"Обреченный убивать" - читать интересную книгу автора (Гладкий Виталий Дмитриевич)

Волкодав

Работать на татами в паре с Двадцать Вторым – одно удовольствие. Он примерно моего роста, крепко скроен и невероятно подвижен. Иногда бывает просто трудно уследить за его финтами и перемещениями, и тогда я лезу напролом – силенок у меня побольше.

Но достать его по-настоящему – кишка тонка: Двадцать Второй ускользает, как угорь из крупноячеистой сети.

Конечно, в драке я своего нового приятеля замочу, и он это знает, – мои пальцы теперь стали железными, и я бы просто вырвал ему горло. Но в тренировочном спарринге Двадцать Второй чувствует себя словно рыба в воде.

Его зовут Евгений, а по-нашему – Жека. Несмотря на строжайшее предписание оставаться безымянными болванчиками, курсанты все же положили на этот приказ кое-что, весьма интересное.

Естественно, об этих наших "проступках" знало и начальство, но, похоже, дурацкая сверхсекретность спецзоны и их достала до печенок, а потому все наши зубры делали вид, что ничего не видят и не слышат.

– Какого черта, Макс! Ты что, хочешь меня угробить?

– Я ведь вполсилы, Жека. И между прочим, блок нужно ставить. А ты лезешь на арапа…

Макс – это я, Максим Левада.

– Тебе бы со слоном бодаться, – с обидой бубнит Евгений, массируя ушиб. – Горилла…

– Хамите, парниша. Клянусь твоим корешем Буддой – не со зла. Прошу простить меня, сэр.

– Силы ему некуда девать, – продолжает свою волынку Двадцать Второй. – Ничего, скоро и тебя укатают.

– Это кто же такой бугристый?

– "Кукла".

– Чего?

– Кроме того, что у тебя в голове мякина, так ты еще и глухой. Завтра у нас спарринг с "куклами", кумитэ.

– Ты можешь объяснить человеческим языком что такое "кукла"?

– Не знаешь? Ну, братец, ты и тьма египетская. Да о них в нашей зоне не только сторожевые псы знают, но и коты на поварне. "Куклы" – это смертники, которым, между прочим, терять нечего. Могут зашибить насмерть или покалечить. Так что отмахиваться надо всерьез.

– Ты их видел?

– Не приходилось. Но выпускники рассказывали, что среди "кукол" есть амбалы по два метра росточком и весом за сто кэгэ.

– Мы тоже не пушинки.

– Да. Но кто из нас может похвастаться десятью схватками подряд, и чтобы в каждой противника уносили с татами?

– Жека, ври, да знай меру. Это что, мой последний удар так подействовал на длину твоего языка?

– За что купил, за то и продал. Сам не видел, но тому, кто говорил, верю. Впрочем, завтра лично убедишься. Если повезет.

– В чем повезет?

– В жребии. У "кукол" свой график, так что кто из них будет нам бока мять – вопрос на засыпку.

– Ладно, поживем – увидим… Отдохнул? Тогда за дело…

Итак – завтра. "Куклы" – кто они? Кумитэ – драка, как говорится, без дураков. И если то, что рассказал мне Двадцать Второй, правда, придется быть начеку.

Отражая лихие наскоки Жеки, я почему-то вспомнил свои курсантские годы.

Начиная со второго курса мы почти каждую субботу или воскресенье, разбившись на группы, отправлялись в город искать приключений. И находили. В рабочем предместье, на танцплощадках.

Подогретая самогоном, по горло сытая неустроенной жизнью среди покосившихся бараков, халабуд и шумных, пропахших кислыми щами общаг, предместная шантрапа дралась отчаянно и беспощадно. Несмотря на нашу, уже весьма солидную подготовку в боевых единоборствах, мы редко возвращались в свои дортуары невредимыми.

Однако училищное начальство в упор не замечало синяков и ссадин, расцветивших курсантские лица на манер пасхальных яиц. Уже гораздо позже я узнал почему: таким нехитрым способом – не без соизволения свыше – в училище из маменькиных сынков делали настоящих волчар, классных десантников и диверсантов, нередко, к сожалению, излишне жестоких, но в бою надежных выше всяких похвал…

Двадцать Второй не соврал. По окончании завтрака нас собрал Сан Саныч и после длительного и не очень вразумительного выступления объяснил, что нам предстоит и кто такие "куклы".

Судя по его речи, нам позволялось все, вплоть до летального исхода. Короче говоря, спарринг до отключки. Как в настоящем бою – чтобы выжить, нужно убить.

Правда, Сан Саныч сделал и оговорку, заключавшуюся в том, что все-таки "кукол", по возможности, нужно поберечь. Нельзя ведь сравнивать какого-то уголовника, пусть и смертника, даже если у него и косая сажень в плечах, с тренированным диверсантом-профи.

Мы поняли Сан Саныча правильно – в предстоящих кумитэ нужно относиться к "куклам" как к особо ценному тренировочному инвентарю; бей до упора, но не забывай, что и завтра будет день и новый спарринг.

Мне повезло – я попал в первую десятку. Вместе с Двадцать Вторым.

Мы бросили жребий, и мне выпал седьмой номер. Сан Саныч и тренер-якудза на наши детские забавы со жребием смотрели сквозь пальцы – чем бы дети ни забавлялись, лишь бы не плакали. Или применительно к нам – хрен с нём, что с дитём, лишь бы девственницей была…

Да, это было кумитэ… Против нас "куклы" выставили огромного грузина, похожего на мохнатую обезьяну, и худощавого, довольно симпатичного парня ростом чуть выше среднего, с застывшим, непроницаемым лицом, похожим на маску, но с легким загаром.

Если честно, то он меня не впечатлял.

А вот кавказец… Это был тигр. Ребята из нашей группы в подобных спаррингах выступали впервые, а потому несколько робели: несмотря на словесную "накачку" Сан Саныча и долгие часы тренировок на пределе сил и возможностей, не так просто приказать себе: "Вот человек, он твой враг, убей его".

И грузин метелил всех, как хорошо отлаженная машина. Конечно, он больше брал нахрапом, чем техникой, и я это видел, но его длинные руки-рычаги работали без устали и довольно слаженно.

Скопытился кавказец на Двадцать Втором. Жека выступал четвертым и учел ошибки предыдущих. Он повел бой в присущей ему элегантной и молниеносной манере, и грузин минут пять бегал за ним, как кот за мышью.

И добегался. Хлесткий встречный удар буквально подбросил громилу в воздух, а когда он попытался встать с четверенек, нога Двадцать Второго уже нашла его челюсть.

Как же я ошибался во второй "кукле"! Когда он вышел на татами, я краем глаза увидел, что желтое лицо нашего сэнсэя-якудза неожиданно посерело.

С чего бы? – подумал я недоуменно, но тут же весь обратился во внимание.

Противником худощавого оказался один из лучших наших каратистов, Тридцатый, уверенный в себе диверсант-ветеран (если можно считать таковым человека в тридцать лет), с телом, испещренным шрамами.

Похоже, на его совести было немало такого, о чем нельзя говорить даже шепотом и под одеялом. Тридцатый был замкнутым, нелюдимым, и нередко в его глазах проглядывала неумолимая жестокость. Многие из наших ребят побаивались Тридцатого и сторонились, как зачумленного.

Тридцатый начал бой осторожно, но в этой осторожности не было опаски – только трезвый расчет. Худощавый смертник отвечал на его атаки сдержанно, без азарта, которого было больше чем достаточно в спаррингах кавказца.

Меня поразила манера худощавого держаться на татами. Во всех его мягких и точных движениях явно просматривался какой-то стиль, но что это было на самом деле, я понять не мог.

Я ждал, что будет именно так. Несмотря на предупреждения Сан Саныча, Тридцатый все же нанес удар из разряда особо опасных, практически смертельный.

Зал ахнул: он бил наверняка и с такой дистанции, что, казалось, уйти или сблокировать этот удар невозможно.

И все-таки худощавый в каком-то непостижимом акробатическом кувырке ушел. Приземлившись, как кошка – на все четыре кости, – он четко поставил несколько весьма жестких блоков, вертясь, словно юла, и встал на ровные ноги. Потеряв от злобы голову, Тридцатый бросился на него, как таран, используя всю свою силу и мощь.

И тут я впервые увидел худощавого в истинном его обличье. Казалось, что он только сейчас проснулся; в его прищуренных глазах загорелся опасный огонь, а движения рук напоминали мне пассы фокусника – молниеносные, непредсказуемые и непостижимые.

Некоторое время он сдерживал натиск Тридцатого, а затем…

Затем все оказалось просто и страшно – раздался хруст кости, остановленный на замахе Тридцатый захлебнулся криком и упал на татами. Момент удара я просто проглядел – он был выполнен настолько точно и быстро, что я не понял, как худощавый это сделал.

– Ключица… У него сломана ключица. – Жека был взволнован и шептал мне на ухо скороговоркой. – Я тебе говорил… это тот самый, непобедимый. Тридцатый – дурак. Попер на него, как на буфет. Хотел прикончить. И получил в ответ пилюлю – не переварить. Так ему и надо. Ведь видно было, что смертник поначалу не желал ему зла. Между прочим, я только что узнал, как кличут эту "куклу". Двенадцатый. А еще его зовут Ерш.

Да-а… Ну и дела…

Я посмотрел на сэнсэя – он не отрывал взгляда от смертника, расслабленно стоявшего на татами в ожидании очередного противника. Обычно невозмутимое лицо японца искажала гримаса ненависти.

Следующего по очереди, шестого, Двенадцатый уложил за минуту. Похоже, курсант просто мандражировал. Его можно понять – было от чего.

Ерш, или как там его, с виду казался спокойным, но, похоже, внутри у него все кипело. Шестого он, не мудрствуя лукаво, уложил элементарным боксерским хуком и снова скромно отошел в сторону, дожидаясь, пока неудачника приведут в чувство.

Ну что же, пришел и мой черед…

Свой страх я потерял так давно, что уже и не помню когда. Осталось только элементарное чувство самосохранения; без него не выжить ни одному из людей нашей поганой профессии.

Ждешь меня, Двенадцатый? Вот он я, Волкодав. И знай – я упрямый. Все равно тебя, Ерш, достану. Чтоб я так жил, клянусь!

…Как долго тянется время поединка! Я не устал, нет. Боль? Так ведь и Двенадцатому не сладко – несколько раз я прикладывал ему от всей души.

Он дерется как черт. Временами я тихо рычу от азарта и стараюсь отвечать на каждый удар. По-моему, вихревый темп, который мы взяли с самого начала кумитэ, наконец разогрел Ерша до точки кипения.

Он пытается найти мои уязвимые места, приблизиться – ведь у меня руки подлинней, – а я расстреливаю его с дальней дистанции, мужественно укрощая желание повторить глупость Тридцатого.

Я не испытываю к "кукле" злобы, мне не нужна смерть на этом татами. Я так часто убивал, что иногда самому хочется сбежать в мир теней, чтобы больше никогда не видеть мазков вечного мрака, положенных моей рукой на лица врагов. Врагов ли? Лучше об этом не думать…

Кажется, Двенадцатый понимает, что мне нужна победа, но не любой, тем более страшной ценой.

Он смотрит мне в глаза тем долгим, немигающим взглядом, над которым я бился лет пять, и полыхающий в его взоре хищный огонь дикаря, сражающегося за свою жизнь, постепенно уступает место острой сосредоточенности и даже недоуменного любопытства. Двенадцатый не знает усталости, как и я; и похоже, для него мое внутреннее состояние является загадкой.

Он пробует меня, пытаясь сбить дыхалку. Да, что-что, а по точкам бить он дока. Если бы не наш якудза, преподавший мне эту древнюю науку, лежать мне на татами полудохлым крабом, слабо шевелящим лапками.

Все. Все! Гонг. Ничья. Явление редкое, для курсантов нежелательное и даже постыдное (не говоря уже о поражении).

А мне плевать! По крайней мере – сегодня. Увы, я еще не готов довести наш с Двенадцатым спор до победного финала. Это великий мастер.

Я встречаюсь взглядом с тренером. Его лицо уже приобрело свой естественный цвет; мне кажется, что он кривит губы в улыбке.

Я его понимаю: да, трижды да!

Я буду тренироваться и днем, и ночью, до изнеможения, до умопомрачения, до… какая разница до чего! Главное, уложить его на татами. Не на всю оставшуюся жизнь, нет. Уж не знаю, что он там сделал, но быть палачом такого мастера я не хочу.

Победить – другое дело. Это почетно. И поможет снять с души камень – к сожалению, я самолюбив до крайности.

Наверное, как и наш сэнсэй-якудза, для которого видеть, что творит Двенадцатый с его учениками, было выше всех душевных сил.

Я буду готов, Ерш, обязательно буду!

Конечно, нам придется еще не раз драться в спарринге, и, может, ты мне натрешь холку по первое число, но придет время, придет… Жди!