"Памяти Джона Ингерфильда и жены его Анны" - читать интересную книгу автора (Джером Джером Клапка)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Если вы доедете на метро до Уайтчепл-роуд (Восточная станция) и, сев в один из желтых трамвайных вагонов, которые ходят оттуда по Коммершл-роуд мимо харчевни «Джорджа», где стоит (или стоял некогда) высокий флагшток, под которым сидит (или сидела некогда) пожилая торговка свиными ножками – полтора пенса штука, доберетесь до того места, где арка железнодорожного моста наискось пересекает путь; сойдете и свернете направо в узкий, шумный переулок, ведущий к реке, а затем снова направо, в еще более узкий переулок который легко узнать по трактиру на однрм углу явление вполне обычное) и лавке торговца подержанным морским товаром на другом, где необычайно жесткие и неудобные одежды гигантских размеров раскачиваются на ветру, напоминая привидения, – то доберетесь до запущенного кладбища, обнесенного оградой и окруженного со всех сторон унылыми, перенаселенными домами. Невесело выглядят эти старые домишки, хотя жизнь так и кипит у их вечно открытых дверей. Сами они и старая церковь среди них словно утомлены этим непрекращающимся шумом.

Быть может, простояв здесь столько лет, прислушиваясь к глубокому молчанию мертвых, они находят голоса живых назойливыми и бессмысленными.

Заглянув сюда сквозь ограду со стороны реки, вы увидите в тени закопченного крыльца столь же закопченной церкви (в том случае, если солнце сумеет пробиться сюда и отбросить вообще какую бы то ни было тень в этом царстве вечных сумерек. Необычайно высокий и узкий надгробный камень, некогда белый и прямой, а ныне расшатанный и покосившийся от времени. На камне высечен барельеф, в чем вы сами убедитесь, если подойдете к нему, воспользовавшись воротами на противоположной стороне кладбища. Барельеф, – насколько его еще возможно рассмотреть, ибо он сильно пострадал от времени и грязи, – изображает распростертого на земле человека, над которым склонился кто-то другой, а немного поодаль находится еще какой-то предмет с очертаниями столь неясными, что его можно с одинаковым успехом принять и за ангела и за столб.

Под барельефом высечены слова (ныне уже наполовину стершиеся), которые и послужили заглавием, для нашего рассказа.

Если вам случится воскресным утром бродить в тех местах, куда долетают звуки надтреснутого колокола, сзывающего немногочисленных старомодного вида прохожих, движимых силой привычки, на богослужение под эти покрытые плесенью своды, и разговориться со стариками, сидящими иногда в своих длинных сюртуках с медными пуговицами на низком камне у поломанной решетки, то они, возможно, расскажут вам эту повесть, как рассказали ее мне очень давно, так давно, что об этом и вспоминать не хочется.

Но на тот случай, если вы не пожелаете утруждать себя или если старикам, – хранившим в памяти эту историю, надоело болтать и их уже никогда больше не удастся вызвать на разговор, а вы все-таки захотите ее услышать, я решился записать ее для вас.

Но я не в состоянии передать эту историю так, как мне ее рассказали, ибо для меня это была лишь легенда, которую я услышал и запомнил, чтобы потом пересказать за деньги, в то время как для них это было нечто имевшее место в действительности и, подобно нитям, вплетенное в ткань их собственной жизни. Во время рассказа лица, которых я не мог видеть, проплывали среди толпы, оборачивались и смотрели на них, и голоса, которых я не мог слышать, говорили с ними сквозь шум улицы, так что в слабых, дребезжащих звуках их речи трепетно звучала та музыка жизни и смерти, и моя история по сравнению с их рассказом не больше, чем болтовня какой-нибудь кумушки по сравнению с повествованием человека, грудью испытавшего всю тяжесть битвы.

Джон Ингерфилд, хозяин салотопенного завода, Лавандовая верфь, Лаймхаус, происходит из скупого, практичного рода. Первый представитель этого рода, которого взор Истории, проникая сквозь густой туман минувших столетий, способен различить сколько-нибудь отчетливо, – длинноволосый, загорелый в морских странствиях человек, которого люди зовут по-разному, Инге или Унгер. Дикое Северное море пришлось ему пересечь, чтобы добраться сюда. История повествует о том, как вместе с небольшим отрядом свирепых воинов высадился он на пустынном берегу Нортумбрии; вот он стоит, вглядываясь в глубь страны, и все его достояние находится у него за спиной. Оно состоит из двуручной боевой секиры стоимостью что-нибудь около сорока стюк в деньгах того времени. Однако бережливый человек, наделенный деловыми способностями, даже из малого капитала сумеет извлечь большую прибыль. За срок, который людям, привыкшим к нашим современным темпам, покажется непостижимо коротким, боевая секира превратилась в обширные земельные угодья и тучные стада, продолжавшие затем размножаться с быстротой какая и не снилась нынешним скотоводам. Потомки Инге, по – видимому, унаследовали таланты своего предка, ибо дела их процветают, а достояние приумножается. Этот род сплошь состоит из людей, делающих деньги. Во все времена, из всего на свете, всеми средствами делают они деньги. Они сражаются ради денег, женятся ради денег, живут ради денег и готовы умереть ради денег.

В те времена, когда самым ходким и ценным товаром на рынках Европы считались сильная рука и твердый дух, все Ингерфилды (ибо имя «Инге», давно укоренившееся на йоркширской почве, измененное и искаженное, стало звучать именно так были наемниками и предлагали свою сильную руку и твердый дух тому, кто платил больше. Они знали себе цену и зорко следили за тем, чтобы не продешевить; но, заключив сделку, они храбро сражались, потому что это были стойкие люди, верные своим убеждениям, хотя убеждения их и были не слишком возвышенны.

Шло время, и люди узнали о несметных сокровищах за океаном, ожидающих храбрецов, которые сумеют покорить морские просторы; и спящий дух старого норманского пирата пробудился в их крови, и дикая морская песня, которой они никогда не слышали, зазвучала в их ушах; и они построили корабли, и поплыли к берегам Америки, и, как всегда, завладели огромными богатствами.

Впоследствии, когда Цивилизация начала устанавливать и вводить более суровые правила в игре жизни и мирные пути обещали стать прибыльнее насильственных, Ингерфилды сделались солидными и трезвыми торговцами и купцами, ибо их честолюбивые помыслы передавались из поколения в поколение неизменными, а различные профессии были лишь средством для достижения одной цели.

Пожалуй, это люди суровые и жестокие, но справедливые – в том смысле, в каком сами они понимали справедливость. Они пользуются славой хороших мужей, отцов и хозяев, но при этом невольно приходит на ум, что к ним питают скорее уважение, чем любовь.

Эти люди взыскивали долги до последнего фартинга, но и не были лишены сознания собственных обязанностей, долга и ответственности, – мало того, им случалось даже проявлять героизм, что присуще великим людям. История сохранила память о том, как некий капитан Ингерфилд, возвращаясь с несметными сокровищами из Вест-Индии, – какими путями довелось ему собирать свои богатства, пожалуй, лучше здесь особенно подробно не разбирать, – был настигнут в открытом море королевским фрегатом. Капитан королевского фрегата вежливо обращается к капитану Ингерфилду с просьбой быть настолько любезным и немедленно выдать одного человека из команды, который так или иначе стал нежелательный для друзей короля, с тем чтобы он (упомянутое нежелательное лицо) был незамедлительно повешен на нок-рее.

Капитан Ингерфилд вежливо отвечает капитану королевского фрегата, что он (капитан Ингерфилд) с величайшим удовольствием повесит любого из своей команды, кто этого заслуживает, но права своего не уступит ни королю Англии, ни кому бы то ни было другому на всем божьем океане. Капитан королевского фрегата заявляет на это, что, если нежелательное лицо не будет незамедлительно выдано, он, к своему величайшему сожалению, вынужден будет отправить капитана Ингерфилда вместе с его кораблем на дно Атлантического океана. Ответ капитана Ингерфилда гласит: «Именно это вам и придется сделать, прежде чем я выдам одного из моих людей», – и он атакует огромный фрегат с такой яростью, что после трехчасового боя напитан королевского фрегата считает за благо возобновить переговоры и отправляет новое послание, учтиво признавая доблесть и воинское искусство капитана Ингерфилда и предлагая, чтобы тот, сделав достаточно для поддержания своей чести и доброго имени, пожертвовал теперь ничтожной причиной раздора, получив таким образом возможность скрыться вместе со своими богатствами.

– Передайте своему капитану, – кричит в ответ Ингерфилд, понявший теперь, что, кроме денег, есть и другие ценности, за которые стоит сражаться, – что «Дикий гусь» уже перелетал моря с животом, набитым сокровищами, и если богу будет угодно, то перелетит и на этот раз, но что хозяин и матросы на этом корабле вместе плавают, вместе сражаются и вместе умирают!

После этого королевский фрегат открывает еще более яростную стрельбу, и ему, наконец, удается привести в исполнение свою угрозу. Ко дну идет «Дикий гусь», ибо окончена последняя охота, ко дну идет он, зарывшись носом в воду, с развевающимися флагами, и вместе с ним идут ко дну все, кто еще остался на палубе; они и поныне лежат на дне Атлантического океана, хозяин и матросы, бок о бок, охраняя свои сокровища.

Этот случай, достоверность которого не подлежит сомнению, убедительно свидетельствует о том, что Ингерфилды, люди жестокие и жадные, стремящиеся приобрести скорее деньги, чем любовь, и предпочитающие холодное прикосновение золота теплым чувствам родных и близких, все же носят глубоко в своих сердцах благородные семена мужества, которые, однако, не смогли дать всходы на бесплодной почве их честолюбия.

Джон Ингерфилд, герой нашей повести, – типичный представитель своего древнего рода. Он понял, что очистка масла и сала хотя и не слишком приятное, но чрезвычайно прибыльное дело. Он живет в веселые времена короля Георга III, когда Лондон быстро становится городом ярко освещенных ночей. Спрос на масло, сало и тому подобные товары постоянно возрастает, и молодой Джон Ингерфилд строит большой салотопенный завод и склад в новом предместье Лаймхаус, расположенном между вечно оживленной рекой и пустынными полями, нанимает множество рабочих, вкладывает в это дело свой твердый дух и процветает.

Все годы своей молодости он трудится и наживает деньги, пускает их в оборот и снова наживает. Достигнув средних лет, он становится богатым человеком. Основная задача его жизни – накопление денег – в сущности выполнена: его предприятие прочно стало на ноги и будет расширяться дальше, требуя все меньше надзора. Настала пора подумать о второй важной задаче, о том, чтобы обзавестись женой и домом, ибо Ингерфилды всегда были добрыми гражданами, достойными отцами семейств и хлебосольными хозяевами, устраивавшими пышные приемы для своих друзей и соседей.

Джон Ингерфилд, сидя на жестком стуле с высокой спинкой в своей строго, но солидно обставленной столовой на втором этаже и неторопливо потягивая портвейн, держит совет с самим собой.

– Какой она должна быть?

Он богат и может позволить себе приобрести хороший товар. Она должна быть молода и красива, чтобы стать достойным украшением роскошного дома, который он снимет для нее в модном квартале Блумсбери, подальше от запаха масла и сала. Она должна быть хорошо воспитана, с приятными, изысканными манерами, чтобы очаровывать его гостей и снискать ему доверие и уважение; и, главное, она должна быть из хорошей семьи с достаточно развесистым родословным древом, в тени которого можно было бы скрыть Лавандовую верфь от глаз общества.

Остальные присущие или не присущие ей качества не слишком его интересуют. Разумеется, она будет добродетельна и умеренно благочестива, как это и полагается женщине. Недурно также, если у нее окажется мягкий и уступчивый характер, но это не так уж важно, во всяком случае поскольку это касается его: Ингерфилды не принадлежали к тому типу мужей, на которых жены срывают свой норов.

Решив про себя, какова должна быть его жена, он перешел к обсуждению с самим собой вопроса о том, кто ею будет. Круг его знакомств в обществе довольно узок. Методически он перебирает в памяти всех, мысленно оценивая каждую знакомую девицу. Некоторые из них очаровательны, некоторые – хороши собой, некоторые – богаты; но среди них нет ни одной, которая хоть сколько-нибудь приближалась бы к столь заботливо созданному им идеалу.

Мысль о невесте постоянно у пего на уме, и он размышляет об этом в перерывах между делами. В свободные минуты он записывает имена, по мере того как они приходят ему на память, на листе бумаги, который специально для этой цели приколот на крышке его конторки, с внутренней стороны. Он располагает их в алфавитном порядке, а внеся в список всех, кого только удается вспомнить, критически пересматривает его, делая пометки против каждого имени. В результате ему становится ясно, что жену следует искать не в числе его знакомых.

У него есть друг, или, скорее, приятель, старый школьный товарищ, превратившийся в одну из тех любопытных мух, которые во все времена, жужжа, вьются в самых избранных кругах и о которых, поскольку они не блещут ни оригинальностью или богатством, ни особым умом или воспитанием, люди невольно думают: «И как это, черт побери, удалось им проникнуть туда!» Однажды, случайно встретившись с этим человеком на улице, он берет его под руку и приглашает к обеду.

Как только они остаются одни за бутылкой вина и грецкими орехами, Джон Ингерфилд, задумчиво раскалывая твердый орех между пальцами, говорит:

– Билл, я собираюсь жениться.

– Прекрасная мысль, право же, я в восторге, – отвечает Билл интересуясь этой новостью несколько менее, чем тонким букетом мадеры, которую он любовно потягивает, – На ком?

– Пока еще не знаю, – отвечает Джон Ингерфилд.

Приятель лукаво смотрит на него поверх стакана, не уверенный, следует ли ему рассмеяться или же отнестись к словам Джона сочувственно.

– Я хочу, чтобы ты нашел для меня жену. Билл Каткарт ставит стакан и изумленно глядят на хозяина через стол.

– Я рад бы помочь тебе, Джек, – запинаясь, мямлит он встревоженным тоном, – богом клянусь, рад бы; но, право же, я не знаю ни одной женщины, которую я мог бы тебе рекомендовать, – богом клянусь, ни одной не знаю.

– Ты встречаешь их множество: я хочу, чтобы ты поискал такую, которую мог бы рекомендовать.

– Разумеется, мой милый Джек! – отвечает Билл, облегченно вздыхая. – До сих пор я никогда не думал о них в таком смысле. Не сомневаюсь, мне удастся найти как раз такую девушку, какая тебе нужна. Я приложу все усилия и дам тебе знать.

– Буду тебе весьма признателен, – спокойно произносит Джон Ингерфилд. – Теперь твоя очередь оказать мне услугу, Вилл. Ведь я тебе оказал услугу в свое время, если помнишь.

– Я никогда не забуду этого, милый Джек, – бормочет Вилл, чувствуя себя несколько неловко. – Это было так великодушно с твоей стороны. Ты спас меня от разорения, Джек: я буду помнить об этом до конца своих дней – богом клянусь, до конца дней.

– Тебе незачем утруждать себя в течение столь долгого времени, – возражает Джон с едва уловимой улыбкой на твердых губах. – Срок векселя истекает в конце следующего месяца. Тогда ты сможешь выплатить долг и забыть об этом.

Вилл чувствует, что стул, на котором он сидит, почему-то становится неудобным, а мадера как бы теряет свой аромат. У него вырывается короткий нервный смешок.

– Черт побери, – говорит он. – Неужели так скоро? Я совершенно забыл о сроке.

– Как хорошо, что я напомнил тебе, – отвечает Джон, и улыбка на его губах становится отчетливее.

Билл ерзает на стуле.

– Боюсь, милый Джек, – говорит он, – что мне придется просить тебя возобновить вексель, всего на месяц или на два, мне чертовски неприятно, но в этом году у меня очень туго с деньгами. Дело в тек, что я сам не могу получить, денег со своих должников.

– Это в самом деле очень неприятно, – отвечает его друг, – потому что я отнюдь не уверен, что смогу возобновить вексель.

Билл смотрит на него с некоторой тревогой:

– Но что же мне делать, если у меня нет денег?

Джен Ингерфилд пожимает плечами.

– Не хочешь же ты сказать, милый Джек, что засадишь меня в тюрьму?

– А почему бы и нет? Ведь сажают же туда других людей, которые не в состоянии уплатить долгов.

Тревога Вилла Каткарта возрастает до невероятных размеров.

– Но наша дружба! – восклицает он, – наша…

– Мой милый Вилл, – перебивает его Ингерфилд, – немного найдется друзей, которым я одолжил бы триста фунтов и не попытался получить их обратно. И уж, разумеется, ты не в их числе.

– Давай заключим сделку, – продолжает он. – Найди мне жену, и в день свадьбы я верну тебе этот вексель, и дам, пожалуй, еще сотни две в придачу. Если к концу следующего месяца ты не представишь меня женщине, которая достойна стать и согласна стать миссис Джон Ингерфилд, я откажусь возобновить вексель.

Джон Ингерфилд снова наполняет свой стакан, и радушно пододвигает бутылку гостю, который, однако, вопреки своему обыкновению не обращает на нее внимания, а пристально разглядывает пряжки на своих башмаках.

– Ты это серьезно? – спрашивает он наконец.

– Совершенно серьезно, – следует ответ. – Я хочу жениться. Моя жена должна быть леди порождению и воспитанию. Она должна быть из хорошей фамилии, достаточно хорошей для того, чтобы заставить общество забыть о моей фабрике. Она должна быть, красива и обаятельна. Я всего лишь делец, мне нужна женщина, способная взять на себя светскую сторону моей жизни. Среди моих знакомых такой женщины нет. Я обращаюсь к тебе, потому что ты, как мне известно, близко связан с тем кругом, в котором ее следует искать.

– Будет довольно трудно найти леди, отвечающую всем этим требованиям, которая согласилась бы на подобные условия, – произносит Каткарт не без ехидства.

– Я хочу, чтобы ты нашел такую, которая согласится, – возражает Джон Ингерфилд.

С наступлением вечера Вилл Каткарт покидает хозяина, серьезный и озабоченный; а Джон Ингерфилд в раздумье прохаживается взад и вперед по пристани, ибо запах масла и сала стал для него сладок, и ему приятно созерцать лунные блики на грудах бочонков.

Проходит шесть недель. В первый же день седьмой недели Джон достает вексель Билла Каткарта из большого сундука, где он хранился, и кладет его в ящик поменьше, который стоит у конторки и предназначен для более срочных и неотложных документов. Два дня спустя Каткарт пересекает грязный двор, проходит через контору и, войдя в святилище своего друга, прикрывает за собой дверь.

С ликующим видом он хлопает мрачного Джона по спине.

– Нашел, Джек! – восклицает он. – Это было нелегкое дело, я тебе скажу: пришлось выспрашивать недоверчивых пожилых вдов, подкупить доверенных слуг, добывать сведения у друзей дома. Черт возьми, после всего этого я мог бы поступить на службу к герцогу в качестве главного шпиона всей королевской армии!

– Хороша ли она собой? – интересуется Джон, не переставая писать.

– Хороша ли! Милый Джек, да ты влюбишься по уши, как только увидишь ее. Пожалуй, немного холодна, но ведь это как раз то, что тебе нужно.

– Из хорошей семьи? – спрашивает Джон, подписывая и складывая оконченное письмо.

– Настолько хорошей, что сначала я не смел и мечтать о ней. Но она здравомыслящая девушка без всяких этаких глупостей, а семья бедна, как церковная крыса. Так вот – дело в том, что мы с ней стали самыми добрыми друзьями, и она сказала мне откровенно, что хочет выйти замуж за богатого человека, безразлично, за кого именно.

– Это звучит многообещагоще, – замечает предполагаемый жених со своей своеобразной сухой улыбкой. – Когда я буду иметь счастье увидеться с ней?

– Сегодня вечером мы пойдем с тобой в Ковент-Гарден, – отмечает Билл. – Она будет в ложе леди Хетерингтоп, и я тебя представлю.

Итак, вечером Джон Ингерфилд отправляется в театр Ковент-Гарден, и кровь в его жилах бежит лишь чуточку быстрее, чем тогда, когда он отправляется в доки для закупки масла; он украдкой осматривает предлагаемый товар с противоположного конца зала, одобряет его, представлен ей и после более близкого осмотра одобряет ее еще больше, получает приглашение бывать в доме, бывает довольно часто и всякий раз чувствует себя все более удовлетворенным ценностью, добротностью и другими достоинствами товара.

Если Джон Ингерфилд требовал от своей жены единственно, чтобы она была красивой светской машиной, то в этой женщине он, безусловно, обрел свой идеал. Анна Синглтон, единственная дочь неудачливого, но необычайно обаятельного баронета сэра Гарри Синглтона (по слухам, более обаятельного вне своей семьи, чем в ее кругу), оказалась прекрасно воспитанной девушкой, полной величавой грации. С ее портрета кисти Рейнольдса, который и поныне висит над деревянной панелью на стене одного из старых залов в Сити, смотрит на нас лицо поразительно красивое и умное, но вместе с тем необычайно холодное и бессердечное. Это лицо женщины, уставшей от мира и в то же время презирающей его. В старых семейных письмах, строки которых сильно выцвели, а страницы пожелтели, можно найти немало критических замечаний по поводу этого портрета. Авторы писем жалуются на те, что если в портрете вообще имеется какое-либо сходство с оригиналом, то Анна, по-видимому, сильно изменилась по сравнению с годами девичества, ибо они помнят, что тогда ее лицу было свойственно веселое и ласковое выражение.

Те, кто знал ее впоследствии, говорят, что такое выражение вернулось к ней в конце жизни, а многие даже отказываются верить, что красивая, презрительно усмехающаяся леди, изображенная на портрете, – та самая женщина, которая с нежностью и участием склонялась над ними.

Но во время странного сватовства Джона Ингерфилда это была Анна Синглтон, изображенная на портрете сэра Джошуа, и от этого она еще больше нравилась Джону Ингерфилду.

Сам он не связывал с женитьбой никаких чувств; и она также, что значительно упрощало дело. Он предложил ей сделку, и она приняла предложение. По мнению Джона, ее отношение к браку было вполне обычным для женщины. У очень молодых девушек голова набита романтическим вздором. И для него и для нее лучше, если она избавилась от этого.

– Наш союз будет основан на здравом смысле, – сказал Джон Ингерфилд.

– Будем надеяться, что опыт удастся, – ответила Анна Синглтон.