"История Хэйкэ" - читать интересную книгу автора (Ёсикава Эйдзи)

Глава 27. Часовня на холме

Третьего января было ужасно холодно. Вокруг не было заметно ни огонька. Кромешная тьма заполняла унылые, гулкие постройки монастыря, расползалась по лабиринту открытых галерей с обледеневшими полами. Ночная сырость проникала сквозь ставни и даже стены часовни Каннон на территории монастыря Киёмидзу.

— Тише, тише, мой сладкий… Когда ты в руках у мамы, тебе не о чем беспокоиться. Ты так громко плачешь от холода? Или от чего-нибудь другого?

У основания деревянной стойки близ алтаря, где были постелены соломенные тюфяки, спали под тонким покрывалом прижавшиеся друг к другу двое детей.

Токива укрыла в складках своего платья семимесячного плачущего младенца и шептала сквозь слезы:

— Мои груди высохли, а ты плачешь от голода… Куда пропала Ёмоги?.. Скоро она должна вернуться. Успокойся, успокойся, малыш, у меня сердце разрывается от отчаяния.

Молодая мать в тревоге мерила шагами пол часовни, опасаясь, что плач младенца может разбудить спящих сыновей. Как и сутки назад, в этот вечер Усивака снова начал жалобно плакать. Груди Токивы выделяли капли молока, которые едва были способны смочить губы младенца.

Токива, присутствовавшая в монастыре каждый месяц в священные дни Каннон и хорошо известная монахам храма Киёмидзу, укрылась там с детьми и слугами, когда в столице начались боевые действия. Однако распространились слухи, что Киёмори послал воинов, чтобы схватить ее. Напуганные слуги за исключением служанки-няни Ёмоги покинули Токиву. И монахи отказывались иметь с ней дело, несмотря на то что жалели ее. Однако молодой новообращенный монах по имени Коган, увидев страдания Токивы, проникся к ней искренним сочувствием. Он предложил ей укрыться в часовне Каннон, которую верующие посещали довольно редко. Там в последние дни она и скрывалась. Коган тайком принес ей соломенный тюфяк и другие постельные принадлежности, а также доставлял еду, хотя и в таком количестве, которое едва хватало на поддержание жизни в ней и детях.

Впервые в жизни Токива страдала от почти полного равнодушия людей. Во время обеспеченной жизни при дворе, где она была наложницей госпожи Симэко, Токива, чья красота вызывала зависть и пересуды столичных дам, знала только счастье. Ёситомо дал ей любовь и все необходимое для безоблачной радости. Токива не знала никакого другого мужчины, кроме него. Она не знала других забот, кроме служения своей госпоже и ухода за детьми, родившимися от Ёситомо. И вдруг ее бросили как отверженную на милость жестокого мира злобы и мести.

Усивака был беспокойным ребенком с рождения и своим постоянным плачем приводил мать в отчаяние. В дни охоты за мятежниками, когда Токива искала спасения за пределами столицы, у нее пропало молоко. Она была вынуждена кормить младенца пищей, которую тот не принимал. Усивака явно был болен. Мать неистово молилась, чтобы святая Каннон пощадил ее ребенка. Эта благочестивая Токива мало напоминала прежнюю счастливую мать. Обезумевшая от горя и испытаний, постоянного страха попасть в руки преследователей, она мучилась поисками способов сохранения жизни детям. Этому были подчинены все ее помыслы и желания. Растрепанная, с отсутствующим взглядом, она ходила при неверном свете единственного светильника по часовне, качая и убаюкивая младенца. Легкий скрип двери заставил Токиву вздрогнуть.

— Это ты, Ёмоги? — спросила она.

— Да, Ёмоги. Я попросила доброго монаха Когана приготовить отвар из размельченного аррорута. Вот он.

— О, замечательно! Давай мне его поскорей. Он так изголодался, что скоро будет не способен даже плакать.

— Глядите, с какой жадностью он принялся за отвар.

— Он пьет отвар без передышки! Подумать только!

При виде голодного ребенка из глаз Токивы вновь потекли слезы. Почему, почему, думала она, молоко из ее грудей не течет столь же обильно, как слезы? Почему вся ее плоть и кровь не обратятся в молоко?

— Госпожа Токива! Он прекратил плакать наконец, не так ли?

Ёмоги забыла сказать госпоже, что с ней пришел и молодой монах.

— О, добрый господин, в этот поздний час я доставила вам столько беспокойства.

— Со мной все в порядке, но случилось кое-что действительно неприятное.

— Что на этот раз?

— Уверен, что вы знаете, в чем дело. В храме распространяется так много сплетен, вам небезопасно оставаться здесь.

— Но что я буду делать, если оставлю это место?

В ответ Коган сообщил: монахи услышали плач младенца и теперь знают, что Токива скрывается в часовне. Говорят, завтра сюда придут воины Киёмори с обыском и Когана обвинят в укрывательстве беглецов.

— Позвольте мне вести одного из ребят, — предложил монах, — Ёмоги возьмет за руку другого, а вы, госпожа, понесете Усиваку.

Перед рассветом они уже шли по холмистой местности у храма Киёмидзу.

До реки их сопровождал Коган. Там беглецов ожидало небольшое судно, отплывавшее в Эгути, расположенное в устье реки Ёдо. Когда Токива, дети и служанка благополучно взошли на борт судна, монах покинул их.

Две девы веселья, ехавшие домой в Эгути, угостили старших детей Токивы сладостями и умилялись:

— Какие чудные дети! И куда вы едете так рано?

— Сердечно благодарю вас. Мы едем к родственникам в Мимату, недалеко отсюда, — ответила Токива.

— Значит, вы нас скоро покинете? Вы едете в гости?

— Нет…

— Тогда, должно быть, ваш дом, как у наших родителей, сгорел во время сражения в прошлом месяце. Мы приехали к ним из Эгути в гости, а теперь возвращаемся назад. Больше всех страдают от войны ни в чем не повинные люди, правда? Какой ужас должны были испытать эти малютки!

— М-ба-а, — произнес Имавака, недовольный тем, что незнакомая женщина поглаживает его по голове. — Мама, гляди! Отовака уже кушает свой колобок! Я тоже хочу есть!

— Прежде чем начнешь есть, поблагодари тетю.

Дети очень понравились девам веселья. Они вынули из бамбуковых корзин и передали малышам еще несколько сладостей. Одна из них даже предложила Токиве кусок шелковой ткани, чтобы завернуть в него младенца.

— Прощайте! — помахали руками женщины детям Токивы, когда она сходила на берег в Мимате.

Дядя Токивы, Томидзо, торговал быками, которых сам и выращивал.

— О Небо, это ты, Токива? — воскликнула ее тетя в изумлении, однако не проявила никакого желания впустить племянницу в дом. — Я, должно быть, покажусь черствой, но ты знаешь, что тебя разыскивают воины Киёмори. Обещано крупное денежное вознаграждение тому, кто передаст тебя в Рокухару. Тебе лучше удалиться, пока дядя спит. Он не из тех, кто даст тебе уйти восвояси, если узнает, что ты здесь была. Не пренебрегай моим советом, — сказала она, тесня Токиву подальше от двери дома.

Теперь Токива могла припомнить лишь одного родственника, к которому могла обратиться с просьбой об укрытии. Но он жил в провинции Ямато. Она пустилась туда в путь, побираясь где могла, ради своих детей, ночуя у порогов в храмы, скитаясь днем и ночью, как бродяжка. Незнакомые люди настороженно оглядывали ее, но жалели детей. Те, кто узнавал в ней беглянку, из жалости не доносили властям.

Родственник, к которому пришла Токива, был монахом. Он укрыл ее в небольшом храме, при котором состоял. В начале февраля, когда Усивака выздоровел, в доме монаха неожиданно появился дядя Токивы, приехавший на старой скрипящей повозке. Он толковал с монахом до поздней ночи, а наутро сказал племяннице:

— Тебе нельзя больше скрываться здесь. Подумай как следует и возвращайся в столицу. Они могут повесить или распять твою мать.

— Но почему?

— Почему? Разве не ясно? Ты скрылась с детьми Ёситомо, поэтому они возьмут взамен твою мать и бросят ее для начала в тюрьму поместья Рокухара.

— Как — мою мать?

— А кого же еще? Это всем известно. Всюду судачат о том, что ты забыла свою мать ради детей, прижитых с Ёситомо!

Немигающие глаза Томидзо, глаза ненасытного животного, выкатились еще больше, когда Токива зарыдала. Долгое время ее помыслы были заняты только детьми, сейчас она сама плакала как ребенок, жалея свою мать.

Томидзо саркастически ухмыльнулся.

— Ну хватит, — сказал он, и в это время ему в голову пришла другая мысль. — Впрочем, тебе следовало бы поплакать и о судьбе другого человека — твоего Ёситомо. Ты полагаешь, что он скрылся на востоке и скоро вернется. Однако его уже нет в живых. Он погиб третьего января, тебе известно об этом?

Токива недоверчиво смотрела на дядю. Ее губы словно покрылись воском и застыли в неподвижности.

— Это правда. Ты сама сможешь убедиться в этом, когда приедешь в столицу. Его голова уже семь дней висит на дереве близ Восточной тюрьмы. В Киото нет человека, который бы не видел ее.

Мучительный стон вырвался из груди Токивы.

— Токива!

— Но Ёситомо…

— Очнись, Токива! Что с тобой? Возьми себя в руки. Не гляди на меня так, будто ты сошла с ума. Я к этому не причастен, понимаешь? Война во всем виновата. И разве Ёситомо не приложил усилия к развязыванию этого безумия? Теперь забудь о прошлом.

Токива больше ничего не слышала. Казалось, она помешалась от горя и могла утонуть в своих собственных слезах. Лишь младенец, покоившийся на груди, вернул ее к реальности, потому что бурное выражение ею своего горя напугало малыша, и он начал жалобно хныкать.

На следующий день Томидзо путем уговоров и обмана заманил Токиву с детьми в свою ветхую телегу, разлучив их с безутешно плакавшей служанкой Ёмоги. Плотоядно облизываясь при мысли об ожидаемой награде, Томидзо усердно погонял своего быка, спеша поскорее прибыть в столицу.

Когда наконец они приехали в дом, где жила мать Токивы, то нашли его совершенно пустым. Из него почти все вывезли.

— Ладно, мы можем переночевать здесь, — сказал Томидзо, выгружая из телеги Токиву и детей. Он внес в дом постельные принадлежности, кухонную утварь и другой скарб. — Так не пойдет — вы часто плачете. Должно быть, голодны. Я схожу поищу еды.

Закупив кое-что на рынке, Томидзо занялся приготовлением пищи, а затем стал кормить Токиву с детьми с таким видом, будто он имеет дело с навязанной ему семьей нищих.

— Давайте, давайте. Поскорее заканчивайте еду и ложитесь спать, — торопил он своих подопечных, бросая злые взгляды на Имаваку и Отоваку. Вскоре Томидзо отправился к одному из родственников в столице.

Теперь Токиве было совершенно ясно, что замыслил ее алчный дядя. Она поняла, что тот решил выдать ее Киёмори и получить за это вознаграждение. Однако не оставалось иного выхода, кроме как смириться с ситуацией. Она не могла подвергать опасности жизнь своей матери. Бегство с тремя беспомощными детьми представлялось невозможным. В отчаянии ей не раз приходило на ум покончить с собой и детьми, но останавливало от этого рокового шага памятное письмо Ёситомо.

«Для чего много говорить о горечи поражения? Я даже не могу увидеть тебя на прощанье, потому что уже нахожусь в пути. Куда? Сам не знаю. Когда-нибудь я обязательно вернусь. Скрывайся, если необходимо, в лесу, в горах, где угодно. Умоляю тебя, позаботься о благополучии наших любимых детей. Хотя нас разделяют многие горы и реки, помни, я бесконечно люблю тебя. Я верю, что, как бы ни было тяжело, ты не станешь лишать себя жизни, поддавшись отчаянию».

Эти слова запечатлелись в памяти Токивы, как некоторые наиболее важные сутры Каннон. Когда бы смерть ни манила ее обещаниями избавления от страданий, молодая женщина вспоминала строки из письма Ёситомо и твердила их, как заговор от зла.

Однако теперь все надежды рухнули. Ёситомо мертв, а завтра, казалось ей, наступит и ее последний день жизни. Она вспомнила затем, что убежала, не отпросившись даже у госпожи Симэко, в услужении которой находилась девять лет. Прижимая руками младенца, в сопровождении двух ребят по бокам, Токива отправилась в сумерки во дворец на Девятой улице, расположенный недалеко от ее дома. Она подошла к Западным воротам, и охранники узнали Токиву. В женских покоях ее окружили давние подруги и засыпали тревожными вопросами о том, где она пропадала. При виде Токивы с детьми у них на глазах навертывались слезы.

Вскоре Токиву вызвала госпожа Симэко и, встретив со слезами на глазах, сказала:

— Ах, Токива, что с тобой случилось? Почему ты не пришла ко мне раньше?

Появление Токивы внесло облегчение и радость во дворец госпожи Симэко, где опасались подозрений Киёмори в том, что госпожа укрывала наложницу Ёситомо и содействовала ее бегству из столицы. Подруги Токивы хвалили ее за умение так долго скрываться и плакали в связи с ее прощальным визитом к бывшей хозяйке.

— Покорно прошу сообщить, что я, Томидзо, скотовод из Миматы — дядя Токивы, — произнес незнакомец, появившийся в Рокухаре на закате.

Токитада, когда ему сообщили о прибытии человека с информацией о Токиве, приказал запереть незнакомца в караульном помещении.

— Я говорю правду, — протестовал Томидзо, обращаясь к стражникам. — Я проделал большой путь, чтобы сообщить вам, где находится разыскиваемая вами женщина, и получить вознаграждение! Но не услышал ни слова благодарности от вас за свои старания… Для чего вы бросили меня в эту дыру?

Токитада следовал указаниям Киёмори, которого тошнило от обилия осведомителей, посещавших Рокухару. Многие из них, обуреваемые корыстью, были готовы предать своих бывших благодетелей или оболгать невиновных. Киёмори приказал Токитаде вразумлять таких людей и выпроваживать из поместья.

Поздно вечером Токитада доложил о случившемся Киёмори, спросив:

— И что, по-твоему, я должен делать дальше?

— Дальше… — угрюмо протянул Киёмори и замолк. Вопрос Такитады напомнил ему о недавнем неприятном разговоре с мачехой относительно будущего Ёритомо. Наконец он вымолвил: — Пусть с Токивой поговорит Айтого.

— Ты хочешь, чтобы он арестовал Токиву с детьми и привел их сюда?

— Для этого ему потребуется всего лишь несколько воинов.

— Нет, они не нужны для ареста женщины с тремя беспомощными детьми.

— Если верно, что дядя обнаружил Токиву скрывавшейся в Ямато и привез ее сюда без всякого сопротивления со стороны этой женщины, значит, она, должно быть, намеревалась в любом случае сдаться властям, чтобы спасти свою мать.

— Ее дядя ничего не говорил об этом.

— Еще бы. Этот мерзавец пришел за деньгами, вот почему он выдает ее. Он подвизался в особняке Ёситомо и, несомненно, многим обязан ему — неблагодарный тип! Проследи за тем, чтобы он получил то, что заслуживает.

— Об этом я позабочусь.

— И предупреди Айтого, чтобы во время ареста он не допускал грубого обращения с Токивой и детьми.

— Я сообщу ему об этом.

— Пока пусть он несет ответственность за пленников. Позже Айтого получит указания, когда я как следует обдумаю это дело.

Токитада немедленно отбыл с указаниями для Айтого, который на заре отправился с отрядом воинов в дом на Шестую улицу. Прибыв туда, Айтого обнаружил жилище пустым. От соседей он узнал, что Токива ходила прошлым вечером во дворец на Девятую улицу. Чтобы появление вооруженных людей не провоцировало беспорядков, Айтого сам явился к управляющему и объяснил ему, что послан из Рокухары для ареста Токивы. В свою очередь домоправитель заверил Айтого, что во дворце и не помышляли укрывать беглянку. Токива, сказал он, и сейчас готова отбыть в Рокухару.

Пока Айтого и его люди ждали в караульном помещении у внутренних ворот, Токива готовилась к отъезду. Прошлый вечер, проведенный в окружении заботливых подруг, так успокоил молодую женщину, что грядущий арест не показался ей чересчур трагичным. Рано поднявшись, она выкупалась и уложила волосы. Открыв свой сундук с нарядами, Токива села перед зеркалом и была поражена красотой своего отражения. На коже пудра лежала идеально ровным гладким слоем, весь ее облик расцвел с последними штрихами косметики.

Старший сын Токивы, увидев отражение матери в зеркале, спросил:

— Куда мы идем, мама?

Он очень обрадовался, получив ответ:

— Туда, где хорошо, и ты пойдешь со мной.

Облачившись в наряды, подаренные ей госпожой Симэко и придворными дамами, Токива появилась перед своей госпожой и, низко поклонившись, сказала:

— Хотя я, вероятно, не вернусь, но хочу сказать, что никогда не забуду добро, которое вы для меня сделали за несколько лет и в прошлую ночь.

Голос госпожи Симэко, наклонившейся к Токиве, понизился до шепота:

— Лучше смириться со своей судьбой, но не терять надежды. Я попрошу отца поговорить с господином Киёмори.

Пока придворные дамы, роняя слезы, ожидали завершения Имавакой и Отовакой своего завтрака, Токива в последний раз нянчила младенца.

Между тем Айтого и его воины теряли терпение и требовали, чтобы Токива немедленно вышла. Госпожа Симэко передала через домоправителя просьбу, чтобы Токиве было позволено воспользоваться ее каретой. Айтого ответил:

— Не принято доставлять пленников в каретах, но, учитывая, что это — женщина с детьми, я полагаю, можно сделать исключение.

Вскоре карета госпожи под конвоем пеших воинов выехала через задние ворота на широкие улицы столицы и узкие боковые переулки.