Екимов БорисТакая музыка

Борис Петрович Екимов

ТАКАЯ МУЗЫКА

Повесть

1

Целый квартал от проходной люди шли сбитой, бесконечной колонной, плечом к плечу, друг за другом, потому что справа стояла кирпичная заводская стена, слева лежал проспект - главная магистраль города,- и лишь очень торопливые или смельчаки пересекали его напрямую. У перекрестка этот поток разливался: к трамваям, к троллейбусам, к автобусам или просто пешочком, вниз и вверх по проспекту, в боковые улочки - кому куда.

Иван Лукич жил неподалеку. Его дом стоял рядом с перекрестком, второй от угла.

Уже в прихожей, раздевшись, Иван Лукич полез в карман за папиросами и на сетку наткнулся, авоську. Про хлеб он забыл. Но снова одеваться и идти вниз не хотелось.

В комнате негромко бормотал телевизор. Лукич заглянул туда: Лена что-то писала за столом.

- Ты чего? - спросил он.- Телевизор и уроки сразу?

- А я на него не смотрю.

- Ну, так выключи.

- Нет, пускай...

В ванной Лукич умывался долго, а потом сидел там, на скамейке, голый до пояса, и курил. Он только здесь курил, в ванной. А когда вышел, дочь, напевая, уже складывала тетрадки.

- Отстрелялась? - спросил он.

- А-а, там задавали-то, одна геометрия да физика, по литературе стишок, английский. Проверять будешь? - придержала она в руке тетради, прежде чем в портфель класть.

- Ладно, на доверие. Саша где?

- Ушел куда-то. Я тоже сейчас пойду, к Майке. Ладно?

- Иди, только хлеб сначала принеси. Я забыл.

- А-а, пап...

- А да а,- недовольно сказал Иван Лукич,- одно "а" от вас только и слышишь. Далеко идти, да?

Лена засмеялась и к отцу подошла:

- Ты чего сегодня злой?

- Да никакой я не злой,- вздохнул он, поправляя у дочери сбившийся на сторону воротничок. А дочка-то была почти с него ростом. И куда тянется, худущая...- Ты обедала?

- С мамой, еще когда.

- Ну, давай со мной теперь. А то как мачта стала.

- Не, я пошла. Давай деньги. И на пирожное.

- За работу, что ли? - недовольно спросил Иван Лукич.

Дочь поглядела на него внимательно.

- Ты, папа, сегодня точно злой.

- На тебе и на пирожное, и на мороженое - и иди ты, Христа ради. Заладила - злой да злой.

Лена ушла, а Лукич на кухне посидел, оглядел кастрюли, что на плите стояли, крышки пооткрывал, понюхал и опять забрался в ванную, газеты прихватив. Он и вправду все не мог успокоиться после разговора в заводоуправлении, у замдиректора. Как вспомнит, злость поднимается, прямо закипает все внутри. Была бы жена дома, так хоть ей бы вылился. А так сиди вот... И курево не в курево. И газета не читается.

Они с начальником пришли в заводоуправление вовремя, прямо в точку попали. У замдиректо-ра сидел Половинкин, тот самый, что нужен был, начальник ЖКО. Иван Лукич его не любил, хотя сталкиваться не часто случалось. Даже за вид не любил, за манеры: сытый, белолицый, портфель желтой кожи, очки золоченые - министр, да и только. И разговаривает... Через губу не переплю-нет. Господи, сколько этих начальников ЖКО Иван Лукич перевидал, их на заводе уже косой десяток перебыло - а все одинаковые. Словно штампуют их.

Разговор начальник цеха завел:

- Нам нужно одно место в общежитии. Парень у нас, электрик, из армии демобилизовался.

Замдиректора на Половинкина посмотрел: к тебе, мол. Тот секунду подумал, ответил:

- Сейчас, товарищи, ни одного места. Вот недельки через две можно. Мы ремонт на ходу делаем. И сейчас кое-какие пертрубации. Вот утрясемся... буду иметь в виду для вашего цеха одно место.

Начальник на Ивана Лукича посмотрел: видишь, мол.

- Так,- сказал Лукич.- Человек пришел к нам устраиваться. Хороший специалист. Из армии. В отделе кадров ему пообещали: через три дня крайний срок поселим. Он устраивается на работу, работает. Полмесяца работает, а его все завтраками кормят. Я звонил в отдел кадров. Эти три дня они не сами придумали, это ваши сроки, товарищ Половинкин. Вы их давали. Сами. И раз вы, именно вы, ему обещали - извольте исполнить. Не издевайтесь над человеком. Это же жилье,- проникновенно пояснил он.- А сейчас не лето, под кустом ночевать. Замдиректора снова посмотрел на Половинкина: давай, давай, решай. Тот недовольно поморщился.

- Товарищи,- сказал он,- вы несерьезно подходите. У нас тоже производство, обстановка меняется. Вы что считаете: я специально не хочу поселить? Ну, нет возможности! Сейчас нет возможности, понимаете...повысил он голос.- Вот через неделю. Ну, может, чуть пораньше. У нас многие ждут, не он один. А вам вынь да положь.

- Да,- сказал Иван Лукич,- вот именно, вынь да положь. Раз обещали, значит, за свои слова надо отвечать.

- Ну-у,- многозначительно покачал головой Половинкин и на замдиректора посмотрел тоже со значением.

- Нечего мне здесь нукать,- сказал Иван Лукич.- А то у нас некоторые, я смотрю, товарищ Половинкин, начинают забывать, что у них написано в графе "социальное положение". Забыли, что у вас записано? Так я напомню: слу-жа-щий. Служащий! Ясно? При ком? При начальстве? Нет. При том парне, о котором я говорю. О! - значительно поднял он руку.- При рабочем. Он хозяин общежития. Он, а не вы. И вы ему обязаны служить,- пальцем ткнул в грудь Половинки-ну Иван Лукич,- честно и добросовестно. А какой же из вас слуга,- повысил голос Лукич,- если ваш хозяин по вокзалам ночует. А вам на это наплевать. И у вас есть места, точно есть! Вы же их через неделю не рожать собираетесь. Просто гонять вас некому. Вот так...- шумно выдохнул он и продолжал спокойнее: - Завтра я на работе не буду, отгул беру,повернулся он к начальнику цеха.- Сейчас иду в партком, договорюсь и завтра же как член народного контроля завода,- подчеркнул он,- проверю, есть ли в нашем общежитии свободные места. Все ясно?

- А кто говорит - нет...- заволновался Половинкин.- Я же говорю есть, но мы переста-новку производим,- обращался он уже к замдиректора.- Я же вам говорил, освобождаем еще пол-этажа, для девушек. Переселяем. Перегородку делаем. А вы за свои слова...- сказал он Лукичу.- Я тоже член партии, между прочим. И также могу в партком. Что это такое: гонять некому... Вот помочь нам некому, а гонять...

- Ладно,- прервал его замдиректора.- Хватит друг на друга шуметь. Что? - спросил он у Лукича.- Действительно парень на вокзале ночует?

- Ночует,- подтвердил Лукич.

- Выписывай направление. Сегодня же пусть селится.

Половинкин беспомощно развел руками, но направление выписал тут же.

В коридоре начальник цеха усмехнулся, сказал:

- Ну, ты его с этим служащим здорово прихватил.

Лукич ничего не ответил, а подумал: "Зато ты стоял как рыба, а на меня опять... Уж точно в парткоме и в завкоме нажалуется, да еще приплетет".

Иван Лукич не заметил, как две папиросы исцедил, так что в ванной комнате сине стало. Опомнившись, он газеткой помахал и пошел телевизор смотреть.

За окном потемнело, когда ключ в дверях звякнул. Иван Лукич приподнялся на диване, он сына ждал. Но это Лена вернулась.

- Лена,- спросил он,- Сашка хоть что-нибудь делал? Занимался?

- Я... папа...- замялась дочка.

- Ты мне давай дипломатию не разводи. Спрашиваю - отвечай. Соображала бы, от чего защищаешь.

- Он на гитаре поиграл и ушел.

- Музыкант,- вздохнул Иван Лукич.

Дочь вошла в комнату, в кресло уселась и тоже телевизор начала смотреть.

- Прибавь звук,- попросил Иван Лукич.

И когда она пошла к телевизору, Лукич заметил, что на голове у дочери с обеих сторон возле ушей что-то болтается.

- Иди-ка сюда,- позвал он.

Лена подошла и уселась рядом, а он голову дочери подтянул к себе.

- Чего ты?..- вырвалась она.

- Ну-ка, ну-ка... Это что у тебя? На голове?

- А-а... Это так надо.

- Ты мне не акай, а скажи, что такое. Колтун, что ли? О-о! - вдруг понял он, разобрав, что на висках у дочери болтаются огрызки карандашей, обмотанные какими-то тряпочками.- Завивка? - от удивления Иван Лукич сел и глядел на дочь недоуменно и остолбенело. Та смутилась, но лишь на мгновение.

- У нас все девчонки так делают. Майка сделала, ей мама разрешила. Знаешь, как хорошо! А мне нельзя, что ли,- обиженным, плачущим голосом проговорила Лена.- Вечно ты, пап...

- Ну-ка размотай, я посмотрю,- вовсе не сердясь, а изумляясь, проговорил Иван Лукич.- Ну-ка, давай посмотрим, что получается.

Дочь послушно к зеркалу сбегала и, вернувшись, встала перед отцом. Губы были обиженно поджаты. Иван Лукич взял ее за плечи и долго рассматривал подвитые прядки волос, что свисали к щекам; потом сел, задумался.

- Ну, что? Что? - заторопила его дочь.- Знаю я, сейчас скажешь: не смей! Чтобы я этого не видел! Рано еще! Что, неправда?

- Неправда,- потянул ее Иван Лукич за локоток и, усадив рядом с собой, за плечи обнял.- Не смей я тебе не скажу. И чтобы я этого не видел - тоже не скажу. Рано еще - скажу. А главное, я тебе скажу, серьезно так, по-дружески, главное, что не нравишься ты мне с этими висюльками. Поняла? Не нравятся они мне, хоть убей. Ты мне вот такая нравишься,- он повернул ее голову к себе и ладонями загладил накрученные прядки.- Вот такая. Симпатичная девочка. А не дама... с висюльками. Мне Сашкины космы вот здесь вот,- попилил он себя пальцем по горлу.- Но ему двадцать два года. Нравится, господь с ним, перетерплю. Хоть он на черта похож с этими космами, а не на человека.

- Папа, но сейчас все так носят. Понимаешь, мода такая. А вот так сейчас не носят,- провела дочь рукой по его стриженому затылку.- У нас Алексей Палыч тоже длинную прическу носит.

- Ты мне голову не морочь. Я вот тебе сейчас докажу. У нас открытка где-то есть,- быстро поднялся он с дивана.- Где у нас материн альбом, а? Там открытка есть, старинная. Артист там. Где альбом?

- Да в буфете,- вскочила дочка и альбом принесла.

Иван Лукич встал на колени перед диваном и начал торопливо перелистывать альбом, просма-тривая стопки фотографий и открыток. И наконец нашел старую пожелтевшую фотографию на твердом картоне.

- Вот! Гляди! - воскликнул он.- Вот! Со-би-нов! Гляди,- и дочери показал.- Вот если бы такие у Сашки волосы, да я бы слова не сказал. Я б глядел и радовался. Что хорошо, то хорошо. Что скажешь: плохо?

- Красивый,- ответила дочь, разглядывая артиста.

- А у Сашки? Мыть их надо, понимаешь, Ленка, мыть. Ухаживать, подстригать аккуратнень-ко. А то как пакля, сосулями висят... Ой,скривился Иван Лукич.- Тошно! А это хорошо,- вздохнул он, на фотографию глядя.- Хорошо, ничего не скажешь.

Лена альбом на место убрала, в буфет, а фотографию на тумбочку поставила, возле шкатулки, и охнула:

- Папа, тебе письмо, я и забыла. На видное место положила и забыла совсем,- и подала отцу конверт, обратный адрес и почерк которого были Ивану Лукичу незнакомы.

"Здравствуй, дорогой Ваня! Пишет тебе Данилыч, не забыл еще старого? Думаю, не забыл, хотя виделись с тобой давненько. Мне бы самому к тебе заехать и рассказать все, а не письмом, да вот не получается. Собирался к тебе, собирался, а потом заболел. Теперь лежу уже две недели, болею. Думаю, вдруг помру, сердечко ни к черту. Помру, и грех на душе останется перед Ваней. Давай писать. Поговорить я с тобой хотел о твоем парне, о Саше. Как-то фамилию услыхал на концерте, гляжу, хоть и не тот Федот, а похож. Порадовался, вот по отцовской дорожке парень идет. Хоть и другой факультет, но все равно наш, политехник. Конечно, я поинтересовался, как твой сын учится. Хотелось, чтобы в батю. Сколько уж лет, Ваня, прошло, а я вашу группу не забуду. И тебя, конечно, Ваня. Как вы учились, с какой страстью! Голодные, раздетые, вчера с войны, но как учились! Таких уже, конечно, больше не будет. Время другое, люди другие. Я про вас рассказывать начну, мне не верят.

Но я тебя, Ваня, огорчить хочу. Тебе, конечно, больно будет, но лучше вовремя откровенно сказать. Твой Саша - молодой парень, лучше его подправить вовремя. Я думаю, ты сумеешь. Дело в том, что Саша учится очень плохо, ты это, видимо, и сам знаешь, но, может, думаешь, что трудно ему учеба дается. Это не так. Саша просто не хочет учиться, бездельничает откровенно. Специальность ли ему не нравится или что иное, но факт остается фактом: Саша в техникуме не учится, а проводит время. Может быть, на него отрицательно влияет "музыкальная команда". Там есть всякие ребята.

Понимаю, Ваня, что делаю тебе больно. Но думаю, ты сумеешь все исправить. Ты - человек недюжинной энергии. Ее должно хватить и на сына.

Всего тебе доброго..."

Дождавшись, когда отец кончит читать, Лена спросила:

- От кого это, папа?

- Алексей Данилыч. Я у него в техникуме учился. Хороший человек,задумчиво произнес Иван Лукич.- Данилыч, Данилыч... Пошли-ка, дочь, ужинать,- решительно сказал он.

А потом, после ужина, он дочке помогал стишок учить, телевизор глядел, но все ждал, прислушивался, не звякнет ли ключ в двери. Улегся на диван и все думал и думал о сыне.

Письмо старого учителя не было для Ивана Лукича вестью, громом упавшей. Ему и самому не нравился Сашка. И дело не в прическе, бог с ней, и не в гитаре. Иван Лукич все бы понял и принял или бы сделал вид, что принял: и гитару, и поздние ночные возвращения - все бы мог объяснить молодостью сына, которая требует своего, все мог бы простить, когда бы Сашка учился по-настоящему.

Может быть, зря все-таки они с Розой на техникуме настояли. Сашка без особой охоты туда пошел, после армии, родителям подчинившись. Наверное, вечерний техникум был бы лучше. Днем работать, вечером - на учебу... Тут волей-неволей гитару подальше отложишь.

Но жаль было Сашку, по-отцовски жаль. Сам Лукич до войны лишь четыре класса сумел окончить. И уже после, взрослым, семейным человеком, с кровью свои науки добывал. Не год, не два, а целых десять лет враскорячку жил, между работой, семьей да учебой раздирался. И, вдосталь покушав такой жизни, Лукич и врагу ее не желал, не то что родному сыну.

Да вот не получалось по-доброму. И, оказывается, не только родительские глаза это видели. Так что нечего было прижмуряться, себя обманывать.

Иван Лукич поднялся с дивана и ушел на кухню. Чаю себе заварил, газеты принес и книжку - приготовился сына ждать. Немного погодя ему мысль в голову пришла, вроде хитрая. И Лукич притащил из комнаты и на кухонном столе разложил справочники, папку с деловыми бумагами, логарифмическую линейку. Жена, как обычно, со второй смены пришла в половине первого. Лукич ее чаем напоил и тут же спровадил спать, отговорившись делами.

Сашка появился во втором часу. Дверь осторожно открыл, разделся, из глубины темного коридора тихо поздоровался с отцом и пошел было к себе. Обычно он перед сном ужинал и сейчас был голоден, но встречаться с отцом не хотелось, тот может учуять запах вина. А лишних разгово-ров Сашка не хотел. Но отец остановил его, в кухню зазвал. Сашка достал бутылку молока, краюху хлеба маслом намазал и принялся за еду.

- Ты где был? - спросил отец.

- Да так... В кино ходил, потом проводил...

- А-а,- понимающе протянул Лукич.- А я здесь зашился,- он тяжко вздохнул.- На заводе не успеваю. Может, ты поможешь, а, Сашок? Ты же сопромат уже знаешь. Посчитай мне вот эту балочку... И в этом приспособлении прикинь, выдержат упоры или нет. Только упоры, и все. А то у меня голова уже не соображает. Сделаешь?

- Давай попробую,- согласился сын.

Лукич поднялся, освобождая место, объяснил нужное. Потом поплескался в ванной и пошел спать. Из коридора он поглядел на сына. Тот над столом склонился. Лукич поглядел и пошел спать, подумав, что, может быть, все не так уж и страшно. Вот Сашка и слова не сказал, согласил-ся помочь. Неплохой парень, добрый. А гитара - что ж... Ведь сам Лукич в молодости о гармошке мечтал. Так, несколько успокоив себя, Лукич и заснул.

А утром первым делом побежал Иван Лукич на кухню поглядеть, как Сашка с его поручением справился.

Чуда не свершилось. Лист бумаги показывал недолгие, тщетные усилия сына, честно перечер-кнутые затем жирным крестом. Последние призрачные надежды Лукича улетучились. Он занялся обыденными утренними делами и сходил к соседу, цеховому технологу, попросил передать, что задержится.

На завтраком Сашка сказал:

- Я ничего тебе не сделал. Не получается. Если надо, я в техникуме спрошу. Хочешь?

- Да ладно, я сам.

Завтракали вместе: Лукич, Сашка и Леночка, а выходили из дому порознь: первыми мужики. Как и всегда, дошли до трамвайной остановки, и здесь, вместо того чтобы попрощаться, Иван Лукич тронул сына за рукав, сказал мягко:

- Сашок, нам поговорить надо. Я дома не стал, при матери. Пошли потихоньку пешком, я тебя провожу.

- Тебе же на работу...- попытался возразить Сашка.

- Ничего, успею.

Отец никогда на завод не опаздывал. Сашка знал это твердо. Значит, разговор предстоял нешуточный. Сашка даже испугался: может, случилось что у отца и он боится матери рассказать?

Солнце еще не поднималось, но впереди, на востоке, чистое небо уже брезжило синевой. А внизу, в городе, меж домами, в темноте, размытой фонарным светом, густо шли люди. Один за другим, резво, по утреннему спешили трамваи, с шипом подкатывали троллейбусы и автобусы. От остановки, к переходу и далее, непрестанно шевелясь, стекала темная, муравьиная, молчаливая масса людей. Время от времени она обрезалась перед красным огнем светофора, пропуская тоже темную в ночи лавину машин, и снова текла, нешумная, и казалось, не будет ей конца.

Протеревшись сквозь людскую тесноту остановок, Лукич с сыном выбрались на свободу.

- Только честный разговор, Саша,- начал отец.- Вот ты проучился в техникуме полтора года. Считай, половина учебы за плечами. А чему ты выучился?

- Ты про сопромат, что ли? - усмехнувшись, спросил Сашка.- Что я не сделал? - сын рассмеялся.- Ты же видел мою зачетку. Я ее от тебя не прячу. Ничего б не знал, выгнали. А раз учусь, значит...

- Не-ет, давай по правде. У тебя по сопромату там тройка стоит... Значит, плохо ли, хорошо, но вроде усвоил. А на практике ткнулся, вот вчера - ни в зуб. Я почти уверен, что и остальное ты знаешь так же. Скажи, прав я или нет?

- Может, и прав,- ответил Сашка,- Чего ж ты думаешь, я все помнить должен? Сдал, и слава богу,- его начинали раздражать мелочные приставания отца.

- Как это так? - спросил Лукич.- Сдал - и слава богу?.. Для тебя, выходит, главное - перед преподавателем отчитаться, а не в голову науку взять? Как же потом? Придешь на работу. А с чем придешь? С какими глазами придешь, если ничего не знаешь? Кто за тебя будет делать? И вообще: зачем тогда ты ходишь в техникум? Смысл-то в чем?

- Папа,- недовольно фыркнув, сказал Сашка.- Ты это в шутку или всерьез?

- Какие могут быть шутки,- опешил Лукич.

- Ну, если так, то я тоже всерьез. Ты что, не знаешь, как учатся? По-твоему, я все предметы назубок должен выучить и всю жизнь знать? Так, что ли?

- А как же... А как же еще? - удивился отец.- Именно назубок и на всю жизнь. Я тоже учился, не понаслышке знаю. В том же самом техникуме. Так что не морочь мне голову.

- Ну, ты даешь! - с тихим восторгом ответил Сашка.- Ты что ж думаешь, ничего не изменилось? Да, я думаю, и в то время ты был один такой...- сын не сразу нужное слово подобрал,- старательный. Ну, пусть двое-трое. А ведь остальные как учились?..

- Неправда,- перебил его Лукич.- За каким бы чертом мы тогда в техникум шли, если не учиться?

- Верю, верю, ладно,- сказал сын.- Но все же прикинь, что такое был техникум в то время и что в наше. Да в то время он академией, наверно, казался. Поэтому вы и старались. А сейчас что техникум, что техучилище два сапога пара. Учись не учись, старайся не старайся, все равно за станок пойдешь.

- За какой станок?

- За обыкновенный. А кем же еще поставят? Министром?

- Зачем министром? У тебя специальность есть: технолог по холодной обработке. Вот и будешь работать технологом или мастером. Или тебе не нравится эта специальность?

- Ох, папа, опять этот детский разговор.

- Та-ак,- печально протянул Лукич.- Понятно. Значит, я отсталый и только по глупости своей учился по-настоящему, а надо бы дурака валять.

- Ты что думаешь,- разозлился Сашка,- ты что - меня всерьез собираешься убедить, что можно любить такую профессию, как технология машиностроения? Может, еще канализацию и водоснабжение - тоже очень интересная профессия - и ее можно любить? Ночи не спать, среди сна вскакивать?

- Постой,- перебил его Лукич.- А чем же моя работа, моя профессия энергетика так уж отличается от работы технолога? Почему мою можно любить, а твою никак нельзя?

- Не знаю. Но, наверное, дело не в профессии, а в тебе. У тебя такой характер.

- Вот это правильно! - обрадовался Лукич.- Здесь ты в точку попал! Дело не в профессии. Верно. Ты вот упрекаешь меня: как на собрании агитирую. А ведь ты не прав. Ты и не можешь полюбить свою специальность, потому что не знаешь ее. А как можно незнакомое любить? Нельзя любить неизвестность. Вот ты про сантехнику. Если, положим, я начну в ней работать, я ее прежде изучу. Я найду в ней смысл и особую нужность и буду для нее работать. Я буду силу свою в нее вкладывать, и голову свою, и нервы. Я буду делать и делать. А уж потом я ее полюблю, потому что она станет моею. Там моя сила, мой труд вложен, мои дни и бессонные ночи. Моя жизнь. Я уже не смогу ее не любить и для нее не работать, потому что это моя жизнь. А просто, с налету, ничего не полюбится, сынок. Такого не бывает. Я, знаешь, и мать твою, свою жену, не сразу полюбил. Ну, встретились парень да девка, дело молодое. Сошлись по молодости. Не было б ее рядом, другая бы подвернулась. Не хуже ее, а может, и лучше. Не божий выбор, случай. И у нее так же. А вот когда пожили вместе,- с волнением проговорил Лукич,- вот когда пожили, Сашок, друг для друга постарались она меня поила да кормила, обстирывала, помогала учиться, детей мне родила, в болезни за мной ходила, в беде утешала, радости моей радовалась,- вот тогда, сынок, тогда я ее узнал, понял и полюбил. И стала она для меня не просто бабой, каких много. А стала мне родной женой, каких и не сыщешь. Вот так, сынок... Ну, скажи, прав я или нет?

- Наверно, прав...- с ноткой сомнения ответил Сашка. Ему не хотелось спорить с отцом, хотелось быстрее закончить этот разговор.- Тебя мои тройки волнуют? - спросил он напрямую.- Хочешь, я эту сессию сдам без троек? Без единой? Будешь доволен?

- Но ты ж не для меня...- хотел возразить Иван Лукич, но сын его остановил:

- Подожди. Так и договоримся. Сессия без троек. А что касается любви к своему делу, то давай немного подождем, пока я закончу техникум и начну работать. Вот поработаю, тогда узнаю, нравится - не нравится, вкладывать душу - не вкладывать. А сейчас отпусти меня,- взглянул на часы Сашка,- а то сегодня лабораторная по резанию, пропускать не хочется.

Трамвай, увозивший сына, помчался вперед. Иван Лукич проводил его взглядом, а потом сказал вслух:

- Посмотрим, посмотрим,- и, закурив, потихоньку отправился назад, с тоскою думая о том, что он зря опоздал на работу, так как разговора с сыном не получилось.

2

Хоронить Моисеева должны были после обеда. Иван Лукич, узнав, что и ему предстоит на похороны ехать, вначале подосадовал: дела, как всегда, были срочные - и бросать их не хотелось. Но уже в пути, в стареньком завкомовском автобусе, где все свои собрались и венок впереди стоял, перед кабиной водителя, уже здесь Лукич понял, что он верно поступил, не отказавшись от этой поездки. Это был печальный, но долг. И Лукич, глядя в окно и почти не замечая зимнего города, бежавшего навстречу, думал о Моисееве.

Ведь будто и недавно пришел Лукич в цех, к Моисееву, совсем вроде недавно молодым пришел, а теперь - седой. А старик вот умер. Три года всего после пенсии пожил. Собирался дачу за Волгой брать, сад разводить, какую-то особую клубнику. И невесело думалось Лукичу, что старые люди действительно малым детям сродни. Отживут век и, вроде не понимая этого, на новый загадывают. А кто его, другой век, на них припас? Вот и он, Лукич, вместе с Розой, уже прикидывал, как бы дачный участок взять да потихоньку начать его обживать. Не торопясь, деревья посадить, домик поставить. Все не спеша делать, спешить-то некуда. Пока работаешь, дача не очень с руки, а подгадать бы так, чтобы к пенсии. Подгадать бы так, чтобы к пенсии и домик, и сад - все на месте стояло. Вот и пошла бы жизнь пенсионная, хорошая, на свежем воздухе, среди зелени и покоя.

А теперь здесь, в стареньком тряском автобусе, Лукич ясно понимал, что все эти мечты - глупость, не более. Жизнь одна, и прошла она, и пройдет, у Моисеева раньше, у Лукича позднее, но одинаково - на заводе, в цехе. И точка. А сады... Из могилы на них не порадуешься. Раньше надо было выбирать, не на завод идти, а куда-нибудь в село, если землю да зелень любишь. А второго века не будет. Так невесело думалось Лукичу, когда ехал он на похороны старика Моисеева.

Когда наконец приехали, то Лукич в дом не пошел, а во дворе остановился покурить. Рассеянно глядя вокруг, увидел как подкатил еще один автобус, маленький тупорылый "рафик". Из него начали выходить музыканты с трубами. Лукич курил, поглядывая на отворенные ворота, на обитую красным сатином и крепом крышку гроба, что стояла прислоненная к стене, возле крыльца; и людей он видел, они поднимались в дом и уходили оттуда. И вдруг слух Лукича тронул знакомый голос.

Возле тупорылого маленького автобуса тесным кружком стояли музыканты, курили, разговаривали. И среди них был Сашка.

Мгновение-другое Иван Лукич глядел на сына недоумевающе, потом начал придумывать добрые причины Сашкиного присутствия здесь. "Из техникума, из техникума,- убеждал себя Лукич,- пригласили их. У завода оркестра нет, в техникум позвонили, а там не могли отказать. Конечно, как же заводу откажешь, делаем для них много. Шефы и прочее... Вот и пригласили".

Но сомнения, от которых ныло сердце, заставили Лукича, отметая спасительный обман, пойти и дознаться правды. А правда оказалась простой: к техникуму музыканты никакого отношения не имели, были они просто шабашниками, брали за свой труд семьдесят рублей - по десятке на брата - да еще по пузырю на двоих, для сугреву.

Впереди шла машина с гробом, за ней люди, провожавшие покойного к недалекому кладбищу. Замыкал шествие оркестр. Сашка играл на небольшой белой трубе. Лица его Лукич не мог видеть, только дымчатая кроличья шапка маячила, блестящая труба да руки. О старике Моисееве Иван Лукич забыл. Он и к гробу не стал подходить, прощаться. На кладбище Лукич сел в "рафик" музыкантов. Шофер поглядел на него, но ничего не сказал.

Оттрубив в последний раз и не дожидаясь, когда закопают покойника, музыканты пошли к своему автобусу. Сашка шел впереди других и в автобус полез первым и тут же в дверях остановился.

- Ты чего?! - шумнули на него.- Проходи!

Сашка пошел прямо к отцу и сел рядом на заднее сиденье.

- Ты чего здесь? - спросил он, стараясь говорить легко и спокойно.Знакомый, что ли?

- Да,- ответил Лукич.- Это Моисеев, с нашего завода.

Высокий мужчина в каракуле, пройдя по проходу, раздал каждому по красной десятке. Увидев Лукича, спросил:

- Ты куда, дядя?

- Это со мной,- ответил Сашка.

Мужчина понимающе кивнул головой и, вернувшись к переднему сиденью, сказал, обращаясь ко всем.

- Завтра два жмура, в час, как всегда.

Машина тронулась с места. Возле дома покойного она недолго ждала, пока "старшой" сбегает и вернется с положенной водкой и закуской; а потом снова пошла, набирая ход, к городу. Музыканты на ходу ловко разливали водку, закусывали - все шло своим порядком.

Сашка отказался от выпивки.

- На занятия, что ли? - догадался кто-то.

Лукич всю дорогу молча сидел, лишь в конце пути спросил у сына:

- Нам где лучше выйти? Он куда поедет?

- Я скажу,- ответил Сашка, а потом добавил нерешительно: - Мне в техникум бы надо.

- Обойдешься,- коротко ответил отец.

Они вышли из автобуса неподалеку от дома. Из-за Волги тянул пронзительный ветер. В затишке, по-над домами еще можно было идти, а на поперечных улицах несло словно в хорошей трубе, даже с гулом. Поблескивал чисто прометенный, будто выскобленный черный асфальт.

До дома дошли молча, но, войдя в квартиру, раздевшись и будто бы разойдясь: Сашка к себе, Лукич в ванную, через минуту, не сговариваясь, пришли в кухню и сели за стол. Сели и молчали.

- Чего же ты молчишь? - начал Лукич.- Рассказывай о своей новой жизни.

- Папа, давай без эмоций, а? - попросил Сашка.- Давай спокойно разберемся... Что, я ворую, краду у кого, а? Я же просто-напросто деньги зарабатываю.

- Какая это, к бесу, работа,- поморщился Лукич.- У тебя сейчас одна работа - учиться... Мы тебя обеспечиваем, кормим, одеваем. Создаем все условия, чтобы ты учился и ни о чем не думал. А ты?..

- А чего я? Я меньше с вас тяну. Вот если, к примеру, я завтра устроюсь лаборантом в техникум. На полставки. Ты будешь против?

- Почему? Работай, если хочется. Хотя необходимости не вижу. Лучше побольше времени учебе отдавать...

- Погоди,- снова остановил его сын.- Значит, лаборантом можно, а музыкантом?

- Каким, к черту, музыкантом! - взорвался Лукич.- Это позор! Позор всем нам! Да если мать узнает...

Сашка характер отца знал и слов перечных ему не говорил, давал вылиться, остынуть. И лишь когда выговорился отец, накричав много обидного, Сашка сказал твердо:

- А мне нравится.

- Чего, чего? - удивленно прошептал Лукич.

- Да, нравится,- непреклонно повторил Сашка.- Я не только на похоронах играю, а еще на свадьбах, на вечерах,- сказал он с явным вызовом.- Мне играть нравится. На похоронах играю и стараюсь так играть,- зажмурился он и кулаком потряс,- чтобы плакали люди, чтобы за душу их брало. И ты пойми, что мы играем. Шопен, Бетховен. Они что, тоже калымили, да? За пузырь траурную музыку писали?

- Нет,- решительно сказал Лукич.- Вот что я тебе скажу: всю эту музыку немедленно выкинь из головы. Ясно тебе?

- Не ясно.

- Чего тебе не ясно?

- Как это ты взял и запретил? Мне лет-то сколько?

- Ну и что? - вздохнул Лукич.- Это я в твои годы и себе был хозяином, и семье. А ты пока при нас, так что слушай, что тебе велят,- Лукич снова в сердцах закурил и глядел на Сашку, с трудом сдерживая гнев.- Так понял ты меня или нет?

- Понял,- ответил Сашки.- У тебя одна палочка-погонялочка.

- Станешь самостоятельным, будешь себе хозяином. А пока...

- Ну, ладно,- так же негромко, но уже сдерживаясь от подступившей обиды и гнева, сказал Сашка.- Ладно. Хорошо. Завтра я устраиваюсь работать. Я начну работать. До зарплаты, до первой получки можешь меня еще шпынять, разрешаю. Поздно приду или выпью... Но...- возвысил голос Сашка.- Но после первой получки давай все это закончим. Будем жить как равные взрослые люди и не вмешиваться в жизнь друг друга. Тебе нравится лобзиком выпиливать, а мне на дуде дудеть. Иначе я плюну и смотаюсь куда-нибудь. Договорились?

- А как же техникум? - глухо спросил Лукич.- Ведь всего год...

- А это уж я сам решу,- ответил Сашка.- Вечерний кончать, заочный или послать его подальше. Ну, как, договорились?

- Мне чего... договорились,- ответил Лукич.- Но завод - не оркестр. Быстро холку намнет.

Вот и решилось все, и будто говорить было больше не о чем, но Ивану Лукичу только что слышанное и самим говоренное вдруг показалось неправдой.

- Нет... Как-то ты слишком легко, вроде нет ничего. Захотел - учусь, не захотел - брошу. Учился-учился, год до диплома. Самый трудный, считай, год. Я помню, когда диплом делал, в щепку высох. А ты... вроде и лет тебе много, а как-то все по-мальчишески.

Ненужные то были слова, Сашка не слушал, к окну отвернулся и думал совсем об ином.

Спасибо, Леночка пришла. Она влетела в квартиру, тут же наполнив ее шумом и смехом, словно не одна девчонка в дом ворвалась, а целый табор. Сашка тут же к себе в комнату убрался, а Лукич остался на кухне. Он дочку усаживал за стол, что-то ей отвечал, растолковывал. Но потом, в какую-то минуту, он неожиданно остановился посреди кухни, сказал:

- Ты, дочка, давай сама здесь. А я прилягу пойду. Голова болит.

Леночка проводила отца удивленным взглядом.

Голова у Ивана Лукича и вправду болела. Может быть, оттого, что не мог он понять: что же надобно сыну? А понять, казалось, было нетрудно, ведь были они с Сашкой родными людьми. Слава богу, знали друг друга. И не раз, и не два рассказывал Ивал Лукич сыну о своей нелегкой жизни. И тот слушал. И наверное, не хуже отца-матери знал, как демобилизовался Иван Лукич в сорок пятом году по ранению. Как встретил будущую жену свою Розу. Она стрелочницей работала. Как стали они жить в будке стрелочницы, в этой скворечне, где печь всю будку занимала. Была эта печь для Ивана с Розой родной матерью. Кормились возле нее, грелись, а то и спали на ней. Лукич на работу устроился и сразу в вечернюю школу пошел, в пятый класс. И смех, и грех вспоминать. Голодуха, работа тяжелая, и одежонки нет. Что на тебе - то и твое. Роза постирает - на печи лежи голяком, жди, когда высохнет. А потом Сашка родился. Тесней и шумней стало. И Розе надо помочь, дела ее сделать, пока она с пацаном возится. Жена откровенно ругала мужнину учебу и даже в школу наведывалась: не заливает ли ей Иван глаза, не дурит ли. Но Иван Лукич гнул и гнул свое. И наконец, отучившись три года, распрямился. Хотя радоваться было рано. Из одного хомута пришлось в другой влезть, пожестче. Но тут уж и Роза согласилась, что надо в техникум поступать.

И пошел Лукич в техникум. Целых шесть лет ни отдыха, ни продыха не знал. Тогда уж он на завод, в электрики устроился, сначала учеником, потом на разряд сдал. Хорошо, когда третья смена попадала: и на занятия сходишь, и ночью, когда вызовов мало, уроки поучишь. Но это на неделю, на две можно исхитриться. А шесть лет в третьей смене не проработаешь.

Легкое это дело - прошлое вспоминать. А вернуться к нему даже в мыслях несладко. И как не хочется, чтобы сын его той же дорогой шел, когда время настало другое. Как не хочется!

Роза только пришла с работы и сразу почуяла неладное. Сашка был дома, в комнате своей скрывался. Леночка скучная сидела и предупредила мать: "Не шуми, у папы голова болит".

- Саша давно пришел?

- Не знаю. Он дома был.

- Они с папой не ругались?

- Нет.

Роза, накинув халат, сразу к мужу пошла:

- Ваня, что случилось?

Лукич сел на диване, помедлив, жене ответил:

- Ничего.

- Ты мне голову не морочь,- решительно сказала Роза.

- В общем... Сашка из техникума уходит,- решил не скрывать Лукич.- На завод будет устраиваться.

- Выгнали! - охнула Роза.- За что? Чего он, дурак, наделал? - Она беспомощно села на стул.

- Ничего не наделал,- объяснил Лукич.- Не хочет учиться. Пусть работает, дурь выбивает. Учиться и в вечернем можно. Учатся люди.

Молчание недолго висело в комнате. Оглушенная Роза скоро пришла в себя и бросилась к сыну:

- Саша, сынок! Ты чего же придумал?! Ты чего издеваешься над нами?!

Лукич пошел вслед за женой в комнату сына. Роза суматошилась возле сидящего на кровати Сашки. Она как-то странно подскакивала, взмахивая короткими руками. Точно взлететь пыталась. И кричала, и тихо говорила, и плачуще:

- Ты чего придумал, Саша. Чего тебе не хватает? Ишь куда, на завод ему захотелось! Успеешь еще! Наломаешься! Есть возможность, устроился, учись да учись, дурак такой! Думаешь, всякому это дано? Я бы, думаешь, не хотела? Целый день у станка стоишь, сколько этого железа перекидаешь. Сейчас холод, с улицы заготовку привезут, ледяная. Пальцы липнут. Вон погляди,- она протянула ему руки. Пальцы были изодраны.- А у тебя отец с матерью, слава богу, живы. Ни в чем тебе не отказываем. Ну, чего, скажи, чего тебе надо?! Чего не хватает? Учись да учись, горбатиться хоть на работе не будешь. Или ты с жиру сбесился?

А Лукич понимал, теперь уже твердо понимал, что ничего изменить нельзя и жизнь их семьи отныне потечет по-иному, и, как знать, по-доброму ли.

* * *

Несколько дней спустя Лукич встречал сына у проходной.

- Сынка ведешь, Иван Лукич? - спросил вахтер.

- Сына...

- Добрый час!

Лукич решил сына по всему цеху провести, показать, а уж потом о деле говорить, какое понравится. Неторопливо шли мимо дымящих сухим жаром электропечей, мимо ревущих белым пламенем газовых; кирпичные чаны бурлили и клокотали огненно-белым раствором. Термисты, опустив на лицо забрало защитных масок, выхватывали из кипящего расплава алые гроздья деталей и бросали их в ванну с машинным маслом. Раскаленные детали, уходя в черную вязкую жидкость, еще недолго красно светили, утопая. Тяжелые клубы пара и дыма окутывали ванну. И трудно было дышать удушливой смесью острых соляных паров и прогорклых масляных.

Лукич сказал:

- Хочешь сюда? В термический? Двести рублей.

Сашка затряс головой.

- Ну ее... Душно здесь. Прямо горло режет,- закашлялся он.

Они пошли далее. За воротами термички лежал высокий светлый цех. По обе стороны от прохода ровными рядами стояли ручные полировальные станки. Женщины в защитных марлевых повязках на лице и очках, склонясь над бешено крутящимися наждачными кругами, обтачивали деталь за деталью. Гудели вентиляторы, унося из цеха пыльный воздух и нагнетая свежий, с улицы. Но марлевые повязки на лицах людей были серы. И пыль, тонкая, но осязаемая пыль, висела в воздухе. Сашкин взгляд упал на плакат, писанный на листе картона: "Девки! Выключайте вентиляторы! А то я вас любить не буду". Сашка рассмеялся, прочитав, и спросил у отца:

- Что это?

- А-а, - останавливаясь, с улыбкой ответил Лукич.- Это электрик наш за экономию электроэнергии борется. Может, сюда? Работа нетяжелая. Заработок хороший. Сто восемьдесят - двести. Но пыль...- шумно нюхнул он воздух.

- Пойдем дальше, поглядим,- сказал Сашка.

Дальше лежали механические отделения с тяжелым лязгом автоматических штамповочных линий, с тонким посвистом шлифовки, с утробными стонами протяжных станков. И везде накрывала людей тяжелая вода затыкающего уши грохота. И такой же тяжкий, для непривычного нюха, муторный запах горелого масла, каленого железа, кипящей эмульсии затруднял дыхание.

Перед одними из цеховых ворот, за вырубным прессом, сидел в высоком железном креслице человек. Вращалось огромное маховое колесо, неторопливо поклевывал бойком пресс; и в такт ему, так же не спеша, рабочий подставлял под удар новые и новые детали.

- Вот это дело,- улыбнулся Сашка.- И воздух свежий, и в кресле, как министр.

Он смеялся, но Лукич тут же подошел к человеку, что у станка сидел.

- Здравствуй, Семен.

- Доброго здоровьица,- отозвался тот.

Иван Лукич, подозвав сына, начал расспрашивать: что и как?

Семен, сухонький, востроносый мужичок, чисто бритый, в легких очечках, с аккуратным фартуком на опрятном сером костюмчике, оказался словоохотливым. Он и про работу рассказал, и про заработок, и про то, что соседний пресс вот уже неделю пустует, а ему, Семену, приходится отдуваться.

И когда поговорил, распрощались и дальше пошли, Иван Лукич спросил сына:

- Ну, что? Может, сюда?

Сашка согласно кивнул головой.

3

Последний день рабочей недели всегда тягостен. Так близок желанный выходной, когда не будет завода с его шумом, грохотом, грязью, с его работой. Так близок отдых, и потому время тянется по каплям. Хотя, честно говоря, осмотревшись в цехе и немного обвыкнувшись, Сашка не жалел о своем, почти случайном выборе. Главной удачей было, конечно, то, что рядом работал Семен.

В первый день, когда Сашка на смену вышел, Семен встретил его весело.

- Ну, что? - хохотнув, спросил он.- Работать будем или водку пить?

- Работать,- ответил Сашка.

- Тоже надо,- согласился Семен.- Налаживайся - и поехали.

- Да я ж не умею,- напомнил Сашка.

- Фу-у,- пренебрежительно махнул рукой Семен.- Тут такая техника: цоб да цобе, погоняй - поехали.

Он быстро рассказал о работе станка, о наладке и потом, в течение дня, оставляя свой пресс, подходил к Сашке, проверял, подсказывал. Дело, и вправду нехитрое, пошло сразу.

И каждое утро Семен встречал Сашку веселым хохотком:

- Работать - или песни играть?

- Песни играть,- в тон ему отвечал Сашка.

- Вот это правильно,- радовался Семен и заводил: - Бежал бродяга с Сахалина сибирской дальней стороной...- помахивая рукой, он и Сашку за собой звал.- Чего глядишь, подтягивай.

- Да я ее не знаю.

- Э-эх,- разочарованно вздыхал Семен.- Не можешь петь, тогда давай налаживаться и работать.

Неслышимо в цеховом гуле крутилось над головой огромное маховое колесо, так же беззвучно работал станок, легко поклевывая бойком подставленные Сашкиной рукой детали. Детальки были невеликие, в ладонь. Семен на своем прессе одно отверстие на них пробивал, а затем ползли детали по жестяному вибрирующему желобу к Сашкиному станку, чтобы здесь еще одно отверстие получить, с другого конца.

Сашка все делал так, как Семен ему показал: левой рукой брал деталь, правой ее перехваты-вал, подставлял под удар бойка, а затем, уже готовую, в желоб бросал, скользнув по которому оказывалась деталь в контейнере. Все было очень просто: левая рука, затем правая и бросок. И снова, и снова, и снова.

В первые дни Сашкины руки работали скованно под бдительным надзором ума и глаз. И уставали, немели пальцы, ломило в запястьях, и почему-то шея побаливала. Позднее, на второй день или на третий, мысленно отвлекшись от дела, а потом спохватившись, Сашка вдруг понял, что руки сами, уже привычно делают и делают свою работу, не нуждаясь в подсказке. Осмелев, Сашка попытался работать на ощупь, не глядя, но тут же искореженные детали одна за другой полетели в сторону, в брак. Но Сашка не сдался и на следующий день повторил свой опыт с тем же успехом.

Это заметил Семен. Он остановил свой пресс и к Сашке подошел.

- Погоди, покурим! - крикнул он. А когда Сашка послушно остановил станок и к Семену повернулся, тот спросил: - Про Петра Губарева слыхал?

- Не знаю такого,- отрицательно покачал головой Сашка.

- В отделе механика работает, токарем,- объяснил Семен.- Так вот этот Петро комбинезон носит, спецовку, какие выдают. Вот он работал, потом его позвали, а он станок не выключил, стоит разговаривает. А коробка сменных шестерен у него открытая. Снял кожух, а потом забыл. Вот он стоит, к станку задом, а тут автокара проезжала, он посторонился да притулился задом к шестерням. А станок работает, шестерни - цоп за штаны и потянули. Он сначала не сообразил, а шестерни тянут, да как пошло... Он заорал дурняком да как сиганет. Спасибо трухлявая одежда! Как он сиганул! Комбинезон на нем - тресь. И все в коробку замотало. А он-то упал. Да как вскочит, да бечь! На весь завод слава. Родной станок своего хозяина догола раздел. Да это еще, слава богу, курдюк целый остался. Его бы прихватило, вот...- закончил Семен, а потом, построжев, спросил: - А ты чего - хочешь без пальцев остаться?

- Почему? - притворился непонимающим Сашка.

- А я не знаю, почему ты с закрытыми глазами работаешь. Здесь тоже был один, в кладовке сейчас работает, Паша. Погляди. Так и оттяпало вот эти вот,- показал Семен на большой и указательный пальцы.- В позапрошлом году. Сидел, вот как мы, работал. Друг к нему подошел, что-то спросил. Он к нему повернулся, говорит и работает. И наработал. Вот здесь вот,- показал Семен на ящик с отходами, что под станком стоял,- здесь его пальчики лежали. Понял? Соображаешь?

- Соображаю,- тихо ответил Сашка и завороженно глядел на ящик, что стоял внизу, под столом, туда падали круглые, в пятак, железки, выбитые из детали.

- Он глядит на руку - кровь... Вниз поглядел, там пальчики. Это ж железо, глупое железо,- тронул Семен станок.- Ты ей чего хочешь подставь, она перерубит. Соображаешь?

После этого разговора Сашка несколько дней с осторожностью и боязнью подносил деталь к бойку. Ему казалось, что сейчас дрогнет рука или подтолкнет кто-то сзади - и тогда...

Но этот страх скоро прошел. Как и та естественная робость, которая в первые дни заставляла Сашку держаться в цехе стеснительно и знать одно лишь место - свой станок и одного человека - Семена.

День ото дня привычнее становилось все цеховое: неумолчный грохот, горький воздух и чем-то похожие друг на друга люди, и в свободное время Сашка стал любопытствовать, разгуливая по цеху. Он встречал знакомых, что жили к одном дворе, с девушками заговаривал.

4

Лукич не любил заводской столовой, тем более дом находился под боком. А нынче и вовсе нужно было домой идти: Леночка болела и лежала дома одна.

Болезнь дочку уже отпускала, и когда Лукич вошел в квартиру, то сразу почуял запах гари. Он поспешил на кухню: конечно, там дочь командовала.

- Папа,- сказала с упреком она.- Что ж ты не мог чуть-чуть еще опоздать?

- Не успела кашу сжечь?

Потом они с дочкой обедали. И не совсем она, видно, выздоровела. Сперва суматошилась, на стол подавала, а потом села на свое место, к батарее, поклевала еду чуть-чуть и поникла. Щеки легко запунцовели. Лукич тут же заметил эту перемену, поднялся, губами коснулся дочкиного лба и почуял жар.

- Пошли-ка, пошли,- сказал он.- Давай в постель.

- Не хочу...

Но Лукич поднял дочь, она уже большая была, тяжелая. Он осторожно пронес ее через дверь и коридорчик, положил на кровать, а она захныкала:

- Здесь я не хочу.- И расплакалась горько:- Бросили меня все, ушли.

- Доченька,- мягко говорил Лукич.- Ну, чего ты, ну, чего... Сейчас устроим, сейчас на диване ляжешь, устроим тебе постель. А хочешь, сюда телевизор поставим?

- Нет, лучше на диван,- всхлипывая, сказала Леночка.

Лукич постелил на диване, перенес туда дочку, включил телевизор.

Леночка успокаивалась, но еще вздрагивало тело ее в затихающем плаче. Лукич сходил к соседям, позвонил по телефону в цех и сказал, что задержится. Он вовремя это сделал, потому что, вернувшись, снова застал дочь в слезах.

- Уходишь... Сейчас уходишь...- говорила она, захлебываясь.- Все бросили меня... Никто не хочет...

- Милая моя, да кто тебя бросит... Никуда я не уйду...- проговорил Лукич и почувствовал такую жалость и нежность, что впору заплакать.

Он осторожно гладил и гладил дочкину голову и вынимал из ее волос неизвестно зачем туда попавшие материны заколки и гребень. Он вынимал их, и легкие волосы распадались. А Леночка, поймав его большую ладонь, придавила ее к подушке своей головой, улеглась на неё горячей щекою поудобнее и сказала:

- Никуда тебя не пущу.

- Правильно, никуда меня не пускай. Расскажи мне сказку.

С недавних пор Лукич и Леночка поменялись ролями. Раньше все он сказки рассказывал, вспоминал, из книжек брал, но туго ему сказки давались. А в один прекрасный день он заявил: "Хватит. Ты сама взрослая. Больше меня читаешь. Давай теперь ты мне рассказывай". И Леночке понравилась эта забота.

- В некотором царстве,- начала она,- в некотором государстве...

Приглушенно о чем-то говорил телевизор - Лукич не стал его выключать,сонно, все затихая и затихая, силилась досказать сказку Леночка, и сам Лукич незаметно задремал сидя. А очнувшись, подумал недолго и решил идти. Надо было идти на работу. Леночку не хотелось оставлять, но нужно было. Работа есть работа. И Лукич решил пойти и сказать Сашке, чтобы он отпросился на часок раньше. А потом уж и Роза придет.

Собрав на кухне посуду, Лукич еще раз на дочку взглянул и ушел. А в цехе, совершив обход, пошел он к сыну на участок. Сашки на месте не было, и перед его прессом трудились наползающие от Семена детали.

- Где?! - наклоняясь к Семену, спросил Лукич.

- Молодежь нынче не докладывает. Ей везде дорога и указу нет, понял? Я тебе сейчас покажу...- он дернул Лукича за рукав и повел его.

У глухой стены, за грохочущей линией болторезных автоматов стоял большой ларь с обтирочным тряпьем. Семен усадил здесь Ивана Лукича и сказал:

- Понаблюдай.

- За кем понаблюдать?

- За сыном. Отсюда все видать.

Лукич ничего не понял, но остался. А Семен вернулся к себе. И отсюда была видна лишь голова его в серой кепочке. Рядом с Лукичом грохотал станок, с натужным чмоканьем выплевывая заготовки болтов; они вылетали из зева станка веером, словно подсолнечная шелуха с губ доброй казачки; и тут же, подхваченные цеповым транспортером, уносились вихрем, пропадая в бункере нарезного автомата. Лукич прошелся вдоль линии, присел возле электродвигателя, оглядел его, привычно крышку заднего подшипника тронул не греется ли. Потом выглянул и увидел Сашку. Тот к своему станку подлетел и уселся. Лукич подошел ближе.

Сашка разбирал гору набежавших деталей. Он устанавливал их ровными стопками друг возле друга. Аккуратными штабельками. А расставив, уселся и включил станок. Режим у его пресса был поставлен автоматически, с менее чем секундной выдержкой. И если у Семена головка пресса и боек лениво ползли вверх-вниз, то у Сашки они сновали ходко. И в такт этому бешеному ритму начали работать Сашкины руки: хватая из стопки деталь за деталью, они успевали подставить их под телеграфно стучащий боек пресса и выбрасывать вон. И таяли, одна за одной исчезали стопы деталей, и пулеметно стрекотали готовые, падая на гулкую жесть наклонного желоба и пропадая в бункере. Лукич стоял и глядел. Он боялся ближе подойти и крикнуть, даже слово сказать. Ведь быстрая Сашкина рука могла дрогнуть. А рядом с ней, совсем рядом, стремительно и бездумно сновал боек. И ему было все равно, что перед ним: холодный ли металл или теплая, живая человечья плоть.

Семен, остановив свой станок, подошел к Ивану Лукичу и сказал:

- Молодежь... Говоришь, говоришь... Про человека, какой здесь покалечился, рассказывал. Гляди, говорю. Говорю, а он смеется, и все. Что с ним будешь делать?

Иван Лукич слушал, но как зачарованный глядел и глядел на быстрые, четкие, но все же лихорадочные движения рук сына. И лишь когда исчезли с желоба последние детали, Лукич пот вытер и, ничего не ответив Семену и сыну, слова не сказав, пошел от прессов. А вслед ему понимающе глядел Семен и недоумевающе - Сашка.

И лишь потом, в мастерской, Лукич вспомнил, зачем он к Сашке ходил, позвонил к жене на участок и попросил, чтобы ее пораньше домой отпустили. А потом уселся за стол, не у себя в кабинете, а прямо в мастерской, не хотелось ему одному быть, сюда хоть народ заглядывает, радио играет. Уселся Лукич, закурил, с людьми, что заходили, разговаривал. В цехе он нынче не задер-жался ни на минуту и ровно со звонком ушел. Сашку нужно было застать. Хотя что говорить ему, как убеждать, Лукич не знал. Но хоть что-то говорить да надо было.

Сашка сидел на кухне, ужинал и, отца увидев, все понял, Сашка ругаться не хотел. Он решил отшутиться да быстрее уйти.

- Что же ты делаешь? - начал Лукич.

- Борщ ем,- непритворно рассмеялся Сашка.

- Я серьезно. Разве можно так делать? Ведь чуть что - и пальцев нет. Калекой хочешь быть?

- Нет, не хочу,- серьезно ответил Сашка.

- Ну, а что это такое? Это же работа, станок, а ты играешься.

- Я не играюсь,- ответил Сашка,- а повышаю производительность труда. Мне за это орден дадут.

- Дадут,- подтвердил Лукич.- Протез вместо руки за счет государства. Ну, садился бы за первую операцию, тогда я понимаю, заработать хочешь больше. Но ты ведь на второй сидишь. Сколько Семен настучит, столько и ты. Что это дает?

- Дает,- сказал Сашка.

- Что дает?

- Мне сколько лет, папа?

- Ну, сколько...

- Двадцать с хвостиком. А Семену пятьдесят с большим хвостом. И ты хочешь, чтобы я целый день просидел возле этой кивалки, как клуша,насмешливо говорил Сашка.

- Не нравится? - удивился Лукич.- Но ты же сам выбирал.

- Нравится,- твердо сказал Сашка.- Вот Семен пусть сидит себе, час колотит, а я гулять буду. А потом за пятнадцать минут все сделаю. Все довольны, я тоже.

- Но ведь рано или поздно случится беда. Пойми это.

- Ты думаешь, я здесь до пенсии? - Сашку прямо-таки смех разбирал от такой мысли, и он сдержать его не мог. И говорил сквозь смех: - Ты думаешь... Я Семена на пенсию вот провожу... Сам - на первую операцию. Ученика себе возьму. И до самой пенсии... До самой пенсии на вырубных буду работать?

- А где же ты будешь работать? - жестко спросил Лукич.- Учиться ты не хочешь. Значит, тебе одна статья - до пенсии работать на вырубных. Больше тебя никто и нигде не ждет. Уясни это.

Сашка молчал. Он не верил отцу. Но, даже не веря, на мгновение представил свою долгую жизнь, изо дня в день скучную и одинаковую, длинную жизнь... И все на заводе, на заводе. На вращающемся потертом дерматиновом креслице, которое вначале ему понравилось. Всю жизнь на этом затерханном креслице. И все у станка, у станка. В унылом ожидании сначала обеда, а потом конца смены. Сашка отбросил эту мысль. Но холодный ужас все же задел душу.

- Знаешь, отец,- холодно сказал он.- Не лезь ко мне, не приставай. То ты упрекал, что я на шее твоей сижу. Я слез. Мы с тобой тогда договорились, что после первой получки я буду сам себе хозяином. Вот и не мешай. Я буду работать и жить так, как я хочу! - почти криком закончил Сашка.

- Что тут у вас? - заглянула мать.

- Да ничего,- успокаивая ее, ответил Сашка.- За жизнь беседуем. Жениться мне, что ли? - проговорил он задумчиво.- А что? Стану главой семьи. Сам буду поучать. Это, наверное, приятно. Да, наверное, надо жениться,- теперь уже весело поглядел Сашка на отца с матерью и пошел к себе в комнату.

- Чего это он? - недоуменно спросила Роза.- Ты уж помягче с ним,попросила она.- Молодой он еще. А может, правда его женить? - задумалась она.- Ваня?.. Женить, может, образумится, а?

- Тьфу, ну вас всех к черту! - выругался Лукич и курить пошел.

- Погоди,- остановила его жена.- Я за чем шла-то? Из головы вылетело... Сейчас вспомню...

- Вспоминай,- сказал Лукич насмешливо и пошел курить.

А Сашка у себя в комнате сбросил домашнюю одежду, кинул ее на кровать, распахнул дверцы шкафа, снял рубашку с вешалки, но вдруг в единый миг понял, что он зря суматошится и спешит. Никуда он не уйдет, не убежит никуда. И есть ли смысл торопиться и лететь очертя голову, если через два-три часа, ну, через пять, через десять, пусть даже завтра, но снова он придет сюда. Придет в эту комнату. И опять будет рядом отец со своими проповедями, которые становились не только нудными, но порой страшноватыми, оттого что отец безжалостен.

И куда спешить? Куда мчаться? Невидимый коридор лабиринта начинается и кончается здесь.

Сашка лег на кровать. Он не мог и не хотел понимать отца, его непонятной жестокости. Зачем, зачем бить по больному? Ведь он - отец, и он мог повернуть судьбу сына по-иному. Чего ему стоило отдать Сашку в детстве в музыкальную школу? Учился бы Сашка в музыкальной школе, окончил ее - и совсем иная жизнь. Все было бы открыто перед ним: куда хочешь иди. А теперь что говорить? Ведь он, Сашка, молчит, не корит отца с матерью. Так почему же отец безжалостен? Зачем он бьет и бьет по больному? Клюет и знает, что Сашке некуда деться. И потому приходится лишь изворачиваться, отшучиваться, огрызаться, не отвечая всерьез.

Может быть, уйти в общежитие? Так дадут ли его? Говорят, трудно. А если и дадут - невеликая радость.

Сашка прожил три года в казарме, в армии. И насильное братство, пусть в комнате на четверых, его не пленяло.

Может быть, уехать в Мурманск? Туда укатили два армейских дружка. Уехать туда, плавать, заработать хорошие деньги, купить потом квартиру, кооперативную. Мысль была неплохая, особенно начало ее и конец. А все остальное - сомнения и мрак. Не зря, не зря там платят деньги. Семь шкур слезет, прежде чем заработаешь что-то. Да и летят денежки, говорят, там, летят... Да и возьмут ли туда Сашку?

Роза приоткрыла дверь:

- Ты не спишь?

- Не сплю, мама...- вздохнул и ворохнулся на кровати Сашка.

Роза вздохнула ему в ответ и села рядом с ним.

- Сашок,- сказала она,- тебе Лариса нравится, Курунина?

- Очень,- отозвался Сашка.

- А что, симпатичная и, знаешь, такая хозяйственная: по магазинам, на базар - всегда сама.

- Халда твоя Лариса,- ответил Сашка.

- Не нравится?- Мать на минуту задумалась.- А у вас в цехе девушка есть, на шлифоваль-ном участке. Со мной ее соседки работают. Все хвалят в один голос. Из себя видная. На подгото-вительных курсах учится и поет в самодеятельности.

- Ты мне ее сватаешь, что ли?

- А почему бы тебя не женить? Армию отслужил. Домом своим заживешь.

- Погоди, погоди... а кого - в невесты? Как звать ее? Которая учится и поет.

- Лиза. У вас на шлифовке.

- Знаем такую. Ну-ка, расскажи ее биографию.

- Она, считай, сирота,- принялась выкладывать все известное Роза.Мать умерла. Отец - по командировкам. Квартира - на ней, двухкомнатная. Живет недалеко. Девушка скромная. В пединститут будет поступать. Поет у нас во Дворце, я слыхала, такой голосок, прямо замечательный.

- Это, конечно, важно, чтоб пела.

Мать говорила и говорила, все более увлекаясь своей мыслью. А Сашка рассеянно, но слушал. Он знал ту девушку, которую хвалила мать. Они познакомились в цехе, припомнив, что раньше встречались на городских конкурсах самодеятельности. Сашка забегал на шлифовальный участок поболтать, расспрашивал о заводском Доме культуры, о руководителях - как там и что.

Однажды они встретились вечером, на автобусной остановке. Сашка возвращался от своих ребят, с гитарой. Лиза была с цветами.

- Это куда же? - спросил Сашка, указывая на букет.

- На день рождения еду, к нашей девочке.

- А меня туда не приглашали? - с нахальным лукавством спросил Сашка.Все веселятся, а меня никуда не приглашают.

Лиза поглядела на него:

- Что ж, поедем. Ты человек с гитарой, может, и пригодишься.

- Может, и пригожусь,- вздохнув, тоненько проскулил Сашка.

А он и впрямь пригодился. Компания собралась скучная: девчата стеснительные и кавалеры не больно расторопные. А у Сашки и анекдотец нашелся, и шуточки. И на гитаре он сыграл и спел:

Уже не успеть на парные рассветы,

Но пахнет дождем из широкой степи.

Приди же ко мне, деревенское лето,

Смятенное сердце мое укрепи.

Смятенное сердце,

Смятенное сердце,

Смятенное сердце мое укрепи.

Сашка и Лиза после вечеринки еще долго бродили по городу. Потом, в цехе, стали чаще встречаться.

И вот теперь слова матери пробудили в Сашкиной душе мысли неожиданные и притягатель-ные. Повинуясь им, Сашка быстро оделся.

- Ты куда? - спросила мать.

- Как куда? Жениться. Ты же сосватала.

Хлопнула за сыном дверь. Роза сказала мужу:

- Он у нас с ума сходит. Его надо вправду женить.

- Женишь его,- мрачно отозвался Лукич.- Как же...

А выходит, плохо знал Лукич сына. Потому что Сашка сейчас спешил и мысль у него была одна: "Женюсь..."

И не только там, в комнате, когда мать сватала его, но теперь Сашка ясно понимал, что спасе-ние его и свобода - в женитьбе. В женитьбе на Лизе. Во-первых, и это очень важно, квартира. Отдельная, двухкомнатная. Лизин отец не в счет. Он в год раз появится - и до свидания. Так что можно жить без чужого глаза и указа. Эти указы надоели Сашке. От них он и спасался. И в самодеятельности поет - это хорошо. Сашкина ли музыка, ее ли пение - все едино. Одна тяга, а значит, одинаковая душа, которая Сашку поймет.

И как, и с каких сторон ни брался рассуждать Сашка - все выходило на одно. Женитьба на Лизе - единственное спасение.

И он спешил к Лизе.

На лестничной площадке он долго стоял, нажимая и нажимая кнопку звонка и слушая приглушенный голос его в пустой квартире. Недолго подумав, Сашка спустился вниз и пошел к трамваю. Нужно было искать Лизу, а была она, конечно, на репетиции.

Сашка оказался прав. Сегодня был день репетиции. После работы Лиза домой зашла, перекусила на скорую руку и по всегдашней своей привычке недолго поспала на диване, в тишине и покое. Эти короткие минуты дневного сна взбадривали ее.

И нынче она поднялась от какого-то внутреннего толчка, приказывающего встать, резко вскочила, быстро собралась и помчалась.

В почтовом ящике белело письмо. Она прочитала его на ходу, перечитала в трамвае.

Странное дело, но письмо не радость принесло, а неясную тоскливую смуту. Хотелось увидеть отца въявь, живого. Маму - не вернуть. А отца так хотелось увидеть. Но он был далеко. Минутами казалось, так же далеко, как и мама.

На своей остановке Лиза вышла из трамвая, поднялась по широкой каменной лестнице, свернула направо, в парк. Вдали, за сетью черных деревьев, виднелось зеленоватое здание Дома культуры. Еще было время, и Лиза решила не спешить.

Центральная аллея парка чернела асфальтом, и громоздились по обеим сторонам ее оплывшие снежные валы, ноздреватые и темные. Свернув налево, по узкой тропе Лиза прошла к зеленой фанерной будке с надписью "касса". На стенке будки веселый рисованный заяц бил в барабан. Здесь размещался детский городок парка: карусели, чертово колесо, самолеты, горки, песочницы. Лавочка стояла возле будки, сухая, чистая. Лиза присела на нее. Под ветром тихонько покачива-лась одна из "лодок"-качелей и поскрипывала негромко. А ведь здесь, кажется здесь, сюда приводила ее мама в детстве, до школы еще или в первом, может быть, классе, а может, во втором. Да, сюда, в этот парк, он ближе Центрального.

Качались на качелях, вздымались невысоко. Конечно, мама боялась за дочку. Но как далеко уходила земля... Как высоко поднималась Лиза: в зелень дерев, в синее небо. И снова земля летела навстречу. И проносилась мимо! И снова взлет. До самого солнца. Слепящего солнца! Когда это было? В первом классе или еще до школы... Какая счастливая она была... Стремительный полет, небо, до солнца рукой подать... И мама рядом. Земля навстречу летит, а не страшно... Мама рядом. Сильнее, выше, выше! Ничего не страшно! Ведь мама смеется рядом... Какая она счастливая была.

А может, встать на эти качели, раскачаться сильнее... Сильнее... закрыть глаза... все забыть. Все забыть и вспомнить. Хотя бы на миг, на мгновение. На одно лишь мгновение - как мама смеется. И хватит. И тогда ничего не страшно.

Лиза поднялась, прошла к качелям, ступила ногой на лодку и тут же бросилась назад, схватила с лавочки сумку, выскочила на аллею и что было сил бежала и бежала к зеленоватому светлому дому, в окнах которого уже зажигался свет. Она бежали, и звуки шагов ее гулко неслись над стылым асфальтом, меж стволами холодных дерев, а сзади поскрипывали поржавевшие за зиму качели.

А потом была репетиция. Обычная днухчасовая репетиция, с которой не хотелось уходить.

Но репетиция кончилась. Начали собираться домой. Лиза одевалась медленно и вышла последней.

Пусто было и на лестничной площадке, и в коридоре первого этажа, и за окном, на темной улице желтые фонари освещали голый асфальт. Пусто было и дома, в квартире, куда не хотелось идти.

А в вестибюле, у гардероба, стоял Сашка. Увидев Лизу, он улыбнулся и пошел ей навстречу.

- Ты где пропадаешь? - спросил он.- Твои уже все прошли. Говорят, идет. Я жду, жду.

- Кого ждешь: меня? - спросила Лиза.

- Ну, а кого же еще? Говорят, идет, а все нету и нету.

- Нет, правда меня? - не веря, переспросила Лиза.

- Тебя, тебя, поняла? Что с тобой?

Глубокий вздох облегчения был ему ответом, а уж потом слова:

- Вот молодец, Саша. Вот спасибо,- рассмеялась Лиза и помчалась одеваться.

А в городе стоял хоть и зябкий, но март. И по-весеннему начинали жить вечерние дворы и улицы: с гитарным бряцаньем, песней, молодым смехом. Сашка с Лизой на трамвай не стали садиться, а решили пройти немного пешком. Шли и шли и добрались до проспекта Металлургов. А там светило огнями кафе, музыка оттуда неслась, и танцующие пары были видны через стеклянные стены.

- Зайдем? - сказала Лиза. Ее тянуло сегодня в людные места.

- Зайдем,- согласился Сашка.

Неплохо было и выпить, и потанцевать, и тогда уже начать разговор, для которого он и приехал.

В кафе было людно, но ребята из оркестра оказались знакомыми и устроили Сашку за свой столик, куда сами подходили отдохнуть, покурить.

Кухонный чад, табачный дым, несмолкаемый гомон вокруг и над ним еще музыка - все это было нынче для Лизы нужно, и в пору, и вовсе не мешало ей.

Танцевали раз и другой. Выпили вина. Ребята из оркестра подошли, Лизу пригласил один из оркестрантов, ударник, и она танцевала с ним. А потом снова с Сашкой. И опять с кем-то из оркестрантов. И в дыму, чаду, гомоне яснела голова, и не вино веселило и чуть пьянило, а это молодое братство, которое кружилось, дышало и пело в тесном стеклянном кубике кафе.

- А когда ты во Дворец будешь ходить? Хочешь, я помогу тебе?

Остановившись среди танцующих, Сашка обнял Лизу за плечи, легонько подтянул к себе, и она поддалась. И, обнимая ее уже вовсе не в танце и касаясь ее волос, щеки лицом своим и губами, он прошептал:

- Помоги, помоги...

Лиза, услышав в этом шепоте что-то иное, опустила глаза, но из рук Сашкиных, из почти откровенных объятий не пыталась освободиться. Так было хорошо и покойно.

Оркестр замолк, и пришлось идти к столику. Не хотелось вина, и танцевать больше не хотелось. Хорошо было просто сидеть, оперевшись на руку щекою. Сидеть, видеть за стеклянной стеной темную ночь с радужными фонарями, а рядом Сашку, его улыбку, движение его руки, когда он отбрасывает со лба волосы. А волосы снова падают, косым крылом закрывая лоб. Но снова играет музыка.

5

Из всех времен года больше всего уважал Иван Лукич весну. Особенно середину ее, когда позади грязь и слякоть, и уже обсохнет земля, первая зелень появится, солнце будет мягко светить и греть. Зиму Лукич не любил, мерз. Лето всегда суетным выдавалось. Все в отпуск рвутся. Жара стоит, а в цеху духота. Не только людям, но и машинам тяжко. Раскаляются двигатели, дымят и горят. Воды всегда не хватает. Морока. То ли дело - апрель.

Лукич вышел из подъезда. В плаще, в кепке, в туфлях - как хорошо идти было, легко. Он шел и дышал глубоко, а хотелось еще глубже - так сладок был весенний воздух. И собственные шаги слышались особенно четко и звучали чуть ли не музыкой в тихом дворе. Лукичу это нравилось.

И к заводу идти было приятно. Сразу же за домом, на проспекте открывалась радостная для глаза картина: сотни людей шли и шли, к первой проходной, ко второй, и новые выходили из трамваев и троллейбусов, не давая иссякнуть могучему людскому теченью. Это утреннее человеческое шествие было радостным, плыли в нем и плыли желтые, голубые, красные плащи, пальто, кепки, береты, косынки - цветастая весенняя ярмарка радовала глаз. А слух веселил птичий базар звонких людских голосов. Как непохоже все это было на зимнее утро, когда в ночи молчаливо течет и течет людская рать к заводу, к цеху, к свету.

Но сейчас стоял апрель, добрая весна, утро. Выйдя на проспект, Лукич еще издали, заранее начал высматривать: не покажутся ли Сашка с Лизой. Иногда он встречал их на перекрестке. Сашка с Лизой от своего дома шли, навстречу. Но сворачивали вместе. Лукич внимательно глядел, но нынче никого не увидел. У перекрестка он задержался на минуту, а дальше ждать не мог. Хотя увидеть молодых хотелось.

К скоропалительной женитьбе сына Лукич привыкнуть не мог. Без Сашки в доме стало пусто. Жена радовалась, а Лукич не спешил. Он присматривался и старался чаще видеть молодых, хотя бы недолго; поутру выходил из дому пораньше и ждал, чтобы пройтись с ними до завода, до цеха.

На работу молодожены всегда ходили вместе, а возвращались порознь. Лиза обычно торопи-лась: быстро смену передавала, в раздевалке и душевой тоже не задерживалась, на пути домой успевала в заводскую "кулинарку" забежать и в магазин.

А тем временем Сашка, тоже привычно, не спешил. Нудная работа оставалась позади, и приятно было, этак не торопясь, вольным казаком, поболтать со сменщиком, в раздевалке побалагурить, в душевой,- все время чувствуя себя человеком свободным.

Сегодня в цехе разговоров было больше обычного, потому что выдали "шпаргалки" к предсто-ящей зарплате. Эти небольшие полоски бумаги с цифирью рассказывали обо всем: сколько ты заработал, и сколько уже получил, и сколько предстоит получить. И хотя каждый примерно знал свой заработок, но "шпаргалку" изучал тщательно. И было в этот день о чем поговорить.

Сашкиной "шпаргалки" нынче на месте не оказалось. Когда он начал искать ее среди других, на столе, мастер сказал, посмеиваясь:

- Не ищи, жена забрала. Все, кончилась твоя свобода.

- Вот так,- поддержали мастера.- Теперь не притыришь. Бабы, они...

- И правильно,- решительно вступил кто-то из женщин.- Жена - хозяйка в доме. Она распределяет.

- Сначала "шпаргалку", потом зарплату не выдавайте, он, мол, пьяница. У них все пьяницы.

- Ага, жены плохие, а вы - ягодки...

Сашка речей этих слушать не стал, пошел в раздевалку. Он знал, что Лиза не из тех, кто над каждой копейкой трясется. И все же неприятно кольнули его насмешливые слова. Но он скоро забыл о них.

За проходной, через дорогу, возле кафе торговали бутылочным пивом, прямо на асфальте, из ящиков. Сашка направился туда. Знакомые ребята из очереди взяли ему две бутылки. Одну он тут же раскрыл, другую решил дома выпить. Пиво было хорошее, свежее, и, утолив жажду, Сашка закурил, прислушался, о чем ребята говорят.

Но тут взгляд его упал и поймал что-то знакомое.

Сашка шагнул ближе и внимательно пригляделся. И конечно, тотчас узнал. С афиши глядела на него Верка Сосновская собственной персоной. С гитарой наперевес. "Бог ты мой,- охнул про себя Сашка.- Гитара-то при чем. Ведь не может. Для модели?" "Вероника Сосновская - автор и исполнитель молодежных песен". Тут уж он не сдержался и вслух повторил: "Вероника... автор..." И охнул так, что его услышали рядом и спросили:

- Ты чего?

- Да тут...- сказал он в сердцах.- Одна... Автор и исполнитель... Надо же...

- А-а-а...

Разговора не получилось да и не могло получиться, потому что никто из стоящих рядом не знал Верку. Вот если бы свои ребята... Сашка еще поглядел на знакомое лицо и отвернулся. "Вероника... подкрасили и причесали дуру.."

Но потом, минуту спустя, подумал: "А чего я злюсь?" Он повернулся к Верке и вспомнил ее той девчонкой, в техникуме, когда она пела с оркестром, и вздохнул: "Повезло девке..."

Да, Верке здорово повезло... Вот он, Сашка, что ни говори, а на гитаре, конечно, в десять раз лучше. И кое-что сочинить может. Людям нравится. Но для чего и кому все это надо? Вот он вскочил чуть свет и летел, спешил, а куда? К станку своему дорогому, чтоб детальки ему подсовы-вать. И целую смену отсидел. А теперь радость - пива попьет. На улице, на заплеванном тротуаре, из горла...

Сашка оглядел галдящую компанию, среди которой он стоял, и затосковал. Иная, красивая жизнь вдруг привиделась ему. Концертный зал... Тысячи глаз. А он на сцене, позади оркестр. Нет, без оркестра, с гитарой, так душевней. Иная жизнь привиделась. Какой-то белый ослепительный костюм. И загорелое лицо. И что-то еще смутное, но красивое.

- У тебя пятнадцать копеек есть? - дернул Сашку за рукав какой-то мужик.- Дай пятнадцать копеек...

- Чего тебе? - опомнился и обернулся Сашка.

После тех картин, что грезились ему, опухшее лицо мужика показалось страшным, и Сашка вздрогнул и повторил испуганно:

- Чего тебе?

- Пятнадцать копеек...

- Иди ты...- заматерился Сашка и зашагал прочь.

Но далеко он не ушел. Где-то на полпути к дому он уселся на скамейку, пиво открыл, глотнул несколько раз, расслабленно откинулся на спинку лавочки. Позади, подле самой скамейки, росли кусты, и какая-то ветвь мешала Сашке, трогая затылок. Сашка поворочался и так и эдак, а потом достал рукой и сломал ветку, отбросив ее. Курить захотелось, и он вынул пачку и, поднеся ко рту незажженную еще сигарету, почуял приятный незнакомый запах. Он оглядел пачку, обнюхал ее. Это была обычная "Шипка". Тогда он руку к лицу поднес и, все поняв, обернулся, ухватил покрытую робкой зеленью ветку, потянул к себе, обдирая и оставляя в ладони листы. Молодой лист дохнул ему в лицо таким живительным острым духом, что у Сашки на мгновение кругом пошла голова. "Что это? Что за куст?" - подумал Сашка и, тщательно напрягая память, оглядывал пучок тонких ветвей, встающих от земли.

Он еще раз приник лицом к пахучей зелени, что лежала на ладони, приник, вдохнул и откинулся на скамейке. И он увидел высокое весеннее небо. Оно было чистым от одной крыши дома до другой. И лишь перышко облака снежной белью сияло. И Сашке вспомнилась далекая весна. То ли он в школе с ребятами за Волгу ездил, а может, с отцом или матерью. Хотя вряд ли, наверное, в школе. Но не все ли равно. Просто всплыло вдруг в памяти цветущее дерево над спокойной, тихой водой. Дерево все в цвету, а у ног его - такое же, а может, и краше. Ясное и как на ладони. И где-то рядом на лавочке сидит старуха. Солнечный весенний день. Старуха дремлет. И так прекрасно ее мудрое морщинистое лицо, ее тяжелые руки. Сашка точно все помнил. Эта старуха была похожа на бабушку, которой у него никогда не было. Вообще-то где-то была. Но все равно не было.

И, наверное, сейчас в том самом месте снова цветет дерево над тихой водой. И старая бабушка греется на солнце, дремлет. Где это было? Надо бы вспомнить и поехать... Найти и посидеть там. Ведь весна пришла, а он и не заметил. Да и как заметишь, если текут дни один за другим и все на одно лицо. Станок, эта проклятая "стукалка". Ее мерная или пулеметная дробь. И крыша над головой. И день ли, зима ли, лето - одинаково светят мертвые лампы.

И снова, и опять со злостью и завистью подумал Сашка о Верке, о ее счастливой судьбе и о той красивой жизни, которой более достоин, конечно, он. С тоской и завистью думал Сашка, ломал себе голову, но понапрасну, потому что не знал, что делать, и удача даже не брезжила ему впереди.

Подойдя к дому, он вспомнил о "шпаргалке", которую забрала жена. И этот поступок ее показался ему значительным и очень обидным. И потому уже в прихожей, снимая пальто, он спросил у Лизы:

- Ты "шпаргалку" мою брала?

- Да, она в кармане, в пропуске.

- А зачем ты ее взяла?

- Как зачем? - растерялась и не знала, что ответить, Лиза.- Лежала, я увидела и взяла.

- Я спрашиваю: зачем? Чего, я сам не возьму? Или надо поглядеть, проверить? - Сашка в глубине души понимал, что говорит он неправду, но все затопила та горечь и обида, та несправед-ливость жизни, которую он только что снова и в который раз понял. И этой горечи было столь много, что она просилась вон из души. И Сашка, повторяя чужие слова, уже не мог остановиться: - Поглядеть хочешь и проверить, чтобы не утаил? А может, и зарплату за меня начнешь получать? Давай пиши заявление.

- Ты чего? - только и могла сказать Лиза. Она вышла из кухни и остановилась перед Сашкой, глядела на него испуганно. И слезы обиды уже закипали в ее глазах.- Ты чего? Что с тобой?

А Сашке был сладок испуг ее, и страдание, и готовые пролиться слезы, потому что кто-то еще в мире кроме него должен быть унижен и несчастлив. Должен быть униженнее и несчастнее его. Потому что нельзя жить самым проклятым судьбой человеком.

- Я-то ничего, а вот ты... Я спрашиваю: зачем ты "шпаргалку" взяла? Сашка мало-помалу убеждал себя, что "шпаргалка" - пусть и слабый, но все же звонок, покушение на его мужскую свободу, и потому гнул свое: - Ну, зачем, ты ее взяла? Ведь это моя, моя "шпаргалка".

Лиза, шагнув к мужу, обняла его и прошептала:

- Сашенька, ты обиделся, да? Ты искал и не нашел, а кто-то посмеялся над тобой. И ты обиделся, да? Но разве я... Да, милый мой,- всхлипнула она и подняла к мужу лицо. В глазах ее стояли слезы, ресницы были мокры.- Милый ты мой... Ну, прости. Но зачем ты кого-то слуша-ешь? Разве у нас так? Ведь ты и я - это одно и то же. И неужели мне будет обидно, если ты мою "шпаргалку" возьмешь? Я спасибо скажу, рыться не надо. А разве иное подумаю? Сашенька, милый... Да пойми, ведь я и ты - это всегда только мы, мы, мы... Мы вместе? Да так, что уж и не понять, где я, а где ты. И при чем тут "шпаргалка", при чем тут чьи-то слова...

- Ну ладно, ладно,- понемногу сдавался Сашка.- Только знаешь, как все мужики... Думаешь, приятно? Так что лучше не бери. Договорились?

- Договорились,- ответила Лиза, хотя вовсе других слов она от мужа ждала.

Вернувшись на кухню, Лиза долго сидела, потом на часы взглянула: сегодня был день репетиции.

- Саша?! - спросила она.- Ты будешь ужинать? Давай, а? Я рыбу сегодня запекла, в майонезе,- она говорила приветливее, чем хотелось бы и чем должно быть после слез и ссоры, потому что хотела поскорее забыть все.

- Давай,- отозвался Сашка.

Он вошел в кухню. Из духовки пробивался приятный запах.

- Ага... - шумно нюхая, сказал Сашка.- Что там за рыба?

Лиза открыла духовку и достала рыбу в белых эмалированных судочках. Запеченная рыба не только пахла, но и гляделась хорошо: желтая корочка с коричневатым припеком, в кольцах лука покрывала ее.

Ужинали молча. А потом, когда Лиза начала собираться, последовал разговор, который повторялся довольно часто.

- Саша, поедем со мной. Посидишь, послушаешь. А может, к ребятам зайдешь. Они о тебе опять спрашивали,- слукавила она.

- Не хочу. Нечего мне там делать.

- Ну, как нечего?

- А так - нечего. Ничего я там не забыл. Это не оркестр, а так, сброд.

- Почему? Они - неплохие ребята. Их хотят на конкурс послать. И в Чехословакию обещают.

Обычно разговор на этом обрывался - и Лиза уезжала одна. Но сегодня Сашкино дурное настроение не позволило ему отмолчаться.

- Ну и что? - сказал он, начиная злиться.- Чехословакия. Манят вас, как дурачков. Паши как проклятый, смену отработай, потом мчись на репетицию, там до седьмого пота. А за это нате, недельная поездка. И то бабка надвое сказала, в этом году или пятилетке.

- Злой ты какой сегодня,- грустно сказала Лиза.- Ты чего такой? Что случилось, а? Может, мне не ездить сегодня, дома остаться. Случилось что-то? Я останусь,- решила она.

Но Сашка не хотел, чтобы жена оставалась. Она, как и все люди, раздражала его сегодня. Ему хотелось быть одному и потому он переборол себя и сказал мягко:

- Поезжай. Тебя ждут. А я... я просто устал сегодня. Сейчас телевизор посмотрю и спать лягу. Поезжай.

Сашка умел притворяться, и Лиза поверила. Она быстро собралась и поспешила к трамваю. И там, в вагоне, сидя у окна и вспоминая прошедшую ссору, Лиза окончательно уверовала, что кто-то Сашку обидел. Наверное, когда на столе у мастера "шпаргалку" искал. В цехе умеют поддеть. И Сашка обиделся. А потом взорвался и наговорил всякого. Чего нужно и не нужно... Ведь не прав он. Нет у нее каких-то особых мечтаний. На сцену она никогда не хотела, трезво оценивая себя. В университет хотела поступить - это правда. Но не хватило ума, что ж... А может, и хватило бы? Ведь не было еще третьей, решающей попытки. Она ведь сразу решила: три года подряд посту-паю. И теперь у нее за плечами два года стажа и какой-то прошлый опыт. Да и заметили ее, наверное. Впрочем, что зря поминать. Не будет теперь третьей попытки. Но все пойдет по задуманному. И осенью будут экзамены в педагогический институт. Туда она обязательно поступит. Вот и все. И будет в школе работать. И никаких наполеоновских планов у нее никогда не было. Так что зря Сашка наговаривал, с расстройства. Поддели его цеховые, языкастые, а он и...

А Сашка в это время уже спал. А когда выспался, то захотел есть. На кухне проверил кастрюли и холодильник.

- Поем и пляшем,- мрачно сказал он вслух и решил идти ужинать к своим.

На улице, возле кафе, пива, конечно, уже не было, лишь на асфальте щедрая россыпь жестяных зубчатых пробок. Но Сашка не особо огорчился: у матери, конечно, найдется для сына что-нибудь в холодильнике.

В своем дворе он увидел Лену и крикнул:

- Иди-ка сюда, коза! - И когда сестра подбежала, спросил: - Кто дома есть? Как там у вас?

- Ой,- сморщилась сестренка,- папка такой расстроенный. У него неприятности. Ты иди, иди... А Лизы почему нет?

Сашка сквасился.

- Нет уж... некогда мне. Передавай приветы и прочее.

И зашагал он дальше. "К едрене-фене,- злился Сашка.- Своих забот полон рот. Кто бы меня поуспокаивал. А отец каждый день с кем-нибудь да сцепится. Вот пусть и расхлебывает. А мне ужин с таким гарниром ни к чему".

Увидев подходящий трамвай, Сашка сел в него и поехал к центру. Он никуда не стремился и ничего особого не желал, просто ехал от пустого дома.

В центре, на проспекте и набережной было по-весеннему людно. Чуть ли не со всего города съезжалась сюда молодежь. Сашка вдоволь наговорился, нашлись знакомые, и поздно вечером, в одиннадцатом часу, собрался домой. Но прежде чем уехать, он решил в ресторан зайти, не рассиживаться, а просто выпить у буфета водочки. Настроение такое появилось.

Раздевшись, он поглядел на себя в зеркало, чуть взлохматил волосы и стал медленно подни-маться по широкой мраморной лестнице навстречу ресторанному гулу, легкому, дразнящему кухонному чаду, навстречу музыке.

Зал был полон, но Сашка и не искал свободного места. Он шел прямо к оркестру, чтобы потом к буфету свернуть. И здесь, еще издали, Сашка увидел на низкой ресторанной эстраде давнишнего дружка своего, Жеку. Они вместе жили когда-то, потом в техникуме начинали играть, мыкались по шабашкам. Сашка помахал ему рукой, но Жека его увидел раньше, и, конечно, узнал, и, не выпуская саксофона, кивал ему головой, кланялся, радуясь. Свернув к буфету, Сашка не успел до него дойти, когда музыка оборвалась и догнал его голос Жеки:

- Сашок, ты куда? Сюда иди...

У музыкантов была комнатка слева от эстрады.

- Ты чего? - здороваясь и обнимаясь, спросил Жека.

- Да грамму выпить хотел.

- А у нас не пойло? - показал Жека на стол. - Нет, я вижу, ты заелся. С лабухами не знаешься, столом ихним брезгуешь, - смеялся Жека. Он, как всегда, был весел, толстый и румяный, с аккуратным проборчиком в гладкой прическе. Он всегда был шумен и жизнерадостен.- Как ушел в пролетарии, все шабаш, диктатура. А мы...- слезливо сморщился Жека,- бедные лабухи.

- Хватит дурить,- остановил его Сашка.

- Коляна, воткни им музыку, пусть попрыгают. А мы выпьем. Такая встреча, знакомьтесь.

Оркестрантов было четверо: пианино, ударник, контрабас да Жека - на все руки мастер.

- Женился, говорят... Наследников родовых имений еще не завел? хохотал Жека.- А помнишь?..

Воспоминания пошли о добрых старых временах, о друзьях и знакомых. И тут Верку Сосновскую, нынешнюю Веронику, прибывшую на гастроли в родной город, конечно, не забыли. Вот тут Сашка за весь день отыгрался. И Жека ему помог.

- Автор и исполнитель, гос-поди...

- Искусство! Эстрада! - шумел Жека.- Вот здесь буду! В кабаке! Для пьяного народа! Непритворно! Сам выпью и для пьяного! Душа в душу! В открытую, без брехни! По старому принципу: ты меня уважаешь?! Искусство - в народ! В залах! Нет, он туда не пойдет! Ты вот - пролетарий. Много ваши ходят по концертам?

- Если местком бесплатно,- усмехнулся Сашка.- Да если жена вытянет. И если пиво в буфете есть.

- Молоток! Ты - молоток! - одобрил Жека.- Зришь в корень. А вот сюда. Сюда придут. И я их не обману! Что могу сделаю. Потому что сам такой.

Разговор был хороший. Все же давно не виделись. И было о чем поговорить. Жека ребят своих в зал отправил. Изобразите там,- напутствовал он.- Трио...- и снова к Сашке обратился: - Как ребята? Зачем ты полез? Я как узнал! - схватился он пухлыми руками за голову.- Ужас, ужас!

Заглянул один из парней, оркестрантов, сказал:

- Жека, директор гостей привел. Подпитый. Ублажим шефа?

- Сделаем,- сказал Жека, и вдруг его осенило: - Сашок! - он кинулся к шкафу, вынул гитару.- Держи, проверь - и споешь. Мы все хрипатые, а ты молоток. Я помню.

- Брось... Да я...

- Молчи! Слушай мою команду. Шеф - бухой. Нужны деревенские сопли. Деревня, мол,- скорчил постную рожу Жека,- дорогая моя... где ты, куда ты. Шеф у нас - мужик. И по пьянке серьезно страдает,- объяснил он.- Ты меня понял? Есть что-нибудь такое, а?

- Есть...- ответил Сашка.- Но я...

- Молоток! Я же знал! - обрадовался Жека.- Молчи. Пошли.

Сашка был не робкого десятка, да, если признаться откровенно, он скучал по залу, по людям, по их любопытству, по их - сладкому для души пусть малому, да восторгу. Этого яда Сашка уже глотнул. А кто его раз отведал, тому не забыть. И потому он не долго сопротивлялся, а решившись, тут же внутренне напрягся. Он проверил инструмент, наиграл мелодию.

- Понятно,- сказал Жека.- Но ты сам. Мы тихо-тихо... Фоним. Поехали. Сашуля, я тебя знаю, ты - молоток.

Выйдя на эстраду, Сашка оглядел зал. Конечно, это был ресторан, и потому выхода оркестра никто не заметил. Сашка обвел зал глазами. Огляделся и сразу успокоился. Но ему нужен был человек для подогрева, для душевности. И он нашел его у оконного столика, справа. Мужчина, хорошо одетый и сытенький, глядел на Сашку. И в глазах мужчины Сашка увидел хмельную печаль. Это было то, что нужно.

Проведай меня, деревенское лето,

Неслышную боль от меня отведи,

негромко пел Сашка, не сводя глаз с мужчины.

Давно я не видел пшеничного света,

Молочного утра и зябкой воды.

В красном свитере, с белым воротником рубашки навыпуск, с чуть вьющимися волосами, падающими на лоб, Сашка был прост, и песня его была проста. Он пел негромко, ровно, чуть слезу подпуская в припеве, для ресторана это было нужно. И его заметили, услышали. Подниматься стали головы от столов, поворачиваться к эстраде.

Уже не успеть на парные рассветы,

Но пахнет дождем из широкой степи.

Спеши же ко мне, деревенское лето,

Смятенное сердце мое укрепи.

Смятенное сердце,

Смятенное сердце,

Смятенное сердце мое укрепи.

Поняв, что все удается ему как надо, Сашка оставил мужчину и, пройдясь по залу взглядом, наткнулся на девушку, которая хорошо слушала. Потом пожилая женщина. Потом кто-то еще.

Смятенное сердце,

Смятенное сердце,

Смятенное сердце мое укрепи.

Ему аплодировали, а он ушел в комнату. Следом влетел Жека.

- Молоток! - закричал он.- Я ж говорил! Шеф наповал! В лежку! Слезу пустил! Аплодисменты! Но ты сиди. Сюда шеф прибудет. Убей меня.

"Шеф" действительно появился. Это был тот самый мужчина, которого Сашка выбрал в зале. Высокий, крепкий, с лопатистой твердой рукой.

- Откуда? - спросил он Жеку.- Где нашел? Вот давно бы... А то хрипатых водишь да пискунов. Да кошек драных.- Он еще раз оценивающе поглядел на Сашку и сказал твердо: - Берем. Условия известны. А сейчас еще что-нибудь для моих гостей.

Сашка ничего не успел сказать, да его и не спрашивали.

И снова они оказались на эстраде, а уж потом в комнате за столиком. Жека все объяснил: оклад, порядки и прочее. Сашка растерялся: слишком круто менялась его жизнь.

- Дурак! - кричал Жека.- Молоток, а дурак! Нашел счастье! Заводская проходная... Молчи! Ты все понимаешь!

Конечно, Сашка все понимал, но колебался. Он боялся не отца, который будет против. В конце концов Сашка и ушел из дома именно для того, чтобы избавиться раз и навсегда от отцовской, слишком властной - но мудрой ли! опеки. И объяснения с Лизой его не страшили, хотя ее наверняка покоробит Сашкин выбор. Может быть, ему просто-напросто трудно было свернуть с наезженной, заводской, глубоко пробитой колеи.

Домой он вернулся поздно.

- Что с тобой? - со страхом спросила Лиза.- Где это ты был?

Сашка снял плащ и туфли и почему-то носки и босой зашлепал в комнату.

- Трум-пум-пум-пум-пум-пум...- громко заиграл он "Прощание славянки" и объявил: - Прощание с рабочим классом. Привет заводу. Привет Семену. Я не оправдал его надежд. Я не заменю его после пенсии. Аут! Я - молоток! Утром не кантовать! - предупредил он и отправился спать.

Лиза прошла за ним следом, собрала одежду, повесила на место. А Сашка уже спал. Лиза недолго постояла над спящим мужем и погасила свет.

В комнате, забравшись на диван, где она читала, дожидаясь Сашку, Лиза книгу больше не тронула. Ей не страшен, хотя и непривычен был пьяный муж. Он был не страшен ей, но удручал.

Утром, когда Лиза стала будить Сашку, он сказал ей сердито:

- Я вчера говорил... Ты что, не слышала? Гуд бай, дорогой завод. Все,и он снова улегся, накрывшись подушкой.

Лиза не отступала. Она стянула подушку и спросила:

- Ты толком можешь сказать, что случилось?

- В оркестр, в оркестр ухожу... И отстань. Потом. Высплюсь и все объясню. Не приставай, иди, иди,- и Сашка накрылся другой подушкой, натянув одеяло.

Лиза не знала, что ей делать. Ведь если даже Сашка решил увольняться, то все нужно по-хорошему, по-человечески: написать заявление, предупредить, а не так вот, бросив и плюнув на все. Она собиралась, одевалась, завтракала, но все делала машинально, не думая. А в голове лишь одно стояло: "Что делать?" И не у кого было спросить, не с кем посоветоваться.

Лиза снова вошла в спальню и сказала громко:

- Саша, я ухожу.

Он не ответил. Тогда Лиза сдернула подушку с его головы и повторила:

- Я ухожу, подумай. Надо на работу идти. Понимаешь? Слышишь меня?

- А ты меня слышишь?! - сел на постели встрепанный и рассерженный Сашка.- Ты русский язык понимаешь? Не работаю я там. Отцу пока не говори, а то примчится. Поняла наконец?!

На завод Лиза пошла не обычной дорогой, где на перекрестке иногда поджидал их Лукич, а напрямую, через улицу. Это была, конечно, детская уловка, потому что работали под одной крышей. Но все же... Как говорится: "Завтра, завтра, не сегодня..." А потом, в цехе, она уже жалела о своей хитрости. Может быть, Иван Лукич сумел бы помочь или хотя бы успокоить. Она ждала его, решив ничего не скрывать. Но Лукича не было. Он не появлялся, не подходил, как обычно. Видно, хватало ему своих забот.

Едва дождавшись обеденного часа, Лиза побежала домой, гадая, застанет она Сашку или нет... Муж оказался дома. Он сидел на кухне, пил чай, увидев Лизу, удивился:

- Ты чего? Так рано...

- Соскучилась,- ответила Лиза.- Ты ел?

- Не, чаек вот, с похмелья.

- С похмелья,- осуждающе проговорила Лиза.- Давай поедим. Я обедать пришла.

Она поставила на плитку борщ и сковороду для яичницы, вчерашнюю рыбу из холодильника достала.

- Рассказывай, рассказывай,- попросила она, накрывая на стол.- Я же измучилась и ночью, и сегодня.

- Чего рассказывать... Да,- встревоженно спросил Сашка,- ты отцу не говорила?

- Не видела я отца. А вот мастеру пришлось врать. Думаешь, хорошо? пожаловалась Лиза.- Ты бы не вылеживался, а пошел и все сделал.- И тут она опомнилась: - Так я же не знаю ничего. Что произошло? Почему ты не на заводе? Ты можешь толком рассказать?

- Я же говорил,- недовольно морщась, произнес Сашка. Сегодня с утра он растерял вчерашнюю уверенность. Но отступать было поздно.- Я ж тебе говорил...- он покряхтел, пожаловался: - Голова болит. У нас нет ничего, а? Прямо трескается.

Лиза молча борщ поставила, рыбу, яичницу и теперь уже твердо попросила:

- Рассказывай, мне некогда.

- В общем, так. С завода я ухожу. Буду играть в оркестре, в ресторане "Центральный". Вчера уже договорился и заявление написал. Надо сегодня трудовую книжку забрать и все оформить.

Сашка не стал говорить, что придется ему петь с оркестром. Кто-кто, а она знает цену его вокальным данным, да и не собирался он все время глотку драть, найдется ему инструмент.

- Понятно,- сказала Лиза и принялась за обед.

- Тебе не по нутру?

- Честно говоря, нет,- ответила Лиза.

- А почему? Ну, отец - ладно. Как только он узнает, он такую речуху закатит. Променял, дескать, высокое звание рабочего на... Но отец - старый человек. Ему толкуй не толкуй, не поймет. Ну а ты, ты тоже считаешь, что работать в ресторане - позор?

- Нет... почему же...

- Да я по тону слышу, что ты не в восторге. А вот почему? - похмельная боль у Сашки прошла, и голова прояснилась.- Скажи - почему? Значит, на заводе, у станка можно и нужно быть. На опостылевшей работе. А в оркестре, пусть ресторанном, играть постыдно? Да я ведь люблю играть! Мне нравится!

- Чего ты злишься? - спокойно спросила Лиза.

- А как не злиться? Почему обязательно - "кабак" и обязательно "лабухи"? Ведь люди отдыхать туда идут, потанцевать, послушать. Почему это плохо? Почему плохо, если они придут и им оркестр понравится? Они хорошо отдохнут. Захотят еще прийти. Это плохо, да?

- Я прошу тебя, не злись,- ответила Лиза.- Я ж ничего пока не сказала.

- Вот именно. Сидишь, молчишь и глядишь на меня как на черта какого...

- Не придумывай, я сижу и ем. Мне надо пообедать и идти на работу. А тебя я спрошу: вот ты вчера уже играл?

- Немного.

- Хорошенькое немного, если домой еле дошел. Я тебя таким не видела. Это что, производст-венная необходимость? Так каждый день будет?

- Ты что... Это мы встретились, с Жекой, давно не виделись. Ну, и новую работу обмыли.

- Я тебя прошу, пойди на заводе объясни все. Чтобы мне не врать. А зачем это: бросил, плюнул и до свидания? Нехорошо.

- Ладно, ладно, схожу и сделаю. Но ты... Вот я тебе все рассказал, все объяснил,- ты довольна или нет? Верно я делаю?.. А то ты так, сквозь зубы процедила...

- Я тебя прошу, ты сам еще подумай. Сходи еще раз, поговори. Кто там работает? Как? Погоди. Не злись. Я ведь хочу, чтобы все было хорошо. Понимаешь? Будет тебе хорошо - слава богу. Еще раз прошу, Саша. Пойди и все хорошенько разузнай. Обещаешь? И на завод обязатель-но,- говорила она уже на ходу.- Мне неприятно. Отец узнает. Я прошу тебя.

- Ладно, ладно,- повторил Сашка.

Когда щелкнул замок входной двери и в квартире установилась тишина, он вздохнул облегченно и подумал, что женитьба - не очень большая радость.

6

У Ивана Лукича день выдался суетный: энергоцех да отдел главного механика, потом к снабженцам и снова к главному энергетику - так и катилось. И лишь вечером, в конце смены, появился он в цехе. Сходил в свой отдел, к начальнику заглянул. Тот встретил его улыбкой:

- Подписал я твоему...

- Чего? Кому? - не понял Лукич.

- Сыну твоему... заявление...

- Какое еще заявление? - шепотом проговорил Лукич.

Начальник цеха растерялся.

- Как какое... Я думал, ты знаешь... По собственному, увольнение. Он просил срочно. Место могут занять. Я думал... Ты сядь, Лукич, сядь. Водички выпей,- проговорил он, пугаясь.

Лукич как-то странно глядел, остекленело, и воздух ртом ловил.

- Садись, садись...

Лукич минуту-другую приходил в себя, потом закурил, поднялся и вышел. Мимо секретарши прошагал ровно, у двери покачнулся, но справился. А лицо было серым.

Секретарит заглянула к начальнику, спросила:

- Что с Лукичом?

Начальник ответил не сразу. Повздыхал, головой покрутил, потом выдохнул:

- Сын... Сынуля...

А Лукичу, на пути его к дому, не думалось ни о чем. Шел - словно плыл по тяжелой воде, раздвигая ее. Шел и шел. Думалось о завтрашних заботах, заводских, о жене, о дочери. А о Сашке - нет. Словно отрезало.

Домой он не зашел, а пристроился во дворе, у второго подъезда. Здесь яблоня росла. Саженая давно и неизвестно кем, она была уродлива и корява, потому что из года в год тяжко приходилось ей, когда ребятишки до срока обдирали зеленые, с горчинкой, но единственные в округе яблоки. В глухом каменном мешке двора, в долгом летнем пекле яблоня недужила и еле дышала, зимой да осенью на нее, корявую, и вовсе не смотрели, зато в короткий весенний час она из года в год щедро цвела, украшая двор. И глядеть, и посидеть возле нее приходили издалека.

Под яблоней Лукич сел и сидел. И странное дело...

В шумном дворе, среди ребятни искал Лукич взглядом маленького Сашку: чернявого, звонко-голосого, чуть косолапого. Глядел на ребят, и все казалось: вот сейчас он, сейчас подбежит... Маленький, ласковый, к отцу подбежит и уткнется темной головкой в колени... Прошлого не вернуть, а так хотелось туда, хоть на единый сегодняшний вечер. Отдохнуть сердцем.

Наваливался сон. Туманилась голова. Зевота раз за разом досаждала, и сохло во рту. Домой хотелось, домой, но подняться Лукич не мог.

Его увезли в больницу прямо от яблони.

Потом яблоня отцвела, зеленую пресную завязь уже обирала ребятня, а Лукич все не возвращался.

Роза и Леночка бывали у него каждый день. Лиза ходила часто, Сашка реже, чтобы меньше отца волновать. Тем более что с поры, когда Иван Лукич оклемался, встречи их редко кончались добром. Лукич одно и то же говорил: "Бросай этот кабак. Берись за ум..." И еще много было слов, но все на один мотив. Сашка поначалу терпел, потом стал огрызаться и ходил вовсе редко, отца жалея. А Лукич все время звал его.

Нынешний день Сашка наконец решился пойти в больницу вместе с женой. Они собрали гостинцев и пешком шли недолгий путь.

- Ты молчи, ты слушай и молчи,- говорила Лиза.- Ты же можешь потерпеть?

- Могу, могу,- вздыхал Сашка.- Тут не поймешь: будешь молчать, он скажет: чего молчишь?

- А ты согласись, скажи: мол, подумаю... Все ж больной человек, его жалеть надо.

Недалеко от больницы, в тени деревьев, меж домов, стояло небольшое кафе со столиками на воле. И Сашка передумал.

- Ты иди к отцу,- сказал он жене,- а я здесь пива попью. А то мы с ним опять поругаемся. Иди, иди... Скажешь, на репетиции.

Вокруг был народ, и Лиза не хотела говорить лишнего, лишь попросила:

- Пойдем, Саша.

- Иди, иди. Нечего меня испепелять.

Он сел за столик, пиво потягивал, курил. Сейчас отец его ругает, Лиза поддакивает, что-то обещает. Чего они добиваются, чего хотят? Чтобы он день-деньской сидел возле стрекочущего пресса, подсовывал ему детали? День-деньской, с утра и до вечера. И так целую жизнь? Разве для этого стоило родиться на свет?

Бесстрашный воробей приземлился на стол и начал клевать оставленные на блюдечке крошки. Он опасливо поглядывал на Сашку, но клевал. Воробей... На воле, на солнце. Легко, считай воровски, свой хлеб добывает. Не сеет, не пашет.

Засмеявшись, Сашка вспугнул воробья и проводил его взглядом. Ничего, брат, мы поживем.

Что бы ему ни твердили, что бы ни втолковывали, он твердо знал одно: хотя бы вот за эту неспешность, за спокойную прогулку, когда можно идти, не торопясь, и останавиться, коли душа захочет, посидеть, а завтра утром снова встать, не торопясь, и пойти куда угодно, куда хочется. И не суетиться, не считать минуты, а жить - хотя бы ради этого разве не стоит зубами держаться за нынешнюю работу? И никого не слушать. Что они могут понять в его, пусть даже воробьиной жизни?

И снова вспомнилась ему давняя весна, где-то за городом, за Волгой. Весна, цветущее дерево над водой и старая женщина на лавочке греется. Захотелось поехать, найти. Конечно, дерево уже отцвело, и, может быть, умерла старая женщина. Но остался покой, тишина, водная гладь, словно рай земной.

Сесть на той лавочке и замереть под солнцем. И все. И больше ничего не надо.

Лиза подошла неслышно. И села рядом. Сашка ожидал укоров. Но Лиза молчала, и он не выдержал.

- Чего там?

- Все в порядке, передавал тебе привет.

- Как он?

- Лучше. Скоро выйдет.

- Меня ругал?

- Нет.

- Так я и поверил.

- Правда. Он сказал,- улыбнулась Лиза,- что, может быть, ты и прав.

- Чего, чего? - не поверил Сашка.

- Сказал, что, может быть, ты - прав. Сказал: выйду, получу по больничному деньги, соберу всех знакомых. Он даже список составил: дядя Саша Попов, Александрины, тетя Шура Макарьева с Леной - это с вашей площадки. Потом Степана Кончукова, дядю Лешу, Валеру с Таней, Ваську Макеева...

Сашка не понимал.

- Куда соберет? - перебил он жену.- Сабантуй, что ли, на выздоровление?

- Соберет и приведет в твой ресторан, тебя слушать, как ты поешь.

Сашка вскочил.

- Что? В какой ресторан?

- В твой.

- Это ты придумала?! Ты, ты! Отец бы не додумался! Он и не знает, что я пою.

- Сядь,- сказала Лиза.- Это отец решил. Может, он и прав.

Она замолчала. Рядом, по тротуару, спешил народ. Катили трамваи, автобусы. Шум и гул городской, уличный.