"Отходная молитва" - читать интересную книгу автора (Хиггинс Джек)

Глава одиннадцатая Евангелие по Фэллону

Каноник О'Хэллоран, администратор собора, стоял у окна своего кабинета, когда Миллер и Фитцджеральд вошли. Он повернулся, чтобы приветствовать их и направился к рабочему столу, опираясь на трость.

— Здравствуйте, господа, добрый день. Хотя такой ли уж он добрый? Иногда мне кажется, что дождь будет идти вечно.

Он говорил с белфастским акцентом и сразу же понравился Миллеру, потому что вопреки его седым волосам, он производил впечатление бывшего боксера. К тому же у него в двух местах был сломан нос.

— Я старший инспектор Миллер, монсеньор. Думаю, что вы знакомы с инспектором Фитцджеральдом.

— Конечно. Он ведь один из приверженцев ордена Святого Колумба. К сожалению епископ сейчас в Риме, так что вам придется довольствоваться моим обществом.

— Вы получили мое письмо, монсеньор?

— Да, в собственные руки вчера вечером.

— Я подумал, что это поможет нам сэкономить время, — сказал Миллер и прибавил через миг: — Я просил, чтобы при разговоре присутствовал отец Да Коста.

— Он ждет в соседней комнате, — ответил каноник, тщательно набивая трубку. — Но сначала я хотел бы узнать, в чем вы его обвиняете.

— Вы же читали мое письмо. Там все сказано.

— Но чего вы хотите от меня?

— Чтобы вы вразумили отца Да Косту. Он должен помочь нам в этом деле. Он должен опознать этого человека.

— Если ваши подозрения правильны, даже наш Святой Отец собственной персоной не смог бы помочь вам, господин инспектор, — спокойно объявил О'Хэллоран. — Тайна исповеди абсолютна.

— Даже в таком случае, как этот? — взорвался Миллер. — Но это же смешно, и вы сами это понимаете!

Инспектор Фитцджеральд попытался его успокоить, коснувшись его руки, однако каноник совершенно не обиделся.

— Это может быть смешно для протестанта или еврея или еще для кого-нибудь, кто не придерживается католической веры, кому сама идея исповеди кажется абсурдной, для кого это анахронизм, не имеющий места в современном мире. Вы согласны, инспектор?

— Учитывая сегодняшнюю ситуацию, должен признать, что согласен.

— Церковь всегда считала, что исповедь — благо для души. Грех — это тяжкая ноша, и благодаря исповеди люди имеют возможность облегчить ее и встать на путь истинный.

Миллер нетерпеливо дернул головой, но О'Хэллоран продолжал говорить спокойным голосом. Вид его был очень внушительный.

— Чтобы исповедь выполняла свою роль, она должна быть произнесена в чьем-либо присутствии, и тут на сцену выступает священник. Только как посредник между человеком и Богом, и нельзя утешить человека, если не обещать ему, что его признание будет сохранено в тайне и ни в коем случае не будет разглашено.

— Но мы-то говорим об убийце, монсеньор! Об убийце и об организации, дела которой ужаснули бы вас.

— Сомневаюсь, — сказал каноник с легким смешком и поднес к трубке еще одну спичку. — Странно, но большинство людей считают, что священники некоторым образом находятся вдали от событий мирских. Мне приходилось за одну неделю сталкиваться с таким количеством страшных дел, какое с обычным человеком не случается за всю его жизнь.

— Очень интересно, — проворчал Миллер, — но я не вижу связи.

— Хорошо, инспектор. Вот сами посудите. Во время войны я находился в немецком лагере для заключенных, и все наши планы побега проваливались, потому что кто-то ставил руководство в известность обо всех проектах...

Он поднялся и, тяжело опираясь о трость, пошел к окну.

— Я знал, кто это, я знал это в течение долгих месяцев. Этот человек признался мне во всем на исповеди.

— И вы ничего не сделали? — воскликнул Миллер, искренне шокированный.

— О, я очень старался вразумить его, но больше ничего сделать не мог. У меня не было возможности как-нибудь дать знать другим, даже намекнуть на то, что происходит. Вы что же думаете, такой груз на душе было легко носить? Я признаюсь вам, инспектор: и недели не проходит, как кто-нибудь мне признается в чем-нибудь незаконном.

Миллер встал.

— Значит, вы не можете нам помочь?

— Я не говорил этого. Я побеседую с ним. Я выслушаю его. Подождите, пожалуйста, если вас не затруднит, в другой комнате. Это займет несколько минут.

— Хорошо, но мне хотелось бы встретиться с ним в вашем присутствии, прежде чем мы уйдем.

— Как угодно.

Они вышли, и О'Хэллоран нажал кнопку переговорного устройства.

— Я готов принять отца Да Косту.

Это было грязное дело, и он чувствовал себя очень подавленно. Он посмотрел на сад под дождем и спросил себя, что он может сказать отцу Да Косте. Дверь позади него открылась. Он медленно обернулся.

— Ах, Майкл, черт побери, что мне с вами делать?

— Сожалею, монсеньор, но эта ситуация от меня не зависит.

— Такие ситуации никогда ни от кого не зависят, — пробормотал каноник, снова усаживаясь на место. — Это правда, что они подозревают? Это дело связано с исповедью?

— Да, — просто ответил отец Да Коста.

— Так я и думал. Конечно, инспектор прав. Это единственное разумное объяснение, — произнес О'Хэллоран с глубоким вздохом. — Думаю, что он пойдет до конца. Вы готовы к этому?

— Естественно, монсеньор.

— Ну так покончим с этим, — объявил каноник и снова нажал на кнопку. — Пригласите старшего инспектора и инспектора Фитцджеральда... В этой истории присутствует доля черного юмора, не так ли?

— Вы так думаете, монсеньор?

— Конечно, сами подумайте. Вас направили в храм Святого Имени в качестве дисциплинарного взыскания, так ведь? Чтобы вы приняли урок уничижения, и вот, пожалуйста, — вы снова по уши увязли в скандальной истории! Здесь я пользуюсь выражением епископа.

Дверь открылась, и появились Миллер и Фитцджеральд. Миллер кивнул отцу Да Косте.

— Здравствуйте, отец мой.

Каноник О'Хэллоран поднялся, сознавая, что этого требует ситуация.

— Я обсудил положение вещей с отцом Да Коста, господин старший инспектор. Если быть откровенным, то мне кажется, что здесь ничего не поделаешь.

— Понима... Господин кюре, я вас в последний раз спрашиваю: вы готовы помочь нам?

— Сожалею, инспектор, — ответил Да Коста.

— Я тоже, отец мой, — сказал Миллер ледяным официальным тоном. — Мы обсудили ситуацию с моим руководством, и вот что я решил. Рапорт обо всем этом и о вашей роли в данном деле завтра будет положен на стол генеральному прокурору, чтобы он принял меры, которые сочтет необходимыми.

— Как вы думаете, к чему это приведет? — спросил О'Хэллоран.

— Думаю, что есть все шансы получить ордер на арест отца Да Косты по обвинению в сообщничестве и укрывательстве преступника.

Лицо каноника омрачилось, однако он медленно покачал головой.

— Вы напрасно теряете время, инспектор. Этого никто не допустит. Никогда вам не выдадут такого ордера.

— Увидим, монсеньор.

Миллер повернулся и вышел в сопровождении Фитцджеральда.

О'Хэллоран вздохнул и снова опустился в кресло.

— Ну вот. Теперь нам остается только ждать.

— Сожалею, монсеньор.

— Знаю, Майкл, знаю. Могу ли я чем-нибудь помочь вам? Хоть чем-нибудь?

— Вы исповедуете меня, монсеньор?

— Конечно.

Отец Да Коста обошел письменный стол и преклонил колени.

Когда Фэллон вошел в церковь, Анна играла на органе. Это была всего лишь репетиция, упражнение. Она разучивала религиозные гимны, они были очень простые. Он сел в первый ряд, чтобы послушать, и через несколько секунд она внезапно прервала занятия.

Он поднялся по ступеням на хоры.

— Проклятье жизни любого органиста — это религиозные гимны, — сказал он.

Она порывисто обернулась на голос.

— Вы пришли рано. Дядя Майкл сказал, что ждет вас в час.

— Но у меня нет других дел.

— Хотите поиграть? — предложила она поднимаясь.

— Нет, не сейчас.

— Хорошо. Тогда прогуляйтесь со мной. Мне надо побыть на воздухе.

Пальто Анны было в ризнице. Он помог ей надеть его. Дождь шел как из ведра, когда они вышли, но она, казалось, даже не замечала этого.

— Куда вы хотели бы пойти? — спросил он.

— Здесь очень хорошо. Мне нравится гулять на кладбище. Здесь такой покой.

Она взяла его под руку, и они пошли по аллее между памятников в викторианском стиле и надгробных плит. Ветер гнал листья, насыпал их на могилы, и листья были похожи на маленькие живые существа, умеющие летать по воздуху.

Они остановились у старого мраморного мавзолея, Фэллон закуривал сигарету, и в этот момент у бокового портала показались Билли в компании с Уорли. Заметив Анну и Фэллона, они торопливо отступили в укрытие.

— Видишь, он еще здесь, — прошептал Уорли. — Слава богу.

— Возвращайся на Сен Пол-сквер и жди Джека, — приказал Билли. — Скажи ему, где я нахожусь. А я пока послежу за ними.

Уорли ушел, и Билли прошел на кладбище. Он следовал за Анной и Фэллоном, прячась за памятники.

— Я хотела бы поблагодарить вас за то, что вы сделали вчера вечером, — сказала Анна.

— Не стоит.

— Один из тех людей оказался вашим старым другом. О'Хара, кажется так его зовут?

— Нет, вы ошибаетесь, — торопливо возразил Фэллон.

— Не думаю. Дядя говорил с ним, когда вы ушли, в пабе на углу. О'Хара ему много рассказал о вас. Белфаст, Лондондерри, ИРА.

— Негодяй, — пробормотал с горечью Фэллон. — У него всегда был длинный язык. Однажды кто-нибудь раз и навсегда заткнет ему пасть, если он и впредь будет так болтлив.

— Он не хотел плохого. Дяде показалось, что он восхищается вами... На войне иногда происходят вещи, которых не желают.

Фэллон сухо перебил ее.

— Я никогда ни к чему не возвращаюсь, ни в мыслях, ни в действиях. Это ни к чему, — проговорил он, поднимая лицо и подставляя его под капли. Они перешли на другую аллею. — Господи, это когда-нибудь кончится? Ну и жизнь! Даже небеса, и те плачут!

— Вы судите о жизни с чрезмерной горечью, мистер Фэллон.

— Я говорю что думаю, и для меня жизнь — это мир, достойный самого гадкого имени.

— Разве в нем ничего нет? Ни единой вещи, которая интересовала бы лично вас?

— Только вы, — пробормотал он.

Они были совсем рядом с домиком, и Билли наблюдал за ними в бинокль, спрятавшись позади мавзолея.

Анна остановилась и повернулась к Фэллону.

— Что вы сказали?

— Вам нечего делать здесь, — сказал он, обводя жестом руки кладбище. — Это место принадлежит мертвым, а в вас столько жизни.

— А в вас?

Воцарилось тягостное молчание, затем он спокойно ответил:

— Нет, я — совсем другое дело. Я ходячий мертвец. Я уже давно стал таким.

Она будет вспоминать эти слова, как одну из самых страшных вещей, случившихся с ней за всю жизнь.

Она подняла на него свои большие невидящие глаза, устремленные в бесконечность, затем внезапно встала на цыпочки, обняла его за шею и пригнула его голову к себе. Потом страстно его поцеловала в открытый рот и отстранилась.

— Вы почувствовали что-нибудь? — спросила она. — Мне удалось хоть что-нибудь пробудить в вас?

— Думаю да, — сказал он не без смущения.

— Тем лучше. Теперь я оставлю вас. Я хочу переодеться, а потом приготовлю завтрак. А вы поиграйте на органе, пока ждете дядю.

— Хорошо.

Фэллон сделал несколько шагов, и она окликнула его. Он обернулся и увидел ее на пороге, возле приоткрытой двери.

— Ах, мистер Фэллон! Думайте обо мне. Вспоминайте меня. Сосредоточьтесь на этой мысли. Я существую. Я реальна.

Она вошла в дом, закрыла дверь, и Фэллон пошел прочь, ускорив шаг.

Когда он скрылся из виду, Билли вышел из убежища, держа бинокль в руке. ФЭЛЛОН И ПЛЕМЯННИЦА КЮРЕ! Вот это интересно.

Он было собрался уходить, когда его внимание привлекло одно из окон дома. Он отступил в свое укрытие и поднес бинокль к глазам.

Анна, стоя у окна, расстегивала блузку. У него тут же пересохло в горле и сжались внутренности, а когда он увидел, как она снимает юбку, и та скользит по ее ногам на пол, руки его, сжимающие бинокль, задрожали.

— "Вот девка, — подумал он, — и она — с Фэллоном!" С Фэллоном!

Боль, возникшая в паху, была почти непереносимой. Тогда он повернулся и побежал.

Фэллон играл на органе уже больше часа. Он сделал перерыв, чтобы отдохнуть. Давно он так не играл, руки его болели, но он все равно испытывал удовольствие.

Он обернулся и обнаружил, что в первом ряду сидит отец Да Коста и смотрит на него, скрестив на груди руки.

— И давно вы здесь?

Фэллон спустился вниз.

— Полчаса, может больше, — ответил священник. — Вы блестяще играете, вам это известно?

— Когда-то это так и было.

— До того, как вы взяли в руки винтовку во имя Матери Ирландии?

Фэллон замер. Когда он заговорил, его голос превратился в шепот.

— Вам это совершенно не должно быть интересно.

— Никому это не должно быть интересно, — возразил священник. — И однако это интересно прежде всего для меня. По вполне определенным причинам. Господи, Боже мой, мальчик мой, как же вы смогли совершить то, что совершили, имея в себе такую музыку?

— Сэр Филипп Сидней славился своей репутацией самого великолепного кавалера при дворе Елизаветы Тюдор, — ответил Фэллон. — Он сочинял музыку и словно ангел писал стихи. И в самые причудливые моменты он вместе с сэром Уолтером Рейли собирал толпу ирландцев и, преисполненный благости, убивал их, как скотину.

— Да, согласен. Я понял. Но разве вы себя ощущаете таким же? Вы солдат?

— Мой отец был солдатом, — сказал Фэллон, присаживаясь на балюстраду алтаря. — Он служил в чине сержанта в полку парашютистов. Его убили в Арнгейме, в бою с англичанами. Вы не видите в этом иронии судьбы?

— А что случилось с вами?

— Меня воспитал дед. У него была маленькая ферма на холмах Сперринса. В основном он разводил овец, было еще несколько лошадей. Я провел там довольно счастливые годы детства, бегал босиком где хотел, пока мне не исполнилось семь лет. Пока новый школьный учитель, который еще был органистом в церкви, не открыл во мне талант. И вся моя жизнь изменилась.

— И вы поступили в Тринити Колледж?

Фэллон приподнял брови.

— Кто вам сказал?

— Ваш друг О'Хара. Вы получили диплом.

Тут в глазах Фэллона вспыхнули искорки веселья.

— Вы поверили бы мне, если бы я сказал вам, что маленький крестьянин умудрился отхватить докторскую степень в области музыки, никак не меньше?

— А почему бы и нет, — спокойно возразил Да Коста. — Мать Бетховена была кухаркой, но дело не в этом. А дальше? С чего он начал?

— Ему помогли время и случай. А я однажды поехал на уик-энд к своему кузену в Белфаст, это было в августе 1969 года. Он жил в квартале Фоллс Роуд. Может, вы помните, что там произошло?

Отец Да Коста кивнул.

— Помню, но смутно.

— Банда оранжистов под предводительством молодчиков из спецвойск налетела на квартал и сожгла в нем дома всех католиков. Их отбросили назад люди из Ирландской Республиканской Армии, которые прибыли, чтобы защитить квартал.

— И вы вмешались.

— Кто-то дал мне ружье, скажем так, и тут я сделал забавное открытие. Я попадал во все, во что целился.

— Конечно, вы ведь редкий стрелок.

— Ну да.

Лицо Фэллона потемнело, и внезапно он достал из кармана «чешку».

— Когда я держу в руке это, когда мой палец лежит на спусковом крючке, я испытываю странное чувство. Оружие становится частью меня самого. Вы понимаете?

— О да. Это ужасно, но я тоже испытывал это чувство. Итак, вы продолжали убивать.

— Сражаться, — поправил Фэллон, лицо его стало непроницаемо. Он убрал оружие в карман. — В рядах Ирландской Республиканской Армии.

— И с каждым разом вам становилось все легче?

Фэллон медленно выпрямился. Глаза его превратились в черные дыры. Он ничего не сказал.

— У меня только что состоялся прямой разговор с инспектором Миллером, — продолжал отец Да Коста. — Вам интересно знать, что он намерен делать?

— Ну и что же?

— Он представит рапорт генеральному прокурору с целью получить ордер на мой арест по обвинению в сообщничестве убийце и укрывательстве.

— Ему не получить такой документ.

— А если он все-таки его получит? У вас это вызовет хоть малейшее угрызение совести?

— Возможно нет.

— Браво! Наконец-то вы говорите искренне. Ваш случай не безнадежен, Фэллон. Объединение Ирландии, или свобода, или ненависть к проклятому англичанину, или еще что-нибудь. Стоит ли игра свеч? Пуль и бомб? Убитых и искалеченных?

Фэллон сильно побледнел, глаза его были непроницаемыми, черными.

— Были некоторые моменты, когда я получил сильное наслаждение.

— А дети? — продолжал настаивать священник. — Разве ваша идея стоит их жизней?

— Это был несчастный случай, — сказал Фэллон бесстрастным тоном.

— Это всегда происходит как несчастный случай, но здесь, по меньшей мере, можно найти причину, пусть даже она и ложная. Но случай с Краско — это обыкновенное убийство, хладнокровно выполненное.

Фэллон тихонько рассмеялся, повернулся к балюстраде, оперся о нее ногой, поставил локоть на колено и оперся на руку подбородком.

— Хорошо, отец мой. Вы ждете от меня ответа. Постараюсь дать его. У Эзры Паунда есть стихотворение, которое я очень люблю. «Те, кто имеет оружие в руках, по самые глаза погружены в ад, они думают о лжи стариков». Вот вам ответ, вот какова была моя цель в конце концов. Ложь стариков. И ради этого я собственными руками убил более тридцати человек и отправил в ад бог знает сколько еще.

— Хорошо, вас обманули. В конце концов жестокость в такого рода ситуациях не связана ни с чем. Это я мог бы сказать вам еще до того, как вы начали свой рассказ. Но Краско! Этого я не понимаю.

— Послушайте, мы живем в разных мирах. Люди, подобные Мигану... это отступники. Я тоже. Я попал в заваруху, которая никак не может быть связана с вами и с другими добропорядочными гражданами. Краско был сутенером и продавцом наркотиков.

— Которого вы хладнокровно убили, — настаивал Да Коста.

— Я отстаивал нашу цель, отец мой. Я продолжал убивать ради нее даже тогда, когда понял, что она не стоит этого. Не стоит и одной человеческой жизни. И это называлось убийством. А теперь? Теперь я просто забиваю свиней.

Отвращение, ненависть к самому себе пронизывали каждое слово Фэллона. Отец Да Коста сказал с очень глубоким сочувствием:

— Мир не может быть истым и невинным с тех пор, как там правит человек.

— И кто бы мог изречь этот перл мудрости?

— Я объясню вам лучше, что хотел сказать, если вспомню одну историю. Я провел несколько лет в лагере у китайских коммунистов после того, как попал в плен в Корее. Лагерь они называли центром специальной доктрины.

Фэллон заинтересовался помимо воли.

— Промывка мозгов?

— Именно. Согласно их образа мысли я был особенным объектом, представителем католической церкви. Думаю вам известно, как относятся коммунисты к религии. Методы их были необыкновенно просты, однако они превосходно действовали. Они взяли это в теории Павлова. Нужно создать у человека комплекс вины, или, точнее говоря, укрепить в нем ту вину, которая уже есть. Хотите знать, какой первый вопрос задал мне мой инструктор? Он спросил, был ли у меня слуга, который готовил мне еду и заправлял мою постель. Я признал, что да, тогда он взял Библию и прочитал отрывок, где говорится, что Господь призывал служить ближнему своему. Удивительное дело, какую тяжесть я испытал, когда он прочел мне это.

— И вы попались в ловушку?

— Человека можно загнать в любую ловушку, когда он полуголодный и когда его долго держат в одиночестве. Они очень ловкие, не заблуждайтесь. Если употреблять марксистскую терминологию, у человека есть теза и антитеза. Для священника теза — это то, во что он верит. Все, что он считает своим призванием.

— А антитеза?

— Для меня этим оказался вопрос полов, — сказал отец Да Коста, улыбнувшись. — Они часто вступают на этот путь, когда имеют дело с католическими священниками, потому что считают понятие чистоты вздором.

— И что же они сделали?

— Они держали меня в полуголодном состоянии в сырой одиночной камере в течение трех месяцев, а затем отправили меня в постель с двумя женщинами, готовыми на все ради идеи, так же как и вы. Вообще-то это было глупостью. По их мнению, как я думаю, я должен был испытывать глубокий стыд и вину из-за того, что у меня была эрекция. А я считал это химической реакцией организма, вполне объяснимой в данных обстоятельствах. И думаю, что моя точка зрения совпадает с мнением Господа.

— Значит, никакого греха. Вы чисты как снег. Так ведь?

— Вовсе нет. Я человек очень жестокий, мистер Фэллон. Были времена, когда и я убивал. Может быть, если бы они узнали об этом, то достигли бы успеха. Именно для того чтобы облегчить тяжесть вины этой стороны моей личности, я и пошел в церковь. Это самое слабое место, но я по крайней мере признаю его существование... А вы?

— Видеть вещи — это просто, — возразил Фэллон. — А вот понимать их суть гораздо сложнее. И это более важно.

Он замолчал, и священник сказал ему:

— Продолжайте...

— Чего вы от меня хотите? Чтобы я испил эту чашу до дна? Евангелие по Фэллону? Хорошо, извольте, если вы так настаиваете.

Он поднялся на кафедру и выпрямился перед, аналоем.

— Никогда бы не подумал, что отсюда откроется такой красивый вид. Ну так и что вы хотите услышать?

— Все, что вы захотите сказать.

— Прекрасно. Мы все одиноки. Ничто не вечно. И ни в чем нет смысла.

— Вы ошибаетесь. Вы забыли о Боге.

— О Боге? — вскричал Фэллон. — О каком Боге вы говорите! О том, который позволяет детям радостно петь, а в следующий момент... (тут его голос немного задрожал), а в следующий момент превращает их в кровавое месиво? Вы можете ответить мне честно, верите ли вы по-прежнему в Бога после того, что с вами случилось в Корее? Вы хотите меня уверить, что никогда не сомневались в его существовании?

— Сила всегда укрепляется в споре, — ответил ему священник. — Однажды я провел полгода на цепи, сидя среди собственного дерьма. И настал такой момент, такой день, когда я смог бы сделать что угодно. И тут мне было видение. Могильный камень откатился, и Он вышел из пещеры. Я прозрел, Фэллон. Я познал Его!

— Все, что я могу сказать, так это то, что если ваш Бог и существует, то предоставьте Ему распоряжаться всем. Он-то знает когда и что делать. И не ставит акцента над словом «почему».

— Так значит, вы ничего не поняли?

— Да нет, понял! Я понял, как убивать с улыбкой на губах, отец мой. А это очень важно. Но самый важный урок я извлек для себя в другое время.

— Что же это за урок?

— Что ничто не достойно цены смерти.

Внезапно в церкви стало тихо, только дождь шумел за окнами. Фэллон спустился с кафедры, застегивая пояс на пальто. На секунду он задержался возле отца Да Косты.

— По правде говоря, отец мой, это очень драматично. Потому что цены жизни также ничто не имеет.

Он прошел среди скамей, его шаги гулко звучали под сводами. Затем хлопнула дверь, мигнули свечи. Да Коста преклонил колени перед алтарем, сложил руки и стал молиться так истово, как редко молился.

Через секунду открылась дверь и звонкий голос позвал:

— Дядя Майкл? Вы здесь?

Он обернулся и увидел Анну в дверях ризницы.

— Здесь, — ответил он.

Она подошла к нему, а он поднялся ей навстречу и взял ее за руки. Потом подвел ее к скамье в первом ряду, и они сели. Как обычно она сразу же почувствовала, что ему грустно.

— В чем дело? — спросила она с беспокойством. — Где мистер Фэллон?

— Ушел. Мы долго беседовали. Думаю, что теперь я его понимаю гораздо лучше.

— Он как мертвый. У него лед внутри.

— Он очень мучается от ненависти к самому себе. Он ненавидит себя, а значит и весь мир. Он больше ничего не чувствует. Я думаю даже, что он хочет умереть. И возможно, именно поэтому он влачит такое существование.

— Я не понимаю, — сказала она.

— Он положил свою жизнь на весы; он стал приверженцем идеи, которую считал честной. И все отдал ради нее. Это очень опасно, потому что если однажды дело примет плохой оборот, если в один прекрасный момент окажется, что эта идея не стоит сломанного гвоздя, то человек остается ни с чем.

— Он сказал мне, что считает себя ходячим мертвецом.

— Думаю, что он говорил искренне.

Она положила ладонь на его руку.

— Но что вы можете поделать? Что мы можем поделать?

— Помочь ему обрести себя. Спасти его душу, быть может. Честно говоря, я не знаю. Но я должен что-то предпринять, должен!

Он поднялся, снова встал на колени перед алтарем и продолжил молитву.