"Империя алмазов" - читать интересную книгу автора (Браун Джеральд)

ГЛАВА 3

Чессер приехал в аэропорт Хитроу на полчаса раньше срока: вдруг самолет Марен прилетит пораньше. Но на табло значилось, что рейс 36-й из Парижа прибудет точно по расписанию. Чессер, еле сдерживая нетерпение, поднялся на верхний этаж.

Он мог провести эти полчаса в уютном баре, но предпочел остаться возле одного из больших окон, глядя на тускло-серебристые самолеты и все новых и новых пассажиров. Непрерывный вой турбин придавал объятиям, которые наблюдал Чессер, что-то драматическое: первые «здравствуй» и последние «прости».

Чессер не виделся с Марен всего четыре дня – а, кажется, целую вечность. Теперь, ожидая, он и минуты не мог выдержать, чтобы не посмотреть на часы. Наконец, на посадку зашел самолет с черно-бело-красной эмблемой БЕА. Тот, которого он ждал. Это он. Это она.

Его глаза искали цвет мускатного ореха. Оттенок ее волос. Варяжских волос, как он говорил. Вот они – у него перехватило дыхание. Она вышла из самолета, глядя вверх, прямо на него, как будто знала, где он стоит. На ней были широкие синие брюки и свободная блузка. Идеальный дорожный костюм. Мятые пиджаки и платья остальных пассажиров только подчеркивали ее обычную свежесть и аккуратность. В руке она несла сумку-рюкзачок, а другой, свободной, помахала Чессеру. В это мгновенье порыв ветра закрыл ей лицо волосами. Она даже не попыталась убрать их. Очень на нее похоже.

Чессер ждал, пока она пройдет досмотр. Невыносимая задержка, ведь они уже видели друг друга, но не могли подойти и лишь отчаянно жестикулировали. Наконец, не обращая внимания на окружающих, она кинулась ему на шею. Оба были уверены, что теперь у них все в порядке.

По приезде в отель «Коннахт» она быстро распаковала чемоданы, повесила и разложила свои вещи рядом с Чессеровыми. Ему показалось, что она приукрашивает, сглаживает впечатление одиночества. Он следил за каждым ее движением, даже присел на краешек унитаза, пока она приводила в порядок макияж и прическу. Она не поцеловала его, зная, что стоит только начать, – и кончат они уже в постели. Правда, вещи можно распаковать и позднее, но лучше сразу устранить эту досадную помеху, мешающую их взаимному желанию.

Когда распаковывать было уже нечего, она подошла к окну и стала смотреть на Гросвенор-сквер. Было еще светло.

– Выпьем чего-нибудь? – спросил Чессер.

Вместо ответа она задернула штору, так что в комнате стало почти темно.

Они никогда не занимались любовью в темноте: они любили и глазами тоже. Это помогало каждому полнее угадывать желание партнера. Ей нравилось, когда он раздевал ее, особенно в первый раз на новом месте. Как сейчас. Она ждала, и он знал это. Он начал не спеша. Она не помогала ему, выказывая таким образом свое полное одобрение.

В полумраке, лежа поперек широкой кровати, они любили уверенно и неторопливо. Потом смежили веки и задремали. Ее голова упала Чессеру на плечо, волосы прядями рассыпались у него по груди, правая нога очутилась поверх обеих его ног. Он слышал, как изменилось ее дыхание, и понял, что она уснула. Ему нужно было в ванную, но он не решался потревожить ее. Вскоре она пошевелилась во сне, отвернулась от него. Чессер высвободил руку и встал, стараясь не шуметь. Даже воду в туалете не спустил.

Он сел в кресло возле постели и закурил. Она спала в своей любимой позе – на боку, заложив руки, ладонь к ладони, между бедер. Он любовался ею, спящей, и думал, насколько обманчиво ее тело. Одетая, она казалась угловатой, no-модному эффектной, но очень тоненькой. Он ожидал, что обнаженная она будет даже худощава. И ошибся. Она была тонкокостная, прекрасно сложенная, с идеально распределенным весом. Каждый изгиб ее тела был плавен: никаких выпирающих ключиц и косточек на бедрах. Мягкая линия плеч, тонкая талия.

Кожа ее была по-северному белой. Марен родилась и выросла далеко на севере, чуть не у самого Полярного круга. Марен шведка. Бледность ее была естественной, ведь ее предки защищались так от враждебной природы. Она любила загорать, но на южном солнце, слишком ярком для нее, она моментально сгорала.

Худенькая, белокожая, Марен производила впечатление хрупкости, даже беспомощности. Она казалась женщиной, нуждающейся в защите, находящейся в пассивной зависимости от мужчины.

Такой она впервые предстала перед Чессером.

Однако вскоре Чессер обнаружил, как упорно Марен старается разрушить это впечатление. В Гштаде она носилась на лыжах страшно быстро, но очень умело. В Довиле – скакала на самых резвых и необузданных конях. Во время поездки в Ле Ман – искусно и до безумия непринужденно водила гоночную машину. Однажды в Монако, когда дул мистраль и все маленькие суденышки оставались на приколе, Марен вздумалось пуститься в море на моторной лодке, среди волн, вздымавшихся, как стены ущелий. Чессер не остался на берегу главным образом потому, что предпочитал утонуть вместе с ней. Качка была такая, что лодка порой вставала почти вертикально. Марен это нравилось чрезвычайно, а Чессер хотел лишь одного – вернуться назад.

Он убеждал себя, что у Марен нет потребности в риске, заставляющей ее кидаться из одного приключения в другое.

Просто рискованные затеи доставляют ей больше удовольствия. Так ему казалось.

Сначала Чессера удивила и даже обрадовала неожиданная живость и дерзость Марен. Но, полюбив ее, он встревожился. Он считал Марен авантюристкой, искусной, надо признать, авантюристкой, но от этого не менее безрассудной. Чессер боялся потерять ее. Она же смеялась над его страхами. Он понимал, что глупо закрывать глаза на возможность гибели, – и однажды выложил это Марен. В ответ она сообщила, что все живое только и делает, что борется со смертью.

Тогда они спорили до хрипоты. Под конец в ход пошли словечки вроде «идиотка» и «трус», и они провели ночь каждый в своей постели. Без сна. А назавтра увидели друг друга – и помирились.

Этот случай научил Чессера не прекословить ей.

Она ради него решила не искушать так часто судьбу.

Однако Чессер продолжал гадать, почему Марен находит опасность столь привлекательной. Всегда ли она была такой? Или это влияние Жана-Марка? Чессер счел первое более вероятным. Возможно, родство душ сильнее, чем все остальное, связало Марен с Жаном-Марком. И, несомненно, именно безрассудство привело их историю к трагической развязке. В четыре часа утра на мокрой дороге Булонского леса их «лотос» перевернулся. Водитель, Жан-Марк, погиб мгновенно, его жена, Марен, получила лишь незначительные ушибы. И неизлечимую душевную травму. Жан-Марк был очень молод и очень богат. Марен – юна и прекрасна. У них была масса возможностей приятно проводить время до того самого мгновения, когда они разом потеряли все, – до крутого поворота на скользком шоссе.

Марен призналась Чессеру, что на самом деле машину вела она. Это знал один Чессер. Она не каялась, просто хотела с ним поделиться: и виновной, похоже, себя не считала, – по крайней мере, не подавала вида.

Через месяц после аварии Марен вернулась к профессии фотомодели. Друзья Жана-Марка резко осуждали ее. Им казалось непристойным показываться на людях, не выдержав хотя бы года строгого траура. Марен беспечно пропустила их укоры мимо ушей, и скоро страницы «Вог франсэз» опять запестрели ее фотографиями.

Ей необходимо было отвлечься, и, кроме того, Жан-Марк – вернее, его дух, с которым она побеседовала, – не имел ничего против. Живой Жан-Марк, однако, не был так снисходителен. По его завещанию, нотариально заверенному, все его состояние переходило к Марен. Она оставалась единственной наследницей миллионов, которые успел унаследовать он. Но с одним условием. Если ей захочется опять выйти замуж, все наследство автоматически перейдет к душеприказчикам.

Чессер познакомился с Марен через год после аварии. Как только их отношения стали достаточно серьезными, Марен рассказала ему об условии Жана-Марка. Она считала, что он должен знать причину, по которой она не может уехать с ним куда глаза глядят и стать миссис Чессер. Это было бы непрактично.

Чессер согласился.

Марен воспользовалась случаем и поставила свое условие. Она хотела говорить о покойном Жане-Марке, когда захочет, не рискуя возбудить ревность Чессера.

Чессер согласился и на это. В конце концов, рассудил он, ему не составит труда быть соперником мертвеца для живой и чувственной двадцатипятилетней женщины.

Так что Чессеру частенько приходилось выслушивать непосредственные и даже ностальгически-нежные замечания Марен – в ресторане, например, или в кафе: «Мы с Жаном-Марком тоже тут были!» Она вовсе не ставила целью разозлить Чессера. Эти реплики вылетали сами собой. Жан-Марк, бывало, делал так… Жан-Марк мне как-то сказал… Жан-Марк любил… Жан-Марк терпеть не мог… Жан-Марк то, Жан-Марк се…

Сначала Чессеру было не по себе. Потом он перестал обращать внимание, ведь замечания Марен были всего лишь воспоминаниями вслух. Немного спустя Чессер стал думать о Жане-Марке как о старом друге. По крайней мере, хорошем знакомом, хотя он вовсе не был с ним знаком.

Воспоминания Марен не задевали Чессера и не вызывали никаких осложнений. Другое дело – деньги Жана-Марка. Деньги осязаемые и неосязаемые. Большие особняки, дорогие картины и предметы искусства, чистокровные лошади, яхты, самолеты – и контрольные пакеты акций, доли в прибыли и растущие дивиденды. Огромное состояние, которое непрестанно умножало само себя. Умножало скорее, нежели его успевали тратить. Марен швыряла деньги направо и налево – и становилась все богаче.

Едва ли она отдавала себе отчет, каковы истинные размеры наследства, оставленного Жаном-Марком. Ужасно много миллионов, говорила она. Зато Чессер знал точно, каким станет финансовое положение Марен, выйди она за него замуж. Его сбережения – двести тысяч на счету в швейцарском банке – жалкие гроши по сравнению с ее состоянием. А на жизнь Чессер зарабатывал в Системе. Пакеты приносили ему примерно сотню тысяч в год. Часть он отправлял бывшей жене, Сильвии; еще больше съедали налоги. На остаток не мог сносно существовать даже Чессер, не говоря о Марен. Многие из тех, кого Система пожаловала привилегией получать пакеты, сколотили немалые состояния, поскольку большую часть времени проводили, заключая сделки о продаже и огранке своих алмазов. Яркий пример – Уайтмен. Начал он с малого, потом провернул несколько удачных дел – и теперь стоимость его пакета неуклонно росла. Однако путь этот требовал целеустремленности, которой Чессер, по-видимому, совсем не обладал. Его бывшая жена, Сильвия, сказала ему незадолго до развода: «Выглядишь ты прилично, а на деле – растяпа и рохля».

Время от времени Чессеру хотелось доказать, что Сильвия не права. Чаще всего по утрам, после ее ночных обличений он принимал твердое решение заняться делом, отдать все время торговле. Но вот беда: он не хотел, действительно не хотел. Всякий раз, получая в Системе свой пакет, Чессер быстро сбывал его, зачастую даже не открывая. Попросту продавал посреднику где-нибудь в Антверпене и на целый месяц забывал об алмазах.

Иногда Чессер вспоминал о них и тогда чувствовал себя птичкой на спине у носорога.

Деньга. Чессер и Марен говорили о них лишь однажды. Он прямо сказал ей, чем занимается и сколько получает. Не упрашивал ее бросить ради него свое состояние и не обещал стать богачом. Она не собиралась из-за него отказываться от денег и не заставляла его зарабатывать их. По ее мнению, это было бы идиотской тратой времени.

Они пришли к соглашению. Решили тратить деньги сообща, не уточняя, чьи они. Его ограниченные ресурсы сольются с ее, неограниченными, и станут просто деньгами – на все случаи жизни.

Само собой, план сработал. Марен никогда не желала унизить Чессера, а его не мучили угрызения совести. Но оба знали, хотя и не упоминали об этом, что у них вполне хватит глупости испортить себе удовольствие. Чем сильнее они любили друг друга, тем больше крепло это чувство.

Они хотели пожениться.

Об этом и размышлял Чессер, сидя возле постели в номере отеля «Коннахт» и глядя на спящую после любовных ласк Марен. Ему вдруг захотелось разбудить ее и предложить обвенчаться. Но, усмиряя свой порыв, он тихонько встал и вышел в гостиную.

Окна были раскрыты, и падающий сквозь них свет окрасил комнату в нейтрально-серые тона. Ни день ни ночь. Сумерки, межцарствие, время сомнений. Чессер не стал зажигать свет. Он был наг, а в такой ситуации лучше видеть, но оставаться невидимкой. На улице накрапывал дождик. Слышался шелест; словно быстрые движения огромных шершавых языков – это проносились по мокрому асфальту автомобили.

«Дипломат» Чессера стоял на диване. Он поставил его на пол, а сам улегся, опустив голову на подлокотник. Теперь ему стали видны дымящие трубы на крыше соседнего дома. Лондон, подумал он. Бросил взгляд в сторону спальни, но Марен в темноте не различил. На ум вдруг пришел Мичем. Чессер протянул руку к «дипломату» и положил его себе на живот. Запустил туда руку, нащупал пакет и достал завернутые в ткань камни. Раскрыл и стряхнул алмазы себе на ладонь. В мозгу у него бились цифры: «Семнадцать тысяч». На этот раз он получит тысяч пять прибыли – и то, если повезет. Наверное, всего четыре тысячи. Чтобы заработать пять, придется повертеться.

Из-за надутого ублюдка Мичема.

Из-за б…кой Системы.

Чессер размахнулся. Камешки полетели в ближайшую стену. Он еще полежал, пытаясь разглядеть их на полу, но не смог. Пришлось встать на четвереньки и нащупывать их в пушистом ковре. Он искал и искал, пока не услышал голос Марен – словно из другого измерения.

– Мне приснился вещий сон, – сообщила она, стоя в дверях спальни.

Он поднялся с колен, обнял ее и поцеловал. Алмазы были зажаты у него в кулаке. Интересно, все ли он подобрал. Надо будет посмотреть при свете. Он выпустил Марен из объятий и ссыпал алмазы обратно в коричневый конверт. Ладонь у него вспотела, и несколько камешков не хотели отставать. Чессер аккуратно стряхнул их. Он убрал конверт и опустился на диван, ожидая, что Марен сядет рядом, но та уже свернулась калачиком в огромном, дутом кресле. Разожгла две сигареты и одну, как обычно, бросила Чессеру. Он не поймал. Сигарета упала в щель между диванными подушками, и Чессеру пришлось срочно извлекать ее.

– Вернее, не сон, – сказала она, – Это было астральное путешествие.

– Может, все-таки сон?

– Нет. Я видела как бы сверху: тебя в кресле и Свое физическое тело на кровати. Со мной был проводник.

– Который?

– Билли Три Скалы.

– А куда подевался китаец?

– Сегодня был только индеец. Он показал мне одну из моих прошлых жизней. На самом деле. Я была воином. Кажется, в Греции. Точно, в Греции, потому что кругом стояли мраморные колонны и статуи.

– Женщина-командир?

– Нет, мужчина. Я же объясняла тебе, как люди меняют пол, переходя из одной жизни к другой. Помнишь? В соответствии со своей кармой.

Чессер кивком подтвердил, что помнит. Марен продолжала:

– И ты там был.

– Я-то, конечно, был женщиной.

– Моим младшим братом. И вдобавок, тебя чествовали как героя. Ты только что вернулся с поля битвы.

На втором месте по важности – после Чессера – у Марен стояло сверхъестественное. К сверхъестественному она относила все что угодно: от спиритизма до тантры. Она зачитывалась обширными трудами по психологии, парапсихологии, черной магии, Таро и, Бог весть, чему еще. В результате этих изысканий Марен изобрела собственную религию, которую умудрялась применять ко всему сущему. Без сомнения, основные теоретические положения она унаследовала от своих славившихся суевериями предков. На родине Марен ночи длятся по полгода, а ночи, как известно, весьма располагают ко всяким темным и странным фантазиям. Марен истово верила в жизнь после смерти и в предыдущие воплощения. Их с Чессером любовь считала выражением их общей судьбы. По ее мнению, они нашли друг друга в астральном пространстве, ожидая реинкарнации.

Чессер никогда не подтрунивал над ее верой. Ему хватало ума понять, что истинного положения вещей не знает никто. К тому же никакой лучшей философии предложить он не мог. Временами Чессер даже завидовал Марен. Ему хотелось также страстно во что-нибудь поверить. А Марен, не слыша от него возражений и насмешек, пришла к выводу, что они единомышленники.

– Дождь идет, – сказал Чессер, желая отвлечь се.

– Там было здорово, – рассказывала Марен. – Все собрались на пиршество, разлеглись вокруг и пили вино из золотых кубков. А потом мы с тобой поссорились из-за девушки. Очень хорошенькой.

– И она досталась тебе.

– Нет. Все кончилось полюбовно. Она хотела нас обоих – на том и порешили.

– Будучи младшим, я, конечно, оказался вторым.

– Нет, оба вместе, – откликнулась Марен. – Знаешь, как возбуждает. – Она задумалась на минутку. – Пожалуй, это была не Греция. Может, Рим? Забыла, на каком языке мы говорили.

– Слышишь, дождь идет? Ты голодна?

– Зверски.

– Можем пойти в «Аннабель». Хочешь? А потом поиграем.

– Ты что здесь делал – на полу?

– Кое-что обронил.

– Что?

– Пару алмазов.

Она промолчала. Ну, еще бы – алмазы! Какая ерунда.

Уже совсем стемнело. Они так и сидели в темноте, только свет автомобильных фар пробегал время от времени по потолку.

Марен сказала:

– Насчет «Аннабель» не знаю, а в рулетку я бы сыграла. Она встала, потянулась и перешла к Чессеру на диван.

Свернулась возле него клубочком, прижалась к его руке и вдруг выпалила:

– Тебя что-то тревожит.

– Ничего.

– Алмазы?

Она не ясновидящая, подумал Чессер, просто сработала интуиция. Он попытался вызвать в ней другое чувство.

– Я тебя люблю.

– Я знаю.

– Может, оденемся и пойдем поужинаем?

– Нет.

Руками она производила над ним какие-то манипуляции.

– Ты же говорила, что голодна.

– Закажи что-нибудь сюда.

– Проще пойти в «Аннабель». Два квартала, пешком дойдем.

– Ага.

– Под дождем.

– Хочешь?

– Пожалуй.

– Ты забронировал столик?

– Нет. А сегодня пятница.

– Кругом толпы народа?

– Не то слово.

Она заговорщически хихикнула. Он сказал:

– И рулетка отменяется.

– А зря, потому что я сегодня в ударе. Спорим, остановлю шарик, где пожелаем.

– Значит, сидя здесь, мы теряем несметные богатства?

– У меня в животе урчит, слышишь?

Они поужинали в номере. Двое официантов накрыли стол в гостиной и хотели остаться прислуживать, но Чессер их отпустил. Потом они с Марен, долго промучившись со шпингалетом, открыли вторую створку двери в спальню и перетащили стол туда. Чессер был в халате, а Марен так и не оделась. Усаживаясь за стол, она предложила ему снять халат, и он подчинился. Себе он заказал ростбиф, а для Марен – филе морского языка. От ростбифа она отказалась с гримасой отвращения, словно даже вида его не переносит. Но теперь, едва прикоснувшись к морскому языку, она таскала с Чессеровой тарелки большие куски мяса. И виновато улыбалась. Он не возражал. Марен частенько так поступала. Закажи он рыбу, а она мясо, картина повторилась бы с точностью до наоборот. Наверное, это у нее с детства. Аппетит у Марен был колоссальный. Она могла съесть куда больше Чессера. Всегда. Теперь она принялась за латук, хватая листья прямо руками и окуная их в соусник с майонезом. Потом предложила Чессеру попробовать морского языка. Ему не хотелось рыбы, но она уже поднесла к его рту большой кусок, и он капитулировал. На десерт она съела два лимонных пирожных и полпорции Чессерова клубничного мороженого.

Пока они ужинали, взгляд Чессера скользил то от ее глаз к соскам, то от сосков к тарелке. Глаза у Марен были кобальтово-синие, яркие, точно светящиеся изнутри. Иногда в них мерцали серебряные крапинки. Ее соски были всегда напряжены. Чессеру не доводилось встречать такого ни у одной женщины.

Марен послюнила палец и стала собирать с тарелки крошки от пирожных, потом повалилась на кровать, жалуясь на свое обжорство, доползла до середины и зажгла две сигареты. На этот раз Чессер поймал, и Марен взглядом похвалила его.

– Я забыла привезти трик-трак, – сказала она.

– Завтра купим.

Они часто играли в трик-трак. Марен делала успехи. В последний раз она проиграла Чессеру всего девятьсот тысяч. Месяц назад он был мультимиллионером. Марен всегда грозилась выплатить ему долги. Наличными.

– Я тебя люблю, – сказала она.

– Я знаю.

Он встал и вышел в гостиную. Шторы были опущены, свет горел. Чессер поискал на ковре у стены. Алмазов не было. Он посмотрел под столом. Наверное, все уже подобрал. Он не жалел, что разбросал их.

Когда он вернулся в спальню, Марен сидела, заложив ногу на ногу, на кровати. В руках у нее была книга в потрепанной обложке.

– Давай я тебе погадаю, – предложила она.

Это было переводное издание древнекитайской «Книги Перемен». Гадание по ней основано на случайности. Предполагается, что все на свете пребывает в постоянном движении, изменении. Шестьдесят четыре гексаграммы, построенные сплошными и прерывистыми линиями в соответствии с изощренной символикой китайцев, изображают возможные события и ситуации. Время от времени Марен гадала по «Книге Перемен» себе и Чессеру. Такова была другая грань ее трансцендентального учения.

– У тебя есть три монетки? – спросила она.

У Чессера не было. Он всегда старался избавиться от мелочи. Марен велела ему посмотреть в ее кошельке. Там тоже не было. А без монеток гадать нельзя.

– Позвони вниз и попроси принести три монетки, – сказала она ему.

Но Чессер придумал кое-что получше. Он пошел в ванную, вынул из бритвы лезвие, потом направился к гардеробу и срезал с пиджака своего темно-синего делового костюма три пуговицы. Марен заявила, что они годятся. Верхнюю, с бороздкой, сторону каждой пуговицы она назначила «орлом», а другую, гладкую, – «решкой».

Чессер метнул пуговицы шесть раз – так требовал ритуал. Марен записывала результаты карандашом для бровей. Сначала у него выпали две «решки» и «орел». Остальные пять бросков дали по два «орла» и «решке». Марен полистала атлас в конце книга и определила, что на сей раз выпала гексаграмма под номером сорок три. Она называлась «Куай» – «Прорыв»/«Решимость» и была изображена так:

_________ _________

____________________

____________________

____________________

____________________

____________________

верх ТУИ СЧАСТЛИВЫЙ, ОЗЕРО

низ ЧИ-ЕН ТВОРЧЕСКИЙ, НЕБО

Марен протянула Чессеру книгу, и он прочел расшифровку:

«Эта гексаграмма означает, с одной стороны, прорыв долго сдерживаемого напряжения, подобный тому, когда вздувшаяся река сметает на своем пути плотины или когда грохочет гром. С другой стороны, применительно к человеческим отношениям, она предвосхищает постепенное избавление от дурных людей. Их влияние сходит на нет. В результате решительных действий произойдет перемена условий, прорыв».

Пока он читал, Марен пристроилась у него за спиной и стала массировать ему шею и плечи.

– Бедненький, – сказала она. – Столько испытаний.