Виктор Петрович Астафьев, Ирина Ришина Разговор на фоне новой книги

— Виктор Петрович, вы всегда говорили, что ваша главная книга о войне впереди и что вы уже много лет готовитесь к ней. По вашим словам, чтобы написать такую книгу, сколько надо перестрадать, — «подобный труд сжигает сердце художника». Работая над романом «Проклятые и убитые», вы вдруг написали новую повесть — опять о войне, значит, не «отболели» ею, а ведь признавались, что, творя роман, надеетесь «отболеть войной в последний раз».

— Я вне плана начал повесть эту гвоздить и написал вчерне за полтора месяца. Тяжело, тяжело пишется. Одно дело — пережить мальчишкой все это. В моей новой повести взводный говорит: «Всегда солдату завидовал, что тот лег-свернулся, встал — встряхнулся»… Так вот, одно дело-18-летним переносить фронтовую жизнь-нежизнь, и другое дело — пропустить войну сквозь себя сейчас, уже осознанно, имея опыт и насмотревшись, начитавшись, в том числе и противной литературы, и киномакулатуры, которым хочется возражать. А возражать только и можно, воспроизведя мою войну, не всеобщую, а именно мою.

— Расскажите о повести — это конец войны?

— С 43-го года и до наших дней. Сконцентрировано все вокруг одного инвалида-фронтовика, через все прошедшего. И не просто прошедшего, но в силу своего витиеватого характера со всякими изгибами и загибами натерпевшегося.

— Вы когда-то говорили, что будет у вас книга о том, как возвращались победители, как начинали жить, — значит, это вылилось в повесть?

— В повести — и «Дорога на фронт», и «Дорога с фронта». Обе дороги непростые, но с фронта — особенно. Как мы ехали, изувеченные, всеми брошенные на произвол судьбы, без специальности, без образования, никому не нужные — победители, гол как сокол. Верховоды в Кремле гуляют, друг друга награждают, а мы — кому до нас было дело?!

— Название есть?

— Уже третье — «Так хочется жить». Слова эти произносит в повести, как заклинание, человек, который видит, что недолго ему быть на земле, что скоро, скоро помрет: «Давай выпьем, брат. Будем жить. Так хочется жить». Тем, кто остался жив и до 50-летия Победы добрался, так хочется жить. Всем хочется жить. Надо довести до крайнего состояния, чтобы хотеть: «Скорее убило бы». Видимо, жизнь — и награда, и мучение, и какой-то период, данный тебе в мироздании, что ты должен особенно его пройти, протосковать это время о жизни всей. Сейчас люди особенно тяжело умирают, им внушили, что сгниют, что черви их съедят. Быть может, это самое тяжкое преступление коммунистов, что сделали людей атеистами, лишили веры в небесное будущее. Что там свет, там Бог, там Богородица. Люди умирали спокойно, готовились к этому уходу.

— И все же что-то толкнуло вас к этой повести сегодня, что?

— Да вот эти митинги с красными знаменами, эти рожи — в основном там бывшие вохровцы и надзиратели-лагерники, настоящих-то солдат осталось в крае 5 — 6 тысяч. Орущие эти толпы ничего, кроме чувства протеста и отпора, вызвать не могут, потому что зовут к новому насилию, к крови. Мы общество надсаженное. Мы не восстановили население русское до сих пор. Мы не можем позволить себе новой свалки, к которой сегодня кличут наши фашисты, так прямо пиши — фашисты и осатанелые прохановцы. Он, Проханов, в Москве сидючи, повсюду выметал вшивоту жуткую. У нас в Красноярске, в Новосибирске, в других местах суетятся, организуют невесть что его последыши. И куда зовут? Потрясающе: зовут к светлому прошлому. И настолько куцый ум у них, что не понимают: «Можно в те же вернуться места, но вернуться назад невозможно».

— Отчего же старый израненный солдат идет с портретом Сталина на площадь? Что это?

— Скудоумие.

— А как вам кажется, в России может взрасти такое явление, как русский фашизм? Вы говорите: «наши фашисты», — значит, ощущаете их присутствие.

— А почему не может? В России так много прививалось всего противоестественного, в том числе и революция, которую пробовали прививать во многих странах, но удалось только у нас. Сейчас время обнажило, какие разрушительные ее последствия мы претерпели. Есть такое русское слово «порча». Мы даже не понимали, какой порче подверглись. Не знаю, как ты, а я в себе то и дело нахожу привычку к прежней жизни, какое-то согласие с ней. Хотя вроде бы все время ей сопротивлялся, не состоял ни в пионерии, ни в комсомоле, ни в партии. И в писательстве пытался вырваться из-под этой могильной плиты. Делать это было очень трудно. Я не уверен, что и до конца жизни мне удастся освободиться. Понимаешь? А старых дураков сейчас поманят: мол, дадим каши бесплатной, вернем дешевую колбасу вам, будем строить жилье, больницы, медицину бесплатную получите. И они верят и на площади бегут. Молодежи там нет, слава Богу.

— При том кризисе власти, который у нас сегодня, возможно ли, чтобы демократия совсем провалилась? Или она все же укоренилась?

— Товарищ Зюганов — этот современный Чичиков, — Константинов, Исаков, Бабурин — провокаторы самые настоящие, они все могут. Жириновского, конечно, не допустят до власти. Но своего выдвиженца — партийного пахана, объединившись в банду, вполне могут подсунуть народу. Созидательной силы там никакой нет. Красные вообще никогда не были созидательной силой — только разрушительной. А что дальше разрушать? Если мне не изменяет память, во время Брежнева пропито 780 миллиардов от нефти. Только пропито! Золотой запас почти весь распродан. Государство на мели… После 17-го года торговали картинами, иконами, церковными ценностями, обдирали Россию как могли. Но главное, почему тогда удался Нэп, — это честно работающие мастеровые люди, портные, парикмахеры, торговцы, землепашцы. Почему не удался сейчас нэп? Да никто работать не хочет, тем более задаром, полузадаром. А в 20-х вкалывали.

— А почему надо сегодня задаром?

— Да ни в коем случае не надо. Вот верные ленинцы-сталинцы и хотят сделать снова такой социализм, чтобы oдин с ружьем стоял, а другой киркой землю долбил. Есть вожди сейчас в Думе, я их в лицо знаю, которые говорят, что надо уничтожить 12–15 миллионов снова, чтобы остальные жили счастливо. Половину населения — в гроб, тогда другая половина будет жить при коммунизме.

Меня потрясает вот что. Я Москву-то не очень вижу, а в Красноярске бабы одеты в меха, в дорогие меха, в соболя. Мужики — в кожу. Детки, как попугайчики, нарядные. В заплатах никто не ходит. Приехал я на день поминовения на деревенское кладбище, где дочь похоронена. Оно у нас большое, на три поселка — сплавщиков, деревообработчиков — и нашу деревню. Люд все рабочий да пенсионный. Так чуть не две тысячи машин около кладбища стоит, я прямо ахнул, и половина — иномарки. И на столах, Ириша, не самогонка, я ее узнаю, закрашенную чаем. Длинные бутылки с дорогими напитками, «сникерсы» всякие, детки шоколадки кусают. И все ругают власть. Я вспоминаю первые послевоенные годы, когда мы ходили в стеженых бурках, а Марья Семеновна моя, фронтовичка, в телогреечке застудила груди, мастит заработала, и нечем ей было деточку кормить. Деточку схоронили. Тогда власть не ругали. А сейчас ее клянут. Никто не хочет работать, и все ждут хорошей жизни.

— Откуда же тогда разговоры, что народ голодает, что множество людей за чертой бедности?

— А это красные подначивают. И, кстати сказать, пресса помогает маленько в этом деле. Надо было позаботиться о 5–6 процентах действительно бедствующего народа. Как? А вот у нас бизнесмен и предприниматель Сергей Зырянов взял в своем районе доплату за хлеб и молоко пенсионерам на свои деньги, так тут же и в подозрение попал — «карьеру лепит, к выборам готовится». Это вместо того, чтобы состоятельные люди взяли на себя груз расходов и заботу о тех, кто не в состоянии купить себе хлеб, сахар, масло. Помоги нищим и страждущим, выполни веление Божье, а тогда и жируй, щеголяй себе на здоровье. Сейчас если коммунистам удастся людей стравить, будут убивать просто за то, что у тебя пенсия на 15 тысяч больше, на четыре сотки огород больше — нельзя, чтоб у тебя было больше. Да просто за то, что у тебя собака громче лает.

— Откуда такая агрессивная завистливость?

— «Да пусть у Ваньки изба сгорит, у меня вчера корова сдохла». Это про нас. Потенциал у русского народа был крепок, надо было доброе поддерживать. Революция же возбуждала только темное, страшное. Что ж сейчас удивляться, как мы испорчены, на какое упали нравственное дно. И каких ждать реформ, каких перемен, если вокруг те же обкомовцы, крайкомовцы, чины из ВПК, генералы — они и в Думе, и в области, и в городских креслах?!

Кто-то сказал по телевидению: сейчас в каждой деревне по кандидату в президенты. Ну, допустим, президента сняли, что тогда — новая неразбериха?

— Вы сказали, что народ стал намного лучше жить — шубы, кожа, «сникерсы» всякие. А книги представляют сегодня ценность для ваших земляков? Провинция читает? Когда я была в 81-м у вас в Овсянке, вы с гордостью, да, именно с гордостью, водили меня в местную школу, где у вас регулярно был «час поэзии», и, помнится, детвора слушала, как вы читали и Ахматову, и Твардовского, и Ахмадулину, и Рубцова, даже китайскую лирику — Ду Фу… А сейчас?

— Я в этой школе не бывал лет восемь.

— Почему? Некогда?

— Никто меня и не зовет. Никому поэзия не нужна.

— Казалось бы, наоборот, если люди богаче стали, то хватает денег на книги, на журналы.

— Кто лучше стал жить, тот не скажу, что больше стал читать, но точно знаю: больше стал пить. Таких дебилов понарожали — им разве до чтения? Ты задаешь вопросы о жизни — сама ответить на них не можешь, а меня спрашиваешь. Не знаю, что такое происходит с людьми, но жестокости, глупости, пьяной дури — этого сколько ни отбавляй, не отбавляется. Про писателя съязвят непременно: «Ишь, как сыр в масле катается». Если идет катер по Енисею, показывают: вот особняки новых русских, а вот — дача Астафьева. А я как жил в избе деревенской, так и живу, подремонтировал слегка, побелил изнутри-хорошая и удобная для работы и отдыха изба. Лес подрос, на огороде стало красиво. Приходят два рыла, ломают oграду: «Сука, людям картошку негде садить, а он тут цветочки развел». Куда я денусь от этого? В «Правде» про меня написали: от народа оторвался. Да я и рад бы от него оторваться, хоть немножко бы с голландцами пожить. А неделю поживу, так тянет к этому ко всему. Говорю: «порча» же напущена!

Утром встаю — из-за гор солнце выкатывается, испорченный, но родной Енисей шумит, петухи орут — появились; односельчане ковыляют угрюмые c похмелья — тоже часть пейзажа. Печку топлю, мусор выношу, дрова затаскиваю и отрабатываю за утро «кусок», который мне предстоит написать. Сажусь за стол, а он уже готов в башке — только води ручкой по бумаге и ни о чем не думай.

— На новые вещи есть отклики?

— В основном идут от фронтовиков, которые следят за моими вещами. Хорошие письма. Ясно, будут и другие. Не смолчат наши местные фашисты. Отзовутся проклятиями и ветераны, не все, не все, но комиссарство на меня навалится, и за дело — отношусь к нему непочтительно. Надо с придыханием да с приседанием, а я, видишь ли, галифе с них снимаю принародно.

— Кстати, публикация в «ЛГ» в прошлом году вашей переписки с Кондратьевым «Правда выборочной не бывает…» тоже вызвала полярные мнения.

— Уж вы дали так дали — молодцы, ничего не подправили. Ну, генералы наши, думаю, побелели: как можно такое о Жукове?!

— Прочитали переписку, перепечатанную в пермской «Звезде», ваши бывшие земляки и прислали нам «обвинительное заключение»: «…клевещет на наши Вооруженные Силы, искажает историю ВОВ, порочит командный состав…», одобренное, как в былые времена, пленумом пермского совета ветеранов. Вот так. А 94-летний кавалер двух орденов Ленина, пяти орденов Красного Знамени полковник в отставке И. Старинов пишет: «Как участник четырех войн, обрадован, что нашлись смелые люди, которые выступили за восстановление исторической правды».

— Моя точка зрения, моя. Как солдат я дважды был под командованием Жукова. Говорят, солдаты ничего не знают. Знают. Когда Конев нас вел, медленней продвигались, но становилась нормальней еда, обутки, одежа, награждения какие-то, человеческое маленько существование. А Жуков сменит Конева — и в грязь, в непогоду, необутые в наступление, вперед, вперед. Ни с чем не считался. Достойный выкормыш вождя. Так он начинал на Халхин-Голе, где не готовились к наступлению, а он погнал войска, и масса людей погибла. С этого начинал, этим и кончил. Будучи командующим Уральским военным округом, погнал армию на место атомного взрыва в Тоцких лагерях. Это его стиль. Конечно, он много сделал, очень много. И себя надсадил, но надсадил и страну, и народ, бросая его из огня да в полымя, из крайности в крайность. Да, наверное, тут и нельзя иным быть. Только такой и возможен был главнокомандующий. Сталин — что за верховный, сделали из фанеры икону фанерную. Главная фигура войны — Жуков. Ответственность на нем лежала колоссальная. Как дыры затыкать — так Жуков. Оборонял Москву, Ленинградом занимался. Износился мужик. «У самого маршала Жукова в голове шумит», - отчитывал меня знаменитый профессор, к которому обратился с жалобой на постоянный шум-звон в контуженной голове. Жуков — продукт времени, и этим все определено. Когда Ельцин был в Красноярске и заговорили о памятнике Жукову, где его ставить, мы сказали: не на Красной площади. Красную площадь надо очистить. Убрать мавзолей с этим маскарадом, убрать вельможные могилы, переставить, вернуть на место памятник Минину и Пожарскому, надо восстановить исторический лик площади. А все, что касается современности, на Поклонную гору, и памятник Жукову туда же.

— Виктор Петрович, знаю, о Чечне не очень хочется говорить… Но все-таки?

— Нельзя было лезть в эту авантюру. То, что влезли, — глупость. А как заметил справедливо Платонов: глупость — самое дорогое дело. Не стану рассуждать, кто виновен больше, кто меньше, — у меня фактов нет для бесспорных умозаключений, но что я знаю твердо: генерал Ермолов с 250-тысячным войском воевал против 20 тысяч горцев, и война растянулась почти на 50 лет. У нас нет такого сроку и при современном вооружении ни горцев, ни армии не хватит на длительное кровопролитие. Хотя, как старый солдат, вижу, чувствую: скоро не кончится. Вот чеченка кричит в отчаянии: «Россия, ты получишь много Афганов!» А при чем тут Россия? Жаль несчастных людей и жаль мальчишек, пригнанных туда. Скажут: и на той войне, с немецким фашизмом, были такие же мальчики. Да, но ими владело сознание, что родина в опасности. А сегодня почему, зачем они должны рисковать своей жизнью, во имя чего?

На улицах Грозного горят танки. А ведь давным-давно признано, что танки как уличное оружие никуда не годятся. Их, между прочим, не надо было и в 45-м в Берлин вводить, где на узких улочках любой парнишка, любая старуха могли шурануть в бок танка фаустпатронами, вот и горело там одновременно 750 наших танков. Сдуру влезли в город, ввязались в уличные бои, а если бы Берлин окружили, блокировали, то встретились и договаривались бы с американцами дальше на 500–700 км, и условия, и переговоры были бы другие, а главное, сохранили бы жизнь сотням тысяч русских ребят. Но Сталину и Жукову надо было, чтоб Берлин пал — на весь мир какое впечатление произведет эта политическая акция! Чего уж тут думать о жертвах, тем более о телах погибших! Великий грех — не предать их земле. Немцы ночью подбирали своих, хоронили. А мы и тогда не спешили и до сих пор во многих местах этого не сделали. Напиши, пожалуйста, что не на митингах с портретами преступного генералиссимуса орать, не медалями бренчать, а надо, обязательно надо в юбилей Победы по оврагам, болотам пройти, волховским, березанским под Киевом, по всем, где полегли наши бойцы, сгрести косточки сотен, тысяч, а может, и миллионов наших воинов, сделать памятные захоронения. Это большевики породили такое презрительно-плевое — им на все плевать отношение и к жизни, и к смерти.

— Когда вам вручали премию «Триумф», то подчеркивали, что вы стали лауреатом русской Нобелевки именно как русский писатель. При этом А. Битов дал свое определение понятию «русский писатель». А ваше определение?

— По-моему, русский писатель — это писатель, живущий среди русских людей и знающий их не понаслышке, язык не по словарю, а ощущающий основу жизни локтями, боками и в какой-то мере осознающий, пропускающий через себя нашу действительность, что, между прочим, отнюдь не так легко, как кажется некоторым.

— А что бы вы пожелали народу нашему?

— Воскресения, воскресения, воскресения. Силы есть, способные это сделать. Не мешал бы впредь Сатана и помогал бы Бог, которого мы гневим и гневим, но он иногда обращает к нам свой милосердный лик, прощает нам наши тяжкие грехи, спасает и врачует нас. На это и будем надеяться.