"Оранжевая электричка" - читать интересную книгу автора (Дубровин Евгений Пантелеевич)ХАЙКУНа этой станции народу сходило много. Станция была прямо в лесу. С левой стороны к железнодорожным путям теснились аккуратные домики все в садах, с палисадниками, в которых желтели подсолнухи и алели георгины (как в Покровском). Справа, на крутом, песчаном склоне корабельными мачтами петровских боевых кораблей реяли сосны… Коньшин спрыгнул на горячий асфальт (ноги обдало жаром, даже через подошвы) и подал руку Свете. – Ой! Как здесь здорово! Дыхните. Петр Кириллович вдохнул всей грудью, и его качнуло. Горячий сосновый воздух ударил в легкие, пробежал по венам, вспенивая кровь, и до отказа заполнил грудь, словно залил ее хмельной жидкостью, так полно, что стало больно дышать… – Ой, Петр Кириллович! Да как же хорошо! Прямо плакать хочется! Ветер качал верхушки огромных сосен, тень от них перекидывалась через зеленое пресмыкающееся тело электрички и мела тускло вспыхивающий искрами асфальт черными вениками. От взмахов тени на асфальте кружились желтые листья-копейки берез и осин; на постоянно солнечных местах они лежали тяжело, то и дело приникали к асфальту, а иногда приклеивались, словно бабочки, опустившиеся на блюдце с медом, и здесь прохожие безжалостно втаптывали их в горячий гудрон; в тени же скамеек, ларьков, здания станции листья парили легко и свободно и иногда даже, в самом деле вообразив себя бабочками, взвивались столбиком вверх, все выше и выше, почти до крыши электрички, казалось, еще мгновение – и они перемахнут через электричку, взмоют выше сосен на песчаном бугре и растают в бледно голубом, почти бесцветном августовском небе, но бабочки есть бабочки, а листья есть всего навсего мертвые листья, – порыв ветра иссякал, и монеты берез и осин беспорядочно, тяжело сыпались на асфальт. Откуда же взялись эти листья? Коньшин посмотрел за электричку и увидел маленькие нарядные тельца березок и осинок, которые взбирались по косогору, цепляясь корнями и ветками за сыпучую песчаную землю Было очень похоже, что стайка испуганной детворы которая отстала от взрослых, старается догнать родителей – сосен великанов, величественно поджидавших своих неразумных детей. Света тоже, прищурившись, смотрела на залитый солнцем косогор с уже порыжевшей травой, которая сливалась с песчаными пятнами обрыва и казалась золотистой шерстью вокруг рваных ран обрыва. – Пойдемте к тем соснам, а, Петр Кириллович? – Пойдемте. Они стояли рядом, взявшись за руки, и ожидали, когда уедет электричка. Из телефона автомата вышел человек, радостно сказал. – Слышимость прекрасная! – Светочка, а если мы пригласим моего друга? Я позвоню. Он мигом примчится. – Не возражаю. Друг – украшение стола. Коньшин вошел в будку, набрал номер. Он представит, как Димка обрадуется его звонку. Сейчас, наверно, лежит на диване, читает вверх ногами газету, а мысли его далеко. Из ванной несется гул стиральной машины, пахнет мылом и мокрым бельем. Напротив сгорбленная полосатая спина Папаши, похожего на арестанта, строчащего кассационную жалобу или что-нибудь в этом роде, а на самом деле Папаша сочиняет какую-то сверххитрую анонимку, которая должна, как разрывная пуля, свалить наповал мешающего человека. И вдруг звонок: «Надо встретиться по очень важному делу». И вкратце, вполголоса, чтобы Рыжая Доцентша, возможно шпионски приникшая своей подозрительной головой к трубке, не разобрала ни слова, сообщить название станции и возможное их местонахождение. И через пару часов Димка уже здесь, смеется, шумит, рассказывает про Африку (А-ах, крокодилы, бегемоты!) и, преисполненный благодарности, пьет вино, поедает закуску. Да, с Димкой хорошо, не скучно, а главное – НАДЕЖНО. Петр Кириллович и сам не знал, почему это ему вдруг потребовалась надежность в этот солнечный тихий день. И что такое НАДЕЖНОСТЬ? Надежность, допустим, когда ты сдаешь экзамен, а в кармане лежит шпаргалка. Сегодня он собрался сдавать экзамен, Димка – шпаргалка? – Алле! – послышался в трубке строгий женский голос. Такой голос обычно отбивает охоту шутить, если ты ошибся номером, или заставляет кратко излагать свои мысли, если звонишь по делу. – Я протестую! – гневно сказал Петр Кириллович. Он засунул палец под правую щеку, и голос получился беззубый, старческий, маразматический. – Против чего? – быстро спросила Рыжая Доцентша. На том конце провода угадывалось сильное, хищное, приготовившееся к прыжку тело пантеры. – Против «Парада невест». – Парада… – сказала Рыжая зловеще. – Да, парада! Мерзкого балагана, оскорбляющего достоинство человека! Вы его автор – и вы должны нести ответственность за этот цирк! И не только моральную! Учтите, не только! Моральной вы не отделаетесь! Вам бы хотелось, конечно, отделаться только моральной, ибо вы к ней нечувствительны. Нет, мы найдем на вас уголовную управу! Мы добьемся выселения вас из Москвы. В Крекшино! Вот куда вас! В Крекшино. По Минской дороге. По Минке! Ха-ха-ха! – Петр Кириллович рассмеялся таким отвратительным смехом, что ему самому стало противно. – Вы из какой квартиры? – зловещим шепотом спросила Доцентша. – Не из какой! Я Аноним! Я Аноним и горжусь этим! Я всю жизнь был Анонимом. О, сколько людей я угробил, сколько судеб поломал! И как это легко! Как приятно, как безопасно и как действенно! Чирк – и нет человека. Тьфу – и конь с копыт, а ты в дамках! Видно, Коньшин слишком увлекся монологом и не уследил за пальцем, который выскочил изо рта. – Ах, это вы, Петр Кириллович… все шутите… Холостякуете… – В голосе Рыжей Доцентши слышалось облегчение. – Как вы поживаете? Жениться не надумали? – Жду, пока вы освободитесь. Рита… Андреевна. – Надо было раньше, Петр… Кириллович. – Это точно… Теперь это слишком жестоко… Рита… Андреевна. – Ах, как молоды мы были… И как глупы. – А-ах, крокодилы, бегемоты. – Что вы сказали? – Так… По ассоциации. Дмитрий дома? – Опять симпозиум? – Мне срочно нужна консультация. Я сейчас рассчитываю крутящий момент оси, а результат получается чудовищно неправдоподобный. Рыжая нежно рассмеялась. Пожалуй, одному только Коньшину смеялась нежно эта безжалостная интриганка и человеконенавистница. – Значит, крутящий момент оси? – Да. Крутящий момент оси. Он знал, что она уступит. Она не могла ему ни в чем отказать после той ночи в сквере под цветущей сиренью, когда он задержал свои руки на ее горячих плечах, поправляя платок с красными цветами. Такие вещи женщины не забывают. – Хорошо. Похолостякуйте. Но только чтобы в десять часов он был дома. И трезвый, как стеклышко. Под вашу ответственность. – Но… Маргарита Андреевна… Вы же прекрасно знаете, что это невозможно. – Ладно, но в меру. – Разумеется… А-ах, Африка, крокодилы… – Что? – Это я так. За последние годы Рыжая Доцентша сильно изменилась. Может быть, под влиянием того, что у нее родился ребенок или вследствие избрания в домовой комитет, но Маргарита Андреевна утратила бдительность, и результаты оказались самыми плачевными. Враги Доцентши немедленно активизировались, сплели несколько очень сложных интриг, которые ослабленная Рыжая Доцентша не смогла вовремя разгадать и нейтрализовать. В такое смутное время надо было, казалось, наоборот, мобилизоваться до предела, наносить по врагам стремительные, сокрушающие, ослепительные, зигзагообразные, как молнии, удары, однако Маргарита Андреевна всю свою энергию и ум поделила между ребенком и домовым комитетом, причем домовому комитету досталось больше. Ребенок еще понятно, так сказать, поздний подарок судьбы – не такие умники и научные деятели не могли устоять перед сопливым, сучащим ножками подарком судьбы, но домовой комитет… Хотя – что домовой комитет… Домовой комитет – эго человечество в миниатюре. При желании даже можно вообразить, что ваш дом – земной шар, ибо там есть все: любовь, ненависть, страх, радость, рождение, смерть, злоба, доброта, коварство, великодушие. Наверное, Рыжая Доцентша вообразила, когда ее избрали в домовой комитет, свой дом земным шаром, и, естественно, институт с его мелкими интеллигентными интригами, которые имели лишь одну цель – свалить вышестоящего и занять его место, показался ей слишком ничтожным поприщем для применения своих незаурядных способностей. – Ах, Петр Кириллович… Петр Кириллович… – Что, Маргарита Андреевна? – Женились бы вы скорей. – Почему это вас так волнует? – Ревность, – засмеялась Рыжая. – Что? – удивился Коньшин. – В самом деле. Мне как-то не по себе… То одна, то другая. Все они недостойны вас, а достаетесь вы им легко, ни за что ни про что. Так сказать, задаром. – А если женюсь, ревность кончится? – Жена – другое дело. Жена – дело законное. Мы бы с ней как бы на равных. А эти потаскушки… – Я скоро женюсь, – пообещал Петр Кириллович. – Может быть, даже сегодня. Сегодня у меня большой день. Двойной праздник. Женюсь. День рождения. – Кто же она? – Геолог. – Да, я вижу, серьезное. – Вроде бы. Она помолчала. – Жаль, что так все вышло… Петя. За последние годы она первая – кто назвал его Петей. – Да, жаль. Но ничего изменить нельзя. – Позвать… Дмитрия? – Ага… Позовите. – Я спокойна за вас, потому что вы с невестой. Только сильно не напивайтесь. – Не будем. – Да, забыла. С днем рождения. – Спасибо. – Живите долго и умрите со своей любимой в один день. Так, кажется, у Грина? Даю Свиридова… И тут же в трубку радостно задышал Димка. Он уже понял, что к нему. – Свиридов на проводе. – Чем занимаетесь, Дмитрий Юрьевич? – Читаю газету. – Тогда не буду мешать. – Какой, к черту, мешать! – Есть портфель, – сказал Коньшин полушепотом. – А в портфеле что? – тоже полушепотом спросил Димка. – Крымский «Рислинг» и шоколад. Кроме того, у меня сегодня день рождения. Кроме того, возможно, я сегодня женюсь. Кроме того… – Хватит! – завопил Димка. – Куда надо ехать? Петр Кириллович объяснил. – Мы расположимся где-нибудь недалеко от дорожки. Я буду заламывать веточки на кустах. – Бегу! – радостно воскликнул завлаб. – А-ах, Африка, крокодилы, бегемоты! Слушай, не могу утерпеть! – Димка понизил голос до шепота: – Есть потрясающая новость! Твоей бумаге дан ход! Не веришь? Клянусь! Итак, к нам едет ревизор! Папаше крышка! Слышишь, старик? Мы это дело сегодня обмоем? Ты слышишь? Я сам разыскал твою бумагу. – Ну, жду, – Коньшин, улыбаясь, положил трубку. Они пересекли железнодорожные пути, поднялись по косогору и углубились в лес. Коньшин шел сзади и незаметно заламывал веточки кустарника. – Вы как индеец, – сказала Света, которая держалась впереди Коньшина и постоянно оглядывалась, чтобы встретиться с ним глазами и улыбнуться. Ее улыбка была как вспышка маяка. И он брел на эти вспышки, почти не видя дорожки. – По этому следу пойдет человек. – Хороший? – Хороший, но несчастный. – Он сам виноват? – Да. Но спровоцировал его я. Он позавидовал мне и сделал то, от чего я вовремя отказался. – Я ничего не понимаю. Потом вы мне все расскажите. Ладно? – Конечно. Я вам расскажу всю свою жизнь. – Я тоже. Хотя она короткая и скучная. – Таких не бывает. Любая жизнь как приключенческий роман. Надо только уметь ее анализировать. Ведь часто люди живут, не анализируя все, что с ними случается… …Случилось то, чего он никогда не ждал. Месяц назад к нему приехал сын. Это произошло в среду. На работе. В большую комнату, где сидело шестеро его коллег – Коньшин был седьмым, вошел худой, длинный подросток-акселерат. Он остановился у порога и принялся робко оглядывать каждого из семерых. Петр Кириллович сидел позади всех, у окна. Подросток-акселерат, закончив изучение людей отдела, нерешительно двинулся по проходу и остановился перед Спящим Тимофеем. Спящий Тимофей был уникальной личностью во всем НИИ. Этот толстый шестидесятилетний старик, заросший черным волосом, как разбойник с большой дороги, умел спать даже во время разговора, и не только спать, но и одновременно отвечать на вопросы почему-то буквами алфавита. Он бормотал буквы до тех пор, пока собеседнику не надоедало и он не оставлял Спящего в покое. Обычно это случалось уже на середине алфавита. Держали Спящего Тимофея потому, что он был добрым и безвредным. И кроме того, на него можно было «замкнуть» непрошеного посетителя, пока тот не «выматывался» и не спасался бегством, дабы не свихнуться. Подросток остановился перед Спящим. Тимофей дремал с открытыми глазами, свесив кудлатую голову на грудь, пришлепывая толстыми, розовыми, как у ребенка, губами. Очки его запотели. – Здравствуйте, – вежливо сказал подросток-акселерат. – А… а… – ответил Спящий тотчас же, словно ждал, что кто-нибудь к нему вот-вот обратится. – Здравствуйте… – Подросток был явно смущен. Может быть, у этого Бородача такая работа? – Б… б… – Скажите, пожалуйста…. – В… в… Наступило молчание. Подросток молчал, заливаясь краской. Спящий безмятежно пришлепывал розовыми детскими губами, отгородившись от действительности запотевшими очками; казалось, он смотрел на мир сквозь слой тумана, как филин ранним дождливым сентябрьским утром. Но мальчик, видно, был из упрямых. Он вдруг снял со Спящего очки. Еще никто не снимал со Спящего очки. Даже самые нервные посетители не решались на такой рискованный эксперимент. Бородач как-то жалобно всхлипнул и затрепетал веками, как мельтешит какая-нибудь испуганная мелкая птаха. Это означало, что Спящий проснулся, но все-таки по инерции Бородач пробормотал: – Г… г… – Вы Коньшин? – спросил подросток ломким голосом. В голосе было презрение, почти ненависть. Спящий Тимофей быстрым движением выхватил из рук мальчика очки, нацепил на огромный красный нос, похожий на раннюю парниковую клубнику, и словно исчез, скрылся в тумане. – Я Коньшин, – сказал Петр Кириллович негромко. Он сразу, как только подросток вошел, понял, что это его сын. Взгляд мальчика метнулся к нему через всю комнату. Коньшин поднялся навстречу этому мгновенно-изучающему, оценивающему взгляду. Потом взгляд мальчика потеплел, сделался не таким острым. Видно, подросток обрадовался, что его отцом оказался не Спящий Тимофей, а этот еще сравнительно молодой приличный человек в чистой спортивной рубашке, в светло-коричневых брюках. – Я Коньшин, – повторил Петр Кириллович. – А ты Валентин? – Да.. Откуда вы… – Подожди меня в коридоре. Петр Кириллович убрал в стол бумаги, закрыл ящик, причесался. Он делал все нарочито медленно, чтобы успокоилось бешено колотящееся сердце. И так же неспешно он написал на бумажке «УШЕЛ НА БАЗУ» – обычную отдельскую шутку, когда надо было кому-нибудь исчезнуть по своим делам. – Ушел на базу, – сказал Коньшин, проходя мимо Спящею Тимофея. – А… а… – ответил Спящий. Бородач, несмотря на вечное сомнамбулическое состояние, помнил все, и в него можно было наговаривать, как в магнитофон. Сын ждал его в коридоре. – Ты долго меня искал? – спросил Коньшин, украдкой рассматривая подростка. У мальчика были черные, как у него самого, жесткие волосы, упрямый подбородок матери, умные любопытные глаза, темно-карие – почти под цвет волос, – копия глаз Петра Кирилловича. – Не… Про институт я давно знал. А вахтер сказал, где тебя найти. Валентин тоже исподтишка изучал отца. В его пристальных глазах было замешательство. Он явно представлял себе Петра Кирилловича совсем другим. – Ты… приехал один? – Да. Я победитель телеконкурса эрудитов. Завтра у нас запись в Останкине. – Вот как… Поздравляю. И ты давно… стал эрудитом? – Давно. Я знаю почти всю Большую Энциклопедию… Я учу ее с четвертого класса. – Вот как… – Коньшин был поражен. – Надо же… Мальчик был явно рад изумлению Петра Кирилловича. – Спросить вас что-нибудь? – Давай. Его покоробило это «вас». – Ну, например, что такое «Пито трубка»? – Пито трубка? – Ну да. – Представления не имею. – Это, – торжественно сказал мальчик, – Г-образная трубка для измерения динамического напора текущей жидкости или газа. Названа по имени ее изобретателя французского ученого Пито. В каком году он родился? – Представления не имею. – В тысяча семьсот тридцать втором. – Здорово. Сын был польщен. – А что такое «восковница»? – Сосуд, где хранят воск? Мальчик хмыкнул. – Ну вы даете… Это небольшое дерево. – Дерево? – Да. – Сразу бы не подумал. А где оно растет? – На болотах вдоль Балтийского побережья. – Надо же… Целебное? – Пока не установлено. Но у некоторых видов, в частности у тропических, плоды съедобные. – Здорово, – сказал Коньшин. – Ну, а допустим… допустим… Что такое куры? – Куры?! – Ага. Только называй меня на «ты». – Куры! Ну… ты даешь! Это домашняя птица. – Точно. Молодец. А откуда они взялись? – Откуда? Да они существуют вечно. – Куры произошли от дикого банкивского петуха. Сын посмотрел на отца удивленно: – Ты тоже учишь энциклопедию? – Да нет… от института осталось… Они вышли на улицу. Стоял липкий, душный, горячий полдень. – Хочешь мороженого? – спросил Петр Кириллович. – Нет, – быстро ответил мальчик и покраснел. Ему явно хотелось мороженого, но он стеснялся. А может быть, у него не было лишних денег? Мать, видно, не очень-то балует сына. Костюм новый, но из самых дешевых и, очевидно, «выходной» – еще не обносился, а туфли старые-престарые и явно местного производства. Под серым пиджаком белая застиранная рубашка. Таня и раньше была сторонницей «аскетического» воспитания детей, а став директором школы, очевидно, еще больше укрепилась в этом мнении. А может быть, ей просто некогда было обращать внимание на такие «пустяки», как одежда сына. – Но я обещал тебе. – Обещал? – удивился мальчик. – Когда? – Очень давно. Ты еще был маленьким. Ты болел, а потом к тебе ночью пришел волшебник. Помнишь? Вы еще бежали в метель… Лицо подростка сделалось каким-то испуганным. – Откуда вы знаете про волшебника? – Он обещал тебя взять с собой в Москву и накормить мороженым и рыбой-капитаном. – Это… это были вы? – выдохнул сын. – Вот оно что… Ну да… Значит, это не сон… И про Илью вы знаете? Петр Кириллович ничего не ответил. – Знаете… Потихоньку я зову себя Ильей,.. Больше никто… Только еще один человек… Валентин-Илья смутился и покраснел. – Пойдем есть мороженое. – Пойдемте… Пойдем… Они зашли в небольшое полупустое кафе. Бесшумно неслись под потолком стрекозы-вентиляторы. Коньшин заказал две порции мороженого и бутылку минеральной. – Вы… можете взять себе шампанского… – сказал сын. – Я знаю… ты же любишь… шампанское… Петр Кириллович отрицательно мотнул головой, хотя ему очень хотелось холодного шампанского. Работа матери… Они сидели рядом, чуть по диагонали, и продолжали быстрыми короткими взглядами изучать друг друга. – Ты подумал, что Спящий – это я? – спросил Коньшин. – Да, – кивнул головой мальчик. – Ты рад, что это не я? Сын опять кивнул. – Можно, я тебя буду звать Ильей? – Нет. – Почему? – Так… Ты мой отец? – Нет. – Мой отец – Миркин? – Да. Мальчик молча доел мороженое. – Хочешь еще? – А у тебя есть деньги? – Есть. – Ты богатый? – Средний. – Ты все… пропиваешь? – Да как сказать… Не все, но много. Мне больше некуда тратить деньги. Пытался посылать тебе, но мать их отсылает назад. Опять наступило молчание. – Я не хочу, чтобы моим отцом был Миркин. – Почему? – Не знаю. Не хочу, и все. – Миркин – знаменитый поэт. Недавно про него была передача по радио. Слышал? – Слышал. Но все равно – не хочу. – Отцов не выбирают. – Знаю… Но Миркин не может быть отцом. Мать мне наврала… И вы меня обманываете. – Почему он не может быть твоим отцом? – Потому что он не человек. – Вот как… А кто же он? – Не знаю… Все: река, небо, ветер, бог, но не человек… – Это мать тебе сказала? – Нет. Я сам… Они молчали. Сын копался ложечкой в залитом алым сиропом шарике. – Выходит… Мой отец ты… Больше некому. Так все говорят… Поэтому я и приехал посмотреть на тебя. – Ну… и как? – у Коньшина перехватило горло. Он с трудом выдавил из себя вопрос. Мальчик подумал. – Еще не знаю. Но ты мне пока не противен. Петр Кириллович невольно усмехнулся. – Я был в твоем представлении чудовищем? – Я… думал, ты… оборванный, небритый… а в кармане бутылка… И что ты спишь на земле, у магазина… Как у нас там один… Таня постаралась, как могла. – Но все-таки пришел. – Я должен был посмотреть сам… – Ты уезжаешь завтра? – Да. Я только на два дня. – Я живу рядом с Останкино… Ты переночуешь у меня? Коньшин замер. Он увидел, как мальчик вздрогнул от его слов. – Ты боишься? – Я буду с ребятами. Мы все вместе в гостинице «Юность». Со всей страны… – Чего ты боишься? Мальчик замялся. – Ты боишься, что я не один? – Да. – Я один. Но это решим потом. Тебе хочется… какую-нибудь редкую книгу? – Что? – Глаза подростка вспыхнули. – Книгу… – Ну да. Старую книгу. Какой-нибудь словарь. Мальчик колебался. Его лицо горело. – А у тебя есть? – вырвалось у него. – Купим в букинистическом… – Но это очень дорого… – Я не знаю, куда девать деньги. Поехали, мы выберем самую редкую. – Прямо сейчас? – А чего ж. Они вышли из кафе, Коньшин взял такси, и они объехали несколько букинистических магазинов. В четвертом магазине нашли что надо. Редкий старый словарь. Мальчик вдруг сник. Лицо его стало почти несчастным. – Мать все равно отберет. Она сразу догадается, что это ты купил. – Ничего, – успокоил сына Коньшин. – Я напишу ей письмо Возьму все на себя. Скажу, что сам разыскал тебя в гостинице и насильно всучил тебе этот словарь. Мальчик благодарно сжал ему руку. – Ты настоящий друг, – сказал он. Остаток дня они провели дома у Петра Кирилловича. Валентин-Илья был поражен чистотой и уютом квартиры. Видно, он думал, что Петр Кириллович живет в логове какого-нибудь нечистоплотного зверя. Коньшин приготовил сыну царский обед, в том числе и рыбу-капитана, потом постелил мальчику на своей кровати а сам спал на диване. На телефонные звонки Коньшин не отвечал, боясь разговором нарушить крепкий сон мальчика. Утром они простились. – Зови меня Ильей, – сказал мальчик, пожимая руку Петру Кирилловичу. – Можно я приеду к тебе в августе? Ты мне понравился. Скажи, бывает так, что человек сразу и хороший и плохой? – Может, – сказал Петр Кириллович. – Но хорошего у него должно быть больше. – Ты, наверное, такой? – Жду тебя в августе. Мы с тобой куда-нибудь поедем. Куда бы ты хотел? На море? – Не… Я там был в прошлом году. Очень жарко и много людей. Можно поехать на Камчатку? – Конечно. Мы обязательно поедем с тобой на Камчатку. Он проводил сына вечером на вокзал. – Я взял на записи третье место, – сказал мальчик радостно. – Любая поездка по стране. Я попросил Камчатку. Мы поедем на мои деньги. – Вот и прекрасно… – улыбнулся Коньшин. – Но при одном условии, – добавил сын. – Ты должен стать моим отцом. Согласен? – Мы этот вопрос обязательно решим, – сказал Петр Кириллович грустно. – Ты только быстрей вырастай… – Ладно, – сын засмеялся. – Я каждый день буду есть овсяную кашу. И буду расти, как лошадь. Знаешь, как быстро растут лошади… Коньшин шел за вагоном, пока не кончился перрон. А через неделю он получил письмо от Тани. Бывшая жена писала, что он, Коньшин, каким был подлецом, таким и остался. Он не сдержал своего слова и попытался перетянуть Валентина на свою сторону. Но из этого ничего не вышло. Мальчик получил о нем, Коньшине, дополнительную, всю до конца информацию, в том числе и про зеленую девицу, и преисполнился к нему, Коньшину, глубоким отвращением. Он едет на все лето в лагерь, а словарь порезал овечьими ножницами. Заканчивалось письмо угрозой: если он не прекратит «домогательств чужого ребенка», она напишет директору института и в редакцию газеты «Комсомольская правда». Пусть все знают, что из себя представляет заместитель заведующего лабораторией. Письмо было резким. Слишком резким. И по этой резкости Коньшин понял, что насчет овечьих ножниц – неправда. Не сын, а она сама порезала овечьими ножницами старинный словарь. Коньшин долго ждал письма от сына, но оно так и не пришло. Наверно, Илья не хотел, чтобы мать писала директору института и в газету «Комсомольская правда». Для Петра Кирилловича все исчезло: и краски, и звуки, и запахи. Все, кроме маленького мирка возле его лица. Этот мирок включал в себя две огромные серые луны, которые закрыли и небо, и лес, и близкую высокую траву; их дыхание смешалось. От нее пахло вином и полынью. – Ты жевала полынь? – Да… – Ты любишь полынь? – Да… Пахнет детством. – Охочусь теперь я. – Они твои. Он дотянулся губами до серого мира, в которых трепетали и полынный косогор, и дымок костра из сухих коровьих шлепанцев, и планирующие на восходящих потоках сухого, горячего, густого воздуха черные коршуны, высматривающие с огромной высоты лежащие на степных камнях-метеоритах, которые откололись от звезд, зеленые якорьки ящериц. И бегущая по косогору девчонка с косичками, почти не видными из-за ромашек, девчонка, обмотанная потрепанным белым флагом разбитого войска… Девчонка бежит к нему сквозь время… Дыхание все ближе. Петр Кириллович уже не знал где его дыхание, а где девушки. Они дышали одной спрессованной непонятной субстанцией, не существующей в природе. – Сегодня у нас свадьба, – ее губы так близки, что он чувствует тепло ее лица и тонкие уколы разрядов, слетающих с волосков щек и губ. – Под кустом… – шепнул он. Она подхватила. Они говорили еле слышным шепотом, не прикасаясь друг к другу. – Когда-то, – сказал Петр Кириллович, – я учил наизусть стихи. Я выучил их тысячи… Всех времен и народов. – Зачем? – Чтобы попасть в другое измерение. – И попал? – Нет. Я почти все забыл. Но что-то осталось. Как нескончаемая песня без слов и мотива. Как говоришь ты. Твоя речь как песня. Проста и мудра. Как хайку японских поэтов. – Что такое «хайку»? – Вот слушай… Это настоящее хайку. – Расскажи мне про хайку. – У жителей города Камакура есть обычай. В канун Нового года каждый, кто хочет, вывешивает на станции свои стихи. В основном это хайку. – Ты не помнишь еще? – Помню. – Прочти. – Еще… Эти хайку написаны давно великими японцами Исса и Кёси. Хочешь, я прочитаю очень древнюю хайку? Ее написал Маццо Бассё. Он жил в семнадцатом веке. – Я полюбила хайку. Прочти. – Он написал это перед смертью: Представляешь? Его жизненный путь заканчивается, а он думает о соседе. Это прекрасно? Правда? Света кивнула. Он умирал как человек. Так ведь и надо – Умереть человеком. Жить человеком Не всегда удается. Но умереть Достойно надо. Иначе страшно: Умереть не человеком. У меня был знакомый поэт Миркин. Мне не нравилось, как он жил. Но умер он красиво. Искал в снегу замерзшую молнию, чтобы написать о ней стихи, и не заметил, как замерз. Я простил ему за это все… – Он обидел тебя? – Он исковеркал мою жизнь. Не нарочно, конечно. Он был стихийным явлением. Пришел и исковеркал. Как ливень грядку… – Хайку ни о чем. – Да. И обо всем… Как у тебя… Она дотронулась до его лица. – Забудь все… Петр Кириллович кивнул: – Это настоящее хайку. Подлинное. Сейчас мы пойдем на станцию и будем ждать оранжевую электричку. Да? – Замечательное хайку. Вечное и прекрасное, как мир: «Ты поспи, я буду рядом». Петр Кириллович закрыл глаза. Сердце билось большими неровными ударами, и Коньшин перевернулся на правый бок, чтобы сердцу было легче работать. Он видел его. Большое, разбухшее, с дряблыми мускулами, оно билось и билось, качая и качая бесконечную кровь, захлебываясь и сбиваясь с ритма, как подбитая чайка, стремящаяся к родному морю. Или как лягушка в снегу по дороге к замерзшей речке. Однажды он видел такую лягушку. Она, видно, слишком поздно поняла, что пришла зима, и заспешила к речке, проваливаясь в пушистый снег, выкарабкиваясь, снова уходя с головой, но все-таки упорно стремясь к речке. Хотя, наверно, и чувствовала, что река замерзла. |
|
|