"Супружеские пары" - читать интересную книгу автора (Апдайк Джон)

Эпплсмиты и другие игры

Фокси и ошибалась, и не ошибалась по поводу Джанет. Джанет никогда не спала с Фредди Торном, хотя у них с Фредди произошел на этот счет откровенный разговор Просто ее связь с Гарольдом Литтл-Смитом оказалось неожиданно трудно прекратить Эпплби и Литтл-Смиты приехали в Тарбокс в середине пятидесятых, ничего не зная друг о друге, хотя оба мужа занимались ценными бумагами на Стейт-стрит Гарольд был брокером, Фрэнк ведал кредитами в банке Фрэнк был выпускником Гарварда, Гарольд — Принстона Оба принадлежали к той части верхней прослойки среднего класса, которая почти не выступала против самоограничений и дисциплины, потому что сохранила свое положение и при тяготах Депрессии, и в Мировую войну. Оба выросли с ощущением стабильности, несмотря на все беды нации, и, начав взрослеть, влились в снисходительную экономику, в атмосферу бизнеса, способствовавшую, как ни странно, и юношеской мечтательности, и потере собственного лица. Здесь успешно проворачивались мелкие операции, но фоном была неумолимая специализация и мощное влияние правительства его налоги, комиссии и ненасытное желание вооружаться были как натыканные на каждом шагу запретные флажки Лидеры нации декларировали беззубый морализм, но за ним скрывался изощренный практицизм, в доминирующей культуре еще не окончательно победили подростковые страсти и гомосексуальная философия, в воздухе ощущался всего лишь легкий ветерок гедонизма, угроза стране еще не была полностью сформулирована. То был климат промежуточных времен, мертвой точки, жизни сегодняшним днем, отвергающий всякое обобщение, даже негативное.

В эту атмосферу Эпплби и Литтл-Смиты привнесли свою скромную решимость остаться свободными, гибкими, достойными. Отгороженные в детстве от собственных родителей няньками и наставниками, они лелеяли идеал патриархального семейства, не прибегающего к помощникам; им пришлось собственноручно менять пеленки, самим следить за состоянием жилища, пестовать сад и сгребать снег, наслаждаясь крепнущим здоровьем. Детьми они разъезжали в черных «паккардах» и «крайслерах» с вышколенными водителями за рулем, а теперь довольствовались разноцветными подержанными автомобилями. Их самих учили в пансионах, теперь же они были полны решимости отправлять своих детей в обычные школы и содействовать совершенствованию всеобщего образования. Сами они мучились, наблюдая натянутые отношения родителей и вошедшие в правило супружеские измены, и теперь стремились к супружеской верности и легкому общению соседствующих супружеских пар. Выспреннему клубному обществу они предпочли неформальный дружеский круг, регулярные встречи и веселые игры. Отвергнув переполненные летние курорты, разгороженные непреодолимыми социальными барьерами и задыхающиеся в атмосфере всеобщей учтивости, они избрали для постоянного проживания немыслимые прежде местечки, идиллические городки вроде Тарбокса, и занялись импровизацией, созидая новый образ жизни. Былые идеалы — долг и труд сменились новыми: правдой и удовольствиями. Добродетель не искали более ни в храме, ни на рынке, а только дома — у себя и у друзей.

В первые годы после переезда в Тарбокс Смиты и Эпплби общались с людьми старше их самих. Но постепенно визитам к тетушкам-соседкам и приглашениям тех к себе в дом настал конец. «Какие ужасные люди!» — восклицала Марсия. Она и Джанет, став подругами, принялись в один голос клясть «конюшню» местное общество, во всем поступавшее правильно и не позволявшее порваться сети знакомств и родственных связей, протянувшейся от Куога до Бар-Харбор. Познакомились они как раз в одной из «конюшен», в гостях у этих ужасных людей, в Миллбруке или Ситуэйте, куда ехали с обреченным настроением: заметив друг дружку, они издали радостное ржание. Джанет даже ударила в пол копытцем, что выглядело очень изящно: в те времена она была гораздо стройнее. Местное общество, при всей своей гнусавости и бестолковости, все же умело уважать старые фамилии, а их носительницы старались не отвергать приглашений, просто не устраивали ответных приемов, так что приглашали их все реже. Прошли годы, прежде чем у них образовался собственный круг общения.

Торны и Герины уже жили в Тарбоксе, но что-то смущало новичков в обеих парах, особенно в главах семейств. Один был дантистом, другой как будто вообще бездельничал, хоть и наведывался частенько в Бостон. Жены были робкие; Би в те времена гораздо меньше пила и могла целый вечер просидеть с натянутой улыбкой. Когда Роджер переводил на нее взгляд, она застывала, как кролик перед удавом. Гарольд прозвал их «Синяя Борода и Фатима». Дурашливость Фредди Торна подвергалась осмеянию. У него еще были волосы на голове, тонкие и волнистые; он их отращивал для маскировки лысины. Джорджина походила на хорошо выдрессированную лошадку филадельфийской породы. Пары развлекали друг друга нечастыми чопорными ужинами и обменивались одеждой для младенцев; исключение составляла Би, ни разу не беременевшая.

Люди, устраивавшие настоящие приемы, были на десятилетие старше их и выглядели шумными грубиянами. Таков был Дэн Миллз, хромой загорелый пьяница, владелец маленькой шлюпочной верфи. Под стать ему был бывший спортсмен Эдди Уорнер, твердолобый управляющий лакокрасочной фабрики «Матер». Насосавшись на пляжном пикнике пива, он мог целую милю вести по площадке баскетбольный мяч. Был еще старина Эд Берд, несколько скучных трудяг, учителей тарбокских школ, а также их жены, матери подростков, болтающие о чужих сексуальных утехах и бормочущие тексты рок-н-рольных песенок. Джанет все они казались безнадежными: невежественные, горластые провинциалы. Слухи об их супружеских изменах вызывали жалость, приверженность пьянству — отвращение. Сама Джанет только-только произвела на свет ребенка, Франклина-младшего — восемь фунтов шесть унций веса. Когда он сосал материнскую грудь, у него восхитительно морщилась кожа на висках. Разумеется, ее оскорбляли не только хриплые голоса и тяжелое дыхание, но и сам несовершенный облик «шлюпочной толпы», как они с Марсией окрестили эту публику. Прокаженным противопоказаны танцы. «Шлюпочная толпа», послевоенная ветеранская элита, жившая и работавшая на одном и том же пятачке и не оканчивавшая колледжей, знала о пренебрежительном отношении молодежи и не сожалела, когда та обособилась, устав от их выпивки, бриджа и громких воспоминаний о сражениях при Анцио и Гвадалканале.

Если бы не неудовлетворенность прежней компанией, Джанет вряд ли проявила бы интерес к Солцам и Онгам, поселившимся в 1957 году на противоположных краях городка; те, по крайней мере, были выпускниками колледжей. Джон Онг вообще считался семи пядей во лбу. Он работал в Кембридже над каким-то математическим проектом по правительственной программе. Ему цены бы не было, если бы не плохой английский. Его жена Бернадетт, родом из Балтимора, была дочерью японки и иммигранта-португальца. Экзотическая, буйная, утомительная особа, старавшаяся за двоих. Солцы были убийственно серьезны, но Айрин после третьего мартини становилась забавной: пародировала всех местных шишек, с которыми непримиримо воевала. Что до ее мужа Бена, то ему был доступен один-единственный розыгрыш, и то неосознанный: он был вылитым раввином — с нечесаной бородой, сгорбленной спиной, сцепленными на животе ручками, миной сопереживания.

Однако упорядочение в общении пар произошло только в 1958 году, когда на Хоуп-стрит открылась контора Галлахера и Хейнема. Эти двое, ирландец и голландец, подходившие друг другу, как Дон Кихот и Санчо Панса, заразили остальную компанию спортом — футболом, лыжами, баскетболом, плаванием под парусом, теннисом. У семейств появился постоянный повод для встреч, календарь соревнований, оправдание для незапланированных сходок. Новые женщины, Терри и Анджела, привнесли в компанию стиль, некое рассеянное дружелюбие, тональность которого усердно копировалась остальными. Только при такой атмосфере постоянное общение могло не перерасти во враждебность.

В 1960 году в большой мрачный дом у поля для гольфа въехали Константины — художница Кэрол и пилот Эдди, опасная, но привлекательная пара. И вот теперь, в 1963-м, в старом доме Робинсонов поселились Уитмены.

Все эти шесть лет «шлюпочная толпа» гнила и разлагалась. Две супружеские пары развелись, школьные учителя не то поувольнялись, не то получили расчет, банк отнял у бедняги-алкоголика Дэнни Миллза его шлюпочную верфь, после чего Дэнни перебрался во Флориду без жены, которая, помнится, так хорошо осваивала все новомодные танцы. Связь со «шлюпочной толпой» теперь поддерживалась только по телефону, когда возникала необходимость пригласить девочку-подростка из какой-нибудь «старой» семьи посидеть с малышом. О существовании «толпы» окончательно забыли бы, если бы не ее странный рудимент, источник раздражения для Гарольда и Марсии, — чета Смитов. Краснолицые выскочки без тени юмора, переехавшие в Ньютаун, они еще на протяжении года показывались на тех же вечеринках, куда приглашали новых Смитов, прозванных по этой причине «Малыми», Литтл-Смитами. Прежние Смиты были признаны удобной темой для пересудов и превратились в тень Гарольда и Марсии, хотя теперь мало кто из друзей последних знал, кто они, собственно, такие и мог представить их надутые кукольные физиономии и деревянные кивки. Раз в год у компании появлялся повод для веселья — воинственно-дружелюбные рождественские поздравления от ньютаунских Смитов, адресованные Торнам, Геринам, Эпплби и, конечно, однофамильцам. Гарольда и Марсию они упорно именовали в своих открытках «Литтл-Смитами».

Явление «Эппл-Смит» началось с того, что Марсия обратила внимание на руки Фрэнка, хотя молва называла инициаторшей Джанет. Его руки не показались бы ей красивыми, если бы раньше не были слишком пухлыми. Почувствовав боль в желудке во время спада на рынке ценных бумаг в апреле-мае 1962 года, Фрэнк испугался язвы и сел на диету. Этот спад больше затронул Фрэнка (он только что получил повышение) с его акциями электронных и фармацевтических компаний, чем Гарольда. В ту весну и лето две пары сильно сблизились. У них вошло в привычку воскресными вечерами, после тенниса, лакомиться вместе жареными моллюсками или лангустами, которых привозили в пакете еще горячими из ресторана в Норт-Матере.

Как-то раз, сидя за мозаичным кофейным столиком Литтл-Смитов, Марсия оказалась загипнотизирована сильными пальцами Фрэнка и тем, как ловко он раскладывает по тарелкам луковые колечки. Благодаря диете его пальцы утратили былую пухлость и выглядели аристократически, особенно суставы и ногти. Вся его рука, от кончиков пальцев до сузившегося запястья, источала теперь силу. Подстригая розы, Фрэнк поцарапался о шипы, но Марсии эти царапины показались отметинами на руках творца-ваятеля. Подняв глаза, она убедилась, что былая мальчишеская припухлость его лица сменилась суровым обликом труженика с обветренными щеками и налитыми кровью глазами. Ныне это был настоящий мужчина, преодолевший немало преград. После этого открытия при каждом его движении у Марсии все замирало внутри. Она была женщиной, он вызывал у нее страх и волнение. Гости встали, чтобы уйти; Джанет, тогда на восьмом месяце беременности, покачнулась, и Фрэнк подал ей руку, чтобы поддержать. Марсия отнеслась к этому так, словно никогда не видела супругов вместе: она возмутилась, как будто у нее на глазах совершилась беззастенчивая кража.

В девичестве Бернхэм, Марсия была дочерью врача и внучкой епископа. Осознание ею мужской красоты Фрэнка Эпплби сначала привело к выражению ею бурной радости в обществе супругов Эпплби и к скуке в те выходные, когда они не встречались. Впрочем, она обычно звонила Джанет и организовывала либо короткую совместную выпивку, либо катание на катере Эпплби. Ее новое, собственническое отношение к Фрэнку трудно было отличить от прежней дружбы, хотя, танцуя с Фрэнком, она с трудом удерживалась, чтобы не броситься ему в объятия. Танцором он был никудышным, но Марсия позволяла ему оттаптывать ей ноги, сдавливать холодную ладонь, дышать перегаром ей в шею, отчего на голой коже оставалась испарина, как на стекле, когда на него подышит ребенок. Иногда она ревниво наблюдала, как ее собственный муж ловко вальсирует с Джанет или с Кэрол Константин, пока они с Фрэнком топчутся на одном месте. Гарольд был замечательным танцором, и иногда, намучавшись с Фрэнком, она побуждала мужа станцевать с ней, чтобы почувствовать желанную усталость. Зато в Гарольде не было твердости, присущей Фрэнку. Гарольд никогда не страдал, а только увертывался от ударов судьбы. В электричке, по дороге на службу и обратно, Гарольд читал биржевые сводки и Яна Флеминга, а Фрэнк Шекспира.

Но Марсия не знала, что сама была отчасти причиной его обращения к Шекспиру. Для Фрэнка биржевой кризис, бессонные ночи с болями в желудке, рождение второго ребенка и жена друга, строящая ему глазки, были частями одного целого — увертюры к средним годам — прелюдии смерти. Он реагировал на это по примеру своего отца, китаиста-любителя: погружался в прошлое, где царил мир.

Эти бураны и птицы казались древними вкраплениями в янтаре, но при этом шевелились…

Нет!

Созерцая подобные страсти, Фрэнк забывал про желудочные боли. Ему было нелегко поглощать печатный текст, он не мог сосредоточиться даже на паре строк Данте или Мильтона, терпеть не мог театр и романы. Один Шекспир приносил желанное успокоение.

— Вот у кого можно найти все ответы! — говорил он Марсии игривым тоном. О Шекспире он не разговаривал ни с кем, даже с Джанет — в первую очередь не с ней, потому что она относилась к его чтению, как к упорно бросаемому ей вызову, критике за то, что она не окончила колледж, а выскочила вместо этого за него замуж. — Тут все, на что мы можем надеяться. Между прочим, конец всегда печальный.

— Даже в комедиях?

— Комедии заканчиваются свадьбой, а Шекспир был несчастен в браке.

— Чувствую, — отвечала Марсия, женщина нервная, не любившая неопределенности, — ты намекаешь, что у нас все плохо кончится.

— У нас? У тебя и у меня?

Выходит, он совсем не имел в виду, что несчастен в браке, как Шекспир? Но она не могла остановиться.

— Если у нас что-нибудь получится.

— А у нас должно что-то получиться? Мне эта мысль нравится. Да. — Новое знание еще больше утяжелило его большую голову. — Но как же Гарольд и Джанет? Может, сначала посоветуемся с ними? Ничего не сделаем, а им скажем, что сделали.

Он был так бестактен и ироничен, что она приняла защитную стойку.

— Лучше забудь мои слова. Пытаться превратить дружбу в секс — типичная женская ошибка. Ты мне нужен исключительно как друг.

— Почему? У тебя есть подруга — Джанет. А меня лучше воспринимай сексуально. Как заманчиво звучит! Рынок до того просел, что секс теперь наилучшая сфера капиталовложений.

Они сидели после теннисной партии на летнем солнышке, прислонившись к бамперу «меркурия» Эпплби перед кирпичным домом Галлахеров, больше похожим на крепость. Мэтт выклянчил разрешение пользоваться соседским кортом. Гарольд выпивал в доме, Джанет не приехала — осталась нянчить малышку Кэтрин, названную в честь тетушки, которую Фрэнк запомнил почему-то как гору пыльного бархата, увешанную кроваво-красными гранатами.

Марсия долго смеялась, а потом сказала:

— Какой серьезный финансист!

— Представь себе. Джанет уже девять месяцев меня грызет. Давай хотя бы пообедаем на пару в Бостоне. Мне необходима передышка. Что скажешь насчет вторника?

— По вторникам мы возим на станцию соседей.

— Жаль. По средам я обедаю с Гарольдом в Гарвардском клубе. Он при этом только и делает, что нюхает еду Может, отменить клуб?

— Ни в коем случае! Гарольд терпеть не может, когда нарушается традиция. Попробую пригласить в четверг к Генриетте няньку. Только никаких недомолвок, Фрэнк: мы встретимся, чтобы просто поговорить.

— Конечно. Я расскажу тебе о людях, чьи головы свисают вниз.

— «Отелло»?

— Он самый.

— Слушай, Фрэнк, я на тебе зациклилась! Знаю, это звучит абсурдно, но я прошу тебя о помощи. Как друга.

— До секса или после?

— Посерьезнее, пожалуйста. Лично я серьезна, как никогда. Это борьба не на жизнь, а на смерть. Знаю, ты меня не любишь, я тебя, кажется, тоже не люблю, но мне необходимо выговориться Мне это так нужно, что.

И тут она уронила голову и расплакалась — всамделишными слезами.

— Мне страшно!

— Марсия, дорогая, не надо!

Они пообедали вдвоем. Потом это часто повторялось, встречи на углах новых стеклянных зданий или в дверях цветочных лавок; румяный улыбчивый джентльмен, в котором угадывался бывший школьный отличник, и маленькая деловитая брюнетка, чуть запыхавшаяся, спешили рука об руку по набережной, пропахшей морем, потом сквозь толкучку Вашингтон-стрит, чтобы отыскать ресторанчик поукромнее, а там столик в углу и покровительственного бармена, и чтоб никаких деловых знакомых и друзей по колледжу. Они болтали, не боясь соприкасаться носками обуви, даже стремясь к этому, мимолетно касались друг друга в знак предостережения или сочувствия, говорили о себе, о своем детстве за подстриженными живыми изгородями, о Шекспире, психиатрии — бывшем занятии папаши Марсии, о Гарольде и Джанет — двух обманутых и потому достойных удвоенно-нежного отношения. Неведение Гарольда и Джанет из вынужденного превращалось в священное. Им прощалась холодность, требовательность, недомыслие — о покойниках либо хорошо, либо никак.

В северном районе Бостона стоял коттедж, собственность одной из теток Фрэнка, удаленный от привычных трасс и от реальной жизни и потому двойне безопасный. Тетка прятала ключ от двери в траве, на каменной полочке позади одной из колонн при въезде. Фрэнк с детства привык не глядя тянуться за ключом. Раньше это казалось ему захватывающим приключением, погружением в таинственный мир гниения, теперь же ключ выглядел до смешного доступным. Оставалось гадать, сколько еще людей, без малейших родственных связей с их семьей, пользовались тем же самым голым матрасом, доставали из шкафа те же самые грубые армейские одеяла, потом осторожно стряхивали сигаретный пепел в целлофан, снятый с пачки, В кухне стояла мышеловка с убитой мышью. Перед смертью мышь умудрилась перевернуться кверху грязно-белым брюшком и превратилась в подобие использованного ватного тампона во врачебном кабинете. Фрэнк и Марсия воровали из буфета херес, но мышь это не беспокоило. Они были здесь бесплотными тенями. Коттедж с видом на узкий полуостров Нагант, приютившийся среди сосен и дубов, использовался владельцами только по выходным. Но и по будням запах соли и гнилых водорослей был здесь сильнее, чем на пляже в Тарбоксе, где в это время загорали Джанет и дети. Марсия казалась Фрэнку волнующе миниатюрной, более спортивной и податливой, чем Джанет, но при этом твердой и непоколебимой. Входя в нее, он всякий раз вспоминая маленьких куртизанок французского двора, японских проституток, которых как-то раз спьяну живописал Гарольд, гибких и гладких мальчиков, фигурировавших у Шекспира под именами Розалинда, Кейт, Офелия. В Марсии была нервная испорченность, которую он вкушал впервые в жизни. Ее тонкие плечи блестели в его рыжих объятиях, безмятежное лицо отражало его лицо, как оконное стекло.

— Люблю твои руки, — произносила она.

— Ты это уже говорила.

— Люблю твои объятия. Такие огромные ручищи!

— Все относительно, — сказал он и тут же пожалел, что тащит к ним в постель Гарольда.

Зная, что остаться по-настоящему вдвоем — недосягаемая мечта, она спросила:

— Со мной не так, как с Джанет?

— Не так.

— У меня такая маленькая грудь.

— У тебя красивая грудь, как у греческой статуи, У Венеры всегда маленькие груди. А у Джанет. У Джанет сейчас много молока. Представляешь?

— Не очень. Это вкусно?

— Что, молоко Джанет?

— Можешь не отвечать.

— Почему? Оно сладкое. Даже приторное.

— Ты такой ласковый мужчина — говорила Марсия. — Я не привыкла к такой ласке.

Этими речами она, ослабляя его и себя как любовников, за то укрепляя дружбу, давала понять, что Фрэнк чересчур ласков, а Гарольд грубее, усерднее, лучше ее удовлетворяет и, наверное, оснащен более внушительным членом. Рядом с Фрэнком всегда маячила размытая грозная фигура — ни дать ни взять незнакомец, приближающийся к нему в сумерках на затянутом туманом морском берегу. Требовательная любовница лежала, насытившись, рядом с ним, влажная, касающаяся его всей своей длиной. Серьга покоилась в выемке под ухом, строгий пробор в прическе был слегка нарушен. Уснула? Он стал копаться в ворохе своей одежды, разыскивая часы. Скоро он научится, раздеваясь, оставлять часы не на виду, но легко досягаемыми. Золотые банкирские часы подсказали, что его ленч тянется уже один час сорок минут. И тут же приступ боли в желудке.

Их связь продолжалась уже два месяца и пока что не была разоблачена. Первый обман дается без труда, ибо в организме обманываемой отсутствуют антитела. Еще не вакцинированная подозрением, она не видит ничего странного в опозданиях, принимает самые абсурдные объяснения, прощает сотни оплошностей.

— Где ты был? — спросила Джанет Фрэнка в одну из суббот.

— Ездил на свалку.

— Два часа на свалке?

— Ну, задержался в магазине Базза Каппиотиса, поболтать о налогах и четырехпроцентной прибавке пожарным.

— Я думала, Базз рыбачит в Мэне. — Проклятье, ведь уборщица Каппиотисов — их соседка!

— Я сказал «с Баззом»? Конечно, это был Игги Галанис.

— Вот именно Так крутишься в постели, что постоянно меня будишь.

— Все проклятая язва!

— Не пойму, из-за чего ты в последнее время так волнуешься. Рынок выправляется. Мне другое непонятно: где ты так помял одежду?

Он осмотрел себя — и вот, пожалуйста: длинный черный волос Марсии, и не где-нибудь, а на ширинке брюк! Тут же неуместная горячая волна в паху, пощипывание, обещание эрекции… Он вспомнил солнечный луч, просочившийся сквозь пыльное стекло и ласкавший ее кожу. Сняв волос, он пробурчал:

— На свалке еще не так помнешься.

Но любовной связи скучно таиться, хочется поделиться восторгом с окружающим миром. Фрэнк с трудом сдерживал на людях свою гордость и покровительственное чувство к Марсии; то, как он подавал ей пальто, также отличалось от учтивости, которую он проявлял, скажем, к Джорджине, как отличается обращение с Телом Христовым на причастии от уничтожения закуски за ужином. Даже это простое прощальное действо было исполнено восхитительного волшебства: поправляя ей воротник, он дотрагивался до шеи; берясь за свои лацканы, она имитировала его ладони на своей груди, томно строила глазки. Оба вспоминали в такие моменты свою наготу. Разум и уста покорно лгали, но тела бунтовали. Сбегая с крыльца и волоча за собой подвыпившего супруга, Марсия бросала на Фрэнка прощальный взгляд, и он, представляя себе убитую холодом розу, захлопывал дверь.

— Ты спутался с Марсией? — спросила, наконец, Джанет.

— Что за странный вопрос!

— Черт с ним, с вопросом. Какой будет ответ?

— Разумеется, нет.

— Звучит не слишком убедительно. Убеди меня. Лучше убеди! Он пожал плечами.

— У меня нет на это ни времени, ни желания. Эта женщина не в моем вкусе: мелкая, нервная, без груди. А главное, у меня есть жена — ты, и мне больше никто не нужен. Ты у меня египетская царица! Будь благословен, день нашей встречи! Идем в постель.

— Сначала надо составить грязную посуду в посудомоечную машину. И не воображай, что ты меня облапошил. Почему она вдруг стала такой специалисткой по Шекспиру?

— Наверное, взялась его почитывать.

— Вот именно — чтобы сделать тебе приятное! И опозорить меня.

— Каким образом это тебя задевает?

— Она знает, что я ничего не читаю.

— «Зато находишь чтение в ручьях, и камни тебе проповедь читают».

— Обхохочешься! Эта суетливая сучка твердит, что у нее завелся секрет.

— Вот как?

— Я вижу это у нее в глазах. Еще выразительнее ее задница. Раньше я считала ее высоколобой занудой, а теперь она взялась вихлять бедрами, как будто у нее шило в одном месте.

— Может, она встречается с Фредди Торном?

— Что это у тебя за выражение на лице?

— Какое выражение?

— Веселое. Давай-ка посерьезнее, Фрэнк! Ненавижу эту твою гримасу. Ненавижу!

И она внезапно на него набросилась, стала лупить кулаками, сокрушать своим весом. Он прижал ее к себе, с сожалением сознавая, что даже сейчас, под градом ударов, видя, как морщится ее лицо в преддверии рыданий, и вдыхая боевой аромат ее духов, он не может избавиться от взбесившего ее выражения на лице, выдающего ощущение собственного превосходства, прекрасной, непрекращающейся тайны.

Гарольд Литтл-Смит не сразу узнал женщину, позвонившую ему как-то утром на работу. Он редко беседовал по телефону даже с Джанет; договаривались о встречах обычно Марсия и Джанет или Марсия и Фрэнк. Подчиняясь им, он все лето играл в теннис, выходил в море, ездил на спектакли вечером в пятницу и на концерты по субботам.

— Всю первую половину дня я занималась в городе покупками, — начал женский голос. — Ни черта не найдешь! Я ужасно голодная и злая. Может, пообедаем вместе? Только никаких жареных моллюсков!

Наконец-то он узнал Джанет.

— Это ты, Джанет? Замечательная мысль, только по этим дням я обычно обедаю с Фрэнком. Почему бы нам не пообедать втроем?

— Я тебе другое предлагав, Гарольд. Лучше позвони Фрэнку и отмени обед. Сочини какую-нибудь внятную отговорку.

Скажи, что у тебя встреча с подружкой. Не бойся ты Фрэнка, Гарольд!

— Кто сказал, что я его боюсь?

— Тем более. Ну, будь умницей! Знаю, это выглядит странно, даже насилием отдает, но мне надо с тобой поговорить, и другого способа я не придумала. Мне казалось, вы с Фрэнком встречаетесь по пятницам, а в остальные дни ты свободен…

Гарольд все еще колебался. Он ценил свою нынешнюю свободу мысли и самовыражения, потому что его жизнь с самого детства была организованной и послушной. Жизнь похожа на марафон, который можно пробежать в любом стиле, лишь бы ты отмечался в назначенных пунктах. Одним из таких контрольных пунктов был еженедельный ленч с Фрэнком. На ленче они обсуждали биржевые дела и почти не касались домашних и Тарбокса.

— Тебе не придется за меня платить, — подзадорила его Джанет. — Просто пообедаешь в моем обществе.

Это его уязвило. Он считал себя денди, старомодным джентльменом. Прошлой весной в Сент-Луисе он заплатил проститутке двести долларов за ночь.

— В «Ритце», наверху, в час дня, — сказал он и повесил трубку.

Странно, что она посоветовала ему не бояться Фрэнка. На самом деле Гарольд всегда побаивался именно ее. Его смущала вульгарность, которую нельзя игнорировать. Когда он впервые повстречал Эпплби, то удивился, зачем Фрэнк женился на такой простушке. В постели она, несомненно, хороша, но зачем было жениться? Впрочем, она происходила из хорошей семьи (отец владелец фармацевтической фирмы в Буффало, так что ее девическая фамилия красовалась по всей стране на аптечных прилавках). Гарольд почти не знал женщин, которые смогли бы хоть сейчас встать за прилавок или начать принимать заказы в закусочной. А Джанет действительно проработала два лета в магазине — торговала мужской бижутерией в салоне «Флинт энд Кент». Чувствовалось, что наступит, и скоро, время, когда она растолстеет. У нее уже появились складки на лодыжках, руки выше плеч раздались, бедра опасно налились. При этом Гарольд находил ее привлекательной и оттого еще сильнее боялся. Ее красота казалась подарком, которым она может злоупотребить, как мальчишка, заполучивший ружье, или дурак, готовый сорить свалившимися с неба деньгами. Он сравнивал ее с неудачливым инвестором, покупающим акции при повышении курса и продающим после падения, да еще увлекающим за собой в яму всех, кто оказывается рядом.

Продираясь сквозь бостонскую толпу, он настраивался на осторожность. Тротуар так разогрелся, что прожигал подошвы его черных итальянских ботинок. Лучше было бы взять такси, но он невольно вспоминал ее атласную белую кожу и шел на свидание пешком, как юный романтик. Из четырех Эпплсмитов Гарольд был в сексуальном смысле наиболее изощренным. У него была банальная внешность с добавлением самоуверенности, даже самодовольства, и женщины без опаски ставили на нем постельные эксперименты. До женитьбы он со столькими переспал, что потерял счет. Женившись (а произошло это в престарелом двадцатишестилетнем возрасте), он зачастил в деловые поездки, где не брезговал девицами по вызову, в большинстве своем рыхлыми и сердитыми, с запахом виски изо рта и отвратительными голосами; но еще ни разу он не изменил Марсии с равной ей по положению.

После второго мартини Джанет брякнула:

— Речь о Марсии и Фрэнке.

_ — В последнее время они стали хорошими друзьями.

— Если бы! Очнись, я ЗНАЮ, что они встречаются.

— Знаешь? У тебя есть доказательства? Evidence1?

— Зачем доказательства, когда я ЗНАЮ? Он все время о ней заговаривает. «Не слишком ли Марсия сегодня нервная?» «Как тебе понравилось платье Марсии?» Как будто мне есть дело до ее платья!

— Значит, прямых доказательств нет? Фрэнк ни в чем тебе не признавался, не грозил от тебя уйти?

— Зачем ему от меня уходить? Ему и так хорошо. Доит двух коров сразу и в ус не дует.

— Ты все это так неизящно излагаешь…

— Потому что у меня совсем не изящное настроение. Не то, что у тебя! Наверное, ты привык, что твоя жена спит с кем ни попадя?

— Нет, не привык. Просто я тебе не верю. Фрэнка и Марсию влечет друг к другу — с этим я согласен. Это вполне естественно, раз мы так много видимся. Между прочим, у нас с тобой тоже есть взаимное влечение. Тог et mof.

— Впервые слышу.

— Перестань! Ты отлично знаешь, как на тебя реагируют мужчины. Я был бы очень не прочь с тобой переспать.

— Теперь ты сам забыл об изящных выражениях.

— Конечно, этого не случится. Мы уже женатые люди, для нас веселое житье в прошлом. Escapades romantiques. Приходится думать о других, а не только о себе.

— Вот и я пытаюсь с тобой говорить о других — о Марсии и Фрэнке. А ты завел волынку про то, как мы с тобой ложимся в постель. Это они спят вместе! Ты что-нибудь намерен предпринять, Гарольд?

— Предоставь доказательства, и я ткну ее в них носом.

— Какие доказательства? Неприличные снимки? Противозачаточный колпачок с нотариальной доверенностью?

Он с удовольствием засмеялся. На поверхности коктейля в его бокале появились тонкие, как часовые пружины, завихрения. В этой женщине обнаружилась неожиданная поэтичность, так она разволновалась, сидя напротив него за столиком на двоих.

За окном шелестел листвой темно-пунцовый бук. Джанет сказала:

— Ладно. Как Марсия себя ведет в последнее время в постели? Ей хочется больше или меньше?

Апофеоз банальности! Не хватает только коморки повитухи, колдовства, женских гаданий и проклятий, воровства шпилек для волос и менструальных прокладок. Седовласый официант, отполированный и согнутый годами службы, как столовая ложка, принял у Гарольда заказ. Не спросив мнения Джанет, Гарольд заказал суп по-королевски, лотарингский пирог, салат, легкое сухое шабли.

— Хочешь посадить меня на диету? — фыркнула она.

— Отвечаю на твой вопрос, — сказал он. — По-моему, больше.

— Вот видишь! Она возбуждена. Только и мечтает, как бы потрахаться.

Он засмеялся. Бокал был пуст, не осталось даже часовых пружинок.

— Перестань, Джанет. Ты ожидала, что я отвечу «меньше»?

— Значит, меньше?

— Нет, я сказал правду. В последнее время она очень нежна. Ты утверждаешь, что женщины полигамны: чем больше получают, тем больше им хочется?

— Не знаю, Гарольд. Я ни разу не изменяла Фрэнку. Смешно, да? Но как женщина я тебе скажу…

«Как женщина»… Услышав из ее уст эти слова, он испытал такое же удовольствие, как после вечеринки, когда, принимая душ, цеплял спьяну на свою тощую мокрую грудь бюстгальтер Марсии и радовался, когда она разыгрывала возмущение.

-.. что она чувствует вину перед тобой и пытается доказать самой себе, что не предает брак, что ее хватит на двоих. А еще ее так и подмывает все тебе рассказать о себе, поделиться радостью. Вот и Фрэнк вдруг начал вытворять вещи, которым я никогда его не учила.

У Гарольда заболел правый висок. Он машинально потянулся за пустым бокалом. Он не был уверен, что Марсия изменилась. Разговор иступленных тел было непросто припомнить, в памяти оставался только медленный спуск на побеленное луной плато, где разыгрываются пантомимы пожирания, убийства, смерти в исполнении одной и той же пары лицедеев. Марсия то резвилась, то превращалась в тигрицу, то становилась безразличной, холодной, почти автоматом; потом она бывала очень благодарной, нежной, болтливой, даже навязчивой.

Джанет с улыбкой перелила немного из своего бокала в его.

— Бедный Гарольд!.. — проворковала она. — Он терпеть не может неделикатных речей. Это слишком по-женски, ему в этом мнится угроза… Но знаешь, — продолжила она, почувствовав, что с ним было бы недурно поэкспериментировать, — с женщинами мне трудно разговаривать. Такое я могу говорить только мужчине.

У нее был такой вид, словно она выдавила из себя трогательное признание, но ему ее слова показались бесцеремонными и агрессивными. По его мнению, женщинам надлежало откровенничать с женщинами, мужчинам с мужчинами, а отношения полов — это изящная и опасная игра, с понятными правилами, по большей части денежными, и четкими временными рамками. Полтора часа — более чем достаточно, а ленч с Джанет затянулся уже больше.

Они договорились еще раз пообедать вместе через неделю, чтобы сравнить наблюдения, после чего Гарольд отправился домой. Он стал прозрачнее: в его защитных порядках была пробита брешь. Эпплби жили на малолюдной аллее в конце улицы Мускеномене, в огромном белом доме неизвестно какого стиля, создав уют с помощью арендованных и полученных по наследству предметов; зато Литтл-Смиты выстроили свой дом сами и сами его спланировали в мельчайших подробностях. Это была современная постройка из красного дерева с плоской крышей, с видом на залив. Пол в холле был выложен плитами. Справа находилась открытая лестница, ведущая вниз, на цокольный этаж, где были спальни детей (Джонатана, Джулии и Генриетты), производилась стирка и стояли машины. Выше, на первом этаже, располагалась кухня, столовая, главная спальня и полированный вестибюль с огромными репродукциями Рембрандта, Дюрера, Пиранези и Пикассо. Слева от холла открывалась чрезвычайно длинная гостиная с ворсистым небесно-голубым ковром, двумя белыми диванами, симметрично расставленными колонками стереосистемы, роялем «Болдуин» и высоким камином с большим бронзовым козырьком. Дом источал запах денег и попыток проявить тонкий вкус.

Светлыми летними вечерами Гарольд ехал со станции мимо низины — то залитой водой, то сухой, — чтобы побыстрее увидеться с аккуратно причесанной женушкой, дожидающейся его в гостиной на диване, на шерстяном покрывале — не совсем белом, а цвета песка, перемешанного с пеплом. Из колонок лилась музыка — Бах или Шуман в исполнении Гленна Голда или Дино Липатти. В холодильнике стыл кувшин с коктейлем, чтобы оказаться на виду только в эту кульминационную минуту. Зеленый оттенок вермута был усилен густой зеленью плюща, ольхи, болиголова и остролиста, все время норовящих заглянуть в окно. Снаружи, на волшебной лужайке, мерцающей в лучах клонящегося к закату солнца, готового коснуться серебряного диска радарной станции, Джонатан в плавках и полосатой майке резвился с Джулией или детьми соседей-дачников, перебрасывая мягкий мячик, похожий на рябой лунный шар, через вращающиеся ветви опрыскивателя. Генриетта, вылитая мать личиком и повадками, уже умытая, в ночной рубашке с утятами, босиком бежала по ковру навстречу Гарольду, чтобы отец ее подбросил, покрутил и потискал. Марсия наполняла зеленым мартини два бокала, которые немедленно запотевали, мяч падал в траву, озаренный солнцем, и дети затевали неслышный спор, кто его вытащит из-под струй, не побоявшись вымокнуть. Все семейство, даже бабочка-капустница, случайно присевшая на бронзовый козырек камина, блаженно замирало, как музыкальная шкатулка, которую завели так туго, что она медлит с мелодией.

Кое-какие перемены в Марсии Гарольд все же замечал. Они познакомились как-то летом на Лонг-Айленде и следующим летом поженились, после чего все пошло отменно, примерно так, как и предполагалось. Обоим было около двадцати пяти лет, оба слыли холодными интеллектуалами. Они обнаружили друг в друге чувственность, но сделали главной чертой своего брака спокойствие. Они никогда не ссорились прилюдно и почти никогда — оставаясь наедине. Один всегда ожидал от другого тонкого понимания механизма их союза и соответствующей настройки. Он прощал себе девушек по вызову как способ соблюдать гигиену; он пользовался ими, как таблетками аспирина для снятия головной боли, которые тоже принимал тайком от Марсии, запираясь в ванной. Неверность со стороны Марсии не исключалась, но только как форма заботы о нем, способ уберечь его от неприятностей. Когда он на ней женился, большинство его друзей уже были женаты. Он забрал ее из среднеатлантического «света» с его невыносимой чопорностью и с тех пор не сомневался, что она навсегда останется его собственностью.

Она с улыбкой подняла бокал с мартини дрожащими пальцами; серьги тоже подрагивали. Он пригубил восхитительно холодную жидкость.

Они были чуть старше большинства своих друзей в Тарбоксе, хотя выглядели не хуже их: Гарольду было 38 лет, Марсии — 36. В последнее время она действительно проявляла больше изобретательности и нежности. Вместе с участком земли и старым летним коттеджем, который пришлось разобрать, им досталась дощатая дорожка вдоль пляжа, каждую весну нуждавшаяся в починке. Дорожка вела к приливному руслу, слишком узкому для катеров. В прилив здесь, среди тростника, вода была гораздо теплее, чем в море, поэтому именно здесь купались они, их друзья, их дети и дети их друзей. Этим летом Марсия завела привычку, уложив спать детей, приглашать Гарольда поплавать перед сном голышом. Они шли, залитые лунным светом, по скошенной травке, потом сходили с заплаток своей дорожки, похожих на клавиши гигантского пианино, чтобы снять на шатких мостках одежду и опасливо постоять, ежась и покрываясь гусиной кожей, на щадящем летнем воздухе, прежде чем погрузиться в черную неподвижную заводь, окаймленную тростником. Он наблюдал в воде груди жены, раскинутые руки, лицо в черной рамке волос. Вода мгновенно освобождала от городской мерзости. Первая в жизни любовь — ко всему простому и естественному — возвращала ему молодость. Иногда мимо них медленно проплывал железный гиппопотам — катер, шарящий по берегу прожектором; супруги прятались от света под мостками, в вонючей грязи.

Потом, на берегу, Гарольд и Марсия вытирали друг друга. Она вытирала ему даже член, удивляясь, какой невинной частью тела, а не агрессивным живым существом, паразитирующем на теле, он сейчас кажется. Когда она бежала впереди, прижимая к груди одежду, ягодицы задорно плясали в лунном свете. Если после этого они занимались в постели любовью, прижимаясь друг к другу солеными телами, не боясь мокрых волос, то она хвалила его за удаль и опытность («Какой ты сильный!» «Как хорошо ты меня знаешь!»), словно появился объект для сравнения, робкий и неумелый. В ее крике «люблю тебя!» словно присутствовала тень другого, подразумевалось недопроизнесенное «но…»

На следующем ленче Джанет оказалось нечего сказать, и она стала жаловаться на надоедливые звонки Марсии, постоянно предлагающей что-нибудь предпринять вместе: поплавать, поиграть в теннис, сходить на собрание какого-нибудь общества. Она даже пыталась заинтересовать Джанет деятельностью тарбокского комитета по борьбе с дискриминацией при найме жилья, организованного Айрин Солц и Бернадетт Онг.

«Я ей сказала: „Да ведь в городе нет ни одного негра!“ „В том-то и дело, — отвечает. — Мы обделены культурно, наши дети не знают, что такое негры“. „Разве они не смотрят телевизор? — спрашиваю. — Да и вообще, разве это не жестокость по отношению к негру — притащить его сюда только для того, чтобы на него таращились наши детишки? Пусть лучше подсматривают за Онгами после захода солнца“. Вернее, я выразилась не так резко, Бернадетт мне очень симпатична, но весь этот комитет — сплошное чванство. Раз такие комитеты есть в других городках, значит, и у нас должен быть!»

Джанет казалась Гарольду старой, хотя на самом деле она была на несколько лет моложе его, он усматривал у нее двойной подбородок и склонность к склоке. Зачем цепляться к Марсии за ее невинное стадное чувство, понятное стремление сделать что-то полезное? Он поменял тему.

— О чем это ты болтала с Пайтом у Торнов? Ее ротик сердечком изобразил неудовольствие.

— Он рассказывал, что жена его ни в грош не ставит. Он твердит это всем женщинам.

— Кроме Марсии.

— Просто она от тебя это скрывает. Пайта так и подмывает пуститься во все тяжкие. Не знаю, что его останавливает. Джорджина, например, готова хоть сейчас.

До чего увлекательно увидеть друзей в совершенно новом свете!

— А Фредди Торн? — спросил он осторожно. Его давно интересовало, не спит ли Джанет с Фредди.

— Мы с Фредди друзья, — ответила Джанет. — Он понимает женщин.

— И это все?

— Мне больше нечего сказать. Мы с ним не спим. Фредди мне нравится: он совершенно безобидный. Почему вы, мужчины, так на него злы?

— Потому что вы, женщины, слишком к нему добры. Удивляясь собственной ревности, Гарольд разглядывал свои пальцы, лежащие на скатерти параллельно приборам.

— Думаешь, Хейнема разведутся? — спросил он. Ему нравилась Анджела, одна из немногих женщин в городке, говорившая с ним на одном языке, нравилась ее робость, идущая от стремления к совершенству, ее заботливость во время их встреч летними вечерами. Анджеле симпатизировали все.

— Никогда! — отрезала Джанет. — Пайт такой ручной! Его совесть замучит. Лучше он заведет трех любовниц и будет охотиться за свободными задницами. Анджела опасна: она отпускает своего мужчину на вольный выпас и создает проблемы другим женщинам. Пайт может быть очень обаятельным.

— Ты говоришь со знанием дела. Elle qul saif.

— Попытки были, но ничего серьезного. Он, кроме всего прочего, еще и робок.

— Бедный Пайт! — почему-то вымолвил Гарольд. Джанет согласно кивнула.

В ближайший уик-энд, после вечеринки, когда оба были пьяны, он спросил Марсию:

— Ты меня любишь?

— Я тебя люблю, Гарольд, но, только не сегодня, прошу! Мы оба слишком пьяные и сонные. Давай лучше завтра. — Назавтра было воскресенье.

— Я не собирался заниматься любовью. Честно, apres douze am tres heureuses, тебе со мной не скучно? Ты не думаешь о том, как тебе было бы с другими мужчинами?

— Разве что немножечко, подсознательно.

На ней была полупрозрачная ночная сорочка цвета хурмы. Она по-обезьяньи запрыгнула в постель. Это требовало проворства из-за высоты кровати. Кровать была не только высокой, но и жесткой — они специально подобрали такой матрас, считая, что на нем лучше предаваться любви. Литтл-Смиты превратили свою спальню в священное место, едва ли не в храм. Мебели здесь было немного: всего-навсего два тиковых комода, лампа в спинке кровати, зеркало на дверце стенного шкафа, филодендрон в кадке и шкура зебры на полу (зебру подстрелил дед Гарольда во время сафари с президентом Тэдди Рузвельтом). Дождавшись, когда она уляжется, Гарольд потушил свет. Темнота была с багряным отсветом, луна в окне, среди быстро плывущих по небу облаков, напоминала мотающийся туда-сюда маятник.

— Расскажи, — попросил Гарольд. — Я не обижусь.

— Хорошо. Называй мужчин.

— Тебе когда-нибудь хотелось переспать с Пайтом Хейнема?

— Нет. Он как заботливый карлик. Такой покровительственный, готовый посочувствовать! Однажды у Геринов мы с ним остались вдвоем в комнате с большим камином, и он начал гладить меня по спине. Я чувствовала себя, как младенец, которому мамаша хочет помочь отрыгнуть… По-моему, Пашу нравятся женщин покрупнее. Джорджина, Би и я для него мелковаты.

— А с Фредди Торном?

— Никогда! Он такой скользкий, женоподобный! С ним вообще не может быть секса, только болтовня. Джанет лучше на него реагирует. Спроси у нее.

— Ты же знаешь, я не могу разговаривать с Джанет. У нее кошмарный лексикон!

— И чем дальше, тем кошмарнее, правда?

— Фрэнк?

На полосатую зебру легли удлиненные ромбы лунного света, из-под двери, не запертой, чтобы не пугать детей, пробивался электрический свет, на потолке бледнел отсвет пляжного фонаря. Гарольд затаил дыхание в ожидании ответа.

Ответ был дан как ни в чем не бывало, полусонным голосом.

— Это такая давняя дружба, что даже странно думать о нем в этой роли… И потом, от него пахнет виски, у него язва. Нет, спасибо. — Не дождавшись от мужа реакции, Марсия поменяла позу и сказала:

— А что, ты мечтаешь о Джанет? — Он громко засмеялся.

— Моп Dieu, вот уж нет! От нее были бы одни неприятности.

— В последнее время она ко мне враждебно настроена. Он приобнял ее и пристроил свое мужское хозяйство в уютном тепле между ее ягодиц.

— По-моему, нам надо меньше видеться с Эпплби. Давай на какое-то время переключимся на Геринов или на новых людей, вроде Константинов. Кэрол очень даже ничего.

Марсия не ответила. Гарольд тронул ее локтем.

— От Геринов у меня депрессия.

На следующий ленч Джанет пришла более веселой и помолодевшей лет на пять. Это был один их тех жарких дней в конце августа, когда лето кажется женщине покидающим ее возлюбленным, и она отчаянно к нему льнет в приступе любви, забывая о приличиях. Пот погубил ее макияж и прическу. Секретарши томно разгуливали по задыхающемуся городу, как наложницы по гарему. На Джанет был легкий сарафан с цаплями на зеленом фоне. У нее был такой решительный вид, словно она не боялась ничего на свете — ни солнечного удара, ни молнии, ни грома. Ноги в босоножках были покрыты пылью, и Гарольд, бредя по жаркой Федерал-стрит рядом с ней, представлял себе, как он облизывает по очереди каждый из десяти пальцев ее ног. Он снял пиджак и повесил его себе на плечо, как последний забулдыга. Они выбрали кафетерий, продуваемый насквозь. У Гарольда заложило уши от шума: рычания грузовиков, звона посуды, крика официантов перед кухонным окошком, голоса женщины напротив, с потным круглым лицом и смазанной губной помадой.

— Как прошел уик-энд? — спросила она.

— Отлично, сама знаешь. Все время вместе с вами, только и передышки, когда кто-то уходил в туалет.

— Знаю. Разве не тоска? Да еще это влюбленное переглядывание Фрэнка и Марсии…

— Ты преувеличиваешь.

— Опомнись, Гарольд! Фрэнк теряет покой, когда не может сыграть с Марсией в теннис. А уж когда они становятся друг против друга перед сеткой, то так нежно перебрасывают мячик, что проблеваться недолго. А эти его «заскакиванья»? «Я заскочил к Смитам, за Фрэнки»… «Заскочил к Смитти, вернуть том Шекспира с комментариями, и они уговорили меня с ними посидеть»… «Они» — это, конечно, Марсия, ты в это время пропадал на собрании республиканцев. Почему ты не консерватор, Гарольд? Что за позерство?

Он выслушал ее тираду благосклонно, как массаж под душем.

— У тебя все равно нет ничего определенного.

— Какая еще определенность тебе нужна? Фрэнк так много знает! Что вы были в субботу на симфоническом концерте с Галлахерами, что Джулия растянула в четверг плечо, когда спрыгнула с пристани. Когда я после разговора с Марсией передаю ему ее слова, он меня не слушает, потому что и так все знает. Например, что вы купаетесь голыми по ночам, а потом трахаетесь.

— Разве об этом еще не все осведомлены? Я имею в виду купание. Дальнейшее не так обязательно.

— Почему все должны об этом знать? Думаешь, у твоих знакомых нет более интересных занятий, чем мочить задницу в болоте и подглядывать за вами в бинокль?

— Марсия могла обмолвиться об этом Би, Джорджине, даже Айрин.

— Со мной она почему-то так не откровенничает, хотя я вроде как ее лучшая подруга. Я узнала об этом от Фрэнка. От Фрэнка!

Джанет жевала копченую говядину из сандвича и ждала продолжения:

— А она?

— Точно не помню. Нам хотелось спать. Она сказала, что он старый друг и вообще язвенник.

— Тем более! Каждая женщина — в душе сиделка. А друг… Почему бы не переспать с другом? Это все-таки лучше, чем с врагом. Никогда не понимала, почему многих шокирует, когда мужчина спит с женой своего лучшего друга. Ведь жена лучшего друга — женщина, которую он видит чаще остальных юбок, не считая собственной жены.

— В общем, она меня убедила. Мы не настолько несчастливы, чтобы она подложила мне такую свинью.

— Ура! Она у тебя прямо Белоснежка, а пятна на подштанниках Фрэнка появились сами по себе. Давай их забудем и поговорим о нас с тобой. Почему ты меня недолюбливаешь, Гарольд? Ты мне нравишься. У тебя занятный раздвоенный нос — знаешь, как недозрелая клубника. Почему бы тебе разок не плюнуть на работу и не прогуляться со мной? Сводил бы меня на выставку. Ты ведь разбираешься в живописи? Что это за новый писк моды — картины, похожие на комиксы?

И она положила руку на стол ладонью вверх. Ладонь была розовая и мокрая. Он накрыл ее ладонь своей, и этот жест показался среди звона и ветра ужасно многозначительным: две ладони, как половинки гамбургера, влажная реклама любви. Пальцами другой руки она отправляла в рот остатки копченой говядины.

— Предложение заманчивое, — сказал он, — но я не могу. В пятницу мы уезжаем в Мэн на выходные и на День труда, так что на работу у меня остается всего один полный день. Мне важен каждый час. А то, о чем ты говоришь, — это поп-арт. Его еще называют абстракцией.

— Значит, удираете на три дня? — Она вырвала руку и вытерла бумажной салфеткой палец за пальцем. Выражение отчаяния на лице, смазавшаяся тушь на ресницах, вид крайнего, театрального утомления.

— Больше, чем на три, — добил ее Гарольд. — Захватим еще парочку дней. Так что мы с тобой не сможем пообедать на следующей неделе. Je regrette.

— Неужели?

На прощанье это полная женщина в сарафане с опрокинутыми кверху лапами цаплями небрежно бросила, махнув сильной рукой пловчихи:

— Желаю вам с Марсией хорошо позабавиться!

Они вышли из кафетерия через разные двери: она заторопилась к своей машине в подземном гараже, он — к себе в контору на Пост-оффис-сквер, радуясь освобождению.

Фамильное имение в Мэне выходило окнами на синий залив со скользящими парусами, болтающимися, как поплавки, буями и странными скалами, торчащими из воды под одним и тем же углом в доказательство случившегося в незапамятные времена геологического катаклизма. На верхушках самых крупных скал была почва и трава — такие скалы именовались островами. Вода здесь была обжигающе холодной, пляжи, в отличие от бескрайних песчаных дюн Тарбокса, представляли собой тесные полукружья гальки и спрессованного крупнозернистого песка. И все же Гарольд, посещавший морской пляж Тарбокса всего раз-два за лето, здесь плавал каждое утро перед завтраком. В Мэне он всегда был счастлив. Ел салат из лангустов и картофеля, который ставила перед ним мать, читал детективы в бумажных обложках и описания путешествий в заляпанных переплетах, ходил на маленькой яхте по полосе прибоя, хохотал над двоюродными братьями и сестрами и спал без задних ног после любовных судорог с Марсией, которой он овладевал, как моряк, пробывший в море долгие месяцы. Она сама вела себя, как шлюха из кабака: забиралась на него, повизгивала, мотая сосками над его ртом, потом падала на него, по-кошачьи урча. Это ему нравилось, это было что-то новенькое: она обслуживала его, как продажная женщина, ее удовольствие было подчинено его удовольствию. Она не ведала стыда и ничего от него не таила, однако он не видел, как раньше, внутренних лепестков, сдобренных нектаром. Она оставалась немного сжатой, чуть суше обычного. Он не пытался угадать, в чем причина этой перемены в ее химии, потому что считал это улучшением: от него требовалось меньше такта, меньше самоконтроля. Но, возможно, он переусердствовал, потому что во второй половине короткого отпуска, начиная с ночи Дня труда, она отказалась с ним спать. Позже она объясняла Фрэнку, что не вынесла уверенных прикосновений умелых мужниных рук. «Он вел себя, как похотливый незнакомец, заплативший за мое тело». Ей стало противно впускать его в себя: «Это как еда во рту, которую невозможно проглотить». Возможно, Марсия сама переусердствовала в Мэне с развратом. Знание мужчины, занимающегося с ней любовью, превратилось в противозачаточную спираль; сначала она подожгла мужа спичкой своей чувственности, а потом ей стал отвратителен огонь, в котором он корчился. Она догадалась, что справилась бы в постели с несколькими мужчинами одновременно, что эта способность — часть ее естества, и сбежала от этой догадки к Фрэнку. Заниматься любовью с Гарольдом показалось вдруг несерьезным. То, что они друг с другом вытворяли, стало презренной банальность, вроде удовлетворения естественной нужды. Только спустя несколько месяцев, поняв вдруг, что муж может ее бросить, она перестала им брезговать.

Литтл-Смиты возвратились в Тарбокс в четверг вечером. Гарольд сознавал, что по его вине встречи с Джанет прерваны, и сомневался, не чувствуя угрызений совести, что они возобновятся. Ее гипотеза не подтвердилась; по-видимому, это был для нее всего лишь предлог. Гарольд вырос с тремя сестрами и потому не слишком уважал женский ум. На его глазах из крикливых, воинственных, вполне понятных существ сестры превратились в обманщиц, обреченных выживать, не прибегая к открытой агрессии, погружаясь в болезненную меланхолию. В лучшем случае Джанет запуталась, в худшем сдвинулась умом. Толстеющая, дурнеющая, обалдевшая от своего скучного, желчного супруга, она в отчаянии попыталась привлечь внимание более жизнерадостного мужчины. Головастые биржевые брокеры процветают при любых тенденциях на бирже; что с того, что любовь Марсии к нему оказалась непостоянной?

Он ждал, что в пятницу Джанет позвонит ему на работу, но звонок не раздался, и он почему-то разозлился. Весь день он рылся в накопившейся почте и изучал колебание биржевого курса, так напряженно прислушиваясь, что в голове в конце концов поднялся непрекращающийся звон. Он вспоминал, как оригинально на ней смотрится одежда — как бы отдельно от тела. В наступающий выходной вполне могла состояться очередная встреча двух семей. Он надеялся, что обойдется без сцен. К возмущению Джанет трудно было отнестись всерьез. Секретарша спросила, чему он улыбается.

В субботу утром Марсия приехала в центр Тарбокса, поговорить с Айрин Солц о борьбе с дискриминацией при найме жилья. Она согласилась войти в Комитет по образованию, основное достижение которого пока что состояло в подаренной школьной библиотеке подписке на «Эбони».

— Это может затянуться. Ты же знаешь, какая она болтушка! Сможешь поесть сам и покормить детей, если я не вернусь к полудню? Разогрей копченую говядину из морозильника. Инструкция на упаковке. Главное — вскипятить, не снимая целлофана.

Накануне они встречались с Торнами и Хейнема, и Гарольд, еще не до конца отойдя после выпивки, согласился повозиться дома, прощаясь с летом: свернуть дырявое пластиковое дно бассейна, смотать шланг, отсоединить разбрызгиватели. Джонатан вытащил из стенного шкафа мяч, и они с отцом лениво пинали его, пока не появился партнер, толстяк Фрэнки Эпплби, со своей мамашей. На Джанет были синие джинсы в обтяжку, голубая блузка в оранжевую полоску и незастегнутый шерстяной жакет цвета персика.

— Где Марсия? — спросила она, как только мальчишки убежали.

— Встречается в городе с Айрин. А Фрэнк?

— Сказал, что хочет постричься. Франклина он с собой взять не пожелал вдруг заглянет куда-нибудь поболтать о политике? Как бы сынок не заскучал. Она скептически фыркнула, притопнула каблуком.

Сентябрьский день был восхитительно прозрачен, вид открывался на много миль кругом, до самого застроенного полуострова Ист-Матер и чаши радара, повернутой на север. Джанет была бледна, глаза запали, она нервно перебирала пальцами.

— Ты уверена, что он лжет, — определил Гарольд.

— Конечно, лжет. Нам обязательно торчать на солнцепеке?

— Я думал, что ты любишь солнышко. Une amoureuse du soleif.

— Не сегодня. Мне неприятно, но я должна сделать гадость. — Кому?

— Тебе.

Гарольд впустил ее в дом, на нижний ярус, где спали дети и стиралось белье. В комнате для стирки пахло цементом, мылом и грязным бельем, наваленным вокруг сушилки. Вдоль противоположной стены был расставлен садовый инвентарь, ведра с краской, мешки с семенами и удобрениями. От косилки тянуло бензином. Но обстановка для Джанет ничего не значила.

— Пока вы были в Мэне, у моей машины полетела трансмиссия, и мне пришлось поехать за покупками на машине Фрэнка. На обратном пути лейстаунский «фараон», знаешь, этот зануда с золотыми зубами, остановил меня за проезд на красный свет. Чертов светофор у музея кружев! Ну и взбесил он меня! Я уже почти доехала до Тарбокса, а дома своих не останавливают. В общем, полезла я в бардачок за документами, а там, под картами, лежало вот это…

И она достала из сумочки свернутый вчетверо белый листок. Гарольд узнал фиолетовый обрез писчей бумаги Марсии. Тетушка из Саутгемптона подарила ей на свадьбу толстую пачку такой бумаги с монограммой ее новой фамилии на каждом листе. Тогда Марсия посмеялась, сочтя подарок дурацким, воплощением всего того, от чего она торопилась сбежать, выходя за Гарольда. Она так редко пользовалась этой бумагой, что и теперь, по прошествии двенадцати лет, пачка оставалась едва начатой. Гарольд не удивился бы, если бы оказалось, что Джанет украла несколько листков, настолько Марсия не любила на них писать.

— Ты уверен, что хочешь это прочесть?

— Конечно.

— После этого у тебя не останется никаких сомнений.

— Проклятье! Давай сюда! Она подчинилась.

— Ну, держись! Узнаваемый почерк Марсии.

«М» тоже было ее — угловатое, резкое. Само письмо было сочинено как бы на одном дыхании, словно она писала в трансе. Он не присматривался к ее почерку уже много лет. Он оторвал глаза от бумаги. Джанет, судя по выражению лица, была напугана за двоих. Он еще не успел испугаться.

— Интересно… — пробормотал он. — То-то мне всегда было любопытно, о чем мечтают женщины, когда загорают!

— Гарольд! — крикнула она. — Видел бы ты сейчас свое лицо!

И она кинулась в его неподготовленные объятия с такой стремительностью, что он был вынужден выронить письмо Марсии, чтобы оно не смялось. Листок с фиолетовым обрезом медленно опустился на цементный пол. Все его чувства разом обострились, в нос ударил щекочущий запах цемента и стирального порошка «Тайд». Залитая солнцем лужайка, отражаясь в окне, заливала его желтизной. Грудь и бедра Джанет, отягощенные горем, прижали его к эмалированному краю сушилки, холодные слезы и жаркое дыхание не давали ему шелохнуться. Тогда он стал целовать ее разинутый рот, слизывать комки пудры со щек, влагу с крепко зажмуренных глаз. Они тянули друг друга вниз, в кучу нестиранного белья. Майки и пижамные штаны разлетелись при их падении, цементный пол не был периной, но и на цементном полу она, всхлипывая, задрала блузку и, сердито покопавшись, расстегнула лифчик, вывалив, как белье из сдвоенной корзины, белые до синевы груди с нашлепками сосков и подводной зеленью вен, здоровенные, не помещающиеся в ладонях, увлекаемые вниз собственным весом. Но его рот оказался проворнее ладоней. Она помогала ему, растягивая пальцами уголки его рта, иногда задевая ногтями его язык. Гарольд успел стрельнуть глазами в окно, но стекло по-прежнему заливало золотом, подглядывающих детей не обнаружилось — голоса перекликались на безопасном удалении, на пристани. Он тонул в грязном белье, издающем запах родного семейства — Джонатана и Джулии, Генриетты и самой Марсии. Джанет уже потянулась к его ширинке, но тут раздался противный звук — язычок «молнии» зацепился за толстый шов джинсовой штанины. Это звук обоих отрезвил.

— Нет, — сказала она — Нельзя. Не здесь.

— Еще один поцелуй! — заканючил он.

У нее был мокрый рот, груди вытекали из его рук, не поддаваясь дрессировке языком. Она решительно встала.

— Сумасшествие! — Стоя на коленях, она заправила груди в намордники из черных кружев, напомнив ему почему-то куклу из бабушкиного дома в Тарритауне. Это с бабкиной стороны в семью пришли рассказы о Тедди Рузвельте, товарища деда по охоте.

— Не хватало только, чтобы нас застукали дети, — сказала Джанет, опуская блузку. — Вдруг Марсия появится?

— Не появится. Совокупление с Фрэнком на свалке — длительное дело.

— Думаешь, они и сегодня этим заняты?

— Почему нет? Счастливая встреча после ссылки в Мэн в обществе мерзкого развратника. Avec le соnсоn. Нас же предупредили, что это надолго. Стрижка! Комитет по борьбе с дискриминацией при аренде!

Она снова накинула на плечи жакет и отряхнула колени. Он все еще валялся в ворохе белья. Она внимательно на него посмотрела, как на новое приобретение, выглядевшее в магазине лучше, чем дома.

— Ты действительно не подозревал ее до сегодняшнего дня?

— Нет. Не думал, что у нее хватит смелости. Когда я на ней женился, она была запуганной мышкой. Что ж, вот моя малютка и выросла.

— Ты не шокирован?

— Огорчен, конечно. Но поговорим лучше о тебе. Она продолжала приводить в порядок свою одежду.

— Это было необдуманно. Можешь на меня не рассчитывать.

— Не могу. Я тебя обожаю. Tapoitrine, elle est magnifique. Она сняла с жакета ворсинку, словно это был приставший к ней комплимент.

— Теперь она обвисла. Видел бы ты меня в девятнадцать лет!

— Чудо, а не грудь! Пойдем наверх. Пожалуйста!

Он рассудил, что, обращаясь к леди с просьбой, валяться негоже, а посему поднялся, оставив от мгновения их любви всего лишь примятую груду грязного белья. Доводов у него не осталось, он был целиком в ее власти.

— Нельзя, — ответила Джанет. — Дети… — Неубедительный жест вместо других, не более веских аргументов.

— Но потом мы встретимся?

— А как же Марсия и Фрэнк?

— При чем тут они? Какой нам от них вред? Если честно, разве мы может дать им то, что они дают друг другу?

— Я не так рассудительна, Гарольд. Я ревнивая моралистка. Я хочу, чтобы они понесли наказание.

— Рано или поздно всех нас постигнет кара. Таково уж правило жизни: люди обречены на кару. За все: и за плохое, и за хорошее. Один мой коллега всю жизнь глотал витамины, а две недели назад упал в лифте и испустил дух. С ним в кабине ехали здоровяки-выпивохи. Монашки мрут от рака матки, потому что не живут половой жизнью. Почему ты так со мной поступаешь? Я думал, у тебя есть ко мне предложение…

— Было, но…

— Предложение принимается.

— Ты уж меня прости, Гарольд. Сама не знаю, что на меня нашло. И подумать не могу о таком разврате! Ты предлагаешь все им рассказать и составить скользящий график?

— Не ожидал от тебя такой неромантичности! Зачем рассказывать? Пусть сначала появится предмет для разговора. Давай встретимся и посмотрим, что из этого выйдет. Разве тебе не любопытно? Это ты заставила меня тебя захотеть, ты преследовала меня по раскаленным бостонским улицам в своем сексуальном летнем платьице! Неужели я сам тебе совершенно безразличен? Что, я — всего лишь способ заполучить обратно Фрэнка?

Он провел тыльной стороной ладони сначала по ее левой груди, потом по правой. Видя, как она меняется в лице, он понял, что избрал верный путь. Не прерывать ласку! Ее обвисшие груди жаждут прикосновения. Не давать ей времени сомневаться, она все знает, ненавидит это знание, время ей противопоказано. Не останавливаться!

Медленно, трогая кончиком языка небо и теребя по очереди все пуговицы на его рубашке, начиная с верхней, она проговорила:

— В начале следующей недели Фрэнк будет в Нью-Йорке.

— Quelle coincidence. То-то Марсия лепетала, что хочет поехать во вторник на выступление Бостонского симфонического оркестра, а в среду творить добрые дела на благо Молодежной лиги и, возможно, переночевать в городе. По-моему, ей не надо мешать, тебе не кажется?

Джанет смотрела через его плечо. Ее длинная вздернутая верхняя губа как будто была позаимствована у кого-то другого, настолько не соответствовала короткой и пухлой нижней. Сейчас, в прикушенном состоянии, нижняя совсем исчезла.

— Неужели до этого дошло? Они что же, вместе ночуют?

— Не надо возмущаться. — «Не останавливайся!» — напомнил он себе. — Это же такая роскошь — уснуть рядом с любимым! Но ты не завидуй… — Он продолжал ее оглаживать.

— Знаешь, — сказала Джанет, — мне нравится Марсия. Всегда веселая, не лезет за словом в карман. Она часто поднимает мне настроение. Меня коробит не столько Фрэнк — в конце концов, в постели у нас с ним давно уже не очень-то получается, пусть порадуется, — сколько она. Как она могла так со мной поступить?

— Ты слышала, что я тебе сказал про вечер вторника?

— Слышала.

— Кто из нас наймет няньку?

Итак, той осенью у Гарольда и Джанет началась любовная связь. Фрэнк и Марсия ни о чем не догадывались. Сначала любовница отставала: Гарольд достигал оргазма раньше времени, поощряемый ее роскошным телом. Лишь на шестой раз, урвав часок в гостевой комнате Эпплби, под полкой с китайскими сувенирами и свитками, унаследованными Фрэнком от отца, Джанет вулканически кончила, едва не погубив при этом Гарольда, так что он потом со смехом удивлялся, что вообще выжил, побывав былинкой, затянутой в клокочущее жерло. Он любил ее разглядывать, любил ее наготу с бесчисленными переливами кремового, розового, сиреневого, желтизну подошв, зеленые водоросли вен, алебастр живота. Он обнаружил в ней неожиданную застенчивость и уклончивость, усиливавшие его привязанность к ней, потому что ему нравилась роль наставника, знатока. Он любил сидеть с ней рядом и рассматривать ее тело, пока она, устав смущаться, не стала относиться к этому, как к позированию художнику. Он учил ее, ощущая в ее красоте, которой она уже давно пренебрегала, красоту пятнадцатилетней давности, когда она дала бы фору даже памятной мулатке из Сент-Луиса. Гарольд считал, что красота расцветает от близости, что это отчасти след былого, поэтому при всех недостатках ее раздавшегося, утратившего лакомые формы тела искренне находил ее более привлекательной, чем неопытных девчонок, на которых ей все еще хотелось походить. Великодушие приносило ему щедрые плоды: лежа рядом с Джанет, он впитывал ее похвалы и ласку и чувствовал, что обретает бессмертие.

Осенью 1962 года близость в обеих парах приобрела экстатичность, даже скандальность. Фрэнк и Марсия наслаждались возможностью часто бывать вместе, даже ничего ради этого не предпринимая. Джанет и Гарольд посмеивались над наивной тактикой второй парочки. Постепенно эти шутки стали звучать и тогда, когда они встречались вчетвером. К ритуальным воскресным вечеринкам добавились вечеринки по будням, совместные ужины, выраставшие из простых предлогов, вроде необходимости перевозить туда-сюда детей (хотя Фрэнки-младший и Джонатан терпеть друг друга не могли, а Кэтрин была еще слишком мала, чтобы испытывать благодарность к Джулии и Генриетте, неловко разыгрывавших нянек). Пока женщины готовили, суетились и прихорашивались, Фрэнк с Гарольдом с пьяной въедливостью обсуждали Шекспира, историю, музыку, неспокойный рынок, монополии, постепенное слияние бизнеса и власти, вездесущность федеральных властей, возню Кеннеди с Кубой и сталью, сходство и различия их происхождения и происхождения президента, свое прошлое, отцов, свое отношение к отцам — неприязнь, сменившуюся впоследствии признательностью, даже любовью, страх перед матерями, секс, отношение к миру как к месту, где приходится выполнять глупую работу, чтобы предаваться кратким удовольствиям.

— Зрелость — вот ответ, — провозглашал порой Фрэнк, когда тишина простирала наконец крыла над всей четверкой, опьяненной всеохватной дружбой, какой они не испытывали с детства.

Иногда Джанет, чувствуя, что от нее ждут какой-нибудь выходки, заявляла что-нибудь вроде:

— Не пойму, что дурного в кровосмешении? Почему это считается табу? Мне, например, часто хотелось переспать с родным братом. Уверена, он тоже был бы не против. Мы вместе мылись, и я смотрела, как у него встает. Он прижимался к моему животу и… я думала, что он писает. А теперь он заправляет производством антибиотиков на отцовской фабрике в Буффало, и нам с ним уже не до того.

— Дорогая, — отвечал ей Гарольд через обтянутый кожей кофейный столик в гостиной Эпплби, освещаемый низко свисающим фонарем, — ты сама назвала причину табу. Этого всем хочется — вот в чем причина! Всем, кроме меня. У меня целых три сестры, так что две точно стояли бы над нами и критиковали. Нет, trois soeurs est trap beaucoup.

Марсия резко выпрямилась.

— Я как раз читаю про Птолемеев — ну, знаете, египетских фараонов… Так вот, там братья и сестры женились направо и налево — и никакого вырождения. Так что, по-моему, страх инбридинга — это отрыжка пуританизма. Серьги Марсии сверкнули в подтверждение сказанного.

— Взять хоть кошек, — подхватил Фрэнк. — Кошки из одного помета всегда спариваются.

— Но всегда ли спаривающиеся кошки принадлежат к одному помету? — спросила Джанет.

— Как-то раз я разговорился с одним банкиром, ведущим дела с сектантами-аманитами из Пенсильвании, — заговорил Гарольд, которого тянуло поссориться с Марсией. — Он сказал, что они все как на подбор недомерки. Tres, tres petits.

Мельчают с каждым поколением. Вот тебе и инбридинг, Марсия. Они теперь не выше тебя.

— Почему же, росточек у нее в самый раз, — вступился за Марсию Фрэнк.

— Я согласна с тобой, — сказала Марсия, обращаясь к одной Джанет. — Мой младший брат был такой мечтатель, пацифист, играл на гобое! Вот здорово было бы выйти за него и никому не объяснять, почему я такая, а не другая. Человек, знающий наизусть все семейные шутки и совпадающий с тобой по фазам! Не то, что эти два тупицы.

— Все наоборот! — не отставал Гарольд. — Знаешь, почему американцы становятся все крупнее, да еще с такой скоростью? Питание — не объяснение. Все дело в экзогамии. Люди находят партнеров для брака далеко за пределами родной деревни. Летят за женами и мужьями через весь континент — в Денвер, в Сент-Луис!

— При чем тут Сент-Луис? — возмутилась Марсия. — Я еще понимаю Денвер…

Гарольд покраснел от своей оплошности, но не прикусил язык (женщины про мулатку не знали, зато Фрэнк знал все подробности).

— Свежие гены! Перекрестное оплодотворение — вот в чем фокус. Так что заповедь «люби соседа» — тот еще совет, с биологической точки зрения. Как, впрочем, и многие другие Его заповеди.

— Он заповедовал любить, и не обязательно соседа, — вставила Джанет.

— Хочу к брату-мечтателю, — проговорила Марсия, подлила себе бурбон и поморщилась, изображая безутешность.

— Зрелость — вот ответ, — повторил свой приговор Фрэнк, помолчав.

Бывало и по-другому: четырехугольный кофейный столик в гостиной Литтл-Смитов, свет от невидимых светильников, мелькающие в воздухе руки Гарольда, дирижирующего без палочки вагнеровским «Тристаном», моцартовской «Волшебной флейтой», «Военным реквиемом» Бриттена. Фрэнк Эпплби, признававший только музыку барокко, одуревал от скуки: краснели глаза, пучило живот. А Гарольд, крутясь на месте, как японский регулировщик, то извлекал звон из треугольника в недрах оркестра, то раскидывал руки, обрушивая на слушателей океан струнных. Джанет заворожено наблюдала за Тарольдом, Марсия с любопытством поглядывала на Джанет. Что она находит в этом маниакальном представлении? Как женщина, каждый вечер ложащаяся в одну постель с Фрэнком, может увлечься этим жалким зрелищем, сублимацией неосуществленной мечты?

И вот однажды, выпроводив чету Эпплби, Марсия спросила Гарольда:

— Ты спишь с Джанет?

— А что, ты спишь с Фрэнком? — Конечно, нет.

— В таком случае и я не сплю с Джанет. Она попробовала зайти с другого боку.

— Ты еще не устал от Эпплби? Куда подевались остальные наши друзья?

— Большие Смиты переехали в Ньютон.

— Они никогда не были нашими друзьями. Я имею в виду Торнов, Геринов, Солцев, Галлахеров, Хейнема. Знаешь, что сказала мне на днях Джорджина? Что Мэтт нашел покупателей на дом Робинсонов — тот самый, на который положила глаз Анджела. Супруги из Кембриджа.

— Откуда у Джорджины такие сведения? Она стала настоящим экспертом по Хейнема. Un specialists vraf.

— Тебе не кажется, что Фредди и Анджела друг к другу неравнодушны?

— Ти es comique, — ответил Гарольд. — Анджела падет последней. Не считая тебя, конечно.

— Ты считаешь, что у Джорджины роман с Пайтом?

— Во всяком случае, она на него как-то снисходительно поглядывает.

— Совсем как Джанет на тебя?

— Ти es tres comique, Она в два раза больше меня.

— Не беда, зато у тебя большое…

— Ты о чем?

— О твоем самомнении.

Остальные стали называть их Эпплсмитами. Анджеле Хейнема, которой раньше никогда ничего не снилось, приснился сон, будто она входит в дом к Эпплби с тортом в руках, но на пороге понимает, что в парадную дверь ей не пройти, потому что дом забит под завязку свадебными приглашениями. Марсия Литтл-Смит появляется из-за угла в шортах, с молотком для крокета в руках, и говорит: «Все в порядке, дорогая, мы будем очень счастливы». Потом все вместе идут по тропинке, вроде как к пристани. Анджела, по-прежнему держа перед собой торт, обращается к Фрэнку Эпплби с вопросом: «Как будет со страховкой?» Это очень странно, потому что наяву Анджела никогда не задумывалась о страховании. Фрэнк подмигнул так, что весь скривился, и ответил: «У меня акции». Больше она ничего не запомнила, не считая тропинки — она была приложена среди фиалок, гиацинтов и маленьких голубых лилий. Наутро после этого сна она, преодолевая смущение, которое в последнее время чувствовала в обществе Джорджины, взволнованно пересказала ей свой сон. Джорджина описала сон Анджелы Би и Айрин, а Пайт, узнавший про сон жены за завтраком, поведал о нем на службе Галлахеру. Поэтому Бернадетт Онг услышала две версии сна: от Айрин на собрании исполнительного комитета по борьбе с дискриминацией при найме жилья и от Тэрри Галлахер после репетиции объединенного хорового кружка Тарбокса, Норт-Матера и Лейс-Тауна, когда певицы заглянули после занятий к Онгам промочить горло пивом, как у них было заведено.

Но Марсия узнала о сне от Би, чья кокетливая хитрость была неотделима от бесплодия и пристрастия к выпивке. Марсия не развеселилась, а задумалась. Она не желала мириться с мыслью, что Джанет спит с Гарольдом. Гарольд, с ее точки зрения, на это не пошел бы; она всегда побаивалась Джанет из-за ее габаритов, а теперь и подавно боялась, влюбившись в ее мужа. Раньше ей не приходило в голову, что извне обе пары смотрятся одинаково. Ее охватил испуг; она рассказала о случившемся Гарольду, тот поднял ее на смех. Они вместе рассказали о ситуации чете Эпплби. Джанет прыснула, Фрэнк насторожился.

— Почему люди суют нос не в свое дело?

— Да, почему бы им не брезговать нашим грязным бельем? — подхватил Гарольд. Раздвоенный кончик его носа напоминал в этот момент, на взгляд Марсии, зад пчелы.

— И нашими разговорами, — добавила Марсия раздраженно.

— Брось, топ petit chou, — сказал он жене, — мало ли, что приснится Анджеле! Это самая возвышенная женщина среди наших знакомых. А Би не была бы собой, если бы не поспешила тебя этим подразнить. Ее бьет муж, она не может родить. Должна же она как-то самоутверждаться!

Джанет находилась в ленивом настроении.

— Наверное, она сама напрашивается на побои, — сказала она.

— Она сама выбрала Роджера. Наверное, он отвечает ее потребностям.

— То же самое можно сказать обо всех нас, — проговорил Гарольд. — Tout le monde. Все мы имеем то, к чему подсознательно стремимся.

— Но ведь они воображают, наверное, что мы настоящие любовники! — возмутилась Марсия. — Какая извращенность! Почему они не хотят согласиться, что существует обыкновенная дружба?

— Потому что это трудно себе представить, — сказал Гарольд, раздумывая, стоит ли ему улыбнуться, или это будет слишком. Они подошли к самому краю. Он посмотрел на Джанет, лениво покуривающую в кресле Эпплби. На ней была искрящаяся шелковая блузка, юбка задралась, выставив напоказ края чулок вместе с застежками и такие знакомые голые ляжки. Как легко, как правильно было бы увести ее сейчас наверх! Пусть другие двое убирают рюмки и тоже ложатся в постель.

— Проголодались! — предположил Фрэнк. — Прокисли в супружестве! Как только у них защиплет в носу, они уже воображают, что это шампанское. Нам нравится отдыхать вместе, и мы не должны этого стыдиться.. — Он откашлялся и завершил реплику неизбежной цитатой: — «И черни смрадной и непостоянной я льстить не в силах».

Всем стало не по себе. Марсия наблюдала за Фрэнком потемневшими глазами, похожими на черные дыры, не выпускающие наружу свет. Она была углублением в почве, готовым принять этого неторопливого мужчину с нежными руками, и все больше пропитывалась исходящим от него шекспировским достоинством и красочностью. «Как только у них защиплет в носу, они уже воображают, что это шампанское…» Он оттащил их всех от края пропасти. Литтл-Смиты уехали в половине второго. Огни городка, оголившегося к ноябрю, казалось, тоже судачили про них. Из окна их спальни низина, залитая лунным светом, выглядела безжизненной лунной поверхностью, а полная Луна — Землей, перебравшейся в небеса. Они занялись покаянной любовью. В нескольких милях от них, на другом конце лишившегося листвы городка, другая нагая пара была их зеркальным отражением.

С полной исповедью пришлось ждать до зимы. Снег в тот год выпал в Нью-Гемпшире раньше обычного. В рождественские каникулы Хейнема, Эпплби, Торны, Галлахеры и Литтл-Смиты поехали со старшими детьми на север, кататься на лыжах. Туристическая база была украшена летними фотографиями: каноэ, метание колец, крыльцо, увешанное сохнущими купальниками. Теперь на ступеньках того же крыльца скрипел снег, гостей встречало объявление, запрещающее входить в обеденный зал в лыжных ботинках, ужин состоял из горохового супа, запеченной ветчины и яблочного пирога. После ужина дети носились по длинному коридору второго этажа, между спальнями для девочек и для мальчиков, а их родители грелись у камина, отдыхая после непривычных усилий и поспешно восполняя при помощи виски сгоревшие на свежем воздухе калории. Джорджина методично перелистывала страницы журнала, Фредди шептался на диване с Джанет, у которой был недовольный вид. Фрэнк играл с сыном и Джонатаном Литтл-Смитом в «сосредоточься» и проигрывал, потому что его отвлекало неприятное ощущение в желудке, вызванное соусом ко второму блюду. Гарольд встряхивал кубики льда, готовя коктейль для Анджелы, которая, покатавшись по крутым склонам, вся светилась и выглядела, как ангел, спустившийся с небес; ей можно было дать сейчас двадцать два года, а не ее тридцать четыре. Марсия слушала Мэтта Галлахера, втолковывавшего, какой вердикт вынесет Ватикан по вопросу об искусственном ограничении рождаемости после переноса Всемирного Собора.

— Вердикт будет отрицательный. Они не разрешат нам заниматься сексом, зато могут подбросить мяса по пятницам.

Марсия понимающе покивала (заведя любовника, она приобрела углубленное понимание всего сущего, включая Мэтта Галлахера, заглядывающего своей высокомерной церкви в рот) и покосилась на Терри. Та сидела на полу, скрестив ноги в черных растянутых штанах, и наигрывала на лютне — роскошном восьмиструнном инструменте в форме тыквы, издающем низкие, волнующие звуки. Мэтт подарил ей его на Рождество как предмет, повышающий социальный статус семьи, вроде «мерседеса», а возможно, и с некой символической целью, ибо инструмент походил на атрибут ритуала, как и их брак. Пайт прилег на ковер рядом с Терри и рассматривал ее промежность, где не хватало одного стежка на шве. Потом, уловив ревность Джорджины, он опрокинулся на спину и поболтал в воздухе ногами, размышляя, как занимаются любовью католики, и вспоминая свою давнюю любовь к Терри, вспыхнувшую еще в начале их с Мэттом партнерства, но так ни к чему и не приведшую. Уитни и Марта Торны, Рут Хейнема, Томми Галлахер, хрупкий, словно сошедший с портрета Гейнсборо, и Джулия Смит с черными косичками смотрели по телевизору фильм о Второй мировой войне с Брайаном Донлеви в главной роли. Телеканал принимался плохо. Игра «сосредоточься» прервалась: Фрэнку понадобилось еще бурбона, чтобы унять боль в желудке. Детей отвели по двое-трое спать — кого наверх, кого в коттеджи с газовым отоплением под белыми, как обглоданные кости, березами. Отчуждение помешало собравшимся у камина доиграть партию в бридж. Джорджина Торн, аккуратная женщина с коротко подстриженными седеющими волосами и мальчишеским профилем модели Донателло, долистала журнал «Дом и сад» и побрела следом за детьми в коттедж, спать. Фредди послал ей самодовольный воздушный поцелуй. Шагая в одиночку по заснеженной тропинке, она сердито вспоминала Пайта с его заигрыванием и акробатикой, понимая, что это входит в условия игры и что она получает то, чего хочет. Она ускорила шаг, выдыхая густой пар. Со стороны невидимого в темноте озер раздавался хруст льда, тянуло ходом. Над головой звенели голые березовые ветви. Гарольд и Марсия попытались организовать игры в слова, но остальные слишком утомились на лыжах, чтобы играть даже сидя. Телевизор, ни у кого не вызывавший интереса, развлекал сам себя одиннадцатичасовым выпуском новостей про военную операцию ООН в конголезской провинции Катанга; в конце концов его сердито выключили. Пайт умолял Терри Галахер устроить им концерт. Она, сдавшись и не очень умело поставив белые пальцы на лады, исполнила единственную мелодию, которую успела разучить, — «Зеленые рукава». Слушатели пытались ей подпевать, но, как выяснилось, позабыли слова. Она сидела, наклонив голову, длинные черные волосы свесились на одну сторону. Стоило ей закончить, как Мэтт по-военному отрывисто кивнул, и Галлахеры направились в свой домик. В приоткрытую дверь ворвался рев снегоочистителя. В пыльном углу почти под самым потолком кукушка прокуковала одиннадцать раз. Анджела уже стояла, сияя багровыми щеками. Пайт побежал за ней вверх по лестнице, как ретивый пес, обожающий прогулки. В гостиной остались только Эпплсмиты и Фредди Торн.

Пожилая пара, изображающая юнцов, управлявшая спортивной базой, домыла гору посуды и алчно повыключала весь свет, кроме одной-единственной лампы, и разбросала дрова в камине, чтобы быстрей потух огонь. В их добродушных улыбках, обращенных к гостям, читалось осуждение.

— Спокойной ночи.

— Bonne nuif.

Однако еще на протяжении часа, сидя в полутьме и ежась от холода, Фредди отказывался расставаться с ощущением красоты и добра, которое рождалось просто оттого, что пары собрались вместе.

— Все вы — такие красивые женщины! Чего ты смеешься, Марсия? Господи, всякий раз, когда я пытаюсь говорить людям приятное в лицо, они смеются. Люди ненавидят любовь. Они считают ее угрозой, все равно что гниющие зубы: больно и плохо пахнет. Я — единственный живой человек, для которого любовь не угроза, недаром я смело лечу зубы. Я всех вас люблю: мужчин, женщин, закомплексованных детей, хромых собак, чесоточных кошек, даже тараканов. Люди — это единственное, что осталось после того, как Бог умыл руки. Я, конечно, имею в виду секс. Траханье! Гип-гип, ура! Фрэнк, ты веришь в разницу между трагедией и комедией? Ответь мне, не молчи. Это серьезный вопрос.

И Фрэнк ответил, оставаясь в скорченной позе, чтобы снова не заболел желудок:

— Верю, подобно Шекспиру, как в формальное разграничение, но не превращаю в абсолют.

— Великолепно! Именно к этому и должен прийти средний разумный человек. И именно в этом разница между тобой и мной. Я тоже верю, что есть трагическое и комическое, но беда в том, что все, начиная от желтых звезд в небе и кончая очаровательными сапрофитами у тебя во рту, трагично. Погляди хоть на камин, который эти жадюги погасили, чтобы сэкономить лишний цент. Трагедия! Прислушайся к ветру: трагедия в квадрате! Так что же не трагедия? В западном мире осталось всего два комических явления: христианская церковь и голые женщины. Ленин не у нас, так что это все, чем мы располагаем. Все остальные нам твердят, что мы мертвы. А ты подумай о двух болтающихся сиськах. Уже смешно? Или вспомнить бедняжку Мэрилин Монро: ей удавались только комедии.

— А христианская церковь? — спросила Марсия, испуганно косясь на Фрэнка, словно желая понять, сильно ли он страдает.

— Боже, как бы мне хотелось в Тебя уверовать! — вскричал Фредди. — Хотя бы чуточку. Превратить бы в вино немного водички — кварту, да что там кварту, я и на пинту согласен.

— Что же тебе мешает? — лениво проговорила Джанет. — Веруй!

— Не могу! Марсия, ты прекратишь беспокоиться за Фрэнка? У него повышенная болевая чувствительность. Это совместимо с жизнью. Настоящий разговор по душам — вот то, ради чего мы рождены! Великая игра в правду. Возьмем хоть тебя в этом пушистом свитере с огромным воротом: роскошный вид! Настоящий крашеный пудель, весь на нервах, ходит на коготках — загляденье! Не будь твой дедуля епископом, из тебя бы вышла классная шлюха. И ты, Джанет, забавная штучка. Иногда от тебя глаз не отведешь, а иногда — глаза бы на тебя не глядели, Уголки рта вниз — и все, нет в жизни счастья. Сегодня ты в ударе… Тебя волнует какая-то ерунда — то ли грубость Гарольда, то ли еще что, но это тебе идет. Ты, конечно, не всегда с нами. Куда бы тебе хотелось? Вообще-то тебя предлагает любая аптека. Говорят, это хорошее слабительное, хотя лично я не пробовал…

— Мы расширили ассортимент, — сообщила Джанет. — Теперь выпускаем и антибиотики. А то, о чем ты говоришь, — не слабительное, а минеральное масло.

— Тем лучше. Ты сбросила вес — это тебе к лицу. А то уже начинал расти двойной подбородок. Вообще-то, дорогуша, ты у нас фантастическая штучка, говорю тебе это как незаинтересованное лицо, между нами, девочками, так сказать. И ни к чему тебе обвешиваться кричащими тряпками, чтобы что-то доказать. Джанет Яблочко-В-Собственном-Соку — вот и все, что нам требуется на десерт. Мы тебя любим, можешь не беспокоиться. Я же говорю, вы все роскошные бабы! Я чуть не подох, когда увидел старушку Терри Крутая Задница с раскинутыми ногами, распущенными волосами, с этой музыкальной дыней в руках. Обратили внимание на ее рот? Вот это громадина! И язык размером с двуспальную кровать. Уж я-то знаю, я ведь ее дантист. Очень хочется туда забраться и прикорнуть.

— Ты пьян, Фредди, — сказала Марсия.

— Оставьте его в покое, — сказал Гарольд. — Мне нравится. Je Iaime. Ария Фредди!

— А мужчины — болваны! — не унимался Фредди. — Куда подевались их мозги?

— Хватит про нас, Фредди, — сказала Джанет. — Расскажи лучше про Анджелу и Джорджину.

— Красотки. Нет, я не шучу — хороши! Вы все придираетесь к Анджеле…

— Ничего подобного! — возмутилась Марсия.

— Святых всегда ненавидят. Зато у нее самая выразительная попка из всех живых существ, не считая разве что страусов.

— А жирафы? — спросил Гарольд.

— Не подходят тебе по росту, — сказал Фрэнк. — Гарольд обернулся, вздернул нос.

— Гиппопотам. Бык, — сказал он Фрэнку.

— Ребята! — прикрикнула Джанет.

— Какой она была сегодня красивой! — сказал Фредди. — Я об Анджеле.

Гарольд, гордившийся своим гнусавым басом, издевательски пропел:

— Разве она не краси-и-ва, А-а-а-нджела! Ла-ла. Фредди обернулся к женщинам.

— Давайте начистоту. Вы — женщины. У вас зоркие глаза лесбиянок. Разве это не девственница двадцати лет, с небесными очами и восхитительной розовой кожей? Боже, помоги! То есть вы обе тоже красавицы, но мой идеал — она. Она мой идол. Гляжу на ее задницу и думаю: вот он, рай! Двадцать квадратных миль певчих птичек и спелой клубники.

Обе пары прыснули, не скрывая удивления. Фредди заморгал, восстанавливая ориентацию в пространстве. Его стакан каким-то чудом наполнился снова.

— А Джорджина? — напомнила Марсия. — Ты позабыл о собственной жене.

— Здоровое дитя, — послушно отвечал Фредди. — Хорошо готовит, отлично играет в теннис. — В постели… — Он прищурился и неопределенно поводил в воздухе рукой. — С серединки на половинку. Соmе а соmе са. Мне нравится, чтобы это тянулось подольше, желательно бесконечно: глотнуть винца, потом еще, подурачиться, попробовать так и эдак — сами знаете… В общем, чтобы все было по-человечески. Но она быстро кончает, потому что торопится назад, к домашним делам. Я подарил ей на Рождество «Камасутру», но она даже не посмотрела картинки. Сосет она в порядке исключения. А что на этот счет говорил великий бард? Трахаться — это по-людски, зато в рот — божественно.

Фредди, как водится, наплевал на все приличия. Смиты и Эпплби мечтали о бегстве. Джанет встала и выбросила содержимое своей пепельницы в тлеющий камин. Фрэнк собрал карты. Гарольд перекинул ноги через подлокотник дивана и усердно прикидывался спящим. Одна Марсия крутила серьгу и сохраняла видимость интереса. Фредди прирос взглядом к пыльной паутине в углу под потолком, над часами с кукушкой. Сейчас он походил на призрак или на отражение в воде.

— Я получил откровение свыше, — заявил он. — Знаете, зачем мы топчем землю?

— Зачем? — спросил спящий Гарольд.

— Меня только что осенило. Наша задача — очеловечить друг дружку.

— Фредди, ты неисправимый глупец! — воскликнула Марсия. — Зато ты неравнодушный. Это и есть твой секрет. Неравнодушие.

— Мы — подрывные элементы, — продолжал Фредди. — Как первые христиане из катакомб. Только они пытались порвать с гедонизмом, а мы пытаемся к нему вернуться. Нелегкое дело!

Джанет хихикнула и зажала Фрэнку рот, чтобы он не смог произнести заготовленное «зрелость — вот ответ!»

Потом всех сломила усталость. В комнате стало зябко, тишина надавила на уши. Фредди лениво поднялся.

— Увидимся на спуске, — пробормотал он, вывалился в дверь и потащился к своему домику.

Черное озеро позади бледных берез напоминало разинутый рот, дожидающийся дантиста. Похотливый пот у него на груди замерз, превратился в рыцарские латы. Голый череп сводило судорогой. Он заторопился к Джорджине, всегда готовой его простить.

Две пары, оставшиеся у остывающего камина, не спешили подниматься наверх. Печальное бесстыдство Фредди взбудоражило всех четверых. Марсия и Джанет покрутились, расставили стаканы, разложили журналы и опять уселись. Фрэнк откашлялся; у него щипало глаза. Гарольд долго не мог решить, как устроить ноги, а решив, сказал, обращаясь вроде бы к Фрэнку:

— Фредди болен. Tres malade.

Угли позади экрана образовали созвездие, гаснущее на глазах. Тишина становилась липкой, нестерпимой. Марсия оттолкнулась от дивана и встала. Джанет, стройная в своем персиковом свитере и белых брючках, поспешила вверх по лестнице следом за ней. Обе пары поселились на втором этаже. Фрэнк и Гарольд немного послушали гудение канализационных труб, потом выключили оставшийся свет. Фрэнк еще раз откашлялся, но снова ничего не сказал.

Наверху, уже перед дверями спален, Гарольд почувствовал прикосновение к своей руке. Он этого ждал. Фрэнк, охрипший от унижения, спросил:

— Мы не спутали комнаты?

— Наша девятая, ваша одиннадцатая, — поспешил с ответом Гарольд.

— Может, нам с тобой стоит поменяться?

Гарольд был готов высокомерно посочувствовать этому неуклюжему человеку, истерзанному похотью. Он издевательски помедлил и ответил:

— Может, сперва посоветоваться с дамами? Вдруг они не согласятся?

Коридор был освещен одной-единственной лампой. В ее тусклом свете казалось, что у Фрэнка, старающегося не сболтнуть лишнее, вот-вот лопнет от напряжения голова.

— Все будет в порядке, — раздался его рыхлый шепот. — Джанет твердит, что ее к тебе влечет. Вот и бери ее. Я даю вам свое благословение.

Гарольд изобразил безмерное изумление.

— А как же Марсия? Она тебя примет? Фрэнк закивал, как китайский болванчик.

— Можешь не беспокоиться.

Двери комнат 9 и 11 были чуть приоткрыты. Гарольд вспомнил голые руки Джанет и душный летний Бостон, но не смог отказать себе в удовольствии еще немного помучить соперника.

— Вы с Джанет часто?.. — Он выразительно повертел пальцами.

— Никогда! Это первый раз. Так да или нет? Не надо сцен. Мне хочется спать, болит желудок…

В интонации Фрэнка звучало превосходство. Гарольд этого побаивался. Его голова пухла от тайн, банковских и семейных. Фрэнк склонил свою большую рогатую голову. В обеих дверях зияли выжидательные щели. За одной находилась Марсия, рядом с которой Гарольд привык ночевать, за другой — ароматная Джанет. Гарольд чувствовал, что их совместная уловка теперь утратит всякую ценность. Но как брокер он знал, что продажа никогда не заказана, главное уловить нужный момент. Джанет была как пакет акций, способный принести прибыль. Он осторожно пожал плечами.

— Почему бы и нет? Pourquoi past. Я за. Смотри, не жалей ласки.

Последние слова прозвучали странно. Здесь, в тесном коридорчике, застеленном линолеумом, чувствуя смрадное дыхание Фрэнка, его тяжесть, он испугался, что его нервная жена этой тяжести не выдержит, а потом вспомнил, как она к этому стремилась. Вид Фрэнка — по-ослиному выпирающие зубы, красные глаза превратился в оскорбление. Гарольд повернулся к двери одиннадцатого номера и легонько ее толкнул. Дверь сама распахнулась настежь, словно темнота за дверью заждалась его появления.

В комнату проникал лишь тусклый свет фонаря из-под карниза крыши, заваленной снегом. Джанет села в постели. Ее короткие слова были как спички, опасно вспыхивающие во тьме.

— Ты? Зачем? Почему сейчас? Гарольд, так нельзя!

Он нащупал угол кровати, сел на самый край. Поверх ночной рубашки Джанет натянула свитер.

— Это все придумал твой муж. Я всего лишь уступил его уговорам. Они подумают, что мы впервые вместе.

— Теперь они все узнают. За нами будут следить. Как ты не понимаешь? Тебе надо было разыграть недоумение, сказать, что тебе ничего подобного и в голову не приходило! Фрэнк покладистый, когда пьяный, он бы не сопротивлялся. Уверена, он ждал, что ты откажешься. Господи, Гарольд!

Она прижалась к нему без всякой мысли о сексе. Он обнял ее круглую спину. Свитер делал ее похожей на больную.

— Мне хотелось к тебе, Джанет.

— Я всегда в твоем распоряжении.

— Нет, не всегда. Когда еще я мог бы провести с тобой всю ночь?

— Разве ты можешь получать удовольствие, когда через дверь они?

— Меня это не трогает. Я хорошо отношусь к обоим. Пусть урвут немного счастья.

— Для меня это невыносимо. Я не такая железная, как ты, Гарольд. Сейчас пойду к ним и все порушу.

— Не смей!

— Это ты не смей мной командовать. Ты мне не отец. Я вся трясусь…

— Полежи спокойно. Совсем не обязательно заниматься любовью. Можешь просто уснуть со мной в обнимку.

— Неужели ты не чувствуешь, что это нехорошо? Это уже настоящий разврат.

Он лег с ней рядом поверх одеяла. Снег за окном стал белее.

— По-твоему, на Луне это имеет значение? — спросил он.

— Это все она, — сказала Джанет. — Теперь у нее есть против меня оружие.

— У Марсии? Такое же, как у тебя против нее.

— Она закончила колледж, а я нет. Он рассмеялся.

— Понятно. Она закончила колледж и поэтому лучше разбирается в технике эротики, а значит, может больше получить от Фрэнка, чем ты от меня. Сейчас она выполняет «рыбий прикус», а потом примет позу верхом, рекомендованную факультетом гигиены Брин-Морского колледжа.

Джанет убрала руки под одеяло и фыркнула.

— Ничего подобного! Но в чем-то ты прав.

Он подумал, что, раздраженный вялостью Джанет, оскорбил ее чувства, и растерянно задышал носом. Через некоторое время она спросила с робостью продавщицы, обращающейся к нерешительному покупателю:

— Почему бы тебе не лечь под одеяло?

И он совершил путешествие сквозь одежды, проскользни вверх, к источнику ароматов, брызгавших на него под дюжиной углов, к свету и теплу. Радиатор рядом с умывальником урчал семью параллельными глотками, у Джанет тоже было семь равноценных свойств: она была непроницаема, бледна, рассыпчата, тяжела, ласкова, по-матерински уютна, вязала по рукам и ногам; она предоставила ему отдых, позволив упасть узким лицом в овраг между ее грудями и вывалить язык, как парализованная ящерица.

Что касается Фрэнка, то Марсия была для него прозрачной и легкой, как тени, скользящие по комнате; он раздувался до тех пор, пока она не исчезла, пока темнота не обрела вещественность. Потом раздался ее серебристый бездыханный голосок:

— Ой, как хорошо! Давай! Хорошо! Еще!

Между двумя парами, в комнате номер 10, Пайт и Анджела Хейнема спали спиной друг к другу, друг о друге не помня. Пай-ту снились премудрости последнего лыжного урока, Анджеле не снилось ничего, то есть снились безымянные дети, снег, заваливающий горную деревушку, в которой она никогда не бывала, огромный стол с ножками в форме львов и пустая синяя ваза на столе — сны, которых она уже не вспомнит, когда проснется.

Зато Гарольду никогда не забыть холодного величия Джанет, пятна света на ее полном плече, возвышавшегося над ним, ее изящества и покорности, пока он долго трудился, добиваясь второго оргазма. Она уже лежала под ним с жертвенной покорностью. Удлинившаяся шея, плечи в тени. — Прости, — сказал он. — Никак…

— Ничего, мне нравится.

— Может, мне остановиться?

— Не надо. Нет!

В ее голосе было столько скорби, что это ускорило развязку. Он опустошенно плюхнулся на нее, возвещая об освобождении. Она отвернулась и уснула. Постель превратилась в качели: коль скоро она провалилась в сон, ему пришлось мучиться бессонницей. Снег за окном сверкал все ярче. Подушка с ее всклокоченными волосами тоже казалась снежной. Всякий раз, закрывая глаза, Гарольд видел горный склон, заледеневшие сосны на вершине, бугры на лыжне, превращенные многочисленными лыжниками в камни, слышал скрип лыж. У него ломило ноги. В промежутках между вдохами и выдохами он внимал музыке, как будто Дебюсси. Он повернулся, прижался к Джанет.

— Нет, дорогой, не сейчас, — пропищала она детским голоском.

Ближе к рассвету он очнулся. Из коридора доносились шаги. Марсия! Брошенная жена, оскорбленная, близкая к безумию, ищет его… Рядом ворочалось во сне незнакомое тело. Гарольд взмок. Как шпион, распечатывающий конверт, он выбрался из-под одеяла. Ткань ночи стала рыхлой, распалась на частицы, бросающиеся в глаза: грязь, застрявшая между половицами, его собственные ноги, переступающие через лыжные ботинки, шелковая подкладка лыжных перчаток, сохнущих на батарее, как маленькие осьминоги, баночка с кремом для рук на пустом столике, отражающая свет луны. Он успел натянуть только штаны и свитер. Пол предательски заскрипел. Он приоткрыл дверь и придал лицу нежное выражение.

Из туалета возвращался Фрэнк: глаза навыкате, весь крапчатый под тусклой лампочкой. При виде Гарольда его взгляд болезненно изменился: стал дерзким и одновременно бегающим, стыдливым, беззащитным.

— В чем дело? — шепотом спросил Гарольд.

— Желудок. Не надо было пить.

— Et mafemme? Dort-elle?

— И очень крепко. Как там Джан-Джан?

— La тете.

Фрэнк задумался о своем новом положении.

— Такое ощущение, будто у меня внутри ком смолы. Меня только что вырвало. Вроде бы полегчало. Наверное, нервы…

— Хочешь вернуться к себе в комнату?

— Так, наверное, будет лучше. Скоро дети проснутся.

— Спокойной ночи, милый принц. Пусть ангелов полет… И так далее.

— Спасибо. Увидимся на спуске. — Гарольд хотел вспомнить, как будет по-французски «спуск», не вспомнил и усмехнулся, словно ирония ситуации только сейчас вылезла наружу.

Своим уходом Гарольд разбудил Джанет. Она слышала шепот в коридоре и знала, что сейчас в комнате появится Фрэнк. Она прикинулась спящей. Тогда она, наверное, и пришла к убеждению, что ее позорят. Ранняя красота заронила в нее большие надежды, раннее разочарование породило желчный идеализм, склонность находить в окружающем изъяны. Поведение Гарольда она сочла предательством. Марсия свободно избрала адюльтер, а она, Джанет, набросилась на Гарольда, чтобы погасить свое и его отчаяние. Циничный расклад уходящей ночи украл у нее это оправдание. Встречаясь с Гарольдом, она совершала акт мести, восстанавливала справедливость. Теперь получалось, что их связь — не мщение, а удобство. Идеалистка Джанет требовала от жизни большего, чем грубое самоуспокоение и секс. Моральные ограничения моральными ограничениями, но как быть с подозрением, что Марсия чувственнее ее, соблазнительнее в постели? Зачем ей повиноваться двум недостойным самцам и позволять Марсии респектабельно предаваться нимфомании? Женщина, которую она всегда считала сухой и неряшливой, оказалась дьяволом в юбке. Джанет предвидела, что в случае скандала — а избежать его будет трудно — Марсия удостоится сочувствия, а она соберет все плевки.

Порочность самцов проявилась сразу, стоило Джанет начать сопротивляться. В первый уик-энд после обмена они сидели в гостиной Эпплби, за все тем же круглым кофейным столиком, под полками с батареями томов, доставшихся Фрэнку по наследству: красным Бальзаком, желтым Скоттом, Д'Аннунцио в белой телячьей коже с золотым теснением, Манном (черное издание Кнопфа), зеленым Шоу. Стена неприкасаемых книг впитывала их сигаретный дым, их разговоры. Из-за метели, первой в Тарбоксе за эту зиму, они никак не могли разойтись. Фрэнк сварил горячий ромовый пунш, и теперь все были пьяны. В полночь он сказал:

— Идемте наверх.

— Нет! — отрезала Джанет.

— Можешь пойти с ним, — разрешил Фрэнк.

— Вы оба мне одинаково противны.

— Джанет! — подал голос Гарольд. Он не удивился ее ответу, потому что переспал с ней в среду и знал, как она ко всему относится.

— По-моему, это грязный разврат, — сказала она. — А по-твоему, Марсия?

Марсия зажала пальцами свою левую серьгу, словно из нее прозвучал звуковой сигнал.

— По-моему, главное — это уважение друг к другу.

— Извините, — сказала тогда Джанет, — но я никого из вас не уважаю. Особенно женщину, которой подавай целый взвод мужиков.

— Всего двоих, — возразил Фрэнк.

— Извини, Марсия, но я серьезно считаю, что тебе стоит проконсультироваться у врача.

— Тогда мужчин получится уже трое, — сказал Гарольд. Он был уверен, что сопротивление Джанет — как туман на поле для гольфа, кажущийся на расстоянии сплошной стеной, а вблизи превращающийся в неосязаемую дымку.

— Ты хочешь сказать, что меня надо лечить? — спросила Марсия.

— Я имею в виду психотерапевта. Фрэнк все мне про вас рассказал. По-моему, то, как ты его добивалась, — это ненормальность. Я говорю не как обманутая жена. То же самое я бы сказала, если бы это был не Фрэнк, а чужой человек. Видимо, на его месте действительно мог оказаться любой.

— Дорогая Джанет, — отвечала Марсия, — я благодарна тебе за заботу. Но я Фрэнка не добивалась. Мы сошлись, потому что ему было с тобой плохо. Из-за тебя у него язва.

— За последние месяцы ему стало в десять раз хуже.

— Тебе, наверное, тоже. Гарольд рассказал мне про стриптиз, который ты устроила в его прачечной. Странно слышать теперь, что ты, оказывается, такая утонченная натура!

Джанет обернулась Гарольду.

— Ты ей рассказал?..

Он пожал плечами, потеребил мочку левого уха.

— Она тоже все мне рассказывает. Не хочу, чтобы она чувствовала себя виноватой.

Джанет заплакала, оставаясь неподвижной. Марсия закурила и посмотрела на Джанет. Ее глаза были сухи.

— Не волнуйся. Если ты попросишь, я откажусь от Фрэнка. И сегодня, и вообще. Забери его себе и размолоти в полное ничто. Благодаря мне он целых полгода оставался наплаву, и, честно говоря, я порядком устала. Но никакой благодарности от тебя я, конечно, не жду.

Джанет ничего не ответила. Оба мужчины выступили в ее защиту.

— Язва у меня от колебаний на рынке, а не из-за Джан-Джан, — уточнил Фрэнк.

— И в постели она хороша, — сказал Гарольд своей жене. — Belle en lit.

— Ну и спи с ней, сколько влезет! — крикнула Марсия Фрэнку. — Веди наверх и трахай, только не приползай потом ко мне со своими третьесортными огрызками Шекспира. Мне реветь хочется от дур, которые только тем и заняты, что заставляют весь мир лизать их роскошные зады. Разведись со мной! — предложила она Гарольду. — Женись на ней, раз у нее такие горячие сиськи! И не надо морочить мне голову всякими препятствиями. Все, конец! Мне, вам, всему этому проклятому миру.

Она встала и посмотрела сверху вниз на три испуганные физиономии.

— Марсия, — сказал Гарольд, — прекрати изводить Джанет грязными выражениями.

— Ничего, — сказала Джанет. — Я с ней согласна.

— Пойду подогрею пунш, — сказал Фрэнк. — Или кто-то предпочитает пиво?

— Фрэнк, ты — вылитый принц датский, — сказал Гарольд. — Что, никто не собирается спать? А я бы поспал. Мы оставили с детьми студентку Бостонского университета.

— Мой знакомый из Экзетера, тот, что покупает дом Робинсонов, там преподает, — сказал Фрэнк.

— Говорят, он красавчик, — вставила Джанет. Марсия, чувствуя, что зря закатила сцену, сказала:

— Ненавижу всех вас и этот мрачный дом.

После этих слов она побежала за своим стареньким пальтишком мышиного цвета. Гарольд последовал за ней. Он знал, что у нее в сумочке лежит противозачаточная диафрагма, и соображал, применит ли она ее дома. Увы, Литтл-Смиты слишком засиделись, и теперь обоим Эпплби, сначала одному Фрэнку, потом Фрэнку вместе с Джанет пришлось залезть в снег и толкать «порше» Гарольда, чтобы он завелся, покатившись с горки. Глядя на виляющие габаритные огни, Джанет выдавила:

— Надеюсь, больше мы с ними не увидимся. Это пигмеи, притом помимо собственной воли ядовитые. Какая чудесная ночь, Фрэнк! Связавшись с ними, мы перестали обращать внимание на что-либо вокруг.

Среди деревьев планировали чуть подсвеченные фонарем у крыльца крупные снежинки, чтобы угасать у двоих людей на плечах. В прихожей она нагнулась, чтобы разуться, и Фрэнк попытался ее приобнять, но она выпрямилась и прошипела:

— Не смей меня трогать! Тебе нужна она. Вот и ступай к ней. Иди!

Джанет очень не хотелось быть фригидной. Все ее неформальное авторитеты, от диснеевской «Белоснежки» до последнего номера «Лайф», учили высшей ценности любви. Поцелуй — вот волшебство, сметающее преграды! Мы движемся от рождения к смерти в толпе людей, и шествие это зовется любовью. Она боялась отстать. Поэтому не переставала флиртовать, хотя осуждающий внутренний голос, оставляющий неприятный привкус, как горечь от отцовской фабрики медикаментов, раздавался при каждом ударе ее сердца.

Несколько недель Эпплби и Литтл-Смиты не встречались. Марсия и Джанет по отдельности давали понять знакомым, что произошла ссора. Другие супружеские пары проявляли такт и не приглашали их в гости вместе. Когда Гарольд снова позвонил Джанет, она сказала:

— Прости, Гарольд, с тобой мне было хорошо как с человеком и как с мужчиной. Ты знаешь, как подействовать на женщину. Но я считаю, что обмен супругами — это неприемлемо. Когда ты позвонишь в следующий раз, мне придется повесить трубку. Подумай хотя бы о детях.

А когда Фрэнк позвонил Марсии, та сказала:

— Я хочу быть с тобой, Фрэнк, просто быть с тобой, где угодно. Мужчина не в состоянии представить, как мне этого хочется. Но я не собираюсь, просто не собираюсь сдавать Джанет новые козыри! Одно дело, если бы я чувствовала, что ты меня любишь. Но в ту ночь на лыжной базе я поняла, когда ты покинул мою постель, как ты ей предан. Теперь я должна подумать о самозащите. При возможности Джанет меня уничтожит. Я не хочу мелодрам, это в ее стиле, а не в моем. Я с тобой не прощаюсь Когда вы с ней разберетесь между собой, я буду счастлива снова с тобой увидеться. Ты — любовь всей моей жизни. К сожалению.

Фрэнк не мог избавиться о впечатления, что она просит его развестись с женой. Тем временем миссия американских советников во Вьетнаме вызывала все больше шума, что грозило испугать рынок. Возможность эскалации конфликта привела к противоречивым тенденциям. В принципе бизнес относился к Кеннеди настороженно: президент казался неубедительным.

В одну из январских суббот супружеские пары из Тарбокса отправились в Бостон, поужинать и поболеть на хоккейном матче «Бруинз»-«Ред Уингз». Не поехали только Литтл-Смиты и Эпплби, потому что у каждой пары создалось ложное впечатление, что едет другая. В итоге они остались в Тарбоксе одни. Последствия были неизбежны: Джонатан и Фрэнк-младший вместе занимались лыжами в Ист-Матере, под радарной станцией, поэтому отцы договорились, что Фрэнк-старший привезет обоих назад в четыре тридцать. Попав к Литтл-Смитам, он согласился выпить стаканчик, потом еще. В шесть часов, подначиваемый хихикающими Смитами, он позвонил Джанет и предложил ей вызвать к детям няню, а самой приехать захватив пиццу. То, что представлялось моральными ограничениями, оказалось всего лишь опасением, что за ними будут подглядывать другие.

Джанет перезвонила через десять минут и сказала, что не может найти няню: на хоккей уехал весь город. Гарольд взял трубку и посоветовал ей привезти Кэтрин, которую можно будет уложить в комнате Генриетты.

Джанет — ребенок под мышкой, в другой руке горячий бумажный пакет прибыла в семь тридцать. На ней была норковая шубка до колен — старая, выглядевшая в Тарбоксе комичной и потому много лет провисевшая в пакете с нафталином. Под шубой обнаружились прекрасные вещицы: ярко-оранжевая шелковая блузка, потертые, как у подростка, джинсы и высокие белые сапоги на босу ногу. Увидев ее в таком виде на ковре посреди гостиной (пальцы ног порозовели от холода, подъемы остались белыми, подошвы и суставы пальцев словно напудрены), Гарольд едва не превратился в студень. Марсия — и та была растрогана: какую роскошную любовницу подцепил ее супруг! Фрэнк торопливо шагнул к ней, как к калеке, которая вот-вот грохнется, или к призраку, готовому упорхнуть.

С семи тридцати до восьми они выпивали, с восьми до девяти укладывали спать детей. Франклин-младший, втайне боясь описаться, отказался спать в одной постели с язвой Джонатаном. Пришлось уступить ему раскладушку в комнате Генриетты. Кэтрин Эпплби, обладательница красных, как винные меха, щечек, была удостоена чести улечься в огромную супружескую кровать, в которую постелили по такому случаю клеенку. Джанет прилегла рядом с малышкой и долго с ней ворковала, пока Марсия ставила в духовку пиццу. Гарольд читал Фрэнки-младшему «Маленькую Золотую Книгу», посвященную минералам, Фрэнки искоса поглядывал на Джонатана, с презрительным видом забирающегося под одеяло с детским детективом под названием «Нежданный гость» в руках. С девяти до десяти взрослые ели, с десяти до одиннадцати болтали, с одиннадцати до полуночи танцевали. Гарольд поставил старую пластинку Эллы Фицджеральд, и обе пары принялись с удовольствием вращаться под звуки «Этих глупостей», «Ты лучше всех», «Я облетела мир». Гарольд и Джанет аккуратно огибали углы, Фрэнк и Марсия держались в центре гостиной, благо что с пола убрали ковер. В стеклянных дверях танцевали их отражения: там была в разгаре похожая вечеринка, две пары то сближались, то отдалялись друг от друга, как пятна на сложенном листе бумаги или как посетители аквариума, которые, не разглядев рыб, подошли ближе и обнаружили на стекле собственные тени.

Марсия, почти стоявшая на месте, следила, как вальсирующий Гарольд уверенно сжимает Джанет ягодицу. На повороте Джанет увидела, как Марсия наклоняется к Фрэнку, как он что-то шепчет ей на ухо. Лицо у него было мокрое, пьяное. Та его рука, которая не поддерживала партнершу за спину, находилась между ее подбородком и его грудью, и Джанет, тершаяся бедрами о бедра Гарольда, догадывалась, что гипнотизер Фрэнк одним пальцем щекочет — Марсии горлышко, другим касается ее груди. Это был один из его немногих мужских фокусов. Пара развернулась, и Фрэнк расстегнул молнию на спине черного платья Марсии. Джанет узрела на губах Марсии жестокую усмешку, всегда появлявшуюся там от усталости или от наслаждения. Глаза Джанет, наблюдавшие за ней из противоположного угла комнаты, казались Марсии огромными, отражающими все происходящее, подобно тому, как надраенный металлический шар, венчающий ограду дома, отражает в искаженном виде все окрестности. Фрэнк нежно расстегнул ей лифчик, палец другой его руки оказался между ее грудями. Она растворялась и одновременно вырастала. Элла пела про то, как облетела весь мир и как угомонила страсти в Испании. У Джанет закружилась голова от вальса и от напора перечеркнутого «молнией» бугра у партнера в штанах. Ей было грустно, что Гарольд вынужден представать дураком перед этими двумя жестокими людьми. Оставшись с ним вдвоем, она легко бы его простила. Ей казалось, что она выросла под самый потолок с кружащимися огоньками, что снисхождение и забота — вот то, что ей лучше всего удается.

Когда музыка стихла, она выпалила:

— Еле стою на ногах. Хочу спать! Кто уложит меня в постель?

Фрэнк так и остался посередине комнаты, Гарольд не отошел от нее.

Чтобы устроиться самим, двум парам пришлось потеснить детей. Малютку Кэтрин Эпплби переложили в постель к худенькой шестилетней Джулии Смит; дверь в комнату Джонатана (он уснул при включенном свете, с раскрытым «Нежданным гостем») на одеяле пришлось затворить, чтобы его не разбудил шум из спальни. Другую постель соорудили, составив вместе два белых дивана.

Отъезд произвел на Джанет странное впечатление, как путешествие куда-нибудь в Сикким или в перуанское высокогорье. Между тремя и четырьмя часами ночи Эпплби завернули обоих своих детей в чужие одеяла и понесли по окаменевшей от мороза лужайке Литтл-Смитов к своим темным машинам. Странным было прощание и ласки напоследок, сквозь одежду, показавшуюся непроницаемыми панцирями; странно было ехать потом следом за машиной Фрэнка по голому берегу, среди подтаявших сугробов, входить в свой пустой дом, неся детей, как воры — добычу, засыпать рядом с незнакомым толстяком — своим мужем, ощущая между ляжками сперму другого мужчины; проснуться уже утром и хватиться ночных странностей, от которых только и оставалось, что признательность в смущенном взгляде Фрэнка да расплывающиеся цвета на телеэкране.

Эта схема — примирение после ссоры, капитуляция после восстания повторялась той зимой три или четыре раза. Тем временем в Турции разбивались самолеты, в Ираке и Того разоблачались антигосударственные заговоры, Ливию терзали землетрясения, на Канарах вспыхивала массовая паника, в Эквадоре рухнула церковь, похоронив заживо сто двадцать девочек и монашек. Джанет пристрастилась читать газету, словно сведения о чужих жизнях могли подсказать, как быть с собственной. Как объяснить свое недовольство? Остальные трое были на седьмом небе. Вряд ли дело в религиозном воспитании родители были спокойными пресвитерианами; отец, щедро жертвовавший на благотворительность, был слишком богат, чтобы посещать церковь (это было бы все равно, что смутить слуг, заявившись на их праздник). Причина не покидавшего ее тревожного чувства была в другом. Она подозревала Марсию, Гарольда и Фрэнка, выпускников колледжей, в знании недоступных ей тайн и в эксплуатации ее невежества. Она чувствовала, как они восторгаются ее телом. Она была их общим богатством. Однажды, подавая им у себя дома в первом часу ночи яичницу (на ней был купальный халат поверх ночной рубашки, потому что она ушла спать с головной болью и отвратительным настроением, но спустя час была вынуждена спуститься, не выдержав доносившегося из трех углов смеха), она нагнулась со сковородкой над кухонным столом, и Фрэнк с Гарольдом принялись оглаживать ее с разных сторон; Марсия, наблюдая это картину, благосклонно улыбалась. Она стала их любимицей, темой для обсуждения. Они никак не могли понять ее клаустрофобию и возмущение и обсуждали «ее проблему» с ней самой, словно причина была не в них самих, не в этой троице.

— Ты когда-нибудь видела, — спрашивал Гарольд, сидя за заляпанным кофейным столиком с кожаной обивкой, — как занимались любовью твои родители?

— Никогда. Максимум — закрытая дверь их спальни в воскресенье утром.

— Бедная Джанет! — всплескивала руками Марсия. — Представляю, как ты кралась в воскресном платье через пустой холл и толкалась, толкалась в запертую дверь…

— Отстань! — огрызалась Джанет. — Никуда я не толкалась. Говори за себя.

— Могу себе представить, как это болезненно, — гнула свое Марсия.

— Джанет — испорченная девчонка, — сказал Гарольд. — Затащить меня в прачечную!

— Потому что у тебя был жалкий вид, — защищалась Джанет, стараясь не кричать, чтобы не раззадорить их еще сильнее.

— Оставьте Джан-Джан в покое, — сказал Фрэнк. — Она очаровательна, она — мать моих наследников.

— Снова Фрэнк заводит наследников, — сказала Марсия своему мужу. Каждый исполнял придуманную роль. Марсия изображала невозмутимость и остроумие, хотя Джанет знала, как много в ней добросовестности, как мало юмора, как обнажены ее чувства. Глядя на нее, Джанет видела нервного ребенка, по неведению делающего гадости.

— Тебе не обязательно защищать Джанет передо мной, — сказал Гарольд Фрэнку. — Я ее люблю.

— Ты ее хочешь, — поправила Марсия. — Это другое дело. Хмельной Гарольд продолжил, поблескивая раздвоенным кончиком носа:

— Она — чудеснейшая ш…

— Штучка, — помогла ему Марсия и выскребла из смятой пачки «Ньюпорт» последнюю сигарету.

— Никогда еще не видел такого непротивления супружеству, — проговорил Гарольд — Non-resistance.

— Рог похоти… — начал очередную цитату Фрэнк, но не закончил. Джанет поняла, что его этот разговор тоже расстраивает.

Но Гарольд все не отлипал от Джанет.

— Как тебе первые тисканья с мальчишками в кустах? Интересно или неприятно? Interessant ou desagreablel.

— В Буффало меня никто не таскал в кусты, — ответила Джанет. — Я была слишком толстая и богатая.

— А мы никогда не были по-настоящему богаты, — вставила Марсия. Просто респектабельные. Зато я считала своего отца святым.

— Да святится кушетка психоаналитика! — провозгласил Гарольд.

Наконец-то разговор вызвал у Джанет интерес. Появилась надежда, что они смогут ее чему-то научить.

— А я считала своего тряпкой, маминым подкаблучником. Она была очень красива и не следила за своим весом. Даже растолстев, она продолжала мнить себя красавицей. Меня она называла гадким утенком. Все твердила: «Я тебя не понимаю. Твой отец — такой красивый мужчина!»

— Обязательно расскажи это психоаналитику, — посоветовала Марсия с невольным сочувствием.

— Зачем, когда здесь мы? — возразил Гарольд. — Pas de besoin avec nous icf. Мне все ясно: ей не дали перейти от однополой любви к матушке к нормальной гетеросексуальности.

Первая наша любовь — материнская грудь. Первые наши дары любимой — кал, детский кал. Ее папаша производит слабительное. Джанет, для меня очевидно, почему ты с нами не спишь.

— Она спит со мной, — вступился за нее Фрэнк.

— Не хвастайся, — осадила его Марсия, и эта простая забота, проступающая под напускной сухостью, подняла ценность Фрэнка в глазах Джанет. Ее взгляд, минуя пустые стаканы и графины, видел в нем товарища по несчастью, обожженного солнцем и измученного желудочными лекарствами.

— Почему тебе обязательно надо все испортить? — неожиданно крикнул он ей. — Пойми, мы все тебя любим!

— А я не люблю путаницу и грязь, — ответила Джанет.

— Тебе разрешали в детстве играть в коровьем навозе? — спросил доктор Гарольд. Марсия фыркнула.

— Чего мы боимся? — спросил Фрэнк у Джанет, испугав ее налитыми кровью глазами и набыченной головой, хотя она на протяжении десяти лет укачивала этого Минотавра по ночам. — Давайте же! — крикнул он, обращаясь уже ко всем сразу. — Все вместе, в одной комнате! Покройте мою белую овечку, я хочу услышать, как она блеет!

Гарольд высокомерно засопел.

— Ты довела мужа до безумия своей фригидностью. Все, у меня разболелась голова.

— Давайте друг друга очеловечим! — умолял Фрэнк. Марсия повернулась к нему, готовая повелевать.

— Перестань цитировать Фредди Торна, Фрэнк! Где твое самоуважение?

Тем не менее Фредди Торн почуял неладное и попытался извлечь из этого выгоду.

— Я слыхал, что в Эпплсмитвилле что-то неладно, — сказал он Джанет. Дело было у нее дома, на апрельском приеме в честь приезда в город четы Уитменов. Джанет забегалась, выполняя роль хозяйки; ей казалось, что она нужна повсюду. Она видела, как Пайт Хейнема заглядывает из-под лестницы под юбку Фокси Уитмен, спускающейся из ванной. Надо будет предупредить Фокси насчет Пайта.

— Где это? — рассеянно спросила Джанет у Фредди.

— Здесь, там, везде, — ответил он, пытаясь вызвать у нее интерес. Весь мир — Эпплсмитвилль.

В углу Джон Онг, лицо без возраста, вежливо слушал сбивчивое лопотание Бена Солца. Джанет решила, что здесь требуется женское вмешательство, но ее не отпускал Фредди Торн. Почему у него, дантиста, такой беззубый рот?

— Они пируют на твоем теле, Джан-Джан, — высказался он. — Ты обслуживаешь двух жеребцов, а в седле сидит Марсия.

— Избавь меня от своих вульгарных фантазий, Фредди, — сказала Джанет, подражая Марсии. — Вопреки утвердившемуся мнению, мы с Гарольдом не любовники. Возможность ими стать рассматривалась, но была отвергнута как слишком хлопотная.

— Ты красавица! — сказал ей Фредди. — Смотришь мне в глаза и несешь чушь — красота! Ты сама не понимаешь, какая ты. Остальные тебе в подметки не годятся. Марсия тоже, как ни старается. Что Би, как ни надирается, что Анджела с ее попытками воспарить. Ты одна — то, что надо. Сделай мне приятное, не ври старику Фредди.

Джанет рассмеялась. Его слова были похожи на полоскание для рта, которое предлагает пациенту дантист — вкусно, но глотать нельзя.

— Ты не упомянул Джорджину, — напомнила она.

— Неплохо смотрится в теннисной юбочке. Умеет трахаться и хорошо готовит — чего еще надо? Между прочим, я не зову тебя замуж.

— Фредди, не заставляй меня говорить тебе гадости.

— Хочешь развеяться?

— С одной стороны да, с другой нет. Это не двуличие?

— Еще какое!

— Мы с Литтл-Смитами просто весело проводим время. Сидим и болтаем. Раньше у нас с Фрэнком не было близких друзей. Ты не можешь себе представить обыкновенную дружбу?

Он погладил себя по блестящему лысому черепу, потом, внезапно возбудившись, яростно его поскреб.

— Между тобой и мной — пожалуйста. Отношение рыбы к другой рыбе, которой она закусывает. Тебе хочется развеяться, я предоставляю тебе такую возможность. Легкая интрижка со мной — и этот твой цирк-шапито снимется с места и покинет город. Ты снова станешь собой.

— В каком смысле «легкая»?

Он стиснул руками невидимый аккордеон.

— Все зависит от желания. Не приживется — значит, не приживется. Ни малейшего осадка на стенках посуды.

— Почему ты мне это предлагаешь? Я ведь тебе не нравлюсь. Тебе подавай Анджелу.

— А: не Анджелу. В: нравишься. С: я люблю помогать людям. Мне кажется, что ты на пороге паники. Не хочу, чтобы до этого дошло. Ты для этого слишком шикарная. Как на тебе смотрится одежда! Кстати, какое великолепное платье! Ты не беременна?

— Глупости! Просто такой покрой.

— Разве не ужасно — залететь и не знать, кто папаша? Или ты глотаешь пилюли?

— Знаешь, Фредди, этот разговор начинает меня злить.

— Все, уже молчу. Можешь и дальше кипеть на медленном огне. Как сказал Хрущев, отправив на Кубу ракеты, кто не рискует, тот не пьет шампанское. Если ты решишь, что я смогу тебе пригодиться — только свистни: я буду тут как тут.

— Спасибо, Фредди. Ты очень милый. — Совесть заставила ее добавить: Да.

— Ты о чем?

— Отвечаю на твой вопрос о пилюлях. Глотаю, в отличие от Марсии: она боится рака.

Фредди ухмыльнулся и сложил большим и указательным пальцем колечко.

— Ты — золото! Последняя золотая девочка. — Он приставил свое колечко ко рту и просунул в него язык.

Джанет серьезно отнеслась к его предложению. Пока она продиралась сквозь толпу гостей на своей вечеринке, оно не выглядело таким уж бредовым. Фредди, умеет очаровать женщину. Марсия, Фрэнк и Гарольд придут в ужас. Тщеславие Гарольда будет уязвлено навсегда. Любовь навлекает любовь. Так бывает. Пайт успешно наводил мостик к бедной малютке Би Герин. Фрэнк исполнял нелепый твист перед Кэрол Константин (как же его пищеварение?). Эдди, сидя на диване, выразительными жестами демонстрировал Бернадетт Онг, как самолеты ожидают посадки над аэропортами Ла-Гардия и Айдлуайлд, объяснял, почему турбовинтовые и частные борта сажают быстрее, чем реактивные, новенькие красавцы «707-е» и «DC-8», почему введение в строй очередной новой модели коммерческих лайнеров обязательно сопровождается гибелью нескольких сотен пассажиров из-за ошибок летчиков и, наконец, чем опасны для авиации стаи скворцов и чаек. Закончил Эдди тем, что уронил узкую курчавую голову на шелковое плечико Бернадетт и притворился спящим. Почетным гостям почет не пошел впрок. Фокси затошнило, поэтому Уитмены уехали раньше остальных. Когда разъехались все, кроме Литтл-Смитов, Джанет спросила Марсию, потягивая вместе с ней ликер за столиком:

— Каким тебе сегодня показался Фредди Торн? Правда, привлекательный?

Марсия засмеялась, звеня и поблескивая серьгами.

— Нисколечко! Он спросил, счастлива ли я в Эпплсмитвилле.

— А ты?

— Я была холодна, как лед. Пришлось ему отчалить. Бедная Джорджина!

— Он и меня об этом спрашивал. Более того, — Джанет не была до конца уверена, правильно ли поступает, но бенедиктин придавал смелости, — он предложил мне стать его любовницей.

— Невероятный болван! — сказал Фрэнк. Бренди был ему категорически противопоказан, тем более третья по счету рюмка.

— Почему ты нам это рассказываешь? — спросил Гарольд, вертя пальцами бокал.

— Не знаю. Удивительно, но его предложение показалось мне не таким уж глупым. Теперь, совсем облысев, он превратился в зловещего красавца.

— В красавца со сладкими речами, — подхватила Марсия, смакуя анисовый ликер.

— Ты мне отвратительна, Джанет, — сказал Гарольд. — Зачем ты вываливаешь это merde на людей, которые тебя обожают?

— Я обожаю ее наполовину, — уточнила Марсия.

— Два с половиной человека тебя здесь обожают, — поправился Гарольд. Deux point cinq.

— Не знаю… — протянула Джанет. — Наверное, жду, чтобы меня отговорили. Не понимаю, почему мужчины так оскорблены. Это введет в наш круг Джорджину. Разве нам не пригодится свежая кровь? Кажется, мы уже раз шестьдесят сказали все, что могли сказать. Мы все знаем про язву Фрэнка, про отца Фрэнка, который избежал язвы, потому что интересовался Китаем, про Шекспира, который уступает Китаю — кажется, кисловат; лично я рекомендую маалокс. Марсия уже заставила нас зазубрить, что ее папа и дедушка-епископ были святыми, что сама она ненавидела Лонг-Айленд, а здесь ей, наоборот, нравится, потому что здесь нет толстячков, играющих в бадминтон и подкладывающих в мартини оливки. Мы наслышаны про проституток Гарольда, про цветную девочку из Сент-Луиса, которой все мы в подметки не годимся…

— Свяжешься с Фредди — угодишь в монастырь, — заявил Фрэнк угрожающим тоном. — Я с тобой разведусь.

— В таком случае, — ответила ему Джанет, — мне бы пришлось вывести всю нашу компанию на чистую воду. Забавно было бы читать про нас в газетах! То, что само собой разумеется для близкого круга друзей, бывает очень трудно объяснить посторонним.

— Для меня очевидно, — сказал ей Фредди Торн в следующий выходной, оставшись вдвоем с ней на кухне Геринов (на этот раз вечеринку устроили они), — что ты никогда не любила Гарольда, а просто набросилась на него, чтобы сравнять счет с Марсией.

В один из будней она лечила у него зубы, и он, вооружившись бормашиной, добился ее версии происходящего.

— Как ты можешь судить, Фредди? — Она лакомилась сельдереем со сметаной, оставшимся от закусок. — Разве можно таким способом проникнуть в частную жизнь других людей? Когда мы с Гарольдом остаемся одни, он бывает таким, что ты представить себе не можешь… Он умеет быть неотразимым.

— Все мы это умеем, — последовал ответ. — Неотразимость — следствие женского решения не сопротивляться. — Казалось, что под толстыми стеклами его очков течет пот. У Фредди были серьезные проблемы со зрением. Недавно он обзавелся новым бором с водяным фонтанчиком и был вынужден часто протирать очки.

— Мне не нравится, когда любопытные тыкают в меня палкой. Сначала изволь превратить женщину в своего друга.

— Мы друзья с тех пор, как ты сюда приехала. — Он погладил ее голую руку. В соседней комнате, где была в самом разгаре болтовня, горели свечи. По-моему, — зашептал он, — ты занялась Гарольдом не для того, чтобы сделать другой паре больно, а чтобы к ним подольститься. Для такой роскошной и богатой особы ты чертовски не уверена в себе.

— А ты для близорукого олуха-зубодера чересчур самоуверен! Кстати, отстал бы ты от Фокси Уитмен. Она беременна.

— Поздравляю. Будет, кому плавать в американских подводных лодках. Она этого еще не знает, но со стороны видно, какая это перспективная штучка: женщины с такой розовой кожей неподражаемы в постели. У них сильнее бьется сердце.

— Какой же ты мерзавец! — У самой Джанет кожа была бледная, даже землистая.

Но впоследствии ей пришлось с ним согласиться: стремление угодить действительно становилось неотъемлемой частью игры. Эпплсмиты достигли состояния, при котором дружно испытывали одни и те желания и просто проявляли друг к другу вежливость. Женщины спали с мужчинами из жалости и обменивались мужчинами с безнадежным изяществом. Оба дома пропитались атмосферой чрезмерной заботы и нездорового гостеприимства. Фрэнка и Гарольда парализовала привычка к похоти; Джанет и Марсия в промежутках между ссорами были внимательны друг к другу, как притихшие родители в приемном покое травматологического отделения.

На следующей неделе Фрэдди поменял ей фарфоровую пломбу, а потом принялся названивать ей ежедневно ровно в полдень, предлагая переспать. Впрочем, места, где бы можно было этим заняться, он не называл, как и время встречи; она догадалась, что серьезных намерений у него нет: он довольствуется интимным ощущением от болтовни. Тем временем Гарольд, умолявший ее возобновить с ним отношения, потрудился заиметь ключ от пустовавшей днем холостяцкой квартиры на Бекон-стрит. Ей стало любопытно, как живут холостяки, и она отправилась с ним туда в пятницу, за два дня до баскетбольного матча, в котором Пайт сломал Фредди мизинец. Достаточно было окинуть квартиру взглядом, чтобы догадаться, что здесь свили гнездо гомосексуалисты. Слишком гармонично была подобрана мебель, в цветовой гамме доминировал оранжевый бархат. Один из жильцов рисовал, вернее, делал коллажи — наклеивал на рекламные объявления из журналов военные заголовки. Обнаженных красоток, брызгающих себе под мышки дезодорантами, он совмещал с разбомбленными крестьянами в лужах крови и Робертом Макнамарой, а в район лобка помещал карикатурные пушки. Получалось безобразно и зло, однако комната почему-то не шокировала — наверное, из-за цветущих магнолий на южной стороне улицы. Гарольд был вежлив, робок, по-отцовски заботлив, предавался трогательным воспоминаниям. Она позволила ему ее раздеть, быстро возбудилась, кончила одновременно с ним, потом, покурив и выпив вина, позволила ему кончить еще раз. После этого орудие оказалось надежно спрятанным, и он, утопая в ее телесах и весь дрожа, как после порки, вылизал ей веки, потом обсосал по одному пальцы ног. Ощущение было забавное до истерики, На следующий день, в субботу, она написала Фредди письмо:

Письмо она отправила по адресу его кабинета в коттедже на улице Божества. Он получил его в понедельник, прочел с улыбочкой и не расстроился. Сначала хотел сжечь бумажку на газовой горелке в лаборатории, но потом, решив, что в его жизни не так уж много любовных тайн, выбросил скомканный конверт в мусорную корзину, а письмо спрятал в карман плаща, где его и нашла Джорджина, пока он был в клубе «Лайонс». На следующий день она поделилась своим испугом с Пайтом, чем нанесла ему несмываемое оскорбление.

Так что Фокси и ошибалась, и не ошибалась по поводу Джанет. Она переоценила степень ее свободы и промахнулась насчет степени сексуальности Фредди Торна. Он только казался агрессивным в отношении женщин, а на самом деле стремился обрести в их лице союзниц. Но тем летом догадки о любовной жизни окружающих захлестнули Фокси, как морская волна, и вышвырнули на берег в том месте, откуда Tap-бокс казался связкой разноцветного бисера.

Высланный из комнаты Пайт Хейнема получил кличку «Хо Ши Мин». Фрэнк Эпплби хотел сделать его Казановой, но Айрин сказала, что требуется реальный персонаж. Фрэнк возразил, что Казанова был не менее реален, чем они, но остальные утверждали, что никак к нему не относятся. Тогда Айрин предложила вице-президента Джонсона, но остальные запротестовали: слишком мрачный тип. Терри Галлахер назвала Хо Ши Мина, и это всех устроило. Лютня сделала Терри более человечной. Всю весну она брала уроки игры на инструменте у старушки в Норвелле. Она сидела с распущенными черными волосами, подобрав толстые губы, словно во рту у нее была монетка или леденец. Эдди, полюбовавшись Терри, предложил было переименовать Пайта в Джоан Баэз, но большинством голосов было решено остановиться на Хо Ши Мине. Джорджина пошла звать Пайта.

Дело было в последний воскресный вечер июня. Сирень, которую Пайт приметил еще раньше, когда мялся у ворот Фокси Уитмен, с первой же майской жарой роскошно зацвела. Первой распустились лавандовые бутоны, потом пошла аскетическая белизна, рядом с которой зелень листьев-сердечек выглядела дешевкой. Но со временем сирень отцвела, высохла, осыпалась и теперь понуро собирала пыль у гаражей. Стрела, самое изысканное из созвездий, зависла между Лебедем и Орлом — огромными поблескивающими аэропланами, ведомыми Денебом и Альтаиром; Млечный Путь казался в раскаленном небе мазком белил. Бесцельные, дурно организованные вечеринки, эти общественные сорняки, силились заполнить светлые вечера, подаренные «летним временем». Усталые теннисисты поглощали холодную колбасу и магазинную пиццу, а грязные заброшенные дети спали под колыбельное занудство, несущееся из телевизора: «Триумфальный тур президента Кеннеди по Западной Европе сегодня сменился приватными переговорами в английском Суссексе…»

Солцы, любители побродить пешком и понаблюдать за птицами, словно Природа была для них обязательной академической дисциплиной, побывали на пляже, где полюбовались куликами и искупались. Айрин были противопоказаны прямые солнечные лучи, поэтому днем она щеголяла в широкополой шляпе и в кофте с длинными рукавами, а купаться ходила только вечером. У дальних скал они с Беном нашли чету Хейнема и Уитменов. Кен был любителем поплавать с маской, и дети Хейнема пришли в восторг от его оснащения. Здесь сразу у берега начиналась глубина — отличное место для ныряния. Пайт учил Рут плаванию в маске и ластах, Нэнси завидовала сестре и плакала, Кен и Анджела, очень гармоничная пара, стояли рядом и следили за скользящим на горизонте парусом. Фокси в лимонно-желтом купальнике с юбочкой — специальный фасон для беременных — лежала на гладком камне с закрытыми глазами и улыбалась. Айрин завидовала всеобщему счастью под тем самым солнцем, которое доставляло ей столько мучений. Те, кто не боялся солнца, находились на пляже с полудня. Импульсивно, разве что в слабой надежде вовлечь Фокси, ни в чем пока что не участвующую, в какой-нибудь из своих проектов (дошкольное образование, борьба с дискриминацией при продаже и сдаче жилья, сохранение плодородия почв) она пригласила всех четверых к себе. Солцы жили рядом с полем для гольфа, в узком доме под асбестовой кровлей неподалеку от дома Константинов. Те, увидев машины, тоже пришли, прихватив Терри Галлахер. Кэрол, занимавшаяся балетом, шитьем, ткачеством и живописью, к тому же играла на гитаре, так что этим летом они с Терри часто встречались, чтобы попеть дуэтом. По предложению Эдди, Бен Солц позвонил Эпплби, а у тех в гостях оказались Литтл-Смиты и Торны; в результате прибыла половина — Фрэнк, Марсия и Джорджина. На часах было уже начало девятого. Не дожидаясь темноты, Эдди свозил на своей «веспе» Анджелу — не кого-нибудь, а именно ее — в итальянский ресторанчик на 123-м шоссе за пятью пиццами. Снова появившись на пороге тесной гостиной Солцев, Анджела привлекла к себе всеобщее внимание, так она раскраснелась от ветра и от стараний не выронить коробки. На ней был черный купальник и мокрое полотенце на поясе; когда она наклонилась вперед, чтобы откусить кусок пиццы, Пайт увидел ее соски. Соски жены, лакомое блюдо мужа. Они не думали, что засидятся, и взяли с собой детей. Рут смотрела широко распахнутыми слезящимися глазами на телеэкран в компании старшего сына Солцев Бернарда; Нэнси уснула в комнате маленького Иеремии. Айрин любила играть в слова. К половине двенадцатого, когда Кен Уитмен уже занялся разглядыванием своих шнурков, Фрэнк Эпплби перестал интересоваться чем-либо, кроме своего пищеварительного процесса, а Джанет уже дважды звонила, проверяя, не уехал ли он куда-нибудь с Марсией и спрашивая, собираются ли они помочь ей удалить из дому Фредди Торна, компания успела четыре раза сыграть в «призраки», дважды в «правду» и трижды в «Боттичелли». Оставались шарады. Эдди Константин выиграл первым, со второй попытки идентифицировав себя с покойным Папой Иоанном. Джорджине потребовалось чуть больше времени, чтобы угадать, что она — Алтея Гибсон. Потом вызвался Пайт — ему хотелось в туалет и надо было проверить Нэнси («Я никогда не вырасту и никогда в жизни не умру»). Волосы торчали у нее в разные стороны, купальный костюм съехал, обнажив попку с прилипшими песчинками. Пайту хотелось посидеть с дочкой, но его пленяла яркая жизнь внизу. Спи. Прости нас во сне.

Его сделали Хо Ши Мином.

На лестнице он, глядя прямо перед собой, потрепал Джорджину по бедру в память о былом. В гостиной он появился в свитере и клетчатых плавках. Его голые ноги выглядели узловатыми и вывернутыми, но Фокси они показались затянутыми волосяным туманом.

— В каком пейзаже я нахожусь? — спросил он.

— В джунглях, — ответила Джорджина.

— Рисовые чеки, — уточнила Марсия Литтл-Смит.

— Разорванный, — проговорила Терри Галлахер.

— Разорванный пейзаж? — спросил Пайт.

— Скорее, усмиренный. Анджела зажмурилась и сказала:

— Вижу храм с красными колоннами, безголового идола, затянутого травой, и человека, пишущего мелом математические формулы на широкой части ноги идола.

— Сексуально, — сказал Эдди Константин. Джорджина задрала подбородок.

— Кто-нибудь еще? — позвал Пайт. — Фокси? Кен?

— Не знаю, почему, но мне хочется произнести «Индиана» — сказал Кен.

Все засмеялись, кроме Фокси — та утвердительно кивнула.

— Он прав. Что-то спокойное, серое, заурядное. Орегон? Южная Дакота?

— Скорее, Северная, — подсказал Фрэнк Эпплби.

— Не намекать! — прикрикнула Кэрол Константин. Она сидела на полу то ли в молитвенной позе, то ли в позе прядильщицы; возможно, так сидят, когда играют в «монополию». Ее ноги были сложены под зеленой балетной юбочкой, торс торчал прямо вверх, как древесный ствол. У нее был поразительно узкий стан, узкие продолговатые ноздри все время шевелились.

— Какой я цветок? — спросил Пайт.

— Мак.

— Бородатка, — сказала натуралистка Айрин Солц. — Или бахромчатый ятрышник.

— Бахромчатый ятрышник в тени огромного китайского тюльпанного дерева, — сказал Фрэнк Эпплби.

— По-моему, Фрэнк не понимает смысла игра, — пожаловалась Кэрол Марсии. — Он подсказывает!

— Вижу что-то серое, — сказала Фокси Уитмен. — Белая омела.

— От вас я слышу только про серое, — сказал Пайт Фокси со странной интонацией и обратился к Анджеле: — Цветок. Кен?

— Полынь, — сказал Кен с ноткой враждебности, глядя на свои ноги. Неужели нарочно?

— Не цветок, а лилия, подаренная ребенком жене мэра на праздник, сказала Анджела.

— Увядшая гардения в петлице автобусного кондуктора, — сказала Терри Галлахер и широко улыбнулась, принимая похвалы. Все чувствовали, что она меняется, готовится расцвести.

— Чертополох, — сказала Джорджина. — С официальной точки зрения.

— Трудно понять, нравится тебе этот человек или нет, — пожаловался Пайт.

— Ты уже определился с полом персонажа? — спросила его Кэрол. На ее лице, хоть и находившемся целиком на свету, лежали тени: на крыльях носа, в уголках рта, под оттопыренной нижней губкой — там вообще было темно. Пайт заметил, что она удлинила себе косметикой глаза, в действительности маленькие и близко посаженные — настолько близко, что иногда ее прищур казался косоглазием. Такой она меньше его удивляла. У нее были тусклые каштановые волосы, собранные в хвост — уже неподходящая для ее возраста прическа.

— Мужской, — ответил ей Пайт. — Но это, по-моему, неважно. Он не гордится своей принадлежностью к мужчинам.

— В отличие от кого? — холодно спросила Кэрол. Пайт покраснел как по заказу и невпопад спросил:

— Какой стиль живописи?

— Модерн, — сразу ответила Анджела.

— Рисунки в испанских пещерах, — так же поспешно сказала Фокси.

Фрэнк Эпплби закатил глаза и простонал:

— Мне в голову приходят только вещи, про которые Кэрол все равно запретила бы мне говорить.

— Ты о чем? — спросила Кэрол.

— О советском плакате.

— Против этого я не возражаю, — сказала Кэрол. — Не очень по правилам, но пускай.

— Кто назначил тебя судьей? — спросила ее Айрин Солц.

— Иллюстрации в медицинском учебнике, — твердо сказал Кен Уитмен. Страницы из рисовой бумаги.

— Неплохо, — сказал кто-то после вежливого молчания.

— «Терри и пираты», — сказал Эдди Константин.

— Извините, — не выдержала Кэрол, — но, по-моему, все это ужасно. Получается Ив Таити. И, возможно, Арчил Горький.

— Драматург, — подсказал Фрэнк.

— Тот — Максим, — возразила она.

Кен, вспомнив об успехе других своих каламбуров, невинно спросил:

— Кем был Максим Из? Фокси вздрогнула.

— Еврейским экспансионистом, — сказал Эдди. — Не обижайся, Бен.

— Другие художники или направления в живописи? — терпеливо спросил Пайт.

— Вряд ли это поможет, Пайт, — сказала Марсия. — Это слишком в лоб. Нужен более широкий подход.

Пайт догадался, что Фрэнк заскучал, и спросил его:

— К какой пьесе Шекспира я отношусь?

Фрэнк с трудом поворочал мозгами и, глотнув бренди, ответил:

— «Антоний и Клеопатра» с точки зрения Октавиана.

— А «Тит Андроник»? — подсказала сочувствующая Марсия.

— Слишком много беспорядка, — сказал Фрэнк. — Наш герой — сама эффективность.

Фокси Уитмен (она побывала дома и сменила свой бесформенный купальный костюм беременной на канареечное гавайское платье, скрывающее живот) пыталась обратить на себя внимание.

— Как насчет «Отелло», где прав Яго?

— Он и так прав, — сказал Фрэнк и заржал.

Усталый Бен Солц поднялся и спросил:

— Кто желает еще пива? Бренди? Джина у нас полно, а вот тоник кончился.

— Что-то ты тянешь, Пайт, — сказала Джорджина. — Почему ты отвергаешь все наши подсказки?

— Вы меня смущаете. У меня не выходит из головы медицинский учебник Кена.

— Забудьте про учебник, — сказала Фокси.

— Хорошо. Напиток?

— Чай.

— Скорее, сорт сушонг, а не высший сорт индийского.

— Чай с мускатным орехом, — сказала Анджела.

— Анджела, вам этот человек нравится? — спросила Терри.

— Куда же деваться, раз это мой муж?

— Ненавижу чай, — сказал Пайт. — С мускатным орехом тоже.

— Ты же его никогда не пил, — возразила Анджела.

— Откуда такая уверенность? — Остальные зашикали, чтобы дать им поругаться. — Какая еда? — поспешно спросил Пайт.

— Рис.

— Рис, но тебе этого, конечно, мало, — сказал Бен, вернувшись с двумя бутылками пива.

— Вареный или жареный? — спросил Пайт.

— Вареный. Так чище, — ответила Анджела.

— И аккуратнее, — вставила Марсия. Терри закрыла глаза и добавила:

— Только бы не пережечь…

— Ну вас к черту! — не выдержал Фрэнк Эпплби. — Возьму и выскажу то, что пришло в голову: монах на вертеле.

Кэрол крикнула, вся изогнувшись и выбросив из-под юбки ноги:

— Это свинство, Фрэнк! Ты специально!

— Нго Днем, — произнес Пайт с огромным облегчением.

— Вот и нет! — раздался радостный крик. — Близко, но все равно мимо.

— Близко? Дальше не бывает!

— Церковь та, да не та сторона.

Последняя реплика принадлежала Джорджине. Она подала ему руку помощи, и помощь была принята, в отличие от помощницы.

— Хо Ши Мин! — крикнул счастливый Пайт, и игра рассыпалась. Пиво пошло по кругу. Терри Галлахер и Кен Уитмен поднялись одновременно и удивленно переглянулись.

— Все вы тут предатели! — горячился Пайт. — Как любовно вы изображали врага демократии! Цветочки, приглушенные краски…

Джорджина почувствовала, что упрек адресован Анджеле и Фокси.

— Ты сам просил цветов.

— Нет бы попросить животных! Получил бы горностая с бакенбардами.

— Или худосочную панду.

— За что его ненавидеть? — вмешалась Айрин, долго и нехарактерно молчавшая. — Он такой, как им хочется.

— Chacun a son gouf, как сказал бы Гарольд, будь он здесь, высказалась Марсия, хотя никто не ждал от нее лояльности к мужу.

— Я тоже проявила доброту: прямым текстом напомнила, что герой служил в Париже кондуктором, — сказала Терри. — Что ж, спасибо, мне пора. Завтра нас ждет ранняя месса, а бедняга Мэтт весь день показывал клиентам дома.

— Нам тоже пора, — подхватил Кен. — Идем, Фокс.

Но остальные, находясь под впечатлением, произведенным случайно получившейся парой — красивыми, рослыми, черноволосыми, серьезными Терри и Кеном, — пожелали немного поиздеваться над Фокси.

— Пожалуйста! — взмолилась Кэрол. — Сыграем еще. Теперь — с Фокси.

— Фокси, Фокси!

— Все беременные женщины — вон!

Фокси посмотрела на Кена. Он прочитал на ее лице трогательную нерешительность. Эта нетрезвая, вкрадчивая публика была для нее сильным соблазном. В конце концов, дома ее ждали комары, доски и опилки. С другой стороны, она устала, она его жена, верная жена…

— Нет, я буду стоять перед вами, как последняя дура. Я плохо понимаю игру.

— Отлично понимаете!

— Играть будете вы сами!

— Ваши реплики были прекрасными!

— Мы выберем персонаж попроще: Маргарет Трумэн, а не Джекки Кеннеди. Десять минут — и вы свободны.

Она дрогнула, но тут поверх голов прозвучал голос Кена — участливый, но одновременно пугающий. Его облик был непреклонен. Казалось, его слова достигли ее слуха по проводам.

— Лично я выдохся, Фокс. Но ты поиграй. Тебя подвезет Марсия.

— Нет, так не пойдет. Марсия займется Гарольдом. Я поеду с тобой.

— Нельзя! — заголосили все. — Вас уже назначили. Надо играть!

— Останься, — сказал Кен и развернулся, чтобы идти. Она почувствовала себя отвергнутой. Наверное, ему надоела ее беременность. Она просила его помочь ей справиться с нерешительностью, а он столкнул ее вниз, вместо того, чтобы подать руку. Она сердито кивнула и пошла наверх, как до нее Пайт.

Решение было принято быстро, так как июнь оказался богат на новости: смерть Папы Иоанна, самопожертвование Кван До, полет в космос Валентины Терешковой, отставка Джона Профумо, отмена молитвы в государственных школах США. Скоро Джорджина позвала ее, подойдя к лестнице:

— Элизабет! Элизабет Фокс Уитмен, спускайтесь. — Голос был точь-в-точь как у ее тетушки из Уилмингтона.

Фокси вошла в гостиную, как ребенок, получивший нагоняй. Сияющие лица показались ей необузданными. Ей больше понравилось наверху, в темноте, среди пришпиленных к стене карт, разбросанных игрушечных рельсов, бесшумно спящих детей. Она вспомнила свою спальню и луну, мучающуюся вместе с ней бессонницей. Пустую подушку рядом с Кеном — свою подушку.

Кен и Терри Галлахер уехали, Фрэнк Эпплби уснул, закинув нога в сандалиях на лжеколониальный кофейный столик Солцев, разинув рот и похрапывая. Из кухни доносился шепот. Фокси недосчиталась в гостиной Эдди Константина и Айрин. Шестеро оставшихся (четверо — женщины) глядели на нее устало и угрожающе. Фокси поняла, что лучше ей было уехать с мужем. Игра исчерпала себя, и они всего лишь проявляли вежливость, желание окружить ее, новенькую в компании, любовью. Быстрее догадаться — и домой!

— Какой… какой я океан? — Фокси опасалась, что правила запрещают пользоваться уже звучавшими ассоциациями, и хотела получше себя проявить. Пайт Хейнема, сидевший рядом с женой на шишковатом диване, уставился в свой стакан.

— Океан? — отозвалась Кэрол. — Как странно! Штормящий, наверное.

— Иногда штормящий, иногда неподвижный, — вступила в игру Марсия. — А иногда с волнами в дом высотой.

— Без следов, — сказал Пайт.

— Как это?

— Корабли плавают по вам взад-вперед, не оставляя следов. Вы принимаете всех. Они не оставляют на вас отпечатка.

— Кусочек океана, — сказал Бен с улыбкой, — где живет русалка.

— Только без прямых намеков! — напомнила Кэрол. Фокси, внезапно страшно засмущавшись, спросила:

— Какой я все-таки океан, Анджела?

— Не океан, — ответила та, — а маленький грустный пруд.

— Грустный?

— Вроде зацветшего болота, — оскорбительно брякнула Джорджина. Все, включая мужчин, согласно захихикали.

— А время дня?

— Два часа ночи.

— Одиннадцать утра, мятые простыни.

— Любое. Весь день напролет.

И снова недобрый смех. Лицо Фокси медленно заливала густая краска. Как они ни старались, она хотела полюбить персонаж, который изображала.

Анджела предприняла попытку ее спасти.

— Я вижу этого человека часов в десять вечера, идущего по освещенному городу, счастливого, ни о чем не думающего.

— Или даже, — подхватила Марсия, — в половине пятого дня, в парке, с непокрытой головой, улыбающегося старикам, белкам и младенцам.

— Мы слишком увлеклись! — пропела Кэрол, с резким поворотом головы, как балерина в пируэте, косясь на дверь кухни, откуда все еще доносился шепот.

Пайт подсказал, что надо думать об Англии. Королева Елизавета (застоявшееся болото)? Вирджиния Вульф («Волны»)? А как быть с мятыми простынями? Женоподобный, нездоровый мужчина? Литтон Стрэчи. Уайлд. Плавающие взад-вперед корабли из реплики Пайта — актерские роли? А как же заросший пруд? Какая она дурочка! Боится ошибиться, застенчивая, дремучая… На нее давила обстановка в гостиной Солцев: темные бархатные кресла с салфеточками на подлокотниках, кленовые полки с журналами «Сайентифик Америкен», «Ньюсуик» и «Лук», пытливые переносные лампы слева от каждого кресла, солнечный Ван-Гог на стене, свадебные фотографии, замершие на желтозубом пианино, неуклюжая вешалка и древнее овальное зеркало в темной прихожей, узкая лестница, уходящая круто вверх, по которой дети взбираются каждый вечер, борясь со страхом. В таких домах — узких, окруженных кустами гортензии, где ребенок мог пописать или спрятаться от назойливых родственников, — жили в Делавэре кузины ее матери. Наследниками среднего класса стали евреи — других охотников на это добро не нашлось.

— Какой общественный слой? — спросила Фокси.

— Слишком в лоб, — предупредила Кэрол.

— Низкий, — ответила Джорджина.

— Между низким и средним, — поправил ее Пайт. — С кое-каким образованием и достоинством.

— Всего понемножку, — сказала Анджела. — Ниже низкого, выше высокого.

— Вы говоришь, как сторонница гностицизма, — с манерной педантичностью сказал Бен Солц Анджеле.

— Какое нелепое предположение! — возмутилась Марсия.

— Не понимаю, как она может быть известна, при такой вопиющей обыкновенности! — воскликнула Фокси.

— За счет своих скрытых талантов, — подсказал Пайт.

— Между прочим, мы не уточняем, он это — или она, — напомнила Кэрол.

— Какая я птица? — спросила тогда Фокси.

— Райская, — ответила Анджела.

— Воробей.

— Голубка.

— Добрая голубка.

— А я, — сказал Пайт, — представляю себе птицу с высокими лапами, с блестящей грудкой. Какаду?

— Вы — воловья птица, — сказала Джорджина.

— Несправедливо! — сказал Пайт, поворачиваясь к Джорджине. Та пожала плечами.

— Она пользуется чужими гнездами.

Фокси чувствовала себя так, словно предстала перед ними обнаженная, сама этого не сознавая, как труп на столе морга, все еще слышащий разговоры, холодные непристойные шуточки в свой адрес… Ей хотелось быть с Кеном, удрать, не скрывая своей слабости. Она согрешила и была достойна кары.

— Кто мой аналог в Библии? Знаю, вы скажете — Далила.

— Почему? — возразил Пайт. — Вы к себе слишком строги. Скорее, Агарь.

— Нет, — сказал Бен, — она — Ависага. Так звали девушку, которую привели к умирающему Давиду для согрева. «Вехам леадони хамелех». Это на древнееврейском.

— И что дальше? — спросила Марсия.

— «Вехамелех лох яда-ax». Царь не познал ее.

— Как замечательно ты изъясняешься на древнееврейском, Бен! — восхитилась Марсия.

— Я изучал его десять лет. Я из консервативной семьи.

— Даже носил эту маленькую шапочку?

— Ермолку. — У него была пугающая львиная улыбка, со сверкающими в бороде зубами. — Летом меня посылали в лагерь Рамах.

— Джорджина! — позвала Фокси.

— Я не знаю Библию. Я склоняюсь к Далиле. Или к Магдалине, хотя это, наверное, дерзко.

— А я вижу ее среди жителей Иерусалима, не попавших в Евангелия, сказала Анджела. — Ей было не до того: она как раз флиртовала с римским солдатом, когда мимо несли Крест.

— Кошмарная женщина! — сказала Фокси. — Заросший пруд, воловья птица…

— Вы слушаете одну Джорджину, а Джорджина нынче склонна морализировать, — предупредил ее Пайт.

— Вам она тоже не нравится. Ей симпатизируют только Анджела и Бен. Сказав это, Фокси ощутила ревность. Ей не хотелось объединять Анджелу и Бена, потому что Бена — не настоящего, а воображаемого, разбуженного настоящим, — ей хотелось видеть своим собственным евреем.

В кухне перестали, наконец, шептаться.

— Сколько можно тянуть? — сказала Кэрол и встала, якобы чтобы размяться после долгого сидения на полу. Заглянуть в кухню она не посмела, а только сделала один шаг к кухонной двери и громко позвала:

— Помогите нам, вы двое! Она застряла.

— Сдаюсь, — сказала Фокси. — Кто же я? Никогда не слыхала о таком персонаже.

— Слыхали, слыхали, — заверил ее Пайт. Он желал ей успеха и был смущен ее неудачей.

— Наверное, я — жалкая статистка. Никогда не запоминаю их имен.

— Нет, в данный момент вы — звезда, — сказал Пайт.

— В данный момент?

— Вы только изображаете недогадливость, — сказала ей Кэрол. — Вы с нами флиртуете.

— Пораскиньте мозгами, — посоветовал Пайт. — Перед вами весь мир.

— Продолжайте задавать вопросы, — разрешил Бен.

Все превратились не то в суфлеров, не то в рассерженных родителей, шикающих на упрямого ребенка, портящего рождественскую постановку. В суровых глазах Джорджины читалось удовлетворение.

— Спросите Фрэнка, в какой пьесе Шекспира он вас видит? Сейчас я его разбужу. — Марсия переместилась поближе к распластанному Фрэнку, утонула в углу мягкого дивана и по-свойски стала шептать ему на ухо, пока он не разлепил веки и не уставился перед собой непонимающим взглядом. Фокси показалось, что он еще видит сон и смотрит сквозь нее.

— Помогите, Фрэнк! — взмолилась она. — Из какой я шекспировской пьесы?

— «Троил», — пробормотал он и снова захлопнул веки.

— Не читала…

— А по-моему, вы из сонетов, — сказала Марсия.

— Все вы слишком умные, — сказала Фокси. — Я окончательно растерялась. Подумала было про принцессу Маргарет, а вы… — Их смех стал оскорбительным. — Ненавижу вас! Хочу домой. Сдаюсь.

— Не сдавайтесь, — попросил ее Пайт. — Чувствую, вы знаете ответ. Просто вы перестарались.

— Противоположность принцессе? — задал Бен наводящий вопрос.

— Побирушка. Цветочница. Элиза Дулиттл. Но я думала, что вымышленного персонажа быть не может.

— Не может, — успокоила ее Джорджина. — Вы не Элиза. Противоположность деве?

— Пусть Фокси сдастся, если ей так хочется, — предложила Анджела.

— Она подошла слишком близко, чтобы сдаться, — возразила Кэрол.

Айрин Солц вернулась в гостиную, приглаживая волосы. Ее черные брови разлетались, как крылья.

— Эдди просил тебе передать, что он поехал домой, — обратилась она к Кэрол. — У него завтра рейс. Он вышел через кухонную дверь.

— Так я и знала, — сказал Кэрол, просияв, и снова превратилась в растущий из пола прямой стебель. — Попробуйте еще раз, — попросила она Фокси.

Фокси спросила со вздохом обреченной:

— Какой я цветок?

Теперь все старались ей помочь, поэтому ответы были пространными.

— Тигровая лилия, пересаженная из деревенского палисадника на городскую улицу, — сказала Кэрол.

— Ну и возня! — фыркнула Джорджина. — Я представляю себе что-то нехитрое, но с претензией. Мак!

— Хо Ши Мин тоже был маком, — возразил Пайт.

— Правильно. Тут возможна близость, — ответила Джорджина. Ее глаза чуть навыкате смотрели на него возмущенно, искусственный загар и ранняя седина завершали портрет обиженной женщины среднего возраста, в которую она скоро превратится. Фокси помнила молчание Джорджины на ужине со свечами у Геринов — загадочное, довольное молчание, в котором в тот тягостный вечер Фокси чудилась та же химическая природа, что в ее беременности. С тех пор Джорджина резко постарела.

— Не знаю, кого вы загадали, — сказала Айрин. Кэрол пошептала ей на ухо.

— Шиповник, — сказала Айрин, не раздумывая.

— Кажется, — заговорила Анджела, — после атомной бомбардировки Японии там невесть откуда появился и расцвел посреди радиоактивной зоны цветок. Вот и этот человек кажется мне преобразователем всего современного яда в красоту.

— Большое спасибо, Анджела, — прочувственно сказала Фокси. — Теперь я меньше возражаю против этого человека.

— Кисть дьявола, — сказала Марсия. — Или что-то тепличное.

— Знаете, — подхватил Бен Солц, — иногда, выпалывая вокруг дома сорняки, вы наталкиваетесь на растение — кружева королевы Анны или худосочные дикие астры. Это тоже, конечно, сорняки, но у вас не хватает духу их выполоть, потому они тоже украшение.

— Мы все такие, — сказала Анджела.

— Говори за себя, милочка, — предупредила ее Джорджина.

— Герань, которую переносят с подоконника на подоконник следом за солнцем, — сказал Пайт. — Гиацинт, продаваемый в пластмассовом горшке. Иногда роза леди Палмерстон. Вы когда-нибудь замечали, Фокси, как оранжерейные гвоздики кладут в ведро с чернилами для подкраски? Так получают зеленые гвоздики ко дню Святого Патрика. А вы, по-моему, желтая гвоздика, которую заставляют впитывать красные чернила. Так получают невероятный черный цвет, чтобы люди трогали вас, принимали за искусственный цветок, поражались, что вы настоящая. Умирая, вы истекаете черной кровью и снова становитесь желтой. — Его плоское, напряженное лицо само превратилось в захватанный, вянущий цветок.

— Бывает, что мы, сами того не желая, проявляем жестокость, — сказала Кэрол.

— Обратимся-ка к книгам, — нетерпеливо предложила Марсия. — «Молл Фландерс» Яна Флеминга.

— «Финеас Финн» в сокращенном изложении «Плейбоя», — сказала Анджела.

— «Красная Шапочка» маркиза Де Сада, — хмыкнул Бен.

— Хватит! — взмолилась Фокси. — Все., сдаюсь! Я слишком глупа. Кто это, Анджела?

Анджела покосилась на Пайта, ожидая от него разрешения раскрыть секрет. В этот момент, слегка напуганная голубым свечением ее глаз, Фокси прочла, как газетный заголовок, искомое имя.

— Неужели?..

И, не желая этого, даже не зная, когда у нее потекли слезы, Фокси расплакалась от утомления и замешательства. Все, за исключением Анджелы и Бена, утвердились в том, что и раньше подозревали: Фокси возомнила себя Пайтом.