"Нарисованная смерть (Глаза не лгут никогда)" - читать интересную книгу автора (Фалетти Джорджо)

3

Лафайет Джонсон легко припарковал новенький «ниссан-мурано» на углу Уотер-стрит. Выдернул ключ из зажигания и нагнулся достать небольшой пакет, спрятанный в потайном ящичке под сиденьем водителя. Затем вышел, нажал на кнопку, включая сигнализацию. Поглядев на мигнувшие подфарники, расправил плечи и глубоко вдохнул. Легкий теплый ветер, налетавший с юга, едва уловимо отдавал соленой горечью и расчищал небо от последних туч минувшего пасмурного дня. Теперь у него над головой сверкала немыслимая голубизна, словно бы небо взяло реванш у непогоды. Правда, в вышине, среди небоскребов, запрудивших узкую улочку, был виден лишь крошечный его квадрат. В Нью-Йорке небо, солнце и простор – привилегия богатых.

Он, кстати говоря, постепенно внедряется в эту категорию. В число тех, кто гребет деньги лопатой, – и все благодаря чокнутому бунтарю Джерри Хо, тому, кем он был и кем стал. Телефонный звонок Джерри разбудил, но не удивил Лафайета. Глядя накануне вечером, как художник выходит из зала с какой-то страхолюдиной, Лафайет полностью отдавал себе отчет в том, что за роль отведена данной девице в извращенном сознании Джерри. Сам он такую бабу не пожелал бы и врагу, однако не исключено, что его курице, несущей золотые яйца, необходима изрядная порция самоуничижения, чтобы творить мерзости, которые у него лично вызывают рвотные позывы, но которые жадно глотает публика. Полотна Джерри всколыхнули новую волну интереса к изобразительному искусству начинающих художников. Вновь вышли из тени коллекционеры, вновь начали крутиться большие деньги. Похоже, вернулись старые добрые времена Баскиа и Кита Харинга. А он вслед за хитрецом Энди Уорхолом сумел поставить на фаворита, которого надо, однако, холить и лелеять, как всех породистых животных. И не важно, что творчество Джерри замешано на всех типах наркотиков, имеющихся на рынке: из Лафайета жизнь давно выбила всякую щепетильность, а Джерри достаточно взрослый, чтобы самому выбирать способ саморазрушения. Если прикинуть, обмен получается равноценный: Джерри от Лафайета – горючее для генерирования идей, Лафайету от Джерри – пятьдесят процентов всего, что породит его голова.

Лафайет опустил пакетик в карман своего спортивного костюма и двинулся вдоль кирпичных фасадов Уотер-стрит.

Встававший впереди Бруклинский мост был уже позолочен солнцем, а до Уотер-стрит оно еще не добралось. По мосту бежали машины, их утренний гул нарушал тишину еще сонной улочки.

За спиной осталась припортовая Саут-стрит, которую теперь перестроили, обставили бутиками и достопримечательностями для туристов типа старого рыбного рынка на берегу Ист-Ривер.

С первого дня, как он приехал в Нью-Йорк, Лафайета больше всего поразило в этом огромном городе одно. Несмотря на то, что Манхэттен – это остров, а Нью-Йорк находится на побережье, он совсем не похож на портовый город. Океан здесь превращается в реку, сливается с ней в постоянном противоборстве, как будто настоящее море, презрев этот уголок мира, подбросило сюда лишь свои ошметки. И только чайки неизменно охраняют его границы. Иной раз какая-нибудь одна доберется аж до Гарлема и затеет свару с голубями из-за корма.

Лафайет повернулся и с улыбкой оглядел свой новенький, сверкающий автомобиль. Далеко же он ушел от своего голодного, оборванного детства. Теперь, спустя столько лет, он наконец может позволить себе игрушки, на которые имел право в нежном возрасте.

Воспоминания были теперь окутаны туманом, словно какой-то отдел его памяти работал на то, чтобы окончательно их вычеркнуть. В шестнадцать лет он сбежал из родной деревушки в Луизиане, где ожидание, казалось, было записано в генокод обитателей. Все словно бы пребывали в полудреме, не умея заснуть как следует. И ждали. Лета, зимы, дождя, солнца, прохода поезда, прибытия автобуса. А главным образом ждали того, чего им не суждено было дождаться, – жизни. Три фермера, несколько покосившихся лачуг на перекрестке, одна-единственная достопримечательность – комары, одна-единственная объединившая всех мечта – графин холодного лимонада. Ему вспомнилась реплика из какого-то фильма, которую он присвоил себе:

Была мать, до срока состарившаяся у плиты, казалось, распустившая всю себя, словно старую вязаную кофту; был отец, который, пропустив стакан, изливал на семью свое недовольство жизнью. Уставший от картошки и тумаков Лафайет Джонсон, когда отец в очередной раз поднял на него руку, выбил родителю зубы старой бейсбольной битой и ушел, прихватив все деньги, какие нашлись в вонючей халупе, которую язык не поворачивался назвать домом.

Прощай, Луизиана!

Путь был долгий и нелегкий, но в конце его – здравствуй, Нью-Йорк!

Будь у него права, быть может, он пополнил бы на съемочной площадке Нью-Йорка массовку таксистов, состоящую из индейцев, пакистанцев и прочих представителей мирового этноса. Но прав не было – пришлось пробиваться иначе, и в конце концов он напал на золотую жилу. Вначале устроился грузчиком в галерею Челси, владельцем которой был некий Джеффри Макьюэн, женоподобный сноб, одевавшийся исключительно в английском стиле. С первого взгляда на него Лафайет подавил смешок и вопрос, не затыкает ли тот себе нос туалетной бумагой, сидя на толчке.

Улыбка на лице Лафайета Джонсона переросла в сочувственную гримасу, когда он шагал с наркотиком в кармане по направлению к дому Джерри Хо.

Господи, какой же ты был вонючий лицемер, Джеффри Макьюэн!

Несмотря на семейное положение, Джефф обладал рыхлой белой задницей, через которую можно было пропустить электропоезд и которую невозможно вспоминать без содрогания. Но он был богат и любил молодых смуглокожих парней. Лафайет предпочитал женщин, но куда деваться, если у тебя есть все необходимое, чтобы понравиться работодателю?… Он быстро сообразил, что может совершить качественный скачок в жизни. Счастье само просится в руки, как бы не упустить. И Лафайет начал игру взглядов и красноречивых жестов, нежданных появлений и обдуманных исчезновений в момент, когда, казалось бы, все уже на мази. Спустя месяц-другой таких маневров старик Джеффри окончательно спекся и зарумянился. Последней каплей был эпизод, когда Лафайет «случайно» предстал ему голым под душем в служебном помещении галереи. Старик совсем помешался. Упал на колени, обнял его ноги и открыл свое сердце, сдобрив признание заманчивыми посулами.

Лафайет сперва впихнул ему в рот свой член, а потом круто отмахал в задницу, одной рукой пригнув над раковиной его спину, а другой приподняв голову за реденькие рыжеватые волосы и заставив наблюдать эту сцену в зеркале.

Тут уж старый Макьюэн, невзирая на последствия, оставил жену, поселился с ним в одной квартире, сделал своим компаньоном и доверенным лицом – до тех пор, пока его не хватил инфаркт на вернисаже модного художника, на чьи работы он имел эксклюзивные права.

К сожалению, старый педик так и не успел развестись, и стерва жена мигом оттяпала у Лафайета половину галереи.

Но в целом дела шли неплохо.

Главным наследием старика была не галерея, а то, что стоит дороже всяких денег: Джефф сделал его истинным ценителем искусства. У Лафайета хватило ума сообразить, что главный капитал в его деле – это знания. Когда жена покойного любовника выжила его из галереи Челси, Лафайет уже вполне твердо стоял на ногах. Почувствовав, что интересы публики постепенно смещаются к изобразительному искусству Сохо, он приобрел помещение на втором этаже шикарного здания на маленькой, мощенной булыжником Грин-стрит и открыл галерею «Эл-энд-Джей», оставаясь верным принципу, что отныне его единственной компанией в жизни будет он сам. В конце концов у него остались маленькая квартирка, где жил он сам, и аттик на Уотер-стрит, где поселил Джерри.

И вот бодрым шагом, в кроссовках фирмы «Найк», он шагает к дому своего питомца.

Проходя мимо Стейк-Хауса, Лафайет чуть замедлил шаг и полюбовался на себя в витрине. Сорокалетний черный красавец в костюме от Ральфа Лорена, с печатью успеха на всем облике. К этому отражению, пожалуй, подходит фраза, которую постоянно твердит Джерри Хо: «Все идет по плану, Лафайет, все идет по плану…»

Он прошел мимо изрядно проржавевшей калитки, запертой на цепочку. За ней в глубине двора виднелись несколько драндулетов. Среди этого металлолома красовался призыв держать собак на поводке.

Подойдя к подъезду Джерри, облицованному выцветшим песчаником и обрамленному с двух сторон навесными пожарными лестницами, Лафайет порылся в поисках ключей и вспомнил, что оставил их в машине. Он нажал кнопку звонка в надежде, что Джерри не сломался раньше времени и услышит его.

Нажал два раза, но никакого ответа не последовало.

Он уже повернул было назад за ключами, как дверь парадного открылась и из полутьмы на свет вышел человек. На нем был серый спортивный костюм с низко надвинутым капюшоном и темные очки. Голову он свесил на грудь, так что за секунду столкновения Лафайет ничего рассмотреть не успел. Незнакомец явно куда-то спешил, поскольку довольно бесцеремонно оттолкнул Лафайета и даже не подумал извиниться. Миновав его, он тут же поднял голову и перешел на бег трусцой.

Лафайет проводил его взглядом и отметил, что бежит он довольно странно, будто припадая на правую ногу и опасаясь ее нагружать.

Вот сволочь!

Такую лапидарную реплику Лафайет мысленно отпустил в адрес всех бегунов и этого в частности, нажимая кнопку вызова лифта. Дверь открылась мгновенно: кабина была внизу. Должно быть, на лифте спустился только что встреченный им горе-спортсмен: бегает, вишь ты, а по лестнице спуститься лень. А может, опять же ногу бережет…

Лафайет пожал плечами. Больше ему думать, что ли, не о чем, как о хромом и невежливом бегуне? Надо скорей подкормить Джерри, чтоб работал на полную мощность. На осень Лафайет наметил вернисаж и хотел иметь возможно более широкий выбор. Выставка будет небольшой, но крайне репрезентативной. Он уже договорился с несколькими коллекционерами – законодателями мод – и нажал на все рычаги, чтобы обеспечить соответствующие отклики в искусствоведческой печати, чье мнение только и котируется у ценителей искусства.

Наступал момент, когда Лафайету надо было расширить границы Нью-Йорка на всю Америку и весь мир. С металлическим шуршанием двери лифта открылись на площадке седьмого этажа, который полностью занимал аттик Джерри.

Дверь оказалась приоткрыта.

Лафайет Джонсон вдруг почувствовал странный, но явственный привкус ржавчины во рту. Если и есть на свете шестое чувство, именно оно посетило его в тот момент.

Он толкнул створку двери с потрескавшейся лакировкой и вошел в студию, где жил и работал Джерри. Его встретил знакомый хаос красок, беспорядка и грязи в равных долях – единственно возможный антураж жилья художника.

– Джерри?

Тишина.

Лафайет медленно двинулся в обход нагромождения холстов, грязной посуды, пустых банок из-под пива, остатков пищи, книг и постельного белья весьма сомнительной чистоты. Слева от двери стоял металлический шкаф, где Джерри хранил банки с краской и прочий инструмент своего ремесла. А прямо перед ним на полу был закреплен белый холст с множеством цветных мазков.

В воздухе ощущался сильный запах краски.

– Джерри, почему дверь не запираешь? Ведь вор может в один миг стать обладателем бесценных шедевров современного искус…

Произнося эту тираду, Лафайет обогнул препятствие в виде железного шкафа. То, что предстало взору, одновременно лишило его дара речи и всех размышлений о судьбах современного искусства.

Джерри Хо, совершенно голый, перемазанный высохшей красной краской, сидел, прислонившись к стене, в позе настолько смехотворной, что лишь смерть способна сделать ее трагической. Большой палец правой руки засунут в рот. Левая рука придерживает край одеяла, натянув его на ухо. Глаза, вперившиеся в пустоту, наполнены ужасом и недоумением: художника словно бы удивило, что кому-то вздумалось расположить его тело столь нелепым образом.

Над его головой на белой стене синей краской был нарисован контур облачка, будто в комиксах, и в этом облачке той же краской был выведен номер:

Привкус во рту стал тошнотворным, в желудок словно воткнули холодный стальной прут. Лафайет мгновенно понял две вещи. Первое: его курочка не снесет больше золотых яиц. Второе: он крепко влип. И есть только один способ выбраться. Хотя бы раз в жизни действовать надо по всем правилам.

Он вытащил из кармана сотовый и набрал 911. Услышав любезный и бесстрастный голос телефонистки, сообщил, что обнаружил труп. Назвал свое имя и адрес и сказал, что останется на месте до прибытия полиции.

Сразу после этого камерой «Панасоник» он принялся снимать труп во всех ракурсах. Наверняка не одна газета за такие снимки, пусть и не очень качественные, кучу денег отвалит. Поснимав, он прошел в ванную и бросил в чашку содержимое пакетика, что лежал в кармане. Затем открыл кран, и пока поток воды уносил образовавшийся раствор в сток раковины, Лафайет прикидывал, как будет вывозить из этого свинарника шедевры Джерри Хо, одного из армии безумных художников, который – мир праху его – теперь уже расписывает врата ада.