"Мичман Хорнблауэр" - читать интересную книгу автора (Forester Cecil Scott)

Равные шансы

Над Ла-Маншем бушевал январский штормовой ветер. Порывами налетал дождь, крупные капли громко стучали о брезентовые куртки дежуривших на палубе офицеров и матросов. Ветер дул так сильно и так долго, что даже в замкнутых водах Спитхеда военный корабль неуклюже кренился, слегка качаясь в неспокойном море, и с резкими толчками стопорился натянутыми якорными канатами. К кораблю приближалась лодка – гребли две дюжие женщины. Лодка бешено плясала на крутых волнах, то и дело зарываясь в них носом, и оставляя за кормой густую пелену брызг. Женщина, сидевшая на носу, хорошо знала свое дело. Бросая быстрые взгляды через плечо, она не только вела лодку по курсу, но и направляла ее носом в самые большие волны, чтобы та не опрокинулась. Лодка медленно двигалась вдоль правого борта «Юстиниана». Когда она подошла к грот-русленю[1], ее окликнул вахтенный мичман.

– Так точно! – во весь голос крикнула загребная. По старинной и странной флотской традиции такой ответ означал, что в лодке находится офицер. Вероятно, это относилось к съежившейся на корме фигуре, более походившей на прикрытую плащом груду тряпья.

Все это наблюдал мистер Мастерс, вахтенный лейтенант; он укрывался с подветренной стороны кнехтов бизань-мачты. По команде вахтенного мичмана лодка подошла к грот-русленю и надолго скрылась из глаз – видимо, офицер никак не мог подняться на борт. Наконец, лодка вновь появилась в поле зрения Мастерса: женщины отвалили от корабля и ставили крошечный люггерный парус, под которым лодка, уже без пассажира, устремилась к Портсмуту, прыгая на волнах, как лошадь через препятствия. Когда она отошла, Мастерс заметил, что по шканцам приближаются двое. Новоприбывшего сопровождал вахтенный мичман; он указал на Мастерса и вернулся к грот-русленю. Мистер Мастерс прослужил на флоте до седых волос, имел счастье получить лейтенантский чин и давно понял, что капитаном не сделается никогда. Не сильно огорчаясь этим, он обратил свой ум на изучение окружающих.

Посему он внимательно разглядывал человека, который шел сейчас к нему. Это был худощавый юноша, почти мальчик, ростом чуть выше среднего; голенастые ноги в больших коротких сапогах, неуклюже выпирающие локти. На нем была плохо подогнанная форма, насквозь мокрая от брызг; из высокого воротника торчала тощая шея, лицо было бледное, скуластое. Белое лицо – редкость на корабле, чьи обитатели быстро загорают до черноты, но у новичка оно было не просто белым; на впалых щеках отчетливо проступал зеленоватый оттенок. Юношу явно укачало в лодке. Черные глаза на бледном лице казались по контрасту дырами в листе бумаги – Мастерс с легким интересом отметил, что, несмотря на морскую болезнь, обладатель их пристально оглядывается вокруг, изучая новую обстановку. В глазах светилось непобедимое любопытство, которое не смогли заглушить ни робость, ни морская болезнь. Мистер Мастерс проницательно заключил, что юноше свойственны осторожность и дальновидность; он изучает новое окружение с тем, чтобы приготовиться к новым испытаниям. Так, наверное, смотрел на львов библейский Даниил.

Темные глаза юноши встретились с глазами Мастерса, он остановился, смущенно поднял руку к полям промокшей шляпы. Потом открыл рот и хотел что-то произнести, но так и застыл в приступе робости, не произнеся ни слова. Наконец он собрался с духом и выдавил из себя заранее заготовленную фразу:

– Прибыл на борт, сэр.

– Ваше имя? – спросил Мастерс, напрасно прождав, что юноша представится сам.

– Г-Горацио Хорнблауэр, сэр. Мичман, – выговорил тот.

– Очень хорошо, мистер Хорнблауэр, – также официально ответил Мастерс. – Дэннаж ваш с вами?

Слова такого Хорнблауэр никогда не слышал, но у него хватило сообразительности догадаться, что оно значит.

– Мой рундук, сэр. Он… он у входного порта, – выговорил Хорнблауэр с легким колебанием – он знал, что поднялся на корабль через входной порт и что сундучок надо называть рундуком, но требовалось некоторое усилие, чтобы самому произнести эти слова.

– Я велю отнести его вниз, – сказал Мастерс, – и вам лучше отправиться туда же. Капитан на берегу, а первый лейтенант велел ни при каких обстоятельствах не беспокоить его до восьми склянок, так что я советую вам, мистер Хорнблауэр, как можно скорее снять мокрую одежду.

– Да, сэр, – ответил Хорнблауэр и в тот же момент по лицу Мастерса понял, что употребил неправильное слово. Прежде, чем Мастерс успел сделать ему замечание, он исправился, с трудом веря, что люди произносят такие слова не только на сцене.

– Есть, сэр, – и после секундного раздумья снова поднес руку к полям шляпы.

Мастерс отсалютовал в ответ и обернулся к одному из посыльных, дрожавших под слабым укрытием фальшборта.

– Юнга! Проводите мистера Хорнблауэра вниз в мичманскую каюту.

– Есть, сэр.

Хорнблауэр последовал за мальчиком вперед к грота-люку. Он и так едва держался на ногах от морской болезни, да еще по дороге несколько раз терял равновесие, когда резкий ветер заставлял «Юстиниана» толчком натягивать якорный канат. Подойдя к люку, юнга скользнул вниз по трапу. Хорнблауэру пришлось уцепиться за поручни и с опаской спускаться сначала в полумрак нижней пушечной палубы, затем в сумрак твиндека. В ноздри ему ударили разнообразные и необычные запахи, в уши хлынули странные незнакомые звуки. У подножия каждого трапа юнга терпеливо ждал, в лице его читалось плохо скрываемое презрение. За последним спуском несколько шагов – Хорнблауэр окончательно потерял всякое представление о направлении и не знал, идут ли они к корме или к носу – и они очутились в темной нише. Сальная свеча, воткнутая в медную пластину на круглом столе, лишь сгущала тени. За столом сидели человек шесть без сюртуков. Юнга исчез, оставив Хорнблауэра стоять, и прошло несколько секунд, прежде чем на него обратил внимание усатый мужчина, сидевший во главе стола.

– Говори, ужасное виденье, – произнес тот. Хорнблауэра затошнило. Сказывалось путешествие в лодке, духота и вонь твиндека. Говорить было трудно, и он не знал, как выразиться.

– Меня зовут Хорнблауэр, – пробормотал он, наконец.

– Здорово же тебе не повезло, – без тени сочувствия произнес другой мужчина.

Тут в ревущем мире за бортом корабля ветер резко сменил направление, слегка накренив «Юстиниана», повернул его и снова резко натянул якорные канаты. Хорнблауэру показалось, что мир перевернулся. Юноша закачался и покрылся потом, хотя весь дрожал от холода.

– Я полагаю, вы явились, – продолжал усатый, – чтобы пробиться в общество наиболее достойных людей. Еще один тупоголовый невежда явился осложнять жизнь тем, кому придется его учить. Посмотрите на него, – говорящий жестом призвал внимание компании, – только посмотрите. Последнее дурное приобретение нашего короля. Сколько вам лет?

– С-семнадцать, – выговорил Хорнблауэр.

– Семнадцать, – с подчеркнутым отвращением повторил усатый, – чтобы стать моряком, вам надо было начать в двенадцать. Знаете разницу между топом и фалом?

Это вызвало у компании смех, характер которого был совершенно ясен смятенному уму Хорнблауэра. Он понял, что его осмеют независимо от того, скажет он «нет» или «да». Он выбрал нейтральный ответ.

– Это первое, что я посмотрю в «Судовождении» Нори, – сказал он.

Тут судно снова накренилось, и Хорнблауэр полетел на стол.

– Джентльмены, – начал он жалобно, думая как же ему выразиться.

– Господи! – воскликнул кто-то за столом. – Да его укачало!

– Укачало в Спитхеде! – с отвращением и злорадством произнес другой.

Но Хорнблауэру было все равно – некоторое время он не сознавал, что происходит. Нервное возбуждение последних дней, возможно, подействовало на него сильнее, чем путешествие в лодке и качка на «Юстиниане». Тем не менее, это означало, что к нему прочно прилипло прозвище «мичмана, которого укачало в Спитхеде». Понятно, прозвище это не скрасило одиночество и тоску первых дней в Ла-Маншском флоте, который стоял тогда на якорях с подветренной стороны острова Уайт, добирая недостающую команду. Пролежав полчаса в гамаке, куда уложил его вестовой, Хорнблауэр пришел в себя и даже смог доложиться первому лейтенанту.

Через несколько дней он уже ориентировался на корабле и не путался под палубами, не разбирая, где нос, а где корма (как это было в первые дни). Он научился различать лица других офицеров и не без труда освоил, где должен находиться по боевому расписанию, во время вахты, когда убирают и когда ставят паруса. Он достаточно разобрался в своей новой жизни, чтобы понять – она могла быть много хуже, скажем, попади он на борт корабля, немедленно выходящего в открытое море. Это его не утешало; ему было тоскливо и одиноко.

Будучи от природы робок, он трудно сходился с людьми, а вдобавок обитатели мичманской каюты оказались намного старше его; пожилые помощники штурмана с торговых судов, мичманы, из-за отсутствия покровительства или по неспособности сдать экзамены, к двадцати-тридцати годам так и не ставшие лейтенантами. Поразвлекавшись вначале на его счет, они вскоре перестали его замечать. Хорнблауэра это устраивало – он замкнулся в своей скорлупе и постарался привлекать как можно меньше внимания.

Ибо невесело было на «Юстиниане» в те мрачные январские дни. Капитан Кин (когда тот поднялся на борт, Хорнблауэр впервые увидел, какой торжественностью окружен капитан линейного корабля) был болен и склонен к меланхолии. У него не было ни славы, позволявшей иным капитанам набрать в команду добровольцев, ни ярких личных качеств, чтобы воодушевить тех угрюмых людей, которых время от времени приводили вербовщики.

Офицеры видели его редко и предпочли бы видеть еще реже. На Хорнблауэра, когда того пригласили в капитанскую каюту для первого разговора, он не произвел впечатления – пожилой человек, больной, с впалыми желтыми щеками, за столом, покрытом бумагами.

– Мистер Хорнблауэр, – произнес он официально. – Я рад случаю приветствовать вас на борту моего судна.

– Да, сэр, – сказал Хорнблауэр. Это больше подходило к ситуации, чем «Есть, сэр», а ничего другого, по-видимому, от младшего мичмана не ожидалось.

– Вам… дайте поглядеть… семнадцать? – капитан Кин поднял листок, на котором излагалась короткая карьера Хорнблауэра.

– Да, сэр.

– 4-е июля, 1776 г., – задумчиво проговорил Кин, читая дату рождения Хорнблауэра. – Пять лет до моего назначения капитаном. К тому времени, как вы родились, я шесть лет плавал лейтенантом.

– Да, сэр, – согласился Хорнблауэр. Добавлять что-нибудь было явно излишне.

– Сын доктора… Надо было выбрать в отцы лорда, если вы хотите делать карьеру.

– Да, сэр.

– Какое вы получили образование?

– Я дошел до греческого класса.

– Так что вы разбираетесь не только в Цицероне, но и в Ксенофонте?

– Да, сэр. Но не очень хорошо, сэр.

– Лучше бы вы разбирались в синусах и косинусах. Лучше бы вы умели угадать порыв ветра, чтобы вовремя убрать брамсели. Абсолютные причастные обороты нам во флоте не нужны.

– Да, сэр, – сказал Хорнблауэр.

Он совсем недавно узнал, что такое брамсель, однако мог бы сообщить капитану о неплохом знании математики. Тем не менее, он промолчал – инстинкт и недавний опыт подсказывали ему не лезть с непрошеной информацией.

– Что ж, выполняйте приказы, изучайте свое дело, и ничего плохого с вами не случится. Вот так.

– Спасибо, сэр, – сказал Хорнблауэр, ретируясь. Но капитанские слова тут же начали сбываться прямо противоположным образом. Плохое начало случаться с этого самого дня, хотя Хорнблауэр исполнял приказы и усердно изучал свое дело. Все началось с того, что в мичманской каюте появился старший уорент-офицер Джон Симеон. Хорнблауэр, сидевший вместе со всеми за столом, увидел дюжего красавца лет тридцати, который остановился у входа, совсем как сам Хорнблауэр несколько дней назад, и глядел на собравшихся.

– Привет, – сказал кто-то не слишком сердечно.

– Клевеланд, друг мой смелый, – сказал новоприбывший, – убирайся-ка с этого места. Я собираюсь занять свое законное положение во главе стола.

– Но…

– Убирайся, кому сказано, – рявкнул Симеон. Клевеланд недовольно подвинулся. Симеон сел на его место и обвел пристальным взглядом мичманов, с любопытством уставившихся на него.

– Да, любезные собратья-офицеры, – сказал он. – Я вернулся в лоно семьи. Меня не удивляет, что все загрустили. Могу добавить: вы еще не так загрустите, когда я вами займусь.

– Но ваше назначение?.. – осмелился кто-то спросить.

– Мое назначение? – Симеон наклонился вперед и забарабанил пальцами по столу, вглядываясь в вопрошающие глаза сидевших напротив. – Сейчас я отвечу на этот вопрос, но тот, кто рискнет задать его снова, пожалеет, что родился на свет. Эти тупоголовые капитаны из комиссии отказали мне в назначении. Они сочли, видите ли, что мои математические познания недостаточно глубоки для навигатора. Так что и.о. лейтенанта Симеон снова мичман Симеон, к вашим услугам. Да будет с вами милость Божья.

В последующие дни могли возникнуть серьезные сомнения в Божьей милости, ибо с появлением Симеона в мичманской каюте тихая тоска сменилась подлинными страданиями. Симеон и прежде был изощренным тираном, а теперь, озлобленный и униженный провалом на экзаменах, стал тиранить подчиненных еще изощреннее. Будучи слаб в математике, он был дьявольски силен в искусстве отравлять людям жизнь. Как старший в каюте, он был облечен достаточной властью; злой язык и злая воля обеспечили бы ему эту власть даже при бдительном и твердом первом лейтенанте, а первый лейтенант «Юстиниана» мистер Клэй таким не был. Дважды мичманы бунтовали против произвола Симеона, но тот оба раза подавлял мятеж своими могучими кулаками: Симеон с успехом мог бы выступать на ринге. Каждый раз на Симеоне не оставалось ни ссадины; каждый раз его противник получал нагоняй и лишний наряд на салинг от первого лейтенанта за синяк под глазом или разбитую губу. Мичманы задыхались от бессильного гнева. Даже подлизы и прихлебатели – а они, естественно, нашлись – ненавидели деспота.

Характерно, что больше всего возмущало не вымогательство – не ревизия чужих сундуков с конфискацией в свою пользу чистых рубашек, не присвоение лучших кусков мяса, даже не изъятие вожделенной порции спиртного. Это было понятно и извинительно, дай им власть, они и сами бы так делали. Но Симеон проявлял чудовищный деспотизм, напомнивший Хорнблауэру, с его классическим образованием, о римских императорах-выродках. Симеон заставил Клевеланда сбрить усы, которыми тот неимоверно гордился; он возложил на Хетера обязанность каждые полчаса, днем и ночью, будить Маккензи, так что не высыпались оба. И если Хетер пропускал хоть раз, доносчики тут же сообщали Симеону.

Слабые места Хорнблауэра, как и всех остальных, он обнаружил очень скоро. Симеон понял, что Хорнблауэр робок, и заставлял его декламировать всей мичманской каюте «Элегию на сельском кладбище» Грея. Симеон со значительным видом клал на стол ножны от кортика, а прихлебатели толпой окружали Хорнблауэра. Тот знал, что стоит промедлить, как его разложат на столе и пустят в ход ножны от кортика. Удар плашмя был болезнен, удар острой стороной – мучителен, но страшнее боли было унижение. Вскоре Симеон придумал более изощренную пытку, которую назвал «Процедура допроса». Хорнблауэра медленно и методически расспрашивали о детстве и родительском доме. Отвечать надо было на все вопросы, под угрозой ножен. Хорнблауэр мог вилять и уклоняться от прямого ответа, но рано или поздно настойчивый допрос исторгал из него какое-нибудь простое признанье, повергавшее слушателей в бурное веселье. Знает Бог, в одиноком детстве Хорнблауэра ничего стыдного не было, но юноши, тем более, скрытные, как Хорнблауэр, – странные создания и часто стесняются того, на что другой бы не обратил бы внимания.

Испытание оставляло Хорнблауэра разбитым и больным; человек менее серьезный смог бы выпутаться из ситуации, разыгрывая шута, и даже приобрел бы некоторую популярность. Хорнблауэр в свои семнадцать лет был слишком серьезен, чтобы паясничать. Он принужден был сносить пытку, испытывая отчаяние, ведомое лишь семнадцатилетним. Он никогда не плакал на людях, но по ночам нередко проливал горькие мальчишеские слезы.

Он часто помышлял о смерти; еще чаще о побеге. Потом рассудил, что дезертировать, может быть, страшнее, чем умереть, и снова стал думать о смерти. Он – без друзей, одинокий, как может быть одинок лишь способный мальчик среди взрослых мужчин – начал мечтать о самоубийстве. Чаще и чаще обдумывал он, как бы проще покончить счеты с жизнью.

Будь они в море, всем бы хватило дела и некогда было маяться дурью; даже на рейде энергичный капитан или первый лейтенант нашли бы чем занять команду от греха подальше. Однако на беду Хорнблауэра «Юстиниан» весь январь 1794 года стоял на якоре под командованием больного капитана и бездеятельного первого лейтенанта. Даже редкие периоды активности не шли на пользу Хорнблауэру.

Однажды мистер Боулз, штурман, проводил занятия по навигации для своих помощников и мичманов. На беду капитан проходил мимо и заглянул в решения задачи, предложенной каждому отдельно. Болезнь сделала Кина язвительным, к тому же он не любил Симеона. Бросив быстрый взгляд в записки старшего мичмана, Кин саркастически хмыкнул.

– Возрадуемся же, – сказал он. – Истоки Нила, наконец, обнаружены.

– Простите, сэр, – переспросил Симеон.

– Ваш корабль, – произнес Кин, – насколько можно судить по вашим неграмотным каракулям, мистер Симеон, находится в Центральной Африке. Посмотрим, каких еще terrae incognitae наоткрывали другие отважные первопроходцы.

Все было как в театре – в жизни таких совпадений не бывает. Хорнблауэр точно знал, что будет. Кин брал расчет за расчетом, дошел и до него. Результат Хорнблауэра оказался единственно верным, все остальные прибавили поправку на рефракцию вместо того, чтобы вычесть, или неверно умножили, или, как Симеон, вообще все перепутали.

– Поздравляю, мистер Хорнблауэр, – сказал Кин. – Вы можете гордиться, что единственный преуспели в этой толпе интеллектуальных гигантов. Вы, насколько мне известно, в два раза моложе Симеона. Если вы удвоите ваши достижения к его возрасту, то оставите нас всех далеко позади. Мистер Боулз, я попрошу проследить, чтобы мистер Симеон уделял больше времени занятиям математикой.

Капитан пошел по твиндеку неуверенной походкой смертельно больного человека, а Хорнблауэр сел, опустив глаза, не в силах встретить направленные на него взгляды, и понимая, что они означают. В тот момент он мечтал о смерти – даже молился о ней в эту ночь.

Через два дня Хорнблауэр оказался на берегу, к тому же под началом Симеона. Обоим мичманам поручили сопровождать наземный десант, направленный вместе с такими же группами с других судов для вербовки. Вскоре ожидался Вест-Индский конвой. Большинство матросов будут завербованы немедленно, остальные же, те, что поведут корабли до стоянки, постараются улизнуть и всеми правдами и неправдами укрыться от вербовщиков. В задачи десанта входило перерезать пути отступления, поставить оцепление вдоль всего берега, и всех выловить. Но конвой еще не подавал сигналов, а необходимые приготовления были закончены.

– Жизнь прекрасна, – объявил Симеон. Высказывание для него необычное, но необычной была и сама обстановка. Он сидел в задней комнате таверны «Ягненок», удобно устроившись в одном кресле и положив ноги на другое, у ярко пылающего огня. Рядом стояла кружка пива с джином.

– За Вест-Индский конвой, – сказал Симеон, прикладываясь к пиву, – чтобы ему задержаться подольше.

Симеон был сама сердечность: пиво и тепло камина привели его в хорошее расположение духа; однако он выпил еще не столько, чтобы начать задираться. Хорнблауэр сидел по другую сторону камина, потягивал пиво без джина, разглядывал Симеона и с удивлением отмечал, что впервые с прибытия на «Юстиниан» мучительное страдание отпустило его, сменившись глухой тоской, похожей на стихающую боль от выдернутого зуба.

– Скажи тост, парень, – обратился к нему Симеон.

– За поражение Робеспьера, – робко произнес Хорнблауэр.

Тут дверь отворилась и вошли еще два офицера, один – мичман, другой с лейтенантским эполетом. Это был Чок с «Голиафа», начальник всех береговых вербовочных отрядов. Даже Симеон подвинулся, освобождая старшему по званию место у огня.

– Конвоя все нет, – объявил Чок, потом внимательно поглядел на Хорнблауэра. – Кажется, я не имел удовольствия познакомиться с вами.

– Мистер Хорнблауэр – лейтенант Чок, – представил Симеон. – Мистер Хорнблауэр знаменит как мичман, которого укачало в Спитхеде.

Хорнблауэра чуть не передернуло, когда Симеон налепил на него этот ярлык. Чок из вежливости переменил разговор.

– Эй, слуга! Джентльмены выпьют со мной по стаканчику? Боюсь, ждать нам придется долго. Все ваши люди на местах, мистер Симеон?

– Да, сэр.

Чок не умел сидеть сложа руки. Он прошелся по комнате, посмотрел в окно на дождь, когда принесли выпивку, представил своего мичмана – Колдуэлла. Вынужденное безделье заметно его тяготило.

– Сыграем в карты, чтобы убить время? – предложил он. – Отлично! Эй, слуга! Карты, стол и еще свечей.

Стол подвинули к огню, расставили стулья, принесли карты.

– Во что будем играть? – спросил Чок, обводя мичманов глазами.

Он был единственным лейтенантом среди них, и любое его предложение обладало немалым весом – остальные трое, естественно, молчали, ожидая, пока он выскажет свое мнение.

– Двадцать одно? Игра для идиотов. Лу? Игра для богатых идиотов. Тогда вист? Вот случай продемонстрировать наши скромные способности. Колдуэлл, насколько мне известно, знаком с азами игры. Мистер Симеон?

Симеон, при полном отсутствии математических способностей, очевидно, не мог хорошо играть в вист, но столь же очевидно, не догадывался, что играет плохо.

– Как хотите, сэр, – сказал Симеон. Он любил азарт, а во что играть, ему было безразлично.

– Мистер Хорнблауэр?

– С удовольствием, сэр.

Это была не простая вежливость. Хорнблауэр прошел хорошую школу виста; после смерти матери он играл четвертым со своим отцом, пастором и женой пастора. Игра была его страстью. Он наслаждался точным подсчетом шансов, необходимостью одновременно проявлять смелость и осторожность. Радость, прозвучавшая в его голосе, заставила Чока вновь взглянуть на него. Чок, сам хороший игрок, тут же почувствовал в нем товарища.

– Отлично! – сказал он. – Мы можем сразу снять колоду и определить места партнеров. Какие будут ставки, джентльмены? Шиллинг взятка и гинея роббер, или это многовато? Нет? Договорились.

Некоторое время играли спокойно. Хорнблауэру достался в партнеры Симеон, потом Колдуэлл. Почти сразу же стало ясно, что Симеон игрок никудышный, из тех, кто непременно идет с туза, а при четырех козырях – с бланковой карты. Однако им с Хорнблауэром пришли очень сильные карты, и первый роббер они выиграли. Потом Симеон проиграл в паре с Чоком, им снова выпало играть вместе, и они опять проиграли. Симеон торжествующе смотрел на хорошие карты, вздыхал, получив плохие.

Очевидно, он принадлежал к тем невеждам, которые считают вист светской обязанностью или даже грубым способом перераспределения денег, вроде бросания костей. Никогда он не считал игру ни священным ритуалом, ни интеллектуальным упражнением. По мере того, как он проигрывал все больше и больше, а слуга приносил и приносил джин, лицо его пылало все сильнее и сильнее. Он не умел ни пить, ни проигрывать, так что даже подчеркнуто вежливый Чок не выдержал и выказал некоторое облегчение, когда в следующий раз оказался в паре с Хорнблауэром. Они легко выиграли следующий роббер; еще гинея с несколькими шиллингами перекочевала в тощий кошелек Хорнблауэра. Он один был в выигрыше, а Симеон проиграл больше всех. Хорнблауэр совершенно забылся и воспринимал приглушенную брань Симеона лишь как досадную помеху игре. Внезапно он осознал, что может заплатить за сегодняшний успех будущими мучениями.

Еще раз сняли колоду, Хорнблауэру снова выпало играть с Чоком. Первые две сдачи они выиграли. Затем дважды Колдуэлл и Симеон сыграли почти как следует, к нескрываемому торжеству последнего. В следующую сдачу Хорнблауэр смело прорезал[2] – Симеон с довольной ухмылкой положил своего валета на десятку Хорнблауэра и тут обнаружил, что они с Колдуэллом взяли всего шесть взяток; он с раздражением пересчиталих снова. Хорнблауэр добился чего хотел, а Симеон зашел – как обычно с туза. Хорнблауэр убедился, что сможет перехватить ход. У него были хорошие козыри и длинная трефа. Симеон, что-то бормоча, разглядывал свои карты: невероятно, но он так и не усвоил, что, зайдя с туза, неизбежно вынужден будешь заходить снова и опять-таки думать. Наконец он решился и пошел. Хорнблауэр взял королем и тут же пошел с козырного валета. К его радости валет взял взятку, он пошел снова, и взятку взяла дама Чока. Чок пошел с козырного туза и Симеон с проклятием выложил короля. Чок пошел в трефу. У Хорнблауэра было пять треф, начиная с короля и дамы – разыгрывать должен был Чок, поскольку остальные козыри были у Хорнблауэра. Хорнблауэр взял дамой: туз у Колдуэлла, если не у Чока. Хорнблауэр пошел с мелкой карты, Чок положил валета, а Колдуэлл туза. Вышло восемь треф, а у Хорнблауэра их оставалось еще три, начиная с короля и валета – три верных взятки с козырями для перехвата хода. Колдуэлл пошел с бубновой королевы, Хорнблауэр положил бланковую бубну, Чок взял тузом.

– Остальные мои, – сказал Хорнблауэр, кладя карты.

– Как это? – спросил Симеон, державший короля бубен.

– Пять взяток, – резко ответил Чок. – Мы выиграли.

– А я разве больше не возьму? – не унимался Симеон.

– Я перебиваю козырем бубны или черви и еще беру на три трефы, – объяснил Хорнблауэр. Ему было ясно как дважды два, обычное окончание игры; он не понимал, что плохому игроку, вроде Симеона, трудно запомнить колоду в пятьдесят два листа. Симеон бросил карты.

– Что-то вы слишком много знаете, – сказалон,– Вы знаете карты с рубашки.

Хорнблауэр сглотнул. Он понял, что наступает решительный момент. Еще секунду назад он просто с удовольствием играл в карты. Теперь перед ним вопрос о жизни и смерти. Вихрь мыслей промчался в мозгу Хорнблауэра. Несмотря на теперешний уют, он явственно вообразил отчаянную тоску предстоящей жизни на «Юстиниане». Возникла возможность, так или иначе, покончить с этой тоской. Он вспомнил, что замышлял покончить с собой, и в сознании его забрезжил план действий. Решение выкристаллизовалось.

– Это оскорбление, мистер Симеон, – сказал он и обвел глазами Чока и Колдуэлла, вдруг ставших серьезными. Симеон по-прежнему ничего не понимал. – Я должен потребовать сатисфакции.

– Сатисфакции? – поспешно произнес Чок. – Ну, ну. Мистер Симеон просто погорячился. Я уверен, он объяснится.

– Меня обвинили в шулерстве, – сказал Хорнблауэр. – Тут так легко не объяснишься. Он старался вести себя, как взрослей, более того, как человек, сгорающий от возмущения. На самом деле возмущения он не испытывал, прекрасно понимая в каком смятении рассудка Симеон произнес свои слова. Но возможность представилась, и Хорнблауэр не собирался ее упускать. Теперь оставалось разыгрывать роль человека, которому нанесли смертельное оскорбление.

– Мало ли что можно сказать спьяну. – Чок твердо решил сохранить мир. – Мистер Симеон, конечно, пошутил. Давайте потребуем еще бутылку и выпьем за дружбу.

– С удовольствием, – отвечал Хорнблауэр, подыскивая слова, которые сделали бы дело необратимым, – если мистер Симеон немедленно, в вашем присутствии, джентльмены, попросит у меня извинений и признает, что говорил без оснований и в манере, недостойной джентльмена.

Говоря, он обернулся и с вызовом посмотрел Симеону в глаза, метафорически размахивая красной тряпкой перед быком, чем и вызвал желаемый гнев.

– Извиниться перед тобой, молокосос! – взорвался Симеон. В нем заговорили одновременно уязвленная гордость и опьянение. – Никогда, черт меня подери!

– Вы слышали, джентльмены? – произнес Хорнблауэр. – Мистер Симеон отказывается извиняться и продолжает меня оскорблять. Мне остается одно – требовать сатисфакции.

Два последующих дня, до прибытия Вест-Индского конвоя, Хорнблауэр и Симеон под началом Чока вели странную жизнь двух дуэлянтов, вынужденных общаться перед поединком. Хорнблауэр тщательно (как делал бы в любом случае) исполнял любые приказы Симеона; тот отдавал их, явно смущаясь. За эти два дня Хорнблауэр отшлифовал свою первоначальную идею. У него было время подумать, пока он обходил доки в сопровождении морского патруля. Он спокойно все взвесил – а отчаявшийся семнадцатилетний мальчик иногда может быть вполне объективен. Это было не сложнее, чем просчитывать шансы при игре в вист. Ничто не может быть хуже жизни на «Юстиниане», даже (это он решил давно) смерть. Здесь ему предоставляется возможность умереть легко, с дополнительным плюсом в виде шанса убить Симеона. Тут мысли Хорнблауэра приняли другой оборот – идея, блеснувшая в мозгу, заставила его остановиться, так что патруль, не успев затормозить, налетел на него сзади.

– Простите, сэр – сказал старшина.

– Ничего, ничего, – отвечал Хорнблауэр, глубоко погруженный в свои мысли. Впервые он высказал свое предложение в беседе с Престоном и Данверсом, помощниками штурмана, которых сразу по возвращении на «Юстиниан» пригласил в секунданты.

– Мы, конечно, согласны, – сказал Престон, с сомнением глядя на зеленого юнца. – Как вы собираетесь драться? Вы оскорбленная сторона и можете выбирать оружие.

– Я думал об этом с тех пор, как он меня оскорбил, – произнес Хорнблауэр, оттягивая время. Не так-то просто выложить подобную идею.

– Вы шпагой владеете? – спросил Данверс.

– Нет, – ответил Хорнблауэр. По правде сказать, он ни разу не держал ее в руках.

– Тогда пистолеты, – сказал Престон.

– Симеон, наверное, хороший стрелок, – предположил Данверс, – Я бы сам перед ним не встал.

– Полегче, – поспешил Престон, – не пугай его.

– Я не боюсь, – ответил Хорнблауэр. – Я сам об этом думал.

– Вы об этом так спокойно говорите? – удивился Данверс.

Хорнблауэр пожал плечами.

– Может быть. Мне все равно. Но я думаю, шансы можно сблизить.

– Как?

– Их можно совсем уравнять, – начал Хорнблауэр, беря быка за рога. – Нам дают два пистолета, один заряжен, другой – нет. Мы с Симеоном выбираем, не зная, какой заряжен. Встаем в ярде друг от друга и по команде стреляем.

– Господи! – воскликнул Данверс.

– По-моему так нельзя, – сказал Престон. – Это значит, что одного точно убьют.

– Для того и дуэль, – возразил Хорнблауэр. – Если условия честные, возражений быть не должно.

– А вы не струсите? – засомневался Данверс.

– Мистер Данверс, – начал Хорнблауэр, но Престон вмешался.

– Хватит нам одной дуэли в нашей команде. Данверс просто хотел сказать, что сам бы на это не решился. Мы обсудим с Клевеландом и Хетером, посмотрим, что они скажут.

Через час предложенные условия дуэли стали известны всему кораблю. На беду Симеона у него не было на судне настоящих друзей. Секунданты Хетер и Клевеланд не собирались отстаивать его интересы и, немного поломавшись для вида, приняли условия. Тиран мичманской каюты расплачивался за свою жестокость. В глазах некоторых офицеров читалось циничное удовольствие; часть офицеров и матросов смотрели на Хорнблауэра и Симеона с тем любопытством, которое у некоторых вызывает смерть – как если бы оба противника были приговорены к повешению. В полдень лейтенант Мастерс послал за Хорнблауэром.

– Капитан поручил мне провести расследование по поводу дуэли, мистер Хорнблауэр, – сказал он. – Мне поручено принять возможные меры к ее предотвращению.

– Да, сэр.

– Зачем настаивать на сатисфакции, мистер Хорнблауэр? Насколько я понимаю, дело в нескольких резких словах, произнесенных за вином и картами.

– Мистер Симеон в присутствии двух офицеров с другого судна обвинил меня в шулерстве.

Это было существенно. Свидетели – не члены корабельной команды. Если бы Хорнблауэр согласился счесть слова Симеона руганью пьяного задиры, на них можно было бы не обращать внимания. Но при той позиции, которую Хорнблауэр занял, дело нельзя было замолчать, и Хорнблауэр это знал.

– Даже в этом случае сатисфакция возможна без дуэли.

– Если мистер Симеон принесет мне извинения в присутствии тех же двух джентльменов, я буду удовлетворен.

Хорнблауэр знал, что Симеон не трус. Он скорее умрет, чем принесет формальные извинения.

– Ясно. Насколько я понимаю, вы настаиваете на довольно необычных условиях дуэли?

– Такие прецеденты были, сэр. Как оскорбленная сторона я имею право выбирать любые честные условия.

– Вы говорите, как сутяжник, мистер Хорнблауэр. – Этого намека было достаточно. Хорнблауэр понял, что слишком много болтает и решил впредь попридержать язык. Он стоял молча и ждал, чтобы Мастерс закончил разговор.

– Итак, вы твердо решили, мистер Хорнблауэр, продолжать это смертоубийственное дело?

– Да, сэр.

– В таком случае капитан велел мне лично присутствовать при дуэли, ввиду необычных условий, на которых вы настаиваете. Должен поставить вас в известность, что попрошу секундантов это устроить.

– Да,сэр.

– Очень хорошо, мистер Хорнблауэр.

Мастерс разглядывал уходящего Хорнблауэра еще внимательнее, чем в первый раз. Он искал следов слабости или колебаний, вообще следов хоть каких-нибудь человеческих чувств – и не находил их. Хорнблауэр принял решение, взвесил все за и против и логически рассудил, что хладнокровно избрав путь действий, глупо поддаваться эмоциям. Условия дуэли, на которых он настаивал, были математически наиболее благоприятны. Если он когда-то мечтал умереть, лишь бы избавиться от тирании Симеона, предпочтительней равный шанс избежать ее, оставшись в живых. Далее, если Симеон лучше него стреляет и владеет шпагой (а так оно, наверняка, и есть), равные шансы опять-таки математически наиболее благоприятны. Нечего жалеть о выбранном пути.

Все хорошо: математические выкладки были безупречны, но Хорнблауэр с удивлением обнаружил, что математика это еще не все. В тот жуткий вечер он несколько раз цепенел, вспоминая, что завтра утром придется поставить жизнь на кон. Один шанс из двух, что его убьют, сознание его прервется, тело остынет, а мир, как ни трудно в это поверить, будет существовать уже без него. Мысль эта повергала Хорнблауэра в дрожь. Времени для размышлений у него было достаточно, ибо дуэльный кодекс, предписывавший противникам избегать друг друга до поединка, принуждал его к уединению, насколько возможно уединиться на переполненной палубе «Юстиниана». Этой ночью он вешал гамак в подавленном состоянии духа, чувствуя необычайную усталость; когда он раздевался в промозглом твиндеке, его знобило. Он завернулся в одеяло, мечтая расслабиться в тепле, и не смог. Задремывая, он тут же просыпался в тревоге, вертелся с бока на бок, слушая, как корабельный колокол отбивает каждые полчаса, и все сильнее стыдился своей трусости. В конце концов, он даже порадовался, что завтра его жизнь зависит от чистой случайности. Будь он вынужден положиться на твердость руки или глаза после такой ночи, можно было бы считать себя мертвецом.

Это рассуждение позволило ему уснуть. Последние два-три часа он проспал и проснулся неожиданно – его тряс Данверс.

– Пять склянок, – сказал тот. – Через час рассвет. Пора, проснись.

Хорнблауэр выскользнул из гамака и стоял в рубашке. В темноте под палубой он с трудом различал собеседника.

– Первый позволил нам взять тендер, – сказал Данверс. – Мастерс, Симеон и вся компания ушли на баркасе. Вот и Престон.

Еще одна фигура замаячила в темноте.

– Адский холод, – сказал Престон. – В такое гадкое утро выходить не хочется. Нельсон, чай где?

Слуга появился с чаем, когда Хорнблауэр натягивал брюки. Хорнблауэра трясло от холода – чашка, которую он взял, застучала о блюдце. Это его взбесило. Но чай был кстати, и он жадно выпил.

– Еще чашку, – сказал он, гордясь, что может думать о чае в такой момент.

Было еще темно, когда они спустились в тендер.

– Отваливай! – крикнул рулевой, и шлюпка отошла от борта корабля. Пронизывающий ветер наполнил повисший люггерный парус; тендер направился к двум огням, горевшим на причале.

– Я заказал в «Георге» наемный экипаж, – сказал Данверс. – Будем надеяться, это он.

Экипаж ждал их. Возница был относительно трезв и, несмотря на ночные возлияния, более-менее управлялся со своей лошадью. Когда они устроились и зарыли ноги в солому, Данверс вытащил фляжку.

– Хлебните, Хорнблауэр, – предложил он. – Сегодня вам твердая рука не понадобится.

– Нет, спасибо, – ответил Хорнблауэр. Его пустой желудок решительно не желал спиртного.

– Они приедут раньше нас, – заметил Престон. – Когда мы подошли к причалу, я видел, что баркас шел назад.

По дуэльному этикету противники должны прибывать на место поединка раздельно; для возвращения понадобится только одна шлюпка.

– И костоправ с ними, – сказал Данверс. – Бог весть, зачем он там сегодня нужен.

Он хохотнул и с запоздалой вежливостью подавил смешок.

– Как вы, Хорнблауэр? – спросил Престон.

– Нормально, – ответил Хорнблауэр, с трудом удержавшись, чтобы не добавить: «нормально, когда не ведутся такие разговоры».

Экипаж поднялся на холм и остановился у лужайки. Другой экипаж стоял в ожидании, его фонарь казался желтым на фоне разгорающейся зари.

– Вот и остальные, – сказал Престон. В неярком свете можно было различить несколько человек – они стояли на промерзшей земле у кустов можжевельника.

Когда они подходили, перед Хорнблауэром мелькнуло лицо стоящего поодаль Симеона. Лицо было бледно, и Хорнблауэр заметил, что Симеон, как и он сам, нервно сглатывает. Мастерс подошел к ним, как обычно с любопытством разглядывая Хорнблауэра.

– Пришло время, – сказал он, – покончить с этой ссорой. Наша страна воюет. Надеюсь, мистер Хорнблауэр, вы согласитесь сохранить жизнь для королевской службы и не настаивать больше на дуэли.

Хорнблауэр взглянул на Симеона. Данверс ответил за него:

– Готов ли мистер Симеон загладить обиду?

– Мистер Симеон готов выразить сожаление о случившемся.

– Это неудовлетворительный ответ, – сказал Данверс. – Он не содержит необходимых извинений, сэр.

– Что скажет ваш принципал? – настаивал Мастерс.

– Принципал не должен говорить в таких обстоятельствах, – сказал Данверс, оглядываясь на Хорнблауэра. Тот кивнул. Все это было неизбежно, как поездка в повозке палача, и столь же мучительно. Возврата быть не может – Хорнблауэр ни минуты не думал, что Симеон извинится, а без этого дело надо было доводить до кровавого конца. Один шанс из двух, что через пять минут его не будет в живых.

– Итак, вы настаиваете, джентльмены, – сказал Мастерс. – Я вынужден буду сообщить об этом в своем рапорте.

– Мы настаиваем, – сказал Престон.

– Тогда остается лишь перейти к этому прискорбному делу. Я поручил пистолеты доктору Хепплвиту.

Он повернулся и повел их к другой группе – Симеону, Хетеру, Клевеланду и доктору Хепплвиту. Доктор держал пистолеты за дуло, по одному в каждой руке. Он был толстый, с красным лицом запойного пьяницы. Даже сейчас он улыбался пьяной улыбкой и слегка покачивался.

– Молодые дуралеи не передумали? – спросил он. Все должным образом проигнорировали столь неуместное здесь и сейчас замечание.

– Итак, – сказал Мастерс, – вот пистолеты. Оба, как видите, затравлены порохом, но один заряжен, другой не заряжен, в соответствии с условиями. Вот у меня гинея, которую я предлагаю бросить для определения порядка выбора оружия. Теперь, джентльмены, определит ли монета непосредственно, кому из ваших принципалов достанется какой пистолет? Скажем, если выпадет решка, мистеру Симеону вот этот? Или кто угадает монету, будет выбирать оружие? Я хочу исключить всякую возможность подтасовки.

Хетер, Клевеланд, Данверс и Престон обменялись неуверенными взглядами.

– Пусть кто угадает, выберет, – сказал, наконец, Престон.

– Хорошо, джентльмены. Говорите, мистер Хорнблауэр.

– Решка, – сказал Хорнблауэр, когда монета блеснула в воздухе.

Мастерс поймал ее и прижал ладонью.

– Решка, – сказал он, поднимая ладонь и предъявляя монету сгрудившимся секундантам. – Выбирайте, пожалуйста.

Хепплвит протянул Хорнблауэру два пистолета, в одном жизнь, в другом смерть. Какой выбрать? Лишь чистая случайность могла ему помочь. Хорнблауэр с усилием протянул руку.

– Я возьму этот, – сказал он. На ощупь оружие было совсем холодное.

– Я выполнил все, что от меня требовалось, – произнес Мастерс. – Теперь приступайте вы, джентльмены.

– Возьмите этот, Симеон, – сказал Хепплвит. – А вы осторожней со своим, мистер Хорнблауэр. Вы опасны для общества.

Он все еще улыбался, явно радуясь, что кто-то другой подвергается смертельной опасности, а он сам ничуть. Симеон взял протянутый пистолет и встретился с Хорнблауэром глазами. В них не было никакого выражения.

– Дистанцию отмерять не надо, – говорил Данверс. – Место тоже безразлично. Здесь достаточно ровно.

– Очень хорошо, – сказал Хетер. – Станьте здесь, мистер Симеон.

Престон подозвал Хорнблауэра – тот только что отошел в сторону: трудно было притворяться бодрым и спокойным. Престон взял его за плечо и поставил перед Симеоном, почти вплотную – достаточно близко, чтоб почувствовать запах спиртного.

– Последний раз, джентльмены, – сказал Мастерс громко, – призываю вас помириться.

Никто не ответил, и в мертвой тишине Хорнблауэру казалось, что всем слышен бешеный стук его сердца. Тишину прервало восклицание Хетера:

– Мы не договорились, кто подаст команду! Кто это сделает?

– Давайте попросим мистера Мастерса, – сказал Данверс.

Хорнблауэр не смотрел вокруг. Он глядел прямо на серое небо над правым ухом Симеона – смотреть тому в лицо он не мог, и не знал, куда глядит Симеон. Конец знакомого ему мира близился – возможно, скоро он получит пулю в сердце.

– Я скомандую, если вы не против, джентльмены, – услышал он голос Мастерса.

Серое небо ничего не выражало – он глядит на мир в последний раз, а кажется, что глаза у него завязаны. Мастерс снова заговорил.

– Я скажу раз, два, три, – объявил он, – с такими вот промежутками. С последним словом вы можете стрелять, джентльмены. Готовы?

– Да, – раздался голос Симеона у самого уха Хорнблауэра.

– Да, – произнес Хорнблауэр. Он слышал свой собственный голос как бы со стороны.

– Раз, – сказал Мастерс. Хорнблауэр почувствовал у ребер дуло и поднял свой пистолет.

В эту секунду он решил не убивать Симеона и продолжал поднимать пистолет, стараясь направить его Симеону в плечо. Хватит и легкой раны.

– Два, – сказал Мастерс. – Три. Стреляйте! Хорнблауэр нажал курок. Послышался щелчок, и из затвора пистолета поднялось облачко дыма. Порох взорвался и все – пистолет был не заряжен. Он знал, что сейчас умрет. Через долю секунды раздался щелчок, и облачко дыма поднялось из пистолета Симеона на уровне его сердца. Они стояли, оцепенев, не понимая, что произошло.

– Осечка, клянусь Богом! – сказал Данверс. Секунданты столпились вокруг них.

– Дайте мне пистолеты, – сказал Мастерс, вынимая оружие из ослабевших рук. – Заряженный еще может выстрелить.

– Который был заряжен? – спросил Хетер, сгорая от любопытства.

– Вот этого лучше не знать, – ответил Мастерс, быстро перекладывая пистолеты из руки в руку.

– Как насчет второго выстрела? – спросил Данверс. Мастерс поглядел на него прямо и непреклонно.

– Второго выстрела не будет, – сказал он. – Честь удовлетворена. Оба джентльмена прекрасно выдержали испытание. Никто теперь не осудит мистера Симеона, если тот выразит сожаление о случившемся, и никто не осудит мистера Хорнблауэра, если он примет это заявление.

Хепплвит расхохотался.

– Видели бы вы свои лица! – гремел он, хлопая себя по ляжке. – Важные, как коровьи морды!

– Мистер Хепплвит, – сказал Мастерс, – вы ведете себя недостойно. Джентльмены, экипажа ждут нас, тендер у причала. Я думаю, к завтраку мы все, включая мистера Хепплвита, будем в лучшей форме.

На этом все могло бы закончиться. Бурное обсуждение необычной дуэли в эскадре со временем стихло, однако имя Хорнблауэра знали теперь все, и не как «мичмана, которого укачало в Спитхеде», но как человека, хладнокровно выбравшего равные шансы. Но на «Юстиниане» говорили другое.

– Мистер Хорнблауэр просит разрешения поговорить с вами, – сказал первый лейтенант мистер Клэй, рапортуя как-то утром капитану.

– Пришлите его, как уйдете, – сказал Кин и вздохнул. Через десять минут стук в дверь возвестил о приходе крайне рассерженного молодого человека.

– Сэр! – начал Хорнблауэр.

– Я догадываюсь, что вы хотите сказать, – промолвил Кин.

– Когда я дрался с Симеоном, пистолеты были не заряжены!

– Верно, Хепплвит проболтался, – сказал Кин.

– Насколько я понимаю, сэр, это было по вашему приказу.

– Вы совершенно правы. Я отдал такой приказ мистеру Мастерсу.

– Вы допустили непростительную бесцеремонность, сэр! – сказал Хорнблауэр, то есть хотел сказать, но по-детски запнулся на длинных словах.

– Может быть и так, – спокойно отозвался Кин, по обыкновению перекладывая на столе бумаги.

Спокойствие ответа ошарашило Хорнблауэра. Он пролопотал несколько бессвязных слов.

– Я спас жизнь для королевской службы, – продолжал Кин, подождав, пока он смолкнет, – молодую жизнь. Никто не пострадал. С другой стороны, вы с Симеоном доказали свою смелость. Вы теперь знаете, что можете стоять под огнем, знают об этом и другие.

– Вы затронули мою честь, сэр, – начал Хорнблауэр приготовленную заранее речь. – Есть лишь одно средство смыть оскорбление.

– Успокойтесь, пожалуйста, мистер Хорнблауэр. – Кин с гримасой боли откинулся в кресле, приготовившись говорить. – Я должен напомнить вам об одном полезном флотском правиле: младший офицер не может вызвать на дуэль старшего. Причины понятны – иначе слишком легко было бы продвигаться по службе. Вызов младшего старшему – преступление, подлежащее трибуналу.

– Ox, – слабо сказал Хорнблауэр.

– Теперь один полезный совет, – продолжал Кин. – Вы дрались на дуэли и с честью выдержали испытание. Это хорошо. Никогда не деритесь снова – это еще лучше. Некоторые дуэлянты, как ни странно, входят во вкус, словно попробовавшие крови тигры. Они никогда не бывают хорошими офицерами и никогда не пользуются любовью команды.

Вот когда Хорнблауэр понял, что большая часть того возбуждения, с которым он вошел в капитанскую каюту, относилась к предвкушению вызова. Это могла быть отчаянная жажда опасности – и всеобщего внимания. Кин ждал ответа, но отвечать было нечего.

– Я понял, сэр, – сказал Хорнблауэр.

Кин снова пошевелился в кресле.

– Я хотел поговорить с вами еще об одном деле, мистер Хорнблауэр. У капитана Пелью на «Неустанном» есть мичманская вакансия. Капитан Пелью любит играть в вист, а хорошего четвертого партнера на судне нет. Мы с ним согласились положительно рассмотреть вашу просьбу о переводе, если вы такую просьбу подадите. Я не сомневаюсь, что честолюбивый молодой офицер ухватится за возможность служить на фрегате.

– На фрегате! – воскликнул Хорнблауэр. Все знали о славе и удачливости Пелью. Продвижение по службе, известность, призовые деньги – на все это мог рассчитывать офицер под командованием Пелью. Конкурс на «Неустанный» должен быть огромный, такая возможность представляется раз в жизни. Хорнблауэр готов был радостно согласиться, но его остановили другие соображения.

– Вы очень добры, сэр, – сказал он. – Не знаю, как вас благодарить. Но вы приняли меня мичманом, и я, конечно, должен остаться с вами.

Истощенное лицо обреченного человека осветилось улыбкой.

– Не многие сказали бы так, – произнес Кин, – Но я буду настаивать, чтобы вы приняли предложение. Я не проживу столько, чтобы по достоинству оценить вашу верность. Это судно не место для вас – это судно с бесполезным капитаном – не перебивайте меня – измотанным первым лейтенантом, старыми мичманами. Вам надо быть там, где есть возможность продвигаться вперед. Я забочусь о благе службы, мистер Хорнблауэр, советуя вам принять приглашение капитана Пелью, а мне так будет спокойнее.

– Есть, сэр, – ответил Хорнблауэр.