"Ученик пекаря" - читать интересную книгу автора (Джонс Джулия)

Глава 2

— Нет, Боджер. Есть только один способ узнать, страстная женщина или нет, и узнается это не по величине ее титек. — Грифт откинулся к стене и заложил руки за голову с видом человека, готового поделиться сокровенным знанием.

— А как же тогда, Грифт? — Боджер придвинулся поближе с видом человека, готового внимать словам мудрости.

— По волосам на теле, Боджер. Чем баба волосатее, тем она горячее. Возьми старую вдову Харпит. У нее руки косматые, как козлиная задница, зато и в пылкости с ней никто не сравнится.

— Да на нее ж без слез не взглянешь, Грифт. У нее усы гуще, чем у меня.

— Вот именно, Боджер! Как раз поэтому мужик, с которым она ляжет в постель, должен почитать себя счастливым. — Грифт с озорной улыбкой сделал большой глоток эля. — А твоя Нелли — она как, волосатая?

— У моей Нелли ручки гладенькие, точно свежевзбитое масло.

— Ну тогда, Боджер, тебе на многое рассчитывать не приходится!

Оба весело расхохотались. Грифт наполнил чаши, и приятели на время умолкли, в блаженной тишине попивая эль. Ничего они так не любили, как, придя с холода после утреннего караула, посидеть над чашей с элем и почесать языком о зазорных делах. Не прочь они были и посплетничать.

— Слышь, Грифт, ночью я облегчался в фигурном саду и слышал, как лорд Мейбор лаялся со своей дочкой. Он даже оплеуху ей закатил.

— Мейбор уже не тот, каким был. С тех самых пор как началась эта проклятая война с хальками, он стал вспыльчив что твой порох — никогда не знаешь, что он сейчас выкинет. — Собутыльники обернулись на звук шагов. — А вот и юный Джек. Хочешь глоточек эля, парень?

— Не могу, Боджер, некогда.

— Если ты на свидание наладился, парень, — сказал Грифт, — стряхни сперва муку с волос.

— Это я нарочно, Грифт, — усмехнулся Джек. — Пусть девушки думают, что я седой и старый, вот как ты!

Ответа Джек не стал дожидаться. Он шел к Баралису и, как обычно, опаздывал. В последнее время королевский советник задерживал его подолгу, и Джеку часто приходилось переписывать до раннего утра. Он предполагал, что библиотеку, над которой он корпел, скоро надо будет вернуть законному владельцу, — вот Баралис и торопится переписать что осталось, вплоть до последней страницы. Так что Джек теперь днем пек, а по ночам писал. Для отдыха времени почти не оставалось, и несколько раз он чуть было не заснул за своим пюпитром.

Но он уже набил руку, и переписка давалась ему полегче. Прежде за день он едва одолевал страницу, а теперь мог справиться с десятью.

Появилась у Джека и греховная тайна. Теперь он мог прочесть каждое слово, которое переписывал. Пять зим прошло с тех пор, как Баралис подрядил его в качестве «слепого» писца но за это время «слепой» прозрел.

Прозревать он начал по прошествии трех лун. Джек начади различать знакомые слова и знаки. Но решительный перелом произошел год спустя, когда Баралис дал ему переписывать книгу с изображениями разных животных. Под каждым рисунком имелась подпись. Многих животных Джек знал: летучую мышь, обыкновенную мышь, медведя. До него стало доходить, что буквы под рисунками обозначают названия животных, и постепенно он научился разбирать простые слова — названия зверей, птиц и цветов.

Мало-помалу он стал понимать и другие слова — связующие, описательные, те, что составляют основу языка. С этих пор он понесся вперед во всю прыть, с жадностью усваивая все подряд. В собрании Баралиса оказалась книга, объяснявшая значение слов. Как бы Джеку хотелось забрать этот драгоценный том с собой на кухню! Но он ни разу не осмелился попросить Баралиса об этом.

За последние годы Джек прочел все, что переписывал: рассказы о дальних странах, предания о древних народах, жизнеописания славных героев. Многого он не понимал, а половина книг была написана на чужих языках или загадочными знаками, в которых Джек даже не надеялся разобраться. Но то, что он понял, лишило его покоя.

Читая о дальних краях, он мечтал побывать в них. Облазить пещеры Исро, спуститься вниз по великой реке Силбур, вступить в поединок на улицах Брена. Мечты его были столь живы, что он чувствовал запахи, брызги холодной воды на лице, видел страх в глазах побеждаемого им противника. Порой ночью, когда небо сияло звездами и мир казался бескрайним, Джек боролся с желанием уйти. Желание покинуть замок так одолевало его что внутри будто сгущалось нечто требующее выхода.

К утру это чувство обычно проходило, но взор Джека все чаще и чаще обращался к карте на стене кабинета. Оглядывая Обитаемые Земли, он размышлял, куда отправиться первым делом: на север, где за горами лежат скованные морозом равнины или на юг, в Сухие Степи, и далее — в невиданные сказочные края, а может, на восток, в тамошние могущественные державы? Ему нужна была цель, и он, водя глазами по карте, лишний раз расстраивался, что не знает, откуда родом его мать: иначе он непременно отправился бы туда.

Почему она так много от него скрывала? Или в ее прошлом было нечто запретное? Когда Джек был поменьше, он полагал, что это стыд сковал ей язык. Теперь он стал подозревать, что это был страх. Ему исполнилось девять, когда мать умерла, и самым его стойким воспоминанием о ней было то, как каждое утро она ходила посмотреть на ворота, чтобы видеть всех, кто входит в замок. Вместе с Джеком она поднималась на стену, откуда хорошо было видно новоприбывших. Для Джека это было любимое время дня: ему нравилось сидеть на свежем воздухе и наблюдать за сотнями людей, проходящих в ворота.

В замок являлись чужестранные послы с пышной свитой, господа и дамы на прекрасных белых конях, богато разодетые купцы из Анниса и Брена, крестьяне и лудильщики из ближних мест.

Мать объясняла ему, кто эти люди и зачем они приходят сюда. Теперь, став постарше, Джек поражался тому, как хорошо она была осведомлена в делах Харвелла и его северных соседей, как хорошо разбиралась в текущих политических интригах. Несколько лет после смерти матери Джек думал, что следить за воротами ее побуждало любопытство. Но никакое любопытство не заставило бы умирающую, которая под конец едва передвигала ноги, каждый день взбираться на стену, чтобы посмотреть на приезжих.

Страх — вот что она испытывала во время этих вылазок. Хотя очень старалась это скрыть. Без конца рассказывала смешные истории, чтобы Джек не думал о холоде и о том, зачем они сюда ходят. И ей это, в общем, удавалось. Но Джек и теперь помнил, как крепко она сжимала его руку, и ему, подросшему, передавался ее страх.

Зачем она следила за воротами? Почему боялась чужих? Чтобы понять это, сначала следовало узнать, откуда она пришла. Мать не оставила Джеку никакой нити, за которую он мог бы ухватиться, тщательно скрыв все, что касалось ее жизни. Джек ничего не знал, кроме того, что она происходила не из Четырех Королевств и что она слыла шлюхой. Долгими ночами, когда сон не шел к нему, Джек мечтал, что разыщет ее истоки, словно странствующий рыцарь, и выяснит, что скрывалось за ее страхом.

Но мечты — это одно, а жизнь — совсем другое. Ночь оживляла фантазии Джека — день их гасил. Кто он был? Всего лишь ученик пекаря. Не овладевший пока никаким ремеслом, без будущего, без денег. Замок Харвелл был его единственным пристанищем, и уйти отсюда значило лишиться всего. Джек видел, как относятся в замке к нищим странникам, — их оплевывали и осмеивали. Всякий, кто не принадлежал к замку, почитался ниже самой последней судомойки. Вот уйдет Джек из замка — и окажется на чужбине без гроша, презираемый всеми. Здесь он хотя бы был защищен от подобной участи, здесь он всегда имел теплый угол, еду и приятелей, с которыми мог поточить лясы.

Но сейчас, поднимаясь к Баралису, Джек невольно думал о том, что теплый угол и еда могут удержать на месте только труса.

Баралис был весьма доволен событиями последних пяти лет. Страна продолжала вести изнурительную войну, высасывающую силы и ресурсы как из Халькуса, так и из Четырех Королевств. Много кровавых сражений произошло за это время, и обе стороны понесли тяжелые потери. Как только одни начинали понемногу одолевать, другие получали вдруг неожиданную помощь: в некое ухо нашептывалось о намерениях врага, сведения о неприятельских обозах попадали не в те руки, и кто-то узнавал о месте, где будет ждать засада. Нет нужды говорить, что за всем этим стоял Баралис.

Затяжная война удовлетворяла его как нельзя лучше. Пока внимание страны было приковано к востоку, он мог без помех строить свои козни при дворе.

Попивая горячий сбитень, чтобы унять боль в пальцах, он размышлял о состоянии короля. Король Лескет так и не оправился от своей раны. Она зажила через несколько месяцев, но король ослабел и не мог больше сесть в седло. Рассудок его также прискорбно ослаб — впрочем, Лескет и прежде не был великим мыслителем, с презрением подумал Баралис. Пожалуй, яд, смочивший стрелу в тот памятный день, был все же недостаточно крепок: король как-никак пока еще помнил, как его зовут. О недомогании короля при дворе вслух никогда не говорилось. Если об этом и толковали, то в своих покоях и только шепотом: опасная это была тема. Все знали, что королева смотрит на подобные разговоры как на измену. Королева Аринальда негласно приняла бразды королевской власти, и Баралис вынужден был признать, что эта женщина справляется с делом лучше, чем ее тупица-муженек, не признававший ничего, кроме охоты.

Она умело держала равновесие, и благодаря ее усилиям никто не считал королевство слабым, лишенным головы государством. Она поддерживала дипломатические связи с Бреном и Высоким Градом и даже заключила исторический торговый договор с Ланхольтом. Халькус кипел от злости, видя ее успехи. Но королева мудро проявляла не только силу, но и сдержанность, не давая халькам слишком больших поводов для беспокойства, — в противном случае им пришлось бы искать себе союзников, и война вышла бы из-под власти обоих государств.

Сегодня Баралис развяжет узел, ждавший своего часа с самого происшествия с королем. Все эти годы лорд Мейбор был занозой в боку Баралиса. Мейбор был причастен к случившемуся с королем несчастью, но явно раскаивался в этом, и Баралис боялся, как бы сообщник не использовал против него то, что знал.

Блестящий лорд был повинен не только в этом. Он пытался обручить свою дочь Меллиандру с единственным сыном королевы, принцем Кайлоком. Этой помолвки Баралис допустить не мог: у него были свои планы касательно наследника престола.

— Кроп! — позвал он, торопясь покончить с тем, что задумал.

— Да, хозяин. — Здоровенный слуга подошел, заслонив свет. Он всегда таскал с собой маленькую расписную коробочку и сейчас запихивал ее за пазуху.

— Ступай на кухню и принеси мне вина.

— Так ведь у нас есть вино — я вам налью. — Кроп потянулся к кувшину.

— Нет, простофиля несчастный, мне нужно другое вино. Слушай внимательно, не то еще забудешь, чего доброго. — Баралис говорил медленно, отделяя каждое слово. — Принесешь мне штоф лобанфернского красного. Понял?

— Да, хозяин, но вы ж всегда говорили, что у лобанфернского красного вкус, будто у шлюхиной мочи.

— Я его пить не буду, болван. Это в подарок. — Баралис встал, оправил черные шелковые одежды, проводил взглядом Кропа и добавил, понизив голос: — Я слышал, будто лорд Мейбор обожает лобанфернское красное.

Немного времени спустя Кроп вернулся с вином, и Баралис вырвал бутыль у него из рук.

— Ступай прочь, дурак. — Баралис раскупорил штоф, понюхал и сморщился. Только варвару может нравиться это тошнотворное пойло.

Взяв вино, он поднял висящий на стене гобелен, провел пальцем по известному только ему камню и вошел в свой потайной кабинет. Никто, кроме Баралиса, не знал о его существовании. Здесь он занимался тайными делами, писал секретные письма и готовил самые сильные яды.

Баралис достиг больших успехов в науке составления ядов, а получив доступ к библиотеке Тавалиска, который сам имел репутацию искусного отравителя, довел свои успехи до высот мастерства. Смесь, которой он в свое время смазал предназначенную для короля стрелу, казалась ему теперь любительской стряпней.

Теперь он научился делать куда более тонкие яды, менее поддающиеся обнаружению и дающие более разнообразные эффекты. Глуп тот практик, который считает, что яд нужен лишь для того, чтобы убить или свалить с ног. Нет, яд обладает куда большими возможностями: от него человек может чахнуть годами, проявляя признаки самых разных болезней; яд может превратить доброго человека в дурного; он может истощить сердце так, что оно остановится само по себе; он может парализовать тело, оставив разум ясным.

Яд способен отнять у человека мужскую силу, память и даже молодость. Яд может задержать рост ребенка или, как в случае с королевой, помешать зачатию оного. Все зависит от искусства отравителя — и Баралис теперь овладел этим искусством до тонкостей.

Он подошел к массивному столу с рядами склянок и флаконов. Почти все яды следует готовить незадолго до употребления — со временем они, как и люди, утрачивают силу. Баралис улыбнулся про себя: пришла пора состряпать свежее зелье.

Войдя в тесный сырой застенок, Тавалиск поднес к носу надушенный платок: здесь всегда так скверно пахнет. Он только что отведал жареного фазана, начиненного собственными яйцами — великолепнейшее блюдо, — и вкус еще держался во рту дразня язык. Однако птица, к сожалению, напоминала о себе не только послевкусием, но и мясом, застрявшим в зубах. Тавалиск достал изящную серебряную зубочистку и устранил досадную помеху.

Он находил, что зрелище чужих мук прекрасно влияет на пищеварение, и ничего так не любил после вкусной трапезы, как поприсутствовать при пытке.

Узник, на которого бесстрастно взирал Тавалиск, был подвешен за руки на цепях, и ноги его едва касались пола. Тавалиск вынужден был признать, что этот молодой человек переносит боль с необычайным мужеством. Его держали в темнице уже год — другой на его месте давно бы окочурился, этот же проявил невиданную выносливость.

Тавалиск лично подбирал для него пытки, считая себя весьма искусным в этом деле. Он составил целый перечень специально для этого узника — а где благодарность? Тот мог хотя бы для приличия поддаться и заговорить. Но нет, ничто не подействовало: ни каленое железо, ни голод, ни дыба. Даже излюбленный способ Тавалиска — горячие иглы в мякоть — не помог.

В его арсенале имелись куда более суровые меры, но Тавалиск не хотел изувечить этого молодого человека, зная, что тот — вальдисский рыцарь. Это было видно по метке на руке узника — двум кольцам, одно внутри другого. К сожалению, побыв под опекой Тавалиска, он заметно состарился. Золотые волосы утратили свой блеск, а щеки — гладкость.

Но это не важно — главное то, чем занимался этот молодой человек, когда его взяли. Он шатался повсюду и задавал вопросы, разыскивая, по его словам, некоего мальчика. Когда же сыщики приволокли его к своему господину, он отказался говорить.

Было одно обстоятельство, заставившее Тавалиска заподозрить, что поиски, которые ведет рыцарь, не лишены важности: при арестованном обнаружили мех с лакусом, помеченный клеймом Бевлина. Тавалиск решил выяснить, что связывает рыцаря с престарелым мудрецом.

Большинство, правда, почитали Бевлина не мудрецом, а старым дураком, но Тавалиск предпочитал толковать сомнение в пользу старца. Восемнадцать лет назад на звездном небе явилось нечто, о чем Тавалиск был наслышан. Многие сочли это знаком того, что следующие пять лет будут урожайными. И верно, с тех пор в Рорне не было ни единого неудачного года, хотя в этом славном городе пожинали золото, а не зерно. Однако Тавалиск сердцем чуял, что это явление имело более глубокий смысл и что Бевлин каким-то образом этот смысл постиг. Мудрец без устали вещал о судном дне, сопровождаемом, как водится, всевозможными бедствиями. Никто не слушал его — никто, кроме Тавалиска: прислушаться к мудрецам никогда не мешает — они, словно птицы, всегда знают о приближении бури. Если этот узник действовал по поручению Бевлина, Тавалиск должен был знать, в чем оно состоит.

В последнее время Тавалиск, однако, утомился молчанием узника и решил выяснить другим путем, кого и зачем тот ищет. Это и привело Тавалиска сюда сегодня: он собрался выпустить рыцаря на волю. После этого останется только вести слежку и ждать: рыцарь сам приведет его к искомому ответу.

— Стража, — позвал Тавалиск, убрав от лица шелковый платок. — Освободить этого человека и дать ему воды. — Стражники выбили железные шпеньки из кандалов, и узник тяжело рухнул на пол.

— Он без памяти, ваше преосвященство.

— Вижу. Вынесите его отсюда и бросьте где-нибудь в городе.

— В каком-то определенном месте, ваше преосвященство?

Тавалиск немного поразмыслил, и озорная улыбка тронула его пухлые губы.

— Квартал продажных женщин будет в самый раз.

Город Рорн гордился этим своим кварталом, самым обширным во всем обитаемом мире. Поговаривали шепотом, что нет такого удовольствия, самого запретного или причудливого, которого нельзя было бы там купить за хорошие деньги.

Квартал служил приютом всем отверженным Рорна. Девочки, которым едва минуло одиннадцать зим, таскались по улицам, и на каждом углу торчали нищие, страдающие всевозможными болезнями. Карманники и грабители в темных закоулках выжидали случая, чтобы лишить зазевавшегося прохожего кошелька или жизни. В бесчисленных гостиницах и тавернах города торговали оружием, ядами и полезными сведениями — жизнь на грязных улицах била ключом.

Здесь громоздились такие кучи испражнений и гниющих отбросов, что пришельца извне сразу узнавали по прижатой к носу тряпице. И вряд ли стоило так явно показывать, что ты посторонний в квартале шлюх. Посторонние служили легкой добычей для воров и мошенников, сами напрашиваясь на то, чтобы их ограбили или облапошили. Но тем не менее горожане шли сюда, влекомые недозволенными утехами с примесью угрозы. Молодые дворяне и честные купцы — все тянулись сюда на закате дня, ища приключений или женщины на ночь... а зачастую и того, и другого.

Резкая вонь испражнений была первым, что он ощутил. Следом пришла боль. Невыносимая боль, грызущая каждый мускул. Он пытался пробиться сквозь нее туда, где брезжит свет, но был слишком слаб для этого. Тогда он устремился вниз, ища забвения, но и оно встретило его болью.

Старый мучительный сон опять пришел к нему. Он видел себя в маленькой комнатке. У огня, улыбаясь ему, играли две девчушки, золотоволосые и розовощекие, а на руках он держал еще одного ребенка. Дверь отворилась, и что-то блеснуло на пороге. Свет затмил огонь в очаге — но не было в нем тепла. Он двинулся к сиянию, и ребенок выпал из его рук. Он вышел наружу, и дверь за ним закрылась. Свет вдруг пропал вдали, превратившись в яркую точку на горизонте, и он повернул обратно в дом. Но дверь не открывалась. Как он ни бился, он не мог попасть в комнату, где у огня остались дети. В отчаянии он ударился о дверь всем телом — и наткнулся на камень.

Он вздрогнул и очнулся, чувствуя соленый пот на губах. Что-то переменилось, и его легкие наполнял незнакомый воздух. Человек испугался. Он привык к своей темнице, а теперь даже и ее у него отняли.

Когда же его освободили? Он смутно помнил влажный холод воды на губах — и больше ничего. В памяти прочно засело лишь одно: что зовут его Таул. Да, Таул — но ведь за этим должно следовать что-то еще, родовое имя или название места. Что-то слабо шевельнулось в нем и тут же пропало. Вспомнить он не мог. Он просто Таул. Он сидел в тюрьме, а теперь его освободили.

Он напряг ум, стараясь охватить настоящее, и мало-помалу понял, что лежит один в переулке между двумя высокими домами и что ему холодно.

Он осторожно приподнял руку, и все тело пронзила боль. Рука была голая, и на ней виднелось клеймо из двух колец. Оно было знакомо Таулу и что-то означало, но что — он не знал. Поблизости послышались голоса, и он посмотрел вверх.

— Брось, Меган, не подходи к нему. Он, похоже, окочурился.

— Заткнись, Венна, — куда хочу, туда и иду.

— Да ведь с него и грошом не разживешься, сразу видно.

К Таулу подошла молодая девушка — он смотрел на нее, не в силах пошевелиться. К ней присоединилась ее подружка, и ему стало не по себе под их пристальными взглядами.

— Ну и смердит же от него — точно он год не мылся!

— Тише, Венна, может, он слышит. Глаза-то у него открыты! — Та, что звалась Меган, ласково улыбнулась. — Не похож он на здешнюю шваль.

— Валяется полудохлый — чего же тут непохожего?

— Нет, он молодой, и волосы у него золотые. — Девушка передернула плечами, словно оправдываясь в своей прихоти. — Гляди, Венна, он сказать что-то хочет. — Таул уже много месяцев ни с кем не разговаривал, и теперь язык не повиновался ему. — Имя свое вроде. То ли Торк, то ли Таул.

— Пошли отсюда, Меган, пока беды себе не нажили. Ты права — он не из наших, и лучше с ним не связываться. — Девушка по имени Венна тянула подругу за руку, но та уперлась.

— Ты как хочешь, Венна, а я его тут не оставлю. Он же до утра не доживет.

— Это, девонька, не мое дело. Я ухожу. Чего терять даром драгоценное время — мне работать надо. Советую тебе поступить так же. — Венна повернулась и пошла прочь, оставив подругу с Таулом.

Таул опять попытался поднять руку, и девушка взяла ее в свои.

— Давай-ка я помогу тебе встать. — В глаза ей бросилась метка на коже. — Как странно! Никогда еще не видела, чтобы рыцарские кольца пересекал шрам. — Девушка помогла Таулу подняться, но он тут же рухнул обратно. Ноги не держали его. — Ах ты бедняга! Давай попробуем опять. Моя комната недалеко отсюда — ты уж постарайся дойти.

Они попробовали опять. Теперь Таул опирался на девушку, удивляясь, как это она, такая хрупкая, выдерживает его тяжесть.

— Пойдем, — ободряюще сказала она. — Тут совсем близко.

И Таул, пересиливая боль, заковылял вперед, поддерживаемый Меган.

Баралис отмерил в кувшин с вином ровно четыре капли розоватой жидкости. Поверхность слегка заколебалась, и яд бесследно растворился. Это новейшее зелье служило предметом немалой гордости Баралиса — оно почти не имело запаха. Он тщательно вымыл руку в тазу с холодной водой. Нельзя оставлять на коже ни малейшего следа: яд, невероятно сильный, и без того уже обжег ему пальцы.

Руки Баралиса свидетельствовали о многолетней работе со смертоносными веществами. Кислоты съели весь жир, оставив лишь кости да кожу. Сама кожа покраснела и так туго натянулась что при всяком движении пригибала пальцы к ладоням. Баралис каждый день втирал в нее теплые масла, стараясь сохранить хотя бы остатки гибкости. Его пальцы, в юности длинные и красивые, состарились не по годам.

Это была цена, которую он заплатил за свое мастерство. Высокая цена для того, кто столь нуждался в быстроте и ловкости рук, — но он не роптал. Все на свете имеет свою цену, и слава приходит лишь к тем, кто готов платить.

Пора нести кувшин с вином в покои Мейбора. Лорда в эту пору обычно не бывает в замке — он охотится или ездит верхом. Придется сделать это самому — на Кропа в столь тонком деле нельзя полагаться.

Это потребует предельной осторожности. Баралис предпочел бы проникнуть к Мейбору ночью, под покровом мрака, но это не входило в его планы. Сумерки — самое большее, на что он может рассчитывать.

Он вошел в лабиринт через пивной погреб, не замеченный никем. Баралис имел талант проходить незамеченным — он от природы был склонен держаться там, где потемнее.

Он шел быстро и вскоре добрался до комнат Мейбора. Он удивился, услышав внутри голоса, и приник ухом к маленькой трещине в камне. Узнав голос королевы, он был ошеломлен. Аринальда у Мейбора — что это может означать? Она никогда не посещала своих придворных, а всегда вызывала их к себе. Баралис напряг слух.

— Рада слышать, что ваша дочь Меллиандра желает этого брака, — меня тревожила мысль, что это ей не по сердцу. — Голосу королевы недоставало тепла, зато величие звучало в каждой ноте.

— Уверяю вас, ваше величество, что моя дочь ничего так не желает, как замужества с вашим сыном, — униженно произнес Мейбор.

Баралис презрительно сощурил глаза.

— Прекрасно, — говорила королева. — Церемония обручения состоится через десять дней. Вы, я уверена, согласитесь со мной, что лучше поспешить с этим.

— О да, моя королева. Я также думаю, с позволения вашего величества, что предстоящую помолвку лучше сохранить в тайне вплоть до того дня, когда она будет объявлена.

Королева, помолчав немного, ответила холодно и отчетливо:

— Согласна. При дворе немало таких, кого я предпочитаю держать в неведении. Я покидаю вас, лорд Мейбор, и желаю вам всего наилучшего.

Баралис прижал к щели глаз и увидел, как Мейбор низко кланяется королеве. Дверь за ней закрылась, и раболепное выражение на лице Мейбора сменилось торжеством. Баралис улыбнулся, видя, как тот наливает себе бокал вина.

— Пей свое вино, Мейбор, — шепнул он. — Твоя следующая чаша, возможно, уже не доставит тебе такого удовольствия. — И Баралис, согревая в руках смертоносный сосуд, стал ждать, когда Мейбор уйдет.

Мелли пребывала в смятении. Ее брат Кедрак только что ушел, оповестив ее о том, что помолвка — дело решенное и королева уже назначила день, когда объявит о ней официально. Услышав, что ее судьба решена без ее согласия, Мелли преисполнилась мятежного чувства. Никогда, даже через миллион лет, не согласится она выйти за холодного и надменного принца Кайлока. Не желает она быть королевой, если ее королем будет Кайлок. Она сама не знала, почему питает к нему такую неприязнь, — при встречах он был всегда учтив с нею. Но что-то в нем глубоко задевало ее. При виде его она всякий раз испытывала внутреннюю дрожь. И вот отец все-таки добился их союза. Мелли прекрасно знала, что замышляет ее родитель. Когда король слаб, каждый вельможа норовит захватить власть — и ее отец не исключение: если он не воюет, он плетет интриги и заговоры. Теперь он предпринял решительный шаг, вознамерясь сделать свою дочь будущей королевой государства. Сама Мелли его нимало не волнует — только его драгоценные сыновья что-то значат для него. Одной из причин войны с Халькусом явилось его желание сохранить земли для братьев Мелли.

Но война аукнулась для него бедой, ибо земли вдоль реки Нестор превратились в поле битвы и знаменитые несторские яблочные сады стали приносить небывало низкий доход. Отцовская мошна сильно пострадала.

Ух, как она его ненавидит! Мелли сама не знала, к кому это чувство относится больше — к отцу или к Кайлоку. Прошлым вечером, когда она наотрез отказалась выходить за принца, отец залепил ей пощечину. В саду, где всякий мог это видеть! В последнее время она заметила, что отец все свои встречи назначает в садах, словно боится, что у стен есть уши.

Последние пять лет явились для Мелли большим разочарованием. Она так хотела стать взрослой — но, когда ее груди набухли и кровь появилась из лона, выяснилось, что она так и осталась маленькой девочкой. Представление ко двору не походило на то блистательное торжество, которое она себе воображала. Страна вступила в войну, и двору было не до изящных церемоний, так что немногие восхищались великолепием наряда Мелли. Но это было еще не самое большое разочарование.

Гораздо большим оказалась жизнь придворной дамы. Те самые наряды и украшения, о которых она некогда мечтала, наскучили ей до крайности. Молодые кавалеры, наивные и напыщенные одновременно, ей не нравились. А пуще всего она возненавидела строгие правила, приличествующие дамам ее ранга. В детстве она могла носиться по коридорам, таскать в кухне запретные лакомства, хохотать во все горло. Теперь, став взрослой девицей, она могла бы не покидать своих комнат — так мало свободы ей оставили. Целый день только и слышалось: «Не опускайте голову, когда ходите, Меллиандра. Ваш голос должен быть тих и приятен, Меллиандра. Никогда не противоречьте мужчине, Меллиандра».

Правилам, придуманным для женщин, не было конца. Ей полагалось переодеваться три раза в день, ей не дозволялось выйти в сад без сопровождения служанки, ездить верхом можно было лишь в дамском седле, вино ей разбавляли, а ела она будто птичка. И в довершение всего дни напролет она проводила со старыми матронами за шитьем и сплетнями.

Ее ровесницам, может, и нравилось наряжаться и кокетничать, но Мелли претила роль милой глупышки — никогда в жизни она не стала бы притворяться, будто мужчина прав, когда он не прав. Она возненавидела это свое существование, особенно же ненавистным стало ей то самое имя, которого она некогда так желала, — чего бы она теперь ни отдала, чтобы снова стать просто Мелли!

Забившись в уголок кровати, она раздумывала, что же ей делать. Отец настаивает на помолвке, и Мелли не посмеет открыто воспротивиться ему. Она наслушалась жутких историй о непокорных дочерях — их секли, морили голодом, доходило дело и до более страшных вещей; эти истории очень любила рассказывать ее старая нянька.

Мелли лелеяла робкую надежду, что королева в последний миг отменит помолвку, решив, что невеста недостаточно красива или недостаточно хорошо воспитана для ее сына, но, кажется, королева желала этого брака не менее лорда Мейбора.

Положение королевы Аринальды было шатким, и назревала опасность вторжения извне. Захватнические аппетиты герцога Бренского беспокоили королеву. Город Брен стал слишком велик, чтобы прокормить себя, и оглядывался вокруг в поисках еды для своего стола. Четыре Королевства представляли собой легкую добычу. Надо было выказать свою силу, дабы развеять завоевательские замыслы, которые мог питать герцог. А для этого королеве нужен был союз с самым могущественным вельможей королевства — отцом Мелли. Тогда Мейбору придется грудью защищать своего слабого короля в случае любой угрозы или вторжения. Впрочем, какие бы причины ни побуждали обе стороны к заключению брака, Мелли твердо знала одно: она в этой игре только пешка.

Прошлым вечером она пыталась переубедить отца, умоляя его отказаться от мысли о помолвке. Он не стал се слушать, напоминая ей, что это ему принадлежит каждый клочок ткани, что на ней, каждое кольцо на ее пальцах и (этого он, правда, не сказал) каждое ее дыхание. Она только вещь — и теперь пришло время выставить ее на рынок.

«Ну нет, — подумала Мелли, — не дам я распорядиться собой, словно мешком муки».

Она убежит, вот что. Визит Кедрака оказался последней каплей. Брат заявил ей в своей снисходительной манере, что эта помолвка — большая честь для их семьи, большой успех, открывающий путь к приобретению новых земель и почестей. И ни слова о ней, Мелли. Он распространялся только о своем будущем, о своих возросших надеждах и возможностях. Она для брата ничто — он видит в ней лишь средство для достижения новых высот. Так же, как и для отца. Одно то, что он прислал к ней Кедрака, вместо того чтобы прийти самому, показывает, как мало она для него значит.

Мелли перевела дух. Решено: она уйдет из замка. Не будет больше покоряться отцу и братьям, не будет движимым имуществом, пешкой в их игре. Они недооценили ее, думая, что она станет их покорным орудием.

Шагая по комнате, Мелли распаляла свой гнев — и он укреплял ее решимость самой распорядиться своей жизнью. Она подошла к окну, чтобы взглянуть на широкий мир — мир, который намеревалась выйти. Мир был темен и тих, моросил дождик, и ночная прохлада овевала лицо. Но Мелли не испытала ликования — вместо него пришел испуг: мир, хоть и манил, был неизведанным и полным опасностей. Мелли содрогнулась и задернула тяжелые парчовые шторы.

Так нет же: она выполнит задуманное и покинет замок этой же ночью.

Ее отвлекла от раздумий вошедшая горничная. Линии явилась, чтобы приготовить госпоже платье на вечер.

— Вам лучше поторопиться, ваша милость, не то опоздаете к обеду.

— Мне что-то нехорошо, Линии. Я съем холодный ужин у себя в комнате.

— А вид у вас здоровый. Спускайтесь-ка вниз. Нынче будут гости из Ланхольта, и вам тоже следует быть.

— Делай, что тебе говорят, — отрезала Мелли, и девушка вышла, с нарочитой наглостью покачивая бедрами.

Мелли принялась перебирать вещи, решая, что взять с собой. Денег у нее не было, но ей разрешалось держать у себя кое-какие украшения, и она сложила их в матерчатый мешочек. Потом оглядела комнату. Теперь у нее имелось свое зеркало, и Мелли увидела в нем себя — маленькую и испуганную.

Собрав свои прямые темные волосы, она перевязала их кожаным шнурком, подумав, что ей это идет куда больше, чем вычурные придворные прически. Надела самое простое шерстяное платье, обвязала мешочек с драгоценностями вокруг пояса и выбрала самый толстый свой плащ для верховой езды. Оставалось только дождаться, когда Линии принесет ужин, а потом Мелли уйдет, выбравшись из замка под покровом ночи. Уходить без ужина ей и в голову не приходило — это было бы глупо.

Мелли забралась в постель, укрылась и стала ждать, думая, куда бы ей отправиться. Мать перед смертью говорила, что у нее в Аннисе есть родня, — туда Мелли и решила идти.

У лорда Мейбора выдался очень удачный день. Королева дала согласие на брак его дочери с Кайлоком, и Мейбор с легким сердцем приступил к ужину.

Во время трапезы он оглядывал зал. Огромные гобелены на стенах изображали раскол Четырех Королевств в пору опустошительных войн за веру. Но нашелся человек, который сто лет спустя вновь собрал воедино раздробленные земли, бросив вызов Церкви. Четыре Королевства славились самой плодородной почвой на всем севере. Они были богаты пахотными наделами и лесом, народ выделялся крепостью и достатком, армию хорошо обучали и кормили. Харвелл Свирепый стал зачинателем войн за воссоединение — благодаря ему зеленая изобильная страна вновь обрела целостность.

Мейбор тешил себя мыслью, что и в нем есть что-то от Харвелла — и еще до конца года род Мейборов сольется с королевским. Он, Мейбор, станет тестем короля! Его распирало от радостного возбуждения.

Он видел, что многих вельмож, сидящих с ним за столом озадачивает его непривычно хорошее настроение, и его занимала мысль, что они ничего не знают о его будущем возвышении. Благожелательность переполняла его — он велел подать еще оленины и эля и даже похвалил менестрелей, в которых обыкновенно кидал овощи и куриные кости.

Короля нужно будет заставить отречься, думал он. Лескет — пустое место и не может занимать трон Четырех Королевств. Стране нужен новый правитель — Кайлок, его будущий зять. Правда, Кайлок молод, но как раз эту молодость Мейбор и намеревался использовать в своих интересах, пестуя нового короля и направляя его решения. Он, Мейбор, станет истинной властью за троном.

Мысль о принце Кайлоке нарушила восторженные мечты Мейбора. Было в этом юноше нечто вселявшее в Мейбора дрожь. «Но ничего, — подумал он, — из него выйдет славный король, если я буду руководить им». Меллиандра, неблагодарная, строптивая дочь, заявила, что не пойдет за принца, — ну да теперь поздно бунтовать. Он сам выбьет из нее дурь, если понадобится.

Первое, на что он подвигнет нового короля, — это раз и навсегда прекратить войну с Халькусом. Ему надоело, что на его землях разбивают лагеря и ведут бои. Как только война кончится, он потребует себе местность к востоку от реки Нестор: там хорошо выращивать яблоки на сидр.

Помимо личных, имеются и другие мотивы для быстрой и решительной победы. Брен замышляет недоброе. Герцог уже начал прибирать к рукам земли на юго-востоке, и пройдет немного времени, прежде чем его взгляд устремится на запад. Высокий Град и Аннис сильны и хорошо вооружены. Королевства же столь заняты войной с Халькусом, что сами напрашиваются на вторжение. Не важно, что они далеко от Брена, — предкам герцога некогда принадлежали земли к западу от Нестора, а прежние права, какими бы сомнительными они ни были, испокон веку служили захватчикам поводом для показного негодования. Мейбор осушил кубок. Становилось поздно, и он простился с сотрапезниками, нетвердо держась на ногах после выпитого эля. Когда он вернулся к себе, ему хотелось одного: пропустить стаканчик лобанфернского красного для улучшения пищеварения и завалиться спать.

— Келс, бездельник, — крикнул он входя, — постели-ка постель да подбрось дров в огонь! Холод стоит собачий. — Мейбор удивился, не услышав торопливого шарканья ног: обычно Келс сразу откликался на зов. Должно быть, слуга уже в спальне и греет простыни горячими кирпичами.

В покоях было холодно — огонь погас.

— Черт! — выругался Мейбор. — Келс, куда ты подевался, во имя Борка? — Мейбор подошел к столу, где стоял кувшин с его любимым вином, щедрой рукой наполнил чашу и двинулся в спальню.

Поднеся чашу к губам, он увидел тело на полу у кровати. Это был его слуга Келс. В недоумении Мейбор отставил чашу и хлопнул лежащего по щеке.

— Эй ты, пьяница проклятый, проснись сей же час, не то, клянусь, я выпущу тебе кишки! — Келс не отвечал и не шевелился, и Мейбор встревожился. — Что за чертовщина? — Рядом с Келсом валялся перевернутый кубок. Мейбор понюхал его: лобанфернское красное. Безжизненное тело слуги уже остыло. Яд!

У Мейбора поднялись дыбом волосы. Сомнений не было: яд предназначался для него. Злосчастный Келс украл стакан хозяйского вина и поплатился за это жизнью. Мейбор мрачно улыбнулся. Келс, сам того не зная, оказал ему величайшую услугу: спас его жизнь ценой своей. Мейбор содрогнулся при мысли, что было бы, если бы отравленное вино выпил он. Это он лежал бы сейчас на холодных плитах мертвым. Он знал, чьих рук это дело.

— Баралис, — чуть слышно прошептал он. Он почти ожидал того, подметив много месяцев назад ненависть во взгляде Баралиса. У них обоих были счеты друг к другу, и, похоже, королевский советник решил первым уладить свой.

Яд — как раз тот трусливый способ, который подобает Баралису. Мейбор, прославленный боец, ветеран многих войн, погнушался бы действовать вот так, исподтишка. Уж если он решился убить — а после этой ночи решиться, как видно, придется, нельзя же спускать просто так покушение на твою жизнь, — он прибегнет к более привычным средствам. Нож в глотку пристойнее и надежнее, чем кувшин отравленного вина.

— В эту ночь удача изменила тебе, — тихо промолвил Мейбор. — Спи спокойно в своей постели, Баралис, лорд и советник, — не так уж много ночей тебе, возможно, осталось.

Джек встал, как всегда, в четыре утра. Ему уже не надо было всю ночь топить печь — на эту работу поставили парнишку помоложе. Теперь он выпекал первую порцию хлеба, и, когда мальчик-истопник уходил, кухня на какой-то час оставалась в его полном распоряжении до прихода Фраллита и прочих пекарей.

Джек быстро оделся — холод в комнате способствовал этому. Он с удовлетворением отметил, что штаны, сшитые четыре месяца назад, сидят на нем точно так же, как в первый день, — наконец-то он перестал расти. Да и пора бы. Не слишком приятно вымахать длиннее всех на кухне. Из-за этого ему каждый раз поручают обметать паутину и гонять мушек из сохнущих под потолком трав.

Натянув легкий камзол, Джек почувствовал, что от него попахивает потом. Он надеялся попозже зацепить где-нибудь подавальщицу Финдру, а девушки, как он не так давно заметил, не любят, когда от парня несет. Грифт, правда, уверял, что отсутствие запаха хуже всякой вони. «Бабы выбирают мужика носом, поэтому твой запах должен говорить о твоих намерениях», — любил повторять стражник. Решив потом обсыпаться мукой, чтобы обрести нужное для ухажерства равновесие, Джек отправился на кухню.

Первым делом он добавил в печь пахучих дров. Фраллит утверждал, что есть только два вида дерева: одно для топки, другое для стряпни. Всю ночь печь топилась дубом или ясенем, но, когда начиналась выпечка хлеба, в печь подкладывались боярышник, орешник и каштан. «Они придают тесту аромат, который потом преобразуется во вкус», — говаривал мастер.

Добавив дров, Джек достал тесто с полки над печью. Там, в тепле, оно за ночь хорошо подходило. Он снял с подноса влажное полотно и привычно, не думая, обмял и замесил каждую порцию. Уложив хлебы ровными рядами на каменные противни, он открыл огромную чугунную заслонку печи, и в лицо ему дохнул знакомый жар — в прошлом Джек не раз опаливал себе волосы. Он поставил противни в печь и закрыл ее. Потом плеснул в печь воды: пар сделает корочку хрустящей. Покончив с этим, Джек принялся замешивать «дневные хлебы» — для третьей и четвертой выпечки. Население замка Харвелл было столь велико, что хлебы приходилось закладывать в печь в течение всего дня. Первый, утренний хлеб выпекался из смеси ржаной и пшеничной муки — его потребляли и знатные господа, и слуги. Следующая закладка зачастую зависела от тех, кто гостил в замке. Если присутствовали чужестранные вельможи или послы, мастер пек для них хлеб и булки, принятые в тех краях. Позже, когда крендели и плюшки еще остывали, Фраллит пользовался, как он это называл, своей пекарской привилегий.

Харвелл, как и большинство городков, имел несколько общественных пекарен, куда женщины носили свое тесто для выпечки. Плату брали по медяку за буханку. Для этой цели Фраллит приспособился использовать и замковую печь. С ловкостью умелого дельца мастер предлагал женщинам одну бесплатную буханку за дюжину и получал неплохой побочный приработок. Ключник и главный повар негласно получали свою долю. Джеку за молчание не полагалось ничего, кроме угрозы выпороть, ежели проболтается.

Замесив дневные хлебы и поставив закваску, Джек освободился и получил возможность перекусить. Когда подходили дрожжи, он обычно отправлялся в людскую за меркой эля и миской чего-нибудь, что осталось со вчерашнего дня. Но в эту ночь Баралис задержал его допоздна, и Джеку хотелось одного: немного посидеть и отдохнуть.

Он устроился на пекарской скамье, опустив голову на спинку. Глаза у него слипались. Ночью он урвал для сна всего три часа и устал до предела. Сам того не заметив, он уплыл в легкий, без видений, сон.

Когда он снова открыл глаза, из печи валил зловещий черный дым.

— Батюшки-светы! — вскричал он, тут же поняв, что уснул, пока хлеб пекся. Он бросился к печи, но его нос еще прежде глаз сказал ему о непоправимом: хлебы сгорели. Все сто шестьдесят штук. Джек похолодел. За это Фраллит уж точно его убьет.

Половина утренней выпечки превратилась в уголья. И как его только угораздило уснуть?

Джек в панике взирал на почерневшие хлебы. Мастер Фрадлит уже спустил однажды шкуру с мальчишки, который сжег хлеб, — с тех пор того на кухне не видели. Не далее как на этой неделе мастер указывал Джеку, что он работает спустя рукава, и грозил выгнать из замка, если он не исправится. Одно дело — мечтать об уходе, а другое — быть выгнанным вон.

Что же делать! Мастер Фраллит вот-вот появится. Если бы можно было что-то изменить, опять превратить эти хлебы в тесто! Лицо Джека сморщилось в отчаянной гримасе, и острая боль пронзила голову. Слабость вдруг охватила его, все вокруг закружилось, и он в беспамятстве свалился на пол.

Баралис не спал всю ночь, думая о том, что подслушал у покоев Мейбора. Стало быть, королева пустилась в интриги и желает упрочить свою позицию, женив сына на дочери Мейбора. Но дура она, если думает, что союз с Мейбором защитит короля. Первое, что сделает Мейбор, — это сместит короля и посадит на трон Кайлока, полагая, что сможет управлять зеленым, неопытным юношей.

Да только этой свадьбе не бывать: со смертью Мейбора королева перестанет считать прелестную Меллиандру столь уж выгодной для принца невестой. Баралис улыбнулся, блеснув зубами при свете очага. У него для Кайлока на примете есть более блестящая партия. Не то что дочь какого-то лорда. Пора уже Королевствам занять более достойное место в цивилизованном мире.

Баралис ворочался на постели в бледном утреннем свете, с восторгом представляя, что принесет ему грядущий день. Наконец-то эта злокозненная гадина, Мейбор, уберется с его пути! Однако надо будет как следует натаскать Кропа, чтобы затвердил: вчера, мол, они вместе с хозяином ходили собирать лекарственные травы. Отчасти это и правда: Баралис отрядил Кропа в лес нарвать цветов. Мейбору на могилку.

И вдруг Баралис безошибочно ощутил, что в замке кто-то ворожит — ворожит грубо и неумело. Недоброе предчувствие овладело им. Чародей был силен, но, как ни странно, совсем неучен. Баралис, заострясь точно бритва, напрягся — следовало отыскать источник ворожбы.

— Джек, Джек, проснись! С чего это тебе вздумалось спать, когда хлеб стоит в печи? — увещевала Тилли. — Чудо еще, что он не сгорел, не то досталось бы тебе от Фраллита!

Джек вздрогнул и сел.

— Но ведь хлеб правда сгорел, Тилли. Я...

— Тихо ты, дурачок. Тебе это приснилось, должно быть. Хлеб только подрумянился — сам гляди.

Джек заглянул в предназначенную для наблюдения отдушину и с испугом убедился, что Тилли права — хлебы не сгорели. Кто-то, наверное, заменил горелые буханки сырыми, пока он лежал без памяти. Джек встал, и его затошнило.

Он сосчитал противни с тестом. Их было столько же, сколько и прежде, — если бы кто-то посадил в печь новую порцию, они были бы пусты. Джек принюхался. Да, гарью хотя и слабо, но пахло — случившееся не приснилось ему. Он бросился к огромным мусорным чанам, но и там не нашел горелого хлеба.

Тилли смотрела на него как на безумного. Но он был уверен, что это не сон: хлеб на самом деле сгорел. Как же все это сделалось? Джек помнил только, что ему перед потерей сознания стадо дурно и что-то давило голову изнутри.

В его судьбе произошел поворот. Здесь случилось нечто противное законам естества, нечто ужасное — и совершил это он. Он дрожал, и ноги под ним подгибались. Нужно было лечь, уснуть, забыться.

— Тилли, мне нехорошо. Я должен отдохнуть.

Тилли, видя, что парень и правда не в себе, смягчилась.

— Ладно уж, прикрою тебя перед Фраллитом. Иди.

Баралис, уловив, что выплеск пришел снизу, оборотился в гончую, идущую по следу. Он быстро оделся и кликнул Кропа. Простофиля-великан явился, и они вдвоем сошли в нижние пределы замка.

Впервые за многие годы Баралис испытал страх. Он не выносил неизвестности, всегда тщательно, вплоть до мелочей, продумывая свои планы. Ничто не вызывало в нем такую тревогу, как неожиданность. Чародеев на свете мало, и живут они далеко друг от друга, особенно здесь, на севере, — потому-то Баралис тут и поселился. Он хотел быть при дворе Четырех Королевств единственным, владеющим дьявольской наукой. Ибо эти профаны и считают ворожбу даром дьявола. Пусть думают что хотят. Баралис давно убедился, что всеобщее невежество служит ему самой надежной опорой. В замке его боялись. Шептали за спиной, что он демон, колдун, безумец. Его вполне устраивали и эти пересуды, и страх, который он внушал.

Мысль о том, что кто-то еще в замке черпает из того же источника, придавала поспешности его шагам.

Он подходил все ближе к месту выплеска, а Кроп тащился за ним по пятам. Кухня! Выплеск определенно произошел на кухне. Баралис не обращал внимания на слуг и стражников, которые поспешно расступались, давая ему дорогу.

Оказавшись на громадной замковой кухне, он ощутил, как отзвуки покалывают кожу. Не сказав ни слова всполошившейся челяди, он прошел из поварни в пекарню. Это здесь — каждый волосок на его теле убеждал его в этом. Он приблизился к огромной печи, и отзвуки ворожбы заплескались вокруг, как волны. Это произошло здесь. Он дико озирался, не замечая ни мастеров, ни Тилли. Рядом с печью на большом деревянном столе остывали хлебы. Вот что было предметом ворожбы: хлебы!

Безумие какое-то! Кто бы стал тратить чародейскую силу на сто шестьдесят буханок хлеба? Баралис в раздумье потер подбородок. Потом взглянул на пекаря и Тилли: ни один из этих перепуганных людишек этого, уж конечно, не делал. Подскочив к Тилли, Баралис заломил ей руку за спину.

— Что, девонька, — спросил он сладким голосом, противоречащим действию, — ты, никак, боишься моего Кропа? — Он заломил руку еще сильнее. — Правильно боишься — Кроп у меня человек опасный, правда, Кроп? — Кроп старательно закивал. — А ну-ка отвечай: что тут случилось нынче утром?

— Ничего, ваша милость, — со слезами на глазах прошептала растерянная Тилли.

— Кто был на кухне в это утро? — Баралис вздернул руку еще выше.

— Да никого не было, ваша милость, — только я, мастер Фраллит да Джек.

— Больше никого? Ты уверена?

— Да я и сама-то только что пришла. Спросите лучше Джека — он пришел раньше.

— А где же теперь Джек? — Голос Баралиса был мягок, как шелк.

— Прилечь пошел. Сказал, что ему неможется.

Баралис отпустил Тилли, начиная что-то понимать.

— Что с ним стряслось?

— Да он, ваша милость, какой-то нынче чудной. Когда я пришла, он крепко спал на полу, а потом брякнул, что хлеб, мол, сгорел — а хлеб-то целехонек... Ну а после уж сказал, что ему неможется.

— Где его комната?

— На южной стороне крыла для слуг, на самом верху.

Баралис помолчал, глядя на печь.

— Все эти хлебы следует уничтожить.

— Да ведь тут половина утренней выпечки...

— Делайте, как я сказал! — Баралис вперил взгляд в мастера уверившись, что тот выполнит приказ, повернулся и пошел прочь, сопровождаемый Кропом.

Джек решил не подниматься к себе, а лучше подышать воздухом. Голова была тяжелая, как будто он перебрал эля.

Он сел на траву — ноги его не держали. Вдалеке показалась фигура, которую он не спутал бы ни с кем: Баралис. За ним шел Кроп, и оба направлялись к людскому крылу. А вышли они из кухни. Глядя на темный плащ Баралиса, трепещущий на ветру, Джек почему-то встревожился.

Хотя эти двое были далеко, Джек угадал решимость в силуэте Баралиса и содрогнулся. Он не сомневался, что они ищут его.

Джек попытался собраться с мыслями. Утром он сделал нечто ужасное, преступил какой-то незыблемый закон. И теперь Баралис, единственный, по слухам, в замке, кто разбирается в таких вещах, узнал об этом. Баралис и Кроп ищут его, чтобы наказать, — и хорошо, если они не замышляют чего-то худшего. Он изменил ход событий, пошел против естества... В этих краях за такое побивают камнями.

Каждому известно, что в мире есть явления, объяснить которые невозможно, но никто не любит о них говорить. Упомянуть о колдовстве — значит упомянуть о дьяволе. Грифт сто раз говорил это Джеку, а всякий знает, как опасно поминать дьявола. Но Джек почему-то не чувствовал себя таким уж страшным грешником. Иногда он мешкал в работе и не выказывал должного уважения мастеру Фраллиту — но разве это настолько грешно?

Облака то и дело закрывали солнце, погружая Джека в тень. Нет, он грешен — если не в поступках, то в мыслях. Он питает лютую ненависть к тому, кто зачал его, а потом бросил, — он желал бы видеть этого человека мертвым. Впервые Джек признался себе в собственных чувствах. Раньше он обманывал себя, притворяясь, будто ему нет никакого дела до того, кто был его отцом. Но после событий этого утра Джек почему-то перестал притворяться перед самим собой. Его мать, как известно, не была святой, но она не заслуживала, чтобы ее бросили, — ни она, ни Джек.

Ему казалось, что все это как-то связано: хлебы, мать и отец. Он старался нащупать эту связь, но она ускользала от него, а после совсем пропала.

Джек вернулся к суровой действительности. Ему предстояло решить, что делать: остаться в замке, рискуя подвергнуться гневу Баралиса и осуждению друзей, или уйти и попытать счастья где-то еще?

Быть может, потому, что тень сродни ночи, Джек склонился к тому, что уйдет. Если бы солнце светило, жизнь его, возможно, повернулась бы по-другому.

Приняв решение, Джек успокоился. Возможно, все к лучшему — теперь он совершит то, о чем только мечтал. Быстро, не оглядываясь назад, Джек двинулся к окружающей замок стене. Каждый шаг укреплял его решимость, и, выйдя за ворота, он обрел уверенность, что сделал правильный выбор.