Евгеньева Лариса (Прус Лариса Евгеньевна)Лягушка

Лариса ЕВГЕНЬЕВА

(Лариса Евгеньевна Прус)

Лягушка

Лицо у нее было бледное, словно картофельный росток. И глаза какие-то бесцветные. Она ненавидела эти глаза. Она ненавидела это лицо. Она ненавидела этот лагерь, куда ее посылали каждый год.

Посылали, усылали, засылали... Избавлялись. Так, во всяком случае, она думала. С глаз долой, из сердца вон. Что ж, они, по крайней мере, очень и очень в этом раскаются. Когда-нибудь. Возможно, не очень скоро, но она подождет.

Давным-давно, у каких-то первобытных народностей, она читала, был обычай: сажать старикашек на саночки и увозить в какую-нибудь безлюдную местность. Везли, везли, старикашки дорогой сваливались - там и оставались. Конечно, они знали, зачем их везут, - такой обычай. Жуткое дело. А еще у других первобытных туземцев, она читала, так там вообще был обычай съедать своих старух. Дарвин, "Путешествие на корабле "Бигль". Все это с голодухи, конечно. Но Римму она бы не съела даже с голодухи. На саночках - пожалуйста!

Она представила, как везет Римму на саночках, метет пурга, лепит снегом в лицо - ледяным, колючим... Все это она представила очень даже живо, но зато никак не могла вообразить Римму старухой. Она представила Римму в седом косматом парике, а на белом гладком лице - несколько линий черным карандашом, которые должны изображать морщины. Она фыркнула. Да это же Римма в роли старухи Изергиль! В студенческом театре! Лёку оставили у соседей, а сами отправились, расфуфырившись. Впрочем, она не фуфырилась. Она села в последнем ряду, а отец - в первом. Она не знает, что он там видел из своего первого ряда, но то, что она видела из последнего, было ужасно.

Тряся своими лохмами, Римма завывала, вопила и визжала - это была не старуха Изергиль, а вообще какая-то шекспировская ведьма. Или нет - просто дурочка. "Ду-роч-ка", - повторила она мстительно.

Библиотекарша, поскрипывая гравием, молча прошла мимо, поднялась на крыльцо и стала отпирать замок. Дина встала со скамейки, одернула юбку и пошла вслед за библиотекаршей. На прошлой смене в библиотеке сидела Анна Елисеевна, очень милая женщина. Но Дине, честно сказать, поднадоели ее ахи да охи. "Ты не читаешь книги, а глотаешь", - без конца твердила она Дине. И еще: "Разве есть какая-то польза от такого сумасшедшего чтения?!" Как будто эту пользу можно измерить калориями или килограммами! "Во-первых, человек становится умнее, а во-вторых, просто интересно. Во-первых, интересно, - исправила сама себя Дина. - А все остальное постольку-поскольку".

Милая Анна Елисеевна не могла придумать ничего лучшего, как начать спрашивать у Дины о содержании прочитанных книг. Все это, конечно, с самыми лучшими побуждениями, но, оставшись в лагере на вторую смену (точнее, будучи оставлена), Дина с облегчением увидела, что вместо милейшей Анны Елисеевны в библиотеке появилось новое лицо - довольно-таки серая особа неопределенного возраста. Имени ее Дина так и не узнала, улыбаться новая библиотекарша, похоже, вообще не умела, но зато никаких охов и ахов по поводу ее сумасшедшего чтения не было и в помине. Библиотекарша равнодушно кивала в ответ на Динино "здрасьте", равнодушно заполняла формуляр, переглядывала отобранные книги и так же равнодушно встречала Дину через три дня с кипой книг, уже прочитанных.

Запах книг, какая-то особая тишина и прохлада - тоже особая... Прошелестит страница, скрипнет стеллаж, жужжа, забьется о стекло муха... Дина могла бы проводить здесь не часы - дни! Даже эта небогатая лагерная библиотека - четыре стеллажа - казалась ей пещерой чудес. Можно было начать смотреть книги по порядку, с первого стеллажа, методично просматривая одну за другой. Тогда не будет ощущения, что она прозевала что-то интересное. А можно, наоборот, со скучающим видом прохаживаться между стеллажами и вдруг: а ну-ка, ну-ка, что там за яркий такой корешок? Давай выползай на свет божий! Можно было так, а можно - эдак. Все зависело от настроения.

Сегодня, например, Дина настроилась на свободную охоту. Она прошла к третьему стеллажу и, не глядя, вытащила нетолстую книжку, чуть выдававшуюся из плотного ряда. Внезапно дыхание у нее перехватило, а ладони стали мокрыми. Она держала в руках... Нет-нет, может, ей показалось? От жары, что ли, померещилось? Дина чуть ли не носом уткнулась в книжку, осторожно лаская ее пальцами; новехонькая, ни разу, видно, не читанная, без единого пятнышка... Сэлинджер! "Над пропастью во ржи"! Дина въявь держала свою мечту.

В прошлом году она прочла эту книгу впервые. Самое смешное - что ее взяла для себя в библиотеке Римма. Книга была страшно затрепанной, в противных жирных пятнах, полурассыпавшаяся, без начала. Неприятно было даже взять ее в руки. Однако Дина взяла, прочла первую страницу и уже не могла оторваться до самого конца. Она хотела перечитывать ее снова и снова, однако Римма отнесла книгу в свою взрослую библиотеку через несколько дней.

Римма, конечно, не знала, что Дина тоже прочла эту книгу. В детской библиотеке ее выдавали только в читалке, а читалку Дина отчего-то не любила. С книгой она любила оставаться совсем одна.

С тех пор Дина заболела этой книгой. Но она прекрасно знала, что книги ей не иметь. Не маленькая, знает не хуже других, что такое "книжный бум" и сколько стоят хорошие книги у всяких там спекулянтов! Но ведь она держит сейчас эту книгу, ее книгу, в руках. И это вовсе не сон. Вот, пожалуйста, самая настоящая библиотека, самые настоящие стеллажи - и никого нет. "И никого нет", - повторила она чуть ли не вслух и, еще не успев осмыслить, быстрым движением засунула книгу под пояс юбки, прикрыв сверху просторной блузкой.

Дело было сделано. "Вот если бы в библиотеке сидела сейчас Анна Елисеевна, - подумала она с запоздалым раскаянием, - тогда, конечно..." И вдруг снова испуг - не испуг, ужас! - буквально пригвоздил ее к полу. С другой стороны стеллажа, в просвет между двумя полками, на нее смотрело что-то марсианское. Что-то жуткое, невиданное и необъяснимое. Но даже при всей нереальности происходящего она отметила: смотрело с интересом. Но тут завизжала за окном малышня, кашлянула библиотекарша, скрипнула стулом - и наваждение развеялось. Стало ли от этого лучше - вот вопрос!

Марат Павлов из их отряда наблюдал за Диной сквозь свои огромные дымчатые очки. Она могла поклясться, что в библиотеку никто не входил! Что он там, со вчерашнего дня сидел? А в висках стучало: "Он видел! видел! видел!" Пылая лицом, Дина пошла к выходу.

- Я ничего не буду брать, - бросила она библиотекарше.

Та молча и равнодушно глянула и снова склонилась над столом.

Значит, Марат Павлов. Он был не из их школы, но Дина его знала. Из года в год они встречались на городской олимпиаде по литературе, так что вполне успели примелькаться друг другу.

- Слушай, чего ты там слямзила?

Опять он подкрался к ней неслышно, испугав до полусмерти!

- Ты чего? - остановившись, крикнула она визгливым от страха и стыда голосом. - Ты чего за мной шпионишь? Чего вышныриваешь? Как этот... тать! На цыпочках...

- Ну, даешь! - протянул он озадаченно. - Мне ж интересно. Никто за тобой на цыпочках не шпионит, это у меня просто лапти такие. - Он поднял ногу и продемонстрировал кед на толстой резиновой подошве. - Бесшумные! Так что ты там сля... позаимствовала?

- Не твое дело.

- Брось, я ведь тоже как-никак интересуюсь. Стоящее?

Быстро оглянувшись - аллея была пуста, - она вытащила книжку.

- Ничего. Есть вкус, - похвалил Марат. - Слушай, а я что недавно приобрел: "Историю пиратства"! Пошли мы, значит, с папашкой к профессору папашка по делу, а я просто так. Ну, знакомый его, живой такой старикан. Книг у него - жуть. Да он и сам не знает, что у него есть, а чего нет. Точно! Нужна ему эта "История пиратства"! Книги воровать не грех, закончил он убежденно.

- Не знаю...

- Не знаешь! А заимствуешь! Первый раз, что ли?

Она молча кивнула.

- А я, слушай, и Буссенара, и второй том Майн Рида, и "Тайну индийских гробниц"...

- Я чуть не умерла от страха. Еще когда увидела: кто-то смотрит, словно марсианин!

- А, очки. Это папашкины. Дал поносить на пленэре. Слушай, у меня ведь двойник этой книжки. Ну, два экземпляра. Один мой, другой для обмена. Если бы я знал, я тебе запросто мог подарить.

- Подари! А эту я тихонько на место положу!

- Ну... Я человеку обещал. Один человек, понимаешь? Я ему то, он мне это. Обещал уже.

После ужина, когда привезли кино, Дина подсела к Марату и сказала:

- Ты знаешь, я все думаю над этим... Вот у тебя, например, много книг, да? А кто-то приходит и потихоньку берет себе книжку, тайком...

- Лямзит, что ли?

- Ага. Тогда ты тоже будешь считать, что книги воровать не грех? Если не ты, а у тебя?

- Слушай, ну ты и зануда! Хуже моего Тарасика.

- Это кто?

- Брат. Три года. Целый день с утра до ночи: "почему?", "почему?", "почему?". Мне надоело, я как рявкну ему: "Потому!" А он: "Почему потому?"

- А моя Лёка, ей три с половиной, тоже страшно смешная. Она не выговаривает "эр" и хитрющая такая! Ей говорят: "Скажи "Мурчик" (это кот наш, Мурчик), а она: "Можно, я скажу просто "кот"?"

Марат засмеялся, сзади зашикали.

- Лёка - это сестра?

- Ну да.

- Они в этом возрасте ужасно смешные, - сказал он солидно.

Дина почти не смотрела фильм и все время припоминала, что же такое смешное говорила Лёка? Несколько раз она принималась шептать на ухо Марату:

- Знаешь, по телевизору она как-то смотрела фильм о бактериях, а потом увидела гусеницу да как закричит: "Смотрите, вон лезет такая хорошенькая бактерия!" И еще, я вспомнила, она ужасно не любит ходить, все время просится на руки. Я говорю: "Надо ногами ходить. Для чего тебе ноги?" А она: "Для ботинок!" А один раз погладила нашего Мурчика и говорит: "Какие у него натуральные кожаные уши!" Это она слышала, как Римма рассказывала про свое натуральное кожаное пальто.

Всякий раз Марат с готовностью наклонялся, внимательно слушал, а затем смеялся. Когда они возвращались после фильма, он еще рассказал о своем Тарасике:

- Молодчага такой парень, любит порубать. Съел две тарелки манной каши, гладит себя по пузу. Мама спрашивает: "Тарасик, что надо сказать?" А парниша: "Еще!" Лично я считаю, с младшим братом мне повезло.

- Я тоже, - сказала она.

После этого, конечно, она не спала всю ночь, немного поспала лишь под утро, перед самым подъемом. Чем она занималась? А самоедством. Дело в том, что она не любила врать. Органически не переносила вранья. А тут вдруг: "Я тоже". Она не то что не считала, что ей повезло, - она их не-на-ви-де-ла. И Лёку, и Римму. Хотя прекрасно понимала, что Лёка тут ни при чем. Если быть точной, то она и Римму не так уж чтобы ненавидела - она просто старалась жить так, как будто их нет. Так, будто продолжается то время после смерти мамы, когда они с отцом жили вдвоем. Не говоря ни слова, залезала к нему в карман, брала деньги, покупала цветы; в вазе у маминого портрета всегда были живые цветы. Осенью - рябина, кленовые листья, зимой - ветка ели или сосны. Отец никогда не требовал отчета - он знал, что Дина не оставит себе без спроса ни копейки. Иногда, по настроению, открывала "мамин" шкаф, примеряла, прикидывая, кое-что укорачивала... Ведь отец сказал ей: "Теперь это твое". А с мамой они уже сравнялись по росту.

У Риммы хватило ума не приближаться к этому шкафу, иначе бы она ей показала!

Впрочем, Римма была полная и абсолютная мещанка. Вкуса у нее не было ни малейшего, а обожала она всякие блестки, бантики-шмантики и тому подобное.

Дина пыталась жить, словно их нет, но они-то были! И каждое движение, каждое слово, каждый жест - словно ножом по стеклу!! Вот Римма, нечесаная, в ветхом каком-то халатишке, катает Лёку в коляске. Да где там катает трясет коляску на одном месте, вытряхивая ребенку мозги! Это чтобы не отходить от старух, с утра до ночи дежурящих на скамейке возле песочницы. Больше всего Римма любит сплетничать со старухами. И через каждые два слова - "мой". Отца она называет "мой". "Мой пришел... мой сказал... Мой! Мой".

Это же с ума можно сойти. Отец - доктор наук, замдиректора научно-исследовательского института, и Римма - недоучившаяся студентка! Дважды ее отчисляли, дважды восстанавливали, а уж что творится у них дома перед сессиями! Днем и ночью Римма пишет шпаргалки, отец что-то пытается вдолбить в ее глупую башку. Римма рыдает: "Я все равно ничего не запоминаю!" - и отец, махнув рукой, садится рядом с ней и тоже начинает писать шпаргалки. А утром - пятак под пятку; кряхтя, влезает в какое-то школьное еще платье, которое приносит на экзаменах удачу, Мурчик с ночи закрыт в ванной, чтобы, не дай бог, не перешел дорогу, хотя как в квартире определить, перешел кот дорогу или не перешел?

Однажды перед самым уходом на "счастливом" платье во всю спину разошлась молния - ну так Римма в жару мучилась в кофте, только чтобы остаться в этом платье.

"И все-таки, - думала Дина, - почему я сказала "Я тоже?!"

Утром на зарядке Дина лихорадочно вспоминала Лёкины перлы, чтобы рассказать Марату, а он вдруг спросил:

- В теннис после завтрака сыграем?

Они играли после завтрака в теннис, у нее получалось так себе, и Марат принялся ее учить. Ребята, которые ждали своей очереди, стали шуметь, но Марат сказал: "Ша, граждане" - и они затихли. В теннис Марат играл лучше всех, нос, однако, не задирал, не отказываясь играть даже с самыми "калеками", что впервые взяли в руки ракетку, причем старался им подыграть - пусть и у них появится какая-то иллюзия игры.

Дина моталась по площадке, словно загнанный заяц. Сердце колотилось в совершенно неположенных местах, сразу в нескольких - в горле, в желудке, в спине, даже в ушах. Легкие распирало от горячего воздуха и пыли, и все время хотелось чихать. Глаза щипало от той же пыли, пота и солнца, в них все время лезли растрепанные, влажные волосы. "Как корова", - подумала Дина, с жутким топотом мотаясь по площадке и видя, как легко бегает Марат. Надо было, конечно, швырнуть ракетку и уйти, но своей воли у Дины сейчас не было. Словно она приклеилась к ракетке, и эта ракетка тащила ее за собой, швыряла из одного конца площадки в другой.

- Хватит на сегодня, - сжалился наконец Марат.

Когда Дина, загнанно дыша, соображала, как бы по-незаметнее вытащить из кармана довольно-таки серый платок, чтобы вытереть пыльное лицо, к ней подошел Марат.

- Слушай, - сказал он, улыбаясь, - а тебя нужно гонять каждый день! Смотри, какие щеки стали розовенькие, а то ходишь бледная. Хотя так тоже ничего, - добавил он, - но, говорят, румянец - признак здоровья! И глаза стали ярче, честное слово!

- А так... тебе не нравятся? - со смешком (вроде шутка) спросила она.

- Почему нет? Нравятся. Словно бледно-голубая акварель, красивый цвет.

Она сунула ракетку в руки подошедшему Асланянцу и почти что убежала не хватало еще, чтобы Марат сейчас увидел ее лицо: теперь румянец пылал, наверное, не только на щеках, но и на ушах, и даже на носу!

В воскресенье был родительский день. Приехали все трое - отец, Римма и Лёка. Собственно, приехал один отец, те же - заявились. Римма в цветастом ярком платье с рюшиками, крылышками и бантиками, веки намазаны серебристо-синим, полные губы в розовой помаде. "Словно тряпичная баба, которую сажают на заварочный чайник", - непримиримо подумала Дина.

Они расположились на скамейке под сосной. Римма вынимала из сумки пакеты - пирог один, пирог другой, конфеты шоколадные, ириски, орехи, семечки... Дина развернула обертку и стала нехотя жевать конфету, а Римма, взяв двумя пальцами Лёкино ухо, противным, сюсюкающим голосом, которым она всегда разговаривала с Лёкой, сказала:

- А ушки у Лёки грязные-прегрязные! Капризничала сегодня, не хотела мыть уши. В следующий раз не поедешь к Диночке!

"Вот уж буду плакать", - подумала Дина с привычным ехидством, однако прежней злости почему-то не было.

Лёка полезла на колени к отцу.

- Непослушная девочка, - просюсюкала Римма. - Папа не любит грязнуль!

- Будешь мыть грязные уши? - спросил отец, бережно придерживая Лёку.

- Не! - крикнула та.

- Почему?

- Чтобы руки не пачкать, - хитренько скосив глаза, нашлась Лёка.

Отец перехватил Динин взгляд и перестал улыбаться, а его глаза сделались словно бы виноватыми. А Дина думала: "Запомнить и рассказать Марату".

И тут, словно его звали, появился Марат. Он что-то подбрасывал и снова ловил, неторопливо приближаясь к ним по аллее. Она знала: родители Марата в санатории, Тарасик у бабки, поэтому к нему никто и не приехал.

- Я тоже хочу! - крикнула Лёка, глядя на большую шишку, которую подбрасывал Марат.

- Так это твоя знаменитая Лёка? - отдавая Лёке шишку, спросил он у Дины. - Знаете, она мне все уши прожужжала своей сестренкой! Лёка то, Лёка это... - Теперь Марат обращался к Римме.

Римма заулыбалась и зарозовела; отец удивленно поглядел на Дину.

- Белке отдам, - решила Лёка, разглядывая шишку. - Пусть ест.

Марат спросил:

- У тебя есть белка?

- В зоопарке есть. Или тут, в лесу. Которые живут.

Дина наблюдала за Маратом - он держался свободно, словно взрослый. Рассказал о своем Тарасике, пообещал Римме две книги доктора Спока о воспитании детей. Наверное, благодаря Марату, сегодняшнее посещение обошлось гораздо веселее.

Перед уходом Римма принялась складывать свертки и пакеты в руки Дине, которая стояла истуканом, не выказывая ни малейшей радости, тем паче благодарности.

- Говорил - не надо возиться с пирогами, - хмурясь, сказал отец.

- Ну как же! Все-таки домашнее!

- Мне магазинное больше нравится, - не удержалась от шпильки Дина.

Римма, по-прежнему улыбаясь своей кукольной улыбкой - непробиваемая особа! - вручила последний пакет, с земляничным пирогом, Марату.

- Мальчик один, к мальчику мама не приехала, угостим его пирожком? просюсюкала она, обнимая Лёку.

Марат покраснел и смущенно стал благодарить, а когда они, помахав на прощание, скрылись за поворотом, отломил кусочек пирога.

- Вку-усно, - промычал он с набитым ртом.

- Держи. - Дина принялась нагружать его свертками и пакетами.

- А ты?

- Я сказала - держи. И без разговоров.

- Ух, вкуснятина, - повторил он, расплываясь в улыбке.

- Ты там мальчишкам все не раздавай, - сказала она заботливо, словно старшая сестра. - Себе оставь немножко.

- Будь спок, - откликнулся он и пошел по аллее своей легкой, быстрой походкой.

Оказалось, что Марату Римма понравилась.

- Тебе нравится, как она одета?!

- Нормально одета. Во всяком случае, у нее есть свой стиль.

- Ну, я не знаю! Она ведь дура!

- Что-то я не заметил.

- А что ты вообще заметил! Она тебя просто... купила пирожком! У нее вообще и вкусы какие-то примитивные. Правда! Ей двадцать шесть лет, а она берет в библиотеке "Капитан Сорви-голова", Майн Рида, Жюля Верна, Буссенара... Это же детские книжки!

- Она любит такие книжки?

- Ты думаешь, она их читает?! Что-то я ни разу не видела. Полежат-полежат, а потом она их уносит. А я, - Дина хихикнула, - утащу тихонько и читаю. Все-таки польза.

- Лучше уж в библиотеке брать, если ты ее так не переносишь.

- В библиотеке! Пойди возьми. Если хочешь знать, это ей подружка из читального зала незаконно выдает. Библиотекарша, подружка ее.

- Значит, она их не читает?..

- Вот тупой! Говорю - не заглядывает. Ну, может, разик какой...

- А вот и сама тупая, - заявил он насмешливо. - Она же для тебя берет.

- Для меня? - Дина лишь передернула плечом - так это было нелепо.

- Слушай, нельзя же быть такой однозначной...

- Да что ты заливаешь вообще?!

- Ничего не заливаю. А ты видишь все, как тебе удобно. А на самом деле...

- Да что ты знаешь, как на самом деле! Посидел с ней полчаса на скамеечке - и еще... судит еще, называется! Что ты знаешь... Она же втируша! Влезла в нашу семью, она нам сто лет не была нужна, недоучка несчастная! У меня, если хочешь знать, отец великий человек, ну, не великий, так большой, а она - домохозяйка, мещанка!

- Какая разница? Он же ее любит.

- Он... любит... Да ты что?!

- А ты, наверное, и правда слепая, - сказал Марат раздраженно и, спрыгнув с бревна, на котором они сидели, пошел в самый центр орущей спортивной площадки.

Она бросилась за ним - пусть объяснит, докажет! - и в этот самый миг тяжелый баскетбольный мяч лупанул ее по голове так, что из глаз посыпались искры. И в голове у нее словно что-то перевернулось. Как могла она не заметить этого раньше? То, как отец разговаривает с Риммой, то, как он улыбается ей, приходя домой, как говорит с ней по телефону, как смотрит на нее, наконец... А Дину обступили потные, разгоряченные мальчишки, вопя, выталкивали ее с площадки... Ватными ногами она переступила через белую линию, и на площадке тотчас продолжилась игра.

- Слушай, ну тебя и тарарахнуло! Наверное, звезды увидала? - Марат осторожно пригнул ей голову и сказал: - Шишка будет, это я тебе обещаю. И кожа немножко содрана. Потопали в медпункт.

И тут она заревела - громко, с подвывом, широко разевая рот и заглатывая воздух. Так она не плакала уже сто лет, а самое смешное, абсолютно таким же манером плакала Лёка. Все-таки они были наполовину сестры...

Когда Она вышла из медпункта - с зеленой кляксой в волосах, - Марат ждал ее, покусывая травинку. Они рядом пошли по дорожке. Потом она спросила:

- Почему ты сказал, что она брала для меня? Она же мне ничего не говорила.

- А если бы ты знала, что она берет книги для тебя, ты бы их стала читать?

Она выкрикнула:

- Ни! За! Что!

- Ну так кто тупой? - спросил он с усмешкой и подтолкнул ее.

Отстранившись, она свернула с тропинки. Шла, загребая ногами сухую хвою. Запахло осенью.

...Еще новость: она вдруг часто начала краснеть. Перехватит в столовой его взгляд - их столы стоят наискосок - и зальется краской по самые уши. Или на озере, куда их водили в хорошую погоду. Марат вызвался учить ее плавать - кое-как, по-собачьи, она еще могла проплыть метров пять, а дальше не хватало воздуха, грудь перехватывало, и она торопилась встать на ноги.

- Первым делом, - сказал он, - нужно научиться отдыхать на спине. Просто лежать и глядеть вверх. Давай, ты не утонешь.

Зажмурившись от страха, Дина завалилась на спину, на его подставленную руку.

- Дыши, - сказал он, - ну! Не задерживай дыхание!

Дина стала дышать, вода тихонько покачивала ее, намокшие волосы легко повело в одну сторону, потом в другую. Она открыла глаза.

- Сейчас я уберу руку - ты не бойся. Ладно? Ты будешь точно так же лежать.

Она смотрела на склоненное над ней лицо Марата с царапиной на щеке и мокрыми, слипшимися треугольничками ресницами, отчего глаза были похожи на какие-то колючие цветочки. Он еще раз сказал, что убирает руку, потом вдруг удивился:

- Слушай, ты как помидор! У тебя не солнечный удар?

Он убрал свою руку, и Дина, все так же продолжая смотреть на Марата, начала медленно исчезать под водой. Когда вода хлынула в нос и уши, она забултыхалась и встала на ноги, фыркая и отплевываясь.

- Ну, ты и топор! - поразился он.

Она махнула рукой - топор так топор - и побрела на берег.

А он еще подходил:

- Эй, красная-прекрасная, как дела?

Она молча пожимала плечами, отворачиваясь. Лицо пылало.

Потом, когда подошел Сева, вожатый, и сказал, чтобы после тихого часа она приходила на террасу, Дина поняла: лето кончилось. Можно обманывать себя и говорить: "Что ж, осталось еще почти две недели, разве этого мало?", но все равно оно кончилось. День за днем теперь будут лететь, мчаться - не оглянешься.

А на террасе собирались, чтобы готовить прощальный костер. Дина не была такой уж особенной активисткой - просто когда человека четвертый год подряд отправляют в один и тот же лагерь, да еще на два срока, то этот, можно сказать, старожил, хочешь не хочешь, становится для вожатых своим.

После тихого часа Дина пошла на террасу. Там уже шумели и дурачились малыши из младших отрядов, старших было всего несколько человек: Скородумов, Асланянц, Жора Зотиков и, конечно, она. Потом подошел Марат. Дина как-то не поняла: звал и его вожатый или он заявился сам?

В общем, все было как и в прошлые разы. Обсуждали, кто из ребят имеет какие-либо таланты, чтобы проявить их на костре. Бывали смены, когда талантов объявлялось пруд пруди, лезли, что называется, изо всех щелей. Тогда и костер затягивался чуть ли не до полуночи: таланты выступать не отказывались, наоборот, жаждали! А бывали смены бедные на таланты. Это уж какая раскладка попадется. А с бедных что взять?

Вот эта смена как раз и была бедной на таланты. Малышня еще суетилась, притаскивала упиравшихся бедолаг, прямо-таки силой вырывая у них согласие прочитать стишок из школьной программы или потанцевать "Яблочко", а старшие сидели, будто воды в рот набрав. Наконец Сева-вожатый отпустил малышей.

- Ф-фу, - выдохнул он. - Теперь ваши предложения.

Какие еще предложения? Они переглядывались и пожимали плечами.

- Ребята, отнеситесь ответственно! - призвал Сева.

- Да нет у нас в смене никаких талантов, честно! - писклявым голосом сказал Жора Зотиков.

- Абсолютно! - подтвердил Скородумов басом.

- Неужели никто ничего не умеет? Вот ты, Асланянц! Не поверю, что ты такой скучный человек!

- Чего скучный? Я не скучный! Я фокусы могу показывать. Эти... карточные.

- Ага! Здорово он их показывает! - подтвердил Скородумов.

- Ребята, неужели вы не понимаете неуместность карточных фокусов на пионерском костре?!

Дине стало жалко Севу, и она пообещала, что Света Савельева, с которой они немного подружились, изобразит звуки животных.

После отбоя Света часто смешила девочек, принимаясь то лаять по-собачьи, то мяукать, то блеять, то кудахтать. Это получалось у нее очень похоже и, главное, смешно. Дина не была уверена, согласится ли Света изображать звуки животных на прощальном костре, но попытаться уговорить ее все же стоило.

- Ладно, - кивнул Сева, - звуки так звуки. Еще что?

- Я предлагаю сцену из спектакля, - сказал Марат. До сих пор он молча сидел в углу, так что о нем даже забыли. Теперь все повернулись в его сторону, а он повторил как ни в чем не бывало: - Сцену из спектакля! По-моему, это будет интересно и не скучно.

- Но из какого? - спросил Сева.

- Из "Отелло", - отозвался Марат без раздумий. - Я, например, согласен сыграть Отелло.

- Ну да... волосы у тебя, того... кучерявые, - сказал Сева, слегка замороченный происходящим. - Один будешь играть или с Дездемоной?

- С Дездемоной. С ней! - И Марат, как будто это само собой разумелось, показал на Дину.

Теперь все головы повернулись к ней.

У Дины перехватило дыхание.

- Дэз-дэ-мона, - дурацки коверкая, проблеял Асланянц, а Зотиков, закатывая глаза, затрясся в мелком смехе.

- Тише! - Сева хлопнул по столу ладонью, хотя особого шума как раз и не было. - Поскольку есть предложение, его надо обсудить.

- А чего обсуждать? - пробасил Скородумов. - Раз сам вызывается... Может, только кого покрасивше поискать на эту, на Дездемону?

- Подумаешь, знаток! - фыркнул Марат.

- Чего знаток? Я никакой не знаток. Чего думал, того и сказал.

- Если хотите, у нее настоящий тип эпохи Возрождения! Лицо - как на старых картинах! Джотто, "Рождение Венеры", ясно? - Подойдя к Дине, он стал размахивать руками перед ее носом, словно экскурсовод.

- Это какое же рождение? Там, где она голая из ракушки вылазит? Асланянц в восторге вертел головой, а уши у него пылали, словно два фонаря.

- Ладно! - Сева стукнул по столу уже не ладонью, а кулаком. Готовьте своего "Отелло"! Моя помощь вам нужна?

- Мы сами, - быстро сказал Марат.

Они ушли. Остались лишь Марат и Дина.

- Да ты не трухай! - подмигнул он ей.

- А почему ты решил... что у меня получится?

- Слушай, старуха, почему ты такая в себе неуверенная? Другая бы нос задирала до потолка, а ты... Ладно, завтра вечером на этом месте! - Он помахал ей рукой и пошел с террасы.

После отбоя, когда Света натешила девчонок "звуками животных", Дина позвала ее к себе. Света не стала забираться к ней под одеяло, как это делали девчонки, когда хотели посекретничать, а села на край Дининой постели и довольно-таки неласково спросила:

- Чего тебе?

Дина как можно убедительнее попросила ее выступить на прощальном костре со "звуками животных", однако Света молчала. Она сидела отвернувшись, и выражение ее лица не было видно Дине.

- Я бы, может, и согласилась, - наконец сказала она, - если бы кто другой попросил. А для тебя - фигушки!

- Почему? - растерялась Дина.

- А так! Как вам - так на блюдечке должны, а как вы - так чихаете на всех!

Сейчас уже замолчала Дина. Она ничего не понимала. Света снова заговорила.

- Девчонки тебя не одобряют. Потому что если все - так все. И нечего! Поняла?

- Нет, - сказала Дина. - Не поняла. Ничего.

- Ты дурочка или прикидываешься?

- Дурочка, наверное, - сказала Дина. - Только все равно я ничего не понимаю.

- Да ведь бойкот у нас! Бойкот насчет мальчишек! Мы же договорились. А ты с этим, с Маратиком!.. Неразлейвода.

Чья-то тень мелькнула у стеклянной двери, и Света юркнула под кровать. Дверь открылась, и Сева-вожатый заглянул в спальню, посмотрел и так же осторожно закрыл дверь. А Дина вспомнила: Сева-вожатый! Когда наступало его ночное дежурство по лагерю, мальчишки заранее предвкушали массу удовольствий. В спальном корпусе старших спальня девочек и спальня мальчиков разделялись нешироким коридором; в конце коридора стоял стол и кресло, а на столе - электрический чайник, телефон и неяркий ночник. Это и было место ночного дежурного. Обычно дежурные читали книгу, пили чай, подремывали или отправлялись смотреть спальни малышей. Однако почему с таким нетерпением ждали дежурства Севы-вожатого?

Потому что Сева был уникальной личностью.

Уложив ребят, попив чаю и опять пройдясь по спальням, Сева затем усаживался в кресло и впадал в странное состояние, похожее на летаргию. Это было что-то вроде сна, но в то же время и не сон. Глаза у Севы были закрыты, лицо блаженно-расслабленное, он слегка посвистывал носом, но в то же время Сева вступал в разговор, отвечал на вопросы, причем вполне осмысленно, и даже спорил. Однако при одном условии: если говорить с ним тихим, спокойным голосом и ни в коем случае не шуметь. В желающих "поговорить" с Севой не было отбоя, однако брали не всех, не более пяти человек на один раз. Ведь известно: чем больше народу, тем больше шума.

И начиналось.

- Сева, "Спартак" - никуда не годная команда! Калеки, мазилы! (А Сева болел именно за "Спартак".)

- Клевета и чепуха, - монотонно отвечал Сева.

- Сева, а зачем за обедом ты скушал четыре вторых?

- Неправда, не кушал, - блаженно улыбаясь, отвечал Сева.

Ну и тому подобное. Особенной находчивостью вопросы, адресованные Севе, не отличались. Но все равно было смешно до коликов, и то и дело кого-нибудь в приступе смеха уволакивали в спальню, зажимая ему рот полотенцем.

Однако все приедается. Как бы там ни было, Сева откалывал свои номера уже несколько лет (четыре года подряд Дина ездила в этот лагерь, и все время здесь был Сева-вожатый, и все время молва о его уникальных способностях передавалась по эстафете), и они слегка поднадоели. И вот ребята придумали нечто небывалое, а то, что это небывалое было с секретом, с двойным дном, девчонки, увы, узнали слишком поздно.

Спальня мальчиков вызвала спальню девочек на битву.

- Чем будем биться? - деловито спросила Света Савельева у Жоры Зотикова, который заявился к ним в качестве парламентера.

- Как чем? - вроде бы удивился Жора. - Подушками!

В обеих спальнях остались одни лишь ленивые. Если бы кто-нибудь посторонний появился сейчас в коридоре, наверное, он бы умер на месте. В длинном полутемном коридоре металась стая каких-то существ с развевающимися за спинами белыми накидками (это были простыни), во всех направлениях летали подушки, кружился пух и перья, и, главное, вся эта вакханалия происходила в полной тишине. Жора Зотиков, растопырившись у стола, как заправский вратарь, отбивал случайные подушки, которые могли попасть в Севу-вожатого. А Сева, оползая в кресле и вытянув вперед длинные ноги, посапывал со своей тихой улыбкой. Время от времени кто-нибудь из ребят на цыпочках подскакивал к Севе и вполголоса спрашивал:

- Сев, здорово мы их?

- Хорошо, молодцы, - отвечал Сева, не открывая глаз.

Девчонок все время теснили к их спальне, но постепенно ребята стали отступать, исчезая в своей спальне по одному. Девчонки, увлекшись, преследовали их до самой двери, которая была рядом со столом дежурного. Последним исчез Зотиков, шепнув Севе одно лишь слово. В этом и был секрет затеи.

- Подъем! - тихо проговорил Зотиков, а от этого слова, сказанного даже шепотом, Севу подбрасывало, глаза его широко раскрывались, и он с ходу включался в окружающую жизнь.

И вот Сева включился.

Что же он увидел? Ораву красных, взлохмаченных, босых девчонок, прыгающих со своими подушками, а прямо перед собой - Свету Савельеву, закутанную в простыню, словно кокон (у нее была чересчур короткая рубашка), Свету, обеими руками показывающую ему длинный нос.

- Так, - деловито сказал Сева, - ясно.

Было ли ему действительно ясно, знает он один. Девчонки застыли, словно в игре "Замри!", с вытаращенными до предела глазами и в самых нелепых позах.

- Ладно, - махнул рукой Сева, - идите!

Он потряс головой, включил электрический чайник и сыпанул в заварочный сразу полпачки чая. Девчонки вздрогнули, словно их кто-то расколдовал, и поплелись в спальню.

Но обо всем этом Дина знала лишь по рассказам - сама она в подушечном бою не участвовала. Не было настроения. Каким-то все это казалось детским, глупым, неинтересным... Тогда она сказала Свете: "Голова болит", но дело было не в голове. Наверное, она стала взрослой. И как это она будет прыгать перед Маратом в таком виде? Глупости. Марата, кстати, тоже там не было.

Девчонкам попало, однако ребят не выдали. Те заговаривали, как ни в чем не бывало, однако девчонки решили: бойкот. Не разговаривать, не общаться, глядеть сквозь. Вот так! Пусть предателям будет стыдно.

- Его там не было, - сказала наконец Дина.

- Мало ли что! - Света опять уселась на ее постели. - Тут дело принципа.

Дина молчала.

- Лично я ничего в нем не нахожу, - поджимая губы, сказала Света. Чересчур он выставляется. Большим умником себя имеет!

- Что ему, дурачком прикидываться?

- Ну, я не знаю. - Света на цыпочках отправилась к своей кровати, прошептав напоследок: - Будет бойкот насчет Маратика, будут и "звуки животных", ясно?

Какой тут бойкот? Назавтра они начали репетировать сцену из "Отелло". Марат пришел с толстым темно-коричневым томом и спросил:

- Ты вообще-то читала?

- Вообще-то нет, - призналась Дина.

- Ладно, темнота, - махнул он рукой с видом превосходства. - Слушай.

И начал читать. Сказать честно, большого удовольствия Дина не получила. Как-то все эти страсти проходили мимо. А тут еще лезла малышня, жаждущая поиграть в настольный теннис, - на террасе стоял теннисный стол.

- Да ну их, - сказал Марат. - Пошли на природу.

В дальнем конце лагеря стояла хозяйственная пристройка без окон. Скрывшись за пристройкой, они перелезли через забор и пошли в лес. Ушли недалеко, сели на толстом спиленном дереве, и Марат снова стал читать.

Солнце светило сбоку; Дина щурила глаза - ресницы, просвечивающие на солнце, казались золотистыми мохнатыми метелками. Она почти не слушала текст - все было ясно и так, - слушала лишь голос Марата.

Читал он с выражением и даже с мимикой. Жалко, конечно, было Дездемону. Впрочем, не очень: чересчур уж она была безответная. Таких людей и жалеть не хочется. Отелло, конечно, самодур. Короче говоря, с ними все ясно. Однако Дина готова была слушать пьесу еще раз с самого начала, и еще, и еще...

Назавтра начали репетировать. Здесь же, на бревне. Дина сначала стеснялась, краснела, мямлила или, наоборот, частила, словно горохом сыпала, лишь бы быстрее закончить.

- Актерский зажим, - хмурясь, изрек Марат. И приказал Дине пройтись вприсядку вокруг их дерева, напевая "цыганочку".

- Зачем? - удивилась Дина.

- Система Станиславского, - коротко объяснил Марат. - Отвлекает и снимает зажим.

И все последующие репетиции начинались с того, что Дина, напевая "цыганочку", отправлялась на карачках вокруг дерева. Зажим действительно снимался, однако на всю репетицию Дина заряжалась смешливым настроением и фыркала в самых неподходящих местах.

В родительский день между тем отец не приехал. Приехали Римма с Лёкой.

- А чего папы нету? - сумрачно-капризным голосом, обычным при разговоре с Риммой, спросила Дина.

- У него конференция, - быстро и как бы виновато ответила Римма: тоже привычная интонация в их разговорах.

"Зачем она приперлась? - подумала Дина. - О чем теперь с ней разговаривать? Надо ведь хотя бы час с ней посидеть!"

- Папа не смог, но мы решили, что мне надо съездить, - словно отвечая на ее вопрос, сказала Римма. - Подумали - ко всем приедут, а ты будешь одна... И Лёке захотелось к сестричке.

Лёка, сделав дыру в бумаге, деловито ковыряла пальцем, отправляя в рот кусочки пирога.

- Вот пирог испекла, - добавила Римма.

Марат появился как спаситель. Римма и Лёка встретили его словно своего. Особенно Лёка. "Ну и прекрасно, - подумала Дина, - пускай теперь их развлекает. Вот и время пройдет".

Она искоса наблюдала за Маратом, но после того, как Сева-вожатый, проходя мимо, бросил быстрый, но очень внимательный взгляд на Римму - было видно, что она его очень заинтересовала, - Дина невольно перевела на нее взгляд и уже не отводила. Как-то так вышло, что она впервые посмотрела на Римму не своим - обычным и привычным - взглядом, а как бы со стороны. Словно на кого-то чужого и незнакомого, увиденного только что и впервые.

Это было непривычно и странно. Что-то словно сдвинулось в ее восприятии. Она смотрела на незнакомую женщину - как она смеется, как закрывается от солнца красивой рукой, как встряхивает головой, отбрасывая назад тяжелую массу густых соломенных волос, - и... она ей нравилась.

Опять прошел Сева-вожатый, еще издали вперив в Римму свой взгляд. Римма тоже посмотрела на него, и, встретившись с ней глазами, Сева залился краской и пробормотал "здрасьте". Хотя Дина смотрела на Римму сбоку, она вполне могла представить, как Римма поднимает на Севу свои большие светло-карие глаза - очень редкий цвет - в густых, загнутых кверху ресницах. Да и сочетание: карие глаза - светлые волосы, - тоже не часто встречается, а густая шевелюра Риммы, между прочим, своя, не крашенная! Так что Севе было отчего смутиться.

"Что-то ты размямлилась, старуха, - сказала себе Дина. - Она ведь не кто-нибудь тебе, а мачеха! Ма-че-ха. Злая, подлая, мерзкая мачеха. Как в сказке. Усылает бедную падчерицу в лес, чтобы та принесла ей земляники. В январе, заметьте!" Однако же - справедливости ради - Римма не была ни злой, ни подлой, ни мерзкой. И за земляникой Дину в лес не посылала, а ездила сама и пичкала затем Дину и Лёку одуряюще пахучим земляничным вареньем.

- Проснись, спящая красавица, я прекрасный принц!

Марат толкал ее коленкой, а Римма, что-то, видно, спросив перед этим, глядела на нее, ожидая ответа. Поняв, что Дина ничего не слышала, она снова спросила:

- Я думаю, форму тебе новую надо купить, правда?

- Чего это?

- Там у тебя ведь на локте заплатка и на подоле чернила...

- На локте ведь заплатка, не на носу, - буркнула Дина, замечая, как что-то погасло у Риммы в лице и как Римма, склонившись, стала неловко расправлять складки своей пестрой цыганской юбки.

- Проводишь? - не глядя, спросила Римма.

- Волдырь натерла. - Дина потрясла ногой.

Она смотрела, как они уходили: Лёка посредине, а Марат и Римма с обеих сторон держат ее за руки.

Громко и резко закричала сойка. Дина заметила шмыгнувшую по ветке белку и хотела окликнуть Лёку - та все время мечтала увидеть в лесу настоящую белку (белку в зоопарке Лёка почему-то считала ненастоящей, вроде игрушечной, что ли), но они отошли уже довольно далеко. Дина вдруг почувствовала себя ужасно одинокой, хотелось, чтобы кто-нибудь приласкал ее - пусть даже Римма. Но Римма когда-то в самом начале пыталась погладить ее по голове - она мотнула головой и так посмотрела, что Римма отдернула руку, точно ожегшись.

Она с каким-то облегчением увидела, как, мелькнув в последний раз, исчезла за деревьями яркая юбка Риммы. Все время, пока они были, Дина чувствовала какое-то раздражающее неудобство. От виноватого вида, от заискивающего голоса Риммы. Почему она так с ней разговаривает, словно в чем-то провинилась? "Ты знаешь почему, - ответила она себе самой. - Знает кошка, чье мясо съела! Все правильно". А прежней уверенности отчего-то не появлялось...

Дальше все закружилось, понеслось, полетело и помчалось. Казалось, что все происшедшее вместилось в один день - между тем от начала и до конца прошла ровно неделя. Конец, разумеется, - тот миг, когда она в запотевшем окне троллейбуса в последний раз увидела Марата. Начало... Вот оно.

Солнечный день, такой жаркий, что, кажется, не исход августа сейчас, а самая макушка лета. Их отряд на озере, все обветренные, загорелые, и только Сева прячется в тени, оберегая свое веснушчатое, никогда не загорающее тело. С чего же все тогда началось?.. "Случайность это или нет? - снова и снова думала Дина. - Нет, пожалуй, не случайность. Не было бы этого повода - нашелся бы другой". Просто с некоторых пор она начала кое-кому действовать на нервы. Асланянцу, например, или Скородумову. Зотикову еще. И именно с тех пор, как Сева-вожатый собрал их на террасе. До этого они Дину почти не замечали, после - начали замечать. Смешки, ехидные взгляды, глупые замечания вроде "вон каша Дездемоночка потопала". Асланянц вообще всех девчонок начал называть Дездемонами. Так и говорил: "Привет Дездемонам!" Или "Дездемоны, в волейбол перекинемся?" Но это так, между прочим, а по-серьезному им чем-то мешала именно Дина.

Они с Маратом играли надувным мячом, зайдя по колени в воду. Солнце жарило вовсю, все вокруг, разомлев, притихло - даже ветерка не было слышно, даже плеска волн. Потом вдруг завизжали девчонки, но и их голоса, и голос Севы донеслись словно сквозь стекло. Дина следила, как летит к ней, кувыркаясь, красно-белый мяч, и легко, кончиками пальцев, толкала его назад, к Марату. Потом вдруг мяч, не долетев, упал посередке между ними и закачался на воде, а Дина услыхала голос Скородумова:

- Эй, Павлов! Идь сюда, дело есть.

Они стояли на берегу, все трое - Скородумов, Асланянц и Зотиков, - и Скородумов что-то бережно держал на вытянутой ладони. Марат спросил:

- Чего?

- Идь, не бойся. Глянь.

- Лягушка, - сказал Марат, подойдя. - И что?

- А ничего. Мы тут поспорили просто, слабо или не слабо Павлову положить Динке за шиворот лягушку.

- С какой стати?

- Да так... Шутка.

- Эй! - позвала его Дина, подбрасывая мяч.

Марат двинулся обратно и чуть не растянулся на подставленной ноге Асланянца.

- Она сказала тебе "эй"? - произнес в нос Асланянц. - Я не ослышался? Лично нас это возмущает, да, ребята? Слушай, в самом деле, ты же человек, а не животное какое-то, чтобы говорить тебе "эй"!

- Ладно вам, ребята...

Дина насторожилась, услышав его голос, просительный и заискивающий, до этого она почти не вслушивалась в то, что они там говорили. Она подошла поближе.

- Да ты возьми, глянь, какая симпатяшка! - Скородумов сунул Марату лягушку, а когда тот отпрянул, дурашливо завопил: - Хлопцы, да он нашу жабку боится!

- Ничего я не боюсь. - Марат взял лягушку и спросил: - Где это вы ее нашли? Лягушка - ночное животное.

- Где нашли - уже нет! Так мы насчет слабо тебе или не слабо положить ее Динке за шиворот.

- Просто некоторые люди считают, что Маратик баба, - писклявым голосом сказал Зотиков. - Ну а я лично считаю, что он парень что надо!

"Интересно, что им от меня нужно?" - подумала Дина, пытаясь поймать взгляд хотя бы кого-нибудь из них. Но удивительно: ни один так ни разу на нее и не глянул. Словно ее и не было. Вот дураки! Лягушкой испугали. Противно, конечно, однако вовсе не смертельно.

- Ну и шутки у вас! - сглотнув, сказал Марат.

- Шутки, а как же! - подтвердил Скородумов.

- Шутки, шутки! - притопывая, зачастил Асланянц.

- Шюточки-и! - дурачась, запищал Зотиков.

Марат повернулся к Дине. Лягушка сидела у него на ладони, пристально и бессмысленно глядя выпученными глазами.

- Шутки так шутки, - криво улыбнувшись, сказал он. И сделал шаг. Потом еще.

Лягушка все сидела, словно неживая. Дина перехватила его взгляд - и вдруг как будто что-то включилось, какая-то телепатическая связь: она ясно, совершенно ясно прочла его мысли! "Прошу тебя, пожалуйста, кричал - нет, вопил он. - Ведь это шутка! Это понарошку! Невзаправду! Ты ведь понимаешь?! Игра. Просто игра. Смешная".

Он медленно, шаг за шагом, шел к ней. И так же медленно она отступала. Не отводя от него взгляда, веря, что унижение в его глазах вот-вот сменится чем-нибудь другим. Чем угодно, только бы не этот загнанный взгляд побитой собачонки.

Они зашли в воду уже по пояс. "Это всего одна секунда, - вопили его глаза. - Нет, полсекунды - а потом все будет как прежде!.." Чего-то все равно до конца она не понимала.

Дина перевела взгляд на тех - те напряженно следили, вытянув шеи, обменивались короткими смешками. Марат сделал еще один шаг, и она поняла: сейчас он действительно положит ей за шиворот лягушку! Хотя какой шиворот, она ведь в купальнике? Те облегченно заулыбались, а ее вдруг озарило. Им просто надо было, чтобы он ее предал. Отчего-то после этого им легче станет жить.

- Эй, - тихонько сказала она Марату, чтобы как-то помочь, вывести его из этого состояния.

Он быстро, рывком отвел глаза, в следующий миг ладонь с лягушкой оказалась прямо перед ней, еще в следующий что-то булькнуло у Дины в горле, она с размаху ударила его по руке и, что-то крича и захлебываясь в рыданиях, вцепилась в него, царапаясь, молотя стиснутыми кулаками и ненавидя, ненавидя до темноты в глазах, до потери сознания...

Она не помнила, как ее оторвали от Марата, как вытащили на берег и уложили на песке. Она царапала и подгребала к себе песок, задыхаясь от рыданий, вся извивалась от усилий выплеснуть, выгнать из себя эту жуткую тоску. Она не помнила, как Зотиков носил в купальной шапочке воду и лил ей на голову, как Скородумов, удерживая ее руки, пытался заглянуть ей в лицо белесыми от страха глазами и бормотал заикаясь:

- Т-ты это... успокойся, а? П-перестань, а?

- Ребята, мы ведь ничего, правда? - суетился Асланянц, бросаясь то к одному, то к другому. - Павлов, скажи! Я вообще в этом деле последний человек! Сказали - пошли пошутим, ну и я.

Потом подбежал Сева и, став на колени, принялся щупать ее лоб. Уже не рыдая, а лишь судорожно икая, Дина глядела в его зеркальные очки, видя свое бледное, перекошенное, залитое слезами лицо.

- Перегрелась, - сказал Сева.

В голове было так тяжело и скверно, точно она и в самом деле перегрелась. Все ушли на обед. Дина лежала на нерасстеленной кровати, глядя в потолок.

Когда стихли голоса девчонок, она сияла со лба влажное, прохладное полотенце и встала. Губы были спаленные и сухие, во рту тоже шелестело от сухости, словно она ела песок. Ее сумка находилась, разумеется, у кастелянши, там было немного белья и теплая кофта. "Заберут", - подумала она равнодушно. Однако же в кармане кофты была трешка, которую на всякий случай дал ей отец. "Перебьюсь", - подумала она снова. Мысли ворочались еле-еле, тяжелые какие-то, ленивые. Конечно, в электричку можно сесть и без билета, точно так же и в троллейбус. Дина никогда не испытывала судьбу и не ездила без билета - было стыдно даже представить, как ее застукивает контроль, как стыдят, спрашивают, из какой она школы... Но теперь было все равно.

Из-под матраца Светы Савельевой она достала красный карандаш, которым Света иногда наводила румянец, постояла, раздумывая, где бы написать, и написала на подоконнике: "Я уехала домой". Потом достала Сэлинджера из-под своего матраца и вышла.

Проходя мимо библиотеки, она все так же спокойно и не таясь подошла к раскрытому окну и положила Сэлинджера на подоконник. Книга почему-то была связана с ним, и не хотелось на нее даже смотреть. Что-то писавшая за столом библиотекарша не подняла головы.

Везло Дине и дальше. Калитка была открыта - и ни человека. Она пошла по узкой лесной дороге, и лишь, изгибаясь, дорога чуть свернула в сторону, как исчез лагерь, стих лагерный шум, и Дина оказалась одна среди леса. Среди зеленого храма. Так, выдрючиваясь, называла лес Римма. Но честное слово, сейчас это определение казалось Дине не таким уж и глупым. Покой и умиротворение были разлиты вокруг, а повсюду щебетала, звенела, перекликалась, шуршала вечная, лесная, своя жизнь...

Но не было покоя у Дины на душе. Сначала зеленый этот храм вроде бы и подействовал на нее, снял спазм, стоявший в горле еще с той отодвинувшейся, казалось, на сто лет назад минуты, однако взамен этого плаксивого, в любой миг готового взорваться рыданиями состояния надвигалось другое: мрачное какое-то, хмурое и тяжелое. И лишь только за редеющими деревьями мелькнула насыпь, а вдали послышался гудок электрички, как это состояние оформилось в беспощадную и ясную мысль.

А он?! Так и будет жить себе да поживать? Вроде ничего и не случилось! Ничего абсолютно?!

Но ведь случилось! Случилось! Он должен запомнить это на всю свою жизнь. Позор и предательство навсегда должны остаться на нем клеймом. "Подлецам надо мстить, - сказала она себе, - страшно мстить!" Но как? Этого она пока еще не знала.

Запыхавшаяся, с колотящимся сердцем вбежала Дина на территорию лагеря. Конечно, она опоздала. Все давным-давно пообедали, пошли на тихий час, ее надпись уже увидели, и сейчас в лагере паника.

Однако Сева-вожатый, вроде бы и не собираясь снаряжать погоню, сидел на скамейке у спальни, то ли вырезая что-то перочинным ножом, то ли просто строгая чурку.

- В медпункте была? - спросил он, подняв голову.

Дина кивнула.

На цыпочках она вошла в тихонько посапывавшую спальню - свежий воздух действовал лучше всякого снотворного - и пробралась к подоконнику. Надпись была на месте, просто ее никто не заметил. Дина послюнила палец и размазала надпись.

На следующий день показывали кино. Он - теперь у него не было имени, - вдруг подсел к Дине. Она посмотрела на него, как на пустое место, а он, похоже, принял это за какой-то знак примирения и обрадованно забормотал о своем осточертевшем братце.

- Знаешь, вчера получил письмо от Тарасика, ну, не сам он писал, конечно, а бабка, он только палец приложил, намочил в чернилах и шмякнул печать. Такие там хохмочки, слушай! Бабка поит его парным молоком. "Пей, говорит, - это молочко просто от коровки". А Тарасик: "Бабушка, а от какого зверя кислое молоко?" От какого зверя!

Дина неопределенно кивнула.

- А однажды утром бабка говорит: "Сегодня мне приснился твой братик!" Я, значит. А Тарасик: "Ой, бабуся, как жалко, что я не лег к тебе в кровать, тогда бы и мне он приснился!"

Было похоже на то, как она когда-то подсела к нему и стала рассказывать про Лёку, - но нет, все было иначе.

Погас свет, пошло начало журнала, он наклонился к ее уху и прошептал:

- Не сердись.

- Я не сержусь, - сказала она чужим голосом.

- Правда не сердишься?

- Правда.

Назавтра они продолжили репетировать "Отелло". Конечно, все уже было не так, раз даже Света Савельева сказала:

- Лады, старуха! Будут тебе "звуки животных" на костре. Молодец, что уже не лижешься с Маратиком!

- А когда я с ним лизалась? - хмуро поинтересовалась Дина.

- Извините, если что не так, - тотчас слиняла Света. - Я ведь в переносном смысле.

Отчего-то даже такая задира, как Света, не захотела с ней связываться. Вроде бы на ней висела табличка, словно на трансформаторной будке: "Не трогай! Убьет!"

Один лишь Марат этого не видел. Или не хотел видеть. Она репетировала, разговаривала с ним, даже смеялась его шуткам, а в голове гвоздем засела одна-единственная мысль: "Как?! Ну как ему отомстить?!"

- Почему ты ни разу не спросила... ну, чего ради мне взбрело в голову с этой сценой из спектакля?

Отрепетировав в последний раз, они возвращались в лагерь со "своей" поляны. Прощальный костер - завтра. Репетиции окончены.

Дина молча пожала плечами. Тогда она была счастлива, что ему это "взбрело", а сейчас... Не все ли равно.

- Я тебе скажу, я никому не говорил, никто не знает, ни один человек. Только тебе. Потому что, знаешь, ты настоящий друг.

Он говорил путано и сбивчиво, как о чем-то необыкновенно важном.

- Для меня это будет самый настоящий Рубикон. Знаешь, что такое Рубикон?

- Знаю. Река. "Рубикон перейден, - сказал великий полководец Юлий Цезарь. - Обратно пути нет".

- Вот именно. Обратно пути нет.

- Что-то я не поняла. Ты объясни, если хочешь.

- Конечно, хочу. Ты знаешь, я... В общем, ну, как тебе сказать... Я хочу стать артистом! - выпалил он.

- Подумаешь, тайна, - небрежно сказала она. - Многие хотят. Только не я.

- Честно?

- А то как.

- Ну а для меня... просто смысл жизни, и все! Серьезно.

Он взглянул на нее с коротким смешком, но по глазам было видно - да, серьезно.

- Понятно. Значит, блеснуть решил. У тебя вообще-то ничего получается.

- Да не блеснуть, не блеснуть! Все наоборот. Я ведь не просто так сказал - Рубикон. Если у меня бы все по-человечески было...

- А как у тебя?

- Знаешь, я боюсь.

- Кого?

- Ну, публику, народ. Зрителей, в общем. Читаю, репетирую, ну, один человек, два или даже три - все ничего. Все хорошо, хвалят меня, я и сам вижу, что ничего, есть, как говорится, данные... Но только выхожу на сцену - все. Конец мне, понимаешь?

- В каком смысле? - уточнила она.

- Да во всех. Словно в пропасть лечу.

- Текст забываешь?

- Текст забываю, руки-ноги, это самое... отнимаются, в голове каша. Ну и тэ дэ.

- Понятненько... - протянула она. Что-то наклевывалось. Что-то оч-чень любопытное...

- Ты хочешь спросить, зачем я еще и на этот костер полез?

- Хочу, - кивнула она.

Действительно, чего это ради лезет он на костер? Джордано Бруно подумать только!

- Потому что это - последний шанс. Самый последний, ясно тебе?

- Ну, почему?

- Да потому! В школе я уже оскандалился два раза. Провалился с треском! Третий раз, сама понимаешь...

Она согласно покивала.

- В Доме пионеров, в кружке, - тоже. Попросили меня из кружка. Почти. Предложили реквизит разный делать, костюмы - а на кой они мне? В общем, последняя надежда. Понимаешь, я должен в себя поверить. Убедиться, что могу. Ты не думай, я не просто с бухты-барахты. Я аутотренингом занимаюсь - знаешь, что это такое?

- Ага. "Я сильный и смелый, я лучше всех, я всех талантливее..." Ну, внушил себе это?

- Почти.

- Ты что, и правда так сильно хочешь в артисты? - спросила она недоверчиво. - А если не выйдет? Все равно придется стать кем-то другим.

- И ты туда же! - воскликнул он почти что с мукой. - Все равно как моя мама: все профессии важны, все профессии нужны. Не будешь, сынуля, артистом - будешь кем-нибудь другим, не менее уважаемым: педагогом, инженером, врачом, поваром, наконец! А я не хо-чу! Понимаете вы все?!

- Ну не ори ты так!

- Я не ору. Вот ты - кем ты хочешь быть? Ты уже решила?

- Ну, не точно... Филологом, в общем. Можно преподавать, можно журналистом, могу даже в иняз, я английский хорошо знаю...

- Вот видишь. Тебе все равно. А мне - нет. Способны вы это понять?!

- Да понимаю я, в чем дело. Хочешь - ну и хоти. Не жалко. А почему все-таки ты сказал, что это последняя надежда?

- Понимаешь, - сказал он уже спокойнее, - просто я решил: если и на этот раз ничего не удастся, значит, я и правда для этой профессии не гожусь. Ведь хотеть - это одно, а мочь - совсем другое, правда? Но я думаю, что сыграю. Шекспир хороший писатель, правда?

- Ничего, - кивнула она.

- У него выигрышные роли, я в театральный на экзамен обязательно из Шекспира приготовлю. Ты хорошая партнерша, правда. С тобой легко. Может, вместе в театральный?

- Еще чего! Слушай, а если ты и завтра провалишься?

- Я не знаю, что будет тогда. Все равно как если жизнь кончится.

- Это что, так важно?

Он кивнул.

- Так для тебя важно? - повторила она. - Правда, важно?

А прощальный костер получился веселый. С начала и до конца. Хотя как для кого, это верно. Что весело одним, для других может оказаться очень грустным, не так ли?

Гвоздем программы было выступление Светы Савельевой со "звуками животных". Громко объявив: "Звуки животных мира в исполнении Светланы Савельевой", Света начала выступление. Сначала она встрепенулась, затрясла руками, словно крыльями, оглядела всех победно и свысока и закукарекала задиристо и звонко, как полный задора и боевого огня повелитель мусорной кучи - петух. Петух с большой буквы! Потом, потряхивая кокетливо головой, приглядываясь то одним, то другим глазом и разгребая ногой землю в поисках червячка, Света, она же курица, сказала вопросительно: "Ко-о? Ко-о? Ко-ко?" "Чик-чирик!" - чирикал, прыгая тут же, воробей. Однако вдоль забора, хищно сузив глаза, крался кот, осторожно переставляя лапы. Ф-р-р! - взлетели воробьи. "Булды-булды!" - злобно забулдыкал индюк, тряся бородой и наступая на кота. "Мр-р-р... Мяу!" - обиженно взвыл кот и убрался восвояси.

Потом появились пес и лошадь, поросенок и гусь, а также корова, барашек и коза. В конце протрубил слон, непонятно как забредший на Светин скотный двор, зарычал тигр, и попугай с глупо вытаращенными глазами прокричал металлическим голосом: "Попка дур-рак! Попка дур-рак! Хар-рошенький попочка, ха-рошенький!"

Свету дважды вызывали на "бис", отбивая ладони, однако этот гвоздь программы оказался малюсеньким гвоздиком по сравнению с тем гвоздищем, что был потом.

Потом была финальная сцена из пьесы Вильяма Шекспира "Отелло".

- Английский драматург Вильям Шекспир - всем нам известная личность, - встав, громко объявил Сева-вожатый, - так что насчет него особо распространяться не буду. Пару слов о пьесе "Отелло", сцену из которой в исполнении наших юных артистов вы увидите сейчас. "Отелло" трагедия любви и рев... то есть верности. Мавр любил Дездемону, а она была ему верна. Все остальное несущественно. Будут вопросы?

Вопросы полетели со всех сторон.

- А чего он ее задушил?

- Главное не то, что задушил, а то, что раскаялся. Еще вопросы?

- Марв чего такое?

- Мавр - это негр. Кажется, по-древнегречески.

- А мою бабку Мавра зовут!

- Исходя из вышесказанного, Мавра по-древнегречески - черная. Негритянка то есть.

- Она белая! Еще чего! Может, и я негр?

Сева закатил глаза и развел руками.

- Слушай, ты, чудо гороховое, тебя как, Виктором зовут? Победитель по-латыни! Так кого ты в своей жизни победил? Вытри нос и не разводи философию. Больше на вопросы не отвечаю. Маэстро, туш!

Зотиков включил проигрыватель, зазвучала зловещая тема судьбы из оперы "Кармен". Все повернули головы к наспех сколоченному дощатому помосту, задрапированному со всех сторон выгоревшими малиновыми шторами.

Громко топая по помосту, двое в черных масках раздвинули занавес, и в неверном колеблющемся свете горящих свечей все увидели Дездемону, спящую на белоснежном ложе.

- Впечатляет, - в общей тишине сказал Асланянц.

Впечатляло. И кому какое дело, что ложе - задрапированное списанными тюлевыми занавесками корыто, в котором повариха держала месячный запас лука, поставленное на две расшатанные табуретки?.. Дездемона спала, и тени от ресниц вздрагивали на ее щеках, а сбоку, из темноты, уже подкрадывался мстительный мавр. Вот кого бы никто не узнал! Даже Дина, зная, разумеется, кто это, отшатнулась в страхе, впервые увидев загримированного Марата. Его лицо и руки были вымазаны сапожной ваксой, отчего особенно выделялись сверкающие белки глаз и чуть подкрашенные свекольным соком губы. На голове - завязанное чалмой полотенце, руки в перстнях и бряцающих браслетах, реквизированных у многочисленных модниц. Картинным жестом отбросив назад запахнутый плащ, расшитый узорами (скатерть из кабинета директора), Отелло приблизился к Дездемоне. Немилосердно скрипели доски помоста.

- Таков мой долг, - произнес Марат в наступившей тишине низким, ниже обычного, голосом и протянул вперед зловеще-черные руки. - Таков мой долг!..

И дальше - то повышая голос, то переходя на шепот, замедляя речь или убыстряя почти до скороговорки. По-прежнему стояла тишина, лишь потрескивали изредка догорающие головешки прощального костра.

- Задую свет. Сперва свечу задую, потом ее.

Дина всхрапнула - еле слышно. Потом свистнула носом - чуть-чуть. Марат, трагически вещавший, ничего не услышал, но зато робко хихикнул кто-то из младших, сидевших у помоста. На него зашикали.

- На свете не найдется Прометея, чтоб вновь тебя зажечь, как ты была!

Дина всхрапнула громче и, приоткрыв один глаз, покосилась в сторону младших - там уже двое, корчась, зажимали ладонями рты.

- Должна увянуть сорванная роза, - сказал Марат с первыми признаками беспокойства.

Сонная муха - о, дорогая мушечка! - села на палец голой Дининой ноги, торчащей из-под покрывала. Дина задергала пальцем, сгоняя муху, а в публике взметнулся чей-то истерический смешок:

- О-ха-ха!

- Я за... задушу тебя, - сказал Марат прерывающимся голосом и умолк.

Дина чуть приоткрыла оба глаза и, щурясь, поглядела на него сквозь ресницы, слегка приподняв голову. Он стоял вполоборота к ней, глядя в пол, и теребил складки плаща. Наверное, он побледнел, хотя под краской этого не было видно. Удовлетворенная Дина закрыла глаза и откинулась на подушку. Это тоже было замечено новыми приступами хихиканья.

Марат молчал. Шли секунды.

- Я... задушу тебя, - растерянно повторил он и снова умолк.

- И от любви сойду с ума, - не разжимая губ, подсказала Дина, однако у нее получилось: "Иа-уи-оу-уа".

В первом ряду кто-то прямо-таки взвыл от хохота.

- И от любви сойду с ума, - послушно повторил Марат и продолжал каким-то бесцветным и механическим, словно говорящая игрушка, голосом, все так же теребя плащ, который в том месте стал уже черным от перешедшей с рук ваксы: - Последний раз, последний! Я плачу и казню, совсем как небо, которое карает, возлюбив. Она проснулась.

- Это ты, Отелло? - тоненьким голоском благонравной девочки проговорила Дина.

- Ты перед сном молилась, Дездемона?! - Это проговорили - нет, прокричали, провопили все зрители вместе с Маратом, а он затем прямыми, несгибающимися ногами шагнул к ложу и наклонился к Дездемоне.

Свежий запах свеженачищенных ботинок шибанул в нос Дине, и она, честное слово, совсем не собираясь этого делать - уж очень жалко выглядел сейчас Марат, - громко и со вкусом чихнула и лишь затем ответила:

- Да, дорогой мой.

И далее они могли бы с таким же успехом просто шевелить губами, потому что кругом стоял оглушительный и всесокрушающий грохот. Ребята хохотали, рыдали, всхлипывали и плакали от смеха, икали, ойкали, пищали и визжали, валялись на земле, дрыгали ногами, молотили по коленкам кулаками, тузили и толкали в восторге друг друга, а Света Савельева, вскочив на ноги, запрокинула голову к звездному небу и закричала от полноты чувств, словно влюбленный ишак:

- Иа-иа-иа!

Однако текст они говорили, хоть их и не было слышно. Дина видела по его губам, что он пропускает целые куски, несет полную отсебятину и вообще какую-то чепуху; он то отскакивал, то снова подбегал к ней, руки его то мельтешили, словно крылья ветряной мельницы, то он вцеплялся в простыню, которой была накрыта Дездемона-Дина, и начинал рвать и терзать ее, оставляя черные следы.

Наверное, со стороны это выглядело уморительно, потому что хохот не умолкал.

Почему он не убежал, не исчез? Наверное, он уже ничего не соображал, а двигался и говорил лишь по инерции. Хотя, может... может, он надеялся все же что-то изменить, исправить?.. Вряд ли. И вот...

- Дай помолиться, - беззвучно сказала она.

- Поздно чересчур, - ответил он так же беззвучно, и Дина увидела тянущиеся к ней дрожащие руки с растопыренными пальцами.

Сказать честно, она струхнула - такими жуткими были в этот миг у него глаза, безумными какими-то. Она отпрянула резким рывком, корыто, задрапированное занавеской, в котором она возлежала, покачнулось, накренившись набок, Дина судорожно ухватилась руками за его края, чувствуя, как вываливаются из-под него табуретки, и благополучно съехала на помост. Занавеска, разумеется, свалилась, и Дездемона в цинковом корыте предстала перед публикой.

Казалось, что смеяться больше, чем смеялись, было уже невозможно, однако это оказалось не так. Хохотали ребята, хохотали вожатые, директор лагеря, медсестра и кастелянша, и даже никогда не улыбающаяся библиотекарша смеялась, промокая платочком бегущие слезы. Наконец, с трудом утихомиренные вожатыми, ребята относительно умолкли - потому что все равно то тут, то там раздавались всплески смеха. Дина вылезла из корыта и, прижимая к груди руки, присела в глубоком поклоне, словно балерина. Марат неподвижно стоял истуканом, вперившись в доски помоста.

- Ну, ребята! Ох, и артисты!.. Я хочу от имени всех зрителей поблагодарить юных артистов за прекрасную комическую сценку! Похлопаем, ребята!.. - Затем директор жестом дирижера прекратил шквал аплодисментов и продолжал: - Вы знаете, ребята, что изобразить смешно и правдиво плохого артиста очень трудно, для этого надо самому быть очень хорошим артистом! А у Марата и Дины это получилось прекрасно! Мы увидели двух бездарных артистов, разыгравших сцену из "Отелло", и это вышло по-настоящему комично! Похлопаем нашим артистам еще раз!

Дина снова застыла в поклоне, а те самые двое в масках затянули занавес с обеих сторон.

- Ты... ты... ты знаешь, кто ты?

- Лягушка, - сказала она торжествующе. Собственно, она имела этим в виду, вспомни, мол, дружок, о лягушке, - а получилось, будто она отвечает на вопрос, кто она.

"Лягушка так лягушка", - весело подумала Дина, отбрасывая портьеру и спрыгивая с помоста. И последнее, что она увидела, оглянувшись, было окаменевшее лицо Марата с прикушенной губой и светлыми дорожками от слез на черном лице.

В ожидании автобусов все собрались на спортивной площадке с сумками и чемоданами. "До следующего года", - подумала Дина с усмешкой, обводя глазами опустевший, какой-то разоренный, как это бывает в минуту отъезда, лагерь.

На лесной дороге появилась вереница автобусов.

Она хотела сесть в другой автобус, но так получилось, совершенно случайно, что они оказались в одном. И даже соседями - через проход. На Марата Дина не взглянула ни разу, но все время - прямо-таки кожей ощущала его присутствие. И что-то саднило и саднило внутри, точно в самом деле была у человека душа, и она сейчас болела. Но поскольку - и Дина прекрасно это знала - души как таковой ни у кого не было, то это, очевидно, побаливал желудок. Или сердце. Или печенка какая-то.

Как в прошлый раз, на площади у сквера собралась толпа родителей. Только тогда они провожали, а теперь, соответственно, встречали. И прошлый раз было жарко, а теперь моросил дождь.

Автобусы подъезжали один за другим.

Сразу началась толкучка. "Будто маленькие", - подумала брюзгливо Дина, глядя, как родители прыгают, машут руками, зовут своих чад и вообще ведут себя неприлично шумно.

Она уже увидела, что отца нет, а под черным отцовским зонтом ее ждут Римма и Лёка, - и у нее сразу испортилось настроение. Лёка радостно смотрела на нее снизу вверх, пошмыгивая носом и переступая ногами в блестящих ярко-красных резиновых сапогах.

"Новые", - отметила Дина.

- А папа простудился, затемпературил немножко, - быстро сказала Римма. - Я его не пустила, ты уж извини...

Она расстегнула сумку и достала сначала свой пестрый зонт, а потом резиновые сапоги, точно такие, как у Лёки, только побольше, разумеется, и протянула Дине.

Они пошли на остановку троллейбуса. Там уже стоял Марат с матерью и младшим братом. Лицо Риммы расплылось в улыбке, но Марат молча глядел сквозь нее, как будто он никогда до этого ее не видел. Римма покраснела и обиженно, словно ребенок, надула губы, но, слава тебе господи, у нее хоть хватило ума промолчать.

Брат Марата был ни капли на него не похож, щекастый и толстый; они с Лёкой, та - уцепившись за Риммин плащ, тот - за материну юбку, сопя и исподлобья разглядывали друг друга. Тарасик оборачивался даже тогда, когда мать тянула его за руку к троллейбусу, - видно, Лёка чем-то его приворожила. Впрочем, Лёка была прехорошенькая, и в младшей группе детсада многие мальчики собирались на ней жениться.

Троллейбус уехал. Это был одиннадцатый маршрут, а им нужен был четвертый. Римма поправила Дине зонт - он завалился набок, и вся голова у Дины намокла - и спросила:

- Хорошо отдохнула?

Дина не ответила, и Римма, обождав немного, занялась другим: вытерла Лёке нос, отсчитала мелочь, поплевав на палец, счистила с чулка грязь, она уже привыкла к тому, что ее вопрос может остаться без ответа.

- Что лучше - мстить или прощать? - вдруг спросила Дина.

Римма глянула на нее, словно застигнутая врасплох на очень трудном экзамене, облизнула губы и сказала:

- Я не знаю...

Но Дина уже знала, что лучше. А на душе было так пусто, так пусто...

- Я пирог испекла, - быстро сказала Римма. - Ты только не переживай!

А Лёка добавила:

- Ешь пирог, и всё!