"Нарисованная смерть (Глаза не лгут никогда)" - читать интересную книгу автора (Фалетти Джорджо)2Женщина открыла глаза и тут же закрыла их: так больно ударил по глазам льющийся из окон свет. Накануне она перебрала шампанского, и теперь язык не ворочался, а во рту был отвратительный привкус. Она осознала, что спала на полу совершенно голая и проснулась от холода. Скрючившись, попыталась согреться в той же самой позе, какую инстинктивно приняла в момент неистового оргазма. Пережитые ощущения вконец вымотали ее. Впервые в жизни она почувствовала себя причастной к чему-то настоящему, жертвенной героиней события, не имевшего себе равных на ее памяти и наверняка призванного оставить неизгладимый след в жизни. Она еще немного полежала с закрытыми глазами, чтобы подольше сохранить вчерашние образы под веками, чувствуя, как от холода и возбуждения тело постепенно покрывается гусиной кожей. Затем со вздохом женщина приоткрыла глаза, приноравливаясь к свету, и первым делом увидела перед собой спину Джерри Хо, тоже совсем голого, покрытого сгустками красной краски, которые странным образом передвигались по телу. Мансарду наполнял голубоватый свет раннего утра, прорезанного бликами телеэкранов. По-видимому, тотем оставался включенным всю ночь. Женщина спросила себя, неужели это и есть та стихия, которая… Словно почуяв движение воздуха, Джерри взглянул на нее такими красными глазами, будто краска, которой он щедро выкрасил себя снаружи, впиталась, перетекла внутрь. Взглянул, но не увидел. – Ты кто? Вопрос ее смутил. Ей вдруг стало до смешного стыдно своей наготы. Она рывком села, обхватив руками колени. Кожу так больно стягивала высохшая краска, словно в тело разом воткнули тысячу микроскопических игл; отлепившиеся ошметки посыпались на холст. – Я… Меридит. – Ах да, Меридит. Джерри Хо слегка кивнул, как будто в этом женском имени был заключен некий необратимый смысл. Затем повернулся к женщине спиной и начал размазывать краску по холсту, окуная руки в стоящие рядом банки. У Меридит возникло ощущение, что этим нехитрым жестом он как бы убрал себя из комнаты, а может, и из целого мира. Его хрипловатый голос настиг ее, когда она пыталась встать, по возможности безболезненно. – Не волнуйся, это акварель, она не ядовита. Такими красками дети рисуют. Ступай прими душ, и она смоется. Ванная там, слева. Джерри услышал удаляющиеся шаги за спиной, затем шуршание душа. Он знал такой тип женщин. Оставь ей крохотную лазейку – прилипнет, как татуировка. Но не на того напала. Она всего лишь инструмент для создания шедевра на полу, передаточное звено, и ничего более. Теперь она выполнила свое предназначение и должна исчезнуть. В памяти, объятой наркотическим дурманом, забрезжило воспоминание: вроде бы он встретил ее вчера на вернисаже, куда вытащил его владелец галереи Лафайет Джонсон. Где-то на Бродвее, кажется. Это была фотовыставка журналистки, проведшей года два в каком-то диком уголке Африки и теперь пытавшейся выдать тамошнюю природу за не отравленный цивилизацией рай. Но Джерри наметанным глазом подметил любопытную схожесть африканских фетишей с коренными, американскими, что объясняется вынужденным использованием одних и тех же материалов – шкур, костей, цветных камешков. И там и тут желание покрасоваться. Единственное отличие – нет бахромы на одежде. Впрочем, бахрома изначально придумана для того, чтобы дождь стекал по одежде, а зачем бахрома там, где почти не бывает дождей? Он долго слонялся среди лиц, голосов и платьев без всякого желания узнать, кто есть кто и что есть что. Чувствуя себя непроницаемым, он проходил сквозь невидимую стену слов, которую воздвигают люди в иллюзии общения. Немного погодя начала рассеиваться эйфория от таблетки экстази, которую он принял перед выходом из дому. Обычно Джерри вечерами таскался по злачным местам Манхэттена, а этот вернисаж, разумеется, не входил в их число. – Вы Джерри Хо? Он обернулся на голос и увидел перед собой существо женского пола, настолько серое, что, казалось, целиком сделано из вигони, если не считать размалеванного ярко-красной помадой рта. Джерри вспомнились старые черно-белые фотографии, где для эффекта раскрашивали какую-нибудь одну деталь. В глазах женщины блестело восхищение под стать помаде на ее губах; это был второй красочный факт ее биографии, состоящей сплошь из серого. – Выбирать не приходится, – пожал он плечами, отводя взгляд. Женщина не почувствовала его нарочитой отстраненности. Она шла своей дорогой, похоже, по примеру окружающих, влюбленная в собственный голос. – Я видела ваши работы. Была на последней выставке. Это было так… Джерри так и не узнал – Он схватил ее за руку и потащил к двери. – Если вам нравятся мои работы, поехали со мной. – Куда? – Создавать новую. Выйдя на улицу в поисках такси, они прошли мимо витрин «Дин-энд-Делука», продовольственного магазина с ценами «Тиффани». Джерри начал смеяться. Вспышкой в мозгу сверкнул сюжет одной из африканских фотографий и не покидал его, пока он катил перед собой тележку, полную снеди. Такси затормозило по взмаху руки безымянной Меридит, и ему не пришлось объяснять причину своего смеха. Джерри вспоминал пассивную покорность женщины, когда он велел ей раздеться, и экстаз – когда начал обмазывать ее краской. Каким-то образом она поняла, почувствовала выделенную ей роль и взяла себе в сообщницы тишину. А теперь она стала шуршанием душа. Искусство, переваренное холстом, теперь испражняется в сток ванны. Джерри спросил себя, не ценнее ли цветные экскременты, которые втягиваются в эту воронку, того, что он сейчас творит. Усталость давала себя знать. Он почувствовал резь в глазах, и спасительные слезы, хлынув, смыли напряжение. Слегка покрутил головой, разминая затекшие мышцы шеи. Что-то надо придумать, чтоб выйти из этого физиологического тупика. Только один человек может ему в этом посодействовать. Он поднял трубку, не заботясь о том, что перемазанные ладони оставляют на ней пятна, набрал номер, и немного погодя ему ответил сонный голос: – Какого черта? Посмотри на часы! – Лафайет, это я, Джерри. Я работаю и хочу тебя видеть. – Черт побери, Джерри, шесть утра! – Я не ведаю времени. Мне надо тебя видеть, немедленно. Не дожидаясь ответа, он положил трубку. Лафайет Джонсон немного поматерится, потом кряхтя поднимется и примчится сюда. Всем, что имеет, он по большому счету обязан ему, Джерри, вот и пусть расплачивается. Он поднял глаза и увидел свое отражение в зеркале над телефоном. Ему предстали величие и ужас собственного лица – демонического от нанесенной краски и близкого к распаду от истощения. Он улыбнулся своему отражению, и зеркало вернуло ему невообразимую гримасу. Безымянная Меридит прервала его бесконечный диалог с самим собой – диалог, не имевший конца, поскольку не имел начала. Женщина появилась в кадре зеркала у него за спиной, и Джерри обернулся. Она вымыла голову и надела его запятнанный халат, давно не подвергавшийся обряду стирки. Смытые краска и макияж лишили ее последней защиты перед напором дневного света. Она была настолько уязвима, что Джерри почувствовал жгучую ненависть к этой презренной жажде жизни, к отчаянной гонке за воспоминаниями, к восторгу, который выплескивали на него ее глаза. Она внушала ему дикую ненависть, и в то же время он завидовал невероятному совершенству ее ничтожества. – Одевайся и уходи. Мне надо работать. Безымянная Меридит вспыхнула и превратилась в бессловесную Меридит. Она стала молча собирать одежду, раскиданную по всему полу, одной рукой придерживая полы халата, чтоб не расходились при наклонах. Повернувшись к нему спиной, начала одеваться. Джерри наблюдал, как ее расплывчатое тело будто по волшебству исчезает под одеждой. Вскоре к нему вновь повернулась серая женщина вчерашнего вечера, лишенная того преимущества, благодаря которому на несколько часов стала объектом его внимания. Вытянув руку, она показала ему заляпанный халат. – Можно, я возьму его себе? – Конечно. Бери. Безымянная Меридит улыбнулась, прижала халат к груди и направилась к двери. Джерри мысленно поблагодарил ее за уход без прощального взгляда, без липкого прощального поцелуя и остался наедине со своими проклятиями. Услышав шум лифта, он подошел и улегся на закрепленном холсте. Раскинул руки, и зеркало на потолке вобрало отражение его тела, распятого на собственном шедевре. Он впился в него глазами, не находя в себе сил встряхнуться и возобновить работу. Слева от него гигантский экран, разбитый на множество секторов, продолжал излучать цветовые пятна, размытые, непристойные образы вне всякой последовательности. Этот огромный тотем ему заказали для украшения холла правительственного здания штата Нью-Йорк в Олбани. В день открытия в присутствии губернатора и высокопоставленной публики в зале стоял возбужденный ропот: все предвкушали включение модуля. И едва появилось изображение, ропот сменился гробовой тишиной – присутствующие словно окаменели. Первым пришел в себя губернатор. Его громовый голос эхом раскатился по огромному залу предупреждением о вселенской катастрофе. – Потушите этот скандал! Скандал потушили, но тут же разгорелся другой, еще более громкий. Джерри Хо обвинили в надругательстве над общественными институтами и непристойных действиях, но судья, подписавший обвинительное заключение, одновременно выдал ему ордер на вселенскую славу. Владелец галереи Лафайет Джонсон, которого он сейчас ждал с очередной дозой наркотика, не успевал добавлять нули в ценниках, а сам Джерри принял неизбежные последствия своего жеста: и приговор суда, и внезапную доступность женщин, и деньги на оплату того, что в настоящий момент нес ему галерейщик. Звонок в дверь прозвучал для Джерри Хо примерно так же, как слова Не озаботясь прикрыть наготу и хаос своего аттика, Джерри пошел открывать. Заметив, что одна створка приоткрыта, он застыл на месте. Эта бестолочь Меридит не закрыла за собой дверь. Если бы перед дверью был Лафайет, он вошел бы без звонка. Джерри растворил дверь пошире и увидел на темной площадке мужскую тень. Как видно, лампочка перегорела, и он не смог толком разглядеть, кто это. Но явно не Лафайет: сумрачный гость на порядок выше владельца галереи. Последовала секундная пауза – сродни краткой остановке времени и ветра перед первыми каплями летнего ливня. – Здравствуй, Линус. Не признал старого друга? В голосе, донесшемся из полутьмы, клубился тысячелетний туман. Он очень давно его не слышал, но узнал мгновенно. Как и все, Джерри Хо в наркотическом дурмане часто представлял собственную смерть – единственную реальность в жизни человека. И при этом испытывал желание, присущее каждому художнику: иметь возможность самолично задать формат полотна и цвет своего савана. Когда человек с лестничной площадки вступил в круг света, Джерри удостоверился в том, что реальность превзошла его самые смелые фантазии. Художник смотрел ему прямо в глаза, не обращая внимания на пистолет, зажатый в руке гостя. И лишь одно удалось ему разглядеть четко: незнакомую руку, вылившую ведерко черной краски на то крайне сомнительное полотно, каким было его существование до этой минуты. |
||
|