — сразу же согласилась Хелен. — Но Дональд давно откладывал на это деньги. «Мои сыновья учатся в Итоне!» — это звучит внушительно. Сразу поднимает его до уровня людей, которых мы обслуживаем в гольф-клубе.

— Хелен, дорогая, прошу тебя, замолчи наконец! — Дональд не мог скрыть своего смущения, но Хелен, конечно, говорила чистую правду.

— Мы надеялись, что Дональд получит наследство до того, как мальчикам исполнится тринадцать, — упорно продолжала Хелен. — Когда этого не случилось, мы стали откладывать каждый пенни, чтобы оплатить учебу, взяли деньги в долг, точно так же, как занимали на подготовительную школу и множество других вещей. Но мы занимали под будущее наследство Дональда… так что для нас действительно очень важно, чтобы Дональд получил в наследство приличную сумму, потому что уже очень много людей должны будут получить из него свою часть. Мы буквально пойдем по миру, если Малкольм растратит слишком много… и я думаю, что Дональд этого просто не переживет.

Я только открыл было рот, чтобы ответить, но не смог произнести ни звука. Я почувствовал, что поневоле участвую в каком-то фарсе, который выходит из-под моего контроля.

К нам решительным шагом приближались Сирена, Фердинанд и Дебс.