Евгений Шестаков Номерные сказки

В этот день царю вырвали зуб. Он сидел печальный, теребил мантию и смотрел мимо шута, который делал все возможное.

— Бум-бум-бум-бум-бум! — говорил шут, ударяя бубном в наиболее неприличные участки своего тела. — Бум-бум! Смейся, царь! Неужто не смешно?

— Смешно, Сеня. — грустно отвечал царь. — Повешу я тебя, Сеня.

— Смотри, царь! — шут проглотил шарик, напрягся, снял штаны и вынул целеньким.

— Свинья ты, Сеня. — сказал царь. — Пять лет тебя держу, и все пять лет ты одним шариком пользуешься.

— А сам? — помолчав, спросил шут.

— Чего сам? — не понял царь.

— Бумаги туалетной из Голландии понавыписывал и указы на ней строчишь! — ехидно сказал шут. Бубенчики его обидно зазвенели. — Импортер! Поливку огородов кто спьяну запретил? Перед послами на полу кто растянулся? Корону в дырку кто уронил?

Царь молчал. Правда не колола ему глаза, так как челюсть болела сильнее. Но шут выступил с критикой и обязан был за нее поплатиться.

Этим же вечером шута хоронили. За гробом шел безутешный царь. В руках его была затасканная подушечка с наградами. Наград было много, все больше прищепки и пуговицы, среди которых единственная собачья медаль смотрелась орденом. Сзади плелись с постными рожами знать, воины, круглолицее от постоянного радения духовенство и обезумевшая от корсета царица. Шут лежал в гробу серьезный и вполголоса давал последние советы.

— Державу бди! — бормотал он, капая свечкой на руки. — Врагов — в шею! Лучшее — детям! Запомнил?

— Помню! — рыдая, говорил царь. — Один ты у меня был! Один! Что же это, люди?! Лучших хороним! Лучших!!

— Спасибо. — всхлипывал шут, сморкаясь в саван. — Мог бы и при жизни.

За околицей царь ткнул пальцем в первую попавшуюся яму.

— Здесь!

Шута вывалили из гроба. Он скатился в яму, знать сняла шапки, воины посуровели, духовенство икнуло.

— Прощай, друг! — скорбно сказал царь.

— Прощаю. — пробурчал шут, устраиваясь щекой на венке.

— Салют! — скомандовал царь. Воины пальнули. Духовенство с испугу бабахнуло еще громче. Царица поморщилась, но от обморока воздержалась. Царь бросил на спину шуту горсть земли, задумчиво поглядел на звезды, и процессия удалилась.

А шут поворочался в могиле, помолился за упокой и заснул. Впереди была бурная ночь. Ему предстояло воскреснуть, явиться во дворец в объятия ошалевшего от радости царя, напиться с ним до зеленых соплей и маленьких чертей, которых видели оба и оба не боялись, и всю ночь орать с колокольни похабные песни. Царь же, несмотря на лета, был еще очень бодрый мужик и после пятнадцати ковшиков целых два часа мог стоять на четвереньках и материться в рифму. Шуту отставать было не положено. Поэтому он тихо спал и набирался сил.

В этот день всем дворцом плели кружева. Трясущимися после вчерашнего приема руками царь путался в тютельках и вспоминал боевое прошлое.

— Нда, задали мы им тогда под Журчалкой! С тыла зашли и вдарили! Насилу они ноги унесли! И куды они только глядели, когда мы их с флангов обходили!

— Так ить коровы! — ответствовал шут. — Сиречь звери глупые, против нашей выучки ихние рога — тьфу! Кабы не пастух — и потерь бы у нас не было. Ты, твое величество, зря тогда пастуха не пленил. Ить он, гад, нас чуть в прах не поверг! Не узнал тебя в каске-то. Осерчал, ирод.

— Ничего. — отвечал царь, с сомнением глядя на получающийся узор. — Они, Сеня, раны, воина только красют. Ежели б мы с тобой тогда в палисаднике храпели, враги бы сейчас на наших женах и сестрах ездили. А мы их, заморских, завсегда в кулаке держали! Помнишь, кукарекского-то атташе как пугнули?

— Грубиян вы, тятя! — заметила носатая в маменьку царевна. — Я грудная была, и то осудила. Рази можно такому кавалеру изящному каблуки подпиливать? И орудию навозом зарядили, а он субтильный, не нашего сложения. Вам шутка, а ему личико насилу оттерли.

— Твою-то репу и в три дни не обслюнявишь. — философски заметил царь. Дочь он любил, хотя размеров ее иногда спьяну пугался. Корон на голове наследницы свободно умещалось две штуки.

— На себя бы, тятя, глянули! — вспыхнула царевна. Кружево в ее мужицких руках затрещало. — Гусударству диету прописали, а сами в пост поросенка сожрали! На глазах у свиньи! Что, неправда?! А ты чего смеешься, дурак?! Пошел прочь! — она запустила клубком в шута.

— Сиди, Сеня, — сказал царь. — А ты, дщерь, не в обиде будь. Пошутил я. Не обижайся. А то в темницу заключу. Я политик строгий.

— Суров ты, батюшка! — поддакнула царица. Она тоже была политиком. — Взгляд-от у тебя — чистый орел! Но добе-ор! Надысь, слышала, мужики говорили: добер у нас царь-то! Добрее немецкого будет, хоть и ростом помене. И умом крепок!

— Это как бы мне природой дадено. — скромно сказал царь. — Как я есть самодержец и ответственность имею. Ты вот, Сеня, к примеру, трюфель — и не боле того. Потому как дурацкой породы. А я тебя рядом посадил и шутить дозволяю.

— Так ведь и благодарен же я! — зевая, отвечал шут. Ему было скучно.

Царь сегодня был настроен на самовосхваление. В такие дни шут обычно до пролежней спал под троном. А царь сверху вдумчиво кивал в ответ на убедительные речи придворных о его, батюшки, молодцеватой походке и мастерстве аналитика.

— Ляпни, Сеня! И спать иди, зеваешь-от. — милостиво велела царица.

— Земля — круглая! — пискнул шут и закувыркался к трону. Все захохотали.

— Их-хи-хи! От ить дурак! Ай да дурак! — трясся царь. Он ценил юмор. И берег своего шута. А земля тогда и в самом деле была плоская.

В этот день, как и во все остальные, у царя не было слишком важных дел. Поэтому на утренней думе было решено, что царь, группа бояр и шут по испитии медов примут и обласкают ходока с окраины. За ходоком полетел гонец, а семеро государственных мужей степенно спустились в погреб, где проворный шут уже хлопал пробками и раскладывал маслины.

— ... Вино — оно не просто напиток, бояре! — говорил наполненный до краев царь, твердой волей одновременно сдерживая самые разные желания организма.

— Вино — это ить государственное дело!

— Твоя правда, батюшка! Как в воду глядишь, цельно мыслишь. — подтвердил один из бояр, не родовитый, но с большими планами.

— Дак! ... Да ... Это ... Кака мысль-то была? — икнув, повернулся к шуту соловеющий царь.

— Дурляндия! — не задумываясь, отвечал шут. — Незнамо чего о себе возомнили! Вот бы войском им на голову свалиться!

Царь напрягся. Политика требовала взвешенных слов, а их надо было еще вспомнить и выговорить.

— Гекзаметром их, сволочей! — хрипло выкрикнул маленький пучеглазый боярин, грамотный и потому незаменимый. Виртуозность, с которой из деревянной азбуки он складывал слова и целые фразы, приводила царя в восторг. Двадцать два года учебы за границей дали поразительные для боярина результаты, не приведя, однако, к ненужному вольнодумству.

— Это надо бы ... Это бы да ... — откашлявшись, сказал царь. — Враз бы сокрушили этим-то вот. Ага. Но не время пока. Моменту у нас нету, а то бы вдарили. Англия заодно с ими, тут мудро подходить приходится, баланец можно порушить.

— Я бы ихнего царя лично отрепетировал! — воодушевленно дернулся пучеглазый. — Схватил бы за пейсы — и об трапецию, об трапецию! Всю бы хрюкалку католическую ему дезавуировал!

— Воистину! — сказал самый старый и почтенный из бояр. Он был так стар, что помнил и употреблял только два слова. Вторым было "доколе".

Царь вытер усы и поднял палец. Все умолкли.

— Ты, Ваня, конечно, патриот. — он похвально хлопнул ладошкой грамотея. Ценю я тебя. Однако подход завсегда метода требует. Как мы есть держава континентальная... — царь обернулся за смысловой поддержкой к шуту. Тот, залезши нечаянно головой в бочку, бросил безуспешные попытки высвободиться и отдыхал, поджав ноги, с бочкой на голове. Царь не узнал его.

— Кто таков? — сурово спросил он, оглядев странное существо.

— Шпион! — привстав на коротеньких пьяных ножках, крикнул неродовитый, но с большими планами.

— Доколе?! — в меру исступленно вопросил столь же старый, сколь и нетрезвый уже боярин.

— Повели, батюшка, саблю принесть! — попросил неродовитый, на почтительных четвереньках обращаясь к царю. — Не могу твоему царскому величеству угрозы допустить!

С трудом двигая непослушными членами, его величество подобрался к лежащему в непринужденной позе незнакомцу и внимательно его осмотрел.

— Не наших кровей будет. — заключил он и постучал жезлом о бочку.

Шут задергал ногами.

— Не любишь! — с удовлетворением сказал царь. — Явки давай, стерьва, пароли, а не то ...

— Задекламируем! — злобно крикнул грамотей.

— Ду-ду! Гу-гу! — донеслось из бочки.

— Переводи! — обратился к грамотею царь.

— Врет! — доложил тот. — Отпирается! Вели, батюшка, саблю!

Неожиданно в дверь постучали.

— Кто бы это там! — недовольно отозвался царь, путая по пьяни вопросительную интонацию с утвердительной.

— Ходока привезли, величество! — доложили из-за двери. — Истинного хлебопашца, как приказывали.

— Вот альбиносы! — в сердцах выругался царь. — Вечно они не вовремя! Скажи, чтоб в конюшне обождал. Заняты мы ноне.

— Так ить посевная, государь! — вкрадчиво сказал голос за дверью. — Злаки сеять пора. Сеятель он, кабы ему не запоздать бы ...

— Зови! — велел царь, неверной рукой поправляя корону. Она была повседневная, жестяная, но аккуратно надетая производила впечатление даже на ювелиров. Вкупе с лысиной самодержца корона давала такую игру отблесков, что выписанный для царской потехи павлин смертельно позавидовал, отказался от гороха и в неделю зачах. Сразу же выписанный второй павлин на корону смотреть поостерегся, но наслушался столько, что нервный и больной уехал за море, где издал два тома горестных восклицаний. Оба павлина не имели никакого отношения к крестьянину, который, широко улыбаясь лицом истинного хлебопашца, спускался в погреб.

— А, это ты, Федот! — приветливо качнулся сразу повеселевший царь, — Заходи, заходи, люблю, люблю!

Бойкий Федот соскочил с лестницы и поклонился так низко, что заметил прореху у себя на заднице. Кланяясь второй и третий разы, он успел вставить в нее трубку и поджечь, чем насмешил царя до слез. Этого ходока при дворе любили. Царь и бояре жаловали его, а шут называл коллегой и одаривал табачком. Его вызывали всякий раз, когда у царя возникала необходимость посоветоваться с народом. А пил государь изрядно, поэтому такая необходимость возникала у него часто. Когда меды попадались крепкие, и приглашенные бояре немели устами, либо падали под стол всей шеренгой, говорливому царю нужен был собеседник.

Вот и сейчас секунду назад воинственные собутыльники спали, пуская друг другу в бороды одинаковые пузыри.

— Ишь, выпивохи! — царь ткнул корявым, но благородным по сути пальцем в храпящую знать. — Родословная на родословной, а желудки у всех куриные. Ни тебе одесную, ни ошую напарника. Садись, дозволяю. Два выпей и не закусывай, разговор серьезный.

Привычный Федот с улыбкой осадил два ковшика, молодцевато икнул и уставился бородатым своим лицом в не менее бородатое царское. Последнее шевелило бровями и отчасти носом, концентрируясь на проблемах законодательной власти.

— Ну как? — спросил царь, непонятно что имея в виду.

— Так ить ежели вразрез пойдет — завсегда справимся! — бодро отвечал многоопытный крестьянин.

— Молодец! Плетей бы тебе всыпать! Да не за что, потому как молодец! — царь всхлипнул, содрал с себя орденишко попроще и шлепнул Федоту в ладонь. — Носи, мерзавец!

— Премного, надежа-батюшка! — еще бодрее крикнул ходок и налил царю и себе сразу по три. Царь бессмысленно окинул взглядом ковшики и отодвинулся. Затем повернулся к ходоку, поднял палец и долго-долго махал им перед его носом, прежде чем готовая фраза вышла наружу.

— А конституция-то поди снится? .. А? Правишки-то заиметь желаешь? Выборы там ... Хочешь по конституции, как кельты немецкие?

— Обижаешь, государь! — отвечал мужик. — Что-ж ты так-то? Али мы свиньи какие? Кто-ж по бумажке, без твоего духа могучего, жить захочет? Обидел, государь ...

Более трех минут царь сидел недвижно и смотрел на пламя свечи. Когда первая слеза поползла по его щеке, бывалый ходок осторожно вытер ее рукавом и положил царскую руку себе на голову.

— Молодец! Почвенник! — растроганно говорил царь, гладя обессиленной рукой бугристую голову народного представителя. — Уверенность ты во мне рождаешь. Стоим и будем стоять! Молодец! Кость крепкая. Добрый конь. — государь быстро засыпал и немного путался в разговоре. Заснув окончательно, он навалился на стол и тихонько захрапел над блюдом с редькой. Отработавший свое ходок почесал грудь, перекрестился, долил бочонок в ковшики и продолжил в полном безмолвии.

В субботу утром среди ясного неба вдруг раздался гром, и возле старинного царского склепа разверзлась земля два на полтора метра. Это был намек. Пошатнувшаяся в обществе вера выходила обществу боком. Дальновидный в силу испуга царь принял немедленные меры. По дворам забегали посыльные, раздавая бесплатные алюминиевые крестики по пять штук на руки, циркулировали с суточным запасом ладана и святой воды сорок два дежурных попа о сорока двух кадилах, беспрерывно звонили колокола на всех колокольнях. Полным ходом шло укрепление основ.

Царь сидел, нацепив очки, за письменным столом и выслушивал мнение столпов духовенства. Речь шла о еретиках.

— ...Согласно чему вырывание ног еретика есть наиболее гуманный способ борьбы с оным, — докладывал по свитку похожий на подсвечник игумен. — Ибо сказано тут у меня: не приемля слова истинного, да в сморчка будешь превращен, али ушей отрезание, али в прорубь дерзкого, али морды клеймение, али...

— Понял! — крякнул царь, махая рукой. — Садись, преблагий, уразумел тебя. Мнение, я чай, общее?

Клобуки степенно наклонились и вновь выпрямились.

— Ага, — сказал царь. — Консенсус. Ну дык за дело!

К вечеру до полусотни еретиков сидело в большой рубленой клетке, представлявшей из себя летнюю тюрьму. Баб было трое, отрок один, собак две, остальные пахли луком и кутались в бороды. Собак, внимательно осмотрев, отпустили. Перед оставшимися выступил лично царь.

— Покайтесь! — сказал он строго. — Равняйсь! Смирно! Первый пошел!

— Виноват, батюшка! — зачастил крестьянин, вцепившись в клетку. — Кто-ж его разберет ночью-то! Темно у нас ночью-то! А квасу-то мало не пьем, много пьем, вот на двор и ходим. Обмочили, был грех, оне ить в черном лежали, не видать. Кабы знать, что их преподобие лежали, так и не мочились бы. А так мочились, ага. Оне пьяные, молчат, почивают, а нам ночью темно, а оне как раз за углом лежат, а мы и не видим, мочились, ага. Кого хошь обмочили бы, темно было, а серчать на нас не за что, квасу-то много пьем, вот на двор и ходим...

— Еретик! — злобно сказал один из стоящих поодаль клобуков. Остальные его почему-то сторонились.

Царь почесал в затылке. Такой судебно-правовой вопрос стоял перед ним впервые.

— Экспертизу надо устроить! — дернул его за рукав возникший, как всегда, из ниоткуда шут. — У них анализы взять, а у него рясу. А то, может, это собаки были. Зря отпустили-то.

— Зря! — опять крикнул тот, которого сторонились.

— Следующий! — велел царь.

Баба в застиранном кокошнике высунула длинный нос из клетки и закричала:

— Ваше преподобие! Согласная я! Посовещались мы с мужем! Согласная я! С вами оно невелик грех будет, тока погодим, пока пост кончится! Тогда на сеновал и приходите! Согласные мы, отпустите, ваше преподобие!

Один из стоящих поодаль клобуков быстро отвернулся, заложил руки за спину и стал насвистывать что-то литургическое. Царь поглядел на него с сомнением.

— Грудастая баба! — заметил шут, показывая на клетку. — Дьяволово отродье, у добрых людей сразу столько-то не бывает. Если уж в клетку посадил, так в Европу надо везти, шапито разбивать, на такое диво поглядеть гульденов-то не пожалеют.

— Дурак! — сухо сказал царь. — За веру бдим, а тебе работы нет, а ты встреваешь.

— Тогда виноват, — пожал плечами шут и отошел в сторону.

— Что-ж, хрисьяне, все согрешили? — тяжело вздохнув, вопросил царь.

— Провинились, батюшка! Так ить замолим! — отозвался один из клетки, староста, — Раньше замаливали, и теперь замолим! А что их преподобиям куренка не отдал, так то извинюсь. Им же, куренком, и караваем впридачу извинюсь. И две головы сахарные, ваши преподобия! А Сашку-пастуха всем миром выпорем в вашу честь, чтоб частушек не пел!

После этих слов подул свежий ветерок, солнце на небе покачнулось, перестало палить и просто ярко засветило.

Процедура кончилась. Царь отворил клетку и протянул руку для целования.

— Расходись, сукины дети. Не шалить. Бога бояться. Работать. Плодиться. Нда, ну и груди... Молитвы возносить. Следить там, чтоб... Сеня!

Шут бросил папироску и подбежал на профессионально кривых ногах.

— Тута я, величество!

— Пока тута, — многозначительно произнес царь и показал глазами на небо. — А потом тама. И все будем. Потому — религия! И воровать нехорошо. Понял?

— Ты это мне говоришь, величество? — невинно спросил шут.

Царь почесал нос. Шут был прав. Царь оглядел маленькое скопище клобуков и поежился.

— Иди передай им, чтоб по дворам больше не ходили. В палисаднике пусть сидят. В карты, скажи, разрешаю. Как помазанник, в карты разрешаю, а по дворам чтоб не ходили.

Вечером во всем царстве было тихо и спокойно. По-крупному никто не грешил. Основы крепли. А царь с шутом восемнадцать раз выпили за здравие и ни разу за упокой.

В понедельник пришло дерзкое послание от соседского царя. Секретное зачтение его с последующим обсуждением проходило на чрезвычайной ночной думе. Сбиваясь и поминутно ужасаясь, грамотный боярин дочитывал собравшимся наглую бумагу. Царь слушал молча, бояре сжимали кулаки, духовенство ахало.

— "...Како есть ты дурак невиданный, в рот тебе хрена два мешка, и фитиль у тебя вместо головы горелый, попугаева твоя морда конская, тако же и лысый ты хорек, с обоих сторон обгаженный. И нет у тебя чести царской, а токмо к поносу способность, и я сусед твой, ни грамочки тебя не уважаю!"

Грамотей закончил и в страхе глянул на царя.

— Насчет поноса таки прослышал, гад, — медленно произнес тот, суровым жестом заправляя бороду под рубаху. — Это с лекаря спросим. Строго спросим, на дыбе. Или на клизме спросим. А остальное сиречь клевета и поругание. Тут без конной атаки не обойтись. Оккупация нужна и посевов потоптание. А экземпляр, собака, третий послал. Другие, значит, суседям направил, для посмешища. Обе пушки зарядить надо и молодых призвать. Карту надо и карандаш красный и синий. Высказывайся, служивые.

Бренча наградами, с лавки встал пожилой богатырь, командующий и начальник штаба в одном ороговевшем от долгой службы лице. Говорил он так же четко и быстро, как мыслил:

— С тыла зайтить. В тыл вдарить. Мы — синие, они — красные. Это главное. С другого тыла зайтить. Опять вдарить. Это тактика. В плен не брать, а брать деньгами. Лошадьми брать. Сундуки. Одежду. Бусы, если хорошие. Это план.

— Ну как, бояре? — спросил царь.

Все согласно закивали. Уснувших покачнули заботливые соседи.

— Тогда поутру, как выспимся, — решил царь. — До обеда мобилизация, а как пообедаем — вдарим. Пуху на ем, крокодиле, не оставим!

На следующий день, отобедав вместе с войском из походного котла, царь обтер рот простой солдатской шинелью, курнул со всеми из общей полковой трубки и залез на воз. Солдаты крикнули "Ура"!, "Есть", "Бис!", царь облобызал хоругвь и сказал речь.

— Настал час, братья! Против идиота многозлобного вас поднимаю, солдатушки! Во имя непосрамления и трижды родины всеединой шеломы надеваем, офицерушки! Укатаем их, груздей, чтоб любому стрекулисту неповадно было! Как с воза прыгну — вперед! До околицы с песней, затем по-пластунски, с горы аллюром, через ров — прыжками! За мной, соколики!

Царь спрыгнул с воза и довольно быстро побежал в ту сторону, где на карте значилась территория противника. Войско с песнями побежало и поскакало за ним. Подав пример, царь свернул вбок и остановился, дожидаясь штабной повозки. Воодушевленное же войско неслось мимо, потрясая штатным оружием.

Наступление началось.

— По графику идем! — радостно сказал шут, помогая царю влезть в повозку. — Только дальше речка, на границе-то. Переправляться долго будем, плавать никто не умеет.

— Что ж ты молчал? — озадачился царь. — И глубокая?

— Да вроде ничего, коровы тонули. Разведка сплоховала, батюшка. Да уж поди как ни то преодолеем.

— Замедлить темпы! — донесся со стороны наступающего авангарда усиленный широченными ладонями голос командующего. — Приставить ногу!

Подъехав к остановившемуся войску, царь снова вылез из повозки и, распихивая ратников, двинулся к штандарту командующего.

— Смена диспозиции! — доложил командующий, указуя саблей за околицу. — Недреманность противника как повод для беспокойства, пункт второй "Наставления по отражению агрессии".

Царь глянул за околицу, и лицо его под бородой изумилось. За околицей, готовые к атаке, стояли вражеские войска. Все, включая лошадей, злорадно ухмылялись. Вылезший на пригорок вражеский царь глядел на коллегу через подзорную трубу и крутил пальцем у виска.

— Опередили, ироды! — крякнул царь. — К границе подошли. Сами же оскорбили, сами же надругаться явились!

— Победим, батюшка! — успокоил его командующий. — Поглянь, у их пика одна на пятерых. А у нас на троих. И лошади у их крохотные.

— Это расстояние искажает, — прикинув, ответил царь. — На карте их вообще бы не увидать. А вот государик-то ихний коротышка! Пигалица мужского роду. Дятел в штанах. Накостыляем ему днесь!

— Это династия такая, — поддакнул ему командующий. — От карликов род ведут, непонятно как в цари выбились. Прикажешь, надежа, богатырьми сразиться?

— Валяй! — согласился монарх. — Ивана одноухого выставь. Крепкий мужик, на масленой шестьдесят пять курей щелчками укокошил. Всех превзошел, и тут, чай, не сплохует.

Словно угадывая намерения противной стороны, от вражеских войск отделился странного вида мужчина. Лица его из-за полного обородения было не видать, в руках — по дубине, а на голове — дикого вида шлем с перьями и рогами.

— Никак, обезьяна! — напряг зрение царь. Но вражеские ряды зашевелились, и над ними высоко поднялась закрепленная на шесте табличка: "Дормидонт. Богатырь первой линии. Боевой вес 90-93 кг".

— Выпущай! — скомандовал военачальник, и навстречу ворогу побежал через поле одноухий Иван. За спиной его взметнулась на пике табличка: "Иван Единственное Ухо. Богатырь особого назначения". Запели с обеих сторон трубы, ударили барабаны, и соперники остановились в двух шагах друг от друга. Примериваясь, они потоптались с полчаса, затем коренастый Дормидонт ухнул и ошарашил Ивана обеими дубинами. Тот икнул, выронил на траву меч и осторожно потрогал быстро набухающие шишки. Вражеское войско ударило в щиты и захохотало. Тогда Иван быстро приблизился к противнику, раздвинул в стороны занесенные было снова дубины и исполнил ему в лоб серию щелчков, которых восхищенный царь насчитал в бинокль около сорока. Так и не потеряв улыбки, коренастый Дормидонт пал наземь. Убедившись в победе, Иван пожал ему руку, снял с него сапоги и, массируя на ходу голову, пошел обратно, в объятия вопящего и подпрыгивающего войска.

Это была победа. И главным образом политическая. Царя-агрессора постригли в монахи свои же придворные, он был объявлен обманщиком-самозванцем и сослан рубить просеку. Новый царь прислал тазик янтаря, после чего приехал с другим тазиком сам и попросился в вассалы. В честь общей доблести были воздвигнуты больших относительных размеров памятники в виде надежи-государя, дающего силу одноухому воину, и в виде царя-батюшки в виде Родины-матери. Честь была отстояна и удаль прославлена. Царь, шут и командующий пили до самой страды и, по отдохновении, далее.

В этот день с самого утра над всем царством лил дождь. Дороги к обеду поразвезло, народ порасслабило, экономика временно уступила место гаданию на картах и демографии. Однако при дворе наблюдалась необычная для сезона оживленность. Ярко горели свечи и слышался говор, громко скрипели половицы и гусиные перья. Царь, заложив руки за спину, вышагивал по кабинету и диктовал десятку писцов. То и дело он останавливался, и привыкшие писцы с уважением наблюдали, как государь единым духом опоражнивает легендарных размеров ковшик. Его величество давно слыл неплохим литератором, дважды награждался Большим искусственным венком и сегодня решил написать произведение, которое, по его словам, поставило бы его имя в один ряд с именами Ньютона и Жанны д'Арк. Сих, как выразился государь, "...Паки же и препаки выпаки достославных мужей литературы и гомотетии".

— "...Марья трижды обняла своего суженого и воскликнула..." — диктовал царь. — Ага. Значит, в смысле, полюбила и на етой почве воскликнула. Это весомо, да. "Любимый мой! — воскликнула Марья, обращаясь к любимому своему." Ага. Это в целом.

— Прям как взаправди, — сказал шут, томно закатывая и без того выпученные глаза. — Молодая, поди, ядреная?

— Двадцать семь, — отвечал царь, — восемьдесят килограммов, метр сорок. Эталон. Не мешай.

— Восемьдесят... — мечтательно пробормотал шут, с трудом закрывая закаченные лишку глаза.

— "И тут, расталкивая голубей и сжимая в руках большую значительных размеров саблю, из-за ближайшего пня показался Игнат", — продолжал царь. — "На ем было одето..." — государь задумался.

— Ну, трусы, само собой, — подсказал шут. — Носки, там. Не бродяга же какой. Штаны новые. Фуражка. Часы с цепью. Армяк. Галстук.

— Из бани он, — пояснил царь. — Тока что. Баню принял, а тут ему на корню измена.

— А почему с саблей? — поинтересовался шут.

— Потому что трагедия это! — рассердился царь. — Потому что счас обоих зарубит, чтоб не шалили! Он же хотел как лучше. Семечек ей купил, полстола в трактире заказал, в баню сходил. А она ему из-под юбки дулю!

— Значимо, — согласился шут. — Руби их, батюшка.

— "Умрите же обое!" — продолжил после раздумья царь. — "Игнат выхватил из левой руки саблю и захреначил..." Нет... — государь пожевал ус. — "...И запузырил..." Нет...

— А то, может, и договорились бы? — подал голос шут.

— Тоись?

— Ну, я говорю, баба же, она же не водка. Я имею в виду. Ну, она же кончиться не может. В обозримый период.

— Тоись? — напряг лоб государь. — Ты вот без этих давай... Без их.

— Ну, где-то втроем, что-ли... Эдак вот как бы все сразу. Ага. Или кто-то обождет пока, — домысливал шут. Идея заняла его. Она была нова. Прецедентов на данный исторический момент не имелось.

— Ты вот думай, что говоришь-то! — вдруг покраснел царь. Он обернулся к шуту и негодующе топнул. Писцы пригнули головы. — Ты где такое видал? Тебя кто надоумил?!

— Тогда шутю! — быстро и скорбно сказал шут. Писательские лавры ему не светили. Осуществление идеи тем более. Нравственность во дворце блюли почем зря. Все, кому было положено, ходили в девках и стеснялись всего, что попадалось на глаза. Теория аиста приносящего была официальной и не подвергалась сомнению даже в войсках.

— Смотри мне! — пригрозил диссиденту отходчивый, впрочем, царь. — Надо же, измыслил! В Соловки-покойники поиграть захотел?

— Сглупил я, державный! — убежденно сказал шут и со всей мочи тяпнул башкой о стену. — Дурак, сам же знаешь! Ответственности не несу, пункт четвертый "Положения о шутах".

Он достал из-за пазухи засаленную брошюрку и показал ее царю. Читать оба не умели, но писаный закон уважали. Царь символически поершил лысину, отвернулся и серией мастерских мазков закончил повествование.

— "На! — воскликнул онемевший от горя Игнат и пронзил наотмашь обеих двоих. На! — крикнул он уже снова и убил самое себя себе в сердце. Мораль: ежели бабу к государственному делу допустить, она еще и не такого натворит. Конец."

На следующий день несколько свитков нового произведения были отправлены на заграничное соискание. В предисловии автор отметил свое полное нестремление к литературным премиям, коих, однако, наличие подтвердило бы принципы добрососедства. Своя же первой степени не заставила долго ждать, по причине чего царь и прощенный вскоре шут не преминули опробовать свежие, не пробованные до того меды.

В этот исторический, куда только не занесенный впоследствии день торжественно принимали султанского посланника с дарами. Довольный вниманием далекого собрата, царь давал сегодня фуршет, ассамблею, бал и брифинг. Всю ночь и полдня готовились. Встрепенувшиеся придворные вырядились так, что вороны в саду восхищенно заткнулись, и каждые пять минут одна из них грохалась с ветки обземь. Перелицованные дедовские костюмы наряду с найденными у зеркал индивидуальными образами смотрелись бойко и по меньшей мере оригинально. Оглядев свою бедовую камарилью, царь остался доволен.

— Орлы! — сказал он, ослабив давящий шею бобровый галстук. — Джентельмена! В огонь и в воду! Сокола! Разойдись покамест.

Царь подустал, его одевали еще с вечера, перерыв все сундуки и комоды. В одном из них нашли даже моль, которая помнила битву при Калке, хотя помнила плохо и не смогла сообщить ничего нового, кроме подтверждения самого факта. Перемеряв сотни одежек, государь в итоге остановился на неброском сочетании красного и зеленого цветов в обрамлении канареечных полутонов. От понравившейся царю черной с блестками вуальки на корону его отговорить так и не сумели.

— Смотри, государь, — балагурил шут, неожиданно почувствовавший себя как рыба в воде, — не поймут тебя заморские-то! Удивишь преждевременно. Али бубен мой возьми, тогда логично будет!

— Отзынь! — отвечал самодержец, напряженно взглядываясь в зеркало. В новом наряде он никак не мог отыскать в себе характерные черты отца, грозного воителя и потрясателя чужих устоев. — Вот прикажу тебя в пуху вывалять, тады посмотрим, кто из нас от какого Кардену! Бретельки мне сзади поправь, не дотянусь.

В горницу вбежала заполошная царевна. Рот ее противу вчерашнего удвоился, а коса была заплетена с другой стороны и болталась перед носом.

— Тятя, опять помаду уперли! Конюхи уперли, опять сожрут!

— Предупреждать надо, когда входишь! — взвизгнул побледневший царь. — Чего с лицом сделала, дура?!

— Да, тьфу! — махнула рукой царевна и унеслась, оставив за собой облако пудры. Пудра была немецкая и ранее использовалась против тараканов.

— Дети, — вздохнул шут, начищая бубенчик. — Нам — политика, им — танцы.

— Бабы! — сказал царь. — Одна пыль в голове. А ты — политик, ага! Прям как я — ведро картошки!

Царь гоготнул, но слишком сотрясся, и половина застежек со стуком упала на пол. Исподнее у самодержца было в цветочек, и на каждом цветочке сидела пчелка с кружечкой медку. Шут позволил себе улыбнуться.

— А я-то удивлялся — куды шторы из Грановитой пропали? А они вон они! Шутник, величество, шутник!

— Матерьял хороший, — смущенно оправдался царь. — А на шторы короток. Да мне-то все равно! Царица пошила, не выкидывать же.

— Ты, величество, зазря так упираешься. С нашими-то бородами ансамбель страшненький выйдет. Уж лучше бы в шутку Посейдоном оделся али тритоном.

— Каки тебе шутки! — возмутился царь. — Договор подписывать будем! О ненападении друг на дружку. Ежели не подпишем — знаешь скока всего пострадает! Это тебе не по манежу бегать. Это же живой бусурман! С им надо дело так вести, чтоб у его от нашего могущества и сурьезности в глазах рябило!

— Все готово, батюшка! — крикнула, заглянув в горницу, царица. — Тебя ждут! Выходи, сделай милость.

— Лечу! — буркнул царь, прилаживая на фуражку корону. — Фейерверку минутная готовность! Скажи, чтоб как голову вздену — пущали!

Выход царя-батюшки на церемонию переговоров стал впоследствии отдельным историческим фактом и вошел во все учебники как самое удачное применение пороха в международных делах. Точность тогдашних ракетных устройств была невелика, нечаянные отклонения в сторону были часты, а настоянный на жабьих бородавках порох, наоборот, весьма силен. Взвиваясь над сараем со здоровенной ракетой в заду, государь и не помышлял о таких вещах, как психологическое воздействие на партнера по переговорам. Совершая неуправляемый, с нынешней точки зрения, полет по окружности, он думал только об одном — о том, какая в мать его Бога тыкву падла осмелилась посягнуть. Плавно приземлившись на лужайке в шаге от султанского посланника, государь сделал книксен не по ошибке, а от того, что не спружинить ногами было бы просто неразумно.

— Вай, дурдом, какой батыр! — промычал враз одеревеневшим языком посланник и пал перед его царским величеством на колени. Его царское величество вынуло из своего зада дымящуюся ракету и тупо на нее уставилось.

— Живой, батюшка!! — выдохнул единым разом двор. Царица справилась с обмороком и в бессилии навалилась на дочку, которая от испуга и напряжения сплющила в комочек сорванный с руки браслет. Шут перекрестился и, разряжая обстановку, прыгнул с бордюрчика в бассейн. Вынырнув, он пустил изо рта фонтан и благим матом заорал что-то религиозно-благодарственное. Штатный летописец стоял с округлившимися глазами, держа в голове смутные образы потомков, которые в любом случае не поверят, даже если рукопись дойдет в подлиннике. Чумазых пиротехников держала за бороды бдительная стража. Все ждали царского слова.

— Как бы что-ли с прибытием! — нашелся, наконец, государь. — Меня, в смысле. Нда. Дело рук человеческих! Аки птицы теперь, значит... Аки посуху! Аки... Сеню выньте! Тонет, гляжу.

Все оборотились к бассейну. Не умеющий плавать, но доблестный шут барахтался в воде, отвлекая на себя духов летального исхода. Его вытащили из бассейна и усадили на землю. Шут тек ручьями и, улыбаясь, смотрел в небо. В Бога он особо не верил, но благодарен был искренне.

Ввиду внезапной нервной болезни султанского посланника оставшаяся часть процедуры переговоров и подписания была скомкана и заняла считанные минуты. Посланник подмахнул все, что продиктовал ему неторопливо прохаживающийся царь, а также дополнительные пункты из числа того, что ляпнул при этом переодевшийся и клюкнувший для сугреву шут. Последнее, в частности, содержало в себе такие суждения о политике султана как "не твоего, курицына сына, нищенского ума дело" и "кабы тебе, упырю, ряшкой-то окончательно не распухнуть". Старея на глазах, султанский посланник упятился к своей карете и галопом несся до самой своей столицы, забыв по дороге пересесть на корабль. А царь да шут, не сговариваясь, полезли в подвал, где среди бочек и ковшиков уподобились тем большим серым животным, для которых, говорят, два ведра выпить — лишь язык намочить.

В этот день всем двором обсуждали проблемы и перспективы дальнейшего увековечения славы царя-батюшки как одной из самых ярких личностей тысячелетия.

— Хороший памятник поставить — это тебе не хрен там чего как! — глубокомысленно заметил царь. Вот уже два часа, как не было предела его мудрости. Он говорил, и все слушали. Идея обсуждалась грандиозная — в ознаменование предстоящих юбилеев построить государю конный памятник возле архимандритовой пасеки.

— Хороший памятник — это допрежь всего одного железа на коня пудов семьсот. Да меч в десницу — пятьдесят, да борода, да сам пудов двести потяну. Улыбка на лице червонного золота — с полпуда. И у коня улыбка — пудик.

— А то, может, пока деревянный поставим? — сладким голосом предложил казначей. Он был скупердяй и любил строить дороги. — Пока два малых деревянных поставим, а как дорогу за околицу выведем, так рядом конный с копьем и драконом закажем.

— Дороги... — насупился царь. — Этих дорог сколько не строй — один убыток. Иностранцы смеются, а свои тропами привыкли. Опять же разбойники заведутся. А памятник — он мильен лет простоит безо всякого вреда! А также личный мотив учти. Плохо, вижу, учитываешь.

— Дак я разве чего... — покорно пробормотал казначей. — Да осенью-то все одно юбилей. Тогда бы и присовокупили.

— Грозовые явления в заднице! — громко сказал шут. Он спал под троном, и ему снилось что-то непонятное.

— Как? — приставил ладонь к уху не расслышавший царь.

— Воробья за бороду не схватишь! — поворочавшись, изрек шут. Царь посмотрел в потолок и задумался.

— А ведь дело говорит, — сказал он, погодя. — Так ведь оно и есть. Ну, ежли бы и объявился воробей-то бородатый, так как его хватать? С бородой — старый, значит, совестно будет хватать-то. Вот ежли, к примеру, бегемот с рогами — этого и пнуть не грех. Али бревном каким прищемить. От его, монстра, не убудет.

Придворные и челядь с удивлением вылупились на государя. Абстрактные, ни к чему не обязывающие суждения были для них новинкой.

— Восьми лицедеям полведра не доза! — предложил другую тему шут. Он лежал щекой на оброненной царевой булавке и поэтому был разговорчив.

— Это верно, — улыбнулся царь. — Это он правильно толкует. Полведра под капусту я и один осилю, было бы о чем пить.

— С миру по нитке — царя долой! — вдруг выкрикнул шут и в холодном поту проснулся. Царь крякнул и вцепился руками в подлокотники.

— Это вот как же? — напряженно спросил он. — Это пока еще намек, али уже лозунг?

Шут под троном молчал. В душе он был законченный монархист, в ней же считал царя своим личным другом, а теперь его длинный сонный язык одним взмахом перечеркнул то и другое.

— Дожили, твое величество! Гороховый взбунтовался! — с прискорбием заметил не родовитый, но с большими планами боярин. Он учуял политический момент и норовил подставить царю-батюшке свое округлое плечо. — Это теперь и грамотею нашему работа: проверить, в нужнике-то не прокламации ли стопкой уложены. Вылазь с-под трона, нетопырь! Его величество гневаться желают! Сабельку принесть кликнуть, твое величество?

— Мятные конфетки легко снимают напряжение! — добрым голосом сказала царица. Все обернулись и уставились на нее. Царица спала в кресле, инстинктивно подергивая зажатыми в руках спицами. Ее милое в целом лицо улыбалось во сне, большой голубой пряжкой на туфельке играл кот, о преданности ее режиму и общем благонравии ходили легенды. Царица почмокала губами и дополнила:

— Луковый настой с капустой называется в народе супом.

— Спит. Одеялом накройте, — пробурчал царь, вновь оборачиваясь к возникшей проблеме.

— Много денег лучше, чем воровать нельзя! — интригующе произнесла царица и всхрапнула. Царь застыл вполоборота. Бояре разинули рты. Шут, не открывая глаз, внимательно слушал.

— Долой, долой ледащий! — сказанула спящая царица и махнула ручкой. — Сам не можешь — другим дай повозиться!

Именно в этом месте впервые за династию и слетел с трона законный по всем летописям государь. Потирая ушибленные чресла, он поднялся с пола и молча взглянул на бояр. Не родовитый, но с большими планами острым глазом окинул государев лик и воздел руки.

— Измена! — завопил он...

...Когда в камере стало совсем темно, шут с царицей отложили карты и задумались каждый о своем.

— Переусердствовал надежа, — сказал шут и щелкнул пальцем по королю пик.

— Кашу ему вчерашнюю подала, — вздохнула царица. — Пучит его, наверно. А вот тебя за что — непо-нятно.

— Дисфункция настроения мыслей, — туманно изъяснился шут. Он в тоске почесал щетину, улегся и надвинул колпак на уши.

В коридоре послышались шаги, окошко в двери приоткрылось, царь сунул в камеру разрезанный надвое кусок пирога и молча ушел. Губы его были обиженно поджаты.

— Серчает... — посетовала царица, уткнув подбородок в заскучавшие по вязанью руки. Шута рыбный пирог не обрадовал.

— Надо же, удружил! — сварливо сказал он. — В тюрьму посадил и пирогами потчует! А завтра повесит и прощения попросит. Справедливый!

— А потому что думать надо! — не выдержав, заорал подслушивавший под дверью царь. Гневно, но бесшумно топая припасенными меховыми стельками, он изволил сердиться так, как ему раньше не приходилось. — Дундук гороховый! Убивец мамкин! С-под самого государя пропаганду пущать! И бояре кругом! И прислуга! А он расхрюкался, вехотка сонная! Дошутился, рыло! На три веревки себе накукарекал!

Схватившаяся за сердце царица стала икать так громко, что царь в удивлении замолчал. Шут подал ей воды, усадил и подошел к двери.

— Слышь, величество... — тихо позвал он.

— Не об чем нам с тобой беседовать, — откликнулся царь. — Слушаю тебя.

— Записью, к сожалению, не располагаю... — таинственно и певуче молвил шут. — Потому как о твоем, государя, честном имени попечением зело и вельми радею. Но свидетели есть. Поелику же паки...

— Короче! — оборвал царь.

— Можно и короче. Цитирую. "Страна дураков", речено было, "у всех бояре, а у меня лохмотья с ушами", "кукиш я бородатый, а не царь", а также "без Бога шире дорога" — два раза за опочивание сказано было. Тобой, надежа, сказано. Не веришь — крест дай, до дыр зацелую.

Шут умолк. Царь за дверью засунул в рот чуть ли не две дюжины пальцев и натужно мыслил.

— Господь свидетель, — добавил шут. — Но не только. Кузьма-конюх тоже слыхал. А я ему сказал, что его величество подметных писем начитались и теперь во сне за весь народ страдают.

Царь за дверью бормотнул что-то, сгребся и неслышно побежал на улицу. В углу, наикавшись, шмыгнула носом царица.

— Ну-ну, матушка! — подсел к ней шут. — Вот увидишь — сейчас воля нам будет. Государь наш — большой логики человек. А сегодня немного повредился. Погода, видимо. Каша, там... А теперь во здравие входит. Скоро прибежит, тебя, матушку, пуховой шалью накроет и в покой отведет. Крепись, царица, не боле часу нам тут осталось.

Шут ошибся. Уже через пару минут царь громыхал ключами в замке, сопя и беззвучно подпрыгивая от нетерпения.

— Твоя правда! — радостно закричал он шуту, отворив дверь. — Говорил! И еще "видит Бог, да зуб неймет" говорил! И "при короне царь, а без короны псарь" тоже говорил! А еще "с милым на дойку, а с богатым — в койку"!

— Тише, твое величество! — остановил его шут. — Батюшек разбудишь. Они в пост чутко спят, того гляди примчатся.

— Прости, государыня... — неловко обратился царь к обомлевшей супруге. — Это я так... По делу. На-ка вот шаль, пойдем. Натерпелась, чай...

Для успокоения супруги его величество применил капли, музыкальную шкатулку и несколько невразумительных фраз. Затем, передав царицу под присмотр и усыпление старухе-приживалке, он понесся в камеру, где ждал его дисциплинированный по такому случаю шут. Захлопнув за собой дверь, царь поставил на пол бутыль, достал из карманов ковшики и, все еще пряча глаза, налил по первой...

В этот день после двухчасовой осады царскими войсками была взята штурмом избушка в лесу, секретное наблюдение за которой велось уже неделю. Могучие с виду куриные ноги избы были мгновенно связаны несколькими удальцами, дверь вышиблена, и упирающаяся бабка с мешком на голове посажена в подводу. Туда же бросили ступу, метлу и какое-то засушенное в нелепой позе крохотное существо.

Ввиду важности дела допрос вел лично царь. Приказав снять с бабки мешок, он долго и враждебно ее разглядывал. Затем коротко вздохнул и приступил к дознанию.

— Возраст?

— Издеваешься? — спросила бабка и поскребла под мышкой. На пол посыпалась труха.

— Возраст? — словно не слыша, повторил царь. У него был свой метод.

— Ну, девять, — дружелюбно ответила старая. — Тыщ, само собой. А и по какому поводу пригласить изволил, государь?

— Пол? — спросил царь, не удосуживаясь на ответ.

— Да какой уж теперя пол! — скромно сказала бабка. — Был, да весь вышел. Это лучше у Кащеюшки спроси, он любит похвастать.

— Где?! — резко наклонился к ней царь.

— И хто, батюшка?

— Кащей где?! Говорить!

— Дак у тебя же, батюшка, в распоряжении! Обоих же нас арестовали. Меня, главное, на допрос сразу, а его к вещественным доказательствам присовокупили! Это где ж справедливость?

— Вычленить и привести немедля! — велел царь. Ошибка следствия вывела его из себя, но он сдержался и снова надел очки.

— Цель и характер заклинаний? — вопросил царь.

— Ради мира на земле! — заученно ответила Яга. — Чтоб путем все и хорошо было. Все чисто, по-народному, на травах.

— На травах, значит!.. — царь побарабанил пальцами по столу. Затем достал из ящика какие-то горелые лохмотья и сунул бабке под нос. — А это как понимать?! Отвечать мне!

Бабка смутилась. Обнюхав лохмотья хрящеватым носом, она развела руками.

— Дак ить дурак он был, Ваня-то! Я ему говорю: лезь в печку. Он и полез. У Кащеюшки спросите, вместе ужинали.

— Все слышали? — спросил царь.

Понятые, два боярина, писец и шут, кивнули. Дверь скрипнула, и вошел солдат с засушенным существом на подносе. Он аккуратно поставил поднос на стол и ущипнул существо за что-то вроде ноги. Существо пискнуло.

— Трындить немного! — доложил солдат, обращаясь к царю. — А ежели не трогать — не трындить.

— Схуднул Кащеюшка! — соболезнующе сказала Яга. — Никаки отвары не помогают. Даже с гуся-лебедя одни колики. Иголка, видать, в яйце окислилась.

Царь вооружился лупой и осмотрел странное насекомое. Последнее в ответ поклонилось и что-то пропищало.

— Здоровья тебе желает, государь, — перевела Яга. — Это он вежливый сегодня, а то бы прямо в харю плюнул. В лицо, тоись. Поиспортился нравом-то. Как мужики бояться перестали, после Муромца, так он на нет и изошел. После поражения. Четырех метров мужчина был, а теперь от тараканов в чайной коробке прячется. Беда с ним, уж совсем тщедушный стал. Того гляди, скоро паутину вить начнет.

— Ты мне зубы не заговаривай! — прикрикнул царь. В нем проснулась жалость, а дело требовало точных показаний и назидательного приговора. — Почто Ивана съели, колдуны? Говорить! Сто пятая обоим корячится, кол осиновый! Наслышана, карга?

— Как не знать! — поежилась бабка. — Законы чтим. Токмо батюшка твой чемпионаты по ворожбе устраивал, сам блюдечко катал, а ты старых людей кодексами пужаешь. А за что нам кодексы-то? Жили себе и живем, зла никому не желаем. Ну, поужинали разок... Дак он же детей, дурак-то, столько успел наплодить — государству твоему на две переписи хватит! А тебя, между прочим, иначе как клопом брюхатым не называл. Циник был и ругатель, а ты, надежа, чернилы на его изводишь. Бороду вон обмакнул.

— Смутьян, что-ли, был? — спросил царь. Смутьянов он не любил. Смутьяны мешали сеять и пасти, а не сеять и не пасти было нельзя.

— Ды как сказать? Смутил он меня... — вздохнула Яга. — Я уж и забыла, когда ко мне мужчины приставали. Разочаровала его. А он такой из себя видный был, даром что дурак. Красный бант у его был. Книжку мне читал. Говорил: недолго им, паразитам, осталось!

— Кому? — не уловил царь.

— А паразитам, батюшка! Паразиты каки-то. Наверно, блохи у его были. Чесался все время, нервный был. Хотя на вкус и не скажешь...

— Со сметаной его надо было! — отчетливо прокуковало существо на подносе.

— Ишь ты! — подивился царь. — Речет!

— Реку! — поклонилось ему существо. — Отпустил бы на хрен — я бы тебе и сплясал!

— Совсем стыд потерял! — засокрушалась Яга. — Ладно без порток ходит — на ем не видно. А то ведь пляшет, как оглашенный. И песнями всю скотину в округе запугал. Как расчирикается — так журавли в небе и разворачиваются, обратно улетают. Опомнись, Кащеюшко! Кащей же ты! А это государь наш, батюшка!

— Не слепой. Вижу, — с достоинством ответило существо, хлопнуло у себя над головой в ладошки и подпрыгнуло.

— Для тебя старается! — шепнула царю Яга. — Менуэт любит — страсть! А вот покажи-ка нам, Кащеюшко, как пьяный воробей домой стучится!

Существо на подносе исполнило. Царь откинулся на стуле, выронил лупу и захохотал. Существо почтительно задребезжало в ответ. Из глаза его выпал и повис на шнурке маленький монокль.

— Горазд, горазд, чудовище! — охал царь, вытирая слезу. Он обернулся к шуту. — Помощник тебе, Сеня! Бери вторым номером, записки из барабана будет таскать, с куклой танцевать. А то кота для него под седло поставим, сабельку дадим — чем не рыцарь? Пародию будет нам исполнять, пьесу для него напишем.

— Старый он для забав. Посовестился бы, государь! — поджала губы Яга. Царь зыркнул на нее из-под кустистых бровей и погрозил пальцем.

— Ивана-то съели? А, живодеры? Помалкивай таперя! Таперя во искупление шашнадцать концертов тут и три с капеллой на выезде. За евоный танец в валюте и оборудовании столько возьмем — ташшить неловко будет! А от тебя, старая, песни жду. Задушевной, о прошлом. У тебя бас али баритон? Отвечать!

— Бронхит у меня, — подумав, сказала Яга. — Застарелый, как и все остальное. Лучше уж я за пианину сяду. Сыграть не сыграю, но крышку взглядом открою.

— Ну, моих два номера, — добавил шут. — Шар глотаю и вынимаю — раз. Соло на трубе с прыжками — два.

— И сам выступлю! Фельетон прочту! — воодушевился царь. Он был близок к искусствам, как никогда. Страсть же его к оригинальному жанру шла от деда, который по пьяному делу любил, отстранив пономаря, показывать с колокольни различные кундштюки, в том числе и задницу обыкновенную голую. Нынешний царь с народом не заигрывал, но немногочисленных муз берег и холил. Музы и медоварение — это были два столпа, на которых держалось все и вся в стране. Поэтому вечером в честь предстоящих успехов царь с шутом так погуляли в погребе, что виночерпий вылез наверх обессиленный и до петухов лежал в кустах, дуя на свои мозолистые руки.

Над горою с ревом пронеслись два "мессершмитта".

— Эвона как взлетывают! — вертел головой царь, роняя корону. С небрежением глядя на припадающих к земле бояр, он делился с шутом впечатлениями. — Поболе журавлей-то будут. Им бы яйца нести — полмира прокормить можно.

— А на крылушках-то у их крестики... — вглядывался шут. — Самцы, видать. У нас в коровнике быки так же мечены.

— Железные они, батюшка, — докладывал расторопный командующий. Он всегда с толком вникал в дела и умел нащупать даже интеграл. — А летают бодро, потому как люди в их сидят и педальку жмут. А как педальку жать перестанут — так они носом в землю и уроются.

— А почто так? — спрашивал любознательный царь. Этого командующий не знал. Трофейная техника удивляла своей сложностью не только его. Когда на новом луковом стрельбище мастера доискались, где нажать гашетку у захваченного пулемета, командующий, с трудом сберегши чистоту шитых золотом порток, оглядел дырки в мишенях и повелел пулемет переплавить.

— Не надобен таковой! — сурово сказал он и был абсолютно прав. — Пока в бою матюгами да кольями обходимся, металл на лопаты беречь будем...

— ...И-эх, заграница-матушка! — завидовал вечером царь, приманивая взглядом очередной ковшик. Шут, уже в положении, валялся на полу и толстым пьяным языком на плече соблазнял осторожных тараканов. — Канализация! Юриспруденция! Фармакопея! Куннилингус! — перечислял царь, загибая по ошибке вместе с пальцами вилку. — Университеты у их, дилижанцы, земля у их круглая! А мы в чем ходим, тем и хлебаем! Держава у нас маленькая, а обидно, как за большую. Иде они, изобретатели наши, коперники, иде? Неучености занавес кто приподымет? Науками путя кто распрямит?

— Щас... — пообещал, загребая ногой по полу, шут. — Ик! Бр-р-р! Гав-гав!

— Тока веселиться и умеем! — кряхтя, царь не по своей воле сползал под стол. — Тока, гав-гав, одну забаву и знаем. Двигайся, мил дружок, а то крестом ляжем, храпеть несподручно будет. Кукуреку, боевой товарищ!..

Наутро был опохмел, рассол, огурцы и челобитная откуда-то из-за архимандритовой пасеки. Грамотей был в отпуску, челобитные ворохом лежали на царском столе.

— Поклади ее к остальным. Тоись, я хотел сказать, положь, — велел царь принимавшему челобитные боярину. Тот не уходил. — Чего тебе?

— Челобитчик сказывал, что при ея прочтении твое величество без знаков письменных элементарным образом обойтись смогут.

— Забавно говоришь! — еще не пришедший в себя от вчерашнего, да и от позавчерашнего, царь дернул шута за полу. — Сеня, чего он говорит-то?

Шут замолчал. Потом завозился и, снова захрапев, начал выбираться из-под стола.

— Живей, живей! — понукал его туфлей государь. — Чаю, дело хитрое, без мнения дурацкого не обойтись!

Взяв челобитную, шут уставился на нее и долго стоял недвижим, прежде чем сонные вежды его разлиплись.

— По форме докладай, — зевнул царь, отпуская знаком боярина. Повинуясь неопределенному знаку, боярин вышел через окно.

— Докладаю, — сказал шут и стоя захрапел. Царь проворно соскочил с лавки, подбежал к шуту, вставил ему между пальцев бумажку, поджег, отбежал и со скучающим видом выглянул в окно, где выпавший боярин собирался с силами и определял направление дальнейшего следования.

— Как есть бумага обыкновенная челобитная о печати о сургучовой о шнурке гербовая!!! — заорал шут, вытягиваясь по стойке "смирно". — Ни хрена письменов на ей, стерве, нет, не надушена ничем, гадюка, мать ее гроби в суседку нараскоряку!!

Он стряхнул горящую бумажку на пол и продолжал уже спокойнее:

— При разворачивании дает хруст, линии сгиба прямые, поверх бумаги углем нанесен чертеж, из коего явствуют две такие круглые и одна длинная змейкой, соединенные вместе...

— Довольно, — сказал царь. Европейские образцы докладов, ответов и прочий словесный эквилибр плохо приживались при его дворе. Царь взял у шута бумажку и обозрел ее своим личным, не допускающим искажений оком. Царь обозрел и удивился.

— Аппарат самогонный! — сказал он и был абсолютно прав. — Тока бревно и пила рядом нарисованы. Ага, вот и прорва жестяная. Стало быть, в этую прорву опилки пхать. И оттелева через туды налево в змеевик, опосля чего вон туды, ага... Огарок свечной рядом... Такому пятнадцать минут гореть. И десять ведер рядом.

Шут не глядя взял со стола графин и захрустел им, как огурцом.

— Ошибка в еде — желудок в беде, — поморщился царь. Шут опомнился, выплюнул осколки и взял с тарелки помидор. Оба небожителя уткнулись носами в бумагу.

— Да не может быть! — первым поразился догадке царь. — За четверть часа из одного бревна десять ведер самогону! Да быть не может! Кто сей Коперник? Привесть немедля на беседу!

...Маленький рябой парнишка, отбивая поклоны, стрелял глазами по царевой горнице. Царь поднял его с колен, подержал за подбородок и, вежливо дыхнув в сторону, спросил:

— А двадцать ведер с бревна надоишь? И чтобы запах, как у ангелочкиных перышек? И чтоб не с ног сшибал, а легкостью приятной в темя отдавал? Ась?

— Турбина водяная нужна, — робко отвечал парнишка. — И веер вроде дамского, но с избу. А сделать можно. Тока помощника бы мне, государь. А также две копейки на расходы, лес-то нынче дорог.

— Денег дам. И помощника сыщу. А турбина-то тебе зачем?

— Так ить... Поди, в Европу по трубе гнать будем? — несмело поразмыслил парнишка.

— Мастодонт! — восхитился царь, слегка путая сравнения. Дерзкий проект оформлялся в двух головах быстро и без лишних сомнений. Третья голова, тряхнув бубенчиками, пожелала:

— А меня бы, государь, в обер-дегустаторы с двухведерными в день полномочиями!

— Лады! — сказал царь. — А я наездами буду попечительствовать. А чтоб лишнего не ездить, производство прямо во дворе и организуем. Тебя звать-то как?

— Маманя Петенькой кличут... — засмущался паренек. — А папаня, как аппарат я построил, говорить чуток разучились и ходят мало, больше ползают, а меня и вовсе не узнают.

— Левиафан! — сказал царь, троекратно хлопая его по плечу. — С такими-то мудрецами юными мы всю Европу на ушеньки поставим и без рентгена ихнего ихнюю же землю на сажень просветим, от дьяволов подпочвенных до цветочков поверхностных, дабы силой могущества своего премного изумления в умах произвесть на веки вперед и в целом куда ни попадя...

У государя случались приступы красноречия, этот был не самый тяжелый. Государь имел в виду перспективы водочного экспорта.

— И да будет родник сей страждущим во благость, казне нашей во прибыль, и нам, меринам жалким, на потребу! И от таперева полная на то казенная моя монополия! — добавил царь и был абсолютно прав.

Большой аппарат построили за неделю. Трубопровод на заход солнца прокладывать начали сразу и быстро. Повисев надолго, ущербилась в небе луна, потом прошла еще пара ден, и Европа загудела. Билась и колотилась посуда — то уходили в отставку ликеры, шипучки, коньяки и прочее слабосилие. При большой экономии в литраже новый водочный напиток давал неизъяснимую легкость в мыслях и поступках, сочетая при этом нежный аромат с дешевизной. Европа гудела. С первыми кораблями стала слегка приплясывать и Америка, поскидала тюрбаны Азия. Планетишка повеселела.

— Оттыкай! — говорил царь, попечитель славный и естествоиспытатель вдумчивый. — Набулькивай! Подноси! Опрокидывай! Ох-ох, матушки!! Не закусывая, результатом что имеем?

— Глаз вылупление! Носик вот красненьким засиял! — оглядывал царя шут. Шло испытание новых сортов. Царь испытывал осторожно, по полковшичка, шут по четверти, но напиток был новый, а это означало и более крепкий. — Так. Рученьки-то, я вижу, теперь сами по себе. Губки по личику поехали. Ага, коленный рефлекс пропал! Улыбка от пощечины не исчезает. Все, батюшка, сейчас со стула свалишься!

И он был абсолютно прав.

В это утро его царское величество был тих, как улитка, и скромен, как горошина на бахче. В это утро надежу-государя нашли спящим на помойке голландского посольства. Причем сначала его нашли воры, оставившие на его величестве только рейтузы, потом его нашли куры, оставившие на нем же свои следы, и только потом спящий монарх был опознан вышедшим подымить конюхом. Вчера в посольстве подписали на веки вечные какую-то бумагу о шести пунктах, затем выкатили бочку с чем-то таким, что горело в ложке, затем царь с шутом взялись за ковшики...

Теперь его величество сидел с гудящей под короной головой и пускал серии несмелых улыбок по адресу своей второй, непьющей и некурящей половины. Ходики на стене давно показывали на опохмел.

— Сеню-то нельзя ли позвать? — тихо спросил царь, глядя в пол, от которого было очень трудно оторвать ноги. Государыня молча встала и с каменным лицом вышла. Государь мгновенно опустился на четвереньки и побежал к кованному сундуку, в котором...

— Не ищите, батюшка! Маманя велели подале убрать, а недопитую в окно вылили,- голос родимой дочери был более чем прохладен. Она стояла в темном углу горницы и слегка двоилась. Царь подождал, пока пол перестал изгибаться и пружинить, переполз на стульчик и оттуда внутриполитически улыбнулся.

— А я тебя и не заметил! Така ты у меня ладушка спокойная, что я и не заметил! Така красота растет, така лебедушка! Глянет — как рублем одарит! А нам денег не надо, нам бы вот...

Двое постельничих, громыхая сапогами, внесли шута и положили посередине на ковер. Шут был визуально мертв, исполински грязен и не дышал, а только попискивал при надавливании. Один башмак его был значительно больше другого, так же как и у царя, который, окинув соратника критическим взглядом, сказал уставившейся в потолок дочери:

— Вот до чего доводит неумеренное-то потребление! Алкоголик! Кабы не он, так вторую бочку бы и не открывали. А кабы не она...

Постукивая жезлом, вошел боярин со свитком и, загородивши красный нос бумагой, стал докладывать:

— Нота и счет от его высокородия голландского посла! За потраву четырех фикусов в кадках, за избиение статуи Вольтера, за семьдесят два щипка пословой жене, за две ее юбки, за поломку музыкального ящика барабанными палками, за снятие цирюльником кастрюли с головы посла, за глупые по этому поводу шутки, за портрет посла в прихожей и отдельно за банку краски, за всю посуду в доме и за стекла в доме напротив, за омовение рук и химические опыты в аквариуме, за пилюли и компрессы для посла, его жены и их доктора, за разрушение обоих отхожих мест, за бенгальские огни и за вызов пожарных отдельно, за постройку новой печки, за сбитый флюгер, за прыжки в шпорах на перины, за...

— Война?! — выдохнул сизым маревом царь.

— Сорок шесть гульденов с мелочью, — отвечал боярин, заглянув в конец свитка. — Половину прочитал. Дальше перечислять?

— Не надо! — твердо сказал царь. — Верю. Тебе — верю. Так не война?

— Мы с имя вчерась договор мирный подписали, ежли твое величество забыл. Перед тем как... Войны не будет! — суровый боярин стоял с высоко поднятой головой, но ноги его давно разъехались по полу, а сапоги на них были надеты ошибочным образом и задом наперед. Боярин ведал промоканием и громогласным зачтением международных документов, а также, судя по опаленным бровям, яркому даже в сравнении с царским носу и торчащей из кармана селедке, участвовал в торжествах по этим случаям.

— Ну и слава Богу... — бормотнул, обшаривая его глазами, царь. — Ты скажи скорей — пронес?!

— Так что матушка-государыня на крыльце конфисковали и ручкой по морде приложить изволили-с! Полный графин был... — боярин развел руками и, лишившись опоры о стол, упал навзничь. Шут, на которого упали, пискнул громко и обиженно.

— Моченьки моей нетути! — пожаловалось его величество. — Горит все во внутрях, душенька проснулась, матом лается, сполоснуть бы ея! Слуги вы царю, аль нет? Дыхните хоть на меня!

— Положение не позволяет, — осмысленно сказал из-под боярина шут и снова запищал.

— А орден, который твое величество посольскому повару к бороде прицепил, выстригать пришлось, — доложил боярин. Человек разумный и знающий свои возможности, попыток встать он не делал. — И еще твое величество с послом в карты игрались на желания. А долги записаны, и твоему величеству орлиное чучело скушать предстоит, две недели не снимая на коньках ходить и от их высокородия твоему же величеству восемнадцать тысяч щелбанов.

— Ничего. Поболе проигрывали, — нервным кивком царь сбросил на постель корону. Опустевшая и иссохшая царская душа, держась за сердце, потерянно бродила по гулкому желудку. Царь почесал затылок и вспомнил. Радостно взмахнув руками, он вскочил, но тут пять вспомнил.

— Третьего дня выпил... В шкафу стояла, от моли. Крепкая была...

— Постыдился бы при подданных-то своих! — сказала, входя с графином, царица. Царские глаза выпучились на графин и громко моргали, боясь обмануться.

— Это да... Подданные мы... Что есть, то есть... — согласился по-прежнему горизонтальный боярин. — И родители наши подданные были, и мы, конешно, грешны... А кто не подданный — таковые у нас и не живут. Таковые есть только дети, они же бабы, они же священники. Священники пьют кровь Христову, мы — народную, бабы — нашу. Дети же сиречь спиногрызы и короеды, равно как и цветы жизни, аромат коих временно с винным не совпадает.

По причине складного многословия этот боярин считался при дворе теоретиком. Он также иногда ругался во сне на неизвестном языке, за что ему как-то по пьянке был пожалован диплом. Объемистый том бесед боярина с его говорящим попугаем готовился к переизданию.

— Похмелитесь уж, гиганты! — царица поставила на стол графин, оценила трепет мгновенно изготовившегося к прыжку супруга и, покачав головой, удалилась. Царь прыгнул. Стол упал, но графин — нет, графин забулькал и заклокотал, графин пролился дождем и Божьей благодатью на заблудшую куда-то в слепую кишку и готовую там преставиться царскую душу. Молча вошла и вышла царевна. После нее остались соленые огурцы на столе и укоризна в воздухе, которую, однако, заметило только зеркало.

— Ты, батюшка, осторожней! — забеспокоился плоский под боярином, но заботливый шут. — Ты крепись, с маху-то всю не выдуй! Сам захлебнешься и нас погубишь! Ты нам с боярином-то оставь! Ты графин нам покажи — мы тогда встать сможем!

Мужественный царь за волосы оторвал себя от графина и широко улыбнулся. Силы и бодрость, приятно покалывая, возвращались в его ликующее тело. Царь шагнул к четырем протянутым с пола рукам и бережно передал им графин. Затем повернулся, молодецки покрякал и водрузил обратно слегка погнутую корону. За спиной его две хари попеременно улыбались и булькали.

— Вот и праздник кончился! — сказал государь-батюшка. — Вот и ладненько. Подписали, погуляли — и хватит! За работу пора. Дела ждут. Умоемся — и в карету. На архимандритовой пасеке пчелы новый мед вывели. На вкус как поцелуй девичий, но брага из него крепче бомбы взрывается. Импортерам чужеземным доказать надо, что напиток это, а не отрава. Посему на испытания добровольцы нужны. Кто поедет?

Царь не обернулся. Он знал, что за его спиной мгновенно вытянулись две длиннющие руки, одна с привязанным бубенчиком, другая по локоть в чернилах.

— Ну, и я во главе, — заключил царь. — Собирайтесь. Дело государственное, семьям — ни слова!

В пятницу в три часа пополудни государь-батюшка, гуляя по парку, наступил себе на бороду, ударился лбом о дерево и резко изменился во мнениях.

— Шута под стражу. Бояр побрить. Казну пересчитать. Духовенству пришить погоны на рясы. Собак и кур покрасить. Об исполнении доложить, — царь был на удивление конкретен и деятелен.

К пяти часам пополудни масштабы изменений были уже пугающими, а прямой как палка государь все диктовал и распоряжался. Собаки и куры были наспех вымазаны синей, по высочайшему выбору, краской; всем заборам была придана исключительная готическая островерхость; матушка-государыня с плачем укоротила юбки себе, царевне и бабкам-приживалкам; шут был посажен на хлеб и воду до выхода указа о разрешении на беспричинный смех, а его колпак с бубенцами сдали под расписку в казну.

— Бабам рожать не переставая! Пономаря на колокольне заменить обезьяной! В леших не верить, а верить в победу!.. — склонившийся над столом государь временами сам себе казался грамотным. Держа в руках перо, он постукивал им о стол и реформировал по алфавиту все, что можно было выразить словами.

— Акация! — говорил государь. — Цвести, но не боле раза в году, и отныне давать огурцы, а пахнуть сиренью. Арапы! В пределы не впущать, а ежели протиснутся — соблюдать молчание и жительствовать в зоопарке. Архалук! О том не ведаю, что есть, посему под запрет, и ударение изменить на первый слог. Бояре! Суть слуги престола и являться должны по свистку, а ежели кто не услышит — рубить тому уши как излишество.

Опережая естественный закат, государство помрачнело. Все, кроме самодержца, понимали, что рассвета при таком развитии событий может и не наступить. В то время как не родовитый, но с большими планами боярин выступал с речью перед согнанными бабами, приказывая им беременеть отныне минимум тройней и только мальчиками, группа трезвомыслящих бояр и сверкающих новыми погонами батюшек уже стучалась к шуту в камеру.

— Проще простого! — сказал им вновь заточенный шут. — Десять ковшиков ему без закуски подать. Потом ишо семь. А как окосеет — в парк принесть и об тое же дерево трахнуть. Случай в истории не первый. Тока погодите, пока в ем жажда проснется.

— Нетути жажды, — хмуро ответствовал ему один из бояр. — Ковшики на помойке, бочки спрятаны, виночерпий на токаря учится, а сам по уши в простокваше ходит. И нос у его теперь беленький.

Заговорщицкий союз призадумался. Решения не находилось, а за стенами порядки стремительно менялись. Уже визжали тупоумные коты, которым как домашним животным вменялось теперь твердо знать и произносить хотя бы пять слов; капустные грядки было приказано засеивать бананами до тех пор, пока таковые не произрастут; лошадям было запрещено пятиться; винопитие царь в полном сознании назвал гражданским грехом и в полном же сознании повторил это трижды. К полуночи было велено дожидаться конца света, а буде такового не состоится — провести своими силами, во славу Божию и изволением государским для подтверждения имеющихся теорий.

— Экого Мамая возымели! — пожаловался казначей. — Уж лучше бы себе памятник из трофейных палиц построил, как хотел. Зря я ему средств не отпустил. Строил бы сейчас и строил себе.

— Слушайте меня, бояре! — шут пятерней в затылке нащупал идею и почесал умное место. — Дело нехитрое. К ужину мы нашего батюшку с облаков на троник вернем. Токмо согласие ваше требуется, особливо духовенства, и беспрекословное мне временное подчинение.

Сгрудившись, народная верхушка выслушала его. Подумав, кивнули шапками, осенились знамением и разошлись, затверживая каждый свою роль.

А государь, наскоро подкрепившись чесночной колбасой с луком, смрадным голосом отдавал и отдавал приказы, которые притихшим улицам возвещал и возвещал не родовитый, но с большими планами опричник.

— Морды хамской никому отнюдь боле не корчить! Иконописность лица проверять у каждого пятого по разу на дню! Список насекомых, не способных гудеть — к завтрему мне в двух экземплярах! Умеющим изготавливать пряники стряпухам — явиться с лопатами на построение! Звезды есть продукт мощного разума, от нас далекого, о чем повсеместно помнить и неукоснительно соблюдать! Перила, построенные вдоль реки, приятно украсят пейзаж и удивят археологов! Новый дом и сарай тому, кто придумает заклинание от пота ног!..

Царю не менее чем ежу было ясно, что реформы должны перевернуть сразу все, что иного пути быть не может, что надо действовать решительно, и что соединенные вместе эти три мысли являются солидной философской базой.

Приняв подобающую позу, царь мужественно посмотрел в окно, за которым бушевало время перемен, слегка изумился, немножко поводил глазами и через мгновение решительно одурел. Одуреть, охренеть и дрюкнуться причина была весомая. От царской калитки к царскому порогу по царскому нехоженому газону величаво топало нечто очень большое и белое на трехметровых сучковатых ногах. Вместо головы у существа был один сплошной клюв, а за спиной волочились по земле два рекордных размеров крыла. В руках у царского гостя была папка.

Не в силах подавить удивления, самодержец заткнул рот бородой, но крик вырвался из ноздрей. Дивное же диво тряхнуло крылами, подломило ноги и уселось на крышу отхожего места, которое по царскому указу уже успели перенести к парадному входу.

— Встречай гостя! — непохожим на голос голосом сказал гость и долбанул клювом в дверь. Государь сжал бороду челюстями и в падении на пол был изящен, словно молодая березка. Обморок прохватил его до костей и передался через пол мышам.

— И это пройдет... — мудро заметил гость, трогая негуманоидной рукой надломившийся клюв. В терпеливом ожидании он просидел те минуты, кои понадобились царю для того, чтобы очнуться, вспомнить мать, деда, свою должность и свое сложное и редкое даже для династических особ двойное отчество. Заново уясняя обстановку и вставая, его величество оперся о дверь, которая немедленно уронила его величество на скользкое от холодного пота его величества крыльцо.

— Все суетишься? — меланхолично спросил длинноногий гость. Клюв его с осторожным укором покачался в воздухе. — И видел я человека, к земле лбом зело приникши... И побиты были чресла его, яко виноградник засухой... Восстань же, помазанник непосредственного начальника моего! Вот тебе дар речи! На.

— Мираж?! Либо хто? Персиянин?! Либо хто? Шутка?! Запорю?!! — неуправляемо возбормотал его величество, сжимая кулаки до такой степени, что стиснутый ими воздух выходил из-под пальцев со свистом.

— Вот они, песни глупых твоих, Господи! — гость саркастически помотал клювом и осторожно им щелкнул. — И сказал им: не то я вам принес, но это! А кто с этим к нам придет, тот от этого и погибнет! И бысть сеча зла и люта... Здорово, царь.

— Фамилия?!! — гневный царь побоялся дотронуться до клюва, но речевое самообладание вернулось к нему утроенным. — Встать, когда с раненным царем разговариваешь! Крылья по швам! (Сознание государя, однако, немножечко раздвоилось). Как долетели? Какова показалась панорама? Из каких птиц будете?

— И сказал ему: не все то птицы, что с неба! — теряя терпение, проорал гость своим ужасным голосом. Царь быстро присел и снова укрупнил зрачки.

— И сказал ему: ангелов доселе не видавши, ныне смотри! Силы небесные, подтвердите мя! Покажитесь ме! Приблизьтесь к мю!

— У-у-у! У-у-у! — деловито запели единым разом восставшие из-за забора многочисленные некрупные ангелы в белых балахонах с крыльями и гуслями. Некоторые из них перелетели через забор, остальные полезли так. — У-у-у, Сеня! У-у-у!

— Возрадуйся, царю наземный! От небесного коллеги тебе привет и адрес! — главарь ангелов раскрыл папку. Царь побледнел и поправил корону. В горнице за стеной молча хохотала здоровенная царевна, и от ее хохота мелко прыгала по полу зажимавшая ей рот царица. Они были осведомлены и проинструктиро-ваны.

— Мо-ло-дец! — громко прочитал старший ангел из папки и захлопнул ее. — Многого ты добился в трудах своих, но об одном забыл. И вот тебе воля вышняя: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что, и поцелуй его в задницу! Шутка. А воля вышняя такова: тридцать пять ковшиков без закуски стоя под барабан до заката! За здоровье сил небесных под их наблюдением и при помощи!

А силы небесные, отворив калитку, уже катили во двор царь-бочку, с незапамятных времен стоявшую в самом углу погреба, вскрыть которую ввиду крепости напитка в ней никто не решался. "Питие Судного дня" — так она значилась в винной описи...

...На тридцать втором ковшике царь тихо охнул и приложил руку к темени.

— Сеня! — позвал он сидящего на нужнике ангела. — Ты почто вырядился так? Шутишь, али сплю? Я, али не я?

Ему снова подали ковшик. Царь выпил незаметно для себя и осмотрелся уже уверенней.

— Бояре! Что за форма одежды така? Откуда у меня авиация? Эй вы, в погонах! Кто ваш командир?

— Ты, батюшка! — угодливо подпрыгнул не родовитый, но по-прежнему с большими планами ангел-гусляр. Ковшик зачерпнули и опять подали. Царь выпил и с любопытством глянул на бочку.

— Дельный напиток. Какого года закваски?

Ему не ответили и поднесли. Что-то отчетливо щелкнуло у государя в голове, когда последняя капля скатилась в его желудок. Царь одернул кафтан и с пронзительной ясностью во взгляде уставился на собравшихся.

— Изменения, происшествия, казусы за время моего отсутствия? Доложить!

— Никаких! — отвечал нестройный, но в целом правдивый хор.

— Посевная?

— Грядет!

— Погоды?

— Устойчивые!

— Моя политика?

— Мирная!

— Династия?

— За спиной, батюшка!

Государь обернулся. Приветственно махая платочками, на пороге стояли с зажатыми ртами царица и царевна. У царевны подрагивали в руках хлеб-соль. Царь улыбнулся семье и прошелся руки за спину по крыльцу. Затем ласково глянул на бочку и поднял голову.

— По случаю благополучного моего возвращения из... — он задумался.

— С приездом, батюшка! — гаркнул хор, и громче всех шут на нужнике. Царь присел, но сделал вид, что чешет через сапог пятку.

— Сойди, Сеня. Хвалю. Сыми клюв, люди кругом. За маскарад потешный хвалю. Прикатить еще три и раздать ковшики. Хвалю. Прикатить три и одну на потом. А за эту крепенькую хвалю...

...Но всего их выпито было восемь. А когда прикатили еще две бочки, то выпито стало десять. Оттыкая одиннадцатую, шут упал в нее лицом и был спасен только тем, что выпитое им зелье перетекло вниз и силой тяжести опрокинуло его на лавку. Икнув на прощание, шут разбросал ноги и захрапел так, как и следовало после такого трудного и богатого событиями дня. Бояре же, переложенные духовенством, давно уже молчали в аккуратном сопливом штабеле. Царь-батюшка, подобрев душой сверх всякой меры, чокался перечницей с видимым только ему собеседником и наливал, наливал, наливал... Как и в старые добрые времена, которые вновь вернулись на землю после краткого потрясения.

В этот день его царское величество был печален и тих, как самка ежа после родов. Череда крупных праздников и мелких застолий испепелила душу государя. Крошечная и безответная, она ютилась где-то на задворках царского организма и ничего не просила.

— Может, мадеры хрюкнем, твое величество?- предложил из темного угла шут, душа которого, все еще навеселе, бродила по его шутовскому организму без всякой цели.

Царь скорбно поглядел на свое отражение в ближайшей пустой бутылке и не ответил. Только душа его где-то в печени беззвучно икнула и уронила голову.

— Мадеры, твое величество, хрюкнем — и по ягодки! Баб, то бишь, в деревню попугать сходим. А то вон карусель включим. Аль мы уже не добры молодцы с тобой?

Шут соскочил с сундука и схватил пузатую бутыль с мадерой.

— Не тронь! — трескучим голосом предупредило его величество. — Откроешь — сблюю.

— Кто?! — поразился шут. — Ты?! Сблюешь?!

— Как Бог свят! — подтвердило его величество. — И думать не могу. И говорить не могу...

Озадаченный шут опустился на пол и замолчал. Такое в истории государства случалось впервые. Надежа-государь, царь-батюшка, чьи питейные рекорды еще в начале царствования затмили все великие события прошлого, чье мужество в потреблении любого количества любых напитков приводило в трепет даже заморских великанов, чья глотка десятилетиями булькала по двадцать четыре часа в сутки, чей небольшой, но на страх врагам удивительно красный нос...

— Быть не может! — твердо сказал шут. — Не верю! И самогону на корочках не хочешь?

Царь дернулся на стуле и жалобно поглядел в потолок. Самогону на корочках не хотеть было невозможно. Самогон на корочках, светлее детской слезы, крепче братских объятий, "радость моя и Божия", как говаривал даже пивший в меру архимандрит, сладкое зелье, которое во дни праздников и несчастий, не советуясь, выбирали все поколения...

— Не могу... — прошептало его величество. — Душа не примает. Зови попов, Сеня. Чую, до завтрева схороните вы меня...

...Колокольный звон, не переставая, плыл над взбаламученным государством. Ставились свечки, читались здравицы, подгибались перед иконами колени. Архимандрит, благоухая лимоном, перелистывал скрижали, и от выдохов его свечи вспыхивали факелами.

— ...И сказано в начале всех времен: "Царь земной, вкус потерявший, желанье утративший, вместилище свое затворивший — не царь более, и не отец народу своему, не тесть зятю своему и тетушке своей не племянник. Ибо царь земной, бодрые напитки отринувший, молоку и квасу предавшийся — есть царь Последний, царь народа Пропащего, и знаменует собой конец сущему всему и конец всех времен..."

Архимандрита пошатнуло, скрижали выпали из его рук, и всеобщий крик ужаса, смешиваясь с медным звоном, напугал в небесной выси даже самых матерых ангелов.

А в это самое время в царском погребе, среди крепких запахов и нежных ароматов, в полной темноте носился шут. Пробегая ряд за рядом десятки бочек, больших и малых, он искал то, что нужно было найти обязательно. Атеист по роду своих занятий, монархист ввиду личной дружбы с царем и второй в государстве после царя питейных дел мастер, он знал, что ищет.

— ...Трон, корону, бинокль и подтяжки в музей сдайте... — слабым голосом диктовал с одра государь. Красный нос его заострился и походил на маленький стоп-кран в поезде для лилипутов. Жизнь покидала царя с каждым словом, и душа его, кряхтя, уже собирала по углам манатки. — Образ правления пущай народ изберет...

— Спи спокойно, надежа! Изберем! — суетливо выкрикнул неродовитый, но с большими планами боярин. В до неприличия маленькой голове его уже шлифовались и оттачивались варианты нового политического устройства, от Товарищеской республики с ограниченной территорией до Великого Боярского Шайтаната. Духовенство, в планы которого не входила безвременная кончина монарха и последующие реформы, стояло по углам молча и в строгой очередности сморкалось.

— Меня бы хоть погодил! — всхлипывала царица. — Что-ж ты, батюшка, из супруги вдову-то лепишь? Пожили бы ишо с десяток, внуков бы дождались, а там бы в полном соответствии рука об руку и преставились...

— Не гоните лошадей, батя! — подала свой грубый голос царевна. Малая корона на ее крупной для девицы башке смотрелась перстеньком. — Да и на памятник толковый средств в казне нету. Хочете как дурак под кафельной плиткой покоиться?

— ...Сеню, шута моего забавного, в подпоручики воздухоплавания жалую, и в память обо мне пусть еще три размера к туфлям добавит, — не слушая никого, бормотал царь. Потная лысина его с ободком от тяжелой праздничной короны все сильнее вдавливалась в подушку. Колокольный звон снаружи в сочетании с внутричерепным грохотом похмелья давали стереоэффект, от воздействия которого царские мысли наслаивались одна на другую и в речевом исполнении выглядели довольно странно. — Вот и сказке конец. А конец — телу венец. Скоро кака скакивается, да не скоро тело телится. Ку-ку, мои дорогие! Бум-бум, родные и близкие! По барабанным перепонкам противника — пли! Выползала Дусенька да поиграть на гусельках... Здравствуй, куры, я — Гефест, переплющу весь насест! Здравствуй, дура, я — дурак, предлагаю крепкий брак! В тили-тили-тесто запекли невесту! На рогах своих двоих скачет пьяненький жених!..

Уже тянули со двора шланг обмывать отходящего в безумии царя; уже плели венки "Государю нашему от опустевших просторов"; за дворцом наспех колотили гроб огромного водоизмещения; неродовитый, но с большими планами боярин уже носился по подворотням в поисках единомышленников; уже за архимандритовой пасекой формировались первые колонны красномордых плакальщиков, а в царском погребе...

А в царском погребе запыхавшийся шут присел на ступеньку и обтер пыльную бутылку рукавом. Какое-то слово из пяти букв было написано на этикетке, бутылка хранилась давно и в винной описи не значилась. Прочесть название неграмотный шут затруднился, но догорающая спичка высветила звериный лик, а открученная пробка освободила запах, который молнией прострелил шута от ноздрей до пяток. "Эврика!" — подумал шут на незнакомом ему мертвом языке и, спотыкаясь, выбрался наверх...

...Где все уже, за малым исключением давно было готово. Многочисленный и горестный, шаркал лаптями народ; клубилось дымовой завесой кадящее духовенство; осторожно бились лбами обземь скорбящие бояре. Само малое исключение лежало на высоком постаменте в гробу и бормотания его, кроме барражирующей на малой высоте пары дежурных ангелов, никто не слышал.

— А вот и я! — репетировало встречу с Господом его монаршее величество. — Вседержителю чертогов небесных от гвардии земного царя — физкультпривет! Прикажете пройти дезинфекцию?..

Расталкивая людей, шут пробрался к постаменту и полез в гроб, не обращая внимания на круглые глаза хоронящих и двойной синхронный обморок царицы и царевны.

— Кощунство! — возопил неродовитый, но с огромадными планами плюгавый боярин. В руках он держал острозаточенную лопату с привязанной к ней траурной лентой.

— Спасибо, что пришел, Сеня, — еле слышно поблагодарило его величество. — А уж я и готов совсем... Твоей тока слезы и жду. Пролей, Сеня...

Царю капнуло на грудь, капнуло на лоб... Дрожащей рукой шут приладил бутылку, и она заклокотала, освобождаясь.

— А-а-а-ах! — пронеслось в толпе. Царская душа должна была уйти в облака по-царски, под звуки льющейся водки, коей новопреставляющийся выпил за правление столько, сколько иным царям вместе с их странами хватило бы утонуть.

— Ик! — послышалось с постамента.

— О-о-о-ох! — прошелестело в толпе. Вскинулись лорнеты и монокли, вылупились зенки и очи. Царская душа, отлетая, должна была как-то выглядеть, и все хотели посмотреть на ее восходящий полет.

— Огурца! — послышалось с постамента. Царь сел и не глядя протянул руку с вилкой.

— Ик! — донеслось из толпы. Худородный, но с большими несбывшимися мечтами боярин наступил себе на отвисший язык и упал, пробив лбом три верхних слоя почвы.

— Ура! — предложил кто-то первый среди мужиков, и через секунду всеобщий радостный крик наполнил воздух и подбросил вверх неосторожно снизившихся ангелов.

— Огурца! — стоя в полный рост и воздев руку с вилкой, вскрикивал государь.

— Несем! — кричали самые проворные, теряя на бегу лапти.

— Здрав буди! — вопили из своей шеренги бояре, и шапки их описывали дуги и параболы.

— Допей, батюшка, — сказал шут. Царь допил остаток, крякнул и вставил бутылку в корону. Все ахнули и захлопали в ладоши. Появление царя на людях в таком головном уборе всегда означало праздник. Шут улыбнулся в нарисованные углем усы и достал бубен.

— Зверь-напиток! — сказал царь и поклонился на все четыре стороны. — Расходись, люди добрые! Никому не пить, никому не есть! Через два часа, как столы накроем — все сюда! Живы будем — не помрем, а помрем — так выпьем и живы будем!

...В этот день было выпито больше, чем съедено. А съедено было больше, чем когда-либо. Все пили все, и всем хватило, и многих переполнило, и побросало наземь, и застряло в заборах, и уснуло на чужих порогах, и проснулось в незнакомых объятьях. Царь с шутом, уложив валетом обхохотавшихся царственных дам, ушли в подполье. Где среди бочек больших и малых долго искали. И нашли еще одну, и выпили ее молча, в унисон, в терцию, а о грядущем похмелье не думали, потому что знали: хоть она и зверь, но ласковый она зверь и нежный, и лишь тот народец себя пропащим может считать, который этого зверя боится или не знает...

Этим тяжелым в астрологическом смысле утром его царское величество проснулось от страшного звона в голове и ее окрестностях. В соседних горницах стонали и ворочались царица, царевна и дежурные бабки. В конюшне беспокоились жеребцы и кобылы. В подполе пучили глаза одуревшие мыши. К будильнику привыкали с трудом. Духовенство даже не решилось его освятить, а архимандрит, пару часов понаблюдав за стрелками и послушав тиканье, уехал к себе на пасеку в полном расстройстве. Будильник был подарен голландским послом с нижайшей просьбой заводить его раз в день и теперь господствовал во дворце.

— Сеня! — позвал царь. — Уйми паразита! Креста на ем нет, а звону, как от обедни.

Сонный шут выбрался из чулана и заткнул механизму пасть.

— Охохонюшки-и-и!.. — сразу же разинул свою государь. Вчера легли поздно. Уже неделю шла посевная, и царь дотемна шлялся по огородам, проверяя работу чучел и давая наказы. К тому же перед сном на картах выпало землетрясение, и пришлось созывать экстренную думу, которая заседала до тех пор, пока не ус-нула.

— О шести руках архимандрит приснился с точкой во лбу, — поделился новостью шут. — Пляшет и голый по пояс. К чему бы?

— Пустое! — отмахнулся царь. Чужой сон был для него неинтересен. Свои же сны он любил диктовать писцам, и лучшие из них зачитывались с колокольни по большим праздникам, а два вещих вошли в учебники.

Царь потянулся и ухнул. Пора было вставать и идти пробовать бесплатную кашу из пенсионных фондов. Затем предстояли военный парад и, если позволит погода, дерзкое нападение на одно из сопредельных государств. Мысль о нападении только что пришла царю в голову, но явилась уже в виде принятого решения, и вместо мягких тапочек царь затолкал ноги в боевые, со шпорами и подковкой, валенки.

— Ба-ба-ба! — подивился не в меру догадливый шут. — У нас же договора с ими со всеми на веки вечные!

Царь не ответил. Сопя, он навешал на себя половину коллекции мечей, насадил на голову бывший некогда чугунком шлем и опустил забрало.

— Так ить посевная! Перетопчем же все! — возмутился шут.

— Не верещи. Не свое топтать будем, — глухо ответили из чугунка. Его величество взял копье, сунул на всякий случай в карман белый флаг и, открыв забралом дверь, вышел.

...Парад, боевые пляски, отдание чести в движении и бравые крики отняли много сил. Сосредоточенное у границы войско, проведя маскировку, перекличку и отобедав, уткнулось в доспехи и захрапело так, что бледные соседи, крестясь и ахая, объявили мобилизацию. Их пограничники с ужасом разглядывали в трубы походную цареву кровать с железным балдахином, свесившуюся из-под боевого знамени руку царя-агрессора, нацеленные и заряженные всякой дрянью пушки, стоявшие позади обозы с кучами пустых мешков для дани и печального шута на пригорке. Печаль на лице шута не предвещала ничего хорошего.

— ...Слева обходи, слева! — вскричал под балдахином царь и проснулся. Через минуту все пришло в движение. Забегали сотники, поднялись штандарты, засверкали еще утром бывшие серпами сабли и алебарды...

Царь приподнял передничек и первым ступил в воду. Следом за ним, морщась, пошло вброд войско. Достигнув середины ручья, царь обернулся и вздел вверх правую руку с мечом. У мольберта тут же засуетился придворный художник. Государь обещал стоять не более двух минут. Пачкаясь красками, художник быстро писал мужественного раненного воина по пояс во вражеской крови и улыбающуюся ему богиню победы с характерным для царствующей семьи крупным носом.

— Ганнибал! — оглядев царя, мрачно сказал шут. Война его не касалась. Он присел на пенек и вытащил папироску. И тут ударили пушки! Без приказа, но с большим желанием попасть куда-нибудь и разнести там все к чертовой матери. И в сгущенных донельзя облаках замкнулась цепочка и сверкнула молния. И шарахнул гром. И посыпался град. И в ручье поскользнулся царь. И войска потеряли из виду лидера. А пушкари были бравые робяты. И пушки ударили вновь. Но пушкари были не очень меткие робяты. И, получив в спины репу, горох и тряпки, все войско свалилось в ручей. А государь, шатаясь, поднялся и не увидел полков своих. А у художника смыло гуашь. А полки, вынырнув с мокрыми усами, потеряли ориентиры и повернули назад. А думали, что идут вперед. А пушкари были все-таки ушлые робяты. Горох, тряпки и, конечно же, репа опять не пропали даром. И государь, всплеснув руками, поплыл вниз по течению с огромной пробоиной в бороде. А войско, по уши в волнах и накрывшись щитами, ждало когда кончатся дождь, град и репа в зарядных ящиках. А на той стороне ручья стояли утыканные зонтиками вражеские ряды и смеялись. Это была их безусловная победа...

...Государя выловили в низовьях ручья и долго не могли убедить покинуть бревно, на котором он дрейфовал. Войско в полном составе легло в госпиталь и лечилось приложением пятачков. Пушкарей государь повелел напоить дегтем, выдрать им ноги и оборвать руки. В перспективе. А пока их собрали в артиллерийской избе и заставили чертить траектории и окружности с тем, чтобы впредь столь досадных промахов отнюдь не делать.

Выдав для приличия пару орденов (в основном себе), обсохший и переодетый царь подозвал шута. Глядя в стол, долго собирался с мыслями. Шут пододвинул бочонок и достал ковшики. Государь поднял голову.

— Ибо... — он грозно повел бровями, но закончить не смог. Шут быстро налил, и они оба тяпнули.

— Дабы... — его величество сузил глаза, но фразы не продолжил. Шут плеснул, и они хлопнули, не дав испариться ни единой молекуле.

— На веки вечныя! — мучаясь стыдом, выдавил царь и всхлипнул.

— Нет — войне! — быстро сказал шут, и государь кивнул. Они клюкнули по третьей и захрустели репой, которая была кругла и свежа, а равно крупна и вкусна. Как и все продукты мирного, невоенного времени.

В это утро его величество проснулось от того, что не смогло больше спать. Точнее говоря, спать оно очень хотело, но совесть, подняв голову и продрав зенки, принялась кочевряжиться.

— Эй! — крикнул государь своему лохматому отражению в зеркале. — Спишь, лошадь конская? А народ уже, чай, все зяби вспахал и в реку уперся! А ты все спишь? А народ уже колорадского жука поизвел, огурцы засолил и скотину случает! А ты все анфасом в подушечку сны обхрюкиваешь? Встать, дармоед! Сесть, плешивый! Встать, лысый! Сесть, хомячище!

Исполнив упрощенную до предела зарядку и показав заспанному облику в зеркале отнюдь не маленькую волосатую фигу, государь прошествовал к сундуку с повседневной одеждой и, с кряхтением отомкнув его, в несколькой неудобной позе заснул...

... — Я т-те задам! — бушевало его величество часом позже. — Люди уже на Луне коровники строят, а он тут в прыжке засыпает! Его уже археологи обыскались и потомки забыли, а он здесь, веник носатый, до одури исхрапелся!

Морально уничтожив зеркало взглядом, государь напялил одежки, твердой поступью и с гудками прибыл к умывальнику, где по прошествии нескольких моментов заснул уже основательно взмыленный, с занесенной для первого скребка бритвой.

В таком положении и застал его шут, явившийся бить челом яйца к завтраку. Осторожно лишив спящее изваяние бритвы, его смешнейшество обтер рушничком испачканные мылом ланиты, перси и даже чресла его величества.

— Хорошо стоим! — немного погодя, сказал шут.

— Вовремя будем! — подтвердил царь, не поднимая век. Правая рука его деловито засуетилась перед лицом.

— Смотри, не порежься, — остерег его шут.

— Иди бабушке в сортире советуй, — ответствовал царь. Брился он аккуратно и без порезов, и невидимые глазу результаты его устраивали. — Одеколон дай!

— На, — сказал шут, не вынимая рук из карманов.

— "Тройной"? Где достал? — государь обильно попрыскался и в нерешительно позе замер.

— Хорош! — похвалил его шут.

— Главно дело, лысина наконец заросла. Долго мечтал, — поделился царь. Закрытые вежды его, судя по всему, видели очень многое. — Шкура вот тоже тигровая неплохо сидит. Пятьдесят шестой тигр был, второй рост, лично сам в джунглях выбрал. Двумя пальцами задавил. Шибко здоровый стал, все могу. Хочешь, шакала тебе на воротник отловлю?

— Весьма обяжете. А также, если не затруднит, слона на гульфик. Сейчас кожа в моде, — двусмысленное положение слегка озадачило шута. С одной стороны, царь крепко спал, с другой — бодрствовал и общался. Окончательно потерявшись, шут перекрестился и дернул царскую бороду на себя.

— Хах-х-х!! — государь очнулся мгновенно и мгновенно же оценил обстановку. — Веришь, Сеня — чуть не побрился во сне! Без бороды себя чуть не оставил! Чего лыбишься? Тебе-то вот не позор как шуту. А ну я сейчас безбородый на крыльцо выйди — дрова в поленнице хохотать станут! Потому как я лицо царского полу. То бишь, первейший и всенепременнейший древнего происхождения властитель дум, чаяний и мечтов. А также хранитель вверенных мне Господом Богом народного счастья ключей. Равно как и достойный продолжатель дел предковых, кои задолго до нас премного были славны. Вот. Ну, там... Неразгромимый полководец, тонкий дипломат и, как отмечают обозреватели...

Государь уложился всего в полчаса, что свидетельствовало о возросшей его скромности. Растолкав сомлевшего шута, он показал пальцем в небо и изрек:

— Голубое. Облаков нету. Купаться.

Купание его величества в водах обычно проводилось недалеко от архимандритовой пасеки, в огороженном бревнами участке реки. До полувзвода попов стояли по течению чуть выше и непрерывно освящали омывающие царя буруны. Подразделение челяди неподалеку ритмически опускало в воду мешочки с солями. Аквалангисты неназойливо массировали свесившиеся с надувного матраца августейшие пятки. Шут с плотика ловил аквалангистов сачком.

— Скучно, — царь снял с лысины матерчатую пляжную корону и отер ею пот. — Ни одной идеи в башке. Почитай, неделю уже в праздности провели. Как деды престарелые. А царь на пенсии — это хуже нонсенса. События надобны. Желательно политические. А то в упадок придем. Пришли уже. Ты в последний раз-то когда шутил?

— Инкогнито, — отозвался шут. — Хорошее слово... Голландский посол часто употребляет. Красивое

слово.

— Ругательство? — спросил царь. — Это ты к чему?..

...К тайному хождению царя в народ готовились тщательно. Запачкали и порвали штаны. Покрасили сажей бороду. Сняли носки. Растрепали седины.

— Чуден Днепр... — вздохнул шут. — А ты, батюшка, и того чудней. Прямо Челкаш какой, гопник. То ли артист в тебе пропадает, то ли и впрямь от обезьян род ведем.

— Эх, взгляд-от у меня благородный излишне! — сокрушался царь. — Так молниями и пуляю! Взглядом-от могу себя выдать. Умный он у меня и решительный. А надобен глупый, потому как дурачками пойдем.

— Под бровями-то не разберут, — успокаивал его шут. — Вид у тебя, надежа, вполне идиотский. Еще в золе чуток поваляемся — и вперед!

От негласного сопровождения отказались. Ободок от короны затерли гримом. Аромат от лосьонов затерли луком. Шутовской колпак заменили на кепку. Обоих вставили в лапти. Перекрестились. И стартовали...

...Поскольку в тесной толпе царь наступил на ногу мужчине вдвое больше себя, и поскольку мужчине это совсем не понравилось, и поскольку царь как ни в чем ни бывало собрался было двигаться дальше... Короче, базарная толпа быстренько расступилась и освободила место для драки.

— Ну, ты! — мужчина был так груб, что почти не имел слов в голове, а имел только намерения. Намерения его отчетливо были представлены в виде двух набухающих кулаков, каждый размером с большое горе. — Ты... Ну... я... тебе...

— Поди прочь, — ласково сказал государь. Он мог бы, конечно, элементарно испепелить грубияна светом очей или обратить в бегство львиным рыком царского гласа. Но шут сумел таки растолковать ему смысл иностранного термина и всю прелесть тайного пребывания среди народы своя. Выдавать себя было нельзя. — Поди прочь... эта... Асмодей...

— Чаво-о?! — изумленно вылупился мужчина. Толпа единым движением потерла руки, а кто-то тщедушный в задних рядах охнул и сладенько облизнулся. Почуявший неладное шут, бросив кулек с семечками, полез через головы к эпицентру.

— Убью, — коротко сказал огромный мужчина, и немерянный кулак его, возвысившись, достиг верхней точки. — Убиваю...

Малоопытный в мирском житье государь стоял и моргал. Моргнуть ему еще оставалось никак не более двух разов. После этого царская ветвь неминуемо должна была обломиться, династия — оборваться, неторопливое течение времен — прекратиться.

— Охти мне! Рожаю! — сдавленный крик послышался ровно из того места, где находился шут. Народная гидра мигом обернула свои бородатые и сатиновые в горошек головы. Кулак замер в воздухе. Толпа взглядом обшаривала сама себя. Государь сделал неприметный шаг в сторону.

— Ой, рожу-рожу щас! Щас маленького рожу! — катаясь в пыли и мусоре, шут настолько потерял очертания, что ему верили еще несколько ценных мгновений. Государь совершил второй, не менее мудрый шаг.

— Родил!!! — крикнул шут и замер.

— Кого?!! — выдохнула толпа. Государь обогнул чье-то брюхо и через три легких прикосновения к почве был уже за углом.

— Что-то не пойму, сын али дочь... — задумчиво сказал шут, вертя в руках нечто маленькое и грязное. Толпа, вытянув шеи, глазела. — Нда, не таким хотел я видеть первенца своего. Разве ж это дитя?

— Лапоть! — выкрикнул кто-то зоркий и догадливый одновременно.

— Лапоть?! — поразилась толпа.

— В шестой раз вместо сына обувь рожаю, — сокрушенно вздохнул роженец. Лапоть он обтер рукавом и положил за пазуху.

— Юродивый! — прошелестело в ушах и упало семенем в головы. — Юродивый!! Сейчас тайное скажет...

— Скажу. Чего ж не сказать? — произнес шут, глядя в землю. — Самую что ни на есть тайну выболтаю. Самый шибкий секрет, кумовья, вам поведаю. На руки тока меня вздымите. Чтобы всем слыхать было.

Его схватили десятками бережных рук и подняли столь высоко, что заперло дух. Стал виден белеющий над рекой дворец, струящаяся к нему дорога и несущийся по ней с огромной скоростью царь.

— Государь наш... — молвил шут, со значением подняв палец. — Государь наш самый верный путь держит. Потому как вся мудрость династии теперь — в ем одном. Потому как сила ума его есть частный случай ума Господня. Который выше всяких похвал. Потому как един государь наш во образе своем и над всеми нами наднационален. На ваших же личиках, братие, ничего, кроме озорства, не написано. Опусти кулак, рожа. А государь завсегда есть номер один. Потому смирны будем и далее, и пред царствующие нози надежды своя возложим. А еще мне тут во середу анекдот такой рассказали...

...К вечеру популярность юродивого превзошла все границы. Его таскали из кабака в кабак, не давая ступить на землю. Его поили напитками и совали под нос закуски. Его слушали, открыв рты. Юродивый, не повторяясь, сыпал байками и побасенками, пил не глядя и через каждые три стакана откалывал новый тост за царствующий ныне дом...

...Государь лично встретил шута у входа. Пожав вялую ладошку, он осторожно положил ее спящему вдоль бедра. Коробочку с медалью он сунул шуту в карман.

— Ибо есть самый верный опчества сын! — сказал государь и добавил спящему на грудь сдвоенный лавровый венок.

— К тому же друг, приятель и корефан! — дополнил монарх и присовокупил к венку нагрудный, чистого золота, знак.

— Плюс ко всему великий питейных дел патриарх. Опосля меня первый, — и вложил в руку доисторической чеканки платиновый в алмазах ковшик.

— Минус отлить скорей, — пожелал ненадолго пришедший в сознание шут и был немедленно с почестями под руки в ближайший куст удовлетворен. Удовлетворен был и царь, но немного позднее, когда затихло все во дворце, когда раздались первые храпы, когда окончательно обнаглела в небе лунища, когда вылез непонятно откуда пред царский взор не прямоходящий, но зато с полным ковшиком шут и, проикав полночь, молвил:

— Продолжим...

В этот день его царское величество был резов во время утренней пробежки, улыбчив за завтраком и превосходно остроумен на смотре племенных жеребцов. Бросая бравые диагональные взгляды, царь до полудня расхаживал по государству с инспекциями.

— Эт-та у меня што? — любуясь, спрашивал он у сопевших за спиной бояр.

— Сиречь стратегический запас репы, — подозрительно мужественным голосом отвечал какой-нибудь боярин. — Сверху погнила — сие в целях заблуждения вражеского. А в середке — самый смак скусу необычайного на случай, упаси Бог, войны длительной и беспощадной.

— Орлы! — отрывисто говорил царь, не глядя протягивал очередной орден, и правительственная комиссия шагала дальше.

— Эт-та у меня хто?

— Эт-та, надежа, водяное озеро, для вражеской конницы вплавь непреодолимое. На том берегу матрешечный завод малый огромной мощности, а слева от него котлован под новую пасеку.

— Молодцы! Фламинги! — царь бодро сбегал вниз и со дна котлована осмотрел приличный кусок неба. — Красотишша! Неба пчелам не жалеть! Ихние меды нам еще потребуются.

К полудню государь роздал все наличные ордена, заложил себе два памятника, конный бюст и стелу с глазами, и велел пикничать.

— Чего-с? — переспросил один из ближних бояр.

— Откушать на природе изволю, — царь повернул корону козырьком назад, что означало конец официальной части, и поманил шута. — А ты, Сеня, суды подь и по праву руку воссядь. Ноне за едой государственный вопрос решить надо. А потому как колокольчик тока у тебя — ты и председательствовать будешь.

Когда озадаченные бояре расселись вокруг скатерти, когда царь сделал первый надкус здоровенного ломтя говядины, когда испил первый ковшик, когда икнул ему вслед, шут тряхнул звонкой своей башкой, и царь выпалил:

— Война...

Бояре от неожиданности поперхнулись, казначей посолил себе туфли, а шут засмеялся, но как-то несколько боязливо.

— ...правонарушениям! — договорил царь, открывая вилкой раковину и глядя устрице прямо в глаза. — Пора, пора, робяты. Ишь ты, сурьезная какая! Съем я тебя ноне, матушка, съем!

Откушав устрицу, государь подождал отрыжки, исполнил и, томно осмотрев появившийся живот, сказал:

— Сами посудите. Ежели раньше на кажные десять дворов по одному преступнику приходилось, то теперя в среднем наоборот. Убивств, слава Господу, не имеем. Но хомутов кражи! Но крики непотребные по ночам! Личную царскую пугалу на сельскохозяйственной выставке исковеркали! Надысь бабу татуированную в селе видели, в колодец сморкалась. Сезон еще не открыли, а в лесу половина медведей с фингалами бегает. Ежли дальше так пойдет, то замест правового гусударства мы с вами шайку бандитскую возымеем. А там и до конституции недалеко. Меры нужны, бояре. Крутые, но жесткие. Скорые, но быстрые.

Бояре молча глядели в скатерть. Большинство перечисленных деяний, включая ночные вопли и двух отлупленных медведей, приходилось на долю оратора. Редко имевшее свое мнение духовенство синхронно перекрестилось и нейтрально вздохнуло. Шут, весь в воспоминаниях о сельскохозяйственной выставке, которую они с государем приняли спьяну за вражескую оккупацию, улыбнулся. Ночная пешая атака из кустов да под молодецкий свист была хороша. Сторож забаррикадировался в будке, а два ухаря, размахивая колпаком и короной, валили ларьки, прыгали сквозь стенды, допросили с пристрастием пугало и расстреляли его картошкой. Государь с рупором обошел весь племенной скот, не погнушавшись крикнуть в ухо даже маленькому декоративному хомячку, а шут скрещивал коня и курицу до тех пор, пока конь был в сознании. Разогнавшись от самой околицы, царь пробил дверь сторожки, выхватил из рук ополоумевшего сторожа трещотку и заснул. Шут до утра бродил среди поверженных экспонатов и опочил на восходе головой на чурке для разделки туш. Боярину-пропагандисту стоило больших трудов убедить общественное мнение в нормальности и даже некоторой необходимости происшедшего.

— Повелеваю!.. — государь встал и поднял руку. Все замерли.

Бояре оттопырыли уши, воины широко раскрыли глаза, духовенство принюхалось.

— Постоку поскоку страна у нас выдалась невеликая, то сослать преступника некуда, — сказал царь и нахмурился. — Но поскоку постоку ужесточение наказания есть веление времени... — государь свел брови воедино и нахмурился до предела. Все застыли. Шут посмотрел в царев профиль и мысленно ахнул. Степень непреклонности на лике его величества полностью совпала с таковой же на медалях и монетах. Это не предвещало ничего хорошего, а предвещало только плохое и в очень крупных размерах.

— Повелеваю. Отныне преступивший всякий да будет наказан одинаково за любые деяния против совести и закона. Единым наказанием для всех будет теперь смертная казнь!

Высокое собрание оторопело, покрылось потом, похолодело и вздрогнуло. Поевши, государь не раздобрился обычным порядком, а вдруг поддал такого парку, что дышать стало трудно. Судебная реформа давно уже просилась на свет, но никто не мог представить ее в столь кровожадном виде.

— Это как же... Таперича, что-ли, ежли перышко с гуся оборвал — на плаху идтить? — пискнул кто-то из чернильных вождей.

— Почему же сразу на плаху? — немедленно отвечал государь. — Зачем же вот так буквально слово-то в слово... Шире надо мыслить, бояре. Как там римляны говорили? Суров закон, но и я не дурак. Вот. Помню. Зачем же сразу на плаху? Сначала на дыбу. Потом на кол. А потом уж на плаху. От тогда-то порядки у нас сами собой заведутся. А перышки не с гусей чужих надо драть, а в лавке за собственную копеечку покупать. Так что вот вам закон, и дайте мне его соблюдение. И чтоб у меня преступники на свободе не шлялись! Ловить повсеместно безо всякого отдыху, складировать до суда на конюшне. Мне к завтрему черную мантию и парик. И молоточек. И пенсне протереть, использовать буду. Все. Все свободны.

Бояре, которым не дали обдумать и высказать, удалились недовольные и надутые. Бодрые во всякую погоду воины ушли такими же, как и пришли. Духовенство исчезло неслышно и из-за популярной в своей среде привычки кадить дымом почти невидимо. Дождавшись, пока опустеет полянка возле конюшни, шут плюхнулся на траву рядом с государем и глянул ему в глаза.

— Ну, маху немного дал... Увлекся, — сразу же признался царь. — Хотел, вишь, как строже, а вышло страшнее некуда. И глазки ты свои в меня не вперяй, при себе содержи. Сам вижу, что перебрал. Однако слово-то — не воробей... Чего делать-то будем? Ась?

Корона и колпак с бубенцами совещались долго и тихо. Затем по очереди кивнули и пошли во дворец. А на дальней околице государства уже вовсю шли аресты, поимки и задержания. На центральную площадь приволокли незнамо откуда плаху, и неродовитый одинокий энтузиаст до поздней ночи точил рядом с ней огромный, ржавый, тупой, дурацкого вида, древний, но все же очень и очень стальной топор...

...Позавтракав на скорую руку (картошечка, салатик, там, баранинка, сальце, хренок, хлебушек, яички, блинцы, маслице, поросеночек, курочка, яблочко, супчик, вареньице, кофеек, луковка и шоколадная лошадь), его величество отправился на конюшню.

— Вот, государь! Самые презренные из рабов твоих тебе салютуют! На колени, злыдни! — царя приветствовали две людские оравы.

Одна, поменьше, всячески понукала и покрикивала, демонстрируя служебное рвение. Другая, числом поболе и лицом попроще, боязливо повиновалась.

— Бандиты, стало быть? — вопросил государь, с интересом оглядывая задержанных.

— Ирод на Ироде, твое величество! — подтвердил не очень-то родовитый, но весьма ретивый боярин. — Кого ни потрогай — сплошь имущества крадуны, властей хулители да страмцы моральные. А еще вон та баба, так та самое себя подстрекала на супружью измену. А энтот вон сиволапый во все чужое одет и со спичками возле амбара пойман. А у энтого вон его морда такая страшная, что с ней на людях появляться уже само по себе преступление. А вот эти семеро...

— Довольно, — прервал его государь. — Сам вижу, что не ангелы собрались. А ведите-ка их, господа судьи честные, на Злобное место. Там и рассудим.

— Куды? То есть... как бы не понял... Куды? — удивился боярин.

— Куды... Родную историю, гляжу, стали подзабывать, — царь поднял очи горе и уставился вдаль. — Али запамятовал, боярин, как прапрапрапра... и так далее... дедушка твой на этом самом месте эта... с драконами воевал? Как победил их к едрене фене и в колодец с размаху бросил? И что многих других злодеев издревле туда же бросали? Легенда-то вон, она же зря-то гласить не будет. Два тебе, боярин, за историю и географию. А ну-ка, пошли за мной!

Скорым шагом государь направился куда-то за огород, и за ним в спешке последовали бояре, а за ними подталкиваемые стражниками лиходеи. Спустя минуту ходьбы его величество свернул влево, затем вправо, затем наискосок через поле, затем отразился от двух каких-то бортов в самую середину заросшего лопухом пустыря и возле какой-то гнилой постройки остановился.

— Вот! — перст его величества указал вертикально вниз. — Вот оно, соотечественники, исторически значимое трижды проклятое памятное место былых коллизий. Точка в точку на этом, значица, месте в одна тысяча, там, было дело, понимаешь, году... Короче, битва была. Прямо здесь. Они ему огонь из ноздрей пущали и когтями сопротивлялись... Вот. А он их, в силе-то уступая, хитростью по одному превзошел. Да. И, ввиду численного преимущества, далеко не сразу, а постепенно к вечеру палицей успокоил. Ну. Как легенда гласит, с той самой поры и поныне сидят в этом колодце кинутые туда драконы и от тоски смертной воют. И прохожим людям правду вещают. Ага. А с ими вкупе и победитель их, который, победу однозначную празднуя, по хмельному делу слегка оступился и к им туда за компанию улетел. Вот этому нас учит история. Нда. С ими там тоже правду вещает. Это помните. Короче, всех, кто сегодня виновен выйдет, в кладезь сию с размаху и покидаем. Лады?

Дождавшись, пока выразит согласие последний боярин, государь сел на краешек замшелого колодезного сруба и поманил к себе первого из отловленных. Тот подошел в сопровождении своего обвинителя.

— Голоси, муж честной, — велел государь.

— Так что, величество, по карманам, змей, шарил! — доложил обвинитель поставленным в думе изрядным басом. — Как я мимо-то днесь иду, а он, упырюга, себя по карманам шарит.

— Себя? — переспросил государь.

— Именно. Да так ловко, злобуин, пальцы-то свои распустил, так он бойко-то карманишки свои обшнырял, что и сумления в том нет — на себе, ворюга, тренировался, перед выходом на работу. Метнуть его первого — и дело с концом. Приказывай, государь.

— Так-так... Крал, значица... — размыслил царь. — Ну а, к примеру...

— А сам-то?!! Сам-то?!! Сам-то?!! Сам-то?!!

Дикий рев из колодца был столь внезапен и громогласен, что многие из присутствующих восприяли коленями твердь, а наименее сильные духом оросили портки. Один царь, нога на ногу, ни тени на лике, взор ясный, приставил к уху ладонь:

— Как-как?

В глубине колодца что-то звякнуло, и далекий голос коротко изложил:

— Сам-то, боярин, ден десять тому, с царского стола золотую перечницу перед уходом в сапог и две вилки стыдно сказать куда. Опа!

Лицо государя потемнело. Гневные вопросы были в упор.

— Тако ли, боярин? Справедливо ли оракул толкует?

Ошеломленный боярин, держась за грудь, стоял нем.

— И еще тапки женины носит из экономии. А свои в сундуке лежат. А она тем путем простужается и болезни имеет. А также на именинах архимандрита за спиной его священства над его священством смеялся и позы дерзкие принимал, — сообщил колодец. Потом там зевнули и добавили. — Хрен парчовый...

Государь встал и прошелся. Государь остановился и выкинул руку влево. Государь повелел:

— Оба! Сюда! Виновны! Стоять и прощаться с жизнью! Эй, кто там! Другого давай веди!

На подрагивающих ногах подошли обвинитель и обвиняемый. С боярином испуг сделал тик, с его сермяжной жертвой случился лицевой паралич.

— Так... это... он... сей... — залепетал обвинитель, тыча в крестьянина.

— Бабы говорят — помыться спокойно нельзя, — донеслось из колодца. — Как, говорят, разденутся — так он со своими моргалами тут как тут. Из кустов на них дышит и неприличным образом суетится. А в церкви грошик опустит, а два подымет. А клячу свою архимандриту как юную каурую кобылу продал, хотя вовсе это старый жеребец пегий, ежели поскрести. А на ярмонке, пьянствуя, три больших государственных секрета шинкарю пропил. Вонь усатая...

Государь от гнева заслонил дланью очи. Государь, не в силах сказать, махнул ручкой. Государь справился с собой и подозвал следующих.

Неродовитый, но весьма активный боярин, ловко перебирая коленями, приблизился столь скорым образом, что собственные его вопли едва поспевали за ним.

— Диавольскому наущению поддался я, надежа! Не вели казнить, вели возместить! Обе иконы сей час же архимандриту обратно где взял покладу! Он старенький, не заметит! А хулительные в твой адрес слова не по трезвому состоянию говорил, а по пьяной лавочке каркал, за что нет мне прощения, но на оное уповаю! А мешок с гвоздями сей же месяц в казну верну, и досточки верну, и кирпич, и участок! А корона твоя никак с помойным ведром не схожа, и за те слова козий я самец криворогий, ишак горбатый и сапогом топтанный шкура собачий! Не вели кидать, вели речь держать! И в заядлом плутовстве своем гад я шипящий и нахал бессовестный, но за батюшку-царя голову без звуку отдам, а равно хам, невежа и в дому своем деспот, но за царя-надежу умильного вот кишки мои и вот она вострая сабля, и ишо чтоб я сдох и ни единым вяком не пикнул, но ради славы отечества и царя превеликого мудрого всеблагого праведного со многия умы во лбу и крепкия силы в руце чего хошь моментом на плаху складу, а ишо блудун я подъюбочный и вертлявый побочный сын хвостатой твари дрожащей, но за житие государево и родины покойные дни с радостию моей усекновению предадусь, ибо...

Никто боярина не прервал. Говорил он дотемна, не повторяясь. Много слов было сказано, и утрамбована была челом трава, земля и глинистые слои. Кто-то вылез из колодца и ушел, позвякивая, во дворец, с кем-то под руку в тяжелой короне. Растворились в воздухе и из-за общей усталости не сразу поняты были два тихих слова: "Амнистия. Всем." С наступлением темноты уснула дневная стража, и разбрелись по местам проживания обвиненные во грехах. А боярин все каялся и превозносил. Потому что было чего сказать о своих прегрешениях и о многих достоинствах нынешнего монарха. Который, выпивая в погребе очередной, коротко говорил:

— За справедливость!

И бубенцы согласно кивали в ответ, звонко соприкасаяь с острыми краями короны.

В этот день ближе к вечеру его величество, нагий и потный, сидел в бане среди квасных испарений и давал советы шуту, который неистово махал веником, усугубляя и без того патриотическую атмосферу.

— Мелко-то не маши, эконом. Крупно давай маши. Дабы в кажном углу смердело. Тоись, я хотел сказать, пахло. Ибо веник банный есть отражение народного духа. А потому подобает применять его мощно и широко. А не трястись, как субретка с веером. Ибо для хорошего духу банного усилия прикладывать должно!

— Может, еще и пукнуть для крепости? — сварливо спрашивал шут. Еженедельная субботняя баня была для него испытанием, так как государь парился обычно до полусмерти и бывал весьма недоволен, если термометр не зашкаливал. — Тебе-то, величество, хорошо. У тебя вон и личико даже вдвое помолодело. Потому как организмы толстые и лишний жар в середку не пропущают. А я — существо эфемерное. Меня ежли паром обдать — я и преставиться могу. Хошь, попробуем?

— Маши давай! — ответствовал государь, незаметно для себя самого меняя состав воздуха на менее благолепный. В бане они с шутом находились уже более двух часов. То есть, оставалось еще около трех. То есть, если государя не осенит на второй круг, что иногда случалось по причине забывчивости и неубеждаемости глаголом. Так что еще вполне расслабленно похрапывал в предбаннике служивый с чистым бельишком в корявых ручках. Еще не строилась у дверей гремящая подносами очередь с наливкой, закуской, занюхом и срочными телеграммами. Еще не пропотел государь последним нежнослезным ангельским потом и не желал еще ничего, кроме как лежать параллельно полу и хрюкать каждые пять секунд. А шут махал и плескал на камень. А пар клубился и подымался. А царь не только хрюкал, но и повизгивал. Потому что был тоже человек. А люди, как известно врачам, от свинских индивидуумов телесно отличаются мало...

В этот день его величество, весь в мечтаниях о птицеподобном парении, ученым образом беседовал с боярами о путях развития воздухоплавания в отдельно взятой стране.

— Ибо кто как не человек, лучшее из созданий Божьих, первым сподобится лететь искусственным образом! Ибо кому как не нам, судыри мои, следует напрячь наши помыслы, дабы от гадов ползающих раз и навсегда отличиться!

— Да! Кто?- поддержал царя не родовитый, но с большими планами, боярин. Выпученные глазки его прошлись по всем сидящим на лавках.

— Не в том смысле! — отмахнулся от него государь. Он ценил в своих приближенных быстроту реакции и усердие, но не терпел, когда его прерывали в патетическую минуту. Царь пожевал губами, вспомнил последний абзац из прочитанной им переводной статьи и провозгласил:

— И пусть о грудь нашу бьются валом хладные ветры! И пусть не птицы мы, чтобы привычно ночевать в облаках! И пусть кажный подвиг в сем ракурсе достается нам алой кровью! Но во имя богоподобия нашего трусливые рамки да грани свои преступим! И для поколений грядущих пользы дерзновенное сие желание претворим!

— Аминь! — опять невпопад ляпнул неродовитый. -Дозволь, государь, мне первому полетать!

Царь повернул голову и остановил на нем взгляд. Вообще-то он гораздо больше хотел высказаться на захватившую его тему, чем конкретно обсуждать планы и, тем более, кандидатуры. Но слово — не воробей. А царское — так даже и не два воробья. Поэтому он насупился, почесал ногтем лысину и по прошествии минуты строгим голосом произнес:

— В общем, тому, кто первым легче воздуха окажется... Или, там, перьями обрастет... Или каким еще способом... Дарую пожизненный титул! Называться будет...- государь поскреб в бороде. И выскреб. — Называться будет "Пресмелого сердца антигравитатор почетный"! А также орден с мечами и гладиолусом. И три рубли в месяц пенсии. И по понедельникам ко мне без докладу в шапке входить. И вотчину малую о семи душах сверху. И... И довольно будет...

— Спасибо, милостивый! — всплеснув почти и не руками, а скорей культями, завопил неродовитый. Все, включая царя, глянули на него с недоумением. Просочившийся же сквозь дверную щель шут, мигом уяснив обстановку, в пояс поклонился боярину.

— Лети, милый! — сказал он, обеими руками отдавая честь и одновременно приседая в глубоком книксене. — Лети, родной! Только на тебя ведь наш надежа надеется. Птичкам да мухам привет от нас передай. Скажи, что и все там будем. Живьем. Опосля тебя. Ты у нас везде первый.

И он с поклоном распахнул перед боярином дверь. И боярин, воздев башку, ступил наружу. Намеренным образом задевая высокой шапкой притолоку. И совершенно ненамеренно взлетая вдруг ввысь! И свершая не что иное, как самый настоящий полет! Ибо шут, несмотря на худобу, парень был жилистый и пинать умел не только сильно, но даже иногда так далеко, что приходилось искать неделями...

В этот день матушка-царица спекла пирог, который даже бывалых едоков испугал не только размерами, но и начинкою. Ибо плюрализм, который в последнее время овладел не только грамотными мужами страны, но и в некоторых видах простым народом — этот же плюрализм в одночасье обуял и некоторую часть дамско-бабьих рядов. В некоторых, естественно, видах. В общем, попросту говоря, пирог был одновременно с печенкой, луком, яйцами, говядиной, грушевым вареньем, яблоками, помидорами, жасмином, каперсами, гвоздикой, салом и еще двадцатью восемью ингредиентами. Поскольку размерами он изрядно превзошел стол, то вкусить его собрались в саду, на природе, на большой поляне, которая была клумбой, пока как-то раз государь, будучи под хмельком, не сплясал на ней сорокаминутного гопака.

— Кушайте, гости дорогие!- напряженно сказала матушка-царица, указуя на порезанный квадратиками пирог. Царь, довольный тем, что разнообразию еды соответствовало едва ли не большее разнообразие выпивки, схватил первый кусок и уже через полсекунды объединенными усилиями организма проталкивал его к желудку.

— Пицца! — уважительно сказал шут, ногтем отрезая маленький кусок от большого. — Сиречь, народная италийская еда. По нашему — пища.

— Куру-буру пупух фупуру! — отвечал с набитым ртом царь. За время, пока шут говорил, ломтей в царевом организме благополучно прибавилось еще три.

— Не торопись, батюшка! Молочком вот запей! — протянула ему кувшин царица. Она вполне умела обходиться без словесных комплиментов и радовалась от того, что пирог уверенно шел на убыль. Бояре, приглашенные к ужину, пихали себе в междубородное пространство каждый по два ломтя и запивали так споро, словно бы на завтра была объявлена сухая голодовка. Государь же, отъев что-то около квадратного метра и собравшись передохнуть, выступил с маленькой, но прочувствованной речью.

— Еда! — сказал он, вытирая верхнюю часть бороды нижней. — Вот что есть основа основ житийного бытия! Вон за рубежами у их сейчас ограничивать себя модно. Шкур животных не носят, табак не курят, арапов чернолицых таковыми не обзывают. Но еда! Как можно спокойно жить, зная, что кто-то сейчас жрет пирог с осетриной? Как можно чувствовать себя гомом сапиенсом, ежели питаться аки кролики — травками да муравками? Никак не можно! Ибо, истинно говорю вам : брюхо дадено человеку не только лишь для того, чтоб пуговки на ем были, но и главным образом для того, чтоб вмещать в себя все достижения мировой кулинарии. То есть, бояре, — заключил царь, — гладкое брюхо есть очевидный признак личностного развития.

Жующее большинство степенно кивнуло, а увешанное бубенчиками худое меньшинство, почесав в затылке, не согласилось.

— Не согласный я, батюшка. Умеренному в еде человеку тело легче носить, дышать свободней и шнурки самому завязывать. А также какать сподручнее. Отдача в потолок не швыряет.

Государь улыбнулся. Не потому, что оценил шутку, а потому, что в улыбающийся рот влезало поболе. Неспешная трапеза продолжилась под хоровое чавканье, хоровое же запивание и мелькание меж жующими царицы-матушки, которая угодила сегодня всем, включая себя. Она глядела, как мужчины едят, и остро чувствовала себя женщиной.

В это утро его величество государь, желая порадеть отечественной науке, вместо зарядки взял во белы руки сачок и принялся лично ловить в саду порхающих и гудящих существ. С тем, чтобы, по собственным его словам, "совместить членовое размятие с пользой для отечественной жукологии, мухографии и прикладной насекомике". Личная коллекция государя насчитывала уже около полутысячи маленьких сушеных созданий и послужила основой для множества научных изысканий и опытов. В частности, путем многодневных экспериментов государем было установлено, что некоторые из насекомых способны не только размножаться, но даже любить друг друга, а также предавать, бросать, проклинать и в отдельных случаях даже осмысленно измываться. Среди научных методик, употребляемых государем, преобладало простое тыкание иголкой, однако в систематизации насекомых ему равных не находилось. Поскольку латынь считалась не столько языком, сколько пустым баловством, обозначения придумывались исключительно с применением родной речи. Поэтому в царской коллекции "хвостокрут листожрущий" соседствовал с "побегушкой многолапчатой", а "синебрюхий красноглаз" возглавлял семейство, к которому относились, в частности, "мимолет гудучий", "травояд мутнокрылый" и "шестиног уморительный". Обыкновенная муха в данной системе именовалась как "кусалица всепогодная".

Сразу за кустами крыжовника государь, погнавшись с сачком за каким-то бойко прыгающим кузнечиком, отловил не его, а поднявшуюся из травы сонную голову шута.

— Востронос бубенчатый! — весело крикнул государь и присел рядом. Шут, в виду теплого времени года ночевавший на воздухе, приветствовал государя таким мощным зевком, словно бы за ночь в его легких создался вакуум.

— Здоров буди, твое высоковеличество! — произнес он, вручную открывая глаза. И икнул попой. Это была его первая на сегодняшний день шутка.

В этот день на его величество нашло особого рода затмение , которое бывает исключительно у одаренных особ. Царь не замечал ничего и никого вкруг себя, с тихим нечленораздельным мычаньем слоняясь по государству, спотыкаясь обо все и попадаясь под ноги всем. Затмение сие самим царем понималось как, наоборот, просветление, шут называл это царское состояние "возвышенная охренелость", а все остальные знали, что не далее как к вечеру сочинен будет целый стихотворный эпос либо, как минимум, крупногабаритная поэма глубокого содержания.

Сады и лесы, пни и кочки...- бубнил его величество, стимулируя себя то дергом за бороду, то чесом в затылке, а то и автопинком пяткой в зад. -

Все это Родина моя...

Государь с утра завтракал окрошкой, поэтому патриотизма в менталитете было гораздо более сверх обычного.

Скажу вам честно : мне, браточки,

Не надо больше ни...

Государь не смог найти рифмы и, забыв тут же о неудавшемся четверостишии, принялся за новое.

Я пальму первенства тебе,

Моя отчизна, отдаю...

Он знал, что лучше всего сочиняется в ненастную погоду и потому сразу после завтрака послал к архимандриту гонца с просьбой о дождевом молении. Дождь, то ли в силу личных связей архимандрита, то ли по совпадению, не замедлил. И теперь его величество расхаживал с зонтом в деснице, стараясь воспринимать удары капель как барабанную дробь.

Тебя верчу в своем я лбе!

А все другие — на ...

Государь не почитал себя за настоящего стихотворца. Но, в отсутствие таковых сам принялся заполнять брешь в культуре. Ему было нелегко, так как сама по себе рифма отчего-то не появлялась, и потому приходилось искать ее механическим перебором. Произнеся более дюжины слов с подходящим окончанием и ничего не подобрав, царь стартовал с новым минипроектом.

Воспеть я мог бы лишь себя,

Поскольку есть меня за чтo

Он с привычным удовольствием подумал о том, как приятно думать и говорить правду.

Но мать-земля! Тебя любя,

Ржу о тебе, как конь в ...

Архимандрит, видимо, договорился с Господом о недельной норме осадков, так что уже через полчаса царь плавно огибал на ходу глубокие лужи и дважды побывал ступнями в водовороте. Однако избыточная увлажненность атмосферы и обуви была только в пользу.

Мне Богом даден правый рук,

Чтоб я державу в ем держал...

Государя мало смущало вольное обращение с языком. Он вполне справедливо полагал, что истинное творение не знает никаких границ, в том числе государственных. Кстати, именно поэтому, а отнюдь не из-за скудости бюджета, пограничные войска даже в самые напряженные моменты насчитывали не более одного человека.

Но чу! Я слышу громкий...

"Пожалуй, все-таки звук." — подумав, решил государь и продолжил :

То враг через рубеж вбежал!

Это уже было кое-что. Вообще, за последние несколько лет царь сложил много поэм и отдельных стихов про все рода войск. Однако пограничники были обойдены. И теперь его величество с вдохновением наверстывал упущенное.

Стой! Кто идет? — промолвил страж,

Свинцом оружье зарядив.

"А может, ядро в орудье запихав?" — поразмыслил государь. — "Или до блеска шашку наточив?" Но тут вдруг, как иногда бывало, муза улыбнулась ему, и стих вышел в готовом виде легко и просто.

Стоять! Стреляю! — крикнул страж.

И выстрелил. И враг упал.

Ведь потому что сразу аж

Он в оба глаз ему попал.

И, на диво добрая сегодня, муза сразу же продиктовала царю дальнейшее.

Так был жестоко посрамлен

Коварный плут, что тайно крался.

Он до секретов не добрался,

Повиснув телом между крон.

И мы на Родине своей

Всегда уверенные в том,

Что всяк заслатый лиходей

Тотчас падет, а не потом!

В это утро его величество государь, вставая с мяконького одра, обнаружил в себе некую телесную слабость, которая, концентрируясь в области живота, заставила его величество резвее обычного передвинуться в направлении нужника. Отпустив бразды правления, государь пробыл в оном такое количество времени, что на выходе был встречен не только лекарем, но и делегацией бояр, духовенства, воеводой и голландским послом.

— Все в порядке! — бодрым голосом сказал царь. Веселым глазом он оглядел встревоженное собрание, похлопал по плечу воеводу, улыбнулся послу, помахал рукой боярам, показал кукиш духовенству, поморгал, потер живот, скривил лик, рванул дверь нужника и опять в нем укрылся.

— Крепись, дефекатор! — крикнул ему вслед появившийся шут. Затем вошла с виноватым лицом царица и, усевшись на поданный ей стул, принялась ожидать супруга.

— Говорила ему : огурцов соленых к молоку подавать не должно. Нет, трескает! Восемь штук и два литра. Прямо окунает и ест. Прямо не знаю, жив ли теперь останется.

— Куды денется... — степенно сказал боярин Филат.- Организм человечий, тем более царский, есть зело устойчивое к превратностям сооружение. В прошлом годе, помнится, сахарную голову на спор скушал. Так ничего ведь! Уже через пару ден все разлиплось.

— Диету не блюдет! Лишнего есть изволит. Вчера вон ложку второпях прокусил. Серебряну. — пожаловался бледный лекарь. Весь смысл его службы при царе состоял в том, чтобы на деле доказывать никчемность врачебных наук в сравнении с природным здоровьем.

— Пищу пред ядением благословляли ли? — вопросил духовенство один из бояр. Те дружно кивнули и выдвинули из своих рядов священника, коего лик исказила страдальческая гримаса.

— Так ее ж толком рази благословишь! — простонал священник. — Ить он же уже шестое блюдо вкушает, пока я над первым-то бормочу!

— Гадение спорое есть не болезнь, но суть венец объядения. — дождавшись паузы, изрек шут. И, поправив несуществующие очки, дополнил. — Именуется же дефекаторга. Либо какаторга у детей. Либо жидкий трон у царствующих особ. Происходит же не токмо от непомерного потребления, но также от психологической несовместимости блюд. Может, кто не согласен?

Эта маленькая речь произвела магическое действие на собравшихся. Все задумались. Все наморщили лбы и впали в умственное напряжение. Несмотря на характер государственного устройства, дискуссии в стране пользовались любовью. На всех уровнях общества и на все темы. И уже через малый период времени таковая разразилась по известному поводу. И уже через несколько высказываний дискуссия приняла максимально общий и очень громкий характер. Слышались такие выражения как "животное опучение", "гастрономическая кома желудка", "ложный понос", а также такие отдаленные от здравого смысла понятия как "косинус всего сущего", "сфинктер души" и "внутриутробный бред". Ученость в стране уважали, а чужое мнение — не очень. Поэтому дискуссия протекала просто в форме отдельных выкриков.

— Истинно говорю : женщина неродившая да уподоблена будет кобыле нежеребленной, котихе неокоченной и петушице несносной! — настаивал один из столпов духовенства. Другой в столь же короткой речи заклеймил любовь ради удовольствия как "суетычие" и призвал всех присутствующих к духовному оскоплению.

— Стратегия есть просто маленькая тактика! — басил воевода. — Суть же тактики в том, чтобы противник был дохлый, а ты живой.

— Я в пельмени баранину не положу никогда! — сверкая очами, говорила царица. — А если и положу, то варить ни за что не стану!

— Нихт ферштеен. — сказал голландский посол. — Но по-человечески я вас всех понимаю.

— А у меня бубен зимой громче звучит. Я вот думаю — это физическое явление или дурость? — поддерживал дискуссию шут. Но она и так была уже столь жаркой, что никто не заметил, как вышел царь. И никто же спустя минуту не углядел, как он уединился вновь. Пожалуй, соленые огурцы с молоком — это даже рецепт, если хочешь побыть в приватности.

В этот день государским изволением была наконец официально открыта публичная библиотека, книжный фонд для которой собирался многие годы. Для помещения библиотеки определили оставшуюся от прежнего царствования пыточную, поэтому в первый день работы посетителей не было. Государь в одиночестве прохаживался вдоль стеллажей, листал книги, сдувал пыль и изо всех сил старался не чувствовать себя Прометеем. Летописец, коего он наложением меча на плечо произвел в библиотекари, сидел в своем углу тихо и боялся услышать стук в дверь. Он был очень необщительный и стесненный в речах парнишка. Поэтому государь, проходя всякий раз мимо, просто вздергивал кверху голову, что означало "не боись, дело нужное", а новоявленный библиотекарь, наоборот, робко кивал монарху, что означало "да я не боюсь, это руки сами дрожат".

— Не боись, Женя! — через час ожидания посетителей сказал царь. — Ежли сами не придут — на аркане затащим! Мы с тобой из их, зерноклюев бескрылых, настоящих человеков обязаны воспитать. И помни : ежели кто хоть один фолиант потеряет али порвет — тут же звони. В колокольчик. Пусть стража с его батогами спросит.

Летописец-библиотекарь снова кивал, а государь, отдыхая душой, оглядывал полки с книгами. Сам он грамоте обучен вовремя не был, поэтому изобразить на бумаге мог только "аз" и не очень похоже "буки", а с печатным словом его сызмальства знакомил чтец из бояр. Когда же приходилось подписывать документы, государь просто макал палец в чернильницу с широким горлом и придавливал так, что даже на пергаменте получалось тиснение.

"Хвала мне, многомудрому... Сам не ам, но другим отдам. Пущай хоть вполнакала народное просвещение воспылает." — неспешно мыслил его величество, водя глазами вдоль корешков. Книг в библиотеке на момент открытия насчитывалось более четырех сотен, что производило в царской душе ровное биение гордости. И это были лучшие книги! "Трудно плыть боком" сестер Ругацких соседствовали с монографией "Испуг у членистоногих" Виталия Полбанки. Прекрасное издание "Колодезных рассказов" почвенника Валентина Пасрутина дополнялось богато иллюстрированным трехтомником Гогена "Гегель о Гоголе". На одной полке стояли тоненькие брошюрки популярной серии : "Как домашними средствами вылечить оптохиазмальный арахноидит", "Луковое варенье — это полезно" и "Мизантропия для начинающих". На другой полке стоял изданный на языке оригинала "Дранг нах нахрен" великого Ахтунгфойера, голубая обложка "Отцовского материнства" Париса Сосеева прижимала к деревянной планке стеллажа знаменитую "Месть стеклодува" Александры Уморининой.

Вздохнув, царь вышел из библиотеки подышать свежим воздухом. Судя по солнцу, было уже без пяти два. Посетителей по-прежнему было без палочки ноль.

— Ничего... — сказал уже сам себе государь. — Придете. Не денетесь никуды. На аркане, на аркане, робяты...

Но в голове его явственно проступила другая, более радикальная мысль. Она была очень нова. Государь пошарился у себя в душе и через некоторое время отверг эту мысль полностью. Хотя, конечно, интересно бы посмотреть на реакцию подданных, ежели, допустим, взять да издать указ. "Лица, не желающие посещать добровольно обычную библиотеку, будут обязаны научиться читать шрифт господина Брайля. Необходимая медицинская подготовка проводится за счет государства".

В этот день у его величества была веская причина не доверять своим ушам, когда ему зачитали официальное послание, прибывшее от одного из сопредельных царей. Боярин-декламатор предварительно шепнул на ухо царю, что громогласное зачтение данного документа, вероятно, излишне, так как записана сия речь, видимо, не со слов, а со свиной хрюкоты. К которой, как это всем хорошо известно, соседский царь был более способен, нежели к людской речи. Государь кивнул и велел читать. Боярин, склонясь к цареву уху еще поближе, сообщил, что лично он как служитель верный и монарха своего патриот ни единого печатного знака в данном пасквиле душой своею не разделяет. Царь нетерпеливо махнул рукой. Боярин два раза мигнул лекарю, что означало "неси валидол, клизмонавт хренов" и, скорбно опустив уголки губ, достал свиток. Заседавшая уже четверь часа дума, сдвинув шапки, открыла уши для информации.

— По писаному реку, но не по умству глупому своему! — привычно провозгласил боярин и, развернув бумагу, стал читать. Уже после первых двух предложений менее бывалые бояре, оторопев, надули шубы изнутри газом, а видавшие более — грозно сомкнули на челе брови. Послание, и в самом деле, не выглядело рутинно.

— "...Ибо не царь ты есть, мне подобный, но всего лишь самозваный кобель сукин собачий пес, а также и гуанодон префекальный, изподхвостный продукт коровий, грязнозадый свинобатька помойный, равно как и плесень подвальная прошлогодняя! И поскольку нету у меня к тебе территориальных претензий, объявляю тебе, что просто иди ко всем соленым хренам, и чтоб у тебя заместо волос морковь на башке взошла, потому что не гом ты сапиенс, а игра природы в дурака. И хари твоей прескучной видеть бы не желал даже в траурной рамке, так что иди-ка ты снова к восьми хренам и одному лешему в чертов лес, и чтоб там тебя на дольки разорвало! За сим остаюсь верный твой враг, истинный неподдельный царь тире государь царства своего тире государства."

— Не ново. — выслушав, сказал его величество. — Всего лишь два изменения в сравнении с прошлогодней-то грамотой. Видать, ума у его в голове не прибавилось. И карикатурой, я вижу не сопроводил. Видать, художник с голоду помер. У их же, окромя снегу, другого урожая не собирают.

Бояре верноподданно захихикали. Боярин-декламатор тоже вежливо хохотнул, но свиток на пол не бросил.

— Постскриптум, твое величество. — сказал он.

— Читай! — добродушно отвечал государь. Чужая дурь, даже и официальная, отнюдь не всегда пробуждала в нем свою.

— " P. S. А еще сказать тебе хотел, чтобы все-таки прислал свой портрет. А то старый-то я совсем заплевал, рожи-то и не разглядишь .Да и мухи так его засидели, что даже в нужник взять брезготно. Так что, будь добр, отошли мне нелепый лик свой, да не один, а лучше бы стопочку, чреслами клянусь — за неделю употреблю!"

— Нда... — сокрушенно вздохнул царь. — Наградил Бог соседом. Что с им делать? Не войной же идти. У нас посевная вон на носу. Может, доктора ему предложить?

— Зачем доктора? — подал голос шут. Он вылез из-под трона, где, по обыкновению, ночевал днем, и похрустел суставами. — Не поможет доктор ему. Даже ветеринар. Ты, батюшка, лучше вот что вели:

Царь выслушал своего шута. И вполне одобрил. Дума пошумела. И единогласно приговорила. Осуществить было решено завтра.

В это утро дума собралась на редкость полным составом. Однако не было духовенства. И царицы с царевной. И происходило заседание не в палатах, а во дворе. И сидели только бояре. Царь да шут, оба в фартуках, стояли возле накрытого дерюгой холма в человечий рост и готовились.

— Лучше, конечно бы, не из глины. — пожалел шут. — Но из чего другого противно. Да и нет столько. Да и обжигать трудно.

— Ноги сучковатые выйдут. — говорил царь, оглядывая осиновые заготовки. — Хотя, кажись, именно таковые из его заду-то и растут.

Сам памятник наглому царю-соседу лепить взялись царь и шут. Боярский же коллектив выступал в роли художественного совета и соборного консультативного органа. Перекрестясь, скинули дерюгу с глиняной кучи, поплевали на руки и взялись за ваяние.

— Конный не конный, но совсем и не пеший... — приговаривал шут, на долю которого досталось вылепление существа, на котором будет восседать с копьем царь-нахал. Конеобразное существо, изготовляемое не столько из глины, сколько из обмазанных ею палок, скорее походило на велосипед, которому вместо колес приделали птичьи ноги. К тому же шут, видимо, не мыслил свое творение без рогов и сильно переусердствовал, сделав их гораздо толще, чем ноги. Которых, опять же, только вначале было четыре. Добавив еще две под брюхом, шут удовлетворенно хмыкнул.

— Сто лет простоит! Ежли ветру не будет. Хотя, конечно, не лошадиного племени зверь. Скорее, помесь черта лысого с волосатым.

Государь, пыхтя, трудился над своей частью. Она у него получалась тучная и округлая, так как технологически его действия были очень похожи на изготовление снежной бабы. Приделав башку, государь постарался вылепить лицо и придать ему выражение. Несомненно, вполне удачным было его решение сделать улыбку вертикальной, а глаза незаметными. Когда же шут на секунду подошел, снял портки и встал рядом, сходство оказалось разительным. Исключая, разумеется, полноту.

— А нос? — трясясь от хохота, сдавленными голосами спрашивала дума.

— Будет и нос... — степенно отвечал государь, делая заготовку весьма похожей на нечто такое, чего, как правило, не хватает в комплекте у древних мужских статуй.

— Большой-то не лепи. Против правды будет. — сказал шут.

— Это ты иди бабушке советуй, как щами мыться! — с лету отвечал государь, делая нос одновременно курносым и с горбинкой, отчего сей предмет обрел окончательное неприличие.

— А коню?! — держась за бока, спрашивала дума.

— Будет и коню... — говорил шут, меж четвертой и третьей втыкая седьмую ногу и ломая ее пополам. — Это же у нас племенной жеребец, а не каталка деревянная. Угол установки нормальный?

— Нормальнее некуда! — дружно отвечала дума. — За версту видать, что самец!

Всего же на изготовление обоих уродов ушло полтора часа, воз глины и связка сухих стволов. Еще полчаса ушло на то, чтобы взгромоздить одно чучело на другое. Причем сверху сидело то, которое лепил шут. Улыбчивому солнцу потребовалось еще пара часиков, чтобы слегка подсушить оригинальное изваяние. И уже перед самым ужином оно объединенными усилиями бояр и одной настоящей лошади было воздвигнуто аккурат на самой границе. Из-за которой, сверкая стеклом, таращился в зрительную трубу вражеский царь. А нашенский, взяв в руки больших размеров жестяной рупор, обратился к нему лично с коротким устным посланием.

— Дорогой зарубежный друг! В день окончательного твоего съезда с глузду позволь ото всего сердца поздравить тебя с тем, что ты при этом не помер! И прими наш маленький, но скромный тебе подарок. Сей групповой высокоискусственный статуй да ознаменует в веках истинное твое величие!

И государь сдернул со скульптуры покров. Надпись, сделанная прутиком на пьедестале, была одновременно целомудренна и лиха : "... тебе в ...! И ... по ...!"

В этот день его величеству постучалась в голову довольно дельная мысль.

— Сеня! — обратился он к шуту, с которым игрался в карты на щелбаны. Лоб у государя уже давно поменял цвет и гудел. Возможно, именно поэтому государя и начали посещать мысли. Хотя с утра он жаловался на "головенную тупость", которая наступила сразу же после завтрака. Который был даже более обилен, чем вчерашний ужин. Который просто не имел аналогов в бытии. — Сеня! А что, ежели нам вот взять тебя да женить?

— На чем? — спросил шут. Идея была не особенно новой и при дворе обсуждалась уже не раз. Собственно говоря, она уже не раз была и воплощена. Да так, что по совокупности свадеб шут был теперь даже не многоженцем, а обладателем целого гарема. Который, правда, оставлял желать много лучшего. В последний раз его обручили со старой вдовой кобылой. А до того, в частности, были дрессированная мартышка, кукла, щука, самка тутового шелкопряда и просто дырка в стене, вокруг которой нетрезвый воевода углем нарисовал силуэт столь гадкого вида, что сам заплакал.

— На бабе. — сказал государь. — Чтобы пироги пекла да юбкой шуршала. А то ить ты мужчина-то взрослый, а все тока бубенцами трясешь. А надо не тока ими. Надо, понимаешь, во имя продолжения рода и чем другим потрясти. С бабою своей парочку шутят народите — государству смешнее будет.

— Дурак величество твое! — сказал шут, имея в виду исход партии.

— Сам дурак! — привычно ответил царь, привычно же подставляя лоб. В котором уже, как оно частенько бывало, обыкновенная житейская мысль стремительно развивалась в бредовый план. Государь уже видел перед собой целые дивизии юных шутов, выстроенные шпалерами напротив дворца, а также предвкушал почетное второе место в Европе по обеспечению на душу населения клоунами. Первое, судя по рассказам ездившего туда боярина, прочно занимала Голландия. Там, по его словам, народишко столь смешон в обличье и поведении, что он, боярин, хохотаючи, получил от напряжения амебную грыжу. Впрочем, лекарь сильно сомневался в существовании такой болезни, а другие бояре сильно сомневались в правдивости рассказов коллеги. Который почему-то упорно именовал жителей Голландии негритосами и вместо заказанного долбежно-брякального станка привез мешок амулетов и заколдованный бумеранг. Среди некоторой части бояр создалось даже мнение о том, что боярин в своем путешествии из-за хромоты изрядно взял влево и побывал в совсем другом месте. Да и сам голландский посол, человек потомственно серьезный и непоправимо ответственный, рассказывал о своей стране в совсем других выражениях.

— Бабу тебе самую плодовитую в стойле выберем... Тоись, в смысле, в деревне... — говорил царь, потирая свой уже довольно арапский лоб. — Обженим тебя как следует. Избу возле дворца поставим А за кажного шутенка я тебе отцовские в ползарплаты буду платить. Согласен?

Шут задумался. Не о том, что предлагал ему царь, а о том, о чем он вовсе не знал. Статистика как наука находилась в стране в зачаточном, если мягко говорить, состоянии. Поэтому шут ни в чем не мог быть уверенным. Но, по разным наблюдениям, детей, похожих на него, бегало по стране от трети до половины. И примерно от трети до половины девок стали бабами при том или ином шутовском участии. Тайной сие знание являлось лишь для царя, его супруги и дочери, которые, как и подобает хранителям устоев, ничего такого не могли и представить.

— Может, лучше фонд моего имени создадим? Для повышения культуры отдыха населения. За кажную нематерную частушку — алтын сочинителю. — Шут постарался направить мысли царя в иную сферу, и это довольно быстро у него получилось.

— Ого! — сказал царь. И осторожно почесал то немногое, что не подвергалось щелбанному битию. — Новация знатная! И вполне, тебя поздравляю, оригинальная. Так по сему и быть.

И уже тем же вечером, объявив о нововведении принародно, государь с шутом уединились в винном погребе. Откуда изредка слышался негромкий звон медяков да изредка один из двух голосов выкрикивал испеченную только что незамысловатую песнь.

Я сидела и глядела,

Как идет у меня дело.

А как сделала дела -

Зад утерла и пошла!

Ух, ты! Ах, ты!

Аргументы-фахты!

Получите жидкий уголь

Из филейной шахты!

В этот день его величество государь вышел к обеду до такой степени принаряженный, что восхищенно ахнуло даже отражение в зеркале. На его величестве со всей аккуратностью последовательным образом были надеты золотого шитья серебристые портки с ремнем из слоновьей кожи, исключительной белизны лионская рубаха, вышитая гамбургскими петухами, а также совсем новые и оглушительно скрипучие сапоги красного сафьяна с доселе невиданными по степени закрутки носами. Вообще-то не один только царь облачился сегодня таким торжественным образом. Государыня и царевна выглядели тоже одетыми намного пышней обычного. Приглашенные бояре были также как минимум причесаны и умыты, а шут ходил в парадных туфлях и наступал всем на ноги с расстояния вытянутой руки. День сегодня был явно нерядовой, потому что все торжественно помалкивали и многозначительно поглядывали то на царевну, то на дверь праздничной залы...

... Которая была отворена ровно в полдень. Упруго и часто кланяясь, вошел голландский посол и, остановившись на полпути к трону, застыл. Шляпа его была локтем прижата к сердцу, другим же локтем посол прижимал к печени свиток с двумя печатями на шнурках.

— Здорово, Адольфыч! — сразу же нарушил этикет царь. — Давай, заводи, заводи, показывай! А то медальон-то мы уже до дыр проглядели. Так ты нам его теперь живого подай. Мы его и натурального до дыр проглядим.

Царица улыбнулась, а царевна покраснела так густо, что едва ли не задымилась.

— Не боись, дочка! — хлопнул себя по коленке царь. — Это лучше вон пускай он боится. Ты-то у нас девка умная да красивая. А его мы только на медальоне видали. Мозги там, помнится, детально не прорисованы. Да и ростом, я слыхал, он помене курицы будет. Хотя, на каблуках, пожалуй, и боле.

— Не смущай, батюшка. Видишь — и так сама не своя. — пихнула мужа царица. Она уже минут пять с усилием держала на лице улыбку, которой готовилась встретить кандидата в зятья. Тяжелая парадная корона так вдавила ей главу в плечи, что голос у царицы был немного придушенный.

— А ты покури-ка, Сеня! — в свою очередь, пихнул шута царь. — Пущай зрит иностранец, что не у их только табаки-то употребляют. И парик расправь. А то до пяток не достает.

Шут исполнил повеление с удовольствием. В итоге он тоже приобрел торжественный, в своем понимании, вид. Парик его был чем-то вроде надетой на голову огромной завитой бурки, лыжеподобные туфли начищены были не столько до блеска, сколько до труднопереносимой вони, ибо вакса была отечественная, а бубенцов висело на одних только рукавах четыреста восемь штук.

— Тум-тум-тутум! — громко крикнул, входя снова, посол. Из-за всегдашней европейской экономии оркестр им не был заказан, а церемониал требовал величественного музыкального сопровождения. Которое посол со скромным успехом изображал лично. — Пам-пам-парам! Ту-ту-ту! Фьють-фьють!

Кандидат вошел быстрыми шагами, быстрыми движениями снял шляпу, обмел ею пол, поклонился и застыл в подобающей просителю руки благородной, но скромной позе.

— И это все? — разочарованно протянул стоящий за троном шут. — А я слыхал, по ихнему приветствию пять минут скакать нужно с поднятыми фалдами и через каждый третий поклон в кастаньеты греметь. Он что, не уважает нас, что-ли?

— Тихо, Сеня. Он речь толкать будет. — негромко сказал царь и помахал гостю ручкой. — Давай, мил дружок! Не задерживай. Таких как ты у нас очередь ко двору. Ежли каждый станет время тянуть, мы и к девятому пришествию не управимся.

Государь отнюдь не был груб по своей природе. Просто очень были грубы традиции. Согласно коим, в частности, полагалось не только томить претендента в течение двух недель ожиданием, но и не кормить весь этот период. А также, вне учета личного вкуса, поить только квасом, настоянным на полыни. Обычай данный, видимо, символизировал собой те нелегкие природные и общественные условия, каковые издавна присущи этой стране. Впрочем, гость совсем не выглядел заморенным и убитым. Так как сердобольная царица уже две недели посылала в ветхую избушку, где опять же строго в согласии с каноном был поселен иностранный принц, ежедневно по большому мясному пирогу, комку масла и бадейке густого супа.

— Ихь бин... — звонким голосом начал гость. — Унд дас ист уже само по себье неплёхо:...

Согласно той же традиции, эти самые две недели затвора давались также и для того, чтобы иностранный претендент мог немного подучить туземный язык. В результате почти всегда получалась некая смесь собачьего с петушиным, за исключением тех случаев, когда кандидат бывал нем.

— Унд йетцт ихь хотеллен бринген ди поздрафляйтунг цу тфой феличита: экскьюз... феличестф!

Принц довольно изящно поклонился и, мастерски щелкнув каблуками в прыжке, приземлился на одно колено пятью метрами ближе. Бояре захлопали. Шут удивился и поискал в кармане рулетку.

— Майне дольче цариссимус! Битте нихьт подосревайт под менья, щьто ихь бин питаюсь шерше ля фам для плотский утешька. Ихь бин есть пребыфаю саконни наслетник дас гроссе император Йозефус Дриттус. Унд тфоего ... — принц ловко глянул на торчащую из обшлага бумажку. — ... охренительный дефка хотель быль мой саконный... — принц опять глянул. — ... баба! Который просиль мне его рука. Пошалюста...

Принц отступил немного назад и выпрямился, давая понять, что закончил. Голландский посол за его спиной в волнении пропотел столь обильно, что хлюпало в сапогах. В его неофициальные обязанности при дворе входили хлопоты за всех иностранцев, которые имели какую-то надобность к государю. Посол находился в стране уже с очень давних времен и даже приезжих соотечественников относил теперь к иностранцам. Впрочем, данный принц был хотя и весьма летучий, но совсем отнюдь не голландец. А его государство на карте занимало места намного меньше, чем самая маленькая из мух.

— Ответа ждут... — прошелестел едва слышно боярин, лучше других знакомый с церемониалом. Царь грозно посмотрел на него.

— Сам вижу, что не леденца хочет! Ответа... Будет ему ответ. Как появится, так и будет. Не я же на ем женюсь. Надобно еще с царевны личное мнение опросить. Может, он ей чудищем показался... Хотя, конечно, гимнастикус у его преизрядный: И в постижении нашей речи отнюдь не туп. Чухонский-то вон послёнок, что в прошлом годе князька-то своего сватал — дак я чуть со смеху не повымер, как они под балалайку "Малевалу" свою запели! На манер частушки. Дружбу этносов хотели изобразить. А у этого личико хоть конопато, да зато нос геройский. И шпага на ем довольно ловко висит. Хотя, может, это и зубочистка...

Государь не торопился спрашивать мнения царицы и дочери. Потому как выбирал себе не только зятя, но и возможного союзника в вероятных будущих войнах. А также еще более вероятного наследника собственного престола.

— Ты его спроси, мотоциклу водить умеет ли. — посоветовал сзади шут. Государь непонимающе вылупился на него.

— Прибор такой. Для безлошадных перемещений в пространстве. Сказывают, у их уже появился. Два колеса имеет и громыхало нефтяное посередине. За один час против ветру двадцать пять верст дает.

— Глупо шутишь сегодня. — насупившись, сказал царь. Его несколько задела лучшая осведомленность шута об иностранных новациях. Он насупился еще более, припомнив историю с граммофоном. Волевые и умственные качества царя были настолько подорваны неожиданным и очень громким барабанным боем, раздавшимся из странного агрегата, который шут тихонько сунул ему под койку, что царя откачивали, отпаивали и оттирали спиртом одновременно. Сам же граммофон царь научился заводить только через неделю, медленно преодолевая стадии суеверного ужаса, сердечного трепета и принципиального непонимания внутреннего устройства.

— Не поглянулся он тебе, батюшка? — вопросила уже не из-под, а практически изнутри короны смертельно усталая от соблюдения приличий царица. Царь с жалостью посмотрел на тяжкие ее муки.

— Потерпи чуток, государыня. Ибо мнения пока не составил.

Он издалека, но зорко поглядел в глаза претенденту. Не обнаружив в них нахальства, дерзости и ребячества, монарх слегка приуныл. Обнаружив же учтивость, готовность и собранность, он приуныл совсем.

— Неплох, конечно... Однако ж не нашего племени жеребец. — негромко, чтоб не слыхала сидящая поодаль царевна, произнес царь.

— А то, бывает, и не жеребец вовсе... — еще тише промолвил шут.

— Тоись? — уставился на него царь.

— А то и есь. Знающие люди говорят, поветрие у их теперь там такое, навроде чумного. Когда мужики под венец друг с дружкой идут, а бабы друг от дружки детей рожают. И гомы у их теперь не сапиенсы, а другие.

— Ни хрена себе мне... — опешил царь. — Это ты, Сеня, гляди у меня... Ежли шутишь так глупо — я тебя самого за жеребца отдам!

— Ушами слыхал, да задницей не видал! — обидевшись недоверию, отвернулся от него шут. Царь, оглядев принца еще на раз, крякнул и встал с трона. Почесав шею под бородой, он чуть-чуть поклонился принцу и громко сказал :

— Так что, милый друг, погодим немного с ответом. Пока разведка необходимые сведения доставит. А с этих пор разрешаю сутки через трое при дворе с визитом бывать. И штандарт свой над резиденцией до половины древка поднять. Бывай.

И государь снял с себя и с царицы корону, давая понять, что прием окончен и продлению не подлежит.

В этот день в очередной раз решалась судьба царевны. За немногие лета ее сознательной жизни женихов во дворце перебывало столь много, что летописец, описывавший их появления в своих хрониках, окончательно запутался в именах, титулах и достоинствах. Поэтому для удобства давно уже пользовался номерами. Нынешний был трехсотый. И, поскольку данная цифра явно взывала к небольшому застолью, таковое и состоялось вечером в царевых покоях.

— Ну-с, робяты-акробаты... — говорил царь, имея в виду сразу всех, в том числе царевну, царицу и прибывшего погостить архимандрита. — Посидим, подумаем купно. И пред решеньем ответственным на весах разума коллективного хорошенько все взвесим... Верней говоря, измерим... Точней говоря, прочувствуем... Да в общем, по первенькой разливай!

Каждой категории физических лиц полагалось свое питье, поэтому три виночерпия царю с царицей наливали одно, боярам и архимандриту другое, а царевне по молодости лет совсем даже третье, выдавленное в бокал из нескольких апельсинов. Шут, удобно устроившись в ногах государыни, пользовался некоторыми исключительными правами и мешал в своем ковшике что угодно с чем попало в самых диких пропорциях.

— Так что, теперь и ты, дочь моя, давай выскажись... — крякнув, выпив и снова крякнув, повелел государь. — Ибо твой и только лишь твой выбор есть заглавный критерий. Потому как тебе с им жить. Во всех смыслах.

Царевна привычно покраснела и потеребила лежащую на коленях косу. Последняя была трижды обмотана вокруг головы, четырежды вокруг стана и поэтому оставшейся своей частью была всего чуть более полутора метров. Сама же царевна даже в сидячем положении на голову превосходила торчавшего за спиной виночерпия, парня маленького в сравненье разве что со слоном. В свое время даже многоопытные повивальные бабки были крайне изумлены, когда с превеликим трудом извлекли из чрева государыни отнюдь не четверню, как ожидалось. А всего одну, но весьма, говоря смягченно, крупную девочку. Кормление которой тут же оказалось весьма непростой задачей, так как долгожданный ребенок за один заход свободно выпивал восемь титек. Поэтому довольно скоро кормилицы были заменены на коров, которых быстро растущая девочка, впрочем, высасывала так же быстро, как стая комаров лилипута. Со временем, обретя нынешние размеры и ум, ее высочество стала второй наиболее уважаемой представительницей женского пола в стране. Государь, в первые годы относившийся к дочери с некоторым перманентным испугом, затем очень ее полюбил и постоянно ставил в пример, по поводу и без повода, удачно и не совсем.

— Ты, доченька, не молчи. Говори. А то по сю пору неясно, какого ты к нему отношения. Вот, бояре, поучитесь-ка у нее! Покамест крепенько не обдумает — ничего не вымолвит. Прямо как вулкан италийский. Молчит-молчит, а потом как шваркнет каменьями!

— Вы, папенька, своими поэтическими сравнениями уже всех мух приморили. — недовольным голосом сказала царевна. И, поправив килограммовую в прическе заколку, наконец высказалась. — Вообще-то он, конечно, впечатление производит. Сложен изящно, одет опрятно, кривляется довольно искусно. Только вот глазиком как-то косит. Я вот думаю, не заячий ли зрительный недостаток?

— Надо ж! Тоже заметила! — восхитился царь. — Это из-под вуальки-то! Она ить у тебя кака? Холщова? Ну, надо же!

— Так на натуральную французскую денег-то пожалели! — возмутилась царевна. И опустила ладошку на стол с таким грохотом, что виночерпий у нее за спиной подпрыгнул. Хотя, сказать правду, она слегка кривила душой. Ибо гораздо больше дамских нарядов ценила мудрую книгу и хорошую оркестровую аранжировку. А потому почти все положенное ей содержание тратила на заполнение стеклянных книжных шкафов и ящика для пластинок. Однако, сказать еще одну правду, царевна отнюдь не являлась синим чулком и о женихе активно мечтала. Красота же ее волновала не только придворного художника, но и очень многих других мужчин разных сословий и места жительства. И обидеть царевну способен был только царь, да и то в ста процентах случаев ненароком.

— Кукареку! — громко произнес шут и тем весьма удачно разрядил атмосферу. Все присутствующие засмеялись так, что за дверью, не выдержав, многоголосым ржанием откликнулась стража. Государыня, хохотунья известная, махнув ладошкой, отбыла под свой стул, а шут поклонился и тем же манером, то есть попой, звучно и членораздельно поблагодарил за внимание.

— И-и-их хи-хи! — государь не просто закатился, а в прямом смысле под стол, и там крепко повстречался с царицей лбом. Виночерпий, смеясь, пролил немного архимандриту за ворот и тем заслужил себе полный ковшик в штаны. Наливая ему второй, его святородие туда же опустил огурца, отчего ближние по месту действа бояре принялись икать хором. Даже летописец, деятель скромный и малозаметный, включился в общий оркестр своим смехом, который, в свою очередь, ввиду простуженного носа был столь далек от нормального, что крепившаяся до поры царевна громыхнула на зависть колоколам. Веселье продолжалось минуты три, после чего бережно усаженный боярами на трон государь, все еще подрагивая , произнес:

— Ну, Сеня... Ну, хрен тебя морковкой по помидорам... Удружил! Оформляй заявку на орден. Менее Андрея Пустозвонного никак не выдам. А то и Трудового знамения. С серпами и яйцами.

— Заранее благодарен. — заранее поблагодарил шут. И поклонился так, как умел только он. Продев голову между ног и оказавшись тет-а-тет с своим задом. После чего, повернувшись к зрителям, на два голоса исполнил кусок арии из "Аиды". Вся государственная верхушка тут же пала на пол в таких корчах, на какие не способен самый бойкий из эпилептиков. Лишь по прошествии получаса, когда отпоили царицу, отлили из ковшика ее венценосного мужа и нашли вставную челюсть архимандрита, собрание вернулось к тому, за чем, собственно, и собралось.

— Не знаю, как вам, а мне он, пожалуй, и показался... — молвила царица, потребив немного из ковшичка. — Господин посол сказывал, что и происхождения он хорошего. Не от диких европских варваров род ведет, а от древлеримского корню. Что-то там его высокородие то ли про Спартака, то ли про Ювентуса сказывал... Во всяком разе, порода у его наглядно видна. А от хорошей породы и приплод будет в заводе путный.

Ее величество употребила животноводческие термины совсем не потому, что хотела обидеть дочь, а лишь вследствии того, что привыкла оными изъясняться. Скотный двор, который патронировала она лично, по разнообразию своему был на зависть многим зоопаркам. Самым крупным достижением царицы как селекционера был на данный момент чешуйчатый овцемул, который с большим трудом появился после многократных попыток скрещивания синайского волхводава с сицилийским конебыком.

— Не знаю, матушка... — сказала царевна. — Может, порода у его и древнее нашей, да только смирный он какой-то на вид. То ли с пони часто по детству падал, то ли менталитет у его в голове замедленный. Не знаю, не знаю... Того гляди, второпях за недомерка айкьюйного выдамся... Лучше уж погожу. Пусть немного при дворе погарцует. Тогда получше увидим.

— Какого недомерка?! — в полный унисон вопросили государь и архимандрит. В ругании словесном царевна доселе никем замечена не была.

— Умственного, ваши количества. — ответила царевна, единым глотком допив литровый свой ковш. И нежно, по-дамски, крякнула. Чем славилась еще со грудных времен.

Царь переглянулся с царицей, вздохнул, щелкнул пальцами, не глядя подставил ковшик и, перед тем как испить, изрек :

— Оно, может, и к лучшему. Все ж таки годы-то не так быстро идут, как женихи на твой мед слетаются. Оно, конечно, внука я на коленках с моей бы радостью подержал. Но... Поскоку аз есмь семейной демократией крепко проинфицирован, императивом категорическим доминировать воздержусь. Будь по-твоему. Пусть иноземец сей запредельный при нашем дворе личность, ему присущую, явственней в деяниях обозначит. Дабы фальстарту априорного не случилось и конфузу династийного не повлеклось.

Продемонстрировав в маленькую пику дочери умелое владенье высоким стилем, его величество оросил из ковшика свой внутренний мир и поставил посуду на стол кверху дном. Однако не в центр стола, а на краешек. Что означало не только конец посиделок и обсуждений. Сие означало также, что вопрос требует повторного собрания по своему поводу. И что собрание это обязательно состоится в весьма недалеком будущем.

В это утро его величество был несколько хмур и поначалу неразговорчив. Во время гимнастических упражнений он не покрикивал и не шутил сам с собой, а умываясь и глядя в зеркало, не поздоровался с отражением. Завтрак тоже прошел в тишине, прерываемой лишь иногда звуками уверенной работы желудка его величества. Царица с опасением поглядывала на мужа. За многие годы совместной жизни она так и не смогла постичь до конца внутренних законов, управляющих ее супругом, и все больше склонялась к мысли, что таковых просто нет. Вот и сейчас государь, только что сумрачно глотавший порция за порцией кашу, вдруг единым разом просветлел, выскочил из-за стола и убежал куда-то по коридору. Подождав, пока растает инверсия, царица покачала головой и произнесла :

— Чудной сегодня. То ли норму не выспал, то ли сон гадкий видел. Тот вон раз, когда анальное кровосмешение-то ему приснилось, тоже с самого утра дикий был. А я ему говорила : справочников лекарских не читай! А он и боярина измучил, чтеца, и себя, слушаючи, умственно надорвал. Ночью мне прямо в ухо как крикнет "Зажим!", так я со страху-то чуть было Иван Купалу под обоих не сделала.

— Сие от внушаемости ментательной происходит. — сказал шут, утирая безбородое свое лицо салфеткой с вышитой монограммой. Последняя представляла собой восклицательный знак вслед за твердым. — Я вон о прошлом годе удочку в пруде утопил. Новую, немецкую, универсальную. Даже устройство у ей такое там было, чтобы рыбу зря не ловить, а только зубы у ей выдергивать. Под водой. Из гуманных побуждений. Ну, навроде фоторужья. Дак я неделю потом не спал! Все снилось, будто тону, а рыбье всякое вокруг плавает и орет : "Сто, сволоць целовецеская, доудился? Сейцяс мы тебя плавницьками-то поссекотим! Сейцяс мы твои нервиски на барабан намотаем! Сейцяс ты у нас узнаесь, сто такое гороховый сут в собственном ссаку!"

— А я всегда спокойно сплю. — сказала царевна, простецки наклоняя к себе тарелку. Кушая в одиночестве, она наклоняла к себе и стол. Аппетит у ее высочества тоже был всегда ровный и очень, если не сказать сильнее, хороший.

— Какие твои годы... — вздохнула царица. Она поправила кокошник, и шут заметил, что седых волос у ее величества стало больше. Правда, еще минуту спустя он заметил другое. Что их было уж слишком много. И только еще через минуту он понял, что...

— Что смотришь? Не идет? Совсем? Вот и я ему, шляпнику-то, сказала: где, говорю, это видано, чтоб кокошник-то на меху? А он говорит : не сумлевайся, матушка, хороший песец и наличие волос оттенит, и отсутствие! А тебе, говорит, сам Господь велел поболе мехов носить. Потому как ты, говорит, есть монархиня страны зимней, и символизировать должна круглосуточно.

— Да это просто шик, какой блеск! — сказал шут и поклонился носом себе в компот. Отпив оным же половину стакана, пополоскал горло на мотив гимна. Обе царские особы сотряслись, являя собой две округлые арены борения смеха с желудочным спазмом. Смех уверенно победил на обеих, и царевна, бросив в шута крошкой, сказала :

— Тебе, Сеня, не в шутах пребывать бы надобно, а во врачах. Психику больную лечить. Ежли тебя по стране с обходом направить — умом-то болящий народец лучше всякого святого излечишь. Бросай шутовство. Поликлинику открывай.

— А я вовсе не шут! Я — карла гигантский! — шут встал на носки своих, мало сказать, изрядных ботинок, и легко достал темечком потолок. А все тем же носом, зажмурившись, понюхал один из цветков лепнины. — Ах-ах, преах! Сколь амбре гипсовое каменному сердцу созвучно! Ох-ох, преох! Какие в эмпиреях атмосферы-то разреженные!

Царица с царевной, взмахнув платочками, излили в них хохот, а шут, помаячив в вышине, опустился на спинку кресла.

— Вообще-то денек сегодня, я полагаю, серьезный будет. В чулане-то, слышите? Это уже не мыши. Это уже сами знаете кто. Жаль только, неизвестно пока, чего... — шут надел колпак и опустил рукава.

И тут же в столовую горницу с топотом вбежал царь. В пыльной бороде его была стружка с соломой, а в руках завернутый в платок глобальных очертаний предмет.

— Африка! — вскричал государь, потрясая оным предметом. — Тоись, эта... как ее... Эврика!

К полудню все уже было вполне готово. Понятые сидели в тени под деревцем, стража жарилась на солнцепеке, шут курил в отдалении, а его величество с великим же нетерпением пялился на хронометр. "Дабы с точностью максимальной," — как он сам ранее заявил, — "соблюсти все моменты, в том числе и событийный хронометраж". Вообще, государь был весьма туманен в сегодняшних своих намерениях, на удивление не склонен к прямой речи и явно — это было видно по обилию слюны в бороде — предвкушал что-то очень хорошее.

— Ноль-ноль! — оторвавшись взглядом от циферблата, сказал царь. — Поехали!

И взмахнул рукой. И словно вдоль по Питерской, зашагал по Малой Нуждинской здоровенный гренадер с тонюсенькой ниткой в руке. Которая происходила от большого клубка. Который катился перед гренадером по улице. Которая, разветвляясь у доходного дома на Большую Нуждинскую, миновала Сретенскую и некоторое расстояние шла параллельно пропахшему дубильными веществами Овенному переулку. Следом за гренадером сразу же поскакал царь, а за ним торопливо побежали стражники, понятые и шут с заплеванной на время кросса цигаркой.

— Следи, следи! — на бегу кричал гренадеру царь. — Не уследишь — я тя в подземную пехоту отдам! Саперной лопаткой в носу ковыряться будешь! В одиночку метро будешь у меня через кладбище рыть! Уловил?

— Слежу, батюшка! — на бегу басил гренадер. Один шаг его равнялся семи царевым. Государь отставал, теряя из виду катящийся клубок, но бегущий гренадер был хорошо заметен даже среди построек. В свое время его величество лично подбирал удальцов для комплектования гвардейских соединений. И, хотя сами соединения по мирному времени кадрированы были почти до бесплотного состояния, оставшиеся в строю молодцы могли каждый в одиночку поспорить на кулачках со слоном.

— Длинный, стерьва, клубок попался! — переходя с аллюра на стариковскую рысь, посетовал царь. — Оно, впрочем-то, и ладнее. А то в здание бы какое уперся — так, глядишь, и сносить пришлось бы.

Из кратких сбивчивых пояснений шут уже знал, что почивал его величество сегодня плохо, но не задаром. В том смысле, что сон был хоть и беспокойный, но, в отличие от обычных, вполне практически применимый. То есть, как жарким шепотом поведал своему бубенчатому другу его величество, "чтоб мне всю жизнь с боровом из одной посуды жевать — истинно вещий!" Смысл сновидения заключался в бегущем куда надо клубочке шерсти. Который, как доходчиво пояснил государь, "имеет долженствование стопорения именно в тем пространстве, кое как бы и является целью оного". Результатом же воплощения данного сна в реальность должно было стать, опять таки по словам очевидца, "безразмерное личное обогащение обчества по гомерическому варианту в виде златого сребра металлическим налом и в ассигнациях".

— Уперся! — издалека прогремел отнюдь не ослабленный расстоянием голос. Царь ахнул и вновь нарастил темп. За ним тут же припустились и остальные, включая враз собравшееся обыкновенное население, которое своим числом явно превышало данные прошлой переписи. Прогромыхав сначала по остатку мостовой, затем по недлинному участку из гравия, пешая кавалькада прочавкала лаптями и сапогами по матери очень сырой земле и остановилась возле застывшего гренадера, который, скульптурным образом указуя рукой, промолвил :

— Скончался, твое величество! Вот на этом месте до последнего нутра развернулся!

В самом деле, клубка теперь уже почти не было. Только маленький узелок лежал на земле возле небольшого куста.

— Точно! — возопил царь. — Все правильно! Там еще дерево было — во! И мужик! В пинжаке! Где?! Где мужик?!

— Этот, что-ль? — спросил шут, показав на одного из самых резвых и любопытных, который уже обнюхивал и пробовал на зуб узелок. На мужике и в самом деле был несвойственный его сословью наряд.

— Откуда пинжак? — схватив его за лацкан, вопросил государь.

— Маманя подарили. С карманами вот. В день рождения. А еще у меня ужик есть карасиновый и колечко браслетное со змеей. У Копченого в преферанс на прошлой неделе взял. Чистое оно. Хотя и чужое. Надь, а Надь! Своего нам не надь! А чужо подай-ка! Володь, а Володь! Вот бы дров наколоть! А еще лучшее — людские шеи! Внимание, дорогие братварищи! Двор должен сидеть в тюрьме! Я сказал... — мужик фиксато улыбнулся и растопырил фалды в поклоне.

— Так и есть... — слегка боязливо оглядев его, пробормотал государь. По вещему сну его выходило, что мужик должен был быть полоумный и противуправный, видом своим и речами заключающий в себе извечный народный символ нежданного самоприваливающего счастья, неосознанного бунта и испорченной чарами душевной породы. Подождав, пока к месту действия поспеют отягощенные амуницией стражники, государь управляемо поменялся в лице и просто сказал :

— Лопату взял, копать начал, стерьва!..

...Когда уже во дворце горшок очистили от земли, когда обтерли рушничком, когда прибыли все, даже со своей дальней пасеки архимандрит, не успевший переоблачиться из контрпчелиного наряда в протертый пастырский... Когда замедленным мановением государь совлек с горшка открученную на полоборота крышку... Когда сунулись носы и центростремительно выпучились глаза... Когда осторожно наклонил государь сосуд и подставил руку...

— Так я и думал! — сказал шут и зевнул. И пошел спать, не дожидаясь разрешения и молитвы. Да и в самом деле, стоило ли подымать такой шум и возлагать такие надежды на пусть хотя бы и царский, но сон. На пусть хотя бы и настоящие, но абсолютно фальшивые печатные денежные обязательства. Кои Бог теперь весть кто там и когда выпустил, а государев прапрадед хрен и морж ведают, зачем польстился скупить...

В этот день вне всяких ожиданий случилась суббота, и на высочайшем завтраке, а именно где-то между яичницей и сладким творогом, было решено поехать всем двором на рыбалку.

— Потому что охоте нонеча не сезон! Учтите! — сказал его величество и высоко поднял палец. Все учли. Особенно приглашенный к завтраку воевода. Он, в виду экономии государственных средств, частенько совмещал охоту с учениями. Но после того как лесник обнаружил, что геройские чудо-богатыри постреляли из луков почти всех куропаток и тетеревов, его величество ругательным образом прогневался и повелел сие безобразие прекратить. Охоте были отведены сезоны и угодья, а учения государь, нимало не сомневаясь, предложил проводить на территории вероятного супостата. Под видом настоящей войны. После чего состоялось обсуждение в штабе, в ходе которого высший генералитет в лице воеводы высказал свои сомнения в целесообразности таких действий. Однако верховное главнокомандование в лице его обиженного непониманием величества настояло. В итоге пограничный инцидент с одним из вероятных противников, на всех шести сотках территории которого проводились учения, удалось замять только с участием архимандрита. Который, благословляя обоих царей на вечный мир между ними, пребольно стукнул каждого по лбу предлагаемой к целованью иконой. Таким образом, все проблемы в той или иной степени были решены, а воеводе государь пожаловал свежеучрежденный орден Моральной Победы и тем снял образовавшееся напряжение. Что же касается охоты и рыбалки, то под оные архимандрит предложил царю использовать территории вокруг своей пасеки. С чем государь милостиво изволил согласиться еще до того, как его святородие договорил. В результате все остались еще более довольны, а воевода авансом посвятил государю первый выстрел из лука и первый же заброс удочки.

— Без меня. — сказала, жуя, царевна. — И без матушки. Мы крестьянским детям рост пойдем замерять.

— Это еще зачем? — удивился царь.

— Дак сам же велел кандидатов в богатыри-то отыскивать! — напомнила царица. И вкратце пересказала государю его же личный устный указ от такого-то такого-то, согласно которому государственное поощрение богатырства разворачивалось в большую целевую программу. В результате осуществления каковой уже нынешнее поколение должно было начать жить при культуризме. Первое время после указа государь лично ходил по дворам и осторожно щупал мускулы у новорожденных. Шут же при этом проверял работу грудей в режиме кормления. Отметив несколько маленьких крепышей, государь тут же профинансировал их родителей, и на том программа благополучно бы завершилась. Если бы не царица, которой пришла в голову довольно оригинальная идея. Она обратилась с ней к государю, и тот с ходу издал очередной указ, по которому отмеченные крепыши стали почетными внуками государыни. Со всеми вытекающими в виде всяческого призрения и опеки.

— У Федорова вон дитяти аллергия на молоко. — посетовала, вся в своих заботах, царица. — Дак надо теперь козу ихнюю раздоить, чтоб взамен. А у ее, рогатой, у самой аллергия. Не поймешь на что. То ли "Шанель" не переносит, то ли маникюра боится...

— Ладно! — хлопнул ладошкой по столу государь, — Бабы к бабам, мужики к мужикам! Собирайся, превосходительство. Оно хоть и поздновато для ужения будет, однако ж не в результатах дело. Все равно та, которую не поймаем — тоже наша. Хоть и не подданная. И бояр пригласи. Думаю, казначея с декламатором довольно будет.

— А меня? — спросил шут.

— А на тебе мы поедем! — весело отвечал государь. Он вспомнил, что удочка у него новая, немецкая (голландский посол недавно всем подарил), а черви хорошие, английские (государыня в импортной муке обнаружила), и возрадовался.

— Верьхом али в корыто запрячь изволите? — поинтересовался шут. — Как обычно, унитазным кругом седлать али на корыто от ветра конуру собачью поставить?

— Пешком пойдем. — сказал государь. — Долго ль нам...

И все заметили тут же сменившую веселье легкую печаль на его челе. Да, в территориальном смысле владенья его величества не так чтоб были очень бы велики. Впрочем, как и всех соседских царей. Как и все соседи, он мог с легкостью пересечь свое царство в самом широком месте, не истоптав обуви и даже не запыхавшись.

— Рыба нонеча, сказывали, так косяком и прет! — молвила царица, отвлекая его величество от вероятных мыслей о возможной территориальной экспансии. — А ежли раков учесть — так и вообще раздолье! Ты, батюшка, щучек бы мне словил. Я бы ушицы такой знатненькой наварила — пальчики б вылизали!

— До костей... — промурлыкал шут. Ко всему рыбному он абсолютно был равнодушен. За исключением русалок, коих ему вполне заменяли купающиеся в реке бабы.

Забросив удочку и пару минут для приличия потаращившись на поплавок, его величество подмигнул колебавшемуся в воде отражению воеводы. Отражение тотчас исчезло и появилось минутой спустя с большой бутылью в одной руке, и с таковой же, но только огромной, в другой.

— Та-ра, та-ра, та-ра, та-ра! — пропел царь, вынимая из сапога складной ковшик. — Тара полная у нас!

— Па-ра, па-ра, па-ра, па-ра! — продолжил шут, извлекая свой. — Пара ведер — не запас!

Я не пью, и ты не пью,

Оба мы непьюхи!

Я те в ротик не налью,

Только в нос и ухи!

Исполнив частушку, воевода низко поклонился, одновременно до краев наполняя подставленные ковшики, а казначей с декламатором, протягивая свои, хором завершили положенный ритуал.

Опа, да опа,

Забастовала попа!

Надоело ей сидеть,

Хочет слушать и глядеть!

Поскольку первая бутыль была выпита в считанные минуты, а вторая была всего лишь огромная, а не гигантская, то спустя некоторое время стали наливать реже и говорить дольше.

— За то, чтобы никогда над нашей родиной не сгустилась ни одна туча! — говорил царь, организм которого устроен был так, что легко усваивал алкоголь не только через кровь, но и непосредственным всасыванием самой души. -За то, чтобы всяк противник завсегда должный немедленный отпор имел и в прах повергался независимо от количеств своих! За тебя, воевода!

Согласованно вылив внутрь дозы, тут же разливали по-новой и, сопротивляясь начавшейся качке, слушали ответный тост воеводы.

— Чтоб за то... — говорил, путая отраженье в стакане с настоящим государем, не особенно речистый военачальник. — ... чтобы они у их завсегда хужей, чем у нас... в смысле, силы... в смысле, вооруженные... до зубов... И ты, государь... чтоб не только завсегда во главе... тех наших, которы боле... А и чтоб они напали, когда мы трезвые! И не спим. Тоись, в смысле, никогда... Потому что миру мир, и все тут!

— Вот за то вот, чтобы всегда стоял! — говорил казначей, имея в виду отечественную валюту. Достав из кармана новую юбилейную монету с изображением конного государя, протыкающего пикой голландский гульден, он подбросил ее вверх, и она, покувыркавшись в воздухе, встала на ребро. Это была демонстрация новой защиты денег от подделки, недавно изобретенная окраинным самоучкой. -Чтобы у всех книзу, а у тебя, государь, тверже всех! И ассигнации наши чтобы наравне почитались! Чтобы банкиры ихние в рамочках заместо акварелей держали!

— За справедливость! — говорил декламатор, намекая на старшего по званию из присутствующих. Не так давно, во время официального приема делегации из Срединной империи, сей боярин, по совместительству и толмач, несколько искаженно объяснил цель их прибытия. А также посчитал имя главы делегации за слишком неформальное обращение к государю. В результате чего государь ответил ему тем же, и впридачу еще очень точно метнул туфлю, сделав нос прибывшего высокого гостя даже более плоским, чем он был от природы. Скандал с огромным трудом был улажен лишь благодаря расторопности казначея, который, плюнув на языковой барьер, одними пальцами моментально договорился с делегацией о возмещении моральных убытков. Лопухнувшегося же боярина государь велел на пятнадцать суток запереть наедине с длиннющим китайским свитком. Который боярин перевел, выучил и даже положил на музыку за двенадцать. После чего, удостоившись высочайшего присутствия при исполнении под гитару, был восстановлен в должности и помилован без занесения.

— За то, чтобы находилось всегда, за что! — говорил шут, поднимая свой сосуд выше своего верхнего бубенца. Этот его жест был не столь патетичен, сколь профессионален, ибо в силу обязанностей он пил не как все, а как только он. То есть опрокидывая ковшик над головой и ловя пролитое губами в падении у самой земли. Либо доставая сложенным в трубочку ртом до дна. Либо же стоя на голове при помощи одной разутой ноги. Либо все три номинации подряд за десять секунд, что бывало не часто и являлось зафиксированным региональным рекордом.

— А еще за то, чтоб где вы, там и я бы с ней! — выруливая из-за ближайшего дерева, говорил архимандрит, в руке которого несома была третья, совсем уже неприличных размеров бутыль. С такими пузатыми боками и широким горлом, что при желании ее можно было бы не только опустошить, но даже и посетить.

И они сидели дальше все лучше, лучше и лучше. А потом хорошо лежали, храпя и продолжая говорить тосты во сне. А поплавки не дергались и мирно паслись себе на волнах. Потому что рыба знала: пришли совсем не за ней...

В этот день цвели сады и щебетали на ветках птички, плескалась рыба и носились зверюшки, плодились амебы и инфузории. До полудня. А ровно в полдень государь вышел из своего кабинета с таким лицом, что даже последним из перечисленных стало ясно : что-то произошло.

— Проблемы, величество? — поинтересовался шут, коего появление царя застало за прополкой моркови. К этой мере наказания он был приговорен государыней. А причиной явилось то, что на оной же моркови гороховый и был найден спящим после рыбалки. Государь, найденный спящим в капусте, наказан не был, так как почивал рука об руку с архимандритом, который, в свою очередь, покоился главой на уютном животе казначея. Всех троих государыня велела разложить по лавкам и оборонять полотенцами от мух, пока не придут в себя. Первым очнулся архимандрит и, конфузясь, испросил у матушки-государыни "преглубокого пардону, поелику вельми переутрудились с напитками, однако образом не запойным, а дегустируя сортамент". Казначей проснулся вторым и попросту бухнулся в колени. Государыня мелким оптом простила обоих и поднесла по чарке рассолу. Его же величество весьма долго не отвечал на слова и не реагировал на щекотку. А поскольку к одиннадцати ожидался с официальным визитом его высокородие голландский посол, ее величество, подумав, прибегла к крайним мерам. Безмолвного и податливого государя раздели до пояса, усадили на лавку и, перекрестясь, окатили с трех сторон из трех ведер. Государь покачнулся, но усидел, так и не разомкнув глаз. После чего многоопытная государыня тотчас определила ему подмышки два мешочка со льдом. Государь что-то произнес, но не раскрывая рта и ни к кому конкретно не обращаясь. И лишь тогда ее величество обратилась к последнему, наиболее эффективному способу ментальной реанимации. Она позвала чтеца. Этого боярина тоже обнаружили в огороде и тоже не в лучшем виде — в отличие от своих собутыльников он не лежал, а прямо таки валялся в развороченной поленнице среди других дров. Причем ночной путь его от калитки к поленнице проходил почему-то через теплицу, то есть сорок метров крюка вместо двух шагов по прямой. Но почему-то в теплице он двигался абсолютно прямолинейно, не задев и не своротив ни одно из экзотических растений, взлелеянных в этом ботаническом дворце государыней. Здесь, к слову, были такие не виданные доселе никем рукотворные чудеса растениеводства как семибоярышник лукоморный, репа звероподобная горькая, дыня чесночная, а также низенький незаметно-скромный пустырник никакой. За то, что все эти ботанические изыски не пострадали, государыня с боярином обошлась вполне милостиво, помягче расположив поленья под ним и укрывши чистой рогожкой. А когда боярин разлепил очи, на чурбачке его ждала накрытая блюдцем рюмка.

— "Липовую ногу" применим, твое величество? — спросил прибывший боярин. Царица кивнула. Средство было самое что ни есть жестокое и употреблявшееся лишь в крайних случаях. Каковой, собственно, и наблюдался.

— Полный вариант? — спросил боярин. Царица опять кивнула. Боярин присел у изголовья огнедышащего от вчерашних напитков царя, прокашлялся и тихим голосом повел речь о том, что вот жили-были де старик со старухой. У которых был маленький-премаленький внук-внучочек. Которого часто оставляли одного дома, и даже на ночь, потому что ловили на светляка рыбу. А матери с отцом вовсе не было, потому что куда-то делись. А в лесу, от домика близком, жил ужасный страшный медведь огромный. И у него одна нога медвежья была, а другая липовая деревянная. И ждал медведь, когда уйдут старик со старухой и оставят мальчика одного. И дождался. И явился ночью, когда маленький внучек их уснул в своей колыбельке. И подошел к домику на своей скрипящей ноге, и стал ходить вокруг домика и ужасным страшным голосом говорить :

— Скырлы-скырлы, липовая нога идет!!!

Боярин сам увлекся своим рассказом, а зря, ибо сам же отлично знал, какое действие оказывает на царя эта самая страшная из рассказанных ему в детстве сказок. И когда сквозь наслоения снов и наружных звуков до спящего государя дошло, что нога снова за ним явилась, он так резко вскинулся с лавки, что едва не оказался головою на чердаке.

— Не-не-не!!! Не-не-не-не!.. — одновременно с обретением вертикальности тоненько заголосил государь. Сказка в его сне продолжалась, и самым кошмарным образом, и он ничего не хотел так, как проснуться. — Ой-ой! Не-не-не...

На восстановление временно утраченного величия потребовалось около получаса. На протяжении коего времени государя сначала втроем успокаивали, затем вчетвером отпаивали рассолом, а затем впятером веселили, что не очень хорошо выходило у любителей в отсутствие настоящего профессионала. Который, не особенно разбираясь в огородных культурах, попросту выдергивал все подряд, предварительно всякий раз спрашивая сжимаемое рукой растение :

— Кто таков? Сорняк али морков?

И вот теперь, после не менее трудного, чем роды, пробуждения, государь, пробыв в своем кабинете всего несколько минут, вышел него с таким видом, будто его там кто-то быстренько разобрал на отдельные составляющие и быстренько собрал снова, не озаботившись соблюсти порядок обратной сборки. То есть все было как бы на своем месте, но то ли сдвинуто относительно нормального положения, то ли плохо закреплено... Во всяком случае, шут заметил в повелителе какую-то явную аномалию и не преминул поинтересоваться, в чем дело.

Однако царь прошел мимо, словно бы не заметив не только очень живого, но и весьма знакомого существа.

— Надо же... — ничуть не удивился шут. — Как разобрало-то тебя, величество. Видать, чего-нибудь в голове через новую призму напреломлялось. Похоже, сегодня не только очевидцами, но и опять современниками побываем.

Будучи летами много младше государя, шут, однако, отличался большим жизненным опытом, каковой был получен им во многих странствиях и на многих местах работы. Одним из последних была должность санитара при международном дурдоме для коронованных лиц. А самая трудная, по его воспоминаниям, была работа в должности подавальщика образцового детского крематория. Впрочем, практически все, что говорил о себе шут, не подтверждалось впоследствии никем и ничем. А отдельные события его жизни в его же изложении подозрительно походили на некоторые известные исторические и литературные факты. Так, например, его смешнейшество утверждал, что это именно он в одна тысяча с чем-то некотором году, будучи капитаном, как он говорил, главного ранга, совершил дальнее плавание на трехвесельном, как он говорил, покетбуке. Результатом этого плавания явилось открытие неизвестного доселе острова, каковой был лично им назван в честь одной из его подружек. Подружку впоследствии непонятно за какие заслуги канонизировали, а на острове мореплаватель обнаружил неизвестного императора, по виду и языку французского. Последний всеми правдами и неправдами хотел этот остров покинуть, для чего даже пытался взять покетбук штурмом. Поэтому, как вспоминал шут, пришлось дважды выстрелить в его сторону из кормового бушприта и пообещать вздернуть на диарее. Правда, примерно через месяц шут уже рассказывал про другого своего знакомого французского императора, который отличался от островного тем, что пытался штурмом взять уже не корабль, а целую северную страну. Населеннную, однако, такими крупными медведями, что всего нескольких хватило, чтобы сначала остановить, а затем и скушать агрессию. Причем оный император отличался от предыдущего еще и тем, что Жозефина у него была не жена, а дрессированная левретка. Впрочем, все упомянутое имело мало отношения проблеме, признаки наличия которой шут обнаружил в поведении своего господина.

— Катастрофа какая произошла? Может, валенок с книжной полки упал, разбился? — предположил шут. Катастрофы в государстве случались, и не так уж редко. Например, не далее как весной прорвало потоком плотину, построенную совместно для общих нужд людьми и бобрами. Затопленными оказались около четверти всех всех посевов, из-за чего пришлось открывать государственные закрома, запасники и даже архивы, в которых почему-то тоже хранились в основном зерновые.

— Или идея какая нестандартная поступила? Может, поголовное высшее образование ввести, минуя среднее и начальное? — развил свои предположения шут. Что, собственно, тоже было вполне вероятно из-за нежной любви царя ко всяческим нововведениям и реформам.

Однако государь не только не ответил шуту, но, похоже, даже и не услышал. Быстрыми шагами он прошел куда-то в известном только ему одному направлении, оставляя следы на грядках и задевая руками растопыренные ветки яблонь. И, внезапно остановившись, долго не мог сообразить, что же такое встало у него на пути.

— Забор, твое величество! — подсказал шут. — Ты, батюшка, ежели удумал чего, скажи. Не пугай людев-то. А ежели с глузду навернулся, так хоть кивни. Ужо мы в излечении поспоспешествуем.

Государь обернулся, и шут увидел в его глазах мучительные сомнения. А по некоторым нюансам поведения бровей, а также по степени сжатия челюстей гороховый сразу же составил мнение о причинах.

— Понятненько! — сказал шут. — Имеем готовый план каких-то преобразований. Каких, величество? Не доложишь? Что, опять паруса к лошадям крепить будем? В целях экономии ихних сил? Или опять заместо почтовых голубей попугаев говорящих дрессировать? Чего молчишь-то? От самого себя в секрете содержишь?

Государь покачался на носках туфель, и шут увидел, что ему очень хочется рассказать.

— Глупость еще одна... — преувеличенно зевнул шут и отвернулся.

— А вот и нет! — вскричал за его спиной государь. — А вот и умность! А вот ежли получится — дак мы в мировом рейтинге само наиперво место возьмем!

И он буквально в трех словах объяснил шуту сущность своей идеи. Которая была, по меньшей мере, оригинальной.

В это утро его величество не столько проснулся, сколько просто встал с койки, ибо почти не спал, обуреваемый фантазийными всплесками. А также готовыми изобретениями и патентами, которые сразу после полуночи стали рождаться в его мозгу целыми сериями. За ночь его величество изрисовал карандашиком примерно такое же количество бумаги, какое уходило на некоторую другую надобность за полгода.

— Да-да! Ось крепления цапф должна совпадать с таковой же и у колес! — в недоумении слушала ночная стража непонятные царские рассуждения. — Да-да! Клиновой лучше, чем поршневой! Да, да и да! Тормоз не нужон, потому что станин четыре штуки приделаем! Нет, шесть! Нет, восемь! Нет, шесть!

И заглянувший в окно опочивальни стражник видел, как его величество, елозя по полу на коленях, тупил уже восьмой карандаш о качественную голландскую бумагу. Неофициальный поставщик которой в лице голландского же посла так и не был принят вчера царем. Нашлись дела поважнее. Послу был отослан извинительный черничный пирог с глазурью, а также уведомление о том, что личная встреча состоится по завершении одного секретного предприятия. Посол, весь в догадках, кинулся собирать информацию, а его величество в самом узком кругу — он, шут и бочонок браги — организовал обсуждение. Обрывки, доносившиеся из окна, тоже не очень хорошо раскрывали суть.

— Боисся, что-ли? — наполняя ковшик, спрашивал государь.

— Да не так чтоб очень... — отвечал шут. — Но почему я-то? Что, некому, что-ли, больше? А сам?

— Мне не подобно. — важно отвечал государь. — Потому как я есть лицо потомственно официальное и в таком кувыркательном деле замечен быть не должон. А тебе оно в самый раз. А ежели смертию вдруг преставишься — дак я в твою честь большую часовню вздвину. Посередке двух малых.

— Лучше цирк построй. — мрачно сказал шут. — Посреди двух зоопарков. Мне в идее этой все нравится, окромя распределения дел. Они, значит, соорудят, ты, значит, кнопочку какую надавишь, а меня, значит, на сорок восемь частей порвет. Хошь как хошь, а в добровольцы я не полезу. Насильно призывай, ежели очень надобно.

Царь озабоченно прошелся по горнице, пальпируя негустые свои седины. Умерщвлять кого-либо, тем более шута, ему никак не хотелось.

— Ну, хорошо! — немного погодя, сказал он. — Тады давай контрпредложение выдвигай. А то возьму да назначу. А то критиковывать-то вы все мастера, а как дело делать — дак тока мне мышцей-то головной шевелить приходится! Предлагай!

— Предлагаю. — почти сразу же откликнулся шут. — Добровольца среди народа сыскать. Для чего — не говорить. Просто объявить, что дело — опасней некуда. И награду назначить. Полцарства на четверо суток в лизинг.

— Ишь ты, щедрый какой нашелся! — сварливо отвечал государь. — В лизинг... А потом спрашивай, почему ямы на месте гор, и кто все леса до единой сосенки сбрил. Нет уж. Ежели таким манером, то наградой пусть благодарность потомков будет. А в натуральном выражении — памятник в виде конного обелиска и восемь рублев деньгами.

— Почему не десять? — поинтересовался шут.

— Потому что чистыми. — ответил царь, одновременно доливая остаток бочонка и заканчивая дискуссию.

И во второй половине дня заспешили, седлая жеребцов и кобыл, глашатаи и герольды, поскакали и поехали по весям и городам, зачитывая в рупоры и сложенные ладони царскую, она же государская, весть.

— Ежели из простого, либо не очень, либо именитого народу да пожелает кто исполнить государеву волю, не взирая при том на невзгодную трудность и не убоявшись самопогубления весьма при сем вероятного, то таковому оному государство, в священном лице нонешнего премудрого самоуправца державного, обязуется, помимо побочных благ, предоставить в имение один раз по десять рублев деньгами немедными, да один раз по шубе с упомянутого лица плеча, да по сотке к каждой сотке надела, да личное оным же лицом рукопожатие, художником в красках уделанное и с рамкой, да бочонок лучшего меду, да, пожалуй, пока и хватит!

— Эко же, брат, приманчиво... — выслушав на площади либо на базаре, говорил один бородатый Федот другому. — Десятка, да плюс патрет, да помножить на хороший медок... Ишо бы минус погибнуть — дак я пошел ба! А так ба нет ба. Потому что живому-то жить-то лучше.

— А я, брат, может, и задаром пошел ба... — ответствовал, заложив длинные рабочие руки за пониже спины, точно такой же, хотя и другой, Федот. — Ежли ба, к примеру, оно ба в военно время да в тяжкий час. А чтоб за деньги пукало свое для опытов предоставить — уволь. Потому что лучше потихоньку вдоль, чем с грохотом поперек.

И бородатые мудрецы расходились, тут же забыв о царском послании в повседневных своих заботах. К вечеру, согласно рапортам старост, обнаружилось полное нежелание кого-либо из обчества рисковать здоровьем даже за такое много, какое было обещано. Секретный план, несмотря на свою обдуманность, покачнулся и зашатался.

А в это время в кузнице уже вовсю кипела работа по воплощенью в металле. Не имеющий прямого отношения к делу государь, надевши кожаный передничек и зачем-то прибрав скромные свои волосы ремешком, ходил по кузнице и давал кузнецам, в силу лишь общей своей компетенции, весьма общие же советы.

— Не обожгися, мотри! Мотри, не обожгися, говорю! А то, не дай тебе Господь, обожгесся! Ить это у тебя чего? Это у тебя высокая температура в руках. Ежели уронить — в ногах тоже будет.

— Ловчей, ловчей неси! — покрикивал государь немного позднее в немного другую сторону. — Ежли не донесешь — мотри у меня! Гусударство тебе не мешок с резины! Ежли кажный по разу-то напортачит — ни с чем и ни в чем, тоись, без последних штанов останемся! Ты вот, кум тетушкин, спешить спеши, да лишку не торопися! А то содержанье с формой не совпадет — сам тады за чугун заплотишь!

Опытные мастера, не обращая внимания на активное руководство, работали качественно и аккуратно. Довольно скоро утомившийся и примолкший государь, присев на наковаленку, с удовлетворением наблюдал за слаженным их трудом. В свое время он не пожалел ни денег, ни личного влияния, чтобы достать за границей самое совершенное оборудование всех видов. Самым же строгим образом он подошел и к подбору кадров, для отыскания каковых лично побеседовав едва ли не с каждым подданным. С тех пор прошли годы, и тяжелая промышленность короны выросла многократно, затмив собой достижения даже батюшки нынешнего надежи, в царствование которого, как известно, был отлит знаменитый Ларь-колокол, в коем, по причине невозможности его поднятия и общей несворотимости, хранился весь валютный запас страны.

— Бог в помощь! — сказал, входя, шут. Оглядев потные спины литейщиков и кузнецов, он подсел к государю и заговорщицки шепнул :

— Искать искал, найти нашел! Кандидатура уже имеется.

— Кто? — встрепенулся царь. — Чего уселся? Давай скорее веди!

— Привел бы, да не идет. — сказал шут, как-то странно на царя глядя. Словно бы хотел заранее угадать какую-то его реакцию.

— Как так не идет? Безногий, что-ли? Инвалид, что-ли? — непонимающе уставился на шута монарх.

— Да нет, с ногами. Но, в каком-то смысле, пожалуй, и инвалид... — туманничал шут.

— Ты вот это... Ты надсмешку надо мной шутишь, али как? — поинтересовался царь, сведя предварительно воедино обе кустистых брови.

— Что ты, отец народный! — убоялся шут. — Истинно говорю, кандидатуру отличную подобрал! Исходя из согласного непротивления самого кандидата. Он по твоему веленью хошь в огонь, а хошь прямо в грязну воду полезет. В смысле, тоись, не полезет, а...

И он, не надеясь на доходчивость своих объяснений, тут же пригласил царя сходить познакомиться, благо недалеко и ради такого случая для личности не зазорно. Царь крякнул, подумал и согласился. Дав для порядку несколько не очень применимых, но в целом довольно здравых советов мастеровым, государь под руку с шутом удалился.

И, действительно, через пару минут прибыл. Туда, где посреди огорода стоял, как еще издали предупредил шут, сам кандидат.

— Нда... — оглядев пугало, молвил его величество. — Ни хрена себе доброволец... У тебя что, Сеня, несварение мозгов в котелке? Это ж пугало! Садово-огородное обыкновенное.

— Ну да! — подхватил шут. — Простейшее кошмарное приспособление! Для упугивания ворон и других мордоклювых птиц! Но не только, государь. Глянь-ко...

И он, надломив, сложил обе пугальи руки вдоль тулова.

— Нравится?

Царь, бороздя носком туфли по земле, размышлял. Собственно говоря, такой вариант вполне ему подходил. Особенно с точки зрения сбережения жизни кандидата. Каковую, по причине отсутствия, можно было и не беречь. А также с точки зрения экономии средств наградного фонда. Без каковых данная сермяжная скульптура вполне могла обойтись.

— Нда... — пощипав густой, как подзаборная крапива, ус, вымолвил государь. — Хрен с им... с нихрена себе кандидатом... Утверждаю! Так тому и быть! Пущай, так сказать, умеренно человекоподобное существо самого человека пока заменит. Все ж таки, чего там ни говори, впервые в мире оно такое...

И тут вдруг ситцевый платочек, мелькавший там и сям среди насаждений, оказался бегущей что есть мочи царицей.

— Батюшка! Сеня! — закричала она еще издали. — Скорей! Бегом! Голландскому послу плохо!

— Что такое? — проворчал царь. Он не любил, когда его отрывали от дела. — Поди, опять пробовал, как я, свечкой питье закусывать? Дак сей обычай непереводим для ихних желудков. Да и целую горящую зачем в рот-то сразу пихать? С огарочков следует начинать, с огарочков...

— Нет! — с задравшимся кверху платком государыня очень стала похожа на древнего марафонца. Принесшего, однако, совсем не благую, а очень худую весть. -Не то, батюшка! Совсем не то! Много хуже... Гораздо хуже... Война...

В этот субтрагический день, занесенный впоследствии в календари и учебники как День Наземной Тревоги, государь и его двор решали столь же нелегкую, сколь трудную, тяжелую и непростую задачу. А именно : не допустить войны. Которая, воздев свои костяные руки, уже замаячила на горизонте.

А все дело было в после. Его голландское высокородие одноименный посол, заинтригованный словами царя о каком-то важном предприятии, которым он занят, приложил критическую массу усилий в добывании информации на сей счет. В первый раз за всю свою карьеру вспомнив, что он же является резидентом и личным составом разведки в данной стране, посол помусолил "Наставление по скрытому проникновению в замыслы", вспомнил кое-что из преподанных ему в юности азов и, употребив некоторое количество гульденов на экипировку, преобразился. Матушка-послица, увидев в мужнином кабинете безлошадного хлебопашца, постукивающего лапоточками по паркету, изумилась столь сильно, что пролила кофеек на фартук. Смущенный посол, пытаясь вставить в рукава мужицкой рубахи запонки, объяснил ей, что обстоятельства требуют неординарных подходов, велел к обеду не ждать и, зачем-то смазав лапоточки дегтем, отправился на разведку.

Каковую провел в двух трактирах, на трех завалинках и в конюшне, свойски беседуя с населением и скотиной. Через несколько часов собранная им информация улеглась примерно в следующую картину : государю-батюшке было подробное видение с чертежами, а также голоса, призывающие эти чертежи воплотить. Само же по себе устройство является революционного типа оружием, позволяющим враз расправиться со всеми врагами самым кардинальным манером. Говорили что-то о дальнометном железном луке с тысячью одновременно запускаемых стрел; о чудо-пушке с огромными снарядами в виде шара, которые не летают, а катятся по вражеской территории, уничтожая все выпуклое и торчащее; о большой чугунной ракете меткого попадания, способной шмякнуться обземь с таким грохотом, что в радиусе ста верст из ума выживало все хоть сколько-нибудь мыслящее. А один отважный воображением мужичонко даже шепнул послу в оттопыренное ушко, что секретный царский план о семидесяти двух листах подразумевает одновременное радиальное наступление на весь мир.

— Ослобождение мирового крестьянства от мирового господства. — сказал мужичонко и, хитро глядя на законспирировавшегося под мочальной бородою посла, добавил :

— Дабы уничтожить все сущее на земле самым гуманным образом.

В общем, согласно "Наставлению по оценке нависших угроз", ситуация была хотя и туманной, но весьма и весьма критической. И посол, переоблачившись и взяв самую готическую из тростей, явился ко двору с самым официальным из всех возможных визитом. По отсутствию царя объясняться пришлось с государыней. Мужественно уклонившись от дегустации земляничного с кремом свежего пирога, его высокородие столь путано изложил причины своего появления, что государыня едва не уронилась на персидский ковер. Да и сам посол, вынюхав чрезмерную понюшку успокоительной соли, сделался не только бледен, но и весьма слаб ногами. Совладав с собой, царица оставила посла наедине со вселенским ужасом, а сама, гудя и семафоря, бросилась искать мужа. Каковой обнаружился ковыряющим в носу в компании шута и примкнувшего к ним чучела со сложенными руками.

— Разведка-то у его хорошо поставлена. — сказал царь, выслушав более похожую на бабьи причитания сбивчивую речь государыни. — Только не на ноги, а на голову. Ни грамму не удивлюсь, ежли он уже чемоданы упаковал. Да, все-тки чего бы он в мемуарах там не писал, а мы для его — загадка.

— Не мы, а ты, величество.- уточнил шут.

— Ты чего затеял опять? — спросила, трогая кончиком платка уголки глаз, царица. — Ты всерьез али как?

— Я — как все цари. Понарошку, но насмерть! — гордо ответил царь. Но, не желая томить супругу, приобнял ее и что-то долго шептал на ухо, временами спрашивая :

— Понятно?

Царица выслушала, все поняла и, оглядев чучело, сказала :

— Хорошо, что не понимает ничего. Вот испужалося бы...

И уже через несколько минут государь, включив предварительно механического павлина, толкнув музыкального Ваньку-встаньку и самолично сходив за пирогом, объяснялся с послом дружественной державы.

— В точности, высокородие, рассказать тебе пока не могу. Не столько военный секрет, сколько государственный сюрприз. Однако поверь : никакого ущербу не токмо не допустимо, но, наоборот, прибытку немалого обоим странам в достатке будет. Потому что сие инкогнито механическое суть устройство не боевое, а сугубо мирного назначения. Хоть и весьма ужасного виду.

И послу в который уже раз пришлось вместо анализа положиться на веру. Он ел пирог, качал Ваньку-встаньку и зачарованно смотрел то на павлина, то на государя. Который, протягивая очередной кусок на новом подносе, говорил :

— Главное в нас с тобой качество — правдивая непобрешимость. Вот пускай у того, кто из нас двоих друг дружке хоть раз сбрехал — кусок изо рта падет!

И они спокойно сидели дальше. И ни у кого ничего не падало.

Тем же вечером состоялось и само событие, скрытая подготовка к которому чуть было не привела к международному кризису. Государь пригласил супругу, царевну, посла с женой, бояр и духовенство на луковое стрельбище и посоветовал запастись ватой.

— Дабы ушами не онеметь. — сказал он, переглянувшись с шутом. Который от себя посоветовал захватить и туалетной бумаги.

— Дабы филейным горлом одеяний не оскорбить. Ибо столь рекордных децибел звукопад ожидается, что Илья-пророк ваш уже завтре Господом со службы уволен будет. За неполное соответствие. — шут, кривляясь, показал духовенству свой самый длинный в государстве язык. На что самый молчаливый из попов показал ему из-под долгой полы самые длинные в стране ножницы.

На луковом стрельбище, являвшемся частью пешего полигона, были загодя расставлены стулья с разложенными на них лорнетами. В свободной лоточной продаже имелись как бодрящие жидкости, так и успокоительные порошки. По дальнему периметру мельтешили охранные стражи, а в относительно ближней перспективе, точно напротив стульев, стояло покрытое брезентом нечто, напоминавшее косо установленный обелиск. Подождав, пока все рассядутся, государь прочел короткую лекцию.

— Сие, господа, есть ни что иное, как именно то, что вы перед собой видите. Изобретено надысь лично мною, сконструировано и изготовлено в отечественных условиях на импортном оборудовании. Предназначается для моментального принесения общечеловеческой пользы. Дергай!

Один из мастеровых сдернул брезент за уголок, и перед потрясенными зрителями предстало невероятных размеров артиллерийское орудие. Дизайн его был столь смел, что даже у не смыслящего ничего ни в чем духовенства бороды зашевелились отдельно от челюстей. Колес у орудия было три, опорных станин шесть, а ствол был такой гомерической толщины, что посол и его супруга испуганно перекрестились в четыре нервных руки. Государь же любовно глянул на здоровенную мушку, прикрепленную к срезу ствола и сказал :

— Стрелять могет чем попало, но в данном случае заряжено крупным братским приветом. Который сам по себе столь гнетущ, что приводит к разрыву сердца даже у крупных птиц. Однако в сочетании с данным орудием, а также принимая во внимание добрососедские отношения, сие есть ни что иное как пилотируемый салют. Но не просто в небо, а по конкретной выбранной цели.

Запутав большинство присутствующих окончательно, его величество вынул руку из кармана и высоко воздел над главой.

— Расче-о-о-от! — торжественно прокричал государь. — Слушай мою команду-у! Одиночным! Приколочно-пугасным! Трубка двадцать! По Голландии! Пли!

Ужаснувшийся посол заглянул государю в рот, но страшенной мощи звук развернул его воспрятие в прежнюю сторону. Изрыгнув гигантский сноп пламени, пушка выстрелила на запад. И откатилась на восток едва ли не в самые зрительские ряды. И те, кто обладал острым зрением, могли отчетливо видеть, как в обратную откату сторону полетело что-то довольно гуманоидное по форме и весьма худое по содержанию. Громовой же раскат выстрела, действительно, был столь силен, что дезориентированные небесные хляби тотчас разверзлись.

— Дождик, дождик! — его царское величество, радуясь, словно малой ребенок, побежал сначала жать руки кузнецам с пушкарями, а затем абсолютно непричастному и в силу многих причин мгновенно отсыревшему духовенству.

— За что? — трясущимися губами вопросил пространство перед собой голландский посол.

— За родину! Твою и мою. — отвечал ему шут, протягивая ковшик с медом. — Заряд-то не боевой, высокородие! Хотя вовсе не холостой. А суть в том, что по прилете на парашюте опустится и в центре Амстердаму твоего в самую большую клумбу втыкнется. Как самое что ни есть мирное баллистическое послание. И грамота у его в кармане. С приглашением. От нашего двора вашему.

Вернувшийся бегом царь снова махнул рукой, и из-за кустов, медленно выступая, пошли дудошники и рожечники. Голландский гимн в их исполнении выглядел африканским, однако ко всему привыкший посол привычно вытянулся и приложил руку к бешено бьющемуся своему голландскому сердцу.

— Мы ить тока в карты с тобой воюем, не так? — спросил его, неостановимо радуясь, государь. — И ущербу, окромя по носам оными, не наносим, так?

— Так, баба-тушка... — отвечала за посла его более храбрая, хоть и слегка одеревеневшая, половина.

— Уж извини, матушка, ежели напугал... — сказал царь. — Да, кстати... Я приглашение вашему-то отправил. Что, значит, в любое время с неофициальным дружественным ожидаю. Так что пусть планирует. А мы карасей наловим. И сметаны надоим.

— И огурцов накоптим. — добавил шут.

— И сахару наколем. Ломами. — сказала совсем не склонная к юмору, а просто очень хлебосольная и гостеприимная царская половина...

Это утро его величество посвятил экологии. Науке, как он выразился, "крепким образом необходимой для процветания цветов и роста растений, каковые мы нюхаем и едим для восполнения морально-жизненных тонусов". Причиной высочайшего внимания к экологическим проблемам послужила статья из "Нойе пруссише швайн", которую слово в слово пересказал царю голландский посол.

— Стало быть, в Европах уже и деревья за свои права борются... — удивленно пробормотал государь и задумался. В его лесистой стране такая перспектива могла привести к непредсказуемым поворотам событий. Он живо себе представил взбунтовавшийся от вырубки сосновый бор, нападение дубов на охотников и даже марш вооруженных пеньков на беззащитный царский дворец. Уловив в глазах царя опасную игру воображения, посол пересказал статью снова. Но уже доходчивым языком и применительно к экономии природных ресурсов, чему государь придавал большое значение из-за малых размеров своей страны.

— Другое дело! — сказал царь и не глядя пожаловал послу пижаму со своего плеча. Посол с благодарностью принял, а его величество, поиграв перед зеркалом не то мыщцами, не то желваками, бухнулся в кресло и щелкнул пальцами. Последнее означало экстренный созыв думы с выездом...

... — Дуб обыкновенный псевдоеловый лиственно-корневой! — в ответ на немой царский вопрос тараторил по свитку боярин, и вся камарилья, вздыбив бороды, дружно осматривала ствол и крону.

— Расти большой! — ласково говорил государь и бросал отеческий взгляд на следующее растение.

— Дог мраморный лайно-гавчатый! — оттерев боярина, подделывал его голос шут, и высокое сборище пялилось на очередной ствол.

— Будь здоров! — говорил дереву царь, и осмотр продолжался. Часа через полтора стало ясно, что его величество всерьез собрался лично ознакомиться с состоянием и местоположением каждого в стране дерева.

— Именно так! — подтвердил царь и похлопал шута за догадливость по спине. Посол, высокие каблуки которого сильно вязли в мягкой земле, приуныл. Впрочем, он давно привык к тому, что любые иностранные нововведения применяются в этой стране самым неожиданным образом. Поэтому не очень удивился и тогда, когда государь, вынув из бороды что-то живое и отпустив на волю, сказал :

— Да как же такую-то красоту — и рубить? Да рази ж можно к такой флоре по-фаунски относиться? Эх, бояре... Хватит нам леса вырубать! Лучше мы теперь сажать будем. Тех, кто их рубить станет.

Государь, в силу стратегической направленности своих мыслей, не очень хорошо разбирался в жизненных мелочах. Грозным исполином неколебимо стоя на страже завоеваний предков, он в то же время полагал, что хлеб вырастает на полях в виде булок от разбросанных крестьянами крошек. Что мед пчелы приносят из любви к людям. И что дрова — это одно, а деревья — совсем другое.

— А печи топить чем прикажешь? — поинтересовался шут. Мысли его, в отличие от царских, были приземленны и даже где-то грубы. Шутовской жизненный опыт отличался от царского еще и тем, что он хорошо знал, что такое острог, и как экономить, чтобы одной краюхи хватило на восемь ден.

— А хрена ли топить? Лето же! — сразил шута государь. И был прав не менее, чем на семьдесят пять процентов. Потому что, и в самом деле, на дворе было лето. И не только лето, но и среда. Так что до субботней стирки и бани была уйма времени. Ну, а кушать без готовки можно репки и морковки. А щепать лучину нету причины. Потому что день-деньской длинный, словно змей морской. Так что дерево не надо топором бить до упада. Пусть себе растет пока — книзу, кверху и в бока!

Исполнив собственного сочинения вышеупомянутые стихи, царь внимательно выслушал аплодисменты. А также цветистую речь посла о новейших стихотворных формах, изобретенных в Европе. И отвлекся. И расслабился. И оставшиеся полдня просто гулял со свитой. Безо всяких, слава Богу, декретов, и решительных, не приведи Господь, нововведений.

В этот день предавались воспоминаниям. Государь поел с утра манной каши, запил молоком, закапал себе штаны и последовательно вспомнил детство, отрочество, юность, молодые, зрелые и очень зрелые свои годы. Мирно перетекая от пеленок к экзаменам, беседа наконец уперлась в одно из самых ярких жизненных событий государя. А именно — его величество в который раз во всех подробностях припомнил момент своего становления как деятеля международных масштабов.

— Хо-о-ох, делегаций-то понаехало! Кого только ветром ни принесло! И королевский царь Луй из Парижа-то города... И султанбаши арабейский... И папа римский, и мама аглицка, и даже чудо како-то в перьях с Америки. Со всех дырок все величества повылазили. Дабы, значит, к единому мнению о судьбах мира прийти. А я молоденький царенок-то ишо был. Мудроты нонешней-то не нажил. И с политикой застольною не знаком. То вилку, понимашь, во праву руку возьму, то свечку в суп опрокину, а то, бывало, посередь речи чей-нибудь что-нибудь во сне крикну. А папе римскому руку хотел пожать, а он больше любит, когда целуют, а я, блин, царь ему или кто? Ногу ему в виде компромисса пожал, а он — губы дуть, да с королицей немецкой против меня шептаться, да вечером на фейерверк меня не позвали. А на друго-то утро гляжу — цельная уже коалиция их супротив меня ополчилась. Один орлом сквозь монокль лорнирует, другой платьем дерзко задел, третий, подлюка, тростью подножку мне сконструировал. А римский из каталки ими руководит. А саксонский с баденским усишки котовские накрутили и по анфиладной промежности туда-сюда променадят, шпагами стучат и перчатки издали кажут. Мол, только споткнись — тут же в очередь на дуэль вызовем и всего, как ежик яблоко, издырявим...

Государь замолчал, погрузившись в далекое прошлое по самые брови. Царица пододвинула ему кружку с чаем, царевна — блюдо с яблочным пирогом, а шут вздул пару ароматных свечей. Государь изволил откушать, запить, понюхать и, по прошествии времени, потребного для возникновения, прохождения и обнародования отрыжки, закончил свой рассказ кратким устным конспектом событий.

В соответствии с которым выходило так, что злые международные сферы, подстрекаемые недоброжелательными кругами, вознамерились политически унизить и морально уничтожить не пришедшего им по сердцу государя. Однако последний, мобилизовав природную смекалку и все наличное чувство юмора, наголову разбил супостатов в диспуте. Который проходил в последний день саммита и имел темой перспективы добрососедства. И который поистине вошел в историю как триумф отечественной дипломатии и образец поведения на международной арене.

... — А папе этому говорю : хоть ты и римский, да ни грамму ни Корсаков! Поэтому губу на пуговку застегни и при мне на ей не играй!

... — А хмырек этот, то ли бургундский он, то ли мозельский, глазенки свои два раза по семь рублей сделал и говорит : "Ви не есть сифилизованный щелофек! Ви не уметь находить себья ф общестфо!" А я ему рогулину с загогулиной по-древнематерному с двойным прибором загнул — у него аж челюсть по полу заскакала!

... — А герцогине говорю : как даму вас уважаю и преклоняюсь, а как бабу веником могу отхлестать и вожжами на людях отходить. А она для всех — в обморок, а для меня — с-под ресничек горячи взгляды пущает...

... — А напоследок я им в хартию высморкался, меморандум порвал и символически письменным протоколом подтерся. А лакеев ихних, наоборот, кажного рублем одарил и захаживать пригласил. А в газетах назавтра вышло, что на всем ихнем всемирном пленуме один только настоящий государь объявился. Я, тоись. А остальны — так себе бабешки да мужички, самозванцы кривопузые да холерики золотушные. Вот, в обчем, так оно было...

Его уставшее от длинного рассказа величество скромно утер уголком скатерти губы и замолчал. Давая себе отдых, а тянущим руки боярам — возможность по-очереди высказать свое немалое восхищение доблестными деяниями их любимого самодержца.

В этот день его величество не совершил ничего особо значимого и заметного. Разве что войскам был отдан не очень строгий приказ перейти на стратегическую форму одежды. Однако необходимых разъяснений, равно как и образцов, не поступило, поэтому войска, почесавшись, вскоре о приказе забыли. Да еще голландскому послу было официально разрешено являться во дворец без сменной обуви. Немного поразмыслив, государь дозволил использование слова "жопа" лекарями и банщиками, и на этом исполнение главных своих обязанностей завершил. А о второстепенных ему сразу напомнила государыня.

— Семнадцать мальчиков и четырнадцать девочек. — сказала она, кивнув писарю, чтоб приблизился.

— Тридцать один, стало быть, человек... — исключительно точно подсчитал в уме государь и задумался.

— Обсуждению подлежит, али единолично вырабатывать будешь? — спросил из-за трона шут. Ему очень хотелось поучаствовать.- А то у меня уже готовых три штуки есть. Мужское, женское и универсальное кому хошь.

Выбор имен для воспитанников сиротских домов царь, желая взять на себя умственные расходы, осуществлял сам. Отчество же все безотцовщины получали при рождении царское и до пятилетнего возраста юридически считались царевичами и царевнами. Фамилии выбирались ими самими уже по достижении совершеннолетия.

— Ну, давай...- вздохнув, дозволил шуту государь и сам тоже собрался с мыслями. Государевы дети чисто по техническим причинам не могли иметь одинаковые имена. Поэтому они имели неодинаковые.

— Правдотья. — сказал шут,- Хорошее бабье имя. Честная вырастет и нелживая. Горилл. Мужское, стало быть. Означает "сильный" и "коренастый". Геннадя. Универсальное для обоих полов.

— Годится, — одобрил царь и, напрягши менталитет, выдал чуть погодя свои :

— Удмуртий. Мужское. Скипидарья. Женское. Околейла. Женское. Бармалейла. То ж самое. Налейсамдр. Мужское. Закусидор. То ж самое. Пук. Извините, живот болит.

— Чеснокерья. Некрофилипп. Фантомарья. Бигудитрих. Иконостасья. — предложили по-очереди бояре, к которым государь повернулся с требовательным выражением на лице. — Анаболий. Кошмарфа. Апоплексей.

— Факъюрий! Елдарья! Накакий! Анахренандр! — разошелся шут, едва царица, махнув на балбесов ручкой, покинула помещение. Имен следовало придумать с большим запасом, чтобы выбрать наиболее благозвучные. Поэтому фантазию следовало подкрепить, и один из худых бояр был послан и вернулся с толстою бочкой. Из которой лилось в ковшики и стаканы. Из которых лилось во рты. Из которых с короткими булькающими интервалами все громче во все концы дворца доносилось :

— Бермудозвон! Прохиндеец! Урододендрон!

Вскоре, как водится, никто уже и не помнил, зачем выдумываются и выкрикиваются эти непонятные чудные слова. Всем было просто хорошо и приятно. Наливать, выпивать, крякать и с легкостью выдавать новые, неслыханные доселе и забываемые тотчас существительные имена.

— Фекальмар!

— Крэйзидент!

— Жлоботряс!

— Лилипудель!

— Мастурбатыр...

В этот день его величество крайне озаботился проблемами экономики. Побудительным мотивом к тому стала краткая, но жалобная речь государыни о низком качестве отечественных свечей. Которыми только за нынешний отчетный год было непоправимо закапано сорок восемь одежек и четырнадцать скатертей. Которые больше коптят, чем светят, и скорее смердят, чем пахнут.

— Не свечи, а прямо позор какой-то! — в сердцах сказала царица, — Горят как спички, светят как светлячки, а стоят как бриллианты!

— Иностранных купи. И поболе, — небрежно бросил государь боярину, ответственному за торговые сношения с внешним миром. Боярин заморгал. Боярин засуетился. Боярин, кланяясь, приблизился к государю и, прижав к груди руки, что-то прошептал ему в ухо. Государь поднял брови. Боярин опустил руки. Государь смежил веки. Боярин дрогнул коленом. Государь, помолчав, встал. Боярин, промычав что-то, собрался было пасть ниц. Но государь взглядом распрямил его и взглядом же заставил говорить вслух.

— Ни фунта, батюшка, ни гульдена, ни тугрика в казне нетути! — плачущим голосом поведал боярин, — Все потрачено! А взять-то неоткуда теперь! Не продаются боле матрешки наши. Повышли из моды-то. А другого экспортного товара не производим...

Наступила тишина. Думные бояре молчали, потому что не поняли смысла сказанного. Головой большая их часть умела только кивать, жевать и плевать. Чего, впрочем, вполне хватало для выполнения представительских функций. Духовенство молчало отдельно. Поскольку, наоборот, в данном вопросе очень хорошо разбиралось. До такой степени хорошо, что в отдельных храмах сто процентов икон являлись штампованным новоделом. В то время как в заграничных музеях те же сто процентов икон были подлинными. А некоторые из высокопоставленных духовных особ, не ограничиваясь золотым шитьем и крестами, вполне открыто носили перстни, браслеты и даже серьги.

— Та-а-ак... — недобро протянул государь. Собственно, это было все, что он мог сказать по имеющейся проблеме. Отсутствие специальных знаний и неизлечимая доброта довольно часто были причиной его собственных неудач. Однако в данном случае было с кого спросить. Государь одной группой мышц свел воедино брови, а другой выпятил нижнюю челюсть так, словно собирался укусить себя за нос. Боярин стоя сомлел. Его величество привстал с трона, и небольшой, но крепкий бугор обозначился над локтем правой его руки. Боярин взмок одновременно по двум причинам и приготовился вдобавок заплакать. Царь не был склонен к рукоприкладству, но напугать виноватого подданного мог иногда столь сильно, что бывали даже случаи преждевременных мужских родов. Боярин затрепетал и приготовился к мучительному позору, помноженному на душевную боль.

— Хрю! — вдруг раздалось из-за трона. Все опешили. Свиней в палатах, как правило, не водилось. Однако водился шут. Он выполз на карачках, поморщил нос, почесался боком о ножку трона и опять хрюкнул.

-Хрю!

— Дурак! — гневно выкрикнул царь,- Прочь пошел! Не видишь — катастрофа финансовая стряслась! Уходи с глаз долой! Надобен будешь — вызову, а в серьезные дела с шутками своими не суйся!

— Хрю! — твердо сказал шут и встал. Дурости в его глазах не было ни на грош, — Сие означает "Химизация и реструктуризация юга". Промышленная программа такая. Самородок один на бересте написал. К тебе, величество, обратиться-то побоялся, а архимандриту-то на пасеку снес. Архимандрит говорит, очень дельно мыслит мужик. Не только грамоте знает, но и понятиями владеет. Каку-то черну жижу из-под земли добыть хочет. Говорит, за эту самую жижу монополии в Европе по башке друг дружку колотят.

— Не понял. — честно признался царь, — Какую такую жижу? Какие монополии? Ты о чем?

— Хрю! — сказал шут, — что в переводе со свинского значит "не знаю". Ты — царь. Тебе в этом и разобраться...

В это тягучее пасмурное утро боярин-грамотей закончил художественное чтение новейшего немецкого романа "Грустная повесть о бедной сиротке Гретхен, ее болезнях, горестях и безвременном преставлении в тяжких муках". Когда хлопнула закрываемая кожаная обложка, государь, отвернувшись, махнул рукой. Все, включая заплаканную царицу, тотчас встали и вышли. Никто не посмел обернуться, но все знали, что спина самодержца содрогалась не от холода. И не от того, что половина царицыных слез вылилась ему за воротник. Царь, в полном соответствии с замыслом автора, глубоко проникся и искренне пережил. Он стоял у окна с влажными глазами и хлюпающим носом, глядел вдаль и не видел ничего, кроме тоскливой безысходности бытия. Вспомнив последние слова героини перед тем как она, за две понюшки хлеба убирая голыми руками снег с крыши, упала с шестнадцатого этажа в открытый канализационный люк — государь всхлипнул так громко, что на несколько мгновений оглох.

— Страсти господни... — изведя шестой за утро платок, мокрым соленым голосом сказала в соседней горнице царица. Грамотей с виноватым видом тут же подал ей седьмой и восьмой.

— Литература, — сказал шут, чтобы как-то поддержать разговор. Ничего, кроме имени героини он не запомнил, так как всю декламацию проспал под троном. — Один из главных способов приведения в трепет сердечной мышцы.

— Истинное искусство! — подтвердил, кивая всем телом, один из ближних бояр. Он тоже проспал практически всю декламацию, но, в отличие от шута, сидя, с открытыми глазами и выражением внимания на лице.

— Поди, Сеня, глянь, как он там. — немного погодя сказала царица. Шут, неслышно ступая, направился к двери. Которая распахнулась ему навстречу, явив стоящего за ней государя. Который, безмерно удивляя всех, обратился к присутствующим не со словами, а с какой-то невнятной музыкальной фразой, отдаленно напоминающей известное сочинение известного венского композитора.

— Падам... Падам... Падам пам-пам...

Шут сообразил гораздо быстрей других и отреагировал мгновенно.

— Обязательно! — взяв самодержца под локоток, сказал он.- Прям сейчас! Тока клич бросим, чтоб ко дворцу прибежали. Чтобы без промедления ковыляли быстренько ко дворцу и держали карманы шире. А тебя, надежа, пока умоем. И в подвал за казной пошлем. Дай-ка, зрачочки тебе протру. А то перед подданными неудобно...

... — Подам... Подам по монете... Каждому... — твердил государь, сидя на балконе за ширмой и развязывая очередной кошелек. — Каждому сирому, болезному и убогому. И ветхому. И горемычному. А погорельцам вдвойне подам. Пусть вперед выходят. С красными флажками. Чтоб отличать. А болезные — с белыми. Чтоб не путать. А кто без флажков — тому тоже подам. Всем подам. Мы не амебы. Но делиться надо. Господь сказал. Не кто-нибудь. Ему тоже подам. На храм. Чтобы был.

Щедрость государя, как и многие из его свойств, была безграничной. Вернее, искусственно ограничиваемой окружением. Когда собравшаяся под балконом толпа выросла до размеров всего взрослого населения страны, а количество развязанных кошельков приблизилось к половине всех денежных запасов, шут нагнулся к цареву плечику и шепнул :

— Пора.

— Убогий? — спросил царь первого подошедшего. Тот кивнул.

— Немой? — утерев слезу, царь подал ему монету. Тот кивнул и отошел.

— Глухой? — спросил царь следующего.

— От рождения! — ответил тот, получил свое и убрался.

— Слепой? — спросил государь третьего, с закрытыми повязкой очами и бьющей по земле палочкой.

— Вообще-то он картавый! — отвечал за него четвертый, — Картавит, елы ты мои палы, как вдаренный попугай! А ослеп только что. За углом. Как денюшки блестят, увидал — и ослеп. Одним разом на оба глаза. А я, государь, одноногий буду. Тоись, с виду на двух хожу, но только одна моя. А другая чья-то. Не веришь? Хошь, заголюсь? На одной волосов мене, чем на другой. Не веришь?

Но государь верил. И давал каждому подошедшему согретую телесным и душевным теплом монету. А шут — самым наглым — невидимые взору пинки. Чтоб не напирали. И по второму разу не подходили. Потому что денег у государства меньше, чем щедрости у государя.

В этот день сразу после обеда государь не уснул, как это чаще всего бывало, а наоборот, как это бывало лишь иногда, приободрился до такой степени, что отражения в зеркалах едва за ним поспевали.

— Собирайся. — сказал он шуту, едва тот утер рот салфеткой. Вопрос "Куда?" услышан не был, так как звук шутовского голоса не достиг царевых ушей ввиду слишком быстрого перемещения оного по коридору.

— Чеснок, — сказала многоопытная царица, — Три головки съел вместо двух. Шибко теперь бегать будет. Оно ему как мурлыке котовскому валерьянка.

Подтверждая ее слова, государь снова пронесся мимо с одним обутым валенком и свистящей от скорости короной.

— Черт-те какой десяток лет человеку, а летает, как сопли за пацаном. — недовольно сказал шут. Он съел только полкиселя и чуть-чуть откусил от груши.

— Видимо, идея какая-то обуяла. — предположил кто-то из бояр. — Безотлагательное что-нибудь в ум пришло. Может, не дай Бог, реформа опять какая.

При слове "реформа" все, включая шута, поежились. Слово "реформа" сразу освежало в памяти такие события, давние и недавние, рядом с которыми вселенский потоп не выглядел бы вообще никак. Достаточно было только вспомнить позапрошлый год, когда государь с присущей ему неумолимой добротой снизил пенсионный возраст до тридцати лет. И до десяти лет повысил срок, даваемый незаконно работающему пенсионеру. Экономика рухнула и лежала в пыли до тех пор, пока со своей дальней пасеки не доковылял архимандрит и не сообщил конфиденциально государю, что Господь в его, архимандрита, лице устно советует одуматься и на хрен все отменить. И, пряча взгляд, предъявил царю "вельми слезоточивую", как он выразился, икону. Царь припал, раскаялся и тотчас же все исправил. И полгода был тих. А в день своего рождения так набряк спиртными напитками, что снова не удержался. Держа писца за седеющие на глазах патлы, надиктовал и заверил своей печатью такое, что наутро обомлел сам. И тут же, бегая и крича, все отменил. Но государственная машина успела четко сработать. И угрюмые стражники молча таскали на площадь охапки сучьев. А привязанный к столбу голландский посол молча, ввиду наличия во рту кляпа, наблюдал, как палач наполняет керосином клизму. Которую дрожащий от ужаса лекарь дрожащими же руками тянул прямо к послову заду. А хмурый пушкарь, невесело косясь на зевак, пристраивал к пословой спине малый бочонок с порохом. А его, посла, личный секретарь и по совместительству оберфейерверкер, плача и извиняясь, накручивал на пословы кудри петарды. Государь поспел уже в тот момент, когда начался обратный отсчет и экзекуторы удалились в укрытие. Затоптав пороховой шнур, царь лично развязал и разминировал многострадальца. И две недели подряд каждый день приходил извиняться. Всякий раз с новым орденом и плошкой икры. А также с пирогом от царицы и вышивкой от царевны. И никто не мог понять, что же такое случилось. Пока сам государь в приступе стыда не сообщил на исповеди архимандриту, что из-за излишнего потребления сделался столь нетрезв и мысленно дерзок, что своею царскою волей и реактивным образом решил вознести посла к Господу. Не по злобе, а, наоборот, за заслуги. Его величество получил крепкое церковное наказание, а архимандрит стоически крепился до самой ночи и разболтал секрет лишь во сне.

— За мной! — крикнул государь, пробегая мимо уже совершенно одетый. И распахивая входную дверь. И крича с крыльца :

— Эх, снежок-то какой! Солнышко-то како! Эй, холерики! Ходь на улицу! В снежки играть будем.

И холерики, перемежаемые сангвиниками, потянулись ко входу с радостными улыбками на устах. Еще б не радоваться! Ведь государь просто хотел поиграть в снежки.

В этот день государыня на обед побаловала общество пиццей, которая есть самый популярный продукт Италии, которая располагается недалече от Франции, которая есть вечная соперница Англии, которая... Короче, разговор за обедом был о политике.

— ... ибо что такое самая эта Европа есть? — говорил государь, с трудом прожевывая кусок. Как всегда, он откусывал несколько более, чем могло поместиться во рту. И как всегда, делался при этом несколько невнятен в своих речах. — Европа, судари мои прелюбезные, есть ни что иное как грымбры шкрыбры хам-хам абрыб! Ашкрампрыб! Угу.

Все помолчали. Толмача для таких случаев при дворе не держали. Однако мало кто сомневался, что государь изрек нечто дельное и достойное как минимум осмысления.

— Истинно так! — сказал неродовитый, но с немалыми карьерными планами очень хитрый боярин. — Оно самое Европа и есть. Особливо с точки зрения птичьего полета ума. Очень, батюшка, хорошо ты подметил. Прямо я на тебя удивляюсь, как тебе лёгко мудрота такая дается.

Все опять помолчали. Не то чтоб каждый очень был согласен со словами боярина. И не то чтоб не имел своего мнения о Европе. Просто сытная еда некоторое время не способствовала шевелению мысли.

— А почему так? — государь задал вопрос, на который, в силу огромного аналитического превосходства, мог ответить лишь сам. Поэтому по третьему разу все опять промолчали. А его величество, одним могучим движением проглотив измельченную пищу, сказал :

— Да потому что куры, блин, они суповые супротив нас, орлов!

Сразу стало ясно, что разговор принял патриотическую направленность. Такое довольно часто бывало, ежели предыдущим вечером государь проигрывал в карты голландскому послу.

— Потому что, конечно, сильна Европа менталитетом... Да только грудь у ей наскрозь слабая! Потому что одни Коперники сплошь да Джорданы Бруны, куда ни кинь. А Муромцы с Добрынями на ихних кислых почвах взойти не могут. И потому завсегда Европа супротив нас как говяжья котлета супротив живого быка. Красиво, вкусно, но рогов с копытами нет. И хвоста нет. И... В обчем, как цивилизация мы рядом с ими ребёнки, но как народ они рядом с нами мыши. От так.

Государь откинулся на стуле и с оттенком легкого пренебрежения глянул на аккуратно кушающего голландского дипломата. Тот от своего скромного, величиной с Люксембург, ломтика отрезал кусочки размером не более Ватикана и прожевывал их до полного нарушения молекулярных связей. Зубы у посла были вставные, волосы накладные, а пальцы столь чистые, длинные и холеные, что и Мона Лизавета смотрелась бы рядом с ним грубой клешнятой дурой.

— Еще отрезать? — спросила государя супруга. Ей нравилось, что государь кушал много. И нравилось, что голландский посол кушал неторопливо и аккуратно. И очень нравилось, когда за столом просто кушали, не вдаваясь в теоретические распри и словесные провокации. Однако царь, припомнив, как тяжко было ему лезть под журнальный столик, чтобы кричать из-под него петухом ( а такое за прошлый вечер случилось трижды ввиду фатального невезения его величеству в картах ), пихнул посла в бок и сказал :

— Закатится скоро Европка ваша! Погоди только. Вот подымем у себя фабрики да заводы, да науки, да просвещение — будете у нас тогда в подмастерьях бегать! Нам ить только с печи бы слезть. Сразу всех за пояс заткнем. Али ишо в какое место засунем. Так, бояре?

И он повернулся к жующим и глотающим современникам. Те хором проглотили и хором же подтвердили мнение сюзерена. Из общего согласного гула выделился лишь голос шута, дополняемый звоном разнокалиберных бубенцов.

— Ась? — отогнув ухо ладонью, переспросил его царь.

— Утонул вчерась! — отвечал ему шут. — А нынче сёдни вылез на сходни. Вынул рыбу из ушей и сказал : кому сушей?

Все, включая не знакомых со словом "суши", засмеялись. Царь, не знакомый, помимо слов, также и со многими из обычаев, промокнул углом скатерти рот и вытер о штаны руки. На сытом лике его величества последовательно проявились удовлетворение пищей, самочувствием, беседой и окружающим обществом.

— Спасибо, матушка! — поблагодарил он супругу. И встал из-за стола первым. А шут последним. И пригладил усы. А шут потер лоб. И направился немного соснуть в диванной. А шут, шутить не обязанный, молча сел один у окна. И долго смотрел на покрытые снегом крыши. На скованную льдом реку. На одинокого нахохлившегося воробья. Который, закрыв глаза, недвижно сидел на промерзшем дереве. И изо всех маленьких своих сил верил, что когда-нибудь обязательно наступит весна.

В этот день был легкий морозец, ясное небо и добропорядочное безветрие. Все живое, не теряя времени даром, повылезало из своих зимних убежищ. Деловитые птички суетились над какашками лошадей, бодрые белки сновали по сучьям, а шумные люди, скрипя снегом, тратили накопившуюся энергию.

— Прямо экспортный экологически чистый продукт! — говорил царь, беря на лопату целый сугроб. — Прямо от не снег, а Родины-матери сладкий сахер! Кабы его африканам бы продавать — то-то забогатели б...

— У их, окромя песка, ничего нетути. — сказал эрудированный шут. — Песок у их один да перышки в волосах. Ступень развития низкая. Каменный век. Говорят, даже такие племена есть, которые из принципу зада не подтирают. А переда не скрывают. А из всей цивилизации тока барабаны у их. Вкруг костра сядут и лупят в барабаны, пока миссионеры на шум не явятся. Миссионеринки поедят и — опять в барабаны лупят. Пока не порвутся. Так и живут. Некультурно, но весело.

Беседуя таким образом, его величество и его смешнейшество постепенно домахались лопатами до калитки. Снега выпало много, но телесного здоровья было у обоих гораздо больше, и царица с удовольствием из окна наблюдала, как царь да шут ловко управляются с уборкой. Чуждая праздности, она вытирала пыль, следила за пирогом в духовке и составляла меню на ужин одновременно. В соседней горнице чуждая лености царевна составляла письменную заявку на научные труды, каковые при содействии голландского посла она получала из его страны. Список книг и статей был долог и разнообразен. Там были и "Особенности поведения мух в липучке", и "Роль диагональных прыжков в свадебном обряде пуштунов", и "Способы выведения глухонемых канареек". Несмотря на юность лет, царевна даже кое-где за границей считалась вполне серьезным ученым. А ее сенсационная монография "Лилипуты-борцы сумо" наделала шума не только в научном, но и в спортивном мире. В данное время ее высочество собирала материалы для своей новой, весьма обширной работы, которая пока что условно называлась "Общая классификация вони".

День был так хорош во всех смыслах, что дремлющих и впавших в зимнее забытье во дворце совсем не осталось. Старушки-приживалки, взбодрившись чаем, бормотали громче и перемещались в пространстве гораздо быстрей обычного. Самая зоркая искала соринки, а самые хваткие разбирались с оными веником и совком. Конюх в конюшне говорил по душам с конем. Виночерпий в погребе выравнивал бутылки на стеллажах и грозно топал на слишком наглых мышей.

День был хорош уже хотя б потому, что с самого утра до самого вечера абсолютно ничего не случилось. После завтрака был обед, затем полдник, затем как-то незаметно наступил ужин. Отходя же ко сну, его величество лишь на секунду пожалел о том, что время прошло быстро и незаметно. Поздним вечером в нагретой мягкой постели трудно о чем-то жалеть. Да и стоит ли? Ведь день пролетел мгновением, но ночь будет длиться. А ночью бывает много всего. Только положишь голову на подушку, только закроешь глаза — и вот ты уже вождь племени одноногих охотников за матрасами. Нужно очень быстро бежать на одной ноге за диким матрасом по прерии. И ни в коем случае нельзя пересекать линии горизонта. Потому что сразу за ней — территория вечноголодных жрунов. И если ты увлечешься погоней, прыгая на резвой своей ноге за летящим по-над самой травой матрасом, то тут-то в тебя штук пять или шесть самых зубастых-то и вопьются. И до скелета в один момент обожрут. А скелетом тебя обратно в племя не примут. Засмеют. И будешь ты, как дурак, костяною сиротой меж редких баобабов маячить. И зубы редкие не от веселья скалить, а от того, что губы не уберег. А потом поставят тебя в школе на всеобщее обозрение и сколиоз будут изучать на твоем примере. И слова всякие на черепе шаловливой ручкой писать. И из класса в класс таскать в очках, с ранцем на спине и с глупыми шутками во все горло по поводу максимальной твоей раздетости. В общем, всякое бывает во сне. И часто хорошо, что не въяве.

В этот день его величество был в ударе в самом прямом смысле этого слова. Во время предматчевой разминки он, отрабатывая молниеносный проход, пересекал поле по диагонали с такой скоростью, что зрители не успевали поворачивать шеи.

— Быстер, царище-то наш, быстер! Того гляди, всю траву до свистка потопчет. — переговаривались зрители, поплевывая в кулачки шелухой. Матч был нешуточный, первый за все эпохи с участием не только официальных светских, но и духовных лиц. В конце концов сломался даже архимандрит, наложивший на себя страшенную поклонную эпитимью (которую он, впрочем, довольно скоро сам начал называть тренировкой) и ставший первым за все эпохи буквальным образом голкипером от Господа Бога. На заседании спортивного комитета царь лично утвердил эскиз кубка, скопированный им же с уличной урны и украшенный орнаментом в виде кур с мячами в когтях, и назначил главным судьей чемпионата шута. Который пожелал также быть полевым комментатором. Себя же государь единогласно избрал капитаном светской команды, которая состояла также из нескольких бояр, казначея, двух писцов, воеводы и конюха с летописцем. Последний как наименее толковый в спортивном ристании, был определен на ворота. Поскольку, как сказал государь, "играться будем только от нападения, а энтот пущай себе спит, но стоя". Главным форвардом государь скромно числил себя, отдавая, однако, должную дань воеводе, который был непревзойденным мастером насмерть оттаптывать соперникам ноги.

— Полагаю, центральным у их Федот будет, — говорил царь, имея в виду развитого во всех смыслах крестьянина, с которым был хорошо знаком как с наиболее активным из ходоков, — Посему за им не глаз да глаз нужен, а два да два. Посему пасти его соборно и повсеместно! А я, как случай выдастся, сольно прохожу и лупю. Тоись, лупляю... Тоись... Ну, гол, короче!..

Встреча началась ровно в полдень, когда задергался на своей верхотуре яростный звонарь. Гул пошел по округе. А игроки пошли навстречу друг другу двумя ровными шеренгами, зорко и внимательно глядя отнюдь не на мяч, которого на поле не было, а глаза в глаза. И в метре остановились. И глядели...

— ... И чем же кончится этот совсем не главный, но очень, весьма и превельми зело важный предварительный поединок? — витийствовал в рупор шут из своей кабинки. — Кто же, кто же, о, кто же, дорогие мои друзья и враги, выйдет победителем из этой родовой схватки матча? Посмотрите, как напрягся капитан "Спортака"! Посмотрите, как вздулись его глазные бицепсы! Ай да государь! Ай да его не какое-нибудь, а на самом деле капитанское величество! Вот она, спортивная подготовка — вся налицо!

Игроки стояли, молча и упорно глядя друг другу в глаза, а шут выжимал все возможное из первых же минут матча.

— Но и капитан "Петардо" не так-то прост! Его фирменная черная в крестах майка, его вышитые куполами трусы — разве это не символ победы, духовной, во всяком случае? И взгляд его — это не взгляд агнца Божия пред закланием, но уверенный взор сухопутного футбольного волка, который сам закладет чем угодно кого угодно! Да, дорогие друзья и братья! Не знаю, как вы, а я думаю, что нынешний поединок войдет не только в историю, но также в географию, зоологию и даже в ботанику. Посмотрите, кто стоит на воротах у "Спортака"! Взгляните на это уже пять минут как мужественное лицо! Наш грамотей, наш прославленный рукописец и очконос стоит на страже государевых врат. Молодец, Женя! Уже целых пять минут, а он все стоит, ни разу не присел и даже не прислонился к штанге! А ведь этот первый герой сегодняшнего матча ввиду особенностей своей основной работы страдает не только гемо... Но что это?! Что это, друзья мои?!

Архимандрит не выдержал первым. Крупная слеза, родившись в его выпученном глазу, скатилась по щеке и капнула на букву "К" на его черной майке. Стоявший напротив него государь, понимая, что выиграл право первого удара, не смог совладать со своим перетренированным глазом и продолжал молча таращиться. Однако оба глаза его были сухи.

— Слеза! — провозгласил шут, — Чистая слеза! Итак, "Спортак" начинает первым!

Государь вручную закрыл глаза и немного постоял, отдыхая. Игроки же обеих команд, теребя бороды, разошлись по своим местам. Шут вынул из-под табуретки мяч и выбросил его в поле. Затем свистнул звонарю, тот жахнул в самый большой, и игра пошла...

— ... Государь стремительно проходит по центру, у него развязался лапоть, но он по-прежнему с мячом идет вправо, справа у нас кто, справа у нас хрен его знает кто, отсюда плохо видать, хрен его знает кто атакует государя, пытается наступить ему на шнурок, на бороду, это в пределах правил, а вот это уже нельзя, это нарушение, пытаться прокусить мяч — это явное нарушение, но судья сегодня на редкость либерален, судья сегодня — а это ваш покорный слуга! — на редкость, я бы сказал, пристрастен, причем не к какой-либо из двух этих команд, а к водке, которую он сейчас — ваше здоровье! — выпьет за упокой души вот этого бедного несчастного мячика, который, опять же только лишь на мой взгляд, гораздо проще пристрелить, чем вот так вот долго пинать, но что это, что это?!.

Его величество капитан "Спортака", совершив массу движений, обманных всех до единого, вдруг сделал всего пару шагов вперед и оказался наедине с пустыми воротами. Защищавший их архимандрит, кочуя где-то неподалеку, даже к третьему звонку явно не успевал.

— Внимание! Опасный момент! — заверещал шут. Зрители на свежих сосновых трибунах замерли, перестав полировать их задами. Государь же, критически приблизившись к линии ворот и не забыв захватить мяч, занес сначала для удара одну ногу, потом передумал, занес другую... Над стадионом повисла вдруг такая мертвая тишина, что стало слышно, как тихонько гудят в небе тучи, накапливая электрические свои ресурсы. Весь стадион, включая самого нападавшего, вспомнил об одной его известной проблеме. Была это совсем не болезнь, телесная или душевная. Был это не порок, врожденный или приобретенный. А была это просто вредная и полезная одновременно привычка — размышлять перед важным действием. И весь стадион, потеряв дыхание, единой душою видел : государь не может решить, какой ногой забивать.

А справа и слева, отбрасывая считанные метры ногами, уже неслись назад вражеские защита, полузащита и нападение. И уже архимандрит, самому себе спешивший на помощь, распластался в полете пухлым одноглавым гербом без перьев. И уже на ближних дубовых трибунах в отчаянии привстали царица с царевной, а на колокольне звонарь взялся за свой жалкий чуб, чтобы вырвать его под свой же горестный крик, когда...

Когда государь вдруг, мотнув главой, вышел из ступора и невероятным образом еще раз доказал, кто есть кто в политике и на поле, мастерски исполнив редкий и неотразимый, эффективный и удивительный фирменный свой удар — обеими ногами враз.

— Го-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о... — вопил, перекрикивая трибуны и прикипая губами к рупору, шут. — ...споди правый, вот это удар так удар! Это непостижимо, груздья мои! Это великолепно, дорогие мои подрейтузовики и жопята! Один — ноль! Один, елки моталки, ноль, мать вашу титьками по спине! "Спортак" выходит вперед и оставляет "Петардо" в заду! Это хорошая заявка на победу в нонешнем матче! Если в обороне петардовцы и дальше будут вести себя как мертвые улитки в снегу, если их вратарь и дальше будет играть не в футбол, а в догоняшки с собственной бородой, боюсь, дорогие друзья, мы сегодня будем не только свидетелями, но и понятыми сокрушительного поражения этой в целом очень неплохой, хоть и не очень хорошей команды. Итак, счет открыт, и игра снова начинается с центра поля, что, как я уже сказал, позволяет болельщикам "Спортака" занимать более удобную позицию в любви к своим кумирам. Правда, я должен это отметить — ваше здоровье! — что игроки "Петардо" сохраняют завидное слабоумие... простите, самообладание... в хорошем смысле этого слова... Их капитан опять на воротах. И опять не стоит, а висит. Что-ж, это его право — совмещать игру с сушкой пропотевшей одежды. Правда, следует заметить, что лучше бы он своими прищепками хватался за мяч. Хотя, впрочем, конечно же им там на поле виднее, чем следует заниматься, когда мячик порван. Вот судья на линии несет новый. Такой новый, что я боюсь, как бы его не сперли. Но вот игра продолжена, в атаке "Петардо"... Кто это? А-а-а, это наш старый друг хрен его знает кто решил обострить игру! Вот он без мяча, но с самыми решительными намерениями бежит по левому краю... Вот уже идет... А вот и ползет... Но уже с мячом... Навстречу ему из штрафной площадки бежит... ну, это громко сказано... пытается бежать... ну, скорее, хочет попытаться... номер два ноля седьмой, игрок обороны "Спортака", который почему-то находится там, где должен. Кстати, дорогие друзья, хочу вам напомнить, что спонсором нашей трансляции до сих пор никто не является... Этот прискорбный для отечественного футболизма факт лично меня наводит на размышления о том, что не пойдет ли оно все на хрен... Впрочем, будем терпеливы и подождем конца матча. Это я уже имею в виду то, что у меня в кабинке нет туалета. Устроители, к сожалению, не позаботились и о многих других вещах. Например, удалить с поля коров. Полагаю, что соседство с этими животными несколько неуместно хотя бы потому, что у судей на линии майки красные. Но мы отвлеклись. А на поле уже сменился не только общий рисунок игры, но и ландшафт. То есть, защита "Петардо", пользуясь моментом, решила окопаться. Что-ж... Это хоть и поперек правил, но довольно забавно, да к тому же не пойму, куда подевался мой судейский свисток, видимо, в один из острых моментов я выдул его на трибуны. Итак, чем же ценен сегодняшний матч с точки зрения итоговой таблицы чемпионата? Должен заметить, что... Что?! Что это?! Будильник?!

Шут схватил бренчащее молоточком создание, угомонил его и в рупор объявил, что время первого тайма кончилось. Команды, кряхтя и сморкаясь, пошли в раздевалки на перерыв. А над стадионом на минутку выглянуло яркое солнышко, приветствуя отличившегося сегодня венценосного бомбардира.

Второй тайм начался с того, что его величество, с непостижимой скоростью переставляя ступни, сразу же понесся в атаку. Следом за ним бежал воевода, мужчина внушительных габаритов и немалого голоса, которым он, можно сказать, расчищал себе и царю дорогу.

— Затопчу! Забодаю! Языки закатайте, Боговы дети, а то нахрен начисто навсегда отдавлю! — густым, как козье молоко, басом стращал воевода и не отставал от царя ни на шаг. Это, собственно, и была главная домашняя заготовка, придуманная государем. Он где-то слышал, что применяемые на войне передвижные громкоговорящие установки подчас дают немалый эффект. Ноу же хау заключено было в том, чтобы соединить такую установку с боевым слоном. Рассчитывать на успех можно было только в том случае, если сочетать мгновенную атаку главного бомбардира с одновременной устрашающей акцией главного Квазимодо. То есть, двойной ферзевой блицкриг в чистом виде.

— Какая поразительная скорость перемещения по пересеченной местности! Какая высокая проходимость для столь малого клиренса! — вещал в рупор шут, в то же время раскачиваясь, вращая глазами и подпрыгивая, так как немалая часть зрительских глаз предпочитала следить за матчем по его поведению. Что же касается пересеченной местности, то он нисколько не преувеличивал, так как выступавшие в перерыве гиревые силовики своими тяжеловесными экзерсисами успели превратить футбольное поле в некое подобие издырявленного воронками артиллерийского полигона. Однако предусмотрительный государь , ныряя и взбегая, не терял направления, ибо одним глазом время от времени сверялся по маленькому ручному компасу.

Оборона "Петардо", сомневаясь в своих способностях, оглянулась на архимандрита. Тот продемонстрировал им отнюдь не пастырский кулачище и крикнул так, что игроков обдала тугая воздушная волна:

— Стоять насмерть! А то воздастся! Каждому по башке! — архимандрит, мужчина весьма дельный и опытный в людях, после кнута обратился также и к прянику. — Под себя ходи, но на месте стой! Вертикальней, вертикальней, сыны мои! Ежели отобьемся — каждому церковного крепленого бочонок малый! А ежели кто сквитает — на новой иконе в виде ангела увековечу!

За такие слова час назад его святородие сам бы казнил свой язык острыми цензорскими ножницами. Но в данную грозную минуту он был не елейным пастырем, который, умиляясь от подросткового песнопения, крестообразно водит рукою над покрытыми платочками незаблудшими душами, но духовным воителем. У которого сейчас единственная и многотрудная задача — не дрогнуть самому и вдохновить на победу весьма ограниченный по способностям контингент.

— Да, судари мои, это вам не больной котенок чихнул! Это вам не хрен в компот настрогали! Это лучший бомбардир прошлого и, сами можете судить, нынешнего сезонов! — шут до такой степени сжился со своей ролью, что не только говорил, но уже и курил в рупор, отчего его слова сопровождались клубами дыма. — А также непревзойденный мастер технических сюрпризов и межигрового анализа! Обратите внимание на его лапти. Они явно неспроста надеты левый на правой, а правый на левой ножке нашего великолепного прыгуна с мячом. Что это, как не озарение футбольного гения? Что это, как не проявление маршальской смекалки в бою? Запугать, запутать и заморочить — вот три главных "з" спортаковского капитана!

Шут сделал паузу для принятия внутрь четверти фляжки напитка, прочищающего голос и душу, и, сопроводив табачное облако огненным выдохом, продолжал:

— Но, как мы видим, команда соперников также настроена отнюдь не на позорную сдачу в плен. С поднятыми руками стоит только вратарь. Он же капеллан на линии. Он же, насколько я помню по турнирной таблице, лучший голкипер прошлого года. То есть мы с вами, дорогие друзья, с часу на час будем свидетелями единоборства сильнейших. Если, конечно, не произойдет досадного вмешательства обороны "Петардо". Которая, впрочем, настолько рассредоточена, что я ее просто не вижу. Возможно, это и есть их домашняя заготовка. Тем более что у них в раздевалке я видел три больших маскировочных сети. Что-ж... Посмотрим, дамы и господа, кто выйдет победителем : раб Божий с сетью или легионер с мячом. Впрочем, кажется, я заболтался, а тем временем нападающий "Спортака" вышел на дистанцию прямого выстрела и готовится поразить ворота! А где же защита "Петардо"? А вон она, защита "Петардо". Это же надо так ошибиться в расстановке игроков! Это же надо так доверять их собственному умению! Да, это не тот футбол "Петардо", который бы я хотел видеть... Это та самая подводная чехарда, которой я опасался...

И впрямь, запутавшееся в ракурсах и азимутах архимандритово воинство уже давно играло само с собой. И не столько в игру, названную так шутом из-за начавшегося дождика, сколько в лотерею — кому повезет попасться под ноги атакующему царю.

Который стремительно атаковал, таки да. Которого, да Боже ж мой, неотступно сопровождал на бегу самый ужасный из всех герольдов. Могучая парочка при абсолютном бездействии обороны приблизилась к штрафной площадке, обвела для разнообразия провинциального батюшку, который как игрок славен был лишь тем, что в прошлом сезоне во время тренировки одним ударом выбил два стекла в раздевалке, приблизилась к воротам и...

Государь всегда почитал архимандрита как отличного профессионала. Частенько посещал его службы. Еще чаще — пасеку, которой архимандрит уделял столь большое внимание, что она со временем стала официальной его резиденцией. Подолгу просиживали святородие и величество, пробуя на губу, на язык, на запах и вкус замечательные меды, в изготовлении которых пчелы, предводительствуемые архимандритом, проявляли чудесную изобретательность и сноровку. Медали, полученные за эти меды на выставках, соперничали своим множеством с находящейся в обращении монетной денежной массой. Однако ж как вратаря государь ценил архимандрита гораздо ниже. На что прямой и простой в обращении владыка отвечал ему в глаза тем же. Их споры о техническом существе игры и о личных в ней способностях каждого были одной из основных тем, обсуждавшихся в устной народной прессе. Вот и сейчас его величество, мельком наблюдая за застывшей в воротах фигурой, озаботился не только тем, чтобы забить в них мяч, но и также в большой степени тем, чтобы озорным манером пообщаться с соперником.

— Здорово ночевал, батюшка! Пустые мячики принимаем? — голос его величества был хрипл, но ехиден. Бежавший одесную воевода, выполнив свою задачу, помалкивал. — В левый уголок или в правый будет угодно? Ножкой ли, головкой желаете? Охти, мне, мирскому, духовному-то личику грех какой забивать! Не замолю ить потом! Ни подношением, ни радением!

— Ох, уста лясоточивые! — не выдержал архимандрит. И, вместо того, чтоб растопыриться, подбоченился. — Слышу, слышу глас твой, премного зычный! Да только, задний-то глас, слышу, зычнее будет! Не лепо откушать изволил государь, али по природе таков? То-то, сказывают, сейчас в беге много фальстартов стало. А это ты, физкультурист превеликий, кажный раз события передишь! То есть, опержаешь! Завидую тебе. Не с одной, как все, а с обеих сторон одухотворен бысть изволишь.

— ... этого суперпоединка гиперспортсменов, которые стоят не только друг друга, но и обеих своих команд каждый! — голосил из кабинки шут, прерываемый в своих воплях воплями стадиона. — Кто же, кто же, о Боже, выйдет победителем из этого массового сражения?! Да-да, я не оговорился, дорогие друзья, именно массового! Ибо за вратарем "Петардо" — Святая троица с ангелы и архангелы! А за форвардом "Спортака" — фамильное древо с государи и императоры! Ах, как не завидую я ни тому, ни другому! Малейшая оплошность — и тебе остается только биться лбом о железные ворота своего счастья! Ах, как завидую я обоим! Одно точное движение — и судьбе остается только поцеловать тебя в лоб и надеть венок! Ах, какие...

Пока шут сгущал краски сквозь рупор, обе высокие стороны , не придя к единому мнению насчет спортивных качеств друг друга, решили, наконец, одна метко пробить, а другая цепко схватить.

— Дикси. Физкультури тэ салютант! — коротко сказал царь и замахнулся на мячик ножкой.

— Вонми глас. Укрепи мя, преслабого! — успел обратиться архимандрит и развернулся в воротах во всю свою ширь и высь.

— Уда... — пропищал своим уже слегка сорванным голосом шут, не сумев прорычать последнюю букву слова... И — воспоследовало... Так же неожиданно, как и закономерно. Так же сильно, как и обычно, но страшнее, потому что одновременно. Звон будильника, случайно усиленного нечаянно подставленным рупором, совпал с первым, самым мощным раскатом грома. И с самым мощным выплеском небесных хлябей. Зрители и спортсмены, обративши кверху лица свои с разинутыми ртами, тотчас же получили в последние месячную норму пресной воды. Следующий удар грома был достаточно ужасен, чтобы обе команды и обе трибуны в едином порыве ломанулись к воротам. Которые, по Господней же уравновешивающей доброте, оказались достаточно широки, чтобы никого особенно не помяли...

— Один — ноль... — пробормотал, накрывшись рупором, шут и побежал за остальными. Этих последних слов было вполне достаточно, чтобы матч закончился официально.

В этот день обнаружилось, что льды и снега не вечны, а природа не терпит растительной пустоты долее определенного времени.

— Верба,- сказал царь довольно умильным для абсолютного самодержца голосом,- Распускается, матушка! Того гляди, опять с весной нынче будем!

— Коты вон тоже пораспускались. Орут, будто нанятые. Того гляди, мишек в берлогах раньше сроку разбудят,- сказал шут, и на этом обсуждение сезонных изменений закончилось. С тем, чтобы начаться обсуждению совсем иных дел.

— Эх, нападение бы внезапное учинить! — мечтательно сказал царь.- Ополченьице невеликое бы собрать да границу у реки через мосток перейти. Да по-пластунски на лыжах в гору. Да перебежками по улицам на коньках. При хорошей-то подготовке — полдня на всю оккупацию. Глазом тока моргнут, глядь — а царь-то у их уже импортный.

Шуту хорошо было знакомо такое умонастроение государя. С приходом весны в возбуждение приходили не только коты и кошки. Облеченные властью коронованные особы также ощущали в себе некоторое брожение соков. И тоже чего-то смутно очень желали. Обычно чего-нибудь конно-пехотного с артиллерией на чужой территории. Наименее воинственные государи ограничивались учениями да смотрами, а наиболее...

— Второму полку задача — кузницей овладеть! Дабы для партизан вероятных оружия оттелева не добылось! — голос государя был столь звонок, а речь столь быстра, что шут вздрогнул. И покосился на пограничную сторожку сопредельного государства — не слыхали ли. Но там, слава Господу, не слыхали. Более того, так храпели, что подрагивала на крыше труба. А государь скрипнул валенками по снегу и нервно стряхнул снег же с усов. В голове его уже кипела мощная штабная работа. Отголоски которой вылетали изо рта в виде сбивчивых и коротких тирад.

— Четыре штурмовые колонны повзводно на санках с горки... Заслон сминаем... Из пушки орденами по переднему краю — пускай добудут... Казармы захватываем с маху, склады — с лету, а сам дворец — с ходу через окошки и трубы. За поимку царя — ежедневная пенсия в размере двух ежемесячных...

Шут пукнул. Должность позволяла ему многое из того, что обычные нормальные люди на людях не творят. Особенности его организма допускали при этом несколько большие нагрузки, чем может выдержать обычное нетренированное гузно. А серьезность момента, исходя из опыта, была столь велика, что отвлечь государя от почти уже принятого решения можно было только очень оригинальным и исключительно сильным средством.

Царь упал. Такого звона в ушах слышать ему сроду не приходилось. Разве что после давней контузии во время новогоднего фейерверка, когда сразу три бочки пороха почему-то не дождались полуночи и грохнули посреди площади без пяти. Чудом никого не убило, лишь боярам разметало бороды так, что почтенные мужи стали похожи на шерстяные клубки с глазами.

С дальней ели беззвучно ссыпался снег. На противоположной стороне ударная волна согнула тоненькую березку и навсегда сделала заиками и мышковавшую под нею лису, и трусящих под снегом мышей.

Издали от дворца уже бежал народ и слышались тревожные крики, а государь все лежал в снегу, вытаивая лбом округлое углубление. Шуба на нем завернулась самым постыдным образом, обнажив весьма зимние, с густым начесом, портки. Мыслей в царской голове не было ни одной. Было лишь осознание того, что существуют в мире такие силы, с которыми может сравниться лишь только Божья.

— А то пойдем... Медком полечимся. Бражечкой. А то живот с утра что-то пучит,- раздался рядом знакомый голос. Царь обернулся. Шут стоял, несколько скособочась и подрагивая спиной. Но говорил спокойно и внятно.

— Прям такого легкого поведения организмик-то мой сегодня... Ветреник, одно слово. Ты уж извини, надежа. Коль испужал тебя. Надо, поди, бадану-корню, что-ли, попить...

Царь встал, и они пошли назад, ко дворцу. Навстречу бегущим людям. Которым следовало сказать, что мартовская гроза — штука редкая, но возможная. Слава угодникам, более возможная, чем мартовская война.

В этот день, как и во многие до него, ничего существенного не случилось. Разве что погода выдалась на диво ясной и на радость сухой. В укромных местах стоически дотаивал грязный, как намеренья скотоложца, снег. Вороны на деревьях громко обсуждали свои по большей части незаконные воровские дела. Коты грелись на солнышке, вспоминая недавно прошедший март и свои личные за данный период времени достижения. Государь же с присными, облаченными в одинаковые синие халаты, решительно и деятельно боролся за чистоту.

— ... ибо субботник есть не только что проведение времени в бесплатном ненаемном труде, но и в целом а также где-то в общем деятельное превзойдение собственной архилености! Потому как не за награду и не из страха ради работаем, а по зову осознанной необходимости чистоты.

Наклоняясь за мусором отнюдь не реже других, государь одновременно читал исполненную личного убеждения лекцию о пользе труда.

— Человек как нравственно-моральное существо завсегда должон окружать свое бытие не токмо и не стокмо жизненными удобствами, скока бережливо сберегать то, чем от зверства фаунического отличен. А именно ...

Государь задумался в неудобной позе. Правая рука его в садовой перчатке сжимала ручку наполненного прелыми листьями ведра. Левая самостоятельно, но несколько бесцельно шарила по мокрой земле. Меланхолический шут, занятый скорее укаблучиванием пространства, чем его очищением, выразил свое, несколько отличное мнение.

— А я так думаю, надежа, что мусорить надо меньше. Ты вон по осени конфетных оберточек нашвырял, а теперь спину ломишь, сбираючи. Да еще, понимаешь, философа по капле из себя давишь. Вместо чтоб просто-напросто не сорить.

— Это ты лучше к себе с воззванием обратись! — ответствовал ему царь, — Окурок-то чей вон в кусту валяется? Что-ли мой? Дак вроде я в табачном дымлении не замечен. По детству пробовал, каюсь, за что детским же троном по выпуклым местам был отхожен. А боле не пробовал. Так что, как говорится, на себя, кума, вылупись...

— Да будет вам! — вмешалась царица. Привычная к однообразному труду, она работала ловко и эффективно. В отличие от царевны, которую сильно отвлекало пение птиц и яркая синева неба. И в отличие от бояр, которые больше охали, чем утруждались, и чаще приседали, чем нагибались.

Затем был обед, малопримечательный в смысле поданных блюд и довольно бледный в отношении застольных бесед. Разве что государь, допивая редечный сок, заметил, что употребление данного напитка есть ни что иное как оральная клизма, а потому должна быть запрещена Гаагской конвенцией. Потому что, как он сказал, введение витаминов в организм через "не хочу" угнетает личность, а также прованивает и без того душную атмосферу ротовой полости человека. На что царицей было отвечено, что коли так, то в следующий раз сок будет подан не редечный, а березовый из поленьев. К чему шут тут же присовокупил свое мнение о том, что и блины в таком случае проще не жарить, а собирать в поле. И пространно, с удивительным знанием тонкостей, рассмотрел преимущества бычьих перед коровьими. После чего впечатлительная царевна, покидая помещение, ошиблась и отодвинула не свой стул, а всеобщий стол вместе со всеми за ним сидящими.

А потом был отдых. А потом полдник. А потом день плавно перетек в вечер и завершился. Не оставив в истории ни следа.

В это утро весьма хороши были птички. Вдохновленные чудесной погодой, они не только исполнили хором весь свой песенный репертуар, но и сплясали на ветках, и даже чуть-чуть полетали строем. Его величество, понаблюдав и послушав, изрядно восхитился и повелел отблагодарить крылатых созданий новым скворечником.

— Чтобы, слышь, двухэтажный! Четырехкомнатный! На восемь ихних персон. Чтобы к вечеру вон на тем дереве виселся и положительные чувства будил, — повелел государь неспешному плотнику. Который при всей неспешности был, однако, настолько профессионален, что мог бы, в отличие от известного шарманщика, выстругать Буратино с завязанными глазами всего за пятнадцать минут и гораздо лучшего качества.

— И лесенку прибить не забудь! — наставил его шут, — Дабы пингвины нелетающие тоже воспользоваться бы смогли. Ежели вдруг придут. А чтобы пришли, дощечку с объявлением пригвозди. Мол, завсегда ждем и искренне рады видеть.

— Тебе бы тока юродничать, — сказал царь. И был прав.

— А тебе бы тока распоряжаться. Что рот ни раскроешь — то те указ, эдикт аль булла какая повылезет. Позавчерася вон скока их таких отменять-то пришлось!

Шут был даже более прав, чем царь. Его величество в отдании приказаний бывал иногда непоследователен и чрезмерен. Поэтому через равные промежутки времени созывалась специальная коррекционная дума, на которой кое-какие из царских повелений самим же царем дезавуировались. К чести последнего, таковых повелений все же было обычно менее половины.

— Это ж надо было додуматься — запретить лосям скидывать рога на проезжую часть! Да еще кажного лося лично об этом оповестить. Они ж там в лесу до сих пор хохочут! А перепись мух? А указ о всеобщем одновременном тройном прыжке? Запамятовал?

В самом деле, очень многие из своих повелений государь забывал буквально через минуту. Тем ужаснее было слушать о них из чужих уст спустя время. Некоторые бывали столь нелепы, что с коррекционной думы его величество являлся от стыда даже не красный, а иссиня-фиолетовый.

Однако стыд — вещь нестойкая, а справедливость — штука непростая и довольно колючая. Государь, привычно покраснев, все-таки нашел, чем ответить.

— На себя бы почаще пялился, саблезубр беловежский! Ты-то что, образец образцовый что-ли?!

И длинной прицельной скороговоркой его величество живо припомнил его смешнейшеству целую уйму ляпсусов, ошибок и бездарных шуток, допущенных последним за истекший период. К которым, в частности, относилось не вполне удачное юмористическое замечание по поводу сколиоза ног супруги голландского посла. Посол, слава Богу, не понял. Хотя сделал вид, что не расслышал. Также царем была помянута не менее сомнительная шутка насчет личной жизни архимандрита. Который, по словам шута, как-то уж слишком много времени отдавал пчеловодству. И, по этим же дурацким словам, наверняка имел особые отношения с некоторыми из наиболее крупных пчел. Конечно же, царь припомнил и совсем уже скандальную историю с игрушечным луком, из коего не особенно трезвый шут пытался попасть в царевну. Чтобы, как выяснилось на конюшне, превратить ее обратно в лягушку. Данный случай был памятен также тем, что дознание, суд и казнь проводила сама царевна, девица обычно благонамеренная и нечеловечески добрая. Шут был трижды вдарен по пьяной башке собственным бубном, дважды облит ледяной водой и посажен худым своим задом в толстый слой чужого помета. После чего царевна, которой стрела с присоской испортила лицевую живопись и сложную праздничную прическу, вполне доказательно обозвала шута странствующим говнюком, ушла и дулась еще более двух недель.

-Мир!- первым предложил шут, выслушав царскую отповедь. Государь, пожевав губы, нехотя кивнул. Он вспомнил еще случай с пробкой, когда шут, откупоривая шампанское, снова не удержался от стрелецких замашек, метко прицелился и попал архимандриту в кадило. Освящали новый амбар, построенный ввиду прогнозов на гомерический урожай. Однако большого урожая не собралось, а амбар сгорел в считанные минуты, ибо угли в высыпавшемся кадиле были жаркие. Правда, тут же государь припомнил и себя, заливающего возникший пожар из ведра. С водкой. Каковая приготовлена была для совсем иных целей.

-А пойдем, Сеня, выпьем! — сказал царь с непонятным каким-то выражением в голосе. И, словно что-то преодолев, добавил :

— Чайку.

Этот день так и не выделился бы чем-то особенным в череде таких же других, если бы наконец не добрался до царства приглашенный еще в прошлом году певец. Царь заплатил за концерт по почте вперед, подождал да забыл.

— Укрались они кем-то, денежки-т наши! — только и посетовал в прошлом году государь. Артистов, певцов и вообще, как он говорил, "людей с искусственным интеллектом", царь жаловал. И приглашал отовсюду. Однако часто бывали накладки, и вместо выписанного вальяжного роскошного тенора приезжал психованный укротитель улиток, а вместо женщины-змеи — мужчина-лилипут с куплетами и баяном. В этот же раз почта сработала хоть и скандально медленно, но все ж верно. Певец приехал. Вернее, пришел пешком на старом осле. Смотал с головы грязную дорожную чалму, намотал бархатную концертную. Достал зеркальце, посмотрел себе в горло. Вытащил из пыльного хурджина инструмент. Глянул на собравшихся зрителей.

— Эй, люди добри! Вас у кто-нибудь леска есть?

Сбегали, принесли. Натянул. Закрепил. Сел прямо на дорогу, закрыл глаза. Очень-очень долго молчал.

— Это, поди, вовсе и не певец, — подумал вслух шут,- Молчит ведь. Это, поди, йог индейский какой-нибудь. Они по году так сидеть могут. Потом кланяются и уходят. Восток. Нам этого не понять.

— А балалайка ему на что?- спросил царь.

— Дутар. — сказала информированная царевна.

— Дутар у татар! — сказала царица. Все помолчали, пытаясь понять, скаламбурила она или выругалась.

— Из Азии он! — вспомнил царь,- Не помню тока из какой. Из Задней ли, из Передней... Певец-натуралист. Точно. Он.

— Натуралист? Это как? — спросила царица.

— Это так... — ответил шут, заплевывая цыгарку,- Это, твое дамское величество, такое искусство, когда не голос у его, а душа поет. В натуре. И не наружу, а внутрь. Поэтому другим ничего не слыхать. Разве тока если ухом припасть.

Все покачали головами и с возрастающим сомнением поглядели на гостя. Тот сидел с закрытыми глазами нем и недвижим.

— А может... — государю, что случалось не часто, не дали договорить. Певец резко вскинул голову и запел. Вернее, закричал пронзительным голосом безо всякой мелодии. Если не считать таковой звуки лески на обшарпанном инструменте. Песня его была непривычна для уха, неожиданна для ума и непонятна местами, видимо, даже и ему самому. И еще была она невероятно длинна.

— Вай-й-й-й-й-й, билят, билят, билят, биля-а-а-а-а-ат!

Гиде тока не был я, не ходил я, не был!

Самарканд, Бухара, Ташкент, Долгопрудный бы-ы-л!

Владивосток челнок Хоккайдо гашиш зиндан се-е-ел!

Аляска снег лыжи от белый медведь бежа-а-ал!

Следовой полоса контрольный от погрансобака тика-а-а-а-а-а-ал! Билят, билят, билят, виза не-е-е-е-ет!

Много разный всякий люди глаза смотреле-е-ел!

Один плохой люди "Стой, кто идет?" сказа-а-а-ал!

Ай, зачем не слышал?! Билят, билят, билят, ой!

Чхучхара, мхучкара, меня кушал мошкара!

Меня кушал волк в лесу, как собака колбасу!

Ой, бой, я живой! И пою, как надувной!

Заяц поезд вместе с осел я се-е-е-е-ел!

Контролер мне дубинка побить хоте-е-е-ел!

Я на красный рычаг сразу тогда висе-е-ел!

В речка с моста вместе с осел лете-е-ел!

Лодка меня тогда подобрал рыба-а-а-ак!

Только не отпускал он за просто та-а-ак!

Много нам в оба морда кидал кула-а-ак!

Чтобы с моста не прыгал мы как дура-а-ак!

Потом нас обои ночью поймал патру-у-у-уль!

А у нас документы нет, только в кармане ду-у-уль!

А у них, спасибо Аллах, нету с собою пу-у-уль!

Отпустили нас, тока дали чуть-чуть пенду-у-у-уль!

Чхучкара, мхучкара, завтра лучше, чем вчера!

Не боюсь я ничего, кроме морда своего!

Ой, фай, посмотри! Мои уши целых три!

А потом чтобы кушать я вагон разгружа-а-ал!

А ишак мой осел козел на спине лежа-а-ал!

Прям не знаю, за кого он мене держа-а-ал!

Пусть бы мама его обратно в себе рожа-а-ал!

И тогда я сказал "Прощай, белый све-е-е-е-ет!

На тебе совсем билят уже правда не-е-е-е-ет!

Лучше я повешаюсь, как жаке-е-е-е-ет!"

Но мене от веревка спасал сосе-е-е-е-ед...

Песня, вопреки ожиданиям, не закончилась и к полуночи. Только голос певца слегка охрип да девять раз рвалась леска. Царь из вежливости ушел последним, оставив рядом с поющим толстенький кошелек. И заснул еще на пути к кровати. Вздохнув перед этим и сказав сам себе :

— Искусство, билят, должно принадлежать народу! А не мне. Я в нем, честно говоря, ни хренасеньки не понимаю...

В этот день всем двором высаживали по клумбам цветы, поэтому главным действующим лицом истории временно обозначилась государыня. Прижимая к груди хлипкие саженцы, она командовала и распоряжалась не хуже заправского гауляйтера.

— Дунька! Куды флоксус веникус тащишь?! Не туды! Вон туды тащи, куды Манька эксгибискус голус несет!

— Матвей! Ты что, мать и мачеху твою пестиком об бутон, не видишь, что-ли?! Лапоть с грядки-то убери! Не топчи! Ты ж не хоронишь их, а сажаешь!

— Феклуша! Луночку мне поглыбже спроворь. Каку-каку... Таку! Шириной в три хрю и длиной в ку-ку! Сама, что-ль, не знаешь!

Под неожиданно жестким управлением государыни суетливая дворня довольно быстро превратилась в слаженное подразделение, которое весьма высокими темпами стало озеленять пространство перед дворцом. Царь и шут, понаблюдав издали и подивившись матушкиной хватке, тихонько отчалили в неизвестном направлении. С тем, чтобы через большой промежуток времени материализоваться посреди архимандритовой пасеки.

— Здрав буди, твое святородие! — громко крикнул царь в волосатый рупор своих ладоней. И прислушался. Архимандрит все свободное время возился с пчелами и даже, бывало, ночевал на охапке травы меж ульев. Поэтому стучаться в дверь дома было без пользы. Однако ж согбенная архимандритова спина нигде не выпрямилась, и клекочущий его голос не обозначился.

— Спит, поди,- предположил шут,- В его возрасте опосля минуты работы двое суток отдыху полагается.

— Аль на свечфабрику поехал, воску им отвезти...

Крикнув еще пару раз, царь и шут прошли к дому. Постучали. Никто не вышел и не ответил.

— А фабрика-то закрыта, — припомнил вдруг шут,- На реконструкцию. Окромя церковных, мирские свечи выпускать собираются. Которые вставляют, не поджигая.

Подумав, царь толкнул незапертую дверь и вошел. В доме никого не было. А также ничего. Ровным счетом. Даже мебели и гвоздиков для икон. Пусто. Тихо. И никаких следов многолетнего житейского пребывания священной особы. Абсолютно чистая пустота. Даже пол блестел так, словно его только что вымыли.

— Вот так да! — выдохнул царь.

— Дела-а-а... — подивился, войдя, и шут.

— Что за хрень? — царь схватился за бороду, словно за рычаг, приводящий голову в действие.

— Сбежал? Аль украли? — шут снял колпак и взъерошил слипшиеся свои волосы.

Постояв немного и поглазев, они заспешили обратно. На ходу обмениваясь репликами насчет того, следует ли содержать происшедшее в тайне или, наоборот, кликнуть клич о розыске по стране. Уже вбегая во дворец, договорились пока молчать. И искать исчезнувшего архимандрита специальными средствами.

Этот вечер выдался на редкость тревожен и нелегок для всех. Все, начиная от последнего подмастерья штопальщика носков и кончая первыми лицами государства, находились в состоянии, близком к панике. Его святородие архимандрит, оплот веры и пастырь пастырей, пропал. Потерялся, словно малек в окияне-море. Сгинул, будто сахаринка в чаю. Исчез, как бодун от ведра рассола. Как и всякую другую, эту тайну государь содержал в себе очень недолго. Около минуты после словесного уговора. По истечении которой тут же выболтал все усталой царице. Которая, моя испачканные землей руки, промолвила :

— Да ну мало ли... Мож, отъехал куды на отдых.

— Ды какой тебе отдых! У его ж эта... Пчелодойный сезон в разгаре! Там эта... Самцевание матки! Сотострой в апогее!

Государь разволновался до такой степени, что борода его распушилась и утратила всякие очертания. Издали он стал похож на возбужденного дикобраза, а вблизи — на возбужденного же лишенного флейты Фавна.

— Настоечки травной выпей. Найдется он, не денется никуды. — сказала царица. Но лишь только еще более взволновала царя. Ибо травная настойка была приготовляема для дворцовых нужд именно архимандритом.

— Тотальный розыск объявить надо,- высказался шут.- А также всеобщий мозговой штурм. Одна голова, как говорится, неплохо, а полторы все же лучше. Думу созывай, батюшка. Вопросец-то окромя всего политический...

Экстренная дума собралась быстро. И столь же быстро приняла меры. По всему государству пущены были глашатаи с призывом к народу самостоятельно искать архипастыря. На колокольни и смотровые пограничные вышки резво полезли дальнозоркие и ушастые молодцы. А стража, отложив пики, занялась довольно редким делом — прочесыванием страны сотка за соткой. Во дворце же большие и малые умы совместно напряглись и выдали массу различных предположений.

— Сбежал. Величеству твоему с ворогом изменил и сбег. — высказался неродовитый, но с большими в любое время дня планами боярин. Измену он привык подозревать и искать везде, включая собственные волосяные покровы.

— Разбойники напали. Имущество пограбили, самого увели. За выкуп. — выразил свое мнение другой боярин. Его мечтой было создание и возглавление уголовно-розыскной службы. Для чего не хватало лишь малости — должного уровня правонарушений в стране.

— Может, с деньгами церковными что не так? — предположил казначей,- Может, чего где пропало, а он спужался и в бега кинулся. Батюшек бы созвать. Да аудитором временно меня бы назначить. Проверил бы. Истина, она ведь часто меж двух монеток запрятана.

— Погиб. В бою, — отрывисто доложил свое мнение воевода. Мужчина он был незатейливый и прямой. И чего никогда не мог терпеть, так это более одного мнения по любому вопросу. — Раз в строю нету — значит нету нигде. Значит, погиб. Надо почтить вставанием.

Его никто не поддержал. Царь, оглядев присутствующих и убедившись, что других мнений нет, резюмировал :

— Хреново. Значит, украл деньги, сбежал и в бою с разбойниками погиб. Крепкая версия. Хотя, другой, впрочем, нетути. Ладно. Зовите батюшек. Послушаем, чего они скажут.

Длинной вереницей вошло приглашенное заранее духовенство. Принесло с собой запах ладана, шорох длинных одежд и общее выражение профессиональной кротости на упитанных лицах. И никаких мнений. Только вздохи, пожимание плечами да переминание с ноги на ногу. В силу разных причин архимандрит не пользовался среди коллег всеобщей любовью. В том числе потому, что требовал слишком тщательного контроля за церковными кружками и не поощрял попыток превращения обрядов в бытовые услуги. Отмолчавшись, духовенство ушло.

— Божьи голуби. Один голубей другого... — со странным выраженьем лица сказал шут. Ему иногда дозволялось говорить странно и непонятно.

— Беда. — сказал царь. Без всякого выражения. Среди всех знакомых лишь пару человек он мог бы назвать настоящими своими друзьями. И одним из них был тот, которого сейчас не было.

Утро этого дня не принесло ничего нового в деле с исчезновением архимандрита. Поисковые группы одна за другой возвращались ни с чем. Царь сбился с ног и слегка съехал менталитетом, отдавая приказы и изыскивая причины. Хмурый шут ходил с отстегнутыми бубенцами. Царица печалилась. Царевна утешала ее подручными средствами.

И лишь после обеда, во время которого больше ковыряли вилками, чем вкушали, забрезжил маленький свет надежды. Стражники привели какого-то мужика, Который то ли что-то знал или слышал, то ли где-то как-то каким-то боком...

— ...Говори! — приказал, царь, едва мужика ввели и бухнули на колени пред троном. Мужик сильно впечатлился царским ликом, голосом и, икнув, пощупал свои портки.

— Ты, величество, смирнее с им говори. А то он со страху-то протечет.- посоветовал шут и, обращаясь к мужику, ласково вопросил :

-Доклади-ка, мил человечек, чего знаешь. Ежели помимо правды не сбрешешь — его величество царское денежный гостинец тебе пожалуют. Говори, не бойся. Мы тебя не обидим.

— Дак оно зачем нам брехать...- мужичонко тут же, с полным поворотом на все сто восемьдесят, картинно и театрально обиделся,- Не Брехаловы мы фамилием! И не Врухины! Простигосподев я Игнатий, земляных дел копатель. Канавщики мы. В четвертом поколении честно роем и зарываем. А что до его святородия, дак с утра его повидамши. Обоими вот этими двумями глазами.

— Где?! — вскричал, не утерпев, царь. И еще минут пятнадцать ушло на то, чтобы поднять мужика с пола и успокоить. Государь бывал страшен не только в гневе, но и в некоторых других своих проявлениях.

— Дак на пасеке у себя. Промежду ульев там шарился. Ходил, тоись. Обыкновенно. Как всегда, так и седни. Я мимо шел, видел.

Вскочив на неседланного коня с неподходящей ни летам, ни званию резвостью, государь ускакал так быстро, что за ним едва поспевал звук копыт. Следом за ним выехал шут. И спустя короткое время коллизия разрешилась.

А было так. Известный своим пристрастием к пчеловодству, архимандрит со временем стал не только большим профессионалом, но даже и вполне серьезным ученым. За границей под псевдонимами выходили его статьи в специальных журналах. Некоторые, такие как "Причины крыльевой хромоты" и "Особенности роения на ветру" нашумели и стали поводом для наград. Но пытливый ум изыскателя не ограничился наблюдением и анализом. Его научное святородие решил поставить эксперимент на себе.

— Ну, навроде как лекаря оспу-то себе прививали. Чтоб, значит, лично проникнуть в исследуемый процесс. — говорил найденный архимандрит шуту и царю. Они сидели втроем в его доме и угощались медами. Царь, словно в чем-то убеждаясь, то и дело трогал архимандрита за рукав, а шут ухмылялся. В доме архимандрита все было по-прежнему. Даже вернулись соринки, долженствующие быть на полу. — Во-от... А то гудят себе да летают, а психологии ихней никто не знает. Никто! А ить пчела — она же как человек! В смысле тоись, в труде проводит всю жизнь. И неплохо бы узнать, отчего оно так. Отчего не спит по все дни, хотя есть где. И не спивается, хотя очень есть чем. Ну, вот, понимаешь, я и залез...

И архимандрит рассказал, как выстроил улей больших размеров и в нем поселился. Временно. Для чистоты эксперимента перенес все свои манатки туда, чтобы не заходить более в людское жилье, надел желтую полосатую робу и прицепил слюдяные крылья.

— Ну, с ими не полетаешь, конечно. Но крылатым созданием себя чувствуешь. И говорить себе запретил. Только гудеть. И в мыслях ограничился. Чтобы только о цветах да о сотах. А про футбол чтоб не думать. Пчелы, они же про футбол-то не знают...

И проник-таки его святородие во многие пчелиные тайны. Посидел сутки в тесном деревянном улье, покружил с развернутыми слюдяными крыльями над поляной. Многое понял научно важное и материалы для целой серии статей приготовил. А когда шут с царем приходили, то он их слышал. Выйти только не мог из улья. Потому что прилетели к нему в новый улей любопытные пчелы и сами с удивлением его изучали. И кричать ему несподручно было. Потому что и покусать бы могли. Так что приходилось тихо гудеть и крыльями шелестеть. По-научному "мимикрия" называется. Сутки целые просидел. Пока пчелки не убедились, что улей занят мирным коллегой-мутантом, а им не подходит ввиду слишком больших размеров.

— Монографию теперь напишу! — сказал довольный архимандрит,- Именоваться будет "Свой среди жужжих". Или "Как мы хорошо погудели".

И он налил себе и всем до краев. Крепкого старого душистого меду. Который его обожаемые подопечные всего лишь производили. А с толком и с чувством употреблять так и не научились.

Вчерашним вечером, под самую уже занавеску, когда взбивались последние подушки и задергивались первые шторы, царю неожиданно вдруг припомнилось, что не сделано еще одно дело.

— Стоп-машина! — садясь в кровати, скомандовал его величество государь дядьке-щекотуну, который уже было собрался на ночь глядя порадовать царевы пятки древним своим искусством. Затем его величество встал. Затем снова оделся. Затем прошел в каморку к шуту и недолго с ним о чем-то шептался. Спустя еще какое-то время тихо отворилась и затворилась входная дверь и два укутанных существа заскрипели валенками по укатанной санями дороге.

А в эти же минуты неподалеку, в курной крестьянской избе под заваленной снегом крышей, полусонный архимандрит с кряхтением склонялся над своим саквояжем. В котором было все необходимое для скорого отпущения грехов и облегчения последнего человеческого путешествия. Сам новопреставляющийся, белея в сумраке бородой, лежал на широкой лавке с герметически закрытыми веками.

Архимандрит вынул из саквояжа нечто старинное, потемневшее, о восьми концах и толстой цепи. Старик, не раскрывая глаз, улыбнулся.

— Хороший был парень, — сказал он. — Добрый.

— Что? Кто? — царапая крестом по полу, спросил священнослужитель. Старик не ответил. Словно вспоминая что-то, он поднес высохшую руку ко лбу. Опять улыбнулся.

— Только народился — пришли к нему... А он спит, голубчик, личико сморщенное, немудреное... Кабы точно не знали, так и не поверили бы...

— Чего? — спросил его святородие, с немалым трудом выпрямляясь и держа в руке очередной нужный ему предмет.

— Ясельки-то трухлявые, старые, с каждой щелочки ветер дует... Холодно, темно, осел стоит рядом, сено свое жует... А мы дары ему принесли. Мальчонке. Чушь всякую. А надо-то было одежонки детской поболе...

Архимандрит, вздохнув, посмотрел на старика с сожалением. За свою долгую жизнь он немало слышал умных речей и бреда. И немало раз был свидетелем того, как одно мешалось с другим перед наступлением вечной немоты.

— Идет! — вдруг сказал старик. И опять улыбнулся. — Тоже мужичонко-то неплохой. Глупый, а не дурак. Дурацкий, а не глупец. Памятливый. Сказывал ему, чтоб до полночи приходил. Эх, цари, цари...

Его святородие архимандрит, вооружившись наконец всем, приступил к своему печальному, но важному делу. Нахождение преставляющегося в бреду упростило ему задачу. Он забормотал по памяти нараспев. И принялся осенять. И все это делал так споро, уверенно и привычно, что даже не обращал внимания, как мысленно мусолит пальцы и перелистывает страницы. А белобородый старик, не открывая глаз, что-то нес о каком-то одному ему ведомом Сашке, которому батька его Филипп хорошее хозяйство оставил, а тот его не только не загнобил, но аж до самой Индии огородную межу доволок. Вспоминал какого-то многоженца Ваньку, который супругу верную отравил, и боярам головы для физзарядки рубил, и много другого народа прочего поизвел, а ему за это в ножки все кланялись и за живого бога держали, а он сына единокровного насмерть посохом уходил, и почитать его еще больше стали. Бормотал еще что-то про какую то звезду, какую-то полынь и про быль какую-то черную.

Дверь избушки завизжала и отворилась. Покрытый снегом государь вошел первым и задел меховым плечом за косяк. За ним появился и стукнулся лбом весьма утепленный шут. Государь невнятно ругнулся, а шут жалобно зазвенел покрытым инеем бубенцом.

— Здорово были, парнишки! — ясным и громким голосом сказал вдруг старик. Глаза его открылись, засветившись большим умом и здоровьем. Он сел на лавке и похлопал изумившегося архимандрита по плечу. — Спасибо за службу, святой отец. Отложим пока агонию...

Царь понятия не имел, что делать, ежели умирающий лично встречает пришедших попрощаться и жмет руку с такою силой, что трещат пальцы. Архимандрит, при всем своем опыте, понятия не имел, как быть, ежели отходящий в лучший мир старичок вдруг перестает отходить и, обретя румянец, с двух саженей легко задувает предназначенную ему в холодные руки свечу. Шут, в свою очередь, тоже был немного растерян. Поэтому сел

а) не спросясь

б) мимо лавки

в) прямо на умывающуюся кошку. Которая, однако, не заорала, а моментально сплющилась и неторопливо стекла в щель между досками пола. Приблизительно в то же самое время длинная отполированная лавка, сделавшись на мгновение невысокой каурой лошадью, скакнула к гостям и удивительно ловко определилась им под зады. Ну и в ближнем заиндевелом окне промаячил некто, протянувший сквозь стекло руку и подавший царю стакан.

— Хлебни-кося с холодка, — сказал старик. Стакан в царевой руке раздвоился, и производная его тут же оказалась в рефлекторно протянутой шутовской руке. — И ты, друже, пивни. А тебе, святой отец, при исполнении не положено. Садитесь все. О деле потолковать надо...

... Когда, уяснив наконец главное и определившись в деталях, собрались уже расходиться, государь, человек ответственный и в каком-то смысле казенный, спросил волхва, что делать с его избой.

— А ничего. Не дура. Сама о себе позаботится. — не оборачиваясь, отвечал тот. Без всяких заклинаний и приговоров он кидал в гудящую печку какие-то бумаги, свитки и берестяные куски.

— Архивчик-то... — немного осмелев, сказал царь, — Государству бы, что-ли, сдал...

Сидящий рядом архимандрит больно наступил ему на ногу. Волхв, не переставая шуровать кочергой, ухмыльнулся.

— Оно без надобности тебе. Ты у нас, слава Богу, неграмотный. В широком смысле. Царствуй, короче говоря, как умеешь. Это все меня уже не касается. Мое дело — предупредить и...

Волхв вздохнул. И раскаленной кочергой задумчиво почесал себе за ухом. В избе резко запахло мятой.

— И это... В общем, пишите письма. Пора мне. А вам главное — инструкции не забыть.

— Не забудем. — ответил за царя шут. Он был очень серьезен. Бубенчики на его головном уборе почему-то, сталкиваясь, не звенели. Пора было уходить. Но архимандрит таким завороженным взглядом неотрывно глядел на исчезающие в огне документы, что волхв, кидая последние, пробормотал:

— Не боись, святой отец, не боись. Хорошо сожгу. И пепел развею. А то все вы тут с ног да на уши встанете. Официальная версия есть — вот ее по-прежнему и держитесь. Господь создал землю, человека и все такое. Безо всяких там этих самых молекул. Уяснили?

— Абсолютно. — снова ответил почему-то лишь шут. Обременение знанием вдруг сделало его слабым. И потным. И где-то слева внутри что-то то ли потухло, то ли зажглось. Волхв погрозил ему пальцем.

— Ты давай свое дело знай! Смейся, паяц. Смеши. И ничего тебе боле.

— А ты правь, — сказал он царю. — Твердо правь. Ежели что — с тебя спросят. Произошел от кого, не важно. Оно важнее, зачем.

Архимандрит, утирая пот, смотрел в пол. Волхв подошел, присел рядом и заглянул ему в расширенные глаза.

— Не сомневайся. Одна правда сгорела, другая в уме осталась. Третью до людей донесешь. Четвертую кто-нибудь, да поймет. А пятую ни тебе, ни мне не узнать. Главное, сам себе не соври...

... Скрипя валенками по снегу, они ушли еще через пять минут. Когда обернулся архимандрит, избы уже не было. Она почти дотаяла в воздухе. Лишь задняя стена без окна, подрагивая, слегка запоздала. Волхв по-прежнему сидел возле неокруженной стенами, но ярко горящей печи. Когда обернулся царь, не было уже и волхва. Крупная сова сидела на ветке и ухала. Была она почему-то обута в лапти, а в клюве держала пустую черную рамку.

А шут так и не обернулся. Шагал молча. А когда отошли изрядно, сказал царю:

— А ведь это вполне может быть война.

— Гражданская! — тяжело дыша, добавил архимандрит.

— Зато священная, — подумав, ответил царь. — Потому как не тока за тела свои, но и за души воевать будем...

Это утро его величество государь полностью посвятил многочисленным совещаниям и комиссиям. Совещания сплошь были одно секретней другого, а выездные комиссии комплектовались самыми могучими умами государственных служб. Внезапно изнутри на ключ запирали какую-нибудь из горниц и там подолгу шептались. Потом так же внезапно прыгали в седла, в сани, на лыжи и сломя голову куда-то неслись. Где опять-таки о чем-то шептались. Тяжелая и густая атмосфера секретности повисла над тяжелым и густым туманным покровом утра.

— Не иначе, на большое дело затеялись. Вон как бегают. Аж топот ихний за ими не поспевает, — глядя на проносящуюся кавалькаду, говорил один крестьянин другому.- Поди, опять реформа кака-нибудь. А может, и не реформа. Может, просто забесились слегка. Оно ж не тока среди собачек бывает. Оно и человечки тоже бесются иногда.

— Поди, да, — отвечал ему точно такой же, хотя и абсолютно другой, крестьянин, — Ишь, личики-то у их сурьезны каки! Оно и так. Сурьезные люди сурьезно бесются. А на нас перекинется? Как ты думашь?

Царь и посвященные в суть дела сподвижники понимали, что их странная активность будет рано или поздно замечена. Поэтому многими устами загодя был распущен слух. Будто бы в государстве объявился иностранный шпион. И его, родимого, само собой, ловят то там, то сям. Отрядили даже небольшую ораву солдат с сачками, которые ошивались по тропам и улицам и заглядывали домам и людям в самые неожиданные места.

Последнее же секретное совещание состоялось в полдень на архимандритовой пасеке. Царь, шут, сам владыка, часть духовенства и наиболее надежные из бояр сгрудились у пахнущего медом стола, на котором была разложена карта. На которой были нанесены точные места расположения сил противника. Который впервые был обозначен словесно.

— Дьявол — он и есть дьявол. Что угодно может устроить, — оглядев собравшихся, сказал царь. Все хмурились. Особенно хмурился воевода, которому так и не была поставлена конкретная боевая задача. Ему лишь походя объяснили, что всеобщая мобилизация, пики, щиты и колья пока не надобны. Но что стоять на поле брани нужно твердо и до конца. Он, по его собственному честному признанию, ни хрена не понял из всего того, что ему сказали. Какой-то там волхв, помирая, обратился в птицу типа сова. А перед этим поведал, что над страной нависла опасность. И помер. Как человек. А как сова ухнул и улетел. Вместе с избой. А ты тут теперь воюй хрен знает против кого хрен его знает чем.

— Решительностью и быстротою скоординированных атак! — твердо и четко произнес царь заранее приготовленную фразу, — Искать, хватать и сажать! Весь лес и болота все прочесать! Отыскать их — и к ногтю! Тоись, я имею в виду, ко мне. А мы тут с батюшками разберемся, кто из их дьявол, а кто не очень. Волхв сказывал, что любое обличье может принять. Вот в любом обличье и цапайте. И чтобы ни один не ушел!

— Кто? — спросил казначей. Он по роду занятий тоже очень любил конкретику.

— Все! Лешие, русалки, ведьмаки, ведьмы... — перечислил архимандрит.

— Черти лысые, хмыри болотные, змеи подколодные, чудища огромны, облы, стозевны и лаяй. — дополнил шут.

— Горыныча, ежли в Африке не зимует — обязательно отловить. Или сбить. Ежели сопротивляться удумает. Это тебе лично и зенитчикам твоим дело, — обратился царь к воеводе. Тот слегка просветлел. Кивнул.

— Помните, братие, — звучно произнес, отлипнув пальцами от стола, его святородие архимандрит, — Не только мы, но и они в атаку могут пойти. Потому как нарушилось теперь равновесие главных сил. Добрый дух далеко отлетел, злой же рядом остался. И никому иному как нам с вами, а вам с нами от него в его лице теперя обороняться. Станем же, други мои, крепко, монолитно и вертикально. Обороним отечество от злой напасти! Ибо несть числа врагам нашим, но несть же страху в наших сердцах, и да пребудет с нами мускульная Господня сила, равно как и умственное Господне же совершенство, и да будет так, а не будет боле никак! Тираж пятьсот, корректор Ивашкин, издательство архимандрии, заказ второй!

Последние слова были им зачитаны из листовки, каковая, несмотря на малую грамотность населения, предполагалась к повсеместной расклейке. Собравшиеся торжественно помолчали. И, встав, торжественно разошлись по местам дислокации. Напутствуемые краткими словами царя:

— С Богом, ребятушки! Надерем сику нечистой силе!

Начало выдалось прекрасным, так как топографическая карта, данная волхвом, оказалась на удивление точной не только в смысле географии, но и в смысле местонахождения баз противника. Горыныча на его личном аэродроме легко накрыли дюжие вооруженные молодцы, которых на каждую его голову пришлось примерно с десяток. Змей как раз находился в очень уязвимой позиции, широко расправив и суша на распорках перепончатые свои крылья. Под реактивным задом его возились, прочищая сопло, чумазые техники. Правая и левая головы спали. Средняя, уставясь в небо, оценивала погоду. Правду говоря, змей находился в нелетном состоянии уже более полугода. Давали о себе знать общий износ конструкции и многочисленные повреждения в крыльях, плохо зараставших после встречи с очень пьяным и очень агрессивным разбойником-Соловьем.

— Правую ногу глянь. Не до конца убирается, — ворчливо говорил Змей хлопочущему под брюхом технику. Тот, держа в руках масленку и схему точек смазки, ковырялся у него в организме.

Из аэродромной избы вышел руководитель полетов, приблизился и, переминаясь, стал напротив голов хозяина.

— Чего тебе? — буркнул змей. Он ожидал опять услышать что-нибудь про грозовой фронт, про ненадежность бортовых компасов и отсутствие на складе взлетных пороховых ускорителей. Змей не любил руководителя полетов, но ценил его как специалиста. А руководитель полетов попросту жалел престарелое чудище, которое за глаза называл "наш ероплан" и берег остатки его здоровья, выпуская полетать лишь изредка и только в идеальную безветренную погоду.

— Так что, изволите видеть, беспокойство некое происходит, — неясно выразился руководитель полетов. Змей пошамкал пастью и повращал глазами, силясь вызвать в себе гневные чувства. Что за глупый, черт тебя подери, доклад?

— Сигнализация по всему периметру сработала. То ли глюк, а то ли нас окружают. Со всех сторон. Я вот спросить хотел, вы в гости-то не ждете ль кого?

Змей раздраженно посмотрел на своего самого умного, но все равно тупого помощника. Ну скажи пожалуйста, какой дурак добром пойдет к нему в гости? Гостей у нас только сам хозяин в острых зубках приносит. Другие случаи в хрониках не описаны.

— Съедим придурка? — не меняя сонного положения, предложила левая голова. Она почему-то больше других голов не любила руководителя полетов.

— Я те съем! Я те съем, дрянь безмозглая! — тут же вскинулась правая. Она была больше левой и гораздо умней, а также единственная из трех носила очки и знала больше четверти алфавита, — Механика, паскуда, на прошлой неделе стрескала? И не подавилась, паскуда! Чтоб ты подавилась, паскуда! Кто теперь закрылки регулировать будет? А?! Тока попробуй мне! Тока попробуй мне еще, вонь носковая! Я те живо глазенки-то поприжмурю!

— Сама-то хороша... Всю тормозную жидкость вылакала... — пробурчала ей в ответ левая. И умолкла. Потому что средняя клюнула ее в темя.

— Заткнитесь обе! — сказала средняя. И обратилась к руководителю полетов. — Кто там еще? Узнай точно и быстренько доложи.

Руководитель вскинул к козырьку руку и четко, по-военному, повернулся. Это было последнее, что он успел сделать согласно уставу боевой летной службы. Дрыгал ногами и мычал зажатым ртом он уже от себя лично, вне распоряжений и приказаний. А возникшие незнамо откуда и скрутившие его молодцы обступили Горыныча. Змей, оглядываясь, беспокойно затрепыхался на деревянных распорках.

— Красота! — довольно сказал один из ловцов, — Надо же, как оно здорово-то вышло, робяты! В гербарии бабочек завсегда сподручней ловить, чем в поле. Экой страшный-то! Истинное слово — не Божья тварь, а дьяволово отродье. Ночью ежли приснится — наутро матрас выкидывай.

Змей напрягся и начал было потихоньку наводить правую, фугасно-огнеметную голову. Но сразу трое пришельцев бодро вскинули над собою огнетушители. А четвертый, хитро прищурившись, погрозил пальчиком в серой асбестовой перчатке.

— Не балуй, не балуй, подколодина! А то шасси выдернем. Али пенную клизму сделаем. Тихо, тихо, родной. Ну-к, робяты! Давай-ка на телегу его грузить...

В то же приблизительно время на дальнем болоте, в самой топкой и гибельной его части, громкие хлюпающие звуки, перемежаясь с отрывистыми командами, явно свидетельствовали о том, что кто-то почему-то нарушил спокойствие заповедных мест осмысленным и организованным образом.

— Клюквенники идут, — ошибочно предположила кикимора. Она сидела на кочке и, держа на коленях замусоренную голову лешего, пинцетом доставала из нее личинок и муравьев.

— Странно... — прислушавшись, сказал леший, — Вообще-то строем по болоту не ходят. Да к тому ж с корзинками-то железными. Что-то уж гремят больно. Может, солдатики каки заблудились?

— Досмерти испугаем! — отвечала кикимора. И с полным на то основанием. Потому что была гораздо ужасней даже своей знаменитой матери, при одном взгляде на которую даже самые бесстрашные из людей сперва издавали резкий запах и звук, а потом пополняли собой ряды деревенских дурачков и блаженных. Матушка ее погибла трагически, поглядевши лишнего в зеркальную водицу пруда, а доченька от горя и в память о ней подурнела до такой степени, что боялась свое лицо даже щупать.

— Обнаглели людишки! — проворчал леший у нее из-под рук, — В лесу, как у себя дома, ходют. Капканы ставят, силки. Надысь зять ходилкой петлю задел, упал, хрюкалку об дерево разгвоздил. Аж весь мох с башки послетал...

И они на два голоса живо припомнили людишкам все их многочисленные прегрешения перед батюшкой-лесом. Включая вырубки, кострища и песчаные бури, которые, как оба полагали, гнусные человечишки вызывают колдовским образом.

— Им волю дай — они и реки на зиму не льдом, а асфальтом своим покроют! — злобно говорила кикимора, выколупывая вместе с личинками последние древесные мозги лешего.

— Лесника назначили, дураки! — самодовольно вспоминал леший, — Я ему пару раз издали да разок вблизи помаячил — уволился. По болезни. Санитары связанного увезли.

— А я на верхнем суку сидела, а они с топориками до делянки гуляли. А я крикнула — они топорики пороняли. И обратненько-то бы-ыстро бежали! Аж портки на полпути высохли.

— Страшна ты, матушка! — сделал ей комплимент леший. Удостоившись тут же ответного.

— А ты, лешинька, истинно сказать, страх ходячий. Деревянный череп на ножках. Кусок кошмара.

И они ласково друг к другу прильнули. И подумали синхронно о том, как им хорошо хозяйничать на пару в лесу. И как плохо сейчас кое-кому придется. Странные звуки, приближаясь, дополнились тихими голосами. Голоса были уверенные, деловитые, изредка раздавались отрывистые команды.

— Выше подымай. Кусты обходи. Обои хлопушки — товьсь!

Приходите, девки, в лес

В сарафанах или без.

Я вам главное достану

Изо всех семи чудес! —

тихонечко пропел леший. Пола он не имел, но скабрезных песнопений энтузиаст был большой. Кикимора, отпустив его голову, принюхалась.

— Серой пахнет. — сказала она, — Может, из своих кто-то топает? Точно, серой. Надо глянуть бы. А то, может, чертенятушек из садика на экскурсию к нам ведут...

Но она ошиблась. Обе хлопушки, упав прямо ей под ноги, громыхнули так, что во рту у обоих чудищ лязгнули зубы. И временно напрочь отнялись ходилки, махалки, моргалки и все прочие шевелилки. Неторопливые людишки, появляясь со всех сторон, тянули за собой сети. А два метателя, держа наготове пару новых снарядов, наблюдали за чудищами сквозь закопченные стекла.

— Накрепко пеленай! Слоями кутай! — слышались голоса. Нечистая сила вчистую проиграла очередной раунд. Потому что скопом люди трусят гораздо меньше. А предводительствуемые умелым начальством, гораздо более боятся его, нежели супостата. Леший и кикимора были пойманы в ходе общевойсковой операции, которой лично руководил многоопытный воевода. Основные правила были те же, что и при охоте на дезертиров. За исключением разве транспортировки.

— Обвязывай! Подцепляй!

Через болото к дороге тащили их волоком. По дороге — просто катили. Огромный рулон из рыбацких сетей, шурша, полдня перекатывали от места поимки до места сбора. Полдюжины ратников, поворачивая его, старались особенно не смотреть. Хотя смотреть, по правде говоря, было не на что. Плененные впервые за многовековую свою историю, леший с кикиморой были столь морально и друг другом подавлены, что все время молчали. Только лишь скрипели их деревянные, в силу происхождения, члены. Да все больше болели трухлявые, в силу возраста, головы.

— Лебедей не трогать! — велел царь, оглядывая в бинокль избушку. Ставни которой были плотно затворены, труба убрана внутрь, крыльцо поднято. Старая многоопытная Яга перешла на осадное положение сразу же, как только неведомым образом разузнала, что Горыныч арестован и увезен, а кикимора с лешим пойманы и изолированы в подвале.

— Лебедей-гусей, говорю, не трогать. Тока ежели первые нападут.

Государь любил этих птиц. Охота на них повсеместно была запрещена, а парочка прирученных жительствовала у царицы в зоопарке, удивляя посетителей способностью говорить не только "га-га", но также "го-го" и даже, если им почему-то было смешно, "гы-гы". К самой старухе царь тоже относился вполне неплохо, признавая за ней не только изрядные колдовские, но и положительные людские качества. Правда, время от времени отношения их омрачались. Как, например, в случае с явным идиотом Иваном, которого карга вдвоем с Кащеем уговорила-таки не только притопать в гости, но и погреться в печке до румяной корочки на щеках. Дело, впрочем, спущено было на тормозах, а пару месяцев спустя уже его величество крепко побеспокоил Ягу, гуляя по случаю полугодовщины Нового года и напропалую шаля. Дремлющей избе с дремлющей внутри бабкой были вставлены промеж куриных пальцев и разом подожжены скрученные бумажки. Изба прыгала, как сдурелая, а бабка набила шишек за пять минут больше, чем за все свое далекое детство.

— Может, ультиматум ей зачитать? В мягкой форме? — предложил, мусоля цигарку, шут. Он, в свою очередь, уважал Ягу за умение держаться строго посередине между абсолютно нечистой силой и абсолютно обычными стариками. Иногда советовался с ней по некоторым вопросам. И даже прослушал у нее небольшой курс лекций на тему "Общение с себе не подобными".

— Ей-то, может, и зачитать... — задумчиво сказал царь, — А вот избенка ее особо слушать не станет. Ежели пинаться учнет — мало-то нам не будет.

Он оценивающе глянул в бинокль на покрытые крупными пупырышками длинные мускулистые ноги. Которым, согласно плану, полагалось быть пойманными в расставленные повсюду крепкие силки из толстых веревок. Ступа у бабки, слава Богу, была в ремонте, а на метле старая уже давно не летала по причине ее малой грузоподъемности и пропавшей со временем всепогодности. Отложив бинокль, царь еще раз прикинул в уме предстоящую ловлю. Испуганная смоляным факелом, который должны были сунуть ей прямо в зад, изба предполагалась быть пойманной в силок и опутанной многочисленными канатами. Далее по плану подразумевалось простое конвоирование с полусвязанными ногами под три больших кнута с трех сторон. Царь мысленно снова одобрил план, посуровел лицом и поднял правую руку. Те, кто притаились за деревьями и в кустах, молча приняли сигнал к сведенью и изготовились.

— Ну ты, блин, и подлец, твое невелицецтво! — вдруг раздалось, словно среди ясного неба гром, удивительно объемное и мощное по звучанию шамканье. И клацнула вставляемая в рот челюсть, — Ну ты и гад! Ну и редиска же ты, хрен морковный! Пенсию, говорит, тебе увеличу! А сам бабушку на кичу вздумал определить! Слова сладкие, дела гадкие! Сам за руку здоровался, а сам теперь таксистов и дерьмистов привел! Чучелу из бабушки делать! А тебе, Сеня, стыдно! Рази не я ль с тобой чаи-коньяки гоняла? Рази не мы ль с тобой друг дружке-то лапки жали? Ой, горе мне, старой, горе! Ой, предали меня, пре...

Последние слова ее были прерваны громким лязгом захлопнутого хайла. Избушка, создание вполне автономное, не стала ждать, пока ее арестуют. И прыгнула столь мощно и высоко, и одновременно так далеко, что царь с шутом разинули рты выше всех допустимых норм.

— Уйдет ведь, храмина чертова! — восхищенно прошептал царь. Изба была великолепна в своем могучем прыжке. Тренированная и ухоженная, она и не на такое была способна. Вполне новая, очень крепкая, она легко убегала от тех, кого не могла затоптать ногами. И в два прыжка удалялась на безопасное от любого оружия расстояние. И выдерживала до пяти попаданий из самых ядреных пушек. И...

И только лишь болтала теперь нелепыми куриными своими ногами. Пока ее окружали, обступали и опутывали веревкой. Постоянная забота иногда приносит не те плоды. Хозяйственная бабка совсем недавно заменила прохудившуюся старую крышу новенькой черепичной. Несравненно более красивой и современной. Но и намного более тяжелой по весу. Перевернувшись в полете и шмякнувшись наземь, избушка перестала быть скоростным самоходным убежищем. А ее хозяйка — свободной.

— А теперь — Бессмертный! — горделиво отставив ногу, крикнул царь в услужливо поднесенный боярином жестяной рупор. Операция по поимке нечистой силы близилась к завершению. Только что из укромного лесного бункера вышли, выползли и вылетели последние ее представители. Пара упырей, оборотень, шишок и безвредный детский бабай с глупой улыбкой на волосатом лице. Мокрую семью водяных вместе с русалками и мальками отловили в пруду чуть раньше, показав издали поочередно спички, фитиль и большой ящик с черепом и костями. Оставался один Кащей. За которым грехов числилось многократно больше, чем за всеми вместе взятыми остальными.

— Выходи, выходи, родимый! — наслаждаясь, продудел в рупор царь. Он был рад встрече с этим врагом. Зловредное бессмертное существо за многие века своей гнусной жизни изрядно попортило крови всем. В самых древних летописях много раз с прискорбием отмечалось, что "урожай плох бысть и мал, бо черен ликом Невмирайло Кощатый поле ногами своя топтаху егда во пьяне носился от туда до сюда покуда не протрезвех". А также, правда, в последние века реже, встречались горькие записи типа "оную бабу прелестныя словесы завлек и подолу ея виру делал, а сам на оную майну, а дитяти ейной кресало в руки давах, отчего пожар и случись". Впрочем, ловим, судим и со всей старинной строгостью наказан Кащей был многажды. Собственно, и феноменальная бессмертность его была опытным путем установлена еще в древние времена. Когда заботой прежних царей он то сиживал по месяцу на колу, то неделю, пуча глаза, висел, а то и разрубаем был в мелкий-мелкий гуляш. Все было бестолку. Лишь относительно недавно, когда бодрый Кащеюшко, крепко выпив и недостаточно закусив, незаслуженно и прилюдно обматерил Муромца — Фортуна оборотила к нему свой аверс. Илья, мужчина простой и грубый, просто и грубо взял бессмертного за портки и поместил в сливочный сепаратор. Отделив душу и отнеся ее в кузню, неутомимый сын, внук и правнук богатырей неутомимо ковал ее трое суток подряд. В то время как тело незадачливого ругателя, помещенное в отверстие самого старого из заброшенных нужников, подверглось такой атаке концентрированных дубильных веществ, что с него сошла половина татуировок. Включая знаменитую лобно-теменную "Убью — умрешь!" Итогом обеих безжалостных процедур стало полное впадение Кащея в ничтожество. Некогда сильное и мускулистое его тело усохло до размеров среднего насекомого, а душа под воздействием температуры и ударных нагрузок превратилась в ржавую маленькую иглу. Которую насмешник Илья поместил, вопреки домыслам, не в живую, а в эмалированную медицинскую утку. На много лет Кащей пропал не только из скандальных, но и из всех прочих хроник. И лишь теперь в какой-то степени восстановился и снова объединил вокруг себя присмиревшую было нечисть.

— Эй, начальник! — послышался из бункера дребезжащий старческий голос, — ты чего попов-то привел? Крестить меня, что-ли, хочешь? Аль научный диспут сегодня будет?

Выстроенные шеренгой батюшки негодующе зашептались. И крепче сжали в руках кресты. И с большой надеждой посмотрели на пушкарей. Которые стояли возле заряженных крупной серебряной дробью пушек.

— Будет, будет! — весело крикнул царь, — И диспут будет, и вермут, и капут тебе полный будет! Выходи, говорю, гажа гадская! Сдавайся!

Государь был вполне уверен в военной своей и моральной силе. Пушкам был даден двойной заряд, прицелы были освящены, батюшки по-очереди читали общеукрепляющие молитвы. Однако Кащей, уголовным своим нутром чуя, что пришли взять живого, затягивал переговорный процесс.

— Я-то выйду! — продребезжал он, — А дурачки твои спужаются и пальнут! Вели им фитили потушить! Да попов своих убери! У меня на ладан рвотный рефлекс!

— Десять, робяты! — обратился к пушкарям царь, — Девять, молодцы. Восемь уже, робятки. Как "один" скажу, так пуляйте. Семь...

— Да погоди, погоди! — всполошился в бункере осажденный, — Погоди, не пали! Обуваюсь я, обуваюсь! Щас-щас я уже, погодь! Пелеринку тока накину! Да галстучек завяжу! Какая ж капитулиция-то без галстучка? Щас-щас-щас! Паричок тока попудрю, и все...

Кащей берег остатки своей былой гордости и величия, поэтому не мог сдаться просто так, как какой-нибудь зашуганный лесовик. И тянул время, ибо прекрасно понимал, что летописец находится где-то рядом и вносит происходящее в историю.

— Шесть, робяты! — прохаживаясь за спинами пушкарей, внятно говорил царь. Попы клялись, что хорошо освященная крупная серебряная дробь покончит с подлым чудищем мгновенно и навсегда. Но это в планы его величества не входило. Чудище требовалось для допроса. Каковой имел своей целью выяснить нечто важное, касающееся благополучия всего сущего. А именно — правда ли, что кое-кто уже прибыл и кое-что уже предпринял.

— Пять, однако. Четыре. А вот и три...

Предусмотрительный Кащей выбрался из бункера задом и с прикрытыми руками глазами. Вторая пара рук вежливо была поднята.

— Вяжи его! — буднично сказал царь. И Кащеюшку повязали.

— Ну что, страмцы позорные... Толковать будем али дырками зубными свистать? — государь, руки за спину, брови в кучу, прошелся мелкими шагами по изолятору. Который по личному монаршему повелению был временно организован в пустом винном подвале. В котором была собрана вся пойманная нечистая сила. Которая пялилась на государя сквозь толстые железные прутья и единообразно моргала. Лишь престарелый водяной, спавший в наполненной до краев бочке, не видел и не слышал его величества. Он был столь древен, что находился в забытьи два последних геологических периода.

— Дожили! — сказал царь, грозным голосом обращаясь самому немудрящкму из лесных упырей, — Докатились...

И опять прошелся туда-сюда мимо десятков пар глаз. Нечистые молчали. За несколько минут до его прихода они договорились о гордом немом бойкоте. Каковой, впрочем, отнюдь не был секретом для царя, имевшего все возможности подслушать и подглядеть.

— Родина их поит, кормит, боится... А они, дешевки страмные, родиной в развес и в розлив торгуют... — неторопливо расхаживая, царь неспешно говорил и боковым зрением наблюдал за реакцией. — Им угодья тут, выпасы, места потайные для обитания. Государство их в списки жителей занесло, печется о них, пенсии назначает.

Баба Яга было дернулась, но смолчала.

— Знаем-знаем! — развернувшись к ней, живо отреагировал государь, — Самой, мол, платят, а на содержание избы как исторического памятника — ни шиша! Так?

Яга молча вздернула подбородок. Это уже было что-то.

— А знаешь, почему?

Царь сделал паузу, во время которой его лицо приняло сперва грустное, а потом гневное выражение.

— А потому что государство-то не дурак! В смысле, я. Потому что деньги из оборота изымать — на это даже статья имеется! Тяжелая. Так?

Баба Яга внимательно на него посмотрела. Неужели пронюхал? Последние годы она подрабатывала тем, что сверлила в полученных ей пенсионных монетах дырки и продавала их как мониста. Имея таким образом довольно жирный навар.

— Да не о том речь сегодня. — махнув рукой, сказал царь. Он подошел к клетке с Горынычем и бесстрашно заглянул во все шесть пар его глаз. Стражники у дверей напряглись, держа наготове огнетушители и кнуты.

— О другом у нас разговор. Я вот гляжу, никому даже не любопытно, отчего это вдруг всех вас поймали и в одном месте коллективно сгруппировали. Тебе, Змеюшко, рази не любопытно? Три башки у тебя, умный, стало быть, а моменту не просекаешь. Покумекай, милок, почему в клетке-то нынче паришься. Почему крылья за спиной связаны. Может, втроем чего-нибудь сообразишь.

Государь отошел к мутному подвальному окну и сказал, не глядя ни на кого, но обращаясь ко всем:

— Подумайте, робяты. А я подсказку вам подскажу. Чтобы думалось побыстрей.

Государь постучал в окно пальчиком. Скрипучая дверь подвала тотчас же отворилась, и двое стражников вволокли по лестнице Нечто. Которое, впрочем, будучи поставленным на пол, тут же обозначило себя как Некто. Другими словами, это был Кто-то, закутанный в несколько простыней и перевязанный веревками. Вместе с Ним в подвал вошел запах. Очень сильный и очень определенный.

— А вы, балбесы, думали, я испужаюсь... Думали, забоюсь... — его величество склонил голову и насмешливо поцокал языком. Затем подошел к непонятному Существу и с большим удовлетворением его оглядел.

— А я, робяты, ни хренасеньки не боюсь! Даже вот его. Даже вот ни на грамм. А ну-ка, развяжите-к его!

Стражники, словно по команде, опустили вниз головы. И не двинулись с места.

— Страшно? — ласковым голосом спросил государь. Стражники утвердительно поежились. Тот, который был старше, даже слегка затряс головой.

— Избавь, батюшка! — молвил он, — Коль прикажешь — саблей насмерть зарежусь. А от энтого-то избавь...

— А вы идите, робятки, — с той же лаской в голосе сказал царь. — Покурите. Я один со всеми управлюсь. У меня оно работа такая. Один за всех. И все на одного.

Стражники, гремя амуницией, удалились. А государь, пригладив бороду и усы, обратился к сидящим в клетках:

— Дамы и господа! Тоись, я хотел сказать... куклы чертовы! Позвольте вам представить того, кого... кого позвольте представить. Алле... Оп!

И одним на удивление ловким движеньем он разорвал путы на связанном Существе. Простыни беззвучно слетели на пол. Кто-то из смотревших в окно снаружи, наоборот, громко ахнул. И тоже упал. В обморок. Все же находящиеся в подвале, исключая царя, со стуком попадали на колени.

Это был, несомненно, Он. Тот самый, о пришествии которого предупреждал волхв. Тот самый, чья сила сильней всех сил. Тот, чье число известно, имя ужасно, а взгляд смертелен.

— Заключенный шестьсот шестьдесят шесть, узнаете ли вы кого-нибудь из присутствующих? — спросил царь. Он с нескрываемой радостью наблюдал за произведенным эффектом. Госпожа Вибрация наполнила собой весь подвал — это дрожали коленки, тряслись поджилки и губы. Господин Великий Ужас отчетливо выступил на каждом личике, каждой харе и морде. Дедушка Страх излился крупными каплями вниз по согнутым спинам.

— Узнаю. Всех. — ответило существо. На черном его лице нельзя было различить выражения. Руки его бессильно висели. Копыта из-под бесформенного длинного одеяния смотрелись как-то нелепо. Один рог на голове был обломан.

— Кто ты? — вопросил государь.

Существо вздохнуло. Зябко повело плечами. Серный запах, от него исходящий, усилился.

— Царь мрака... Отец боли... Брат смерти и враг живущих...

— Бывший! — немедленно вставил царь, — Бывший, сукин ты свинский кот! Потому как здеся у нас царь-то всего один имеется. Скажи, кто?

Существо склонило перед его величеством голову. Медленно опустилось сперва на колени, потом легло на пол. И черной своей рукой, осторожно взяв, поднесло к черным своим губам край царской шубы.

— Видали? — обратился государь к нечисти. Ошеломленная, она ответила таким стуком сердец, что от резонанса заходили ходуном стены. Государь отошел от покорного своего пленника и присел возле окна на стул. Устало потер лоб. Зевнул.

— Нда... Исхлопотался я с вами. Надоели вы мне. Прямо вот хоть бери и в святой воде всех топи. Население жалуется, опять же. То, говорят, мальца ведьма сглазит. То Змей звуковой барьер прямо над деревней преодолеет. Прямо хоть бери и ладаном вас мори, как клопов. Контингент-то вы хоть и былинный, да дюже вредный. То лес они заморочат... Так что ни грибов, ни хворосту крестьянину не собрать, ничего, окромя заикания, не добудет. То утренник ночной с воплями вокруг деревни устроят. Ажно мухи в полете глохнут. А таперь, значится, вообще с умов посходили. Начальника своего главного на свои же бошки накликали. Неизвестно зачем. Вам что, поганки, начальников стало мало? А, уродишки? А?!

И его величество грозно топнул ногой. Знаменуя конец прелюдии и начало главного действа. Которому названье — расправа...

В этот вечер страшный треск стоял в оборудованном для допросов винном подвале. Это один за другим кололись, сознавались в грехах и каялись мелкие шестерки и крупные главари. После того как, снова обмотав простынями, их арестованного повелителя увели на дознанье к архимандриту, царь стал краток в речах и быстр в телесных движеньях.

— Понял! Заткнись! Следующий! Быстро! Пошел!

Из открытой стражником клетки на карачках выбегал какой-нибудь редкоземельный преступный элемент вроде злого духа кустов и трав и, бия головой об пол, винился.

— Девок пугал! Баб пугал! Ребятишек свистом пугал, рожи корчил! Лесорубу из дупла тещиным голосом орал, шишку кинул, подножку ставил! Козу от стада отбил, обстриг, перьями обклеил, к стаду прибил! Охотника в чащу заманил, ос позвал, сам два раза в пятку куснул.

Подобную чепуху государь пропускал мимо ушей. И кивал писцу лишь тогда, когда каялся кто-то более-менее солидный.

— Два раза полигон с полем спутал... — кряхтя в неудобном положении, излагал нестройным хором Горыныч. — Рожь спалил. Да капсулу огневую с внешней подвески на рощицу уронил. Тож спалил. Да года два тому вынужденную на брюхо совершил, на дорогу, две телеги снес, мерина покалечил. Да петицию эту тож подписывал...

Государь кивал, писец писал, колющийся кололся дальше.

— Яга говорит: все подписались, и ты давай. Чтобы, значит, владыка наш самоличностно заявился и...

— Врет, батюшка, врет! Не слушай его, не слушай! — вцепившись в клетку, заголосила Яга.

— Молчать! — рявкнул на нее царь, — Тебе слово не дадено! И спереду и сзаду молчи, страмная! А то иконой перекрещу!

— ... Чтобы, значит, тебя бы свергнуть, а он из нас бы кого поставил, — унылым голосом продолжал Змей, меняя иногда одну пересохшую пасть на другую, — Яга говорит: первое в мире государство леших и водяных строить будем. А людишек, говорит, схарчим постепенно. А попов сразу. А сама, говорит, костяная леди буду, политикой лично руководить. А ты, говорит, Змеюшко, военно-воздушной атташой у нас будешь. А царя, говорит...

— Непрядва! — закричала Яга, от волненья перепутав слова, — Неправда!

Царь от бедра перекрестил ее, и она замолкла, отшатнувшись к стене.

— ... Говорит, чучелку с его смешную набьем и заместо пугала в сад поставим...

— Та-а-ак! — играя желваками, говорил царь и, велев стражникам увести Змея, обращался к следующему:

— Эй, ты! Как тебя...

— Хохотало ночное хвостатое! — глянув в свиток, уточнял писец. И допрос продолжался.

И закончился лишь к утру. Когда все стало окончательно ясно, и схема заговора обрисовалась вполне. Оставив пленников томиться в узилище, государь явился во дворец с первыми петухами. В жарко натопленной и ярко освещенной палате его ждали двое. Усталый шут спал на лавке. От него все еще несло серой, а с лица не везде была смыта сажа. Архимандрит, обложившись иконами, бормотал что-то профессиональное и время от времени осенял шута крестным знамением. "Дезактивация искусственных дьяволов" — было написано на книге, в которую он часто заглядывал.

— Шабаш! — войдя, сказал царь. И тут же поправился:

— Тоись, я имею в виду, конец.

— Ну и мы тут тоже не спали, — сообщил, отвлекшись, архимандрит. — С батюшками, благословясь, полтерритории вручную знамением осенили. Из расчета два крестопоклона на одну квадратную сажень. Завтра остальное доделаем. А сейчас вот его открещиваю. От греха.

Он кивнул на шута. И привычной скороговоркой добормотал заклинание. Царь же откуда-то из меховых складок шубы достал приличных размеров бутыль, из других складок добыл ковшички и, когда архимандрит закончил, сказал:

— Они, погане, народец-то вообще неплохой. Опять же, каки-никаки, а гражданы. Я им говорю: "Вам что, живется у меня плохо? Налоги что-ль давят? Органы репрессируют?" Нет, говорят. Обожаем, говорят, любим и почитаем. Вон, вишь — помада на каблуке. Горыныч целовал. Та башка, котора бабой себя считает. Короче, в обчем, мозги-то им старая задурила. Яга.

— Потому что женщина — корень всех зол! — важно сказал архимандрит, — А которая на метле — так еще хужей. Ты бы выслал ее бы, что-ли...

— Не могу. — поразмыслив, ответил царь, — Общественность не поймет. Детишек, опять же, кому-то надо пугать. Чтоб наглые не росли. Пущай живет себе. Пятнадцать ден улицы пометет — и свободна. Да подписку с нее возьму. О неучастии в организациях. Пущай сама себя баламутит. О! Вот за это и выпьем! За то, чтобы мысль вертелась, а башка при том не кружилась!

И он поднял свой ковшик. А архимандрит поднял свой. А шут, временно очнувшись, поднес ко рту свой, выпил, уронил голову и закусил, будучи снова в глубоком сне, пригрезившимся ему маленьким соленым китом, связка которых висела в небе на радуге. Государь же с архимандритом тотчас разлили по-новой. И выпили уже не столько за, сколько против всего плохого на свете.

И не ведали, что где-то об то же время из самой середки царства быстрым шагом к границе направился мужчина с одним карим, а другим черным глазом. Во взгляде мужчина слегка косил, а в ходьбе хромал. И по снегу скрипел отнюдь не подошвами. И под шапкой у него прятались не только волосы. И кушак его имел кисточку на конце, которая трепетала не в такт шагам. Мужчина шел быстро, не отражаясь в окнах и оставляя за собой смрадные облачка пара. Он торопился. Туда, откуда пришел. Там, откуда он уходил, ничего ему не светило.

В это утро его величество государя-батюшку посетила во вермя завтрака одна довольно необычная мысль. А именно: его величество возжелал иметь при дворе, как он сам выразился, "одноякодышащую пернокрылую клювчатую субтварь, изрядно самоспособную к устному говорению беседным образом". То есть, как выяснилось несколько позже, говорящую птичку. Свое желание царь обосновал тем, что было бы нелишне иметь во дворце существо с абсолютно непредвзятым мнением. Каковым лично ему представляется птица.

— Оно, конечно, созданье глупое и относительно человека безмозглое. Но! Рассудите сами. Дума наша, хоть по прозванию государственная и все такое, от птичек-то разумом недалеко ухромала. Примеры? Пожалуйста. Скажем, вот, боярин один — имечко умолчу — недавно на заседании предложил дрессировать земляных червей. Так их, понимаешь, обучить и настропалить, чтоб они скопом и под человеческим руководством рыли бы траншеи и прокладывали тоннели. Далее. Боярин — сами помните, кто — идею выдвинул, что Земля наша отнюдь не плоская, и не круглая, а являет собой бесформенную большую кучу, содеянную Господом Богом не по собственному желанью, а по прихоти Его организма. Из чего следует извлечь урок и вести себя соответственно. Сказано было, правда, по утреннему недужному самочувствию. Далее. Кто-то — не вспомню, кто — мысль подал употреблять больше крепких напитков. Дабы мелких чертей, от сего процесса происходящих, вместо кур на мясо производить. Тоись, сами понимаете, государственные умы наши в полном здравии находятся не всегда.

Само собой, никто не решился напомнить государю, что автором последней идеи бы л ни кто иной как он сам. Присутствовавший на завтраке боярин-грамотей лишь важно покивал головой, соглашаясь с мнением повелителя. И государь, невнимательно глянув на него, продолжал:

— Так вот, судыри мои, я и думаю... Неплохо бы нам в главном государственном органе иметь кого-то, у кого мысли были бы устроены совершенно инаким образом. Вот к примеру, слыхал я, в Европах уже и бабы политический вес имеют. В виде голоса. А в Голландии парламент ихний по морским вопросам с дельфинами совет держит. Потому как зело разумны и давно плавают. Мы, конечно, держава другого роду, и бабы с дельфинами править у нас не будут. Потому как у наших баб дел других много, а дельфинов, сколь ведаю, покамест у нас не водится.

Последние слова царь произносил скороговоркой, стараясь не встретиться взглядом с женой и дочерью. Впрочем, сила традиций в стране была такова, что те даже не повели бровью. А силы ума матушки-государыни вполне хватало на то, чтобы, не претендуя на формальное участие в делах, иногда существенным образом реально на них влиять.

— Попугая что-ли говорящего заведем? — спросил шут, — Али ворона? А то, может, дятла? Азбукой Морзе по столу говорить будет. Два тука — "Прошу тишины". Три тука — "Заседание отложено". Двести тридцать туков — "Решительно не согласен!"

— Ну, положим, дятел нам в думе совсем не нужен. Да и ворон чаще гадит, чем дельное говорит, — увлеченный государь, размышляя, помешал сахар в чае указательным пальцем. И даже положил его затем на блюдечко. — А вот попугай — это именно то, что надо. Сто лет живет, много видит, всю правду прямо в глаза врезать может. А правда — это именно то, на чем и должно зиждиться государственное устройство. Так что, ежели, допустим. Птица сия ни от кого зависеть не будет... Тоись, ежели ее тока один приставленный кормить будет... Вот мы с вами тогда оппозиционный голос и поимеем. Чтобы, значит, всякие мнения бытовали. А то ить Европка косенько на нас смотрит. Мол, дескать, самодержавство, тиранство, вертикальная однобокость. А мы их в один харчок в развитии переплюнем! Птичку Божью в думу введем и правами одинакими обеспечим. Первая в мире птица-боярин! А? Это ж сенсация! Они там в Альбионах своих туманных на шерстяных своих мешках от зависти лопнут!

Государь, как и многие нынешние монархи, где-то как-то чувствовал некое несоответствие формы правления эпохе. Что, однако проявлялось редко и носило странный характер. В частности, как-то раз после долгих раздумий он озвучил в узком кругу набросок реформ, состоявший в том, что неплохо бы в целях улучшения настроений в обществе слегка расширить список привилегированных сословий. Скажем, подразделить мужиков на лысых и волосистых. И последних наделить льготами в виде возможности невозбранно шутить над первыми. Или, допустим, издать закон, согласно которому женщина на период беременности является главою семьи. Что, вероятно, приведет также к значительному повышению рождаемости. А то, почему бы и нет, официально объявить всех, достигших восьмидесятилетнего возраста, жителями этого и того света. И на данном основании выплачивать им как обычную, так и загробную пенсии. Впрочем, все эти попытки, как правило, заканчивались ничем. Если не считать малозначительных и быстро забываемых устных указов наподобие того, что каждый, кому приснится сон на политические темы, обязан доложить о том тотчас по просыпании.

— Так что, боярин, позаботься о кандидатурах, — сказал государь грамотею. — Хоть прям с неба, а птичку говорящую мне доставь. Желаю иметь в думе непредвзятое мнение.

И его величество наклонил голову в знак того, что чаепитие кончено.

Этот день ознаменовался тем, что по всей территории страны начались поиски говорящих пернатых. Причем глашатаи на улицах и площадях специально уточняли, что искомая птица должна не только уметь произносить, но и хотя бы мало-мальски увязывать свои слова с действительностью. Порода специально не оговаривалоась. Было сказано также, что тот, чья птица поглянется государю, получит вознаграждение и будет принят на работу во дворце в качестве кормителя данной птицы. Привычный ко всему народ, не особенно отвлекаясь от дел. Походя обсудил царское повеление.

— Я вот так думаю полагать, Евграфыч, что евоно величество затеямшись неспроста. Не блажь кака, а большое дело куется.

— Эдак же и я мозгую, Филиппыч. Науки-то с искусствами с кажным моментом все глыбже поперек себя развиваются. На месте-то не лежат. Сперва вон кур к производству яичному приспособили. Потом голубей почту убедили таскать. А таперича, видать, остатних птичек черед пришел. Поди-тко, военные воздушные силы построить хочут. За границей-то, говорят, люди на еропланах уже летают. А мы, стало быть, опять своей дорогой пойдем. Уток запрягать и взнуздывать будем. Ежели в телегу — сухопутная авиация. А ежли в лодку — морская.

Как всегда мнение народа осталось при нем. А ко дворцу уже довольно скоро начали прибывать и первые клетки с крылатыми существами. Коих тут же, не торгуясь, перекупали думные бояре и дьяки. Причем не родовитый. Но с большими далеко идущими планами хитрый боярин успевал более других, не глядя хватая птиц и одновременно строя в уме планы пополам с кознями. А планы его были весьма просты: если хочет государь прислушиваться к мнению птицы, то и пусть себе. Он, боярин, сие мнение сформирует и птице в ее маленький череп вдолбит. Неважно, как выглядит агент влияния. Лишь бы влиял. И боярин щедро раздавал налево и направо монеты, не гнушаясь даже таким сомнительным приобретением как пожилой ощипанный временем воробей, которого даже не поймали, а просто выволокли за крыло из теплой навозной кучи, где он с комфортом собирался провести старость.

— Глянь-ко, боярин! Вишь, кака птица-то умудренная! Молчит, попусту зазря не чирикат. Стало быть, дельных вопросов ждет, а не так себе ерунды. Покупай, боярин, не сумлевайся. Это она со мной говорить не хочет, потому как я человечишко-то простой. А с тобой, глядишь, побеседует. На разные темы. Оне, птицы, сверьху-то поболе нашего видют. Бери, не думай, бери! Ишь, как она лупится-т на тебя... Видать, дельного человека признала. За мелки зернышки информацию крупну тебе доложит.

Уже к обеду на заднем дворе скопилась целая прорва проволочных и иных разных клеток, в которых спали, орали и трепыхались десятки птиц разных видов. Откуда-то даже приволокли здоровенное решетчатое вместилище с крупной печальной цаплей. Каковая, по словам представившего ее боярина-грамотея, разговаривать не умела, но крыльями могла по принятому у моряков коду вполне осмысленно семафорить. Представлена была сова, которая могла ухать, ахать и охать, а также, если особым образом зажать клюв, очень похоже хрюкать свиньей. Имелась даже клетка с летучей мышью, способной, как уверенно доложил задорого купивший ее воевода, тоненько пропищать семь мелодий.

— Нда... Прямо птичий базар какой-то. Есть, из чего выбирать, — подивился, нагрянув сразу после сытного обеда, царь. На обед, кроме прочего, была и запеченная в духовке кура. Поэтому некоторое время его величество глазел на птичье сборище с гастрономической точки зрения. — Блюдов-то скока можно разных понаготовить! К примеру, дятел, запеченный из огнемета. Али индейка по-индейски. На томагавке и с перьями.

— Али гусь. Фаршированный собой носом в зад, — дополнил шут, трогая клетку с какой-то небольшой птичкой. Которая, видимо, еще утром была обыкновенной пичужкой. А теперь, наспех выкрашенная гуашью, представляла из себя дикую лесную крупноколибри. О чем с важным видом поведал приобретший ее боярин.

— Сильно редкостный экземпляр. Мужик-ловец сказывал, что с утра аккурат в шесть часов с выражением гимн поет, а питается исключительно добрыми словами хозяина.

Заглядевшись на столь обильное пернатое разнообразие, государь не сразу и вспомнил о причине его возникновения.

— ну дак что... теперь, значится, давайте зерна от плевел-то отделим. Ибо птица требуется именно говорящая. И именно птица. А не како-то там хрен его поймешь кто.

И государь пихнул ногой клетку с хрен его поймешь кем. Данное существо представляло собой совсем уже что-то с естественнонаучной точки зрения непотребное. Во-первых, вместо крыльев на спине был пропеллер. Во-вторых, вместо клюва имелась маленькая зубастая пасть. Тварь сия продавцом уважительно именовалась как "винтокрылый спонтомзавр" и куплена была аж за целых восемь монет. Судя по тому. как сильно она напоминала мышь, и судя по немалому количеству подобных ей странных особей, смышленое крестьянство очень неплохо сегодня подзаработало на боярстве.

После долгой неразберихи и межхозяйских распрей, вызванных сортировкой, были отобраны лишь настоящие птицы, способные хотя бы минимально копировать человеческий голос. Напрочь исключены были утки, гуси и всякие прочие куры и воробьи. Осталось всего лишь несколько клеток. В которых, нахохлившись, сидели попугаи разных расцветок, пара воронов и дрозды.

— Вот из этих, пожалуй, кого и выберем... — сказал, теребя бороду, царь. Присевши к первой же клетке, он просунул в нее пальцы и пощекотал дремавшего в ней довольно крупного попугая, — Эй ты, чирикало! Слышь! По-людскому-то бакланить умеешь?

Птица открыла один глаз. Затем неспеша другой. Затем отковыляла вбок от царской тормошащей руки, оглядела ее хозяина и сказала очень громко и внятно:

— Лысый пришел... Привет, лысый! Лысый Толику покушать принес?

Царь оторопел, а птица, входя в историю, поковырялась под мышкой и произнесла еще несколько фраз. Которых вполне хватило, чтобы именно ее вскоре выбрали и бережно отнесли во дворец.

— Блохи, блин... Ты лысый, у тебя нет. У Толика много. Тебе дать? Толик добрый. Ты, лысый, добрый? Покушать принес? Неси. Лысый, ты везде лысый? Покушать неси. Толик какать хочет. А нечем. Дай кушать, лысый. Эх, лысый... Тормоз ты. Птичка полчаса уже говорит, а ты все еще не врубился. Кушать, лысый. Неси. Лысый, ты что, глухой?!

В это утро выпало так много снега, что двор и въезд во дворец расчищали многими силами до полудня. Мелькали лопаты, вырывался из бородатых ртов пар, скрипели по белизне обутые в войлок ноги. Его величество помимо личного мускульного участия громогласно руководил процессом, воодушевляя трудолюбивых и погоняя лентяев.

— Молодца, Федор! На рекорд идешь! Ишо два таких сугроба скидаешь — награду тебе пожалую. Государевых медов полный ковш. И моим рукавом занюхать.

— Молоток, Игнат! Так держать и туда кидать! Подойдешь опосля, премию тебе выдам. В смысле, тоись, налью.

— Ай да Сеня! Ай да работник! Мотри-ка, люди! Мы тут ковыряемся еле-еле, а он уже восьмую снежинку сгреб! Чичас отдохнет немножко и в кучу ее метнет. Вон кака куча-то у его огромадна! К вечеру, пожалуй, с конскую будет.

Его величество, как и многие из равных ему особ, любил и уважал физический труд. Естественно, в умеренных количествах, в охотку и без обременения специальным знанием. Государь умело колол и пилил дрова, грамотно подметал дорожки и технически безупречно выстругивал колышки для ограды. В уборке же снежного урожая царь вообще почитался за вселенского чемпиона. Поговаривали даже, что в моменты наибольшей увлеченности сим занятием его величество временно теряет способность мыслить и говорить и вместо этого негромко и равномерно гудит. Шут, напротив, не видел никакой необходимости заниматься чем либо, не включенным в круг его прямых обязанностей. Однако приходилось подчиняться монаршему повелению, и его смешнейшество, спустя рукава во всех смыслах, с лопатой в руках оттачивал мастерство саботажа и уклонения.

— Это тебе, господин гороховый, не шутки с губы плевать! Это есть созидательный в уборочной форме активный труд. Который из сотворенной Господом обезьяны Адама сделал. Потому как ежли б не труд — так бы он на ветках сидел и от яблок животом пучился. Вместе с Евой. А Господь струменты из глины им сотворил и знания в ухи надиктовал. И сказал : кто не работает, тот не жрет. В смысле, одни тока яблоки. А ежли говядинки да хлебушка хошь — вот те топорик в руки, иди сруби. В смысле, тоись, избу. Чтоб на дереве не сидеть. И вот оттудова человек и произошел. От физического труда руками. А кто ленится и валяется — тому царствие небесное. С голоду. Потому как человек не ангел, одними испарениями да светом солнечным сыт не будет. Ибо Господь сказал : имеющий уши да оглохнет. А кто был никем, тот и хрен с ним. Тоись, я хочу сказать, без пруда не выловишь и рыбку оттуда. В смысле, скока волка ни корми, он все выгадит. Тоись, в общем...

Его величество, что с ним нередко случалось, немного запутался в построениях. И замолчал, скребя в затылке отполированным черенком. И неожиданно для себя самого подумал о том, что, пожалуй, иногда способность говорить и способность говорить о чем-то — это две разные вещи. Хотя, ежели вдуматься глыбже и чуть-чуть тоньше, то даже и абсолютное пустословие вполне может быть оправдано хотя бы как тренировка громкости звука ротовой полости организма. А ежели думать ширше и немного смелее, то даже и мысленное несение чепухи может быть рассмотрено как самостоятельная работа мозга без участия личности в неизвестных никому целях. Стало быть, ежели не замыкаться в тесных для истинного мыслителя границах душевного здравия, можно предположить, что в любой отдельно взятой (не буквально!) башке... Гм... А ежели буквально? А ежели, допустим...

Шут был единственным, кто правильно и, главное, быстро оценил выражение лица повелителя. От напрягшейся головы которого вдруг пошел такой пар, что на его шапке моментально растаял снег. Глаза его величества встретились у переносицы, а морщин на лбу образовалось больше, чем у трехрядной гармони. Быстро определив диагноз — вертикальный столбняк кумекальных органов -, шут столь же быстро оказал царю и первую помощь. Сила удара деревянной лопатой по суконным чреслам была такова, что государь ртом издал звук, долженствовавший произойти совсем из другого места. Обалдевшая дворня выронила скребки и уставилась на шута. Каковой, зайдя с противоположной стороны, отвесил его величеству две столь звонкие оплеухи, что молча позавидовал висевший в отдалении колокол. Затем государь образовал с поверхностью угол и упал лицом в снег. Затем встал. Ни на кого не глядя, зачерпнул ладонью снег, сунул в рот. Сплюнул.

— О чем бишь я говорил-то... — потерев сперва зад, потом лоб, спросил он шута. — Что-то сбился чего-то...

— Влияние Гольфстрима на форму печени судетских коров. В условиях невесомости. — тотчас же с поклоном доложил ему шут.

— Да? — вяло удивился государь.- И что?

— Да ничего. Не влияет. — пожал плечами шут, — Ты как, величество, не устал? Может, ребята без нас закончат?

Подумав около пяти минут, царь кивнул. И они пошли во дворец. Где закипал в самоваре чай и лоснились на блюде булки. Где можно было горячо и вкусно отдохнуть от трудов. Умственных и физических. Дуть на блюдце и смотреть в окошко, как простые люди делают простую работу. Рассказывать байки и небылицы. Не утруждая свою и чужие головы ненужными и вредными мыслями.

В этот день его величество государь, при полном параде и во всем блеске, давал мастер-класс по такому сложному и ответственному предмету как внутренняя политика. Приглашенные бояре явились всем поголовьем, духовенство, увешанное штатными предметами культа, прибыло в почти полном составе, царская семья в виде царицы с царевной, разбавляя мужское сборище, присутствовала в первом ряду. Государевы речи записывались одновременно двумя писцами на вечный пергамент и для верности заносились клинописью на еще более вечные глиняные таблички. Другая пара писцов скрипела перьями несколько в стороне, символизируя только что народившуюся журналистику.

— Внутренняя политика государства есть набор помыслов и деяний, направленных на повышение духовно-телесной тучности населения. Тоись, значит, такие действия властей предержащих, при которых все большему количеству людей становится жить все лучше, дольше и веселее. — его величество, строго оглядывая аудиторию, понимал, что говорит более для истории, нежели для сидящих в зале. От его внимательных глаз не укрылось сонное выражение многих боярских лиц, а чуткие уши ясно фиксировали пока еще редкое похрапывание с галерки. Однако накопление мудрости в стране было его личным долгом, и государь в меру своих сил преумножал таковую, размышляя вслух с удобной для писцов скоростью.

— Вот, допустим, случился быть недород. Абсолютный. Тоись, образно говоря, колосья хлебные потомства не дали, репа с брюквою не взошла, свиньи вместо ожирения исхудали, коровы титьками сдулись, куры в Африку улетели. Я говорю, допустим. Вот скажите мне, как в таком случае прокормить население? Чем? Что делать, ежели кушать нечего и запить нечем?

Полагая свой вопрос риторическим, государь сделал паузу лишь для того, чтобы оттенить ею свой короткий блестящий ответ — "Вешаться, судыри мои! Гроздьями на деревьях и фонарях!" Далее вслед за смехом и аплодисментами должно было следовать длинное нравоучение в том смысле, что нельзя доводить хозяйство до таких ужасов. И что важной функцией государства как раз и является противодействие катаклизмам путем наращивания запасов и улучшения условий их сохранения. В общем, вся лекция сводилась к довольно нудному перечислению заслуг самого царя в этом плане. Однако в зале в виде поднятой руки вдруг обозначилось чье-то мнение. Приглядевшись, царь хмыкнул. Неродовитый, но с большими планами боярин, как всегда, не только имел оригинальное решенье проблемы, но и до дрожи в членах хотел довести его до сведения монарха.

— Ну, скажи, скажи, хорошист... — его величество милостиво разрешил боярину прилюдно проявить скудоумие. Что тот и сделал громко и торопливо.

— Очень даже просто, твое величество. Временным указом вплоть до окончания бедствия подразделить людишек на хищных и травоядных. Одни пущай траву жрут, а другие — их самих вместе с ихней травой. Временно. Тоись, я имею в виду, временным образом людишек-то озверить. Официально. В том плане, что ежли кто кого съел — то ничего ему, окромя отрыжки, не будет. Тоись, соответственно указу, оно вовсе будет не людоедство, а нормальное природное взаимоупотребление друг дружки в пищу. Тоись, скажем, в практическом плане, один крестьянин лыка с дерева надрал и жует. Навроде как лось. А другой за тем же деревом с топориком ждет. Как волк. Этот поел, насытился, тот топориком его хрясь — и опять же тоже поел. Насытился. Обои, каждый в свое время, довольны. Главное же последствие — улучшенье человечьей породы. Ну, не человечьей уже... Но улучшенье! Тюти с нюнями естественным образом отомрут, хлопцы-молодцы саблезубые выживут. Ноу хау, твое величество. Позволь преподнести как подарок.

Боярин поклонился и сел. Соседи боязливо от него отодвинулись. Государь же, пожевав губами, изрек :

— Мощная идея... Сам, боярин, придумал, али среди ночи пригрезилось?

— Сам, величество! — привстав снова, гордо ответил боярин. Из всех думских сидельцев его, пожалуй, можно было бы назвать наиболее выпуклой и яркой личностью. В раннем детстве боярина уронили, лекари зафиксировали ушиб, бабки-шептуньи определили "двусторонний бекрень мозгов", а целитель-надомник обнаружил впоследствии "неисправимое отовсюдное злобнодурство". В более позднем детстве наклонности его развились, и все тряпичные куклы маленького дитяти валялись с оторванными безглазыми головами, а все мячики были проткнуты, а все соседские кошки нещадно биты, а все свои штанишки запачканы снаружи и изнутри отнюдь не в силу малого возраста и ума, а как раз именно из-за общей гадскости данного индивида. Каковой, став по наследству боярином, не остановился в развитии, а пошел много дальше, время от времени выдумывая и озвучивая такое, что храбрые тряслись, бесстыжие краснели, а все прочие ужасались.

Государь, вздохнув, сперва посмотрел на боярина. Потом сквозь него. Потом так, будто на его месте никого и ничего не было. И набрал воздуху, чтобы что-нибудь сказать в том ключе, что мнение, мол, услышано, хотя и не разделено, но и на том спасибо, хотя и не за что, и на все воля Божья, и Господу же слава, что не все дело, что слово, и...

Государь успел лишь разинуть рот. Боярин, в свою очередь, тоже отверз уста и напряг гортань. Но оба они, каждый по-своему, озвучились лишь после того, как высказался некто третий. Некто маленький разноцветный с большим твердым клювом взлетел без разбега, спикировал без звука и по роскошной боярской шапке отбомбился без промаха.

— От так да!

— Ах ты стерьва!

— Толик!

— Ха-ха!

Кувыркнувшись в воздухе, попугай полетел обратно на свое законное место. Он был тоже боярин. Хоть и не такой, как другие. И имел право высказаться. Хоть и не так, как другие. И высказался. В том числе и словесно. Щелкая клювом и царапая лавку когтями, птица произнесла несколько слов. И ни у кого не было сомнений, кому они адресованы.

— Дурррак! Дуррррилка! Прррридуррррок!

А больше в этот день ничего не случилось. Разве только чело боярину отмыли очень нескоро. Да шапку выкинули. Да обкаканным боярин чувствовал себя еще долго.

В этот день ее величество зима до такой степени вступила в свои права, что его величество государь почувствовал себя где-то даже слегка низложенным. За окном была хмарь, в душе хмурь, а в зеркало на царя глядел грустный хмырь, которому не хватило лета.

Дверь открылась, и в горницу вошел шут. Царь глянул на него и сочувственно сморщился.

— Ломает, Сеня?

Шут кивнул. Подошел к зеркалу и тоже глянул. Из золоченой рамки смотрела на него скорбная физиономия мученика. И без того осунувшееся личико выглядело так, будто кто-то злой два часа лупил по нему подушкой. В глазах поселилась толстая неповоротливая печаль, а нос трагически опустился едва ли не на один уровень с подбородком.

— Терпи, Сеня. Оно, поди, сперва тока трудно будет. Потом полегше пойдет. Наверно.

Шут не ответил. В последнее время он вообще говорил мало. И на все участливые слова лишь громко скрипел зубами.

— А я тебе медаль дам. Каку выберешь. Али хошь, новую специально для тебя откуем. "За немерянные страданья во благо", скажем. Али "За героизм в быту".

Шут опять не ответил. Но зубами скрипнул так громко, что у царя заломило скулы. А в горницу заглянула царица и сказала :

— Его ищут, а он вон он! Иди, батюшка, посла голландецкого прими. Кака-то политика у его к тебе. В кабинете ждет. А ты, Сеня, все держишься? Ты держись давай, Сеня. Мы болеем все за тебя.

— Ежели уж совсем тяжко будет, дак ты скажи. Руки свяжем тебе. Временно. На неделю. Да приставлю кого-нибудь. Чтоб все бы за тебя делал. — уходя, сглупил царь.

А шут дождался, когда за дверью стихнут шаги, и открыл рот. И не закрывал его долго, давая выплеснуться душевной боли и телесной тоске, озвучивая ментальную жажду и плотский голод, заговаривая словами неимоверную тяжесть своего маленького трудного подвига, который он совершал уже двенадцать часов.

— Ох, ты ж, Господи, да за что ж мне муки-то этаки, ужас тихий, кошмар дневной, ой, да уж лучше бы на лоскуты мя, грешного, порвало и растрепало, плохенько да хреновенько как, Господи, слышишь ли ты, страдаю я, сердце всмятку, шары на лоб, алчу, Господи, алчу, желаю и предвкушаю, а нельзя, потому — слово дал, честное, волшебное, матерное, сам себя во вред себе ограничил для своей пользы, ой, нельзя-нельзя, ай, хочется-то как, но не буду, не буду, не буду, не буду, не буду, не буду, не буду, семь раз и еще раз не буду, хоть и хочется, хоть и можется, всего-то делов — к конюху подойти и спросить, всего-то дела — на базар сходить да купить, всего-то навсего хотя бы одну-однусеньку, малу-малюсеньку — а, Господи, имею я право? — мало-мальски небольшую одну, хоть с куриный клюв — такую-то можно, а? — иль хотя бы глянуть бы, как оно другим достается, из широких штанин вынимается, подносится и — ой, плыву, плыву, ой, не выдержу, ой, не выдерживаю уже — да шучу, шучу, Господи! — шут же я, мать мою лаптями на север, отца лыжами на восток, чтоб им пусто не было, ой, как хотение-то снизу доверху поперек наискось пробирает, аж гланды корчатся, левая подохла, правая померла, а третьей-то нету и не отрастет никогда, разве только на могилке моей в виде алого цветочка воспаленного жарким летом проклюнется и через десять минут завянет — ой, Господи, бред пошел! — а путник усталый возле могилки моей присядет ненадолго, посидит, встанет и уйдет, а вонять еще долго будет, и сильно, и постоянно, если каждый хренов путник усталый присаживаться-то начнет да крупным оптом не спросясь гадить — ой, обидно-то как! — а матушка на могилку хроменькая придет, узелок платочный докрасна на морде затянет, по слезе из обоих глаз выдоит и скажет : ах, Сеня-Сеня, затем ли я тебя ростила, чтобы через холмик азбукой моряцкой односторонним постукиваньем общаться — ой, горько-то как! — а батя слепенький на одной ножке горбатый с утренней кобылой прибудет и за упокой сыновний торжественно ужрется до полного несамообладания с танцами и прыжками через полкладбища, а друзья верные ни с того ни с сего вспомнят, что вот был у них, да куда-то делся, и почтить придут, постоять, полежать бухим навалом на подступах к оградке и вдоль скамеек с закуской — ой, скорбненько-то как! — а его величество государское со царицей матушкой при царевне тройственным образом официально в голос восплачут и двоякий устно-письменный указ в едином экземляре на рыдальный мотив озвучат : спи, мол, спокойно, мол, друг, мол, наш, мол, а мы, дескать, тебя, дескать, никогда, дескать, не забудем типа изо всех наших сил — ох, честь-то какая то ли мне, то ли из меня выпала! — а я с-под низу осенью в виде мухомора вылазить буду, а по ночам синими огоньками подмигивать, археологов ждать, а как придут, совочками да метелками выскребут, обдутого и оприходованного под стекло под табличкой "Архаический ископаемый клоун" положат, так посетителям улыбаться стану зубастым безглазым вечным костяным желтым образом во все три прекрасно сохранившихся вставных зуба, с мамонтом по пьяни замерзшим несчастными соседями во имя науки посетителей стращать будем, и мачеха злобная пальцем в скорбную витрину ткнет и заплаканному пасынку скажет : "Видишь череп? А был целый дядя. Вот если еще раз курточку замараешь, я тебе то же самое досрочно организую!", а отчим недобрый нетрезвый невероятный по звериности облика вчерашней брагой мальчику в крошечный анфас выдохнет, пальцем красным толстым неприличным мужским помашет и передней верхней своей волосатой дыркой промолвит : "Учти, гаденыш, что ты найденыш, звереныш! Ежли что не так — я тебя обратно вот этими руками лично и навсегда безвременно потеряю!", и оскалятся на сиротку бедного оба, а мы с мамонтом из-под стекла тоже, и совсем бедный сиротка с маленького своего глузду съедет и третьим к нам под стекло захочет, лишь бы не жизнь вот такая страшная, когда ни вдохнуть ни выдохнуть, в смысле, дымом, в смысле, табаком, ох, Господи, знал бы ты, как тяжко мочь, хотеть и не делать, иметь, уметь и не курить полсуток уже, целых двенадцать часов по шесть десятков минут! Ах, Господи! Да как же цигарку хочется!!!

Но шут крепился. Терпел. Здоровье было важнее. Он боролся. И проиграл лишь только к вечеру по очкам.

В это утро царь проснулся довольно рано и некоторое время лежал в постели, словно в засаде. Дождавшись, когда будильник невнятно звякнет, его величество взмыл над простынями и одним метким тычком заткнул механическое хайло, собравшееся было растрезвониться по полной программе.

— Так то, дура швейцарская! — удовлетворенно сказал царь. И принялся одеваться. Однако эта маленькая утренняя победа все-таки была менее значительной, чем вчерашний карточный проигрыш. О котором государь вспомнил, едва глянув в зеркало. Да, вчера изрядно было проиграно. Гомерическая опухоль носа уже прошла, но следы от щелбанов наличествовали до сих пор. Весь вечер государю трагически не везло, и беспощадный шут разлохматил об него аж целых четыре колоды.

Умывшись, его величество проследовал к завтраку. Каковой вовсю уже шкворчал на сковородке в виде исполинской батальонной яичницы со свининой и целой горы поджаренных кусков хлеба. У царицы был английский период в приготовлении пищи. О чем свидетельствовала также небольшая кастрюля с овсянкой. Которую, впрочем, никто, включая разборчивых дворцовых мышей, не ел.

— Здрав буди! — улыбнулась супругу царица. И дернула колокольчик. На звон которого незамедлительно стали стекаться многочисленные обитатели палат, комнат, каморок и подлестничных помещений. Сегодня царский завтрак был расширенного состава, что объяснялось японским периодом умонастроения государя. Его величество откуда-то узнал, что в этой стране пышно цветет и дает исключительные плоды дух семейной корпоративности. Поэтому вот уже несколько дней подряд за столом собирались все, имевшие хоть какое-то отношение к царствующему дому. Включая обоих дворников, всех троих конюхов и целую орду разнополых и разновозрастных приживалов. Последним прибыл и с грохотом придвинулся к столу шут. Лицо его было подозрительно довольным и круглым.

— О чем радуемся? — вопросил, обернувшись к нему, государь, — Опять, поди, всю ночь на девок по чуланам охотился? Али бабу каку в вольной борьбе на обе лопатки склал? Чего личиком-то лоснишься? Прям что твой кот.

— Забыл, забыл, государь... — шумно покачав бубенчатой головой, сказал шут. — Надо же, как природа человеческая устроена! Вчера продул — сегодня забыл. Удобно!

— Это ты о чем? — напрягся царь. Отложив вилку в сторону, он подозрительно сощурился на шута. Тот в ответ одарил его безмятежной улыбкой потомственно добродушного простака.

— Да как о чем? Неужель не помнишь? Ай-яй... Неужто всю память щелбанами отбило? Прости, государь. Не со злобы ж я. Только лишь в игорном азарте бывши.

Глянув на остывающую яичницу, царь вхолостую жевнул губами. Потер лоб. И тут же все вспомнил.

Играли всемером весь вечер и заполночь. Сперва на деньги. Государь проиграл два полных кармана, царевна обогатилась на хорошую горсть, царица осталась при своих, остальным вышло по малой толике. Затем стали биться по темечку и в носы. Царица с царевной благоразумно отбыли почивать, а государево вместилище разума всего за четыре кона превратилось в звенящую пустотой красную бородатую сферу. Невезение его величеству в карты было столь фатальным, что, когда перешли к игре на желания, он и тут в исторически короткие сроки изволил пролететь трижды. И во исполнение сперва громко лаял собакой, затем под балалайку вальсировал с ростовым портретом Ньютона, а затем свой фант огласил коварный кривляка-шут. Троица бояр в ужасе закрыла лица брадами, а усталый государь долго не мог понять, в чем суть. И тогда вконец обнаглевший шут изъяснился предельно четко.

— Говорю по буквам! Кондратий, Онуфрий, Никон, Серафим, Трофим, Илиодор, Трофим, Ульяна, Циля, Илиодор, Януарий! Кон- сти- ту-ци-я! Даешь!

После ухода дамских особ игра шла в сопровождении некоторого количества веселых напитков. Поэтому игроки вели себя вольно и изъяснялись раскованно. Однако все же не до такой степени, чтобы употреблять в высочайшем присутствии такие неприличные словеса.

— Это... каким же образом? — изумился царь, — Это ты шутишь али взаправду?

— Шутю взаправду! — хлобыстнул языком только что тяпнувший без закуси шут, — А ты вот проиграл, дак ответь! Что, слабо? Ну, тогда отдай меня на конюшню выпороть. Я за передовые идеи задницу на плаху всегда готов положить!

Шут был профессионал своего дела. И рассмешить был способен не только пресловутую британскую кошку, но, пожалуй, даже и китайского земляного червя. Однако употребление высокообогащенных спиртом напитков, да еще в сочетании с низкообогащенными, зачастую приводит к полной потере здравомыслия и способности видеть боковым зрением. Бояре, среди немногих достоинств которых главным было уважение к субординации, за спиной царя делали шуту знаки. Кои, если их перевести с пальцево-ручного на гортанно-языковой, означали : "Уймись, дурак! Закрой хлебницу! Заткни скорее мычало, пока рога не отшибли!" Внутренне содрогаясь, думские сидельцы приготовились к всплеску самой махровой реакции. В ответ на такие речи государь как минимум должен был бросить вольнодумца в темницу на хлеб, воду и голодных клопов. А как максимум — вкупе со всей компанией без права на передачи и на замену нар топчаном.

Но ничего подобного не случилось. То ли напитки размягчили душу, то ли щелбаны частично отключили сознание, но его величество почему-то не высказал ни малейших признаков гнева. Лишь огладил бороду и посмотрел в потолок. Помолчал. И, когда стремительно трезвеющий шут уже мысленно пожалел о своих словах, осознав всю глубину их бестактности, царь вдруг хрипло озвучился :

— А что... Идея-то, по крайней мере, нова. Ладно, братцы. Завтре, Бог даст, подумаем...

В этот удивительный день случилось вдруг нечто новое — его величество государь даровал стране конституцию. Правда, не столько ввиду каких-то политических причин, сколько во исполнение проигранного в карты желания. Да к тому же создан, обсужден и принят сей документ был в полной тайне от широких масс. И написан был всего лишь в двух экземплярах. Один из которых тут же заперли в сундук, а второй вместе с протоколом заседания послали для ознакомления архимандриту. Глубокой ночью его святородие сидел у себя в пасечной резиденции и, покряхтывая, таращился на обе бумаги сразу.

"Протокол заседания ... Шум в зале. Возгласы : "От ни хрена себе!", "С глузду съехал?" и "Ну загнул, шуткин сын!"

Господин шут :

— Да! И бабы! Потому что бабы — такие же человеки, как мы. Почти. Там у их под юбкой некоторые отличия есть, но в вопросе выборного голосования это никакого значения не имеет.

Его величество государь :

— Это смотря каким местом голосовать. Ежели рукой — да.

Господин боярин-казначей :

— Да где оно тако видано, чтобы бабы в государски дела мешались?! Ишь чего придумал — к выборам допустить! Пущай вон у барбосок блох выбирают!

Его высокоблагородие господин воевода :

— Бабы. Не есть разумные существа. Ходить и думать строем не могут. Должны сидеть. Дома. На. Лавках.

Его величество государь :

— Предложение не проходит ввиду того, что ни за что не пройдет. Это ты, Сеня, поторопился. Полагаю, столетия так на два. У нас, конечно, тут не Султания, паранджей надевать не велим... Но и не Амстердам! Поэтому баба-кучер, как и баба-законодатель — это нонсенс, фикция и абсурд!"

"Конституция, статья первая. Никто не имеет никаких прав. Особенно бабы. Разъяснение к статье первой : потому как все в руках Божьих и царских, и нехрен больше выдумывать."

"Конституция, статья пятая. Дума есть совещательный орган при государе, призванный скрашивать монаршее одиночество. Членом думы может быть всякий боярин, который государю не противен. Периодичность созывов думы — время от времени."

"Конституция, статья девятая. Церковь аккуратно отделена от государства и прикреплена непосредственно к обществу. Дополнение к статье девятой : Бог юридическим лицом не является."

"Конституция, статья семнадцатая. Базар есть место, где все торгуют. Закрывается в семь."

"Конституция, статья двадцать пятая. Мелкий куриный скот, рыбная живность и злаки являются основой еды. Посему употреблять их кроме как в пищу не разрешается. За исключением гербарно-чучельных нужд."

"Протокол заседания... недоумение в зале. Бормотание "Вот еще!" и "Оно нам надо?"

Его величество государь :

— Конечно надо! Ить каждый народ имеет како-то свое искусство, которо у других не бывает. К примеру вон коррида испанская. Али японское харакири. Али топорное метание у индейцев. Пущай и у нас како-то свое искусство найдется. Чтобы им на международной арене гордиться. Ну, не знаю, может, пляска кака вприсядку...

Господин шут :

— Кукольный стриптиз! Не пойдет? Ну, тогда прыжки в прорубь. С шестом. На точность. Нет? Не то? А может, хоровод на ходулях? Или, допустим, подбрасывание вверх вставной челюсти. И ловля. Ртом. Праздничная забава для пожилых. Или вот еще — бой карликов на кувалдах. Хотя нет, карлики-то у нас не водятся... Ну, тогда ловля щуки мотней. Расстегнутой, вброд.То есть, на живца. Забава поострее корриды будет!

Господин боярин-декламатор :

— Я вот слыхал, в корейских землях обычай есть популярный. Собачьи бега. На финише столы и мангал. Проигравших съедают тут же. Победителя маринуют.

Его величество государь :

— Хотя, конечно, национальный спорт и так у нас есть. Пьем-то лучше всех в мире. Не скажу, что больше. Просто сильней хмелеем. Кстати...

Господин шут :

— Да, очень кстати!

Господин-боярин казначей

— А у меня с собой...

Господин боярин Филат :

— А я уже...

Господин боярин-декламатор :

-А я и со вчерашнего-то еще...

Его величество государь :

— Вздрогнули!"

"Конституция, статья сорок шестая, часть первая. Ежли кто не имеет папы и мамы — прозывается сиротой. Такому все подают, даже когда не просит. Каждый гражданин обязан хотя бы раз в месяц хотя бы мысленно пожалеть хотя бы одного сироту."

"Конституция, статья шестьдесят девятая, главная. Все пьющие пьют до дна."

"Конституция, статья восемьдесят вторая, особая. Государственный запас воздуха распределяется поровну между всеми. Однако содержимое недр, включая покойников, принадлежит короне."

"Конституция, статья девяносто первая, часть какая-то. Муравьиный спирт в лошадиных дозах может быть выпиваем только с большого горя. В качестве обычного напитка запрещен в соответствии с Гаагской конвенцией."

"Конституция, статья девяносто девятая, почти сотая. Ограниченно заупокойным является тост за уснувшего."

"Конституция, статья двести пятая, экспериментальная. В случае сильного опьянения государя назначается регент из бояр, способный прямо пройти по коридору десять на три сажени. При отсутствии таковых власть в стране временно принадлежит архимандриту. При отсутствии такового в числе трезвых объявляется моральный дефолт."

"Его величество государь :

— Эй, бояре! Кто нос подымет — тому медаль!

Горизонтальное молчание в зале. Храп. Сопение. Иные звуки.

Его величество государь :

— А со мной не садись! Я такой! Я, ежели откровенно, сам себя перепить способен. Тоись, в зеркале уж упал, а сам-то ишо стою.

Господин шут :

— Ничего, что я лежа? Твое здоровье, величество! Ничего, что я мимо? В глазах двоится, а рот-то один. Эх, жалко-то как! Рот-то всего один. Эх, архимандрита бы нам сюда! Втроем-то оно дольше ведь отдыхается..."

Его святородие дочитал бумаги и покачал головой. Не с осуждением. А просто так. И отхлебнул медку. И положил бумаги в сундук. Для истории. А для жизни, подумал он, и устных законов хватит. Тем более что сей документ несколько противоречил другим подобным, написанным таким же манером. И со временем так же быстро забытым.

В этот день было умеренно холодно. Товарищи краснопузые снегири, как и зеленая синичья братва, пообвыклись с морозами и чувствовали себя прекрасно. Спокойно сидели на ветках, запросто летали по воздуху и толпами шарились по сугробам в поисках своей нехитрой еды. Степенные вороны, отнюдь не отождествляя себя с крылатой мелочью, терпеливо прохаживались по дворцовому крыльцу, делая иногда гортанные предположения о том, чем сегодня будет набито Большое Помойное Ведро, основа жизни и вместилище удовольствий, которое вот-вот вынесет им сонная пожилая кухарка.

Во дворце же его величество, жуя бутерброды, был молчалив и хмур. Перейдя к чаю с конфетами, сделался задумчив. И лишь когда утер рот салфеткой, вдруг просветлел лицом и заискрился глазами.

— О! — сказал государь и поднял вверх указательный палец. Все завтракающие насторожились. Сей возглас означать мог все что угодно, от простой констатации падения пищи в желудок до немедленного объявления войны всем соседним державам. Собравшиеся уставились на государя, стремясь угадать его мысли. И как всегда, никто в этом не преуспел.

— Эпос! — громко сказал государь, — Народный! Нужен! Песенно-стихотворный о деяниях геройских людей. А то вон у всякого народа своя кричалка имеется и через поколения сказителями потомкам передается. А у нас разве тока одни частушки. К тому ж одни неприличные. А надобно эпопею поэтическую сочинить. Подгитарного складу. Али хоть под гармошку. Чтобы барды пели, а народ слушал. О том, как предки были славны. А не о том, как у мово миленка огурец под пленкой, двадцать лет его растил, только нынче угостил...

Царевна прыснула, приглашенные бояре хихикнули, государыня с улыбкой потупилась. Его величество по-своему истолковал их реакцию.

— Вот именно! Вместо былинных песнопениев — сплошные хохотушки срамные! Рази ж они как следует дух народный передают? Нет! А ведь даже вон у дикарей индейских разумные баллады имеются. Как там бишь... Ну, навроде... — государь, припоминая, пожевал губами. И вдруг неожиданно и мощно выдал в сильно извращенном, длинном и утомительном виде :

С койкоместа Гайавата злой восстал от недосыпа

На ночных сверчков. И матом крыл их крепко, одеваясь.

Томагавк заткнув за пояс, взял он лук и взял он стрелы,

И пошел лесной дорогой к речке уток настрелять

Иль гусей к обеду жирных, коль еще не улетели,

Или гадких ирокезов для коллекции из скальпов,

Или жирненьких апачей для забавы молодецкой,

Иль кого-нибудь из белых подстеречь и укокошить,

Криком боевым индейским до поносу напугав,

Чтоб не шлялись, словно дома, при часах и кошельках,

Чтобы знали, кто хозяин рек, лесов и прерий здешних.

А то ишь, козлы такие, понаперли отовсюду,

Будто тута им малина, а хозяев будто нет,

Будто можно без зазренья инглишем орать на белок

И швырять на землю шпалы для колесных смрадных чудищ,

Рощи вырубив под корень в день по тысяче гектаров,

И за золото дрянное нож пыряя каждодневно

В брюхо как единоверцам, так и местному народу,

Каковой для них лишь мусор и отрыжка мирозданья.

Нет, вонючки! Гайавата зря что-ли стрелять учился

Из любого положенья из оружия любого по любой наземной цели?

Хрен вам, гады! По тропинке, непрерывно маскируясь, он идет.

И хрен кто слышит шаг его в лесу осеннем!

Он один. Но хрен кто сможет изловить его и грохнуть!

Потому что храбрый воин с детства смерти не боится,

Потому что он с пеленок бил собак и кошек вешал

Гроздьями на всех деревьях. А отец ему за это

Леденец дарил трофейный и с убитого портянки,

И учил стрелять на запах виски и на цокот шпор сапожных,

И топор метать на милю точно в брюхо капеллану,

Чтоб не смел своим кадилом духам нашим в нос вонять.

Хрен вам всем! Рукою верной Гайавата не промажет

И по брови в землю вгонит иль на дно реки отправит

Хоть бригаду, хоть эскадру, хоть на ядрах прилетайте -

Все найдете здесь могилу! За родной земли свободу

И за огненную воду в ваших флягах все помрете,

Здравствуйте, я ваша тетя!

Костяная и с косой!

Песнь моя — за упокой!

Чу! Услышал Гайавата! И увидел. И рукою

Потянулся к томагавку. А другою он для бою

Лук свой мощный снял с плеча.

Половинку кирпича

Для метанья приготовил

И кастет, весь в пятнах крови,

Что проламывал, бывало,

Даже рыцаря забрало.

И копье из цельной ели

С наконечником огромным,

Что ни разу мимо цели

Не воткнулось, сколько помню.

И ужасную секиру, что куда острее бритвы,

Вынул он не страху ради, а конкретно ради битвы.

И топорик окаянный

С длинной ручкою деревянной,

И ножей лихой набор,

Каждый длинен и остер.

И ружье-оленебой,

Что всегда носил с собой,

Сняв с холодного придурка,

То ли копа, то ли урки,

В общем, звался Следопыт,

Пока не слетел с копыт

От удара в лоб дубиной.

И ее, конечно, вынул

Из заплечного мешка.

Враз она полкотелка

Сносит запросто с размаху.

Даже мамонтову ряху

Как-то набок своротил,

Размахнувшись что есть сил.

Чтобы зря не топал ночью,

Когда люди спят и хочут

Тишины вокруг себя.

И аркан достал, любя.

И, лелея, приготовил

Для душения без крови.

И немалый южный нож,

Что на финский не похож,

Что любым манером кинешь -

Так и так по ручку вхож.

Хочешь — в брюхо, хочешь — в спину,

Хочешь — ткну, а хочешь — кину.

И, конечно, бумеранг,

Что летит по кругу дранг

Хоть нах остен, хоть нах вестен.

Промахнулся — снова вместе.

А уж ежели попал -

Птицу мочит наповал.

Всадника — с коня сбивает.

И, бывает, убивает

Даже вместе и с конем.

Ежли десять раз метнем.

Да, короче, все при нем!

Всем запасся Гайавата,

Лучший образец солдата

И волшебник поля боя.

Даже полковой трубою

Он самим собой снабжен.

Всяк да будет им сражен!

Всяк ему да покорится!

Всяк его да убоится!

Всяк пред смертью убедится,

Что зазря пришлось родиться

И напрасно помирать.

Чу! Ступает вражья рать...

— Хватит! — крикнула царица. И, опрокидывая посуду, встала. И демонстративно вышла. Следом за ней — царевна. Покрутив предварительно у виска пальчиком.

— Совсем вы, батя, по зимнему времени озверели! Сугробы везде, воевать несподручно, так вы в мыслях буйствуете. Негоже!

Бояре молчали.

— Не понравилось, что-ли? — спросил их государь. — Я же в качестве примера. Что люди эпосы целые сочиняют, а у нас лишь одни хохмы короткие.

— Да ими, поди-тко, и обойдемся? — вопросительно произнес казначей, — Что-то уж больно слушать-то страшно, батюшка. Аж икота нервная, прости Господи, сквозь портки рвется. Может, не надобно нам оно?

Все промолчали. Включая шута, который спал и ничего не слышал. Но стонал во сне. Кошмарил, видимо, помаленьку.

— Ну и хрен с вами! — обидевшись, сказал царь. И дулся на всех вместе взятых подданных до обеда и даже немного после.

В этот день ни в стране, ни при дворе ничего примечательного не случилось. Вчерашнее прилюдное исполнение государем псевдостихотворного лжеэпоса о якобы Гайавате столь угнетающе подействовало на умы, что вторые сутки все слышавшие его были слегка не в себе. Его величество ходил с прибитым виной лицом, вздыхал и мысленно публично просил прощенья. И , похоже, не находил такового в испуганных взглядах придворных и домашних.

Лишь один человек, а конкретно господин летописец, не только не осудил государя за аморально-кровожадное выступление, а даже был неприкрыто им восхищен. Господин летописец как персона третьестепенная за завтраком сидел в самом углу и не все хорошо расслышал. Но ему понравился принцип. Пересказывать чужое сочинение, отродясь его не читав и даже толком не слышав. И, удалившись в свою светелку, он тоже кое-что накропал. Книга произведений Гомера в учрежденной его величеством библиотеке отсутствовала, и господин летописец, поплевав на ладони, взял и написал ее. За Гомера. Легко и быстро. И поставил на полку. И понял, что его посетила Идея. Отныне так и будет. Если не достать настоящей книги — так напишем же ее сами! И он тихо порадовался за себя. И еще разок перечел на память начало.

"Эх!

Гордо смотря на причал сквозь перископ дальновидный,

Наш Одиссей-капитан басом молитвы прочел

Всем богам по одной, кроме Зевса, которому две,

Тенором крикнул рыбачкам, чтоб верность ему сохраняли,

В их числе и супруге, чьи груди не знают размера,

Альтом высоким свистнул концы обрубать

В смысле хорошем, канаты имея в виду,

И — поплыл наш "Арго", острым носом вздымая буруны,

Тяжкой кормой с рестораном на три четверти в воду просев.

Песнь затянули под плетку гребцы удалые,

Вторили им пузырями, упершися в дно, бурлаки,

Старый буксир, извергая дымы вертикально,

Винтом по воде колотил и тянул безвозмездно.

Я, слабогрудый писец, от волненья икаю в семь дыр,

Компас заветный ховая под кожные складки.

Ходит по палубе хмуро многообъемный Геракл,

Это ему весь маршрут без устали дуть в паруса.

Добрый Орфей, расстегнувши златые одежды,

Кормит дельфинов мелкою тварью с себя.

Ловкой рукой держит руль Прометей-огнекрад,

С другом своим Геростратом хитро шепчась о своем,

Тихо под шлюпкой лежит Архимед бесполезный,

Их с Пифагором никто на корабль не звал.

Тайно проникли, везут контрабандою циркуль,

Точек мешок, два рулона парабол и сферу.

Ах!

Крикнул раввин, закрестились монахи на сходнях,

Белого агнца в живот ударил стамескою жрец.

Вот наконец и поход! Тянут якорь мосластые руки.

Боком навстречу судьбе наш "Потемкин" дрейфует, треща.

Царь Одиссей в адмиральских наколках по телу

Сквозь козырек смотрит на кубрик богов,

Где главную жертву Ахилл

Из елениных глаз на сковородке готовит в надежде,

Что милостив будет если не сам Посейдон, то хотя б рыбнадзор.

Вот и гудок. Это Крон, покровитель гороха,

Задом своим через рупор рожает положенный звук.

Машет платок на брегу. И парик. Облысев, Пенелопа,

Тягостью сделалась мужу. И он уплывает.

Ух!

С шумом ударили крепкия веслы о льды!

Тронулся грозный "Варяг" наш навстречу невзгодам.

Царь Одиссей круторукий смотрит с бушприта в бинокль,

Планы его велики, как опухшего мамонта шкура.

Я, бледнолобый поэт, от качки блюю беспрестанно

На фок и на грот, и даже на клотик с бизанью.

Крепко построен, весьма оснащен наш "Титаник" громоздкий.

Сто сорок тысяч дерев на него изрубили в капусту,

Склеив затем из опилок комод превосходный румынский,

Который к тому же плавуч оказался на диво.

Сам сэр Гефест принародно на крепость "Аврору" проверил,

Из носовой своей дырки стальною соплей хлобыстнув.

И не попав. Столь увертлив корабль, с виду большой и брюхатый.

И матерясь. Очень груб металлургический бог.

Много ночей ткали хлопок на парус ткачихи,

Самых больших пауков ловкостью рук посрамив,

И детской слюною скрепляли с яйцом пополам вместо клея,

Чтобы Борей мощнодуйный на хер бы их не порвал.

Ох!.."

В этот день произошло важное событие, могущее иметь, как выспренне сказал его величество государь, "зело изрядные воспоследственные влияния как в нонешнем, тако же и в будущем бытии самого государства и равно составляющих его людских личностей местного человечества". То есть, в переводе с ученого, событие было важное. А именно — к царевне приехали учителя. Будучи девицей не только знатного происхождения, но и немалого при этом ума, ее высочество училась на дому, вызывая преподавателей лишь на сессию. Каковая случалась у нее не раз в полгода, что бывает у обычных студиозусов, а гораздо чаще. Ибо царевна грызла гранит и мрамор наук со скоростью непревзойденной. Один за другим менялись предметы, один за другим менялись учителя, многие из последних уже стали уступать царевой дочке в обширности и глубине знаний.

Сессия собиралась быть не простая, а выпускная. Ее высочество вознамерилась подать документы на заочное в Сорбонну, поэтому, дабы не ударить в грязь прелестным своим лицом, подготовилась лучше некуда. По зоологии была написана превосходная работа "Ремонт зайца в полевых условиях". По ботанике — такое детальное исследование как "Методика зимнего самосогрева деревьев потиранием веток о ветки". В астрономии царевна отличилась монографией "Десять способов впучиванья глаз обратно после долгого наблюденья за небом". Историческая наука с ее помощью пополнилась монументальным трудом "Роль кретинов в упадке Римской цивилизации", а такая редкая дисциплина как прикладная уринофобия, собственно, и возникла благодаря царевне, написавшей знаменитые заметки "Пугание бабаем как основа морального воспитания". Мало того, ученая дева удостоилась признания и как автор многочисленных открытий. Вспомнить хотя бы поразительный ее эксперимент с шерстяным клубком, серебряной амальгамой, веником и бациллой тифа. Исключительно просто и изящно было доказано, что при определенном порядке взаимодействия данных элементов ничего может не произойти в течение сколь угодно долгого времени. Одной из первых в своей научной работе царевна использовала такие ставшие вскоре популярными приборы как клещевой энцефалограф, умометр и складной деревянный запоминатель. За эти и другие свои достижения только в текущем квартале она получила почетный диплом парижского "Общества охраны друзей природы", медаль венской академии "За невозможное ухищренье ума" и попала в почетный околонобелевский список "Лучшие тетки и девки мира".

Его величество государь, несмотря на неграмотность, благоволил наукам. Приехавших со всего света преподавателей, числом около дюжины, расселили во дворце с максимальными удобствами и окружили заботой. Перед обедом они были официально представлены царю. И он приятно был поражен, узнав, какие мощные мужи делятся знаниями с его дочерью. Сам Иоганнус Маткен унд Яйкен фон Зельценштрудель, создатель теории центробежных чисел, преподает, оказывается, царевне высшую арифметику. Поклон. Ответный поклон и приглашение сесть. Ни кто иной как прославленный Пук Фунь из Динь Дзыня обучает царевну левостороннему правописанию кистью. Глубокий поклон. Ответный поклон с улыбкой. Мудрейший Козанострадамус Палермский помогает преумножать познания ее высочества в таких сложных науках как подводная ухолокация, физика чугунного ядра и управляемое гниение домашних отбросов. Преисполненный достоинства поклон. Ответный поклон с открытым от удивления ртом. Господи, надо же! И даже сам великий Иеронимус Неуронимский из Брюквенбурга счел необходимым приехать и помочь разобраться царевне с цифровой буквологией! Изящный, несмотря на возраст, поклон. Ответный поклон с радушным разведением рук. Приветственная речь государя в честь прибывших.

— Значит вот... как бы от лица страны и внутри себя лично... Рад иметь вас видеть высокими гостями сюда!

Его величество был взволнован присутствием столь именитых людей, поэтому говорил несколько сбивчиво. К тому же ему казалось, что если коверкать язык, то он будет более понятен иностранцам. Поэтому то, что говорил царь, не всегда было понятно сидящим поодаль царице, царевне, шуту и приглашенным боярам.

— Вот они... эти самые в целом науки... Поскоку постоку тока из их проистекает человечье гуманство, отличное его от зверей... Я в нашем лице... завсегда привык попекать... и отнюдь всячески помогать... чтобы в этом смысле они потомки нами предками не страмились! Ибо... Ибо дабы чтобы страна мало-мало хороший был — надо тихо-тихо наука всякий любить. И туда-сюда его развивать. Вот. Потому что наука есть тот самый, какой никак без его нельзя. Никому! Всегда. Ведь ежели кто науку в себе развил — у того что? У того как минимум аллес гут. Тоись, вашим языком говоря, алле пешкен нах дамкен. Та страна, у которой ученые беспрестанно с колбами дружат, закрытые открытия открывают, изобретения сочиняют — та страна что? Везде поперед других и в выгоде по самые уши. Вот у меня, к примеру, в прошлом годе отрок такой сыскался... Кляйн киндер безусен, чтоб вам понятно. Так он, ферштеешь ли, из собственной башки такую хрень вымудрил! Чтобы, значит, шишкен с елкен легче сбивать. С кедрен, тоись. От такую от дуру на четырех колесах построил! С педалями. Для ног и рук. Он крутит, она едет, оно с боков колотушками по стволам лупит. Они прям сверху и валятся. Шишки, белки и дятлы. Заготовительный комбайн называется. Орехо-шкуро-перьевой самоходный. Двойного применения. Ежли в случае войны да на врага выпустить — и врага всякого любо-дорого заготовит.

Государь приосанился. Ему было приятно, что слова его с большим вниманием слушали именитые и известные. И вдвойне приятно от того, что было чем блеснуть из отечественных достижений.

— Али вон надысь мужик один оттопырил! Мало ему, что грамотный. Дак взял и обсерваторию у себя на дому придумал. Со стеклами. в трубке. Сам с рождения лупоглазый, да стеклы ишо приставит — и вся-то перспектива наглядная прям тут же ему видна! Много там всего насмотрел... Планеты, говорит, круглые черт-те где аж летают, и человечки малые сверху на их живут. Иностранные планетяне. Прям, говорит, так же точно печки в домиках топят, за скотиной ходят и метелят друг дружку по праздникам. Только по три глаза у кажного и головы промеж ног. Да солнце зеленое. Да Господу редко молятся. Потому что очень уж далеко, молитва долго идет...

Его величество с полным на то правом мог бы долго говорить о достижениях соотечественников. Мог бы упомянуть и умного поповского сына, в юном возрасте выучившего сорок семь языков, включая немой древнегреческий и дельфиний. Мог бы похвастаться способностями боярина-декламатора, который в ходе чисто научного опыта с использованием спиртосодержащих растворов целых семь часов оставался разумен после заправки оными на три четверти общего объема тела. И из семи часов пять с половиною говорил дельно и связно на различные предлагаемые ему темы. Включая такие даже для трезвого человека сложные как эмансипация самок у обезьян и характер процесса зарождения ветра в кишечнике.

Но его величество не стал бахвалиться перед высоким собранием. И в окончание своей речи просто от всего сердца поблагодарил дорогих гостей. И пригласил отобедать. Это был своего рода хитрый дипломатический шаг. Потому что матушка-государыня с царевною вместе даром времени не теряли и наготовили такого, что даже бывалые дворцовые мыши, находясь под полом, от вкуснейших запахов сидели в слюнях по пояс. Роскошный обед продолжался до самого ужина и, после небольшого перерыва, до вертикального положения обеих часовых стрелок. Спать же из дорогих гостей никто не пошел. Их, объевшихся, относили.

В этот хмурый январский день вся наличная династия и весь придворный штат торчали с утра во дворце и занимались кто чем. Царевна в своей светелке сдавала одному из прибывших учителей устный экзамен по физкультуре. Другие преподаватели спали в отведенных им горницах, восстанавливая силы после долгой дороги. Матушка-царица взялась вязать им на память шарфики с монограммами и сильно в том преуспела, невероятно ловкими и быстрыми движеньями спиц делая едва ли не сотню узлов в минуту. Бабки-приживалки, группируясь по интересам в шебутные сообщества, играли в карты, лузгали семечки и лениво интриговали. Одна из них вспомнила, что другая вчера наступила ей на ногу, и на этой почве всего через полчаса бились словесно уже две немалые коалиции. Среди повторяющихся выражений наиболее частыми были "страмота кургузая", "дрань занозная" и "Да я тебя раздолбаю, как дятел спичку!"

А в царевой горнице с серьезными лицами сидели два официальных лица и официально занимались серьезным делом. Его величество государь и его высокоблагородное превосходительство воевода крепко думали над новым боевым уставом. Шут, которого сие не касалось, дрых поодаль на лавке, лишь изредка нарушая четкую штабную работу дурацкими замечаниями.

— Параграф первый. Основополагающий. — прохаживаясь из угла в угол, говорил царь, — Остается прежним. "Отец-командир военному солдату есть мать родная, брат и сестра родной, и роднее отца командира есть только Родина-мать да солдата военного мать родная." Запиши. Так оно и оставим.

Писец быстро чиркал по бумаге, воевода, соглашаясь с его величеством, многократно кивал, а его величество, блистая поочередно то памятью, то мудростью, то отвагой, на глазах переделывал важнейший военно-государственный документ.

— Относительно пленения в бою. Пиши. Параграф восьмой. "Ежели кто своевольно сдастся и супротивнику тем услужит, то срам ему на голову сроком четыре года и нагрудный знак "За позорную сдачу в плен". Ежли же по ранению али со страху, али в нерасторопке ошибочно угодил — таковому бойцу по освобождении государево сочувствие в форме личного трепания по плечу. А ежли кто из плена сбежит — тому поощрение. В виде..."

Его величество задумался.

— Мож, деньгами? — предположил воевода, — А чтобы по-военному было — при ленточке и с правом ношения на груди. То бишь, медаль и деньги в одном предмете.

— Идет. — согласился царь. И продиктовал писцу.

— А ежели... — шут на лавке, не открывая глаз, открыл рот. И, как ему полагалось, сморозил непотребное, — А ежели ты сам в плен попадешь, надежа? Сонного, к примеру, разведка схватит. Аль в нетрезвом виде окопы спутаешь. Тогда как? Ежели само величество-то в плену? Тебя тогда временно недействительным объявлять? А то еще прикажут остальным от твоего имени тоже сдаться...

Шут, конечно, схамил. Но доля истины в его хамстве имелась. Государь нахмурился. Обращение к историческим аналогиям не дало особого результата. Да, конечно, прецеденты имелись. Годов с пяток назад Дурляндия со Шпрехтляндией схлестнулись пеше и конно на пограничной меже. Шпрехтляндский-то царечек мудренько поступил, из-за обозов громкими криками воинство свое понукая. А дурляндский-то коллега изо всей своей моченьки дурканул. В голове авангарда шел с личным в одной и с дивизионным знаменем в другой ручке. Оба флага жемчугом шиты, да на самом величестве парадная золотая корона с платиновым забралом, да два горниста по бокам, с серебряными инструментами и в парчовых кафтанах оба, да штандарт его величества позади его величества в четыре руки несли, здоровенную такую драгоценную хренотень огромной исторической и весовой стоимости. Шпрехтляндские гренадеры как все это убранство увидали — так чуть меж собой не передрались, кому дурляндского царя в плен-то брать. Спорили, ругались, кости бросали. А дурляндский воитель от основного воинства своего оторвался и бодро так на врага пер, ювелирный прилавок такой с ногами. И мысленно уже даже и победил, глядя, как враги в своем стане за грудки друг друга хватают. А потом как-то так неожиданно дюжина ловкачей с сетями накинулась — и попало дурляндское его величество в плен бесплатным приложением к богатым трофеям. Полгода узником пробыл, на ячневой каше и обезжиренном молоке в угловой комнате холопского дощатого дома. Опростился, опустился, стыдно сказать — из мышеловок сыр крал. Кандалами звеня, дворовым мужикам за три затяжки помои сортировать помогал. А когда соотечественники войной пришли и в жестоком бою государя своего с немалыми потерями отбили — так пяти минут хватило, чтобы снова в роль-то войти. И шпрехтляндскому плененному царю на высоком помосте под раскатистое ура и аплодисменты целый час в зад пинал и ядреным каленым словом под общевойсковой хохот всячески унижал. И победный орден сам себе вручил перед зеркалом, многозалповый салют в свою честь прослушав и руку после тысячного поцелуя отмыв. Правда, историю-то на мякине не проведешь. Так что пошли гулять по манускриптам и летописям обидные для него прозвища : меткое Пеклолаз Впередбатечный, справедливое Узник Глупости и нелепо-обидное Выкидыш Катапультный.

— Не должно того быть! Государь не имеет права находиться в плену живым! — вдруг твердо сказал царь. И все притихли. Потому что ничего похожего на эти суровые слова в прежних уставах не было.

— Параграф там какой? Что-ль девятый? Предлагаю. Ежели, упаси Господь, тфу-тьфу-тьфу, само его величество в ходе войны да угодит во вражий полон... — шут сделал паузу. И закончил четкой длинной скороговоркой, — Имеет право и, паче того, должон самоудавиться кандалами, буде не получится — самокинуться на копье, буде не получится — самометнуться в ближайший по ходу маршрута омут, буде не дадут — в камере защекотаться досмерти, буде свяжут — биться лбом об пол до результата, буде мягко устелют — жевать ковер, пока не подавится, буде весь сожрется — снова биться об пол, буде проломит оный... Тогда не знаю.

Шут развел руками, и колокольчики на его запястьях звякнули. Царь, коротко ругнувшись "ёжкиной бабушкой", велел ему заткнуться. Что тот немедля и сделал, умудрясь всунуть в рот весь кулак. Однако общее творческое вдохновение после этого как-то сразу угасло. Никто не смог предложить ничего путного, поэтому данный параграф оставили на потом. Принялись было обсуждать вопрос о том, следует ли вводить воинские звания для кавалерийских коней, но это уже скорее относилось к вопросам военной реформы. Вяло поговорили о разработке новых систем оружия, среди которых как наиболее перспективные царь выделил специально обученных больных коров для постановки вонюче-гадостных заграждений, а также особого рода лук с особенной конструкции стрелами, которые тупым своим наконечником ударяют в голову с силой, эквивалентной бутылке водки без закуси натощак. Впрочем, это тоже мало относилось к предмету. И постепенно заседание само собой прекратилось. А когда матушка-государыня пришла позвать к полднику, то ей сначала пришлось будить. Государя, которому приснился новый вид боевого шлема с метровым остроотточенным козырьком. Воеводу, которому пригрезились ползущие по-пластунски кони. Писца, которому привиделся писец же, но пленный вражеский, со вставленным куда не надо пером, другим пером испуганно строчащий текст устного допроса самого же себя. И шута, которому снился мир. В котором никто ни с кем не воюет, а только работают, плодятся да размножаются. Не столько работают, конечно, сколь размножаются. Не столь размножаются, конечно, сколько оно так выглядит. Да и ладно. Лишь бы всем было бы хорошо.

В это утро его царское величество проснулось, опередив Солнце, застав Луну и мелкие, как куриные мысли, звезды. Вздув свечу, государь наскоро оделся и отправился по длинным темным коридорам в правое крыло дворца. Действия его величества наяву были осознанным продолжением сна, в котором ему привиделся Некто, держащий в руках маленькое дрожащее Нечто. Сон был зловещ и туманен, государь был суеверен и деятелен, поэтому сразу же по просыпании он направился туда, куда советовал ему Голос. Странный Голос. Не мужской и не женский, он сказал негромко : "Встань, пойди и возьми". И что-то еще, чего, проснувшись, царь не смог вспомнить. Зато он точно знал, что нужно идти в правое крыло дворца. И среди многих сундуков разыскать лишь один...

— ...Паскуды! — коротко выразился монарх, доставая из восемнадцатого сундучка крошечный девятнадцатый. Государственную тайну в стране умели хранить. До древних коронных секретов мог добраться лишь очень терпеливый и целеустремленный искатель. Маленькие сундучата все уменьшались, горка их на полу все росла. Теряя терпение, государь все громче топал ногами и все шумнее сопел. Правда, все-таки намного тише, чем храпел за стенкою шут, сосланный в отдаленную каморку именно по этой причине.

— Макаки хвостатые! — в очередной раз безадресно выругался царь, и слова его, упав семенем на рыхлую почву близкого шутовского сна, в считанные секунды проросли и дали всходы в виде кошмара. Шуту мгновенно приснился зоопарк, где они с царем сидели в клетке и непотребно чесались. Царь плевался в посетителей и не умел говорить, а хвостатый шут искал у него в голове и все время кого-нибудь находил. Посетители же стояли возле клетки угрюмые и смотрели в землю. Многие плакали.

— Р-разорву!!! — взревел нешуточным ревом его величество и открыл шпилькой последний сундучишко. В наступившей тишине раздался самый маленький в мире скрип, еле слышно звякнули невидимые для глаз колокольцы, несколько крошечных пылинок поднялись со дна. Дальнозоркий царь отступил на пару шагов и, трепеща сердцем, заглянул внутрь. И сразу отпрянул. Нечто мелкое хихикнуло в сундучке и высунуло что-то вроде лица. Чем-то вроде крошечных лапок оно вцепилось в край сундучка и вылезло. Мелкие глазки его подслеповато щурились. Ни формы, ни цвета существо не имело. Но вид у него был довольный.

— Ты кто? — ошеломленно спросил царь.

— А судьба твоя! — внятно сказала маленькая фиговина и по-собачьи встряхнулась. Затем, не отрывая гаденького взгляда от царева лица, по-кошачьи мурлыкнула и облизнулась. Затем, не имея крыльев, вспорхнула. И — след простыл. Как будто и не было.

Правое крыло дворца построено было столь давно, что даже в ранних летописях упоминалось как подлежащее немедленному ремонту. В правом крыле дворца появились на свет и отдали Богу душу десятки лиц царской крови. Маленькие окошки правого крыла вросли в землю, потолки потемнели, полы сделались скрипучими, как новые сапоги.

— Сеня! — заорал государь. Не просыпаясь, шут пополз на призыв.

Чердаки правого крыла по самую крышу были забиты такой древней рухлядью, что любой музейный работник пищал бы от радости, забрось его туда на недельку. Вещей, предметов и разных интересных хреновин было там столько, сколько блох может уместиться на пароходе.

— Сюда! Быстро! — государь еще ни о чем не успел подумать. Но что-то непоправимое произошло, и он почуял это даже дырами на носках. Шут вскочил на две нижние, двумя верхними разлепляя на бегу веки. Ударился в стену. Потом в другую. И лишь с третьего раза попал в маленькую каморкину дверь.

Много было всего в правом крыле дворца. Особенно на чердаке. Старинные, вышедшие из обихода деньги; давно съеденные молью соболя и овчины; неходового размера шлемы, списанные мечи и дырявые латы; связки гармошек, отдельно губных и отдельно с мехами; стопки одежд, одеяний, одежек и отдельно обуви и обувки; всякие крупности и всякая мелочь невперечет и навалом невпроворот, как-то : документы, трофеи, веники, ложки, упряжь, коромысла, бадьи,ведра, метеорит, рука Венеры, ошейник, кальян, кресло, гвозди, оглобли, сталактит, чучело Жар-птицы, столы, стулья, лавки, сбруя, комод,колокол, прялка, сталагмит, Посейдонов трезубец, горшки, табурет, пианино...

Треснуло. Государь запрокинул бороду. Посыпалось. Государь разинул рот и глядел. Рухнуло...

Многие историки отмечают, что груз прошлого, подобно некоторым явлениям в физике, имеет свою критическую массу. Накапливаясь десятками лет, он может придавить за долю секунды. Некоторые думают, что прошлое за спиной. А оно скорее над головой. И чем длиннее пройденный путь, тем ближе его конец. И чем толще шея, тем больнее ей, когда рубят. А когда секирой своей размахнулось Время — ничто не в силах уцелеть, выстоять и сохра...

Шут выдернул царя за руку, и то место, где царь стоял, перестало существовать. Пианино пробило пол и ахнуло в подвале так, что во всех дворцовых постройках преставились тридцать две старых и восемь хворых мышей. Огромная дыра в потолке, проецируясь на гигантскую дырку в полу, говорила о многом. О том, что все там будем до одного. О том, что ломать — не строить. Что висельник утопленнику братан, что из праха вышли и тленом станем, что за одного погибшего трех дохлых дают, что не стой под стрелой и не спи, замерзнешь, что вот был, да сплыл, что хана — это амба в виде крантов, что...

Царь вышел из ступора и обмяк.

— Медаль... — пролепетал он, держась шутовской руки. Шут оглядел царя, уважительно посмотрел на отверстия и присвистнул.

— Эдак-то и хоронить бы нечего было. И могилки б рыть не пришлось. Так, ямку разве что. Для порядку.

— Орден! — прошептал царь, боясь отпустить руку. Перед глазами его все еще стояла бездна.

— Спасибо. Ордена любим. — шут отвел его величество в сторону и осмотрел лучше, — Целехонек, надежа. Как новый. Краше прежнего. Портки лишь тока сменить. Шутка.

— Медаль... Орден... Медаль... — пробормотало его величество.

Шут нахмурился, прислонил его величество к стенке и обернулся мигом.

После вылитого на голову ведра холоднющей колодезной воды государь прояснился очами и вернулся на панталык.

— Гадину-каку-то из сундука выпустил. — поведал он, — Тока выпустил — оно сразу и загремело.

Вдвоем они исследовали все сундучишки и сундуки, обстучали им стенки, поковыряли краску, и царь пришел к однозначному выводу :

— Хрен его, блин, поймешь...

— А откуда сии? — поинтересовался шут.

— Из секретной палаты. Вчера велел принести. Хранитель сказывал, что великая тайна в сундуках спрятана. Кака — не знает. Говорил тока, что лучше бы и не трогать.

— Ну так и не трогал бы. — мудро заметил шут.

— Сам дурак! — превзошел его в мудрости государь. Он уже в хорошем смысле слова оправился. — Кто-то в этой стране тайну знать должен? Должен. Кто как не я? Я как никто!

В правом крыле дворца послышались голоса. Разбуженные обитатели искали причину шума.

— Серенькая такая. Мышь — не мышь. Птица — не птица. Но улетела. — вспоминал царь. — Хрюкнула чего-то и смылась. Родовую тайну, понимаешь, узнать хотел. Да не вышло.

— Значит, не судьба. — сказал шут. И был очень прав, сам не зная того. — Так орден или медаль?

— На выбор. — отвечал ему царь. Чувство благодарности поднялось в нем. И в различном виде проявлялось в течение всего последующего дня. К вечеру шут заправски гремел наградами, что твой полководец. Царь же то и дело публично пожимал ему руку и на все вопросы реагировал одинаково:

— У доброго царя — добрый шут. Тоись, смешной. А смешного шута как же не наградить? На-ка, Сеня, еще вот одну привесь...

На этот день было намечено заседание думы по накопившемуся вопросу. Каковым был вопрос о строительстве большого оборонительного канала. Эта идея пришла его величеству в один из тягучих зимних вечеров, когда так сладко мечтается о лете, купании под солнцем и плетении цветочных венков. Сам поражаясь собственной широте взглядов, государь измыслил, что неплохо бы прорыть вдоль сухопутной границы канал, который, с одной стороны, явился бы препятствием для возможной агрессии, а с другой, напоил бы все окружные земли. С третьей стороны, было бы отличное напоминание потомкам о величии предыдущих царствований. С четвертой — вышла бы хорошая судоходная артерия. С пятой — получился бы прекрасный конькобежный трек на зиму. С шестой — страна получила бы ясные, резко очерченные границы. Насчитав всего двадцать девять причин, его величество данной идеей так воспылал, что распорядился произвести необходимые расчеты, не думая о цене. И назначил всеобщее заседание не столько для обсуждения, сколько для того, чтобы найти недостающую для ровного счета тридцатую причину.

— Ирригация! — провозгласил государь, скорым шагом входя в присутствие. Собравшаяся в полном составе дума уже ждала. Кто пограмотнее, считали в окне ворон. Кто постарше, несмотря на взаимный контроль, крепко спали. Кто погрубее, брали у писца перья и вставляли их в носы тем, кто старше.

— Проституция! — пропищал шут, появляясь на пороге вслед за царем. Все, особенно те, кто погрубей, засмеялись. Заседание начиналось с веселой нотки, а это сулило быстрое обсуждение, мгновенное принятие постановления и немедленный отъезд домой на перины.

— Итак, ирригация. Что вообще сие есть? — задав вопрос, государь подождал, пока аудитория полностью им проникнется, и продолжил: — Сие есть увы и ах нашего сельского с вами хозяйства. Которое, в свою очередь, есть альфа и омега благополучия. Каковое есть основа для счастья. А счастье — это есть не только синоним успешного течения жизни, но и главный центростремительный элемент людского коловращения. Тоись, я хочу сказать, что канал надо рыть. Потому что если не рыть — то его и не будет. Потому что тока будучи вырытым, канал сможет существовать в том виде, в каком получится. Тоись, я хочу отметить, что без труда не выловишь рыбку-то из пруда. А тем более из канала. Это сказал народ. А он мудр, и очень давно. А мудрость, бояре — это свойство головы, обрамленной сединами. Истинная мудрость, судыри вы мои — это степень ответственности башки за те слова, которые она говорит. Иными словами, это...

Дума враз поникла. Государь вдруг ни с того ни с сего сел на горбатого заезженного конька своей доморощенной философии, и теперь оставалось лишь ждать, когда его могучий теоретический фонтан иссякнет. Бояре расслабились и тихонько предались прежним занятиям.

— ... Ибо что есть, спрашиваю вас, благочестие? И откуда в организме оно берется? И куда девается? — государь вспомнил о давнем споре с архимандритом и легко сменил тему. Архимандрит тогда победил по очкам, поскольку продолжал связно говорить уже после того как царь выронил ковшик и, вдыхая салат, заснул. Сутью спора была степень логической конгруэнтности благочестия и благолепия. — Давайте-ка разберемся. И начнем с того, что не может быть благочестия вне церкви. Я , конечно,не имею в виду постройку...

— ... Потому что в хоккее главное — натиск и хорошая клюшка! — восклицал государь всего лишь полминуты спустя. Бояре от обилия слов и калейдоскопа понятий окаменели и отключились. Шут слушал внимательно, еще внимательней ковыряясь в носу. Перещеголять государя в словоблудии он был неспособен.

— ... Следовательно, ловля рыбы абсолютно однозначна ужению оной, а открытие атмосферного электричества не противоречит правилам стихосложения! — как всегда, блистая логикой, завершил государь. И утер вспотевший свой лик. Шут громко захлопал, и высокое собрание пробудилось. И присоединилось бурными аплодисментами к шутовским хлопкам. Бояре прокашлялись, дабы зычным и мощным хором одобрить выступление государя. И единогласно приговорить. И плюхнуться наконец кто в седло, кто в сани. И разъехаться по домам. Где боярыни уже заждались, томясь. А самовары выкипели до дна. А боярские дети зашалились без отцовой руки. А...

— ... А самое главное — сей канал не только не окупится судоходством, но даже будет исключительно вреден для экономики! Ибо, отгороженные ото всего мира, мы уподобимся спрятавшейся улитке. И в собственных миазмах закиснем. Да и денег-то на такой громоздкий проект откуда же мы возьмем? Ась? — государь, оказывается, еще не договорил. Дума снова притихла, не успев как следует удивиться. Его величество иногда в процессе речи начинал мыслить столь парадоксально и быстро, что мог в ходе одной фразы окончанием ее категорически опровергнуть утвердительное начало. Что в облегченном виде сейчас и произошло.

— И не надо меня за этот хренов канал агитировать! — царь ударил кулаком о стол, — Все! Баста! Сказал — не будем строить, значит — не будем! Заседание окончено. По домам. Все свободны. Али, может, вопросы у кого есть?

— Прости, государь, слегка недопонял... — робко сказал со своего шестка чумазый повелитель чернил. — Не поспел маленько... Постановление-то в каком смысле писать? Что канал нужен, поэтому строить его не будем? Али наоборот? Не нужен, но построим досрочно?

— Эх, ты! А еще писец государев. Простой мысли уловить не способен. — снисходительно похлопал его по плечу шут. — Пиши, диктую. "Государь велел и дума приговорила. Первое. Ввиду того, что лыжные палки наносят снежному покрову труднопоправимый ущерб, отныне повсеместно запрещается пользование ими до лета. Второе. Точно установлено, что в восьмидесяти процентах случаев столкновений лосей с деревьями больше страдают лоси. Государь и дума выражают глубокое сожаление по этому поводу. Третье. Так как наличие жопы, несмотря на общепризнанную дурацкость этого органа, все-таки лучше ее отсутствия, дозволяется обладание ею всем живым существам. Примечание. Во избежание вреда эстетическому восприятию всякая жопа должна находиться сзади вне поля зрения. Четвертое..."

— Довольно. — прервал его царь. И завершил заседание. Очередное заседание из тех многих, на которых не принималось решений. А просто велись разговоры. Бесполезные, но не вредные. Пустые, но от всего сердца.

В это утро его величество государь и его смешнейшество шут, плотно позавтракав, тепло оделись, непромокаемо обулись, увесисто запаслись и отправились на рыбалку. На озеро. На блесну. На другой конец государства.

— Подледный лов, Сеня, он ить штука-то не простая... — философствовал по дороге царь, — Лов подледный есть не тока и не стока сидячая охота на рыбу, скока взаимное созерцание природы и человека сквозь призьму льда. Тоись, я тебе скажу, церемония не слабже японской чайной. Ить разве оно нам важно, скока мы сегодня с тобой рыбы словим? Отнюдь и нет! На базаре она и больше, и лучше. И не за тем мы с тобой идем, чтобы хищному азарту предаться. Это вон и в карты на носы аль деньги можно потешиться. До полного обнуления. Нет и еще раз нет! Потому что подледный лов — это тебе не просто крючочек в прорубь макать. Это есть потребность мыслящих организмов острее ощутить себя таковыми. В дружеской беседе. В любовании окружающим миром. В жестоком единоборстве с коварной и злобной рыбой...

Шут шел молча, так как нес весь немерянный запас браги. Его величеству с двумя удочками в руках говорить было легче. Складные стульчики также нес шут. Как и пешню. Правда, государь еще мужественно пер на себе два ковшика и закуску. Но последняя состояла всего лишь из кулька карамели. Путь до озера был неблизкий, поэтому шагавший впереди государь смог высказаться по многим другим волновавшим его вопросам. В частности, относительно того, есть ли все-таки жизнь на Марсе. Выяснил для себя, что, видимо, есть. Потому что планета багровая, а это означает наличие большого количества красных кровяных телец в атмосфере. Стало быть, сама планета представляет собой одно огромное существо. Сделав это ценное открытие, его величество парой минут позже совершил и другое.

— Снег, Сеня, есть ни что иное как замерзнутая вода. Тоись, следовательно, мы с тобой сейчас топаем по ей аки посуху. Что приятно.

Царь был говорлив, и временами шуту казалось, что перед ним шагает очень крупный и очень общительный попугай.

— Али взять вот хотя бы чудищу эту. Из шотландского озера. Все-то они сообразить не могут, что за зверина такая там у их плавает. Глупый народ! Недаром в юбках-то ходят. Я вон тока картинку журнальную увидал — дак сразу ж понял. Никакой вовсе это даже не зверь. А всего-то раз-два-три-навсего куль рогожный! С глазами. И плавник пришитый. И хвост привязанный. Предки далекие пошутили, а они бошки себе ломают. А предки на том свете хохочут. Мистификация называется. Навроде того, как мы в позапрошлом годе курган отгрохали. Помнишь?

Шут помнил. Еще б не помнить! Его величество государь, человек неграмотный и необразованный, в то же время весьма трепетно относился к истории как к науке. И как мог, обеспечивал будущих археологов находками и пищей для размышлений. Время от времени по высочайшему приказу в самые неожиданные места зарывались то ржавый греческий меч, то сломанная немецкая кофемолка, то поддельная египетская статуэтка. То следовало распоряжение выбить на сотне больших валунов произвольные даты. А когда охотниками в лесу была найдена неизвестно откуда взявшаяся пещера с доисторическими рисунками, царь велел натаскать в нее всякого ненужного хламу и насыпать сверху немалый холмик земли. А перед этим приказал художнику пройтись с кистью по стенам. В итоге археологов далекого будущего ждало довольно странное зрелище. Под древними рисунками наличествовали гораздо более поздние поясняющие надписи типа "Неандерталец Антон убивает вепря в целях еды", "Стадо диких людей сдуру носится по просторам" и "Племя уговаривает мамонта сдаться". Кроме того, в разных местах были расставлены всяческого рода таблички. Наподобие "Осторожно, впереди ямка!" и "Господам копателям горячий коллективный привет от промежуточной цивилизации!"

Односторонне таким манером беседуя, царь с шутом добрались наконец до покрытого льдом озера. Которое было довольно велико. Вдалеке шумно веселилась крестьянская детвора, занятая катанием и хоккеем. Чуть поодаль сидели с удочками их укутанные отцы и деды. Для царской же ловли было предусмотрено специальное тихое место, обрамленное деревьями и огороженное по берегу заборчиком. Его величество, взяв у шута пешню, самолично взялся за бурение лунок. Скрипел лед, кряхтел царь, пыхтел цигаркою шут на стульчике. Настроение у обоих ловителей постепенно и неуклонно росло. Шут вынул ковшички и разлил по первенькой, обозначавшейся в ритуале как "Прибыли? Отметим!" Профессионально крякнув, любители ловли со вкусом выпили. Особая крепленая брага была чудо как хороша. С удвоенной энергией его величество принялся кромсать лед, а шут, насвистывая, размотал удочки и приготовил банки с наживкой. Затем, по истечении некоторого времени, приняли по второй, именуемой как "Еще не сидим, но уже хорошо!" Вскоре обе лунки были готовы, стульчики поставлены, крючочки наживлены, наживка оплевана, руки одна о другую предвкушающе потерты — и третья порция под наименованием "В лунку и в глотку беглым, дистанция полметра — буль-буль!" отправилась в организмы. А удочки опустились в воду.

— Пари! — весело сказал царь, отнюдь не имея в виду столицу Франции, а имея в виду спор на английский манер, — Рупь ставлю, что первую я первый поймаю!

— Два ставлю! — отвечал ему пришедший в доброе расположение духа шут, — Что опять не ты ее словишь, а она тебя!

Оба хохотнули, вспомнив, как когда-то давно на летней рыбалке его величеству на крючок попалась столь крупная рыба, что он выпал из лодки. И пенно-бурунным образом с зажатой в кулаке удочкой бороздил речные просторы до тех пор, пока упомянутая рыба от отчаяния не выбросилась на берег. Оторвавшись взглядом от лунки, государь чокнулся с напарником и осушил следующую порцию, под названием "Господи, ты с нами? Так садись пей!"

Крякали гортани, булькали глотки, скрипели под ягодицами стулья, а под валенками снежок. Галдели вдалеке ребятишки. Светило солнышко. И ничто абсолютно не предвещало страшной беды...

...Которая случилась столь же внезапно, как с ясного неба вдруг падает унесенное смерчем дерево. Так же неожиданно, как вдруг рожает двойню серьезный бородатый мужик. И так же неотвратимо, как гибнет на свечке отбившийся от эскадрильи мотыль. Только что два беззаботных веселых человека удили рыбу, чокались краями наполненных брагой ковшиков, разговаривали, смеялись... Как вдруг... ХРЯСЬ!!!

Опытные люди давно заметили, что лед не есть та субстанция, на которой можно долго безбоязненно находиться. Также известно, что рыбалка — не самое безопасное занятие в мире. На льду можно как минимум простудиться, а на рыбалке как максимум утонуть. И то, и другое однозначно вредно для любого организма и любого менталитета. Поэтому даже человек бесстрашный и гордый должен хотя бы задуматься, если вдруг прямо у него под ногами раздастся громкое ужасное... ХРУСТЬ!!!

Бывалые знают, что смерть вожделенно смотрит на человека из-за каждого куста и таится в каждом, даже самом безобидном на вид предмете. Можно в юные годы трагически подавиться пустышкой, можно в зрелые комически преставиться при групповом падении в погреб, можно в любое время пасть жертвой любого случая. И самый распространенный из звуков, который последним слышит погибающий человек — это... ТРЕСЬ!!!

Но истинно мудрые знают, что иногда ХРЯСЬ, ХРУСТЬ и ТРЕСЬ воспринимаются человеком не как гибельные звуки конца. А как сигнал боевой трубы к атаке на заведомо непобедимого неприятеля. Как волнующая музыка противостояния жизни и смерти. Как пик противоборства личности и судьбы. И происходит это по большей части тогда, когда сердце человека наполнено храбростью, а желудок — крепким напитком...

Отколовшись одним гигантским куском, льдина сразу же взяла курс на середину озера. Туда, где со дна били холодные ключи, а глубина была столь велика, что издавна являлась предметом национальной гордости и зазнайства. Ветер был хорош, полушубки были расстегнуты, руки растопырены, поэтому издали льдина выглядела похожей на белое судно с двумя толстыми мачтами и овчинными парусами.

— Так держать! — воскликнул его величество государь. Врожденная его сухопутность куда-то вдруг испарилась, уступив место сноровке морского волка. Полами шубы он ловил ветер, валенками попирал дрожащую палубу, в мужественном лице явственно проступила стойкость духа, присущая тем, кто долго и далеко плавал. Вторая мачта, она же старпом, она же шут, кренилась и шаталась. Но лишь потому, что была обута в валенки и галоши. Последние скользили на льду и не позволяли стоять прямо. Однако при этом из ковшиков в его руках ничего не выплескивалось. Шут тоже почувствовал себя моряком. Заправским до такой степени, что даже в самый страшный шторм не позволил бы огненной воде смешаться с забортной.

— Внимание! Справа по курсу деревня с дружественным населением! Салют!

Они выпили, и шут наполнил ковшики вновь. Сзади было неладно. Кусок льдины с прорубью отломился, удочки упали с рогулек. Ледяной корабль потерял корму. Но отважная команда смотрела только вперед...

Протокол

допроса свидетелей и участников,

лист восьмой.

"... обои в дугу, да так, што я в первости-то запах почуял, а уж потом тока ор ихный-то услыхал. Ну, булькают, знамое дело, гибнут. Че жа им не погибнуть-то? Вода-то холодна не мама родна. Крыку-то много они вдвоем наорали. Мало б наорали — никто бы услыхал..."

"... валенки новы, не буду жа я в их в воду-то в новых лезть. Разулси. Мотрю — ан уже и спасли обоих. Дак че жа я босиком-то на голом лёде буду стоять? Обулси..."

"... дак я же ить с детства храбрый! Прыгнул. Как тока окончательно-то допонял, што лично государь к рыбам-то с визитом наладился — дак прыгнул. В пролубь. На нашей стороне-то лед ишо целый. Ловим потихоньку на ём. Ну, застрял немножечко в полушубке. Федот выволок. А кто ихно величество выспас — того мне ведать некогда было..."

"... сама-то я не здешна, на выселках мы с мужем живем. А с Игнатом здеся живе... Ой... Че-то говорю-то не то... А, ну, мотрю — на озере-то царь тонет. Батюшка. Сильно так, с пузырями тонет. И с им ишо кто-то. Тоже крепко так тонет, пузыри хорошие, крупные. От, думаю, горе-то како сичас будет! И царь потопнет, и народ набежит. Узнают про нас с Игна... Ой..."

"... два гребка сделал и за волосья яво схватил. Ну, тоись, взял. За прическу. А ее жа нету! Ить он жа лысый! Ну, тоись, не за што. Тады за уши. Дак скользкие жа обои! Опять под воду ушел. А эти с берегу кричат : царь, мол, царь тонет! А я даже ишо засомневался слегка. Мокрого-то раньше не видел яво. Мож, спутали, думаю? Мож не наш оно царь-то? Мож быть, водяной царь-то балует? С кем-то ишо на пару..."

"... за бороду, а другой рукой господина шута за ногу. Да к лодке поплыл. С ими. Как втаскивать-то их стали — перевернулася. Тады я к берегу. Тожа с ими. И со Степаном. Его лодка была. Тожа тонуть начал, за ногу мою прицепился. Одной ногой греб. Несподручно. Но — доплыли, спаси нас, Господи..."

Указ

Его величества государя о награждении,

лист второй

"... а такожде и детям сего геройского крестьянина кажному по свистульке, а бабе сарафан, какой выберет. А матери с отцом, коли живы, пряников на полтинник и на пожатие руки пусть придут. Что такого геройского сына отвоспитали. А лошади его на государевой кузне подкованной быть бесплатно. И крышу, буде худа, поправить. А на пиру сегодня быть... Всем!"

И все были.

В этот день приближающаяся весна громко напомнила о себе повсеместной капелью с крыш, большими лужами во дворах и каким-то легким приятным зудом где-то глубоко в душах. Его величество государь, увесисто позавтракав и объемисто выпив чаю, не менее часа гулял на улице. После с полчаса, сидя в кресле, по его же собственному выраженью, "вздерьмнул немного". И только после этого изволил наконец удовлетворить нижайшую просьбу летописца. Который с бумагой и перьями наготове вот уже несколько дней окучивал повелителя на предмет личных воспоминаний о его далеком детском периоде.

— Да ты садись, садись, Женя! Расскажу ужо, чего помню. А ты пиши. Да без помарок, гляди. Чтоб потомки потом беспрепятственно бы читали.

Его величество глубоко вздохнул, поглядел на висящий батюшкин поясной портрет и, пожевав губами, принялся вспоминать в отрывистом и слегка сумбурном режиме.

— Малой был. Совсем ишо. Бегал. Няньки позади стадом носются. У одной леденчик на палочке, у другой коробка с игрушками, третья горшок таскает, четвертая доглядает, чтобы об порог не убился. Пятая ими руководит. Шестая замещает. Седьмая — общий контроль и наблюдение за развитием. Царское дитя же, а не хрен в тряпице. Со всех сторон уси-пуси, шоколадки импортны да порточки новые сухие на сменку. Бабки родные, то же самое, где увидют — там же и приласкают. Кормилица хвостом ходит, аппетитом интересуется. Сказать короче, жил по пояс в любви.

Государь охнул и потер поясницу сразу в двух местах. Стреляли...

— Помню, забаловал. Батюшка, как водится, на войне, матушка на воды здоровьице поправить отъехала — кто на хозяйстве главный? А вот он я! Игрушки детские побросал, за взрослые ручонками ухватился. Они тронную-то горницу от меня запирали. А я ножками-то затопал, да в слезы, да в сопли, да в крик ужасный! Открыли. На трон залез, державу-скипетр поднял, корону батюшкину напялил — и обсикался. От напрягу. Оно ж из золота все, тяжелое. Смех и грех. Батюшка, весь в трофеях, в наградах весь, царя какого-то пленного приволок, с войны приходит — а трона нету. Сушится на веранде. А ему послов принимать и с этим самым пленным царем вассальный договор заключать. А регалии царские помяты обои, а корона гнута лежит. Поронял же ведь... Обсикамшись-то...

Его величество, умолкши, завязал бороду в узел. Развязал. Поморгав в окошко, продолжил.

— Ох и гневался ж батюшка! Ножками топал — куды там мне! За ухо взял, по дворцу водил, прощения просить заставлял. У всех. За другое ушенько взял, в кабинет отвел, в уголок поставил, уму-разуму научал. Не рукоприкладствовал, нет. Этого с им, окромя как на войне, не случалось. Словами. Только и исключительно. Но какими! Ты, говорит, великого царства наследник и будущий государь! А ведешь себя, как мужская блоха под юбкой. Ты, говорит, священной крови носитель и будущий помазанник на престол! А выглядишь, как курья гузка в кошачьем рту...

Царь зачем-то промокнул бородой под глазами. Прерывисто вздохнул. Летописец, тоже промокнув бумагу кусочком ткани, был нем и очень внимателен.

— Прямо сейчас бы взял да в этот самый угол хоть бы навечно встал. На колени. Лишь бы батюшка был живой...

Его величество, не таясь, всхлипнул. Совладал с собой и продолжил уже спокойнее.

— Матушка с вод приехала. Поправимшись. Кило так на двадцать. Полная была, добрая. Забав немецких понавезла. Конь железный такой с механикой. С переду ему солому засунешь, кнопочку отожмешь — он тебе с заду мелодию в лад пропукает. Смешной такой конь. В сарае где-то ржавый стоит. Еще соловей заводной, от ключика. Пел, плясал, крыльями поводил. А как с крыши запустил — перестал. А матушка, бывало, посмотрит, как я игрушки курочу, ручкой махнет и скажет : "Пускай себе! Оно железо, ему не больно. Лишь бы живые души не мучал." Это она батюшке-то в укор. Тот ведь завоеватель был, покоритель и истребитель. Что из дверей ни выход — поход. Что ни день — то послевоенный, то предвоенный. Носки у его со шпорами — это ж не легенда, это ж правда была. Вместо подушки всегда седло, вместо одеяла трофейный флаг, одним глазом спит, другим сквозь стену через границу смотрит — нету ли где врагов? Грозный был воин батюшка. Могучий, быстрый, неумолимый и всепогодный. Войска души в ем не чаяли. Как, бывало, крикнет "Вперед!" — так и скачут с боями без остановки, пока с другой стороны глобуса не покажутся. А матушка с хлеб-солью его встречать выйдет, красивая, молодая, румяная — с закордонья цари чужие, в зрительные трубы глядючи, кафтанишки слюнями насквозь мочили. А я в коляске, совсем ишо грудно-титечный — "Гу-гу, батяня! Гугу!" А потом уж сам на этом самом коняшке — "Пливет, батяня! Ула-а-а!" А потом и в первый поход пошел. На Дурляндию. Сперва артиллерией их с берега вразумили, затем луками, затем пики прямо — и лобовым клином в клин! Батюшка-то весь в шрамах был. Это на портрете у его всего пять. А на деле-то живого места не отыскать. Воин был. Таким родился. Таким и...

Государь, не договорив, вздернул голову кверху. Смахнул что-то с лица. Мановением отпустил летописца. И тот ушел. Записав все, что слышал, и думая о том, чего сказано ему не было.

В это утро, примеряя новую походную корону (крашеная зеленым закаленная сталь с подбородочным ремешком), его величество нахлобучил ее столь сильно, что к полудню снять не доспели. Не смогли и к обеду. Поэтому за обеденным столом улыбчивых и смешливых было сегодня более, чем обычно. Впрочем, государь, нимало не смущаясь частичным временным заточением своего разума, уплетал за обе щеки и при этом был весьма говорлив.

— Вам вот хаханьки все! Да хиханьки! А я, между прочим, официально так думаю : ежели какой мужик хочь бы день в каске не проходил — то это вовсе и не мужик. Не воин. Родины не защитник и матери своей сын хреновый. Они вон все почему сгибли, древние-то Римы с Элладами? Потому что злые ассирийские мужики с мечами в касках пришли — а эти, понимаешь ты, в соломенных шляпках пинцетами мозаику на пол ложут. Под музыку. Разнеженные, исслабленные. Те и порубали этих в капусту. И всю ихнюю цивилизацию в мешки склали и увезли. Одни руины для туристов оставили. А был бы народ-воин — дак они бы тех ворогов сами б нашинковали и любо-дорого кадками насолили. И посейчас бы ишо в термах с веничком парились да Родосу Колосскому бы молились.

Его величество не был знатоком родного языка и истории, а также говорил, жуя. Поэтому слова его ни в чем никого особо не убедили. Кроме воеводы. Который, будучи духовным родственником царя по милитаристской линии, внимал с наслаждением. И не упустил случая громогласно поддакнуть.

— Так точно есть! По правде истины говоришь! А то придут и завоюют. А где армия? Там, где нету. Где конница? Нечем. Где пехота? Никто никак. Пять минут — и всех девок наших с бабами оккупируют. И посевы съедят. И колодцы вытопчут. Армия — она должна каждого до единого мужика в себе быть! А не так, что сегодня шлем напялил, завтра меч натянул, а вчера все бросил и в земле пахаться пошел. Армия — она обязана не только постоянно, но и все время всегда большая. Чтоб потом лысину на себе рвать не надо.

Государь выслушал необычно длинную речь воеводы с вниманием и, благодарно улыбнувшись, чокнулся с ним компотом. Оба милитариста выпили каждый за свое. Царь за то, чтобы страна рождала героев, а воевода за то, чтобы героям было где проявиться.

— Вас послушать — так люди только к тому пригодны, чтоб друг дружке бошки срубать. — надкусив компотную грушу, заметила царевна. Ее высочество, как и ее величество, не особенно ценила в мужчинах воинственность. — Вам волю дай, вы за неделю друг дружку по могилкам-то распихаете. Ты вон, батюшка, днем в каске ходишь, а ночью во сне мечтаешь скорей проснуться и снова каску надеть. Так вот сам ее и носи! А люди пускай себе морковь сеют да на балалайках играют. Им твои забавы неинтересны. Им ведь, людям, не в атаку ходить охота, а по грибы. Не железом острым пыряться, а пашеничку да рожь возделывать. Да и врагов у нас сейчас вроде на горизонте нет. Чтоб армию-то большую держать.

— Будут! — с ходу пообещал государь. Он знал, о чем говорил. С утра голубиная почта доставила странного характера послание от Дурляндского всевластителя. Который, отзимовав, захотел, видимо, пошататься в чужом малиннике. Конкретного объявления войны в послании не было, но в настоятельной форме и в довольно неаккуратных словах предлагалось поделиться частью будущего урожая. Иначе, как явствовало из послания, нежная дружба между двумя странами грозила превратиться в вооруженное взаимонепонимание. А затем, как в тексте было дважды подчеркнуто, "кое-кому придется не здорово, потому что войска у меня вдосталь, тока и надобно, что пальцем на карте ткнуть". Разведка, впрочем, доносила, что за сим грозным выпадом мало чего и кого стоит. Так себе агрессор — взвод нахалов, рота буянов да эскадрон матершинников.

— На полдничек ватрушечек приготовить? Али помясистей чего? Али, может, молочненького желаешь? — матушка-государыня, тонкий кухонный дипломат, сменила опасную завоевательную тему на вполне мирную.

— Молочненького. И помясистей. Скажем, вымя недоенной коровы с картошкой. — сказал шут. Среди его многих способностей была одна редко употребляемая. А именно — умение словами вызывать желудочный спазм. — Лично я, матушка, печеных соплей поел бы. Индюшачьих. Хотя можно и... Али вот, к примеру, конинки в яблоках. Конских. Кизяковая лошадятина, другим словом. Али, коль не сбрезгуешь, хорошо бы похлебочки похлебать. Из паучьих кишок. А еще, слыхал я, в парижские гурманы такое блюдо изобрели — сыр червивый. В потном носке. Посыпается сверху перхотью и подается грязной рукой. А еще вот...

Шут припал к столу и ловко уклонился от выплеснутого на него царевной компота. Зажимая рот ладонью, впечатлительная царевна выбежала из обеденной горницы. Остальные как минимум поперхнулись. Исключая воеводу, который по долгу службы и волею обстоятельств едал в окружении и не такое. Искусственное прерывание обеда наихудшим образом сказалось только на летописце, каковой выскочил из-за стола вслед за царевной, метнулся к нужнику и находился в оном очень долго и громко.

А привычная царица привычно погрозила шуту пальчиком. А приглашенные бояре посмеялись. А царь, хохоча, лицевыми мышцами нечаянно распер изнутри каску и спустя мгновение легко снял ее с головы. А лекарь со щипцами за спиной облегченно вздохнул. А погода на дворе стояла отменная. И вскоре обед закончился. Уступив место массовому поглаживаью животов, ходьбе без цели туда-сюда и легкой дреме в креслах в саду под способствующее перевариванию птичье пение.

В этот день пришло печальное известие. В далекой Британии, истощив в борьбе с вечностью последние свои силы, померла королева-бабушка. Усталый почтовый голубь с креповой повязочкой на крыле опустился на царский двор ровно в полдень. А уже в два часа пополудни вся царская семья, шут, архимандрит, бояре и голландский посол собрались в официальной горнице на скорбные посиделки. Матушка государыня подала на стол траурный пирог с черной икрой, его величество надел по случаю единственный свой британский орден, а шут явился в мятой шотландской юбке.

Немного помолчали в память об усопшей старушке. Потом царь кивнул, и все приступили к трапезе. Самому же царю кусок в горло не лез. Он был лично знаком с той, кого сейчас оплакивало полмира, и это было его личное глубокое горе.

— Скромная такая... Там они, прынцессы-то ихние — бойкие. Едва тока шашнадцать в метрике стукнет — сразу же в койки к гвардейцам лезут. Аль стражника какого на себя в саду опрокинет. Дабы голым образом разговеться. Да так, что садовники потом неделю заместо яблок с веток лифчики да порточки сымают. А она... Сто годов прожила, а ни грешка за ей замечено не было. Рази тока к бокалу когда приложится. На полчасика. По нашим меркам — праведница сугубая. Я так думаю, святой Петр не тока без обыску ее пропустил, но и лично под ручку до Господа проводил. И арфу сам ей настроил.

Государь утер рукавом слезу и, вскинув голову, поморгал. Шут, в наряде которого отсутствовали бубенцы, поднявшись, тоже взял слово.

— Говорят, с юмором у нее до самого конца в порядке все было. Саван на примерку портным принести велела. Посмотрела и говорит : "Я вам женщина или кто? Декольте сделайте. И разрез. И гроб надобно удлинить. Потому как каблуки высокие будут. Ходить на них не могу, так хотя бы уж полежать..."

— Долго. Жительница. Была. — воевода, как всегда говорил четко и коротко. — Очень. Много. Кого. Пере. Жила.

Неподалеку ударил колокол. Государь велел звонарю отбить сто и еще один раз, по числу прожитого покойной коллегой. А также салютовать луками многократно. Звон и свист продолжались довольно долго. После чего встал со своего места, воздел очи и произнес молитву архимандрит.

— И восплакаху мнози люди на брегах альбионских. И на других иных тако же. Бо несть боле с нами, а ныне с Ним. — добавил он от себя и сел, старчески скрипнув многими костьми сразу. Помолчали.

— О них ведь тока хорошее принято... — сказал царь по прошествии абсолютно тихой минуты. — А я вот, даже ежли напрячься, ничего худого-то не могу вспомнить. Тока доброе. Я когда народился, ото всех от царских особ, как положено, поздравления батюшке с матушкой были посланы. Вроде там, огромного здоровья младенцу и скорого поправления маменьке. А она, душа нежная, окромя слов пеленок десять комплектов выслала, ползунков, шапочек, погремушек с цацками да корону вязану детску. Правда, корабль-то со всем имуществом заблудился. Карт хороших на борту не было. Полушарием немножко ошиблись. На три пальца по глобусу левей взяли. Так что тока к совершеннолетию подарки-то получил.

-На серебряну свадьбу-то, помнишь, трон тебе с педалями послала? Чтобы ножки от сидения не немели. А мне зонт складной тряпчатый. Не от дождей, как обычные-то зонты, а особый. От птиц. — ее величество государыня, согласно внутреннему своему устройству, тоже помнила лишь хорошее.

Мелконько постучавшись, в горницу вошел казначей. Подойдя к царю, он что-то прошептал ему на ухо. Государь задумался. Потер лысину. И одобрил.

— Ладно. Пущай. Средств в казне на нонешний день нету, но... Такая женщина! Надо помнить. К тому он, памятник-то, и надобен...

Посидев еще немного и повспоминав, разошлись. Государь с супругой отправились на голубятню. Там сегодня изволил вылупиться первый продукт упорного многолетнего скрещивания — первый в мире не просто почтовый, а еще и сумчатый голубь. Царевна пошла к себе в светелку. Писать письмо в парижскую Академию наук об открытом ею на днях новом физическом явлении — самовозгорании нестиранных мужицких портянок. Шут поперся к себе в каморку. Намереваясь уснуть, едва переступив за порог. Бояре во главе с воеводой отбыли на границу. Поглазеть в зрительные трубы, не готовится ли агрессия. А то что-то шумно было на севере. Вроде косы кто-то точил. А может быть, и мечи. Архимандрит уехал к себе на пасеку. Понукать заленившихся пчел и доделывать новый, барачного типа улей на шесть пчелиных семей.

А на одной из малых площадей два мужика-резчика, поплевав на ладони, взялись за вострые топоры. Работа им предстояла ответственная. Переделать конный памятник своему здравствующему государю в пеший монумент почившей зарубежной монархине. Следовало аккуратно вынуть из-под царских чресел коня, убрать палицу из десницы и вставить в оную зонтик. Тот самый, от птиц, пожалованный некогда государыне. Предстояло также сбрить топором бороду и слегка видоизменить лик. На менее грозный. Покойная королева-бабушка, хоть и прославилась в военное время твердостью, на самом деле была кротка, добра и тиха.

В это утро его величество его величество появился из спальни хмурый и повелительно-грозный в интонациях и словах.

— Подь-ка на хрен! — сказал государь ластившемуся дворцовому коту и отпихнул его туфлей.

— К хренам! — отмахнулся он же минуту спустя от бабок-приживалок, выстроившихся в очередь для утреннего хорового приветствия.

— Хрень какая! — окинув мир недовольным взглядом, государь высказал краткое мнение обо всем сразу, включая погоду, виды на урожай и политику сопредельных царей.

Этой ночью его величеству был сон, в котором ему явился покойный батюшка. Государь-предок был чем-то явно расстроен. Войдя в спальню в образе небольшого слона на длинных тоненьких ножках, он остановился у кровати и застыл, скорбно поводя хоботом. Над морщинистой слоновьей башкой ореолом кружился шмель.

— Предчувствие имею я, сын... — сказал слон-отец, — Ох, имею... Гражданской войны-ли, что-ли... Смуту чую. Распустил ты народец. Всяк сам за себя думает и решает. Всяк сам себе царь. А ты разгулу мысленному потакаешь. Библиотеку завел вон тоже. Грамотеев разводишь на свою голову. А люди-то, сынок... С ими пожестче надо. Приструнять надо. Время от времени. За шкирку брать и на властную вертикаль голым задом сажать. Да горизонтальными связями меж деревом и конем вязать. А ты, гляжу, раздобрел. Как баба на пирогах. Того гляди, банты красные на себя наденут, а корону-то с тебя сымут...

Повернувшись к царю-сыну натуральным кожаным задом, слон-отец прыгнул через горящий обруч и удалился бок о бок с неизвестно откуда взявшимся тигром. Государь тотчас проснулся и немедленно сделал выводы.

И, едва умывшись, упругим шагом проследовал в библиотеку. Где, сидя в уютном кресле, летописец любовно оглаживал новенькую, только что полученную из Голландии очередную книгу из серии "Приключения голой женщины". Летописец, несмотря на воспитание и образование, отнюдь не чурался бульварной литературы. Последняя прочитанная им книга называлась "Возьми меня крепко за низ", а предпоследняя — "Исповедь анального убийцы".

— Перечисляй! — сказал царь, войдя и плюхнувшись в кресло. — Все, что за последний квартал получено.

Летописец выдвинул ящик и достал карточки. Руки его дрожали. Он сразу понял, что намечается чистка, и на душе его острыми когтями заскребли кошки. Государь же, весь под впечатлением недавнего сна, насупил брови а-ля портрет батюшки и отчеканил:

— Словоблудию печатному в государственной библиотеке отнюдь не место! Потому как она есть орган размножения знаний. А не свалка порочных мыслей. Потому названия вслух читай, а я говорить буду, оставить аль нет.

И процесс цензурирования начался.

— "Способы кормления рыбок грудью". Научный труд, — говорил летописец. Царь пару мгновений думал.

— Оставить. Кому-нибудь пригодится.

— "Кто-то наложил в гнездо кукушки". Роман.

— О природе? Ладно. Пущай будет.

— "Булыжная охота на черепах". Пособие.

— Сгодится. Оставь.

— "Случаем тушканчиков". Учебник зоолога.

— Оставляй.

— "Церемония высыпания мусорного ведра". О китайских обычаях.

— Ишь ты как... Ну, пускай.

— "Авгиев узел". О лечении геморроя.

— Надобно.

— "От познания к поимению". Философский трактат.

— Оставь.

— "Мой в ее". Любовный роман.

— В сторону. Не пройдет.

— "Ляля лучше, чем бяка". Раскраска для маленьких.

— Оставляй.

— "Гомес Лопесу не Родригес". Латиноамериканская проза.

— Пущай.

— "О где вы, красные, блин, девы..." Сборник стихов.

— Ну, пусть...

— "Мертвые ноги пахнут хуже". Боевик.

— Ага...

Его величество был чужд деспотизму и вседозволенности в равной степени. Стопка непроверенных карточек росла, стопка непроверенных стремительно уменьшалась, кучка забракованных цензурой увеличилась, но была довольно мала. В итоге довольно скоро библиотека избавилась от всякого хлама и, по мнению государя, почти сравнялась по научной ценности с александрийской. Запрещенные же издания государь велел запереть в особо крепкий сундук, опечатать, а ключи к нему выбросить.

— Чтобы соблазну не было. И чтоб на костре их, подобно дикарям, не сжигать, — сказал, утерев легкий пот, монарх. И пошел справиться об обеде. А летописец исполнил его приказ. И аккуратно уложил немногочисленные забракованные книги на дно дубового сундука. Сперва "В одной постели с двумя". Потом "Как самому определить свой пол". Затем "Череп пьяного Сатаны". И так далее. Всего — двадцать девять томов. Отнюдь не самых интересных творений.

В этот день ничего заметного не случилось. Ударившие морозы ограничили активность живых существ, и все население страны, включая зверей и птиц, впало в энергосберегающую бездеятельность. Царь с царицей, клюя носами, сидели у главной дворцовой печки и слушали, как потрескивают поленья. Шут торчал у окна и наблюдал за снегирями, которые приросли к веткам и качались вместе с ними во сне. Дворня расползлась по углам и притихла, и во всем дворце занималась делом только царевна, проверявшая домашние сочинения крестьянских ребят. Она уже второй год лично обучала письму нескольких отобранных первоклашек.

"Батя лошать напоил, и лошать чуть у нас неподохла. Потаму чьто батя цельно ведро может, а лошать нет. Пиво. А ведры он перепутал. А моманя бате говорит: ты, батя, совсем умом худой стал, когда ежли лошать у тебе пиво пьет. Да исчо и в пост".

Царевна вздохнула, исправила ошибки. Подумав, поставила четверку и отложила лист в проверенную стопу.

"А лето я никак не правел. Патамушта оне куры все время догляд за ими, и како оно лето было, я не видал. Рази тока хадили с Мишкой на озеру и там танули обои. А Дятька Мокар за волоса обоих спосал из озеры и водой блевали. А лето я правел хорашо."

Царевна улыбнулась. Это было сочинение того самого мальчишки, которого она прочила в старосты. Паренек был очень смышлен и склонен к обретению знаний.

"Ф калдунов я не верю, а систра боица. И я ночю ей говорю: калдун идет! А ана боица. Фся койка мокра. А батя снурком по жопице мне надал за это, што я сказал калдун идет. Патаму што тожа боица, и маманьку с лафки со страху чуть не сметнул. Хотя взростлый."

Царевна подчеркнула ошибки, но поставила пять.

"С дедушком Петей ловили рыбу. Сперва на уду, потом в сеть, а потом прямо руками Инспектор нас с дедушком обеих споймал. За то, что потому как сетью нельзя. И штраф. А рыбу Инспектор себе забрал и коптил, люди видели. Вырасту — Инспектором буду."

Царевна нахмурилась и отложила сочинение в сторону. Ей надо будет обстоятельно и серьезно поговорить с его автором. А государю — покричать и потопать ножками на инспектора.

"У старшого брата свадьба была. Ён медов обпился и в кусту середь дня уснул. А Петка с Федкой невесту скрали. А ён встал, а невеста где. А Петка с Федкой говорят: кака невеста. А ён говорит: котора была. А Петка с Федкой говорят: а котора была. А ён говорит: а за котору щас в лоб обоим. И задрались. Сильно. Котора морда не поймёш где. Щас обои все трое синяков у их много. А невеста до сих пор где. Поди, найдёца."

Царевна засмеялась. И ошибки править не стала.

"Ищо к дяди Коли с мамой ездила. Он раньше хороший был и игрушки мне подарил много. А сичас не стал. Лежит и лежит. А все плакают. Потом в ямку поклали, и дядя поп пел. А мы с Ленкой поспорили, што вылезет или нет. И я проиграла."

Достав платок, царевна вытерла слезы. И взяла последний листок.

"Сильный был гром. Коровы сбесилися и на рожь побёгли. И тятя говорит: "От, блять, курвы, куда побёгли!" И за ими бегом. А дедушка говорит: "А хер ли? Рожь-то поди не наша." А маманя говорит: "Дак боярска же рожь! Песдюлей на кажну харю по две штуки получим!" Ну и да. Получили. Рожь же коровы-то суки в гавно ко всем херам истоптали."

Царевна покраснела и стукнула по столу кулачком. Вовочка был мальчик неглупый и артистичный. Но хулиган!

В дверь тихонечко поскреблись.

— Перерыв, твое высочество! Полдник!

Вошла кухарка с подносом в руках и сахарной улыбкой на сдобном личике.

— Откушай, царевна! Коржики самолучшие получились!

В это утро его величество не проснулся. Реки вчерашних возлияний были столь могучи и широки, что отойти ко сну царь изволил в виде абсолютно бессмысленного деревянного истукана с нулем во взгляде и полным отсутствием реакций на раздражители. Обозначив капитуляцию Морфею серией далеко не горловых звуков, государь опочил последним в груде ближних бояр. Свалившийся предпоследним шут, став царским изголовьем, не храпел, как обычно, а мягко булькал. Задолго этим предвосхищая новейшие типы иностранных спальных конструкций. Виночерпий, в обязанности которого входили также догляд и присмотр, накрыл государя большим гербовым одеялом, положил ему в ноги самого тепленького из бояр, раскрыл окна, взял полотенце и стал проветривать помещение, не рассчитывая закончить даже к полудню.

Вся государственная головка, вопреки обычаю, напилась столь сурово отнюдь не в силу какого-то найденного повода, а напротив, именно в пику полному отсутствию такового. Когда после долгих умствований ни одна светлая башка не смогла присовокупить к общим намерениям никакого мало-мальского юбилея или захудалого праздника, царь, сведя брови, просто сказал: "Вперед!" — и через двадцать минут вся государственная машина в полном составе уже приняла по три критических массы на каждого. Исключая царя, который принял четыре. Зверский характер попойки усугублялся тем, что даже наименее воспаленные умы ни на секунду не озаботились отсутствием всякой закуси. Не теряя на тосты времени, государь быстро начерпал в себя недельную норму. И начал пить со вкусом только тогда, когда перестал узнавать половину бояр. Шут, тремя меткими глотками уложив наповал последнюю трезвую мысль, полностью отождествил себя с кухонной раковиной и вовсе этого не скрывал, раз и навсегда открыв рот и запросто вставив в него шланг из уложенной наверху бочки. Каждый отдельно взятый боярин пил не в пример меньше, сперва аккуратно считая на пальцах смертельные дозы, а затем, по окончанию пальцев, махнув рукой и употребляя по зову сердца. Духовенство, забычковав кадила и забросив кресты за спину, под руководящие движения архимандритова кадыка последовательно упилось до положения риз, до зеленых чертей и до белых ангелов с арфами. Боевой генералитет, числом примерно около двух, к завершению мероприятия являл собой нерядовую картину ввиду повсеместно лопнувшей на обоих кольчуги и одинаковой гомеричности животов, кои, при умозрительном геометрическом сочленении, составили бы идеальную сферу величиной с небольшое солнце. Государю же в этот вечер удалось повторить национальный (и поэтому автоматически мировой) рекорд, состоявший в том, что частота принятия на грудь ковшика совпала с частотой пульса. Словом, употребление состоялось довольно серьезное. Хотя, конечно, уступающее по масштабам как новогоднему, так и майскому.

Так вот, утром государь не проснулся. Что, однако, не помешало ему после звонка будильника начать поступательное движение в сторону умывальной комнаты. Тело, некогда приученное к обязательным процедурам, могло распоряжаться только конечностями. И, прибыв к умывальнику, встать само не сумело. Но выход из положения был им найден. Крепко спящий государь пустил обильную слюну, которую тут же растерла по лицу хаотически мечущаяся рука. Не смотря на слегка кошачий тип действий, формально государь был умыт. А также он был одет. И даже чуть-чуть обут. Плюс ко всему дышал и имел в бороде сравнительно небольшое количество мусора.

Поэтому, когда, пригибаясь, в горницу вошел голландский посол, взору его представился не абсолютный натюрморт, как бывало, а относительная пастораль.

— Гой еси! — сняв шляпу, сказал посол. Уже давно прошло время, когда обычаи страны пребывания могли его удивить. Позади были два инфаркта, инсульт, перенесенное на ногах тихое помешательство и первый самостоятельный выход из полумесячного запоя.

— Хр-р-р-р-р-р-р-р-рю-у-у-у! — отвечал государь, которому чувство юмора не изменяло даже во сне.

— Сам видишь, — сказала вошедшая за послом следом царица, — Его в себе нет, и очень не скоро будет. Так что ежели у тебя что сурьезное, все одно мне решать. Ежели, спаси Господи, не война какая, конечно...

— Нет-нет, матушка! Что ты, что ты! — на хорошем туземном языке отвечал ей посол. — Никакой войны! Мне бы просто грамоты верительные проштамповать. По болезни слегка просрочил.

— Это тебе вторая печать надобна, — подумав, сказала царица. И, звеня янтарными бусами, склонилась над монархом. Который, перебравшись, уже спал лицом в кресле. Решительной супружьей рукой государь был пару раз легко перевернут, тщательно обыскан и лишен спрятанного в носке мешочка с печатями. Подышав на один из найденных чернильных кружков, царица собралась было шлепнуть им по подставленной послом грамоте. Однако не стала. И вместо полагающегося по ритуалу межгосударственного словесного комплимента произнесла громкую иностранную фразу, которая никак не вязалась с женственным ее обликом и живо напомнила о ее давних итальянских корнях:

— Мамитта мия едритта тако ди распротако!!

Забыв про посла, государыня вытянула из мешочка весь длинный помятый свиток, начальные слова из которого успела прочесть. Уставилась на него. Покрываясь холодным потом, посол из-за ее плеча читал тоже. Сперва про себя, затем вслух и с каждым словом все громче...

"...образом, что есть такое вообще Голландия, господа? Да просто тьфу на палочке! (Аплодисменты) И что такое парламент ихний против нашего веселого дружества? Да просто, блин, блин коровий! (Общий смех, аплодисменты, вставание) И сегодня... Точнее, уже вчера... С этой торжественной трибуны я высоко заявляю, что... (падение его величества государя ликом в стол, легкий щечный массаж, поднятие, аплодисменты) Спасибо, Сеня! Дай я тя поцелую! Чем Бог послал!

Господин шут:

— Величество! Да будут твои дни нескончаему... ма... мы!!! (падение господина шута ликом в пол, легкий щечный массаж, поднятие, крики "Ура!" и "Опа!") Короче... это... Лошадью ходи! Под себя! (Одобрительный смех, крики "Тону!", "Летим!" и "Руби стропы, а то крышу не прошибем!")

Господин боярин-декламатор:

                                               — Как ныне сбирается наш буревестник,

                                                   Вихри враждебные, бом-тилибом...

Его святородие архимандрит:

— Иже еси мимо дырки не пронеси! Во имя батька и сынку выпей и закуси! Ы-ы-ык... Харррашо!

Его величество государь:

— ... ибо Голландия есть страна, равноудаленная от здравого смысла и справедливости! Посему подлежит немедленному завоеванию и растоптанию в прах! Хватит... Себе... Принимай, организмушко! Ы-ы-ык... Р-р-р-р-ры!!! Р-р-рывела буря, гроб гремел!..

Господин боярин-казначей:

— Далее... Апрель, май, июнь. Разумно... Июль, август, сентябрь. Надо же, еще помню! Октябрь, ноябрь... Моябрь? Твоябрь и еёбрь?!! (Падение господина казначея со стула, откат господина казначея к стене, крики "Улетай, туча!", "Вот кто-то с горочки убился!" и "Из-за острова Даманский на простор речной войны!")

Господин шут (тенором):

                                      — Дывлюсь я на нибо,

                                      Та й думку гадаю:

                                      Чому я нэ дятил,

                                      Чому нэ долбаю?

Его святородие архимандрит:

                                          — Ах вы сани мои, сани,

                                           Сани лыжные мои!

                                           Конькобежно-гусенично-

                                           Трехколесны-и-и-и!!! (Обморок)

Господин боярин-ключарь:

                                          — З-з-задави нас, Ванюша,

                                             На тракторе-е-е!

                                             До околицы нас

                                             Р-р-раскати-и-и!

Его величество государь:

— ... и о погоде. Без всяких вариантов и повсеместно пройдут кратковременные осадки, упадки на дно, застыватки и неотскребатки ничем. Х-ха! Эй, самописец! Пишешь?

Я:

— Как приказывали, ваше величество. Стенографирую

Его величество государь:

— Долой Голландию с глобуса! Записал? Говорит и показывает сам государь! (Попытка снять портки. Ступор)

Господин главнокомандующий:

— Мыр-р-р-р-ра! Равнение на... Насреддину! Дивизио-о-о-он! По голландскому нидерландству! Бронепульным! Дистанция сто метров с барьерами! Трубка сорок, табак рупь тридцать! Огонь!!!

Господин шут (баритоном):

                                        — Вот и встретились два отчебучества,

                                            Развели у дороги бардак.

                                            А глаза без поллитры не пучатся,

                                            И душа не поет натощак.

Его святородие архимандрит:

— Тиха-а-а! Песня про Клима Ворошилова!

                                  Летит, летит по небу Клим усталый...

                                  Летит в тумане на исходе дня...

                                  И между ног есть промежуток малый...

                                  Быть может, это место для коня...

Господин казначей:

                                — Во поле тверезонька стояла-а-а-а...

                                 Люля, люля-кебаба-а-а-а...

Господин боярин-декламатор:

                                 — Увечный, пой!

                                  Покойник-Толька снится...

                                  Летит, летит

                                  С мигалкой колесница!

Господин шут (фальцетом):

                                   — Расцветали дыни и арбузы,

                                      Поплыли туманы над водой!

                                      Выносило на берег медузу,

                                      Ну и гадость, Боженька ты мой!

Его величество государь:

— ...новница всех наших бед! Именно гадская Европа в лице шушерно-подколодной Голландии имеет место быть в наш адрес врагом номер раз! Амстердам должен быть разрушен! Ихнего посла посадить на хлеб, на воду и на кол! Только священная созидательная война нас против их позволит сохранить статус кво как модус вивенди! Против их многорожей хитрости да будет выставлен наш соборный единорог! Хай живе недолго на колу голландский посол!

Господин боярин иностранных делов:

                                    — Гландыши, гландыши!

                                       Хальт! Аусвайсен, доннер веттер!

                                       Гландыши, гландыши!

                                       Фойер! Капу-у-ут...

Его величество государь:

                                  — Пусть всегда будет солнце

                                     В харю нашим врагам!

Господа! Приглашаю вас всех в посольство Голландии на ужасный пожар! Сеня, дай-ка мне спички. Эй, самописец! Стенограмму пишешь? А ну-ка, дай-ка я погля..."

Листок кончился. Вздохнув, царица с опаской глянула на посла.

— Мда... Ну, что? Ноту заявлять будешь?

— Так ведь состава-то вроде нет, матушка... — осторожно сказал посол, — Только одно намеренье... Да и имен-отчеств ничьих в оскорбительном смысле вроде не упомянуто. Ну, ругнул страну пару раз... С кем оно не бывает? Не по злобе же ведь. Недоразумение алкогольное. Никак не боле того.

— Да и до посольства твоего, слава Богу, не доковыляли, — сказала царица.

— Слава Богу... — машинально кивнул посол. Однажды — он весьма отчетливо помнил — очень даже доковыляли. — А бумажка — она ведь и есть бумажка. То вот она есть... А то вот ее как бы совсем и нет...

Царица, поняв намек, кивнула. И аккуратно порвала листок на много мелких частей. Опять вздохнула. Дипломатический инцидент был улажен. Можно было снова относиться к послу просто как к хорошему человеку и давнему верному другу августейшей семьи.

— Кошка-то твоя как? Опросталась?

— Вчера окотилась, ваше величество. Приглашаю в любое время с супругом посетить и выбрать, — поклонился посол. У него тоже спал с души большой камень. Оба поглядели на государя. Который, широко разинув окаймленный буйным волосом рот, весь дрожал в храпе от боевого шлема до шпор. Последние немыслимым образом пристегнуты были к тапкам. Генералитет и бояре лежали вокруг, словно лес в эпицентре взрыва. Духовенство, как ему и положено, наличествовало отдельно в виде особливой небольшой кучки. Мыча и постанывая в отличной от мирской тональности. Его святородие архимандрит даже в данном положении возглавлял свое духовное воинство, покоясь сверху на расстеленных бородах.

Государыня, опираясь на услужливую послову руку, вышла.

— Ты уж, батюшка, сильно на его не серчай, — остановившись на крыльце, сказала она послу. — Развлечений-то у его совсем мало. А забот много. Вот и... Иногда, значит... Случается вот, ага.. а тебя и страну твою искренне уважаем и чтим. Когда себя помним. А нынче вечером с супругой на пироги приходите. Рады вам будем.

Посол поблагодарил царицу и отправился восвояси. По дороге он вспомнил, что опять не поставил печать на грамоты. И где-то в глубине сознания удивился тому, как мало это его заботит. Посол находился при дворе восьмой год и успел привыкнуть к очень многим вещам. И своему уважаемому другу-государю мог простить многое. В том числе и вчерашнее. Улыбнувшись, он мысленно поблагодарил и царя. За то, что тот не пригласил его на столь крепкие посиделки. Иначе, как пить дать, все было бы как в тот раз. В тот самый давний памятный день, когда сам господин голландский посол первым швырнул горящий факел на крышу своего представительства. Когда прибывшие пожарные, легко затушив огонь, долго не могли потушить брандспойтами лихую коллективную удаль десятков именитых людей. Когда прибывшая по тревоге стража, крестясь и сняв шапки, вынуждена была временно ограничить в движениях самого царя-батюшку, швырявшегося каменьями с таким проворством, что позавидовал бы любой революционно настроенный парижский студент. Когда впервые в мировой практике сидели вместе в общей кутузке полностью невменяемый цвет нации одного государства и невероятно пьяный полномочный представитель другого. Когда государь, не стерпев заточенья в узилище, лично возглавил подкоп, побег и повторный штурм посольского здания. Когда ревущий поток, цепляясь ушами и бородами, несся по рухнувшим дверям анфилад, выпивал лампадки, надкусывал кактусы, проходил сквозь стекла и витражи, везде оставляя за собой сильную алкогольную радиацию и буйное молодецкое заражение. Когда сам господин отважный дерзкий посол, рванув на груди жабо, изодрал в клочья верительные свои грамоты и сломал об колено шута свою шпагу. Когда...

— Не приведи боле Господи! — ускорив шаг, пробормотал посол. Но, пойманный воспоминанием, все ж таки опять улыбнулся. — Да... А неплохо мы тогда погуляли!

В этот день вдруг ударил такой мороз, что его величество, обведя тоскливым взглядом оконный узор, сказал:

— От страна! Ну, хоть не просыпайся всю зиму! Под одеялком-то соси себе да соси. Лапу. Прям не климат, а ежедневный какой-то смертельный номер. Аж стены от холоду-то дрожат.

— Топим не покладая, — доложил чумазый истопник. С охапкой дров он сновал от одной дворцовой печи к другой.

— А вы покладая топите! Покладая и покладая! Дровишек-то не жалейте! А то ить оно простуженный геморрой — самая тяжелая из болезней. Так, Женюра?

Летописец, смущаясь, привстал и что-то утвердительно пробормотал.

— Сиди-сиди... — сказал ему государь. А сам, заложив руки за спину, прошелся из угла в угол. На ходу ему лучше вспоминалось и думалось.

— С самых, значится, ранних лет... — опять стал диктовать государь, и летописец опять зачеркал пером, — С самых, короче, грудных младенчеств его будущее величество отличался от сверстников зрелостью суждений и чутким отношением к людям.

Царь наморщил лоб, пытаясь вспомнить свои первые сразу же после рождения действия. Как и многое другое, это легко ему удалось.

— Имея на выходе живой вес всего лишь четыре фунта, уже к вечеру дня рождения отказался от груди и самостоятельно перешел на стакан. Первые признаки государственного ума обнаружил тотчас же, строго указав кормилицам на недопустимость применения к себе таких слов как "описался" и "срыгнул".

Его величество сделал еще одну пятиметровую ходку, похрустел за спиной суставами пальцев, внимательно осмотрел потолок, оглядел пол и продолжил:

— Несмотря на общую запеленутость, практически сразу стал помогать батюшке в управлении хозяйством и государством. В ответ на показанную ему государем-отцом козу не лыбился, как равные ему по возрасту дети, а попросил привести настоящую. Каковую, к удивлению всех тут же самостоятельно подоил.

— И самостоятельно же зарезал острым колющим предметом путем протыкания в нужном месте сонной артерии! Каковую последнюю, к еще большему удивлению всех, также подоил в кастрюлю! Получив таким образом от козы не только молоко для сыра, но и кровь для приготовления гематогена! Да еще и...

Государь подошел к двери и захлопнул ее, не дав шуту докричать. Он не любил, когда осмеивали его труд. К тому же такой общественно и исторически важный как написание собственной официальной биографии. Тем более что труд был и коллективным. Господин придворный художник только что закончил производством первую серию иллюстраций к жизнеописанию его величества. Самыми запоминающимися из них были "Младенец-государь лично высушивает свой матрасик", "Юный наследник играет с надувною короной", а также аллегорическая гравюра "Добрый молодец расчленяет и препарирует злого змея".

— Пиши: с детско-юношеских лет его будущее величество отличался и отменной храбростью духа, каковая... — царь на мгновенье задумался. Но всего на мгновенье, — Каковая доселе у людских человеков не отмечалась. Так, в возрасте двух с половиной лет, будучи укушен разъяренным котен... нет... пиши — псом... не отступил. А выстоял! И все-таки заставил озлобленного рычащего ко... пса... ходить в шарфике и в носках.

Государь любил вспоминать свое детство. Не потому, что оно было таким уж очень счастливым. А потому что с годами в этих воспоминаниях появлялось все больше новых интересных подробностей. Судя по этим подробностям, нынешний монарх еще в ясельный период своей жизни затмил геройством и славой всех царей прошлого, вместе взятых. А когда государь случайно узнал, что в литературе существует жанр мемуаров, устные рассказы его о себе тотчас решено было записать и издать. К тому же, совсем недавно, опередив повелителя, диктовкой своей славной боевой биографии занялся воевода. Так что в каком-то смысле это была уже мода.

— У-у-ужина-а-ать! — донесся из столовой приятный государынин голос. Не менее приятный запах донесся через щели чуть раньше.

— Уже? — подивился царь. День сегодня пролетел для него незаметно.

— А что ты хочешь? Зима... — войдя, сказал шут. На худом его личике застыло подозрительное выражение несвойственного ему благообразия.

Царь махнул рукой летописцу, тот подул на последние строчки, отложил свиток и встал.

— Пошли, повечеряем. Матушка, кажись, кашу гречневу сотворила.

Царь вышел первым. За ним, вытирая синим платочком чернильные свои руки, последовал летописец. Из столовой горницы с каждым шагом пахло все сильней и вкусней. Причем одновременно первым, вторым, третьим, салатиком и компотом. Что было, в общем-то, несколько многовато для ужина.

— Обе-е-е... Ой! У-у-ужина-а-ать! — снова крикнула государыня. Шут ей мысленно подмигнул. Ухмыльнулся. Это был один из тех маленьких и легкораскрываемых дворцовых заговоров, которые ничего, кроме пользы, не приносили.

Это утро выдалось хлопотным в смысле непосредственного государственного надзора за государственным же хозяйством. Наскоро позавтракав кипяченой водичкой с сухариком — был зверский пост — его величество сразу же отправился на конюшню. Где среди немых конских взглядов долго размышлял, кому и чего бы такого дельного приказать.

— Овса, овса им поболе! — велел он подошедшему конюху, — И кнута. Ежели они что. Хорошенько за ими бди. Дабы в полной своей лошадиной силушке пребывали.

И, потрепав конюха по загривку, он подался в коровник. Где, прикрыв нечесанную бороду полой шубы — а была пара случаев говяжьего бешенства от испуга — молча понаблюдал за доярками. Румяные бабы, ласково напевая, были столь умелы в работе, что коровы сдувались практически на глазах. Проворные мужики столь ловко хватали и грузили на телеги бидоны, что царь крякнул от удовольствия. И направился в кузню. Где здоровенный мужчина бил молотом с такой силой, что подпрыгивали курившие на ящиках подмастерья.

— Ну что? — спросил государь, заглянув в глаза кузнецу. Тот аккуратно опустил молот, вытер литра три пота и мощным голосом доложил:

— Так что, величество-батюшка, бьем, куем, лупим без перерыву! К четверику, должно быть, в основе своей закончим. Ежели, конечно, раньше не обессилим.

И он утер со лба еще пару литров пота, обозначив на руке мускулы, более присущие быку, нежели человеку. И улыбкой пригласил царя повеселиться над тем, что такой могучий здоровячище как он может всерьез говорить о какой-то усталости. Его величество с удовольствием хохотнул. И спросил, крепка ли выйдет кольчуга. Парадная. Стальная. С золотыми прожилками и медной кованой вышивкой в виде двуглавого единорога. Ее изготовляли для к ближайшему юбилею его величества.

— Ежели копьем... Не, не взять. И мечом не взять. И стрелой. И щекотку, сколь ни пробуй, не пропускает.

Посмеявшись в кузне, государь отправился с визитом в курятник. В котором упитанные пернатые существа, сгрудясь вокруг кормушки, долбили носами в дно. Одно из них, петушьего пола, не признало в царе царя и, нагнув голову, стало подступать с явным намерением что-нибудь выклевать.

— Орел! — восхитился царь, — Зверь-птица! Ухожу, Петенька, ухожу! Не серчай. Денька через два мы тебя маненько осиротим. На пару подружек. Уж извини. А пока властвуй над ими, властвуй. Ох, красавец! Прямо хоть греб с тебя делай!

И государь, помахав петуху ручкой, проследовал дальше. В свинарник. В котором среди обыкновенных хрюкающих созданий тихо заплывали жиром две свиньи-рекордистки. Одна из них поросилась чуть ли не раз в неделю, принося весьма многочисленный и всегда образцовый приплод. А другая была славна тем, что под ней сломались уже пять весов. Строго указав свинарю на недопустимость курения в присутствии хоть и свинских, но все-таки детей, его величество на ощупь и визуально проверил качество корма и удалился.

Последним объектом утренней инспекции была почтовая голубятня. Сие учреждение, в силу его специфики, посещаемо было с зонтиком. На который то и дело капало сверху нечто, не нужное самим голубям. Убедившись, что птички накормлены и согреты, его величество обратился к ящику с самой последней почтой.

— Минут пять назад последний-то припорхал. Вот, все они, конвертики тут, батюшка, — доложил почтмейстер. Такой же неграмотный, как и царь. Но повадки служебных птиц знающий досконально.

— После ознакомлюсь, — рассовав по карманам письма, сказал царь. И уже собрался было идти. Но снаружи, за промерзшим окном голубятни, вдруг что-то громко затрепыхалось. Почтмейстер, изогнувшись вокруг царя, отворил окно и впустил голубя. Тот шмякнулся ему прямо в руки.

— Ишь, бедолага... Заледенел-от совсем, — почтмейстер отцепил от голубиной лапки свернутую в крошечный свиток срочную телеграмму и сунул птицу отогреваться за пазуху. А свиточек протянул государю. Сам не зная зачем, тот его распечатал. И замер.

— Чего-нибудь важное? — чуть погодя осторожно поинтересовался почтмейстер. Он, разумеется, прекрасно знал, что его величество не учен грамоте. Но он свято верил, что надежа-государь в случае нужды вполне способен понять смысл написанного не читая, просто силой монаршей воли.

— Сверьхсекретное, что-ли? — спросил почтмейстер и погладил пригретого на груди голубя. Один из заученных когда-то им назубок параграфов касался наиболее конфиденциальных посланий и содержал, в частности, и такие слова как "по прочтении немедленно уничтожить вместе с голубем". Правда, этот параграф пока что ни разу не применялся.

Государь же, уставясь на бумажку, молчал. Почтмейстер потерпел еще немного — и заглянул. И спустя секунды, необходимые для осознанья, замер в точно такой же позе.

На тонком пергаменте свитка не было написано ничего. Зато там было нарисовано. Череп, кости и дама бубен. Это было самое худшее из всех возможных посланий.

Грянувшая этим утром новость была столь же ужасной, сколь неожиданной. А в равной степени до определенного момента тайной. Экстренная дума, путаясь бородами, толклась в приемном покое, а государь с глазу на глаз беседовал в кабинете со специалистом.

— Бубновая, стало быть... — сжимая и разжимая кулаки, он ходил из угла в угол. Сердце его тоже тревожно сжималось и разжималось. — От ведь беда-то... От ведь... Что ни неделя, то напасть страшная! Ох, беда-а...

— Бубонная, твое величество, — поправлял его лекарь, — очень тяжелая форма. Изо всех сортов чумы самая коварная и смертельная.

И он вновь перечислил средства, обычно применяемые в случае вспышки данной болезни. Средств было очень немного: всеобщая молитва, поголовное покаяние, сжигание всего чумного, всех чумных и снова всеобщая молитва тех, кто остался. И так по кругу до одного из двух результатов.

— Что, неужели никаких лекарств нет? — безнадежным голосом спрашивал лекаря царь. Чума, как выяснилось, двигалась через степи с востока, откуда уже неделю дул сильный ветер. Она шла в виде большого серого облака, низко стелющегося над землей. И с каждой загубленной по пути жизнью облако становилось все больше. Позднее прилетела еще пара голубей — и с тем же известием. А потом сообщения поступать перестали.

— Нету, твое величество, никаких, — отвечал лекарь. — Наука пока бессильна. Разве что всем государством смыться куда-нибудь. Дак она и туда нагрянуть-то может. У ей виза всегда и везде имеется.

Царь отпустил лекаря и остался один. Почти. Если не считать страха, который черной тенью маячил в дальнем углу кабинета и оттуда трогал царя за сердце своей липкой прохладной лапкой. Мотнув головой, царь распахнул двери и вышел к думе.

— Говорите, бояре! — приказал он. Мгновенно выстроилась длинная очередь желающих отличиться. В соответствии со старшинством бояре подходили, кратко излагали и отходили. Царь слушал без каких-либо комментариев и никак не реагировал даже на самые оригинальные предложения.

— Печи потушить. Лампады погасить. Вещи поразбросать. Всем лежать где попало, притворяться мертвыми, не дышать. Как облако пройдет — встать, отряхнуться и жительствовать прежним образом. Лучший образец антимикробного поведения.

— Натаскать дров. Запалить костер. Огромный. Как облако чумное близенько подойдет — с другой стороны всем собраться и крепко дунуть. Общенародный противочумной огнемет.

— Чеснок наружно и внутрь в больших количествах всем. Каждое лицо дегтем. Ходить всем, включая баб, только с кольями, разговаривать громко и только матом. При появлении облака — на него кинуться. Экспериментальный метод биоблокады испугом.

— Всем временно состроить глупые лица. С оными ходить и чепуху дурацкую говорить. Рукава сзади позавязать. Пускать слюни. Как облако подойдет — встретить его хлеб-солью. Оно плюнет и в другие края здоровых искать пойдет. Универсальное средство профилактической идиотерапии.

— Винные подвалы открыть. Чарки раздать. Закусывать запретить. Минимальная доза на человека — две конских. К моменту появления облака достичь стопроцентного содержания алкоголя в крови. Затем облако окружить и дыхнуть. Упавших наземь микробов вножную перетоптать. Самый приятный из всех способов локализации эпидемий.

Над последним предложением его величество думал больше, чем над другими. Алкогольные традиции холодной страны и хорошая тренированность населения вполне позволяли применить его. Однако государь тут же прикинул, что такое будет вспышка чумы в сравнении с общегосударственной пьянкой, и заколебался. И вспомнил относительно свежие исторические события. Когда на прошлой масленой, гуляя и выпивая, народец столь разошелся, что не ограничился кулачным боем деревенька на деревеньку. Развеселые проспиртованные бойцы, перейдя толпою государственную границу, за один короткий вечер отметелили все мужское население четырех сопредельных стран. Во всех хрониках инцидент был назван "пьяной войной", а четыре сопредельных царя объединились в хмурую враждебную коалицию.

— Спасибо, бояре... — грустно поблагодарил сподвижников царь. И все поняли, что ни одно из предложений не будет принято. Нужно было срочно выдумать что-то из ряда вон выходящее.

— А чего тут выдумывать? Давным-давно все придумано! — раздался вдруг из-под трона резкий голос шута.

— В смысле? — свесившись к нему, спросил царь. Бояре навострили уши, а лекарь иронически про себя хмыкнул. Уж он-то знал, что такое чума и что такое летальная неизбежность. Людишки цепляются за жизнь, болезни цепляются за людишек, и все вместе тихо сползают в ямки. И противопоставить этой извечной неизбежности — нечего.

Шут выбрался из-под трона и пошептал царю на ухо. Оба они с сомнением глянули друг на друга.

— Хрен его знает... — покачав головой, сказал царь.

— Ее. — уточнил шут. И оба крепко задумались. От умственных усилий на голове царя слегка распаялась корона, а у шута на колпаке забрякали все бубенчики сразу.

— Ладно! — хлопнул себя по коленке царь, — Едем! Клин клином вышибают, как говорится. Глядишь, одна чума супротив другой да поможет!

Подметать улицы обычной метлой Баба Яга категорически отказалась. Поэтому сидела в карцере, отличавшемся от обыкновенной тюрьмы тем, что вся приносимая пища готовилась только на рыбьем жире, а для посещения туалета требовались письменные разрешения трех инстанций. Так что к моменту приезда государя старая колдунья находилась в столь удрученном и озлобленном состоянии, что охранник, слегка помявшись, сказал:

— Ты бы, твое величество, не рисковал бы... Ить она, поганка, запросто может... это... откусить чего-нибудь. От организма. Али с маникюрищем своим в глаза кинется.

Царь, не слушая, отодвинул его в сторонку. Открыл засов и вошел. Следом за ним — и шут. В темной камере сперва послышалось громкое сопение, а затем дребезжащий голос издевательски произнес:

— Ой, да надо же ж! Что я вижу! Само высоковеличество государское прискакало! Ох, честь-то какая мне, худородной! Волнение-то какое! Аж поджилки под жилками затряслись!

Государь сел на привинченный к полу стул и огладил бороду. С чего начать, он не знал. И поэтому избрал пассивный дебют. Баба же Яга, наоборот, соскочила со шконки и руки уперла в боки.

— Новый приговор зачитать явился?! А?! Мало издевнулся, еще желаешь?! А?! Не совестно тебе? Стару баушку престарелу послепенсионного возрасту на кичман забросил, и рад! Не стыдно тебе? Больную-разбольную старушоночку нездоровую на нарах заставил чалиться, и доволен! Мотри, мол, люди, как ваш царь спокойствие народное охраняет! Ничего, мол, для вас не жалко! Ни совести, ни стыда!

Она остановилась, чтобы перевести дух, и в образовавшуюся паузу государь вставил четыре негромких, но приятных всякому слова.

— С досрочным освобождением тебя!

Баба Яга, набравшая было дыхания для сокрушительного морально-акустического удара, поперхнулась.

— Без залога, — добавил шут, весело глядя в ее сморщенное столетиями лицо.

— Плюс официальные мои извинения, — присовокупил царь. Который в важных делах никогда особенно не чинился.

— Галоши тебе очень идут. Это комплимент, — сказал шут.

— Да и женщина в целом ты неплохая. Это факт, — сказал царь.

— В детстве сильно боялся. А теперь ценю и искренне уважаю, — сказал шут и нешуточно поклонился. Бабка, опупевая, беззвучно шлепала губами и таращилась то на одного, то на другого.

— А ошибки... С кем оно не бывает? На то он и черт, чтоб попутать. Зла на тебя более не держу. Во дворец, ежели в чем нужда, запросто приходи. Царица тебе приветы тоже передает, — государь говорил, глядя Яге в глаза сперва с добротой, потом с нежностью, а потом с тем особенным выражением настойчивой доверительности, которое рекомендовалось "Наставлением по невербальной вербовке". Книга сия читалась государю вслух не единожды.

Старуха, впрочем, довольно скоро опомнилась. И обстановку уяснила вполне трезво и адекватно.

— Просить пришли! — скрипуче сказала она, — Такую практику знаем. Знаем. Как же! Сперва на нары. А потом — хочешь, баушка, на свободку? Тогда то-то и то-то сделай. Правильно угадала? Ась?

Она расплылась в улыбке, обнажив белые и весьма развитые клыки. Искусственные, правда — в свое время даже очень спокойный Алеша Попович не сдержался и отоварил поганку ее же собственной ступой — но крепкие и острые, как ножи.

— Государственный оборонный заказ! — внушительно произнес царь, — Тебе. От меня. Коли выполнишь — полтора мешка денег в любой валюте и почетное звание на твой выбор.

— И торт. Метр на метр. С глазурью, — остальные бабкины зубы повыпадали от непомерного пристрастия к сладкому, и шут знал, чем ее соблазнять.

— Ой! — сощурилась хитро бабка, — Никак, родную родину придется спасать? Это кто же я тогда буду? Яга д'Арк? Али Сусанин в юбке?

— Редиска ты будешь хренова, — сказал царь, — Ежели не поможешь. А поможешь — памятник поставлю. При жизни.

— "Баба Яга разрывает пасть писающему мальчику". Или "Баба Яга сует льву меч в орало", — предложил шут.

— Что конкретно от меня нужно? — спросила старая, поджав губы. Насмешек над собой она не любила.

Царь достал из-за пазухи свернутый лист бумаги.

— Прочитай, подумай и распишись.

На листе было написано: "Я, Яга Баба, обязуюсь придумать и произвести противочумные мероприятия, имеющие целью недопущение всеобщего летального мора. Срок исполнения — сутки с момента подписи".

— Никак не боле, — сказал царь. И коротко поведал колдунье о чумном облаке, которое уже было видно пограничным дозорам.

Бабка долго жевала губами, думала. Потом хмыкнула.

— Памятник, говоришь? Х-хых!

И откуда-то из тряпичных складок достала ручку. Ту самую, которая когда-то пропала у боярина-грамотея. Царь вспомнил, но промолчал.

— Лады! — бабка размашисто подписалась и отдала лист царю, — Сделаем. Чего уж там... А то поперемрете тут все. Шнобель будет некому прищемить.

И она ловко схватила шутовской нос своими длинными пальцами. Засмеялась. Смех через руку передался шуту, и бубенчики на его колпаке радостно зазвенели.

Этот день получился тревожным и суетливым. Посыльные и гонцы носились по государству молниями, глашатаи не отнимали от усталых губ рупоров, воинские команды маршировали среди тянущихся обозов, народных толп и эвакуируемых учреждений. Государь строжайше повелел всем слоям населения укрыться до времени в чащобах южных лесов. Все до единого здания, включая даже деревянные одноместные, были закрыты и опечатаны. Сам государь с небольшою свитой остался возле границы.

— А вот и я! — перебранная опытными руками метла не издавала при работе никаких звуков, и Баба Яга свалилась с небес неожиданно, — Точнее говоря, вот и мы!

В руках у старой был свиток. Очень похожий на запеленутого младенца.

— Всю-то ноченьку колдовала! Глазынек не сомкнула, старалася! Вот, государь, карапузика маленького произвела. Ну, не чревом, конечно. Пробирочным научным путем.

Она откинула тряпицу, под которой, действительно, оказалось детское личико. Сморщенное и красное, точь в точь как у новорожденных людей. Однако человеком маленький карапузик не был. Хотя бы потому, что рот его был гораздо больше нормального, начинаясь и кончаясь далеко за ушами. Которых было четыре. Глаз было два, но располагались они вертикально. Нос неизвестно по какой причине отсутствовал.

— Да не Ален Делон уж, конечно! — хихикнула бабка, понаблюдав за реакцией государя. Тот в ужасе отшатнулся и прикрыл рот ладонью. — Для подиума и зрительского обожанья негоден. Торопилась я очень с изготовлением. А быстро, сам знаешь, хорошо-то ведь не бывает. Сам сказал же, сутки всего остались.

— Это что? — сглотнув слюну, спросил царь.

— Это, батюшка ты мой, антитело. То есть, образно выражаясь, пожиратель заразы. А по-научному говоря — чучелоид полудохлый анаэробный. Выведен искусственным путем методом ускоренного скрещивания бычьего цепня с восточно-европейским оборотнем.

— А что он с чумой-то сделает? Сожрет, что-ли? — недоверчиво спросил царь.

— Именно! — гордо отвечала старуха, — Схавает за милую душу! Он вообще все вокруг себя жрет. С утра матрас под собой схарчил, полкроватки и обои на стенке, где дотянулся. И воздух тоже — вишь, носа-то у его нет! — не вдыхает, а тоже жрет. А сейчас пока спит. То есть, по-научному говоря, обесточен.

На своем громоздком коне подъехал воевода. Спешился.

— Ветер, твое величество, усилился! Облако быстрее пошло. Вскорости уже тут будет.

— Да вижу... — сказал царь. В самом деле, теперь уже можно было разглядеть, как на той стороне границы верхушки елей постепенно стали одна за другой пропадать в сером туманном мареве. Все ближе и ближе. И все быстрей.

— На ловца и зверь, — храбро сказал шут. И угостил цигаркой Ягу. Они закурили. Поглядывая на царя, на воеводу, на облако, на сверток с ужасненьким существом, который Яга держала в руках не как младенца, а как оружие.

А потом было вот что. Одинокая Баба Яга шла по опустевшей дороге к облаку. Царь, шут и свита лежали в отдалении на снегу и смотрели. Облако двигалось неумолимо-торжественно, и уже было видно и слышно, как в страхе разлетаются птицы. И убегают зайцы. И осыпаются дождем иголки с ветвей. И заспанный маленький леший, поднявшись откуда-то из-под снега, сперва схватился за горло, потом за грудь, а потом стал быстро исчез в поглотившем его сером густом тумане.

— Все... Кранты... — проблеял кто-то из распростерной на снегу свиты.

— Коли страшно — проснись, — не глядя посоветовал шут.

А старая Яга остановилась посреди укатанной санями дороги и неторопливо развернула свое ужасное детище. Шепота ее слышно издалека не было.

— Кушаньки! Ам-ам! — сказала Яга и положила безносое существо на землю. Вместо тело у него оказалось нечто вроде туго свернутого кожаного мешка, — Тучка вкусненькая! Ням ее, ням!

Она что-то нажала у существа на затылке. Широченный рот его тотчас открылся. Глазки заморгали. По кожаному мешку пробежала крупная дрожь.

— Тучка ляля! Вкусненькая! — проворковала Яга. Существо ответно дернулось и еще шире раскрыло рот. Огромный. Гигантский. Невероятный.

— Мама! — глядя на Ягу, сказало оно густым басом, — Мама ам-ам!

Яга отпрыгнула в сторону.

— Не мама! Не ам-ам! Тучка! Тучку ам-ам!

И, спотыкаясь, она побежала назад. А облако шло вперед. А существо на дороге отчетливо чем-то клацнуло и заурчало.

А дальше все было неожиданно быстро и просто. Едва добежавшая Яга бухнулась в снег рядом с шутом, раздался ударивший по барабанным перепонкам мощнейший хлопок. И громкий свист. И со всех посрывало шапки.

— Держись!!! — успела крикнуть Яга, и тут же все потонуло в поднявшемся снежном вихре...

— ... Где, где... В Катманде! — хмуро сказала Яга, отойдя от воронки. Последняя была глубока и идеально ровна краями. — Долго объяснять. Сказано — пневматическая аннигиляция, и хватит с вас. Один хрен, все равно не поймете. Буду я тут еще колдовскому делу вас обучать...

Не было ни ошметок и ни осколков. Ничего. Царь с удивлением озирался вокруг. Никаких следочков ни от чего и ни от кого. Только звон в ушах да яма в земле. Да одуревшая от страха и грохота свита. Да шут, который как-то странно поглядывал на Ягу.

Да сама Яга, которая, проваливаясь в снегу, побрела куда-то вдаль от дороги.

— Аннигиляция... Ам-ам... Мама... — послышался ее глухой голос. Кажется, в нем звучало страдание.

— Поздравляю вас с успешным... — обратился к боярам царь. Замешкавшись с формулировкой, он обернулся к шуту. А шут смотрел вслед Яге. Курил. Глубоко вдохнув в себя дым, сказал:

— Надо же... Кто б мог подумать... Тоже ведь, елки, в каком-то смысле женщина. Мда. С успешным избавлением от эпидемии!

В это утро его величество государь проснулся аж на две пяди во лбу больше прежнего. Виной тому был отогревшийся в теплом подвале и залетевший в спальные покои комар. Которого до такой степени устроили группа, резус и промилле, что после употребления царской крови он не улетел, а уполз. Государь же, как и всякий пожилой человек после кровопускания, обнаружил поутру возросшую на треть бодрость, выросший вдвое тонус и пренебрежимо малое желание опохмелиться. К тому же вчера вечером, ввиду общего сезонного ослабления организмов, последние были весьма умеренны в потреблении и разошлись по спальным местам, так и не сумев дойти до стадии "декалитр на нос". Итого: поутру его величество был трезв, спортивен и очень весел. Плюс ко всему он находился в столь твердой памяти, что мгновенно вспомнил и незамедлительно спел официально одобренный на прошлой неделе новый государственный гимн, особенно приятный в авторском исполнении.

Страна моя! Откуда тебя краше?

На свете нет! Невзгоде вопреки

Мы радостно рукоплесканьем машем.

И думы наши очень высоки.

На почве зяби нивы зреет колос.

В труде токарном сталь идет в разрез.

Страна моя! Тебя не смолкни голос!

Твоей судьбы никак себя мы без!

А если кто-то грозною порою

Вздымать надумать станет меч на нас —

Мы ратной славой в пять слоев покроем

Тобой отдаденный решительный приказ!

Последние слова его величество исполнял, заглядывая в пустой рукомойник, отчего довольно спокойный по мелодии финал распространился по дворцу в виде ужасного звериного рыка. Шут, спавший в кладовке на мешках с крупой, проснулся не столько от резких звуковых колебаний, сколько от их совпадения с собственными видениями. Ему снилось, что осерчавший архимандрит, которому пришелся не по вкусу насыпанный в компот перец, сделал неумолимое лицо, ударил в пол посохом и обратил его, шута, в березовый банный веник. Коим тут же стал нещадно хлестаться, невзирая на полное отсутствие пара и широкое присутствие прихожан. Когда от несчастного шута остался всего только жалкий листик на жалком прутике, архимандрит, нанизав на прутик невесть откуда взявшиеся куски мяса, окунул получившийся шашлык в уксусную купель и принялся поджаривать на лампадке. При этом паства, маршируя на месте, солдатским хором исполняла попеременно "Эскалоп, Господи, утоления моего" и "Яко сытен бяше, агнца заклав". Не дожидаясь продолжения, шут с громким охом вырвался из тяжелого сна.

— Воспроснулся еси? — войдя в кладовку, заглянул ему в лицо царь, — Тогда вставай.

— Зачем? — вяло спросил шут.

— За делом! — коротко отвечал государь. В бодрой голове его уже целых восемь секунд составлялся из неких кубиков некий план. Среди множества наскоро рассмотренных идей преобладали бредовые. Как-то: "Организация и проведение учебного землетрясения в целях целях тренировки сил гражданской обороны страны" и "Сооружение обсерватории для детального изучения ночного метеоризма". Пощипав бороду, царь остановился на довольно скромном и вполне осуществимом, на его взгляд, проекте. А именно — "Объединение гильотины и катапульты в целостный боевой механизм, в военную пору служащий для одновременной борьбы с внутренним и внешним врагом".

— Завтрака-а-а-ать! — позвала, выглянув в коридор из кухни, царица. И этим своим привычным и вполне обыденным ежеутренним словом прервала вялое течение бреда в двух неокончательно проснувшихся головах. И это было хорошо. Потому что умытый и покушавший человек отвечает за свои слова и делает меньше глупостей.