"Нашествие Даньчжинов" - читать интересную книгу автора (Маципуло Эдуард)СТАДО СВИНЕЙПостепенно подступил страх. Люди тревожно озирались. В мешанине хлопающих и журчащих звуков им мерещились звериные голоса. Рослый высокий араб несколько раз помянул аллаха, а француз с вызовом продекламировал на английском: Известное стихотворение О'Нила. Кажется, о революции. Поразительно, как взбодрили всех ритмичные чеканные звуки, наполненные затаенным смыслом. – Продолжайте, Анри, – прохрипел, задыхаясь, грузный астматик из журнала «Новая география». – Прошу вас! – Там, где «зверь, наделенный мозгами», – сказал я тихо. – Помните? Анри оглянулся, сдул с усов прозрачные капли. – Вам знаком О'Нил? – Мне все, наверное, знакомы, кто писал о монстрах. Француз запнулся, под его сапогом звучно выстрелила ветка. зазвучал его голос: Монстр, по-видимому, дремал, но вдруг очнулся и, откинув полог, произнес речь: – Все должны слушаться меня, как бога. Кто заикнется против, будет наказан. – В угол поставите или… – начал араб, обладающий чувством юмора, но монстр, свесившись с носилок, выстрелил ему в лицо. Араб замертво рухнул, астматик совершенно механически подхватил ручку носилок, соскользнувшую с его пле ча. Все продолжали оцепенело шагать, втянув головы в плечи. Я выудил из-под воды камень, облепленный мертвой травой, но мексиканец выбил его у меня из рук: – Спокойно, парень, – прохрипел астматик, – только спокойно. Ты же видишь, мы влипли. Ты был прав… А монстр продолжал, как будто ничего не случилось: – Я люблю порядок. Особенно в таком деле, как охота на людоедов. – Он указал рукой на астматика. – Будешь идти последним. Охраняй нас сзади. Пхунг, замени его. – Но корзина… – Брось ее, если хочешь. Я скинул со лба лямку (даньчжинский способ ношения корзин с грузом) – и тяжесть с шумом плюхнулась в воду. – Вы тоже бросьте все лишнее, – распорядился монстр, обращаясь к репортерам. – Да, да, ваши камеры и прочие безделушки вам только мешают нести паланкин. Репортеры послушно развесили на кустах и деревьях свои кофры, бинокли, транзисторы, охотничьи ножи… Вдова все это посбрасывала в воду. – Зачем?! – встрепенулся Билли. – Это же какие деньги! Но, поймав на себе взгляд монстра, сник. В келье для умирания совершенных старцев уже много лет никто не умирал. Густые тяжелые тенета, как грязное тряпье, были развешаны по потолку и стенам, занимая почти все ее пространство. Свет из крохотного оконца-отдушины застревал в тенетах, и они светились в сумраке, наполняя душу каждого, заглянувшего сюда, благоговейным трепетом. А Духовный Палач вовсе не трепетал, ему показалось, что в темных углах затаились злые духи. Он прочел вслух несколько самых чудодейственных заклинаний перед входом в последнее пристанище и окурил себя благовонным дымом кедровых и кипарисовых палочек. Он вполз в келью, раздвигая рукой тенета, лег на кошму, изъеденную личинками моли. Вот на этом самом месте умирал когда-то его древний наставник, прежний Духовный Палач, передавший ему Мантру. И тоже висели такие же (или эти?) завесы, усыпанные коконами пауков и пустыми оболочками мух и бабочек… Следом за ним в келью вполз благочестивый пожилой монах, которому до совершенства восьмой ступени не хватало лишь смерти какого-нибудь совершенного. Он сел у вытянутых ног старичка и превратился в изваяние – даже дыхание не было слышно. Все как положено. Духовный Палач начал перебирать приметные факты своей долгой жизни, попытался вспомнить свое мирское имя. Но почему-то все время вспоминалось о тех случаях, когда он поступил нечестно. Ведь даньчжины не очень-то различают нечестное и честное. Хоть как поступай, но только на благо Покоя и Веры в богов. Он принялся думать об известных ему благочестивых людях, которые никогда не нарушали законов религии, но жили ложно, нехорошо с точки зрения житейской мудрости. И вздрогнул, пронзенный ясной мыслью: истинный грех – в отсутствии честности души и совестливости чувств. Вот, должно быть, почему Желтый убивает нечестных и бессовестных! Он наказывает даньчжинов за грехи! Старик открыл глаза: пожилой монах с ожиданием смотрел на него. – Не хочется отдавать тебе Мантру, – как бы извиняясь, проговорил он. – Я подожду, о наставник… – удрученный шепот, бедственно опущенные плечи. В этом монахе не было ничего интересного или приятного для старика. Почему его выбрали братья по совершенству? И старик поразился в очередной раз: бессамость неприятна! Бессамость – грех?! – Направь в себя внутренний взгляд свой, – сказал он монаху с легким старческим брюзжанием. – Разве ты найдешь в себе что-нибудь, кроме заученных правил? Не найдешь, брат… – Я не понимаю вас, о мудрый… – жалобно пролепетал монах. Старик снова закрыл глаза. Кому же передать Мантру? Минуты и часы катились то медленно, то быстро, пожилой претендент уже измучился ждать. Его здоровье было сильно подорвано рвением в молитвах и постах. Горячее желание стать совершенным восьмой ступени не запрещалось бессамостью, поэтому в эту немалую щель устремлялось все, на что еще был способен человек… Страдания претендента усугублялись еще и тем, что он хорошо поел перед сидением в келье. Вот почему он не выдержал и суток, прошептал жалобно: – Я выйду, о наставник… ненадолго… Он во весь дух помчался к отхожему месту во внутреннем дворе храма. Духовный Палач с кряхтением поднялся на четвереньки и едва не закричал от боли – дряхлое тело сопротивлялось выходу из Покоя. – О боги, как же мы любим Покой! – прошептал старичок. – Омертвение – Покой, мы любим омертвение… – И, несмотря на боль, он восхитился: – Какие хорошие мысли стали приходить в мою голову! Он осторожно выглянул из кельи. В темном коридоре гуляли влажные сквозняки и было тихо, как ночью. Потом его искали по всему храму, заглядывая в колодцы и щели, в провалы, оставшиеся после землетрясений. Почему-то решили: туда свалился немощный. И никак не могли понять, почему он ушел из кельи, из которой ему выходить уже нельзя. А «свихнувшийся совершенный» тем временем подполз на четвереньках к походной тюрьме, в которой с истинным мужеством «героя» переживал свою судьбу Говинд. Толстый тюремщик в парче и коже не решился прогнать высокого старца, лишь заерзал на стуле под бамбуковым зонтом. Старичок схватился обеими руками за влажные прутья решетки. – Очнись, «герой». Подставь ухо. Говинд, изможденный, почерневший лицом, уже ничему не удивлялся. Пробормотав слова приветствия, он подполз к старику, лег на грязный пол клетки так, чтобы тот мог дотянуться губами до его уха. Старик передал Мантру… Вернувшись в келью, лег на прежнее место, закрыл глаза. Благочестивый монах появился, как тень, и занял свое место у его ног. – Мантру я уже передал, – сказал благочестивый, не открывая глаз. – Достойный человек уже знает Мантру. – Кто он?! – помертвев, прошептал монах. Старик не ответил. Но опять не умиралось. Отдал Мантру Говинду, а как будто не отдал. Кому же надо было отдать? Джузеппе? Пхунгу? Чхине? Джузеппе, наверное, мертв, Пхунг не даньчжин, Чхина – женщина. Мертвому, чужому и женщине Мантру передавать нельзя. А если всем вместе?! Запрета нет на то, если всем вместе. Не написан такой за-прет! А все вместе они – как один достойный, преисполненный духовными сокровищами человек. Не чужой, не женщина, не мертвый… Монах все еще сидел у его ног в оцепенении. – Найдите Чхину, – сказал старик. – Без Чхины не умру. Чхина поможет умереть. Когда я ощутил тяжесть алюминиевой трубы на своем плече, монстр развернулся в своем ложе так, чтобы видеть меня. – Так что ты там болтал о монстрах? Ты, кажется, счи – Не хочется говорить на эту тему, – ответил я как можно сдержанней, чтобы, во-первых, не разозлить его и, во-вторых, не дать ему повод заподозрить меня в капитуляции. – По крайней мере сейчас. – Хвост поджал? Боишься сказать в глаза, что думаешь – Бесполезный разговор, ни один монстр еще не признал, что он монстр, даже если ему доказывали с помощью неопровержимых фактов. – Так все-таки я монстр? – Ман Умпф коротко рассмеялся. Вдова с зонтиком взобралась на верхушку завала из поваленных непогодой деревьев, застрявших в ветвях камней, мусора, ила. Она принялась корректировать наше продвижение по осклизлым ветвям. – А здесь надо особенно осторожней! – выкрикнула она. Билли, словно дожидался этих слов, – соскользнул с громким воплем в дыру между ветвями, бросив носилки на произвол судьбы. Ман Умпф вывалился из носилок, и на него посыпались коробки, пакеты, консервные банки. Момент был подходящий, чтобы броситься на монстра, но испуганные репортеры опять вцепились в меня. И все мы провалились в мешанину ветвей с крупными кожистыми листьями, похожими на куски наждачной бумаги. Потом взбешенный монстр таскал Билли за мокрые лохмы. – Ты намеренно упал? Хотел меня убить? Несчастный Билли клялся христианскими святынями, что ничего подобного у него в голове не было и не будет. Монстр с чувством произнес что-то на своем таинственном языке; наверное, выругался. Затем все пленники под присмотром сердитой и усталой вдовы собирали рассыпанный груз. И вот Ман Умпф снова принялся за меня, попивая ароматнейший кофе из термоса. – Ну, слушаю. Что во мне от монстра, мистер монстролог? Не стесняйся, не съем. Ты же понял – ты мне нужен. Так что пользуйся случаем, отведи душу. У него было лицо больного человека. Похоже, он держался только силой волы. И еще тратится на треп? Или для него это не треп? Я скупо рассказал о самых распространенных типах монстров и добавил: – Теперь сам можешь довольно точно определить свой тип. – Каким образом? – От кого ты в восторге – от Франкенштейна, допустим, Фантомаса, Дракулы, Кинг-Конга и так далее, – того бессознательно и сознательно копируешь. Ничего нового ты, по-видимому, не представляешь. – А по-твоему, к какому типу я отношусь? – Ясно одно, ты не гений с обратным знаком. Ты не способен создать принципиально новые антиидеи и мифы. По-видимому, тебя кто-то вооружил супертехникой и методами прикладной психологии. С какой-то целью… В его прозрачно-голубых глазах в обрамлении нездоровых век вспыхнула ненависть. – Продолжай, что же ты? – произнес он через силу. – Ну! Билли копошился где-то под ногами, сотрясая пружинистые мокрые ветви. Он протестующе выстанывал-вскрикивал почти при каждом моем слове. Мексиканец шептал за моей спиной: – Остановись, парень… У монстра был острый слух. – Работай, работай, индеец, не суйся. – И мне: – Продолжай, Пхунг, или как тебя там. Ты все еще не сказал, какой именно я монстр. Ты все время увиливаешь от ответа! Не зли меня. – Судя по твоим действиям… и той легкости, с какой убиваешь… – Я смотрел ему в глаза. Я на самом деле опасался говорить начистоту. – Ты заряжен какой-то целью, Ман Умпф. Ты функция, доведенная до абсурда. Твой мозг порабощен одной доминантой. Короче говоря, ты человекомонстр низшего разряда. – Если ты меня так хорошо классифицировал, то к чему болтовня о Кинг-Конге и Фантомасе? Что ты выпытывал? Все вокруг присмирели, даже вдова. Слышен был только шум воды. Несколько бледный улиток приклеились к бурому голенищу на ноге монстра и беспорядочно шевелили антеннами. – Ну? – рявкнул монстр. – Мне хотелось знать, каким ты себя мыслишь, – ответил я, ощущая расползающийся по спине холодок. – Ведь не низшим же разрядом? Как минимум – суперпаразитом, зверомонстром, королем преступлений? Он посбивал щелчком улиток. – Король преступлений – это кто? Фантомас? Ну да, о нем снова начали писать, и новые фильмы пошли. Ты думаешь, я похож на Фантомаса? – У вас есть общее, – сказал я. – Мания жестокости. Ты, как и он, нападаешь на тех, кто заведомо слабее тебя, – чтобы остаться безнаказанным. – Что ты болтаешь? – неприязненно проговорил он. – На заведомо слабых? – Ты использовал технику и оружие, которые тебя делали всесильным и невидимым. Ты был уверен, что возмездия не будет, что законы человеческие бессильны… – Но сейчас у меня нет того оружия! – У тебя в руках другое оружие, у нас – ничего. Даже мачете побоялся нам оставить. Он испепелял меня взглядом, я всей кожей ощутил потоки его больной энергии. Он вдруг вытащил из-за спины двуствольный охотничий карабин и бросил его мне. Я поймал его в воздухе и мгновенно передернул затвор. По звуку было ясно – в магазине карабина нет патронов. Монстр криво улыбнулся. – Неужели сможешь выстрелить? Ты, раб, у которого смел только язык, выбалтывающий желания! – Ты копируешь Фантомаса и в этом. – Я отшвырнул карабин. – Примитивные штучки садиста. Придумать что-нибудь новое ты не можешь. Он подошел к карабину, не поленился, поднял его и вылил из стволов воду. – Ты не смог в меня выстрелить. А я смогу. Он целился мне в лицо, держа карабин в вытянутой руке, как пистолет. Оба глубоких зрачка прыгали перед моими глазами. Верхний под крупнокалиберную разрывную, нижний – под малокалиберную целевую. Страх ударил меня в мозг, сбил замки с дверей преисподней, и на волю вырвался мой коллективный предок. В ужасе и ярости он принялся топтать уверенность разума в том, что выстрела не будет. «Конструкция магазина мне доподлинно знакома, – упирался я. – И ошибки не может быть – он пуст!» Но предок хотел бухнуться на колени перед господином и завопить: «Пощады!» Я напрягся и заткнул его; все это, конечно, читалось на моем лице. Монстр усмехнулся. – Поживи немного. – И пошел к носилкам. Я с трудом одолел немоту мышц, сел на изувеченную сапогами толстую ветвь. И тут ко мне бросились репортеры – не затем, чтобы взять интервью. Взбешенный Анри ударил по моей шее, и я, как кукла-вертяшка, опрокинулся под ветвь. Меня принялись заталкивать ногами еще глубже. – Он мог и всех нас! – шептал в ярости Билли. – Из-за тебя! – Только о себе, каналья, думаешь! – рычал такой утонченный с виду французик. Тут же знакомо задыхался астматик, пытаясь достать меня кованой подошвой сапога. И мексиканец Орландо что-то вышептывал в гневе. Наконец я поймал чью-то ногу и резко вывернул стопу. В ответ – крик боли. Наверху произошло замешательство, и я выбрался из ветвей и наждачных листьев, сморкаясь кровью. Билли и астматик, мешая друг другу, пытались выломать жердь. Анри и Освальдо стояли со сжатыми кулаками, тяжело дыша. Монстр и вдова с любопытством глядели на нас. – Хватит отдыхать, – сказал монстр. – Безделье не идет вам на пользу. И снова трудный марш по завалам и руслу ручья, когда-то бывшему тропой. Муть заметно выдохлась – водичка, по которой мы брели, стала почти прозрачной. В стоячих заводях на месте ям и оврагов были видны темноспинные рыбешки, хищные личинки стрекоз и прорва микроскопической живности. Но моим коллегам не было дела до окружающей среды, они все еще не могли простить мне своих страхов. Француз и Билли то и дело пытались меня пнуть. – Самоубийца! – хрипел астматик где-то за спиной. – Всех хочешь утащить за собой. – Если выживем, вам будет стыдно за такое поведение, – пытался я их образумить. – Всегда было такое поведение! – ответил за всех Билли Прайс. – И не было стыдно! Если борешься за свою жизнь, какой может быть стыд? Я же говорил, все монстрологи – предельно чокнутые санкюлоты… – Санкюлоты были в штанах, – сказал Освальдо. – А этот без штанов… – Вечно ты суешься! – вспылил Билли. – Чикано! Я старался не тратить силы на злобу и раздражение. Я убеждал себя, что все это, происходящее сейчас, – и есть типичные условия, в которых проживали мудрецы глубокой древности. Должно быть, грязь, кровь и пинки обладают чудесной способностью порождать светлые мысли. Может быть, и философия появилась как реакция ни в чем не повинного человека на наглость и насилие? Если это истина, то я имел хорошие шансы прибавить в своем духовном росте. Мой оптимизм согревался мыслью о Чхине, я верил, что она где-то на пути к городу. Удивительные параллели в жизни: вот она, женщина, снова и снова должна спасать мужчин, зашедших в тупик и готовых свихнуться от страха. Тоже, должно быть, наезженная колея эволюции. И верно, моя любимая торопилась изо всех сил по горной дороге, теперь трудно проходимой из-за скальных обломков, намывов почвы и мусора. В старой соломенной накидке, с небольшим узелком в руках, она была похожа на обыкновенную мирянку, бегущую из Тхэ подальше от людоедских бесчинств. Я был уверен, что Чхина – необыкновенная женщина, и не только потому, что одолела «комнату страха». Она была, может быть, единственной среди даньчжинских женщин, у кого любовь, кажется, стала высшей духовной ценностью. А может быть, и вообще среди женщин планеты – если верить выкладкам высокоученых психологов. Ведь они утверждают, что любовь стоит на шестом месте после музыки в ряду общечеловеческих духовных доминант. Так что я не сомневался – чувство выведет ее из любых ловушек Даньчжинского Времени… Чхина благополучно добралась до пустой хижины контрольно-пропускного пункта. Здесь проходила граница заповедника и монастырских земель. Она отдохнула, сидя на каменной скамье, поела из того, что было в узелке. Дождь издевался над пузырями в лужах, которые сам же и породил. Заросли цепких кустарников собирали небесную влагу и, отяжелев, обрушивали на дорогу водопад из крупных капель. Чхина старалась не смотреть туда, где когда-то проходила линия из красной охры, теперь уничтоженная грязевыми наплывами. Но граница жизни ощущалась обостренными чувствами. Сначала подступила тревога, потом нахлынул страх – любовь к своему Пределу. Мистические табу, эти первозданные законы, всегда были сильнее человека. Это Чувство любви-табу вдруг вырвалось из глубины сознания Чхины, отняло решимость. Сила богов – в этой невидимой черте, что пролегла под лужами и грязью. «Здесь твой Предел, – будто сказал кто-то свыше, – созданный только для тебя и во благо тебе. Ибо у каждого должен быть свой Предел…» Она поднялась со скамьи и отважно ступила в лужу. Босые ноги словно обдало кипятком. Но Чхина продолжала идти, чувствуя cильное сердцебиение. И вдруг повалилась ничком, забилась в конвульсиях… Ее нашли в хижине контролеров, вывалянную в липкой синей глине, среди пустых консервных банок, оставленных охраной заповедника. Чхина собиралась с духом, чтобы снова и снова штурмовать свой Предел. – Уйдите прочь! – закричала она. – Я ненавижу, когда мне мешают! – Совершенный тебя зовет, – сказали смиренно монахи. – Он в келье для умирания. Никак не может умереть. Конечно же, она пошла с ними. – О чухча, как приятно видеть тебя! – обрадовался ей Духовный Палач и погладил ее руку. – Пусть у тебя будет много детей и внуков. Научи обязательно их, чтобы умели жить в любом времени, чтобы даньчжины не исчезли. А сейчас, я понял, они хотят исчезнуть. Без самости, без имени… Даньчжины – не имя… Передав ошеломленной женщине Мантру и сказав, для чего это делает, он облегченно вздохнул. – Вот и все, чухча. Я закончил свои дела. Теперь уходи. Женщина другого народа, наверное, зарыдала бы: «Не умирайте!» Даньчжинская же чухча сказала с суровой искренней любовью в голосе: – Пусть боги дадут вам хорошее перерождение в будущей жизни, о добрый мудрый человек. Счастливой вам смерти. Световой день близился к концу, а мы все шли и шли, пробираясь через заросли, завалы, болота, хватая жаркими ртами дождевые струи. Я видел безумно выпученные глаза Анри, слышал свистящее дыхание и стоны Билли, скрежет зубов Орландо. Только бы выжить! Дотянуть до привала! Мой мозг отупел, сознание временами отключалось, и в такие моменты мое тело двигалось по инерции, совершенно не чувствуя тяжести и боли. Я еще раз познал и убедился – природа предусмотрела механизм спасения, когда наступает время трудностей, находящихся за пределами наших возможностей. Отключить разум, превратиться в сомнамбулическое бесчувственное существо – и ты способен жить в невыносимых условиях. А если эти условия надолго? А если – на всю жизнь? Даже в предельном отупении я пытался исследовать в себе то существо, которое вырвалось из преисподней разума. Это был хорошо отработанный метод древних мудрецов – изучать в себе раба, находясь на грани жизни и смерти. Это тоже входило в опыт тысячелетий, в коллективно-бессознательное. Сначала я ощутил страх и любовь к высшему существу на носилках, Я горячо возжелал во всем довериться господину, его божественному мнению. Мне хотелось унижаться, есть горстями грязь из луж, хо телось в предельной степени высказать свое ничтожество, чтобы заслужить милость и спасение. Мой коллективный предок точно знал, что я должен хотеть: бессамость – единственное средство спасения перед лицом небывалых опасностей. Я сопротивлялся напору тысячелетий. Я звал на помощь мысли и постулаты НМ. И я раздвоился. Один я страдал под невыносимой тяжестью, тратил силы на сомнения и поиски выхода и уродовал себя, пытаясь остаться самим собой; другой я, отдавшись чужой воле, шагал, как робот, не различая добра и зла. Я словно увидел его наяву – изможденного немолодого дикаря на больных ногах, увитых синими венами. Морщины на его лице ломались и дергались в страшном напряжении, и безобразные шрамы на лбу тряслись, как куски грязного теста… Не единожды клейменный невежественный раб – мой коллективный предок? Фундамент моего сознания? Мой спаситель в безвыходных положениях? В его надрывном дыхании и стонах я слышу жажду Покоя. Он мечтает на ходу о Покое. Цель всей его-моей жизни – только Мир и Покой… Она слоится, эта цель и мечта, она разноцветна, она состоит не только из безделия и отдыха, но и еды, и утех, из яркого солнца, пахучих трав и холодных ручьев, из трепетных молитв, красивых вещей и дурманных видений. Я истерически грежу о пище и женщинах и о безделии. Изо всех сил вспоминаю красивую толстую женщину из недоступно высокого дома. У нее необъятные мягкие бедра. Она любит меня почти так же сильно, как и того, кому принадлежит. Ее добрые глаза похожи на материнские. Ее шершавые руки дают мне еду. Много еды. Очень вкусной еды, украденной у господина… Чей-то испуганный шепот вытаскивает меня из видений: – Где Хаббарт? Его нет! Все уже остановились, а я продолжаю идти. Мои руки и бесчувственное плечо скользят по алюминиевой трубе, упираются в препятствие. И до меня доходит: астматик пропал! – Оглянулся – никого! – взволнованный шепот француза. – Вот сволочь! – Билли выглядывал из капюшона, как из пещеры. – Неужели бросил нас? Монстр распорядился ставить бивак и разводить огонь, а сам, забрав оружие из носилок, отправился изучать следы. Вдова старательно несла над ним зонтик. Вернулись они быстро. Худое лицо монстра было сурово и возвышенно, вдова же была похожа на побитую собачонку – вздрагивала при каждом звуке. – Хаббарда унес тигр, – торжественно произнес монстр. – Ка-ак тигр… – пролепетал Билли. – Ничего же не было слышно… – с трудом проговорил Освальдо. – Ни рычания, ни крика. Монстр снизошел до объяснений: – Обычное: тигр находит стадо свиней и следует за ним. Как проголодается, хватает одну свинью, но без шума и без крови – чтобы не вспугнуть остальных. И отбегает метров на двести. Свиньи успокаиваются и продолжают пастись. Когда тигр опять проголодается, так же без шума и крови хватает вторую свинью. И так – пока не сожрет все стадо. Потом идет искать других свиней. – Вы хотите сказать… – Билли в ужасе вцепился в свои волосы. – Он охотится на нас? Как на свиней? – Теперь все люди для него свиньи, большое стадо свиней. – И он опять кого-то схватит?! – Свиньи ему хватает на два дня. А такой толстой свиньи, как ваш Хаббард, ему хватит на все три. – Вот почему ты поставил его в хвост… – потрясение пробормотал я. – Я же гарантировал вам безопасность, господа? – монстр улыбался. – И опять гарантирую. Вы еще не раз убедитесь, что мои гарантии научно выверены и поэтому сверхнадежны. – Но убитый вами… наш коллега, который шутил… Почему тигр не удовлетворился им? – спросил Освальдо. – Ведь тело досталось ему? – Тигры падалью брезгуют, когда есть живая пища. Мы бездумно что-то делали под руководством испуганной вдовы, все наши мысли были о людоеде, который где-то рядом раздирает труп несчастного Хаббарда. Шумевшие под дождем заросли и подступающая ночь усугубляли мысли о людоедах. Но вот появился кривобокий массивный навес из листьев, ветвей и пластиковой пленки поверху. Раздраженно зашипел костерок, давясь смолистым крошевом. Мой древний предок замурлыкал что-то в предвкушении Покоя, все заметно приободрились. Древняя магия огня! Людоед, может быть, разглядывает нас из темноты, а мы размягчились, особенно вдова. Она развешивала у огня всю свою одежду, сверкая голыми ягодицами с чисто даньчжинский непосредственностью. – Отгоняй искры, – сказала она французу. – Чтобы не прожгли. – Позвольте, почему именно я? – вежливо поинтересовался он. Ему никто не ответил, и он встал на защиту скромных нарядов вдовы с пучком веток в руках. Мне бы тоже просушить дождевик, портянки, набедренные ухищрения, но я, пораженный благостной апатией, лежал на голой земле: наступи на меня слон – я бы не поморщился. Но какая-то сторожевая мыслишка все еще копошилась, чего-то выискивая. Знаменитая рабская лень, заклейменная в веках! Я плавал в ее неге, я упивался ею, пользуясь моментом. Но сторожевая мыслишка колола и колола, покушаясь на мое блаженство. Что-то лениво сопротивлялось мыслишке, пытаясь унять ее, насытив подходящей пищей: рабство – подневольный труд, а лень – биологическая защита от него. Нет, слишком просто. По-видимому, это верхний слой истины, огрубевший и подсохший от соприкосновения с миром грубых истин. А что поглубже? Опять подневольный… Вся жизнь моего многотысячелетнего предка была, оказывается, подневольным трудом. Со стонами и проклятьями он тащился в неведомое, то влекомый страстями, то подгоняемый чужой волей. Но ведь должно было быть что-то неподневольное? Приятное, увлекательное, творческое? А с другой стороны – даже свободный современный человек, достигший стадии раскрепощенного творческого сознания, сколько времени он проводит в рутинном, вынужденном, мучительном для него труде? И глину месит, и мусор вывозит, и с бытом сражается, и в долг берет под любые проценты… Чем не подневольный человек? Но никому в голову не придет назвать его так. Но с моим любимым предком все наоборот. Для него даже свободный, без принуждения труд на себя – подневольный труд. Он весь закутан в многочисленные слои подневольности. Поэтому любой труд для него – мука. Он несусветный бездельник. И здесь одной причиной ничего не объяснишь. Здесь целый пласт причин-законов. Одно понятие: его лень соответствует принципу минимальных затрат. Посмотрите на животных – на кошек, собак, змей, пауков… Удовлетворят физиологические потребности – и полное безделие. И в людях это живет, – например, четыре знаменитых позыва на сон в течение дня: это же биоритм на базе предельной экономии, точнее – принципа минимальности энергетических затрат, обеспечивающих максимум прибыли. Так что, истинный раб – это оставшийся от животного мира инстинкт предельной экономии? Отсюда и все его доминанты? Значит, называть его следует как-то иначе? Например: «Индивидуум реликтовой психики», и аббревиатура термина будет одинаковой почти на всех языках – и.р.п., ИРП, ИРП. Или проще – доличность. От беды убежишь в горы, от войны спрячешься в храме, а праздник достанет везде, – говорят даньчжины. Все верно, крепкий характер у даньчжинских праздников. Казалось бы, и траур, и с неба льет не переставая, но пришло время праздновать окончание сезона дождей – и по улочкам чхубанга потекла процессия с молитвами, музыкой и пением. Людей было мало, ведь почти все население ушло из Тхэ, даже монахи низших ступеней совершенства, которые кормились в своих прежних семьях. Даньчжины слаженно пели о щедрости богов, посылающих влагу с небес. Среди фигур, в некогда красочных, а теперь промокших одеяниях и масках легко угадывались «герои» по характерной походке только что очищенных от «греха потомства». Сквозь звуки пения и музыки то и дело прорывался усталый отрывистый голос единственного узника походной тюрьмы. – Я знаю Мантру! – выкрикивал Говинд с большими паузами на отдых. – Вечная слава Духовному Палачу! Он самый совершенный! Возле тюремной клетки неслышно появился шеф Службы Княжеской Безопасности – в парадном сверкающем халате с любимой виверрой на плече. Он спросил грузного тюремщика, почему тюрьма без украшений по случаю праздника, и тот помчался в храмовые мастерские. Страшный человек подошел к Говинду. «Герой» бросился на решетку и закричал: – Я знаю Мантру! – Это хорошо, – на редкость вежливо сказал Страшный человек, даже виверра онемела от изумления. – Чего ты хочешь? – Убивать таких, как ты! – Я друг «героя». Хочу знать твое желание. Главное самое. – Ты друг?! – Даньчжин не врет. Говинд молчал, раздумывая, а Страшный человек извлек откуда-то из-под мышки большую праздничную булку в форме толстого карпа с изюминами вместо глаз. На румяной аппетитной корочке с рисунком чешуи тотчас появились бледные пятна от дождя. – Здесь кинжал. – Он держал булку на ладони, словно прикидывая вес. – Когда придут за тобой, всех убьешь. Сможешь? Говинд знал, что этот человек так же хитер, как и свиреп. – Почему ты хочешь мне помочь? – Он буравил его недоверчивым взглядом. – Вчера хотел моей смерти, а сегодня не хочешь? – Вчера был еще глупый. Людей не знал. Всем верил. – А теперь? – Люди без совести хотят жить. Все ушли. А совесть можно легко получить. Богов попросить – дадут. – Верно… Совсем как мои мысли. Бессовестные люди убивают природу, а Желтый убивает их… – Правильно, – кивнул Страшный. – Мое желание – вернуть старые законы, когда люди любили природу и поклонялись всему живому… Оба смотрели на булку. Роскошная глянцевая корочка на глазах превращалась в мокрую коросту. – Правильное желание, – наконец сказал царедворец, не пуская мокрую виверру за пазуху. – Я дам тебе этот хлеб. Ты уйдешь. Ты взорвешь Большой Оползень. Он загородит Яраму. Будет озеро. Берега слабые, прорвет. Вот большой страх. Люди узнают, что ты сделал, уважать начнут. Ты понял? Да, Говинд отлично понял: потоки грязи и воды слизнут монастырь и поселок с лица земли. Подобные трагедии приходилось видеть в горах… Он молчал. – Совершенных жалко? – удивился Страшный человек. – Они тебя – к смерти. «Героев» жалко? Они предали. Несколько глупых монахов жалко? Они без совести. Им тебя не жалко. Ты понял? Детей здесь больше нет, женщин нет! Некого жалеть! – Я сделаю, – по лицу Говинда бегали желваки. – Это лучше, чем убивать их по одному… Клянусь! Но почему ты сам… – Другое дело. Самое трудное. Ты не сможешь. – Кто не сможет? Я все теперь смогу – у меня Мантра! Ты забыл? Страшный человек протянул ему почти размокшую булку. …Мало кто знал, что в ночь перед праздником снова решалась судьба Говинда на Совете Совершенных. Ведь он теперь был другой – познавший Мантру Запредельной Мудрости. Что делать с преступником, вооруженным таинством Мантры? Не в силах человеческих решать такое. Запросили Машину, и она после множества логических операций выдала потрясающий ответ: отпустить. Старички смирились перед непонятной мудростью Машины. Говинда должны были отпустить в самый торжественный момент праздника. И вот рослый мускулистый монах, блестевший под дождем, как полированный, ударил влажной колотушкой по тарелке Священного Гонга. Теплые брызги выстрелили ему в лицо, и медный гул ушел в сетку дождя и не вернулся, как ни прислушивались люди, пришедшие на праздник. Монах с колотушкой растерянно посмотрел на Верховного Хранителя Подвалов. Полагалось снова ударить в гонг, когда откликнется эхо. Побледневший Хранитель Подвалов проговорил изменившимся голосом: – Шум дождя мешает… наверное… продолжай свое дело, как будто мы услышали эхо. И снова медный гул завяз в водяном плеске. Но разбуженные им фигуры в ритуальных масках устремились, танцуя, к клетке, разукрашенной обильно и безвкусно фальшивыми цветами из храмовой мастерской. Толстый тюремщик поспешно открыл замок, и Говинд ударил его дверцей решетки с такой силой, что тот рухнул, раскинув руки. Не давая опомниться танцующим «духам гор», Говинд вырвался из клетки – и вот уже оба монаха хрипят и извиваются на каменных плитах, расцвечивая лужи кровавой дымкой. Убийца оглянулся, его лицо исказилось, как при сильной боли. – Это вы заслужили! – выкрикнул он. – Желтый правильно вас убивает! – Эхо Священного Гонга не вернулось, – сказал кто-то из совершенных со стоицизмом древнего грека. – Плохой знак. Говинд бежал по гребню каменного забора, балансируя руками, и никто его не преследовал… Утро было похоже на умирающего зверя, выпотрошенного мучительной агонией. Оно лежало неподвижно в холодном поту, придавив мир… С трудом разлепив веки, я сначала увидел несколько скользких змей в вялых ветвях навеса, потом лысую женщину. Она хлестала репортеров прутом и выкрикивала резким бабьим голосом, путая английские, и даньчжинские слова: – Какие бездельники! Работать надо! Хозяин ругается! Вставайте! Несколько ударов досталось и мне. Боль меня не взбодрила. Подавив сон, я поднялся и, как робот, переставляя опухшие ноги, подошел к монстру, который стоял на голове и глядел на меня, загнав глаза под белесые брови. Меня бросило в жар. Я схватил кожаное ведро, висевшее на опоре навеса, и выбежал под дождь. Мой предок точно знал, что надо делать. Моя голова была заполнена одной мыслью – найти вкусную родниковую водичку, чтобы кофе получился отменный. И хозяин вознаградит это кивком, а то и лепешкой. Мне до ужаса и трепета в поджилках хотелось угодить ему! Но вот сквозь могучие желания пробилось чувство опасности. Я остановился в нерешительности, оглянулся. Ман Умпф продолжал стоять на голове. Хоть лопни земной шар, но асанны, предписанные монастырскими, наверное, лекарями, он выполнит до конца. Характер… Донимаемый безотчетным страхом, я зачерпнул ведром в первом же потоке. В раздувшемся ведре оказалось много мусора и крупных песчинок, закрывших дно, и я вылил воду. Все-таки надо искать родник… И тут я увидел тигра, припавшего к земле для прыжка. Я оцепенел. Меня сразил один только вид этой скользкой огромной кошки с прозрачными каплями на усах. Я кончился… Я стоял как столб, когда меня нашли репортеры и вдова. – Что с тобой, Пхунг? Удивительно, мысли мои были ясные, и я смог внятно рассказать о встрече с тигром. – Я узнал его, это был Желтый. – И что же он делал? – не поверил Освальдо. – Любовался вами? – Нет, готовился к прыжку. Билли хмыкнул. – Увидел тебя и испугался! Подумал: великий герой на охоту вышел, надо смываться. – Желтый не всех кушает! – прошептала вдова, озираясь. Я подошел к тому месту, где стоял тигр. Следы огромных кошачьих лап в раскисшей глине были уже заполнены водой, от этого они выглядели еще более эффектно. – О боги… – вдова не могла оторвать взгляд от следов. Да и все были потрясены. Когда до Билли дошло, что это на самом деле следы людоеда, его капюшон приподнялся – волосы, высохшие за ночь, встали дыбом. Монстр к сообщению о тигре отнесся спокойно, лишь бросил вскользь: – Он пасет нас. Пришел поглядеть, как поживаем. И снова нечеловечески трудный марш по залитым водой джунглям. Вцепившись обеими руками в алюминиевую трубу, я старался запечатлеть моего дикаря в моей преисподней, чтобы он не мешал мне понять: почему людоед не разорвал меня? Я снова и снова восстанавливал в памяти этот эпизод. Осклизлое литое тело, припавшее к островку суши. Задние ноги мелко топчутся, выбирая лучшую опору для прыжка. Звериный азарт в желтых глазах… Потом азарт погас, на кошачьей морде появилось откровенное разочарование. Потом Желтый огорченно рявкнул… Потом обходил меня стороной… Ему пришлось по грудь забраться в медленный поток, вспугнув стайку темноспинных рыбешек. Они с шумом бросились в разные стороны, окатив морду тигра брызгами. Он фыркнул, покосился на меня и беззвучно исчез в плотной стене зарослей, куда, казалось бы, и мышь не пролезет без треска и стегания ветвей. Но ведь я шел за водой, находясь в трансе, в «режиме раба». И Желтый готовился прыгнуть на раба! И только панический ужас моего предка, по-видимому, спас меня… Забившись в самый темный угол сознания, он тем самым выпустил в жизнь Небесного Учителя, и Желтый это сразу учуял. Он убивает только рабов?! Красивая гипотеза. Она подтверждала мой вывод о том, что мой уважаемый реликт запрограммировано пасует перед любым монстром. От обыкновенной угрозы он умеет бегать, он способен и постоять за себя с каменным топором в руках. Но тут – столбняк. Паралич души и тела. …Монстр слез с носилок, чтобы размяться, и пошел впереди с вдовой под зонтиком. Тигров он, по-видимому, не боялся. Воспользовавшись моментом, я сообщил репортерам о красивой гипотезе. – К чему вы, собственно, ведете, Пхунг? – спросил Орландо. – То коллективное-бессознательное, о котором так много пишут, надо выделить в себе, представить образ, осмыслить. Это нетрудно сделать, было бы желание… А мысль, познав, заблокирует бессознательно-обычный механизм Просвещения, когда пробуждается разум… – Вы себя выдали, Пхунг, – перебил Орландо. – Вы хотите превратить нас в революционеров. Да, да, с помощью эпохи Просвещения, дурно вами понятой. – Он погубит нас, – сказал Билли. Я уже подозреваю, что вы и есть то первобытное и бессознательное, что дожило до наших дней, – сказал я, не скрывая досады. – В вас, по-видимому, ничего другого нет. Жуткая гипотеза, но она появилась. – Он еще и оскорбляет, – сказал устало Билли. – Я заметил, Пхунг, – сказал француз, – вас все время тянет на проповеди. Из вас вышел бы неплохой миссионер. Он прав, я то и дело срываюсь на проповеди. Но, по-видимому, это уровень Небесного Учителя. Унять его – вылезет на свет молчаливый искатель хозяев на свою шею… А где я сам? Или меня уже нет? Я тут же сделал попытку проявить себя, опровергнув жуткую гипотезу: – Если человек в доличностном состоянии, он неминуемо ищет господина, то есть ищет, кому вручить себя. Это мощный инстинкт… И на зов его неминуемо приходит монстр. Потому что у монстров – тоже мощный инстинкт. Если выйти из этого состояния, Ман Умпф потеряет силу, и никакой тигр не сожрет… – Оскорбления продолжаются, – констатировал Билли с редкостной для него выдержкой. – Значит, мы в до-личностном состоянии, а он… – Истина не может быть оскорблением, – сказал я. – Человек рождается недоношенной человеческой личинкой. Тут-то вы не будете возражать? И только воспитание в обществе и собственные усилия делают его личностью. Тоже возражений нет? Не будет воспитывающей силы общества – не будет и личности, вернее, мало кто доберется до уровня личности. – А может, кто-то сразу рождается выдающейся личноcтью? – опять Билли. – Принципиально нет, – ответил я. – Может, в далеком будущем будет так, а сейчас дело обстоит иначе. И вот почему. Долгие тысячелетия образ жизни человека мало чем отличается от животного. Это прочно закрепилось в под-подсознании, в коллективном-бессознательном, которое, по Юнгу, находится «ниже» индивидуального подсознания. То есть современный человек неминуемо проходит доличностную стадию – по аналогии: стадию личинки-гусеницы, например. Бабочки питаются нектаром, имеют дело с возвышенным миром цветов, а их гусеницы – всепожирающие хищники… Но ведь бабочка может и не появиться из гусеницы! Вот в чем дело! – То, что предопределено провидением, Природой, высшим смыслом, неминуемо появится, – сказал Освальдо. – Хоть из гусеницы, хоть из щепки. Вряд ли ваши усилия, Пхунг, смогут что-либо изменить. – Я видел, как миссионеры обучают дикарей закону божьему, – сказал француз. – С вашей точки зрения, Пхунг, – это примитивное воспитание, не эпоха Просвещения. Но лучшие из этих дикарей становятся более искусными миссионерами, чем их учителя. Так что личность… Короче говоря, ваша концепция кажется мне ошибочной. – Всем вам, конечно, приходилось слышать и даже писать о так называемых «диких детях»? – И я рассказал о мальчугане лет семи, которого бросила стая горилл при бегстве. Это произошло несколько лет назад в джунглях Уганды. Когда я его видел, он целыми днями сидел на корточках и дремал. Детские игры, картинки, игрушки его не интересовали, оживлялся он только при виде пищи. До сих пор он не умеет ни говорить, ни смеяться, ни плакать. Человеческая личинка, переросшая свой возраст. А ведь этому мальчугану предопределено, по-видимому, что-то другое, Освальдо? А наши дети? Сколько мы стараемся, чтобы унять их жестокость к животным, растениям, друг к другу? В их маленьких сообществах обязательно возникает культ грубой силы, и иерархия авторитетов в их среде – почти буквальное повторение схем ранних цивилизаций… – Меня уже тошнит от проповедей, – пожаловался Билли. – Вместо того, чтобы отдохнуть, я должен выслушивать… Я не унимался, мне хотелось вслух додумать нечто важное. Я, кажется, понял, почему Небесный Учитель и прочие мудрецы древности обожали публичные выступления в жанре проповедей. Ведь это же древнейший способ поиска истин! В раскованных речах перед аудиториями, зараженными скепсисом или откровенной враждой, возбуждалась мысль. В такие моменты делалось открытий не меньше, чем в тиши кабинетов, келий и лабораторий. Ну а «речи по бумажке», которыми богат век… Это мода на чужое мнение. По бумажке открытий не сделаешь… – Так вот, – продолжал я с упрямством оплеванных пророков, – многие из «диких детей» эпохи НТР никогда уже не превратятся в бабочек… – Да заткнет его кто-нибудь, наконец?! – завыл Билли Прайс. На пятый или шестой день пути мы остановились перед бурно ревущей преградой, за которой в сетке дождя угадывались громады бурых скал. Быстро соорудили навес, разожгли костер, хотя до темноты было еще часа три. Перед штурмом реки нам всем требовался хороший отдых. А ведь когда-то здесь протекала скромная ласковая речушка, из которой обезьяны любили пить ладошками, свесившись с лиан… Монстр раздобрился, отдал нам мешочек с кукурузной мукой, в которой завелись черви. Понятно было, что поход близился к концу и что впереди – именно Красные Скалы, помрачневшие за время дождей. На душе стало еще тревожней. Интуиция подсказывала: финал всей истории не будет легким и радостным, даже если на том берегу нас уже поджидают солдаты и полицейские. Монстр наверняка учел и этот вариант. С господской половины убежища донесся резкий голос леди Бельтам: – А где банка с конфитюром? – Она вывалила все содержимое «продуктового склада» на носилки. – Вчера она была здесь! Я берегла ее для чая, когда кончится кофе! Видели и мы вчера эту банку – килограммовое сокровище китайского производства с картинкой плодов дынного дерева. Она сверкала белой жестью неподалеку от затухающего костра. – Господи помилуй, – пробормотал Освальдо. – Еще этого нам не хватало. Пусть она ищет получше… Монстр, шевеля сморщенными пальцами ног, без всякого выражения смотрел на нас. Словно взгляд змеи – холодный, немигающий. Билли каким-то образом отлип от нашей компании и «пошел» на четвереньках к монстру. И мы услышали его торопливые слова о созревшем бунте в стране рабов. Наглая ложь. Заговор не созрел, как я ни старался. – Вот подлец! – проговорил Анри в изумлении. – Мистер Прайс хочет выглядеть честным малым в глазах Мана Умпфа, – сказал с возмущением Освальдо. – За наш счет! Может, он и конфитюр съел?! – Объясните монстру, Пхунг, – сказал Анри. – Вас он Пока слушает. – Бесполезно объяснять. Надо действовать. – Ну почему, Пхунг? – Освальдо тряхнул меня за плечо. – Почему бесполезно? – Беспроигрышный ход, – ответил я, – в монстроопасной ситуации. И Билли это знает. Теперь неважно, кто украл банку, а важен ярлык, который он успел наклеить на нас. Надо действовать, пока не все еще потеряно. Да развяжите меня! – Нет, нет, ты все испортишь, – Освальдо кусал губы. Француз громко произнес: – Мистер Умпф! Билли наговаривает на нас, чтобы вы ему простили банку. По-видимому, он съел конфитюр. – Слышали? Слышали? – завопил Билли, показывая на нас пальцем. – Какое вранье! Да разве я мог… Монстр подставил под дождь бледную ладонь. – Кажется, слабеет. Вдова подала ему несвежее полотенце, и он вытер руку, потом вщелкнул патрон в магазин карабина. Анри и Освальдо, замерев, смотрели на карабин. – Ждать нечего! – шептал я. – Надо всем вместе!.. – Уже поздно, – сказал Анри. – Надо было раньше… Освальдо вдруг вынул из-за пазухи ладанку с изображением святой девы Гваделупской, которая была его покровительницей, и начал неистово ее целовать, раздирая губы золотой цепочкой и пришептывая: – Помоги… помоги… чтоб обошлось… Монстр кинул карабин к ногам Билли, точнее – к рукам, так как он все еще стоял на четвереньках. – Убей одного из них. – Ка-ак? – Билли с ужасом смотрел на карабин, правда, волосы на голове уже не шевелились. Монстр повторил. Вдова подняла карабин и заставила Билли взять его обеими руками. – Какой-то бестолковый, – сказала она по-даньчжински и села на носилки. Принялась штопать мокрые носки. Бледный потный Билли повернулся к нам, держа винтовку, как дубину. Освальдо засунул ладанку за пазуху, чтобы придавить меня коленом и обеими руками. – Подожди, не рвись… Посмотри на нее… на женщину! Черт! Вдова выбивала нас из состояния «пограничной Ситуации», когда инстинкты, ощутив запах смерти, рвутся в драку. Она штопала носок с таким спокойствием, будто сидела на пороге своего отеля в солнечный день. Знала, что все происходящее – идиотская шутка монстра? Ведь и на самом деле его шутки должны быть особенные. Конечно, если он способен шутить. Билли опять повернулся к монстру. – Прямо тут? – Лучше у дерева. Вот у того. Билли посмотрел на толстый ствол пинии, что была в трех-четырех шагах от навеса, и кивком указал мне на нее. – Иди туда. – Сначала руки развяжи, – сказал я. – Считаешь меня идиотом? Билли совсем успокоился. И карабин уже держал умело, по-ковбойски, прикладом на предплечье. – Стреляй в монстра, мразь! – сказал я. – Чего медлишь? – Вы слышали, что он сказал! – обрадовался Билли. – Пхунга пока не трогай, – прозвучал спокойный голос монстра. Билли некоторое время стоял в растерянности. Освальдо и Анри смотрели на него. Я же давил в себе позорную радость, но она прорывалась – жив! – Билли, – сказал я, – очнись, у тебя же есть патрон… С разворота!.. Ну! – Заткнись! – заорал он. – Я говорю, заткнись! Тяжело дыша, он уставился на француза, потом на мексиканца. И Освальдо рухнул на колени. Лицо его, заросшее до глаз черной щетиной, уже дрожало каждым мускулом, каждой жилкой. И когда из его выпученных глаз потекли слезы, Билли показал левой рукой на француза. – Ты иди. К дереву. Анри побледнел, не спуская с него глаз и не трогаясь с места. – Не я же тебя! – выкрикнул Билли. – Ты же слышал? Освальдо прижал ладони и сгорбился. Анри посмотрел в сторону вдовы. Она по-прежнему была спокойна и теперь штопала второй носок. – Кому говорят! – завопил Билли. – К дереву! Лежа на боку, я толкнул ногой Освальдо. – Развяжи! Анри подошел к дереву. Я вдруг понял, что это уже не шутка. – Ман Умпф! – закричал я. – Останови! Анри начал читать какой-то стих, и Билли выстрелил, не целясь. От бедра. Как в кино. Вдова громко вскрикнула. Француз хрипел и извивался в тенетах мокрых трав. – Добей его, – сказал монстр. Как?! – завопил Билли. – Нет же патронов! Монстр не ответил, и Билли начал дергать за спуск, но патрон на самом деле был один. Тогда он подбежал к Анри и начал бить его прикладом. …Потом я рыл могилу в корнях пинии, здесь было посуше. Монстр позволил. И нож позволил дать… Широкий даньчжинский нож из хрупкой стали – лезвие было в зазубринах. Когда моя ладонь ощутила его рукоять, душа моя вскричала: убей монстра, убей Билли, вдову! Убивай всех, похожих на них! Но сначала – могила для Анри. Я рубил и перепиливал тугие пружинящие корни, уходящие в глубь даньчжинской земли. Пахло смолой, тиной, сопревшей хвоей. Пахло жизнью. Анри растворился в ней бесследно. Его скрюченное затвердевшее тело уже вонзилось в грубые пласты грубыми сапогами и острым плечом… Грохот выстрелов вытолкнул меня из могилы. Монстр и вдова торопливо стреляли по зарослям из карабинов, а Билли сидел у их ног, зажав ладонями уши. От близких кустов взлетали клочья листвы и куски древесины, визг рикошета пронизывал все звуки. Монстр прекратил пальбу и ткнул Билли ногой в спину. – Забери у него нож. Еще порежется. И тут я обнаружил, что в нашей компании не хватает еще одного – мексиканца. Билли, озираясь, подбежал ко мне, вывернул из моей руки нож. Губы его тряслись. – Людоед… унес… чикано… – Желтый мог схватить любого, ясное дело. Но он выбрал Освальдо. Именно после того, как он встал на колени? – Следующая твоя очередь, – сказал я Билли, не сдержавшись. – Какая очередь? – простонал он. – Почему ты так считаешь? Чхина затравленно взглянула в глубь улицы – ни души. И в окнах хижин – ни движения, ни лица. Только голуби, будто мыши, скреблись под замысловатыми стрехами да по каменным плитам неслись под уклон шумные ручьи. Чачанг вынул из-под халата шелковый шнурок. – Не подходите, – с ненавистью сказала Чхина, прижимаясь спиной к стене. Придворная дама стояла за широкими спинами братьев, накрывшись модным в столице зонтиком, похожим на мыльный пузырь. – Ты не сделала то, что обещала сделать, – она не скрывала злой радости. – А нам некогда ждать. Мы уходим вместе со всеми. – Не надо сопротивляться, – миролюбиво произнес Пананг. – Ведь все по закону. Боги не дали тебе уйти, чтобы было все по закону. – Ты красивая, – сожалел Баданг. – Уже не наша. – В другой жизни тебе будет лучше, – сказал Чачанг с состраданием, дергая шнурок на разрыв, отчего он звенел, как струна. – А в этой жизни ты всем мешаешь. Обыкновенной женщиной ты никогда не сможешь стать. Надо умереть. – Он уже умолял: – Очень надо, Чхина… Смерть – хорошо. Все давно хотят твоей смерти. Все желают тебе лучшего перерождения. Кто-то вспугнул голубей, и они с шумом взлетели. Подстегнутый страхом и новыми звуками, Чачанг стремительно бросился к Чхине, сдавив ее горло шнурком. Пананг и Баданг схватили ее за руки. Но испуганно вскрикнула придворная дама, и Чачанг рухнул без звука, оставив шнурок на плечах Чхины. Его братья побежали вверх по улице, к храму, широко распахивая плотные полы придворных халатов. Говинд легко догнал сначала старшего, более грузного, и уложил его ударом альпийского топорика по хребту. Потом догнал Баданга – и тоже перерубил позвоночник, – древний прием «защиты» даньчжинских горцев. Когда-то так встречали завоевателей из Чужого Времени. Мучительная смерть врага – драгоценный камень в ожерелье Покоя… – Убийца здесь! – визжала придворная дама, не трогаясь с места. – Ловите убийцу! Вот он! «Герой» подошел к Чхине, вложил в ее руки топорик. – Сама убей ее. – Ну уж нет! – Чхина отбросила топорик. – Чем больше она проживет, тем ужаснее будет ее перерождение. Она уже сейчас похожа на злую обезьяну с выщипанными бровями. – Похожа, – согласился Говинд, мрачно взглянув на визжащую женщину. – Но лучше бы она была ослицей или вьючной лошадью. – Она беременна уродом. Много не унесет. – Тогда ты мне поможешь. Говинд и Чхина перелезли через стену, забрызганную кровью, потом они бежали крохотными двориками и скользкими крышами, хотя за ними никто не гнался. Проскользнули через пролом, в складское помещение службы охраны. Здесь много было боеприпасов и оружия, аккуратно расставленного в пирамидах и разложенного на стеллажах. – Что ты задумал, Говинд? – спросила Чхина, отдышавшись. – Не спрашивай, чухча. Мой ответ тебе не понравится. Просто помогай. – Он стер ладонью грязь с ее лица. – Тебе не положено все знать, ты женщина. – Если твое дело может обождать, надо помочь тем, кого увел тэу. Говинд задумался. – Пхунга я люблю. Но мое дело важнее, чем жизнь Пхунга и всех репортеров. …Сгибаясь под тяжестью армейских рюкзаков, они взбирались по жирному трясущемуся, переполненному влагой телу Большого Оползня. Чхина уже выдохлась, поэтому шла в полной прострации, недоступная мукам усталости. Говинд, распалясь, выкрикивал с безумным видом: – Князь хотел убить! Старики тоже хотели убить! Но я живой! И даже не оскопленный, не вычищенный! И Мантра во мне! Слава богам! На зыбкой растекающейся верхушке оползня Говинд продолжал кричать в сторону чхубанга, невидимого за толщей дождя: – Теперь я страшней, чем Желтый! Я натравлю на вас, жадных, дикую природу! Я сам теперь – дикая природа! Ого-го! Слышите! Герой воюет! Чхина очнулась и, сбросив рюкзак, присела на корточки. Какое-то время она прислушивалась к воплям товарища. – Трудности жизни помутили твой разум, Говинд, – осуждающе сказала она. – Пойдем к Пхунгу. Он прочитал все книги Подвалов. Вылечит. И я помогу. – Во мне Мантра! А не в нем, чухча! – И во мне Мантра. Ты все еще не можешь поверить? – Трудно поверить, – Говинд тяжело дышал. – Мантру – женщине… – Вот мы оба знаем Мантру, – продолжала с горечью женщина. – Но где запредельная мудрость? Я злая, ты злой… наши слова и мысли – не запредельная мудрость. Так и до нас говорили и думали. Когда уходит Покой, даньчжины становятся злыми. Покой ушел, Мантра пришла. Так что в нас появилось, кроме злобы? Говинд с такой жадностью посмотрел на нее, что Чхина и вовсе расстроилась. – Вот еще несчастье… – Она погладила обеими ладонями его по спине, ощущая крутые мускулы под прилипшей к коже материей. Так даньчжинские матери ласкают неразумных малышей, причинивших себе боль. – Я знаю хорошее заклинание. Любовь сразу отсохнет. Такая, как у тебя… – Не надо заклинаний, чухча… – Но тебе будет плохо… мучить будет. – Пусть. Мне, наверное, недолго бегать по джунглям. Не успеет замучить. Чхина раздумывала, слизывая дождевую влагу с верхней губы. О чувстве Говинда к себе она и раньше догадывалась. – Но ты же знаешь, – проговорила она неуверенно, – во мне уже есть любовь, другой не может быть. Это сильней закона жизни… Я сама так сделала. Ведь самое крепкое – когда сама сделаешь… Если Пхунг умрет, я буду продолжать его любить. Я умру – он будет продолжать меня любить. Это разорвать уже нельзя. – Я знаю, – он перевел взгляд на рюкзаки, желая закончить этот никому не нужный разговор. – А кто встанет между нами, сгорит… – Да, конечно… И оба подумали, что Говинд уже сгорел. – Ты сам виноват, – проговорила она сурово. – Ты должен был прийти ко мне со своей любовью тогда, когда я только думала про любовь. Он покачал головой. – Пхунг тебя пробудил, и ты стала красивой чухчей. А до этого была ведьмой. Разве мог я ведьму с недобрым взглядом впустить в душу? – Вот видишь. А Пхунг впустил. Говинд вдруг улыбнулся. – Иди к нему, чухча, там ты должна быть. Оба вы справитесь с тэураном. А я доделаю свое дело сам. Доброго вам урожая. Переправа через реку была трудной и опасной. Сначала всем нам пришлось тащить по кипящему мелководью вырванное с корнем дерево – кажется, это был один из видов местного клена с очень ломкими ветвями. И на этом ненадежном судне мы пустились в плавание. Нас крутило и болтало, мы то взлетали в дождливое небо, то падали на гладкие глыбы. Наш «корабль» несло в густую завесу из брызг, водяной пыли и грохота кузнечных прессов. – Боже праведный! – шептал Билли, обхватив ствол руками и ногами. – Вот и конец… Господи, Ман Умпф, помилуй! Спаси! Верую! Ибо все можешь… Обломанные ветви дерева все же смягчили удар, мы посыпались в воду, но остались живы… Когда я вылез на берег, все уже сидели на камнях, приходя в себя. Билли с безумным видом пел псалом № 4: Спокойно ложусь я и сплю. Ибо ты, господи, один даешь мне Жить в безопасности-и-и… В трудных переделках, конечно, каждый ищет опору духа. Мне всегда были поддержкой прочитанные книги. И Билли нашел свою опору. Проверенную веками. Вдова ощупывала кончиками пальцев разбитое в кровь лицо и вдруг показала рукой на противоположный берег. – Он! В сетке дождя можно было разглядеть тигра. Он стоял на скале над водой и смотрел в нашу сторону. – Пасет, сволочь! – Монстр вылил из ствола карабина воду, прицелился, упираясь локтями в острые колени, но не стал стрелять. – Пусть пасет. …Мы шли среди нагромождения диких скал и валунов, теряя последние силы. Я ждал: вот из-за той глыбы или того леска появятся солдаты и полицейские, давно поджидающие нас. И старался быть ближе к монстру, чтобы навалиться на него в нужный момент. А он, словно предчувствуя крах своей жизни, шел все медленней и медленней, опираясь на карабин, как на костыль. Если бы не леди Бельтам, оказавшаяся самой выносливой среди нас, он, наверное, давно бы упал и умер. Она подставляла плечо под его руку, обнимала за талию и в конце концов потащила его на себе. Ее легкие с шумом пожирали кислород. В зарослях горного бамбука неожиданно выросли ажурные конструкции из металла, и мы вышли на просеку, утыканную острыми ростками, будто под водой были спрятаны сотни «досок для йогов» с заточенными сверху гвоздями. Несколько обглоданных и выскобленных скелетов, похожих на человеческие, детские, были подняты растущими бамбуковыми деревцами к небу. Билли дернулся, всхлипнул, намереваясь убежать. – Стоять! – прохрипел Ман Умпф. Он внимательно осмотрел местность в бинокль, потом пошел, волоча ноги, к ближайшей мачте. Несколько огромных птиц, вспугнутых им, тяжело и как бы нехотя поднялось в дождливое небо. Мы разглядели несколько полурасклеванных обезьяньих тушек. Совсем свежие жертвы… На бамбуках висели обезьяньи скелеты. Я понял, что зверьков убила какая-то защита, окружающая владения монстра. Значит, мы пришли на место? Я затравленно оглянулся. А где солдаты и полицейские? Чхина не дошла до города?! Что делал монстр возле мачты, не было видно. Послышался его крик «марш, марш!» – и мы гурьбой побежали по его следам. А потом опять шли и шли, не видя ничего вокруг, что бы говорило о цивилизации. Наоборот, пейзаж становился все первозданней и враждебней. От неба осталась свинцовая полоска далеко вверху, зажатая между темно-бурыми зубчатыми обкладками. Правда, дно ущелья было почти сухим, что наводило на мысли о дренажной системе… И вот неожиданно открылась большая терраса из металла и бамбука, остроумно вписанная в горный пейзаж. – Внемли воплю моему, – запел Билли «голосом из могилы». – Прими мольбу из уст нелживых… Окончательно стало ясно: с Чхиной что-то случилось – не смогла помочь, поэтому нужно выкручиваться самим. Самому. На Билли и вдову глупо надеяться. И я заторопился вслед за монстром, который уже поднимался по металлическим ступеням крутой лестницы. Вот он пошел через террасу, гулко топая по металлу. В каменной стене перед ним со скрежетом раздвинулись створки дверей… В отчаянном прыжке я успел придержать их рукой, потом протиснулся в щель между ними. Ман Умпф продолжал топать в темноте, и вдруг все стихло. Вспыхнул нежно-оранжевым светом большой экран в сплошной скале. Был он непривычной многоугольной формы, и тут же – низкий стол-пульт, усеянный сигнализаторами, кнопками, рычажками. Монстр стоял, навалившись руками на пульт. Я присел на корточки, переводя дыхание. Нужно было собраться с силами для последнего рывка. Теперь-то никто не помешает – я прикончу его! По экрану застрочили причудливые знаки и непонятные письмена. Монстр вдруг выпрямился и… запел! Незнакомый резкий язык, незнакомая довольно примитивная мелодия в маршеобразном темпе… Он благополучно допел строфу и включил яркий свет. Передо мной уже было совсем другое существо: крепко сбитое, энергичное, из него выхлестывали флюиды радости. Как же быстро он подзарядился! С моими-то силами бросаться на него? И все же я прыгнул… Он отмахнулся от меня, как от мухи. Пролетев через все пространство пещеры, я ударился головой и спиной о скальную стену… Гул далекого взрыва пробился сквозь шум реки. Страшный человек и Чжанг прислушались. Они сидели на мокрых камнях у самой воды, над ними нависли скалы и стены чхубанга. – Что это было? – робко спросил Чжанг. – Скажите, о лучший друг всех монахов… Виверра, звякнув цепочкой, ощерилась на могучем плече. Монах почему-то ей не нравился. – Все хорошо, – успокоил Страшный и легонько похлопал по костлявой спине товарища. – Я убрал воду. Слушайся меня. Скоро пойдешь. Чжанг уставился на бушующую реку. «Как убрал? Ведь течет, брызгает! И разве можно убрать воду из реки?» И снова душа заныла о содеянном. Но правильному раскаянию сильно мешало тело: оно живо помнило и жаркие ласки чухчи, и вкус жирной пищи, и греховное питье. Раздвоение было мучительным! Можно было свихнуться от страданий! И Чжанг, закатив глаза под узкий лоб, запел чудодейственную молитву: Приползу к истокам на коленях, Буду грязью у праведных ног… Горячие струйки потекли по его впалым щекам, оставляя светлые забавные полоски. Страшный поглядывал на него и хмыкал, но не мешал страдать. Злой дух на его плече тоже хмыкал и пялился на монаха. Но вот рев реки стал светлее тоном. – Открой глаза! – приказал Страшный. – Смотри! Чжанг поспешно вытер слезы и обомлел: река стремительно сжималась, усмиряя фонтаны брызг, обнажая крутые валуны и берега. Вот она совсем уже как скромная речушка засушливых времен. Стали видны «тайные дыры» – два глубоких зрачка в растрескавшемся граните. Теперь из монаха можно было веревки вить, потому что муки раздвоения кончились. Страшный человек, посмеиваясь, повесил на него пустые кожаные мешки и подтолкнул коленом: – Быстро! Туда! Доброго тебе урожая! Чжанг побежал через иссякающий грязный поток, запачкав подол новенькой тоги с золотистой каймой – совсем как у Верховного Хранителя Подвалов! В страхе втянув голову в плечи, замешкался перед каменной норой. – Ничего не бойся! – ударил в спину могучий голос Страшного друга. – Слушай мое мнение! Удивительно: простые слова, а страх прогоняют и силы дают. Чжанг уверенно полез вверх по колодцу, пробитому в скале грешниками далеких времен. Включать фонарик не потребовалось – через оба тоннеля в колодец вливалось достаточно много света, чтобы разглядеть, что под руками и что вверху. У монахов, по-видимому, не хватило сил задвинуть на место осколок плиты, и над головой Чжанга отчетливо была видна широкая щель, заполненная тьмой. И вот бывший мученик уже в Подвалах. Почти бесшумно он поднялся к стеллажам, нашел ключи, висевшие все на том же ржавом гвоздике. «Идеальный даньчжин» сидел в глубокой медитации перед чадящим светильником. Даже блохи были бессильны вернуть его в мир презренной духкхи, а Чжанг, уронивший на пол ключи, тем более. Второй монах лежал в груде тряпья, и дыхание его было шумным, болезненным. Звон ключей заставил его приподнять голову. – Ты дух? – мужественно спросил он. – Пойдем со мной, – сказал Чжанг, успокоившись. – Поможешь. И хотя товарищ по подвальной мудрости (самый усидчивый и старательный из тех людей, что достигают совершенства «силой» седалища) был серьезно болен, все же вылез из своего логова, добрался до сокровищницы и помог Чжангу набить мешки старинными монетами, украшениями, посудой, одеждой. – Ты очень похож на Чжанга, – сказал он, утомившись. – Был такой монах… Потом Чжанг с трудом тащил по каменному полу один мешок за другим и сталкивал их в колодец. Не все мешки выдержали испытание острыми выступами скалы и ударом о дно. Услышав звон рассыпавшегося золота, Чжанг произнес с самообладанием: – Мешки, как и люди: одни бывают угодны богам, другие неугодны. Вот ты, Курунг, как плохой мешок, скоро умрешь, а ведь еще молодой. Вы не познали силу богов. А я еще сегодня буду совершенным восьмой ступени. Хочешь, я и тебя сделаю совершенным? Но для этого ты должен пойти со мной. Чжанг, в сущности, был добрым человеком. Расчувствовавшись, он решил и Саранга, «идеального даньчжина», осчастливить совершенством. Они вернулись к стеллажам, сели возле Саранга и принялись ждать, когда он выйдет из священной прострации. А Страшный человек в это время поглядывал на часы, теряя выдержку. Неизвестно было, сколько времени дно Ярамы будет обнаженным. Вода может расправиться с Большим Оползнем и через минуту, и через месяц, и через несколько лет. А если хлынет, то тут уж не спастись – выскоблит долину Ярамы от всего живого. Он был доволен собой. Наверное, самая большая удача, хитроумнейшая операция в его жизни – «работа с чокнутым монахом». Мощь мистических сил, оберегающих сокровища чхубанга, обрушится на чокнутого, а смелому и хитроумному «хозяину безопасности» достанется все даром. Он услышал чье-то негромкое пение и спрятался за грузную лохматую корягу, истекающую водяной кровью. Это Чхина торопливо шла по дну реки, то и дело перепрыгивая с камня на камень, и напевала магическую песенку даньчжинской старины, укрепляющую шаг и прогоняющую злых духов: Волшебная сила – любовь. Джа-джу! Она превращает длинный путь в короткий. Бан-бун! Прелестная песенка, но Страшный человек был глух к искусству. Как только Чхина поравнялась с ним, он схватил ее в объятия. – Ах, какая чухча! Слава богам! Послали! Чхина уперлась обеими руками в его грудь. – Ты еще меня не знаешь! Пусти! Страшный человек трубно захохотал. – Сейчас узнаю! Виверра, выглядывая из-за его плеча, рвала когтями парчу, шипела и кашляла в лицо женщины. – Ты без разрешения! – ликовал Страшный человек. – Ходить нельзя без разрешения! Хочешь разрешение? Дам! Зверек под взглядом Чхины ощетинился, зарычал и спрятался за парчовую спину. Гималайские виверры, живущие вдвое дольше совершенных старцев, почитались издавна как живые талисманы-обереги, вместилища жизненных сил некоторых даньчжинских родов. Вот почему Дундунг, Страшный человек, не расставался с виверрой. Вот почему и Чхина, вместо того чтобы защищаться, вдруг схватила зверька обеими руками, не обращая внимания на его острые зубы и когти. И в одно мгновение свернула ему шею. Агонизирующее мокрое тельце болталось на цепочке, раздирая коготками парчу халата. Страшный человек застыл, пораженный мистическим страхом. Теперь и из него можно было вить веревки. Но отважная чухча лишь столкнула его в лужу среди скользкой грязи на дне Ярамы, чтобы не путался под ногами, и пошла своей дорогой. А добрый Чжанг в это время бегал по сумрачным Подвалам, спасаясь от бамбуковой палки в руках «идеального даньчжина». Ему удалось юркнуть в щель между гранитными плитами, и уже из колодца он выкрикнул с обидой: – Ну и подыхайте! Оба! Он выволок из тоннеля под дождь сразу два тяжеленных мешка и увидел в луже поскучневшего друга всех монахов. – Я вернулся… – нерешительно произнес Чжанг, почуяв что-то неладное. Страшный вздрогнул, и еще сильней прижал к груди мертвого зверька. Чжанг заглянул ему в лицо и ужаснулся: «Почти мертвый! А был такой сильный!» Монах торопливо развязал мешок, просыпав в грязь масляно блестевшие монеты. – Вот сила твоих богов! Возьми! Стань живым! И в самом деле, мертвые глаза ожили. Дундунг упал на колени перед мешком и, зарывшись лицом в золото, зарыдал. Потом засмеялся и набрал полный рот монет. Чжанг затрепетал, как листок на ветру. – Почему ты похож на дитя, о Страшный?! Невероятно, монстр кормил меня чуть ли не из ложки. Ты мне нужен сильным, Пхунг. Ты должен как можно быстрей быть в норме. Зачем? – спросил я, давясь даньчжинским рисом, приготовленным на пару и приправленным острым перечным соусом. – А как ты полагаешь? Удивительно, его лицо было молодым, а в глазах угадывалась бездна энергии. На самом деле подзарядился, сволочь. Голыми руками такого не возьмешь. По-видимому, хочешь посчитаться или что-то выведать, – ответил я. Твой мозг уже в рабочем состоянии, я рад за тебя, Пхунг. Я просто восхищен, с какой скоростью ты восстанавливаешься. Он начал водить по моей голой груди приятно холодящим цилиндром с крохотным циферблатом и стрелкой. Пей сок, – сказал он. – Ты же любишь сок манго. Откуда тебе известно? Догадался. – Он улыбнулся. Лучше бы не улыбался – сразу проглянула маска монстра. – Я даже могу теперь сказать, какими болезнями ты болел в своей жизни и какими будешь болеть в старости, если доживешь. Как видишь, кое-что я тоже умею. Он нажал на малоприметную кнопку в верхней части цилиндра. Что-то пронзило кожу, мускулы сердца, заставило меня дернуться. – Не надо пугаться, Пхунг. Я же сказал, ты мне нужен. Эта небольшая инъекция пойдет тебе на пользу. – Он выключил секундомер. – А теперь сконцентрируй мысль на самом важном для тебя. Куда тебя несет всю жизнь? Где |ты мог бы добиться максимального успеха, совершить гениальное открытие? Соберись в комок, Пхунг. Это очень важно. – Так вот откуда у тебя сверхтехника и кое-какие знания, – догадался я. – Мозговыжималками добываешь. Затем и я понадобился? – Верно, Пхунг, – ответил он бесстрастно. – Концентрат боли заставит твой мозг работать за пределами человеческих возможностей. Ты сейчас получишь то, к чему стремился всю жизнь. – Он взглянул на секундомер. – И чему предназначен, наверное, судьбой. – Что за препарат? Название ничего тебе не даст. И хватит болтать. Со-редоточься на самом главном. Я не дам тебе ничего, Ман Умпф. – Идиот. Второй инъекции ты не выдержишь. Мало кто выдержал. Всего лишь единицы на всей Земле… Дело в том, что резервные клетки мозга, о которых никто толком ничего не знает, будут возбуждены… Он бросил взгляд на часы и резво отпрянул. Дикая боль ошеломила меня, сбросила со стула, и я с истошными воплями забился в конвульсиях. На меня, кажется, набросили кошму или что-то в этом роде и навалились, чтобы я не разбил голову о металлический пол и не переломал конечностей. Описать эти муки, по-видимому, невозможно. Они на другом уровне жизни, вне нашего сознания. Короткая пауза между приступами боли – и настойчивый голос монстра: – Над чем бился твой мозг? Куда прошибал тоннель? У тебя же появился шанс пройти по нему до конца! – Убей, – шептал я, – если есть в тебе хоть что-то человеческое… Убей, не мучай… – Наоборот, Пхунг. Я сделаю все возможное, чтобы ты протянул как можно дольше. И снова я закричал от невыносимой боли. …Какими-то рывками, по частям, я приходил в себя. Мозг заполнился труднофиксируемыми ощущениями, картинами, обрывками мыслей. Пробудились какие-то новые мои ипостаси? И их так много? Я заставил себя открыть глаза и увидел влажную зловонную подстилку из вздыбленных пластов поролона. Свет падал сверху, отпечатав на поролоне и каменных стенках тень решетки. Я не мог поднять голову, чтобы посмотреть вверх. Не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Паралич? Но страха не было. И чувства отчаяния не было. Я попытался прощупать мыслью свое тело и внутренние органы по методике НМ, но из этого ничего не вышло. Моя плоть не отзывалась… Почему-то вспомнился отвратительный урод из книги Абельярдо Ариаса. Пораженный библейской болезнью маленький слабый человек, без пальцев на руках и ногах, он боится умереть, вопиет от страха и мучительной боли… Я словно увидел наяву его изможденное кричащее лицо с седыми пучками волос – протяни руку и коснешься острого дрожащего подбородка… Моя тренированная интуиция готовила меня к чему-то. Для жизни в новом состоянии? И урод – метафора этой жизни? Я ничего не могу понять! Кто-то подошел к моему логову. Монстр? Его голос! – Я просмотрел записи твоих криков, Пхунг, и бреда в беспамятстве. Я разочарован. Ничего интересного. И с такими способностями, с такими целевыми установками ты смог уничтожить мою группу? Тут что-то не то. – Тебе не понять, – прошептал я. И в самом деле, где ему, живодеру, понять, что не я уничтожил «группу», а все мы – Говинд, Джузеппе, Чхина, Духовный Палач. Важная трудная цель, непосильная для многих по разным причинам, собрала именно нас! Как когерентные волны возможны только из одного источника, так и наша команда – из одного? То, что не смог развить человек в себе, что им упущено, потеряно «по причине социума», то он доберет в когерентном коллективе. А этот чудесный источник когерентных волн – самость! В каждом из моих друзей билась личность, как заведенные некогда часы, – и это несмотря на молитвы, доминанты, образ жизни. – Тебе не понять, – повторил я. – Ты враждебен всему этому… Злобный мозг только разрушит… – Не отвлекайся, Пхунг. Ты должен предельно уяснить, чего я хочу. Четкие моменты какой-нибудь технологии, методы, приемы, конкретные знания. Не надо эмоций! Твой способ мышления – бестолковый разброс энергии. Архаика! Вот чего я не ожидал. Второй инъекции не выдержишь, если будешь вести себя неразумно. Пойми: умрешь! Он крест поставил на типе мышления Небесного Учителя. Мне бы расхохотаться ему в лицо… «Жизнерадостное свободомыслие» – так называли древние греки тип мышления древних мудрецов. Озарительный тип! Когда овладение истинами – не через долгий подход, не через многоходовое осмысление логических операций, а моментально, на гребне желаний, как бы играя. Стоит подумать о проблеме, и бах! – образ истины. Но стоит начать долбежку этой проблемы, чтобы углубить, переосмыслить… ничего не получится. Ведь это метод непроизвольного, радостного, эмоционального постижения, где мысли и чувства слиты воедино. ПОСТИЖЕНИЕ ИСТИН БЕЗ НАСИЛИЯ! А в наше время вместо радостного гения – туго думающий бюрократ, захвативший монополию на мысли… Вторая инъекция почему-то не убила меня. Съедаемый профессиональным любопытством, Ман Умпф был готов даже спуститься в мою зловонную яму, но все-таки не сделал этого. Ограничился тем, что лег на решетку. – Ведь затронуты глубинные нейроны! – донесся до меня его голос. – Обязательно должно в тебе что-то произойти. Я имею в виду не внешние черты. В тебе должно появиться какое-то новое качество, может быть, способности. Попробуй разобраться в себе. И он начал подумывать о третьей инъекции, которую еще не выдержал ни один человек в мире. Можно было понять из его слов, что не только он занимается подобными опытами. Иногда ко мне подходил Билли. Не видя его, я знал, что он распухший и постаревший. С охами и стонами подключал шланг к насосу и начинал поливать меня и мое логово крепкой струей. Воронка под взрыхленной подстилкой жадно захлебывала воду вместе с грязью, кровью и всем остальным. Обычно Билли не разговаривал, но тут вдруг присел на решетку и пожаловался на свою судьбу: – Плохо себя чувствую, совсем заболел… А ведь хорошо питаюсь… Смотри, Пхунг. – Не видя его, я видел, как он снял клок волос со своей головы. – Совсем почти вылезли. – Что он со мной сделал? Ты знаешь? Я пытался ответить ему, но не смог издать ни звука. – Ты скажешь, с пищей что-то вводит… – продолжал Билли с одышкой. – Скажешь, не ешь… Легко сказать, не ешь. Одно удовольствие осталось в жизни… Вы, монстрологи, страшные люди… отнимаете самое святое… то против бога, то против еды… Он помолчал, разглядывая меня. – Не хочешь разговаривать со мной… Презираешь… А ты на себя посмотри… Ты давно себя видел? Он заспешил куда-то и вернулся с большим овальным зеркалом в обнимку. Перед глазами у меня – все еще поролон, голову поднять я не мог. Но видел решетку наверху, каменный потолок, залитый искусственным светом, и непохожего на себя, раздувшегося как пузырь Билли Прайса. С кряхтением и стонами он встал на колени и просунул между прутьями решетки зеркало. Яма была неглубокая, в половину человеческого роста, так что зеркало встало к стене, не разбившись. Потом он, надсадно пыхтя, развернул меня лицом к зеркалу. Я лежал на боку, пяля глаза на чудовище в овальной простенькой рамке. Я видел его сразу со всех сторон. Оно было похоже на краба. Или паука. Огромный, по-видимому, мягкий горб, сведенные в одну точку конечности, и длинная шея, стремящаяся к той же невидимой точке… И лицо, маска монстра… Почему я не смог избежать такого конца? Где допустил ошибку? …Обычно после сильнейшего приступа малярии, трепавшей меня когда-то, я чувствовал себя выпотрошенным, ослабевшим, никому не нужным. Теперь было то же самое, но гораздо сильней. Между мной и человечеством выросла стена – мое уродство. Можно ли вынести это тяжкое клеймо? Еще один штамп на мой рабский лоб. На этом фоне мысль о смерти становилась привлекательной. И в то же время во мне не было страха и отчаяния. Было что-то другое, новое, более тяжкое. Нет слов… Не могу их найти… Меня обступили кривобокие, страшноротые горбуны. Я их узнал. Вот этот рыжий, отвратительный, с острым горбом и затаенной ухмылкой – из романа Джузеппе Д'Агаты «Америка, о'кей». Он жестоко мстил людям за брезгливое и неприязненное отношение к нему. И за свой горб, хромоту, бесплодие, отсутствие друзей. И за свое нежелание иметь друзей. И мне никто не нужен! Не хочу вылезать из ямы! Никогда! Чтобы меня не видели – ни Чхина, ни доктор Йенсен, ни враги, ни друзья… Рыжий горбун… он активен, злобен, обидчив. И еще завистлив и тщеславен. Все, чего он лишен, – извращенно сублимируется в жажде власти. И он лезет вверх по трупам, избрав оружием подлог, коварство, клевету. «Да здравствует папа Ричард!» Ничем другим он взять не может. И у Шекспира – Ричард III, злобный, рыжий горбун, шагающий по трупам. И у Гюго – горбатый дьявол во плоти, заросший рыжей щетиной «образец великолепного уродства», ненавидящий людей… Как много в литературе знаменитых ужасных горбунов! И почему все они рыжие? Ведь неспроста? Конечно, неспроста. И я в детстве был отчаянно рыжим, скорее желтым. Отсвет каких-то всеобщих законов? Меня насильно засунули в новую форму. Монстры – владыки формы. Уродуя форму, уродуют содержание… Поэт, наверное, познал на себе, что это такое. Моя интуиция выдает мне сейчас самое нужное? Один я бессилен. Коллективный мой предок тоже бессилен, он пасует перед монстрами новейшей эпохи, забившись в преисподнюю разума. Но мое индивидуальное подсознание забито книгами. Их время наступило. Не понятые наукой нити связывают особей одного типа мышления через века и расстояния. Психологическое родство. Как ведут себя дети в толпе? – обязательно смотрят на таких же детей, хотя вокруг много удивительного, непонятного, интересного. Вот почему меня долбят мысли о горбунах. Мы всегда ищем людей одной с нами беды. Она выстраивает мысли в одном направлении. То есть мы ищем свой тип по признаку беды, а уж потом – по возрасту, профессии, интересам, схожести судеб, по уровню сознания и развития. Родственные души нам нужны! И ищем, как можем. И вот я нашел – в горбунах, уродах, увечных, калеках. Мне нужны их чувства и мысли. Мне нужен их опыт. Я должен решить, что мне делать дальше… И еще один рыжий, может быть, самый рыжий. Умирая от мучительной болезни, написал гневную книгу о своей короткой жизни. Рожден был под фамилией Ангст (с немецкого – «страх»), но взял фамилию Цорн – «гнев». Он пришел к выводу, что его болезнь – неизбежный результат человеческих отношений, когда все живое и подлинное под запретом, когда невозможно иметь свое мнение, когда процесс прозрения – только через муки. «Мне крышка, но я не пойду на сделку с теми, кто меня доконал». Традиционно-бюргерское бытие – монстроопасная ситуация, больная оболочка для рыжих братьев моих, белых ворон в человеческой стае… Цорн, прозревший перед уходом из жизни и объявивший войну всем, – один мой путь. Маленький человечек Алейжадинью из романа Ариаса – другой мой путь. Уродливыми культями, угасая навеки, он спешит вылепить образ казненного вождя инконфиндентов[6]. Он наделяет презренного страшного грешника чертами Христа. И не питает ненависти к сломленным и падшим, ибо не всем дана духовная мощь вождей революции. Он не позволил душе оглохнуть от боли. Ведь рыжие мстители – это уже монстры… Меня готовили к третьей инъекции, не вынимая из ямы. То Билли, то вдова кормили меня витаминными кашами из кулинарных шприцев. Леди Бельтам не скрывала чувства омерзения при виде меня и старалась не прикасаться ко мне. – Но ведь вам тоже грозит что-то плохое, – шептал я ей вместо благодарности за ее труды. – Я как будто предвижу… очень ясно… ваши муки и смерть, госпожа Чхэн… Она принялась сплевывать от сглазу и поспешно покинула яму. Больше я ее никогда не видел. Порадовал и монстр своим визитом. Он оперся одной ногой на решетку – зеркально начищенный сапог был великолепен. – Я о тебе сообщил, Пхунг. Большие люди ждут твоей третьей инъекции, так что не подведи. Ты будешь первым в мире, кто выдержит третью. У тебя хорошие шансы, Пхунг, и я рад за тебя. – Третью не выдержу, – пробормотал я, пялясь на только что вымытый поролон. – Не надо иллюзий. – Соберись с духом, с мыслями, сделай ставку на то новое, что в тебе несомненно появилось. Я больше не буду требовать от тебя открытий. Смысл твоей судьбы в другом. В третьей инъекции. Это бесспорно. И я изо всех сил старался собраться с духом, с мыслями, сделать ставку на новое, которое еще не обнаружил в себе. И пришел к выводу: меня изуродовало насилие над моим мозгом. Резервные нейроны так отплатили за свою побудку. Активизированный мозг своими сигналами дал мне но вый облик. Когда резервные центры мозга будут естественно активны, то человек, по-видимому, будет совершенно другим. Паукообразным? Нет, нет, это вопреки всему, что я уже знаю… Просто мой новый мозг пытался приспособить мое старое тело, архаическую плоть, к чему-то новому. К неизвестным возможностям мозга? Но получился абсурд. Уродливое абсурдно… Невозможно сейчас свести в гармонию будущее и настоящее? По-видимому, в этом суть моей беды… Тогда понятна суть «мозговыжималок». Все, что предстоит человеку пройти за годы или века – муки борьбы, поражений, экспериментов, – все это спрессовано в мгновения сверхболи. Что помогло мне выдержать? НМ? Или Небесный Учитель? Или тренировка Подвалами? Или мое прошлое? Или все-все-все вместе взятое? Так что именно изуродовало меня? Что во мне нового? Но я ничего не мог в себе обнаружить, кроме того, что я все еще очень плох, что лежу без движения, боясь шевельнуться, боясь растревожить боль, собравшуюся в мягком трясущемся даже при дыхании горбу. Я весь теперь состою из горба – и грудь, и спина. Все остальное – придатки к нему. Большинство людей не знает о всех своих способностях, потому что случай не представился проявить их, потому что окружению не понадобились они… Так и я, до гробовой доски могу гадать… Нужен метод… Нужно идти от того, что во мне что-то появилось, и требуется найти способ выявления нового качества… – Верую в тебя, боже праведный! – послышался жалобный голос. – Все сомнения искореню! Этот дьявол Пхунг… соблазняет греховными речами… А я хочу веровать чисто и непорочно! Надо что-то сделать с Пхунгом… Он мешает! Я мысленно представил-увидел стоящую на коленях аморфную тушу. Она в мольбе простирала к щеголю-монстру дряблые руки, сочащиеся жиром. Как его разнесло за столь короткое время! Может, то, что я вижу его, не видя глазами, – новое? Но я и раньше легко мог представить образ по каким-то вехам, а тут могучая веха – голос. – Билли Прайс! – жестокий негнущийся голос. – Ты должен доесть, что тебе дали! Я представил наглое красивое лицо монстра. Мне почудилась на нем какая-то униформа с витым погончиком на левом плече. Но мысль моя метнулась снова к Билли. Яподумал, что он не вынесет недовольного тона своего нового бога. И точно: послышался грохот упавшего грузного тела. – Ничего страшного, – сказал монстр. – Снова обморок. Приведите его в чувство, Бэстис… Может, то, что я предсказал грохот, – новое? Но такое легко предвидеть чисто логическим путем, если знаешь подробности… Или то, что я не испытываю к Билли ни ненависти, ни досады, словно не он предал, словно не он убил Анри, словно он не кичевый человек с ненавистью к НМ в крови? Но я и раньше приучал себя к разумному терпению в отношениях с такими. И до «мозговыжималок» я был уверен, что под слоями маразма прячется что-то изначально светлое, иначе не было бы эволюции и прогресса, четкого ощущения, что Природа запрограммирована на рост качества: от неживого к живому, от низших форм жизни к высшим, от конкретного мышления к философскому… Я устал и погрузился в тяжелый сон без сновидений. Очнулся от сотрясения решетки над головой. – Пхунг, ты Спишь, а он меня зовет… – бедственный голос Билли. – Это конец… знаю… И я цочему-то понял: конец. – Не ходи… Надо что-то придумать… – Может, к лучшему… Мне трудно дышать… трудно жить… Пусть будет так, как назначено… – Не сдавайся, Билли… Не смей… – Мне ничего уже не хочется… но для тебя я сделаю… – И он с натужным кряхтением начал поднимать решетку. С грохотом опрокинул ее. – Вот… Ты этого хотел? – Мне надо к пульту Билли. Он склонился над ямой, выдыхая какой-то смрад. Одной рукой вцепился в волосы на моей голове, другой схватил за ногу и со стоном и криками вытащил меня из ямы. Потом долго отдыхал. – Тебя надо еще и донести? Ладно… Билли потащил меня, как корягу, по металлическому полу, покрытому бесчисленными бородавками. Любое множество теперь меня восхищало, даже такое, бородавчатое. Оно соотносилось с какими-то интуитивными радо стями. Билли был так добр и отважен, что взгромоздил меня на стерильный пульт, величиной с канцелярский стол. – Только не уходи, – сказал я, задыхаясь от счастья. – Вместе мы что-нибудь сделаем… Не все еще потеряно… Но он, отдохнув, поплелся к раздвижной двери. – Билли! Он оглянулся. Его бесформенное лицо дрожало. – Чуть не забыл… – произнес он с трудом… – У него эмблема на руке… с номером. Это военно-охотничье общество «Инопланетянин». Я когда-то писал… Они организуют сафари по всему миру… Может, тебе пригодится… Он ушел. А мое сердце сжималось от боли – я словно наяву увидел финал несчастного Билли. Он пройдет по ущелью, повинуясь зову богомонстра. Достигнет какой-то черты, за которой его что-то ждет. К этому его готовил Ман Умпф. Я застонал. Я не мог понять, что задумал монстр! Я торопливо ощупывал бесчувственными изломанными пальцами кнопки, включатели, клавиши. Меня била нервная дрожь, возвращая тело в боль. Надо было вмешаться, успеть. Но как? Я догадывался, что это многоцелевой компьютер и что он управляет также и каналами связи. Вот в этих чистеньких кнопках, тумблерах, клавишах – выход в человеческий мир и многое другое. Я вспомнил позу монстра у этого пульта перед тем, как он запел гимн или псалом. Мне удалось включить пульт и тот же канал – на нежно-оранжевом поле экрана возникла колонка непонятных надписей. Десятка два разноцветных строчек, каждую из которых возглавлял четкий силуэт какого-нибудь животного – слона, кита, буйвола, птицы… Первая строка была окрашена в ликующий пурпур. Они заставили монстра петь? Я поискал строку с силуэтом тигра. Она затерялась где-то в середине колонки среди желтых, коричневых и зеленых строк. Потом я лежал на боку, ощущая горбом холод металла. Я вглядывался в строки на экране и думал об «Инопланетянах». Знал я о них немного. Военно-охотничье общество, возглавляемое отставными генералами. Организует сафари по всему миру; главным образом, для бывших военных. Числится в реестре «новых культов» – одно из тех парадоксальных религиозно-мистических образований, какими богат век. Строка с птицей вдруг покраснела и переместилась вверх. Стены пещеры были обклеены плакатами, призывающими правильно разделывать тигровые туши. И эта поза превосходства над всем и вся, выпирающая из Мана Умпфа. Дьявольщина! Опять военная косточка! Что могут придумать генеральские мозги, если дать им волю? Какая связь между военной религией и уничтожением королевских горных тигров? Все в мире взаимосвязано – один из первейших постулатов НМ. И если мы не усматриваем связи между отдаленными явлениями, то попросту наш мозг еще не способен осмыслить ее. Так что ищи. Мои размышления должны были спасти Билли Прайса, и я к чему-то подходил, – было такое ощущение, но чувствовал себя прескверно, как после тяжелого ранения. И еще необходимость спешить путала мысли. Допустим, Ман Умпф – из числа руководящих генералов «Инопланетян». Но скорее всего он командир-исполнитель локальной программы «Тигр». Как есть, по-видимому, шефы и фюреры других локальных программ – «Белый медведь», «Буйвол», «Слон» и так далее, – они перечислены на оранжевом экране. Приговоренные к уничтожению популяции? Или даже виды животных? Генералы объявили войну животному миру? В это трудно поверить. Но чего не бывает на свете! Еще один из постулатов НМ: любая выделенная сущность, лишенная ОС (обратных связей) и предоставленная сама себе, – зло в силу своего максимализма. Максимализм – сущность всех «выделенных сущностей», причина монстров. Любое чувство без контроля разумом превращается в злую силу, в абсурд. Любая прагматика без обратной связи чувствами тоже превращается в абсурд. Это общеизвестные истины, сфокусированные в постулаты НМ. Военная косточка в силу своей «функции силы» буквально нашпигована максималистскими инстинктами – тоже общеизвестный факт. Так что генералы-мистики – тем более «выделенная сущность», состоявшаяся причина монстров. Доминанта у всех социальных монстров всегда одна: завоевание мирового господства. Вопрос лишь во времени и условиях созревания этой доминанты. Не имеющие своего мнения то и дело претендуют на вселенскую власть. Все мировые религии вышли из скромных бессамостных общин. «Инопланетяне» – пример подобной скромности. Не лезут на экраны телевидения со своими догматами, не объявляют крестовых походов, не выдвигают кандидатами в президенты своих дряхлых фельдмаршалов. Но – убивают Природу. Если мои размышления верны, то Ман Умпф, увидев новую красную строку, вытянется по стойке смирно и запоет. Ибо это информация об уничтожении еще одного вида или популяции… Еще один шаг к цели. Или прыжок! И после завершения охоты на Желтого Раджу строка с силуэтом тигра станет пурпурной и переместится в верх колонки, к другим победным строчкам. Так где же связь между монстроидеей и уничтожением зверей? «Инопланетянам» известно что-то очень важное в понимании этих связей, что еще не известно мне. Интуиция и память властно потащили меня в чужой опыт. Выплыло понятие «унасекомить»… Уильям Голдинг писал о таинственном зле, унасекомливающем всякого человека. И о естестве обреченных насекомых. Я – человек-паук, тоже насекомое. Голдинг не стеснялся в выражениях. Черты великих – не стесняются в выражениях, их задача – точность мысли. Унасекомить… Меня унасекомили. И Небесного Учителя. И многих небесных учителей. Отрадное злодейство в том, чтобы унасекомить спасителя своей жизни. Алейжадинью говорил, что пророки – это ведь борцы и бунтари, библейские инконфинденты. А их всегда стремились унасекомить палачи и священники, отправляли их на корм насекомым. И те строили из них свои тела… Родиться, есть и пить может и насекомое, писал Гарибальди, но только человек… Ман Умпф ворвался в пещеру, гремя сапогами по металлу. Сбросил меня с пульта и отшвырнул подальше ударом ноги. – Сам же ты не мог это сделать? Неужели Прайс? – Что с ним? – пробормотал я, трясясь от боли. Монстр уставился на экран, потом щелкнул каблуками и запел. Да, то же самое. «Тысячу лет мы жили на пособие по безработице», – сказал Стэнли Элкин о семействе Миллзов, унасекомлен-ных навеки. Почему я сейчас – о них? Миллзы всегда выполняли свой долг, это было главным в их жизни. Но сущность этого долга определяли другие. Добровольное житье на этажах, ниже других – это Миллзы. Они в восторге от своего умения ценить и уважать любые запреты, подчиняться любым законам. Способность мириться с унижениями – Миллзы. И Стэнли Элкин говорит о «миллзстве». Но ведь это то же самое, что в ордене иезуитов называется третьей ступенью послушания. Обыкновенная жизнь в эпоху потребления неминуемо приводит к «миллзству», если ей не сопротивляться. Так, наверное… Монстр кончил петь и повернулся ко мне. сияющий, оживленный, как разыгравшийся ребенок. – Все идет прекрасно! Однако, Пхунг, ты в очередной раз меня удивил! Как ты сумел уломать Прайса, который изначально ненавидел тебя? А теперь ненавидит тем более! – Что с ним? – пробормотал я. – Ты видел когда-нибудь фрукты или овощи, выросшие возле напряженных автострад? С виду румяные, аппетитные, но есть нельзя, пропитаны свинцом. Прайс теперь – такое яблочко. Я напичкал его кое-чем. Ты же видел, как его раздуло? Первый признак той гадости, из которой он теперь состоит… – Это… чтобы убить Желтого? – Желтый не так прост. Его интеллект сейчас, судя по всему, на уровне ребенка лет десяти. Так что Прайса он не съест, но убьет – это бесспорно. У него есть страсть убивать «истинных рабов», ты же сам это открыл. Я понял ход его мыслей. Людоед, учуяв яд, как бы лишает себя добычи. Распаленные инстинкты зверя требуют восполнить потерю, и он, потеряв осторожность, бросается на то, что ему приготовил Ман Умпф. А что может «приготовить» монстр? – Неужели… госпожу Чхэн? – прошептал я, трясясь, как студень. – Ты и ее?! Он подарил мне улыбку, которую называют дьявольской, и, отключив питание пульта, поволок меня по металлическим пупырышкам. Шлепнувшись на дно непросохшей ямы, я прохрипел сквозь боль: – Я не выдержу третью… иссяк… попробуй передать мне силу твоих идей… Ведь они тебя питают? – Я подумаю, Пхунг. Ты это хорошо придумал, – он испытывающе смотрел на меня. – Даже если ты пытаешься что-то выведать таким способом… Уже поздно, Пхунг. Никакие твои подвиги не сделают тебя полноценным человеком. Остается одно – быть полезным нам. И будешь жить. Хоть какая-то, но жизнь. Среди подобных тебе уродов. Что я обнаружил в себе, кроме твердеющего уродства? Несколько повысился уровень синестезии[7]. И гипотезы прут из меня с небывалой силой. Какая-то болезненная страсть к производству мыслей. Как это в психологии называется? Или еще не назвали? И если бы не гипотезы… Как ведь хочется подохнуть! Закрыл глаза, расслабился – и нет тебя, вечный Покой. Выходит, гипотезы – моя жизненная сила, а не просто способ мышления Небесного Учителя… древнего человека, не устающего удивляться своей способности сочинять мысли. Странное это существо – гипотеза. Не претендует на славу, власть, вечность. Она – просто мимолетная свободная мысль. Невозможно окриком поставить ее на место. Бессмысленно стрелять в нее, даже колоду на нее не навесишь. Бюрократы всех времен и народов терпеть ее не могут. А что такое бюрократ? Любимая форма власти долич-ностного человека: вроде еще не монстр, но уже и не человек. Это они завели порядок, по которому гипотезы положено придумывать избранным, удостоверенным дипломами и печатями. Любой гений без диплома не гений. Общеизвестный факт. Так что Конфуций, Фалес, Лао Цзы, Будда Гаутама, Гераклит, Сократ… сегодня были бы безработными, не имея дипломов, и их гениальность выражалась бы только в анекдотах, обычных для толп возле бирж труда. Ну а кому выдаются дипломы с печатями? Помню, познакомили меня с преподавателем престижного колледжа. Он представился: «Философ», естественно, подразумевая, что работает профессиональным мудрецом. Но вся его мудрость заключалась в запасе замусоленных стереотипов, разрешенных к употреблению советом попечителей колледжа, очень набожных и ограниченных людей. Таких философов общественное сознание обожает на уровне инстинктов. Оказывается, эти парни укрепляют любой общественный гомеостаз, то есть работают на Покой. Вот почему ценные и нужные для общества идеи должны обладать невероятной пробиваемой силой. И наоборот. Чем значительней мысль, тем больше энергии скрыто в ней. Может, поэтому я, корчась на дне грязной ямы, думаю вовсе не о своих горбах… Когда нет жизни на земле, полезай на дерево, говорят даньчжины. Чхина терпеливо ждала в развилке толстых ветвей, когда уберутся прочь красные волки. А они то уходили, то приходили, пугая женщину своей настойчивостью. «Наверное, клу передала им свою ненависть ко мне», – подумала она. И снова ночь. Чхина спала под промокшей накидкой, когда ее слуха коснулись странные звуки. Она проснулась в тревоге. Сквозь шум дождя пробивались слабые стоны или плач. «В дождь обычно не воют ни собаки, ни шакалы, ни гиены… – размышляла женщина. – Разве только верный домашний пес, когда хозяин умер…» Снова пробились звуки. – Это же ребенок! – прошептала Чхина. – Ребенок плачет! И тут же решила, что это малыш, которого два года тому назад унесла гиена с крестьянского поля. Она посветила фонариком вниз – волков не было! – и поспешно спустилась с дерева. Мысли о том, что объявился еще один «дикий ребенок» и что стая волков разорвет его, беспомощного и плачущего, ужаснули ее. Она побежала, не выбирая дороги, разрывая босыми ногами спутанные поникшие травы. В конусе желтого света мелькали тугие струи дождя. Неожиданно в водяной стене появилось жалкое существо в скользком панцире из мокрой шерсти и грязи. Собачья морда тянулась к источнику света, черные замшевые губы свернулись в трубочку, будто зверь хотел поцеловать ре флектор. Из этой вибрирующей трубки и вырывались звуки, похожие на стоны и плач. Все еще надеясь найти ребенка, Чхина побежала дальше и наткнулась на трупы животных – они лежали в безбрежной луже среди лопающихся пузырей. Она внимательно осмотрела местность при свете фонарика и обнаружила раздерганные человеческие кости. Вокруг плескала водяная стихия. Ей вдруг показалось, что людоед стоит совсем рядом, в темных зарослях. И что все это с красными волками сотворил он! Звери отравлены! Кто-то положил яд в приманку, в мертвого человека, но Желтый отнес его красным волкам. И вспомнились слова знающих людей, что красные волки заставляют тигров приносить им добычу. Значит, верно? Они заставили Желтого! Они уже привыкли к человечине… Так вот почему они шли за ней, а не охотились на выдр и водяных крыс, которых теперь можно легко добыть… Им нужна только человечина! О боги… Сквозь водяной шум снова пробились стоны. В этих звуках Чхина ощутила невероятную нелепость Даньчжинского Времени, где все стало с ног на голову. Почему?! И словно подтверждая эти ощущения, умирающий волк снова выполз на огонек. То ли ему досталось меньше отравленной добычи, то ли он был самым сильным среди стаи и дольше всех сопротивлялся смерти, но вот он – снова тянет к рефлектору вытянутые дрожащие губы. – Ты же хотел меня сожрать, – сказала она ему, веря, что он понимает. – А теперь хочешь, чтобы я спасла… Но я не знаю, как тебя спасти. Не умею. Я не знаю, какой яд ты съел… Значит, боги не хотят, чтобы я спасала тебя. Она положила ладонь на скользкий выпуклый лоб – совсем как собачий, – жалкая тварь перестала стонать. Она дрожала, прижимаясь к воде под тяжестью руки. Она так и умерла, веря в могущество человека. Чхина выпрямилась и сказала в темень, где, наверное, стоял людоед: – Желтый Раджа! Может, ты бог? Скажи! |
|
|