"Семнадцатый самозванец" - читать интересную книгу автора (Балязин Вольдемар)

Глава двадцать третья. Стекольный город

Никогда у Тимоши не было столь легко на сердце, как в этот раз, когда покидал он гостеприимного и дружелюбного князя Ракоци.

Хотя, казалось бы, чему было радоваться, отправляясь в неведомые края, к незнакомым людям, по не простому делу? Тем более, что оставлял он не убогую келью и не постоялый двор, а княжескую резиденцию, где были к нему и добры, и предупредительны.

А потому было радостно Тимофею Анкудинову, что ехал он с подлинными опасными грамотами князя Ракоци и был его подлинным полномочным послом. И имя его в тех грамотах — Иван Шуйский — было писано на латинский лад Яганом Сенельъсином.

А ещё было радостно на душе у него, что верил он: наконец-то ударит его час, наконец-то взойдет его звезда и он, опоясавшись мечом, выйдет к московскому рубежу на помощь восставшему Пскову.

Быстро доехали он и Костя до Нарвы. И здесь от добрых людей узнали невеселые вести. Новгород пал прошлой весной, а псковичи, хотя ещё и шумели, но уже были не те, что прежде, и иные люди были во главе их. А армия князя Хованского, пьяная от скорой победы над новгородцами, неразрывным железным кольцом недвижно легла у стен Пскова, со злорадством следя за тем, как день ото дня слабеет и тает мятежная псковская сила.

А узнали они о том от ивангородских купцов Петра Белоусова да Ивана Лукина. Оба были злы на то, что шли из Москвы в Псков и Новгород великие тяготы — ремесленным и торговым людям многие поборы и разорения. Тимоша и Белоусову, и Лукину говорил, что если придется ему занять московский престол, то даст он простор и крестьянам, и ремесленникам, и торговцам.

Белоусов и Лукин согласно кивали головами, говорили: «Дай бог, Иван Васильевич. Дай бог. Приходи. А мы завсегда будем тебе опорой и защитой».

Хорошо было и то, что оба они вели торговлю со Стокгольмом и для предстоящего посольства были весьма удобны.

Кроме того, познакомили они и Тимошу, и Костю с надежными людьми — их компаньонами из Нарвы — Бендисом, Шотеном, Лоуренсом Номерсом, Георгом Вилькиным, — кои также нередко бывали в Стокгольме и там могли быть весьма полезны Тимоше.

И потому после долгих словопрений решил князь Иван Васильевич ехать из Нарвы в Колывань, или Ревель, как называли его шведы и немцы, а здесь оставить Костю, чтобы точно знать, что делается в порубежных с Россией местах и немедля оказаться в русских землях, если возникнет в том необходимость.

— Идти на удалую, на авось да небось я, Костя, не могу, — говорил Тимоша. — Не жизнь моя дорога мне — единственно, чего хочу — удачи. И не для себя — для тех людей, что ждут меня и в меня верят.

— Надобно было тебе, Иван Васильевич, — сказал Костя, — год тому назад к московскому рубежу прибиваться и на выручку псковичам и новгородцам идти. Встретили бы они тебя хлебом-солью, крестами и хоругвями. А ныне, я чаю, упустил ты свое время.

— А ты мнишь я того не ведаю? — запальчиво и раздраженно спросил Тимоша. — Я всю прошлую весну глаз не сомкнул — все думал: как мне во Псков сбежать? Да только те казаки, что со мной ездили, не столько от ворогов меня боронили, сколько глядели, чтоб я куда от них не утёк.

А ныне, хотя Псков ещё и держится, чаю я, сам господь бог, если он есть, и то псковичам не подмога. И идти мне туда не за чем.

Вот если случится какая новая замять на Руси, то должен буду я во Псков поспешать немедля, потому что вспыхнет там гиль пуще прежней, и тогда только успевай в новый костер дровишки посуше подбрасывать.

На том они и расстались.

В Ревеле у верного человека Бендиса Шотена Тимоша оставил Косте подробную инструкцию, как и через кого искать его в Стокгольме, и поспешил в торговую гавань, откуда уходили в Швецию купеческие корабли.

Через месяц после этого, в середине мая 1651 года, на ганзейском бриге «Святой Николай» Тимоша пришел в Стокгольм.

Тихоходный пузатый бриг медленно вошел в залив Стрёммен и отдал якорь у берега острова Стаден. Шёл дождь — мелкий, холодный, серый. Дома и башни Стокгольма казались далекими, окутанными плотным грязным туманом.

Тимоша съехал на берег, оставив на борту «Святого Николая» все, кроме денег и верительных грамот. Оглядевшись, он увидел неподалеку от набережной пышную новую церковь и направился к ней, надеясь найти священника, знающего латынь. Ему повезло. В церкви, носившей непривычное уху название Тюскачюрка — Тимоша обнаружил служку и тот с пятого на десятое, ловко жонглируя пятью десятками латинских слов, с грехом пополам объяснил, как пройти к королевскому дворцу.

У ворот замка долговязые латники долго не могли понять, чего хочет от них нарядно одетый иностранец. Наконец один из них догадался позвать караульного офицера. Однако и офицер, наморщив брови, с очевидной неприязнью слушал латынь, судя по всему не понимая ни слова.

Жестом приказав Тимоше оставаться на месте, офицер ушел во двор замка и вскоре появился с невысоким щеголеватым господином лет тридцати.

Господин настороженно улыбаясь, взял в руки грамоту, удостоверяющую, что владелец её высокородный князь Яган Синельсин является полномочным послом его княжеской светлости Юрия Ракоци Трансильванского к её королевскому величеству Христине Ваза.

Изящно поклонившись, щеголь произнес с ласковым удивлением:

— Отчего же ваша милость не прислала во дворец кого-нибудь из своих дворян за каретой для подобающей вашему рангу встречи?

Тимоша понял, что здорово ошибся, явившись к воротам замка сам-один, подобно страннику или же просителю.

— Люди мои все до одного остались в Нарве. И мне просто некого было послать во дворец.

Щеголь молча переломил бровь, и ничего не сказав, плавным мановением руки пригласил посла пройти в ворота.

Встретивший Тимошу щеголь был секретарем Иоганна Пантелеева Розенлиндта, государственного секретаря Швеции по иностранным делам вот уже много лет и встречи иноземных послов были для него привычным и даже изрядно опостылевшим делом. Однако ни разу ещё ему не приходилось встречать посла таким образом — без свиты, без кареты, промокшего под дождем, прибредшего пешком к воротам замка.

И секретарь, ведя посла в кабинет Розенлиндта, осторожно поглядывал на него, пытаясь понять, что за человек идет рядом, надменно вскинув голову и гордо выпятив вперед нижнюю губу.

Иоганн Панталеон Розенлиндт усадил посла за низкий овальный столик и угостил горячим крепким кофе. Розенлиндт почти сразу же успокоился: князь говорил с достоинством, латынь его была чиста, грамоты в полном порядке.

Решив выждать и при первом разговоре не касаться существа дала, Розенлиндт приказал отвести трансильванскому послу один из покоев в замке, перевезти с корабля оставленные там вещи, а тем временем узнать, что за птица прилетела в Стокгольм и что этой птице здесь нужно?

Следующим утром Тимоша понял, почему церковный служка так плохо говорил с ним на латыни и почему караульный офицер вообще не мог сказать ему на этом языке ни одного слова.

Швеция была протестантской страной и всякого, кто говорил на латыни, подозревали в связи с папой — врагом протестантов.

Собрав в памяти три дюжины немецких слов, Тимоша бродил по Стокгольму, ожидая, когда Розенлиндт представит его канцлеру шведского королевства Акселю Оксеншерне, графу Сёдермёре.

И однажды, гуляя по берегу купеческой гавани, Тимоша увидел трех человек, громко разговаривавших по-русски. Люди эти носили с телеги на корабль кованые котлы, пластины для доспехов, медные доски — «плоты», тонкие листы зеленой меди — латуни — и небольшие увесистые мешочки, набитые медными же «шпилевыми» деньгами.

Тимоша знал, что и «плоты», и мелкие «шпилевые» деньги в России идут на переплавку и перепродажа их кузнецам дело весила для купцов доходное.

Тимоша приостановился, потом отошел и издали наблюдал, как трое, разгрузив телегу, отпустили возчика и медленно побрели по набережной. Чуть поотстав, пошел за ними и Тимоша. Вскоре русские подошли к запертым воротам. Стукнули условным стуком. В отворившемся оконце показалась кудлатая, бородатая голова.

— Свои, свои, — загалдели русские.

— Вижу, не слепой, — огрызнулся кудлатый. Трое пронырнули в приоткрытые ворота. Тимоша вздохнул и побрел восвояси.

Дождь, не утихавший неделю, тоска, безлюдье, немота окружавших его шведов неумолимо влекли его к высокой стене русского подворья.

Однажды, когда Тимоша стоял неподалеку от него, он увидел, как из ворот вышли те трое, что встретились ему ещё в гавани. Тимоша быстро пошел им навстречу и резко остановился в двух шагах от них.

— Здорово, православные! — проговорил он бодро и звонко.

Русские приостановились, недоуменно глядя на свойского немца темно-русого, худощавого, с надменно выпяченной губой, в круглой шляпе, в коротких до колен штанах, в чулках и башмаках с пряжками.

— Будь здоров, добрый человек! — ответил ему невысокий широкоплечий бородач с длинными до плеч волосами.

— Пастырь духовный будешь? — спросил Тимоша длинноволосого.

— Сподобил господь, — смиренно ответил тот. — Поставлен на русское подворье новгородским владыкой.

— А звать тебя как? — спросил Тимоша.

Поп смешался. Было видно, что он никак не может понять, кто этот иноземец, столь чисто говоривший по-русски.

— Меня-то? — переспросил поп. — Меня-то зовут Емельяном. А вот как прикажешь называть твою милость?

Тимоша отставил ногу вперед, левую руку упер в бок.

— Меня, отче Емельян, звать князем Иваном Васильевичем.

Двое спутников Емельяна и сам поп быстро сорвали шапки, закланялись, с любопытством глядя на русского князя в немецком платье.

Тимоша, избегая расспросов, спросил сам:

— А вы кто такие будете?

Мужик постарше быстро ответил:

— Я, княже, новгородский торговый человек Мишка Стоянов.

— А это, — показал он на стоявшего рядом с ним высокого молодого парня, — товарищ мой Антон ладожанин, по прозвищу Гиблой.

Тимоша всем троим по очереди подал руку. Все трое с великим вежеством и береженном руку ему пожали, будто не руку он им протянул, а малую фарфоровую чашечку из страны Катай.

Поп Емельян спросил осторожно:

— А твоя княжеская милость в Стекольне давно ли?

— В Стекхольме я вторую неделю, — ответил Тимоша коротко, и на немецкий манер чуть коснулся пальцами поля шляпы, прощаясь.

Однако и попа Емельяна, и его спутников одолело великое любопытство. Как это — русский князь вторую неделю в Стекольне и ни разу не был на подворье? Ни в баню не приходил, ни в часовню, а вместо этого гуляет по городу в немецком платье и вроде никакого дела не правит.

— Зашел бы, твоя княжеская милость, к нам на подворье в баньке попариться, да свечечку в часовенке возжечь, — проговорил Емельян ласково.

— Спасибо, отче, на добром слове. И то — зайду.

— Приходи сегодня к вечеру. Поснедаем чем бог послал.

Тимоша, прощаясь, подал новым знакомцам руку. На этот раз они все, как сговорившись, крепко её пожали и кланялись уже не столь низко.

В начале июня 1651 года в Стокгольм прибыл русский посол стольник Герасим Сергеевич Головнин. Корабль, на котором он прибыл, встал там же, где две недели назад бросил якорь «Святой Николай», привезший из Ревеля трансильванского посла. Встречать его прибыл Яган Розенлиндт, ближний королевин человек, по-московски не то дьяк, не то думный дворянин, в сопровождении кавалеров в кирасах и латах. Головнин Ягана видел год назад в Москве, когда приезжал он о бесчестье Логвина Нумменса, опасаясь, чтобы из-за того воровского псковского дела не было бы какого лиха между Русским государством и Свейской короною.

Яган то дело уладил быстро и многим в Москве пришелся по нраву: был умён, прост, по-русски говорил так, будто родился в Рязани или же в Туле.

Увидев Ягана, Головнин душою потеплел, быстро сошел с корабля на берег. Яган так же проворно сошел с коня, пошел к стольнику с протянутыми встречь руками.

Не успел Головнин сойти с ковра, что наброшен был на корабельные сходни, а Яган уже стоял на берегу, сняв шляпу и приветливо улыбаясь.

Справившись о здоровье государыни и государя и о собственном здравии друг друга, Розенлиндт и Головнин пошли к карете и сели рядом на лавку, будто бы были они не разных государей подданные, а стародавние приятели.

«Вот ведь, люторской веры человек, а много приятнее иного православного», — покойно и ласково думал Головнин. И чуял — будет его посольство удачным и скорым.

Передав Розенлиндту грамоты, Головнин откланялся и поехал на русское подворье, кое прозывалось также францбековым гостиным двором, по имени первого русского резидента в Стокгольме Дмитрия Фаренсбаха, поставившего и молитвенный амбар, и постоялый двор, и лабазы, и баню, и иные строения.

Когда карета подъехала к подворью, ворота его были распахнуты настежь, а перед ними стоял поп Емельян в ризе, тканой серебром, с серебряным же крестом в руке. За ним празднично одетые стояли торговые люди из Тихвина, Новгорода, Ладоги, Ярославля.

Головнин приказал в ворота не въезжать. Степенно вылез из кареты и, подойдя под благословение, важно пошел на подворье, махнув королевским форейторам: «Езжайте де прочь, вы мне более не надобны».

После краткого молебна и долгого мытья в бане поп Емельян был зван к послу — есть с ним за одним столом.

Головнин сидел под образами в чистой рубахе тонкого полотна, распаренный, красный. Сидел он распояской, ноги сунул в валяные сапоги с отрезанными голенищами — получалось не больно лево, зато ноге тепло, легко и мягко.

— Ну, отче Емельян, говори, како живется вам всем в Стекольном городе?

Емельян подробно обо всем послу рассказывал: о торговле, о ценах, о здешних — не наших — обычаях. В конце сказал:

— А еще, господине, был у нас на подворье некий русский человек. А называл себя князем Иваном Васильевичем. Однако ж, крепко со мною выпив, на молитве велел почему-то поминать себя Тимофеем.

— Каков тот человек из себя? — быстро спросил Головнин.

— Волосом чернорус, лицо продолговатое, нижняя губа поотвисла немного.

— А что тот человек говорил? — в смутном предчувствии необыкновенной удачи, весь напрягшись, проговорил стольник. Поп замялся.

— Разное говорил, — наконец выдавил он, решив сказать правду. «Для чего, — говорил, — новгородцы и псковичи великому государю добили челом? Вот велит их государь перевешать так же, как царь Иван Васильевич велел новгородцев казнить и перевешать».

— А ты что же?! — грозно спросил Емельяна Головнин.

— Я, господине, человек небольшой. Я князю Иван Васильичу почал было встречь говорить, но князь на меня гневаться стал и кричать на меня почал: «Глупые, — говорит, — вы люди! Вас, — говорит, — в пепел жгут, кнутами рвут, а вы, — говорит, — как скот под ярмом — мычите покорно и дальше воз тянете».

— Истинно, отче, сказывал тебе вор, что глуп ты. Какой же князь станет такое о государе и верноподданных его говорить?

Князь тот — самозванный. Истинное имя его — то самое, каким велел он тебе, Емеля, себя на молитве поминать.

— Тимофей? — ошарашенно выдохнул поп.

— Догадлив, батя, — ехидно проговорил Головнин. Только не Тимофей, а Тимка. Воришко, худородный подьячишко, беглый тать и подыменщик.

— Он же себя Шуйским называл. Седмиградского князя послом называл, пролепетал вконец обескураженный поп Емельян.

— Он такой же седмиградский посол, как ты апостол Пётр, — отрезал Головнин. И, согнав с лица всяческое благодушие, сказал грозно:

— Воришку того надобно нам изловить и в Москву отправить. И ты, Емельян, доведи о том всем русским людям, какие к тебе на молитву приходят.

Через три дня, разузнав о Тимошке многие подробности, раздосадованный Головнин велел прислать за собой карету и сам-один, без толмача и дьяков поехал к любезному Ивану Пантелеевичу.

«Вон как стелет, любезный, — думал он о Розенлиндте. — Вора и государева супостата приютил в королевином дворце, а российского посла отвез на постоялой двор к купчишкам. Да и я не лыком шит — доведаюсь, что это за седмиградский посол объявился в Стекольне».

Иоганн Панталеон Розенлиндт, румяный, надушенный, улыбчивый встретил Головнина как родного. Радовался, будто не видел его — друга сердечного много лет. Головнин в ответ хмурился, сопел обиженно. Безо всякой хитрости сказал прямо:

— Иван Пантелеймонович! Известно мне учинилось, что в Стекольном городе живет вор, худой человек, беглый московский подьячишка Тимошка. Известно мне, что приехал тот вор от фиршта Ракочи из венгер и, вдругорядь переменив имя, называется теперь Яган Сенельсин. И ты бы, господине, велел того вора нам выдати для любви и приятельства королевы Кристины и моего пресветлого государя Алексея Михайловича.

Розенлиндт, улыбаясь, сказал вкрадчиво:

— Любовь и приятельство моей государыни королевы к царю московскому Алексею Михайловичу хорошо тебе известны, стольник Герасим Сергеевич. Только следует тебе знать, что у боярина Ягана Сенельсина есть при себе опасный лист семиградского князя Ракоци и мы выдать семиградского посла ни в какое государство, окроме венгерской земли, откуда он к нам пришел, не можем.

Прямодушный Головнин вспыхнул:

— То, Иван Пантелеймонович, ты говоришь неспряма, а с хитростью. Где видано, чтобы убивца и татя от дружелюбного вам государя ты и твои люди укрывали?

Розенлиндт нахмурился.

— В посольской памяти, что читал я перед тем, как привести тебя к целованию руки у государыни моей королевы Христины, не помню я, чтоб о каком-либо худом человеке что-либо говорилось. И тебе, посол, мимо данной тебе в Москве памяти говорить не пристало. Но из любви к твоему государю спрошу я о семиградском после у канцлера графа Оксеншерны и что он мне ответит, о том я до тебя, посол, доведу. А до тех пор ты это дело оставь и более с ним никому не докучай.

Когда Головнин ушел, Розенлиндт долго оставался один, обдумывая, что ему следует предпринять с семиградским послом. Он понимал, что отношение к послу неразрывно связано с отношением к государству, которое посол представляет, и, следовательно, ему надлежало сделать выбор между царем Алексеем и князем Юрием. Взохнув, Розенлиндт понял, что ни он, ни Оксеншерна этот вопрос решить не смогут. Его решит сама королева.

— Ваше королевское величество, — говорил Христине Розенлиндт, прибывший в Стокгольм Яган Сенельсин, кажется, не тот человек, за которого он выдал себя князю Ракоци и гетману Украины Хмельницкому.

— А почему тебя, Иоганн, заинтересовала родословная трансильванского посла?

— Ко мне явился русский посол Головнин и потребовал выдачи Ягана Сенельсина, утверждая, что он беглый преступник, кого-то убивший и ограбивший царскую казну.

— А что говорит Яган Сенельсин?

— Он утверждает, что его дедом был покойный русский царь Василий из рода князей Шуйских.

— Я бы спросила об этом знающих людей, прежде чем верить кому-либо из послов — русскому или трансильванскому.

— Я так и сделал, ваше величество. Прежде чем попросить у вас эту аудиенцию, я подробно расспросил о покойном русском царе Василии Шуйском графа Делагарди.

— Он, кажется, командовал войсками моего деда, когда в Мос-ковии появились самозванцы и царь Василий был пленен поляками? — спросила Христина.

— Совершенно верно, ваше величество.

— Можно ли полностью полагаться на память старого графа Якоба? Ведь с того времени прошло сорок лет. И, кроме того, наши войска не дошли тогда до Москвы. Граф Якоб, если мне не изменяет память, остановился в Новгороде. Мог ли он наверное знать, что происходило в Москве?

— Граф утверждает, — уже не так уверенно, как в начале разговора, произнес Розенлиндт, что у царя Василия не было детей.

— Может быть, присланный к нам Яган Сенельсин внук царя Василия от внебрачного сына? — настаивала на своем Христина. Вы знаете, Иоганн, что такого рода истории иногда случаются и в королевских домах.

«Она имеет в виду этого несчастного Александра Костку, незаконного сына покойного Владислава Вазы», — подумал Розенлиндт. И решил, что сейчас самое подходящее время сообщить королеве то, что скрывали от неё уже несколько дней и он сам, и канцлер Оксеншерна.

— Ваше Величество, возможно, имели в виду сына Владислава Вазы, приезжавшего в Стокгольм три года назад послом от его отца? — спросил Розенлиндт осторожно.

— Да, Иоганн, вы — проницательны, — ответила Христина. — Я думала о нем, когда высказала предположение, что присланный князем Ракоци русский столь же несчастен, как и приезжавший к нам Александр.

Розенлиндт молчал, опустив глаза. Вид его свидетельствовал о глубокой скорби и нежелании говорить с королевой далее о чем бы то ни было.

Нервная, чуткая Христина тотчас же уловила это и ободряющим голосом произнесла ласково:

— Вы о чем-то хотите сказать, Иоганн, но не Делаете доставлять неудовольствие вашей королеве?

Розенлиндт, вздохнув, сказал тихо:

— Государыня, Александр Лев Костка, сын покойного Владислава Вазы, несколько недель назад варварски убит по приказу краковского епископа.

— Как?! — воскликнула Христина. — За что?! Почему?!

— В полученном мною сообщении говорится, что он поднял мятеж против дворян, назвавшись королевским полковником Наперским. Он разослал в приграничных с Трансильванией областях Польши подложные королевские универсалы и подлинные универсалы гетмана Хмельницкого, призывая холопов к оружию. Вначале удача сопутствовала Александру — он захватил замок Чорштын на берегу Дунайца — на самой границе с Венгрией — и десять дней ждал помощи от князя Ракоци. Но Ракоци промедлил, а краковский епископ, воспользовавшись этим, собрал войска и взял замок.

— Что они сделали с ним? — тяжело дыша, сдерживая охвативший её гнев, спросила Христина.

— Варвары посадили Александра Льва на кол, — тихо проговорил Розенлиндт.

— И ты хочешь, Иоганн, чтобы я, узнав о смерти человека, в чьих жилах текла кровь династии Ваза, в тот же день отдала в руки палачей ещё одного несчастного, ещё одного гонимого, несправедливо лишенного прав своего сословия?

— Я менее всего хочу этого, ваше величество, — пылко проговорил Розенлиндт. Я встречался с Яганом Сенельсином и он понравился мне гораздо более царского посла Головкина.

— Я хочу видеть Ягана Сенельсина, — вдруг резко и властно произнесла Христина и Розенлиндт заметил на глазах её слезы.

— Когда вам будет угодно принять посла князя Ракоци? — с готовностью откликнулся Розенлиндт.

— Завтра, — ответила Христина. — Но прежде попроси посла Сенельсина написать для меня его краткую родословную.

Возвратившись к себе в кабинет, Розенлиндт понял, что все происшедшее на его глазах было превосходно разыгранным спектаклем. Христина показала государственному секретарю, что её чувства человека и женщины в решительные моменты никогда не расходятся с долгом королевы. Она ясно дала понять, что союз Швеции с Юрием Ракоци и гетманом Хмельницким — наиболее решительными врагами Польши — нужен сейчас больше, нежели сближение с Россией. Розенлиндт понял, что посол Ракоци и Хмельницкого должен получить от него и канцлера Оксеншерны максимум внимания, а его безопасность должна быть абсолютной.

Вызвав секретаря, Розенлиндт сказал:

— В самых любезных выражениях попросите его светлость князя Ягана Сенельсина, полномочного посла Трансильвании, составить для её величества краткую родословную. Попросите также его светлость приготовиться к аудиенции с её величеством.

Поймав вопросительный взгляд секретаря, Розенлиндт добавил:

— Аудиенция назначена на завтра.

В этот же вечер Розенлиндт вручил Христине родословную Иоанниса Синенсиса, написанную им самим на хорошем латинском языке. Родословная гласила: «Иван Шуйский — Иоаннис Синенсис, в святом крещении названный Тимофеем; отец — князь Василий Васильевич Шуйский, во святом крещении названный Домицианом, наместник или губернатор Великопермский; отец отца моего, — мой родной дед, — был знаменитый Великий князь Владимирский, который после Дмитрия, по прекращении линии Российских государей, был избран на престол по праву естественному, был низвергнут с престола собственными своими подданными, то есть крамольными бунтовщиками московскими и отвезен в тюрьму к королю Польскому, где и окончил жизнь свою».

— Князь Яган сам писал это? — спросила Христина.

— Да, ваше величество, — ответил Розенлиндт.

— Кроме латинского знает ли князь ещё какие-нибудь языки?

— Я говорил с ним по-русски, — ответил Розенлиндт, — но в разговоре со мной он употреблял и изречения отцов церкви на древнегреческом языке.

Произнося последнюю фразу, Розенлиндт знал, что она придется по душе королеве. Христина хорошо знала и любила язык Гомера, но, к сожалению, при её дворе очень немногие могли поддержать с нею беседу на древнегреческом.

— Вот как! — воскликнула Христина. — Как же это беглый московский простолюдин обучился языкам Эврипида и Вергилия! Здесь что-то не то, Розенлиндт. Придется тебе всерьез заняться послом князя Ракоци.

— Когда вашему величеству будет угодно принять князя Синенсиса? — спросил Розенлиндт.

— Я сказала, что приму его завтра, — ответила Христина. — Пусть приходит в два часа пополудни. И ты, Иоганн, будь вместе с ним и с графом Оксеншерной.

Розенлиндт молча поклонился.

Оставив во дворе загородного королевского дворца запряженную четвериком посольскую карету, Тимоша с тревожно бьющимся сердцем поднялся на широкое крыльцо.

У нижних ступенек мраморной лестницы его ждал Розенлиндт, а на втором этаже, там, где начинались парадные комнаты королевы, Тимоша заметил седого, чуть сутулого старика с золотой цепью на шее — канцлера графа Акселя Оксеншерну.

Едва Тимоша вступил на первую ступеньку лестницы, как вперед быстро побежал легкий, как бы бестелесный, юноша во всем алом — скороход и герольд. Поравнявшись с Оксеншерной, герольд низко поклонился и затем распрямившись громко выкрикнул по-латински: «Посол его светлости трансильванского князя Георгия князь Иоанн Синенсис!»

Тимоша рядом с Розенлиндтом неспешно и важно поднимался навстречу старому канцлеру. Поравнявшись с ним, Тимоша снял шляпу, низко поклонился и дважды повел шляпой перед собою, как делали это послы из европейских стран, встречаясь с Хмельницким.

Старик важно склонил седую голову и, встав слева от Тимоши Розенлидт шел справа, медленно двинулся вперед через анфиладу больших, роскошно отделанных и изысканно обставленных комнат. Они остановились перед высокой резной дверью, около которой в сверкающих кирасах и касках замерли два алебардщика, стоявший в ожидании их герольд и ещё один пестро разодетый лупоглазый мужчина огромного роста и необъятных размеров в груди и в поясе. Великан распахнул дверь и, ударив в пол высоким серебряным жезлом, трубным голосом воскликнул: «Ее королевское величество Христина Ваза!»

Канцлер и секретарь по иностранным делам, едва перешагнув порог, остановились, а Тимоша прошел вперед и будто сквозь туман увидел молодую, красивую женщину со спокойным любопытством глядевшую на него. У женщины была нежная белая кожа, голубые глаза и капризно оттопыренная нижняя губа.

Тимоша трижды помёл перьями перед молодой красавицей и, сделав вперед ещё один шаг, опустился на левое колено.

Протянув королеве верительную грамоту князя Ракоци, он посмотрел ей в глаза и увидел, что Христина, ласково улыбаясь, поднимается с кресла и, шагнув вперед, берет протянутый ей свиток.

— Встаньте, князь, — проговорила Христина по-латински и протянула Тимоше руку для поцелуя. Коснувшись губами пальцев королевы, Тимоша, продолжая стоять на одном колене, на латинском же языке ответил, что он счастлив видеть королеву, слава которой не знает границ. Мне довелось испытать многое, — добавил он, — но выполнять столь приятное поручение, как сегодня, приходится впервые в жизни.

Христина улыбнулась ещё более ласково. Королеве часто приходилось слышать льстивые слова, но такой неподдельный восторг, какой послышался ей в словах трансильванского посла, она давно уже не встречала.

— Встаньте, князь, — певуче повторила Христина и, подав Тимоше руку, как бы помогла ему встать. Затем обратившись к Оксеншерне и Розенлиндту, сказала:

— Проходите, господа, и устраивайтесь поудобнее.

Жестом гостеприимной хозяйки она указала на круглый стол с поставленными вокруг мягкими стульями. Тимоша отодвинул один из стульев и Христина, благодарно ему улыбнувшись, первой села за стол. Вслед затем сели Оксеншерна, Розенлиндт и — последним — Тимоша.

Деликатность трансильванского посла была замечена всеми. Обворожительно улыбаясь, Христина сказала:

— Не скрою, князь, что в Стокгольме есть люди, распространяющие о вас крайне нелепые слухи. Они утверждают, что вы родились в семье простолюдинов и носите княжеский титул не по достоинству. Признаюсь, что до встречи с вами я не была уверена в их неправоте. Теперь же едва ли найдется человек, которому удалось бы убедить меня в вашем неблагородном происхождении.

— Благодарю вас, ваше величество, — тихо ответил Тимоша, скромно потупив взор. — Я действительно долго жил среди простых людей и надеюсь, что преуспел бы больше, если бы в юности рядом со мною были мои родители князь и княгиня Шуйские. Однако я рано остался сиротой, мое происхождение долго оставалось для меня тайной, и лишь в десятилетнем возрасте я узнал от воспитывавшего меня архиепископа, что мой дед был русским царем, а отец наместником Перми Великой. Когда мне стало известно истинное мое происхождение, отец нынешнего русского царя уже четырнадцать лет занимал престол моего деда, умершего в польской тюрьме. Я не смел называть себя моим настоящим именем и носить принадлежащий мне по праву рождения княжеский титул, ибо трусливый и подозрительный царь обязательно казнил бы меня или заточил в подземелье, сознавая, что мои права на московский престол не менее основательны, чем его.

Я таился, страшась смерти, а затем бежал за пределы Московии, спасая жизнь и свободу. И уже здесь, вдали от недругов, желавших моей гибели, я решил добиться справедливости и возвратить престол, незаконно отнятый у моей семьи.

— Князь обращался за помощью к разным государям, — вступил в разговор Розенлиндт. — Он искал поддержки в Польше — у короля Владислава, затем в Турции, но эти попытки оказались тщетными.

— Гетман Украины и князь Трансильвании более всего прониклись сочувствием к планам князя Шуйского, ваше величество, — сказал канцлер Оксеншерна. — Они прислали князя с просьбой о заключении между тремя нашими странами военного союза, направленного против Речи Посполитой.

Кроме того, канцлер Украины Иван Выговской просит разрешить князю Шуйскому поселиться в Шведской Прибалтике — в Ревеле или Нарве — и при случае выступить к Новгороду или Пскову, если в одном из этих городов снова произойдет восстание горожан, как это случилось прошлым летом.

— Вы хотите, князь, воспользоваться недовольством горожан, для того чтобы с их помощью овладеть затем московским престолом? — спросила королева, строго, без тени улыбки глядя в лицо ему.

Тимоша заметил происшедшую в ней перемену и в тон ей — сухо и коротко — ответил:

— Да, ваше величество.

— Династические распри — сложное дело, — сказала Христина. — В них, как и во всех прочих распрях и баталиях, побеждает не тот, кто прав, а тот, кто силён. Если вы, князь, соберете вокруг себя государей, которые все вместе окажутся сильнее московского царя Алексея — вы выиграете. Если нет проиграете. Вы или обретете корону, или потеряете голову.

— Жребий брошен, ваше величество, — ответил Тимоша. Королева встала.

— Ну что ж, будем надеяться, что сегодня мы беседовали с гиперборейским Цезарем.

Христина вышла из-за стола и, позволив Тимоше взять себя под руку, пошла к двери. У порога она остановилась, протянула руку для поцелуя и поплыла к столу, за которым, ожидая её, стояли Оксеншерна и Розенлиндт.

Отвесив прощальный поклон, Тимоша попятился и вышел за дверь.

— Так выходят татарские послы из дворца султана, — усмехнулась Христина и, обращаясь к двум стоящим перед нею дипломатам, сказала;

— Ну, каков московит, господа? Что будем делать с этим новоявленным Дмитрием?

— Я думаю, — сказал Розенлиндт, тяжко роняя слова, — князь Шуйский должен получить нашу поддержку. Короне Швеции выгодно иметь на своей стороне грозный противовес царю московитов.

— Я согласен с Розенлиндтом, — проговорил Оксеншерна, — тем более, что пока князь Шуйский не просит ничего, кроме разрешения поселиться в Ревеле или Нарве.

— Хорошо, — согласилась Христина. — Отправьте его в Ревель под наблюдение вашего племянника Эрика Оксеншерны. Пока Эрик — губернатор Эстляндии, нашему русскому другу нечего будет бояться царских соглядатев.

Узнав о состоявшейся во дворце аудиенции, Головнин снова потребовал выдачи Анкудинова у Розенлиндта и Оксеншерны, но получил заверения, что ни секретарю, ни канцлеру не известно, о ком идет речь, так как посланец Семиградского князя Ракоци, передав привезенные письма, сразу же уехал скорее всего обратно в Трансильванию и вообще трудно сказать, о том ли человеке идет речь, которого имеет в виду русский посол.

Когда Герасим Головнин вторично потребовал выдачи Анкудинова, тот был ещё в Стокгольме. Сразу же после аудиенции у Христины Анкудинов написал Косте «повелительной лист» и, отыскав в Стокгольме русский корабль, передал «лист» купцу Василию Подлубскому, следовавшему в Нарву.

«Любезной друг мой, Константин Евдокимович! — писал Тимоша. — Как только получишь от меня сей лист, то немедля поезжай в Ревель и там отыщи рухлядь, которая из Стокгольма привезена. Оставь сию рухлядь в надежном месте, а потом отыщи в Ревеле же Бендиса фон Шотена и сделай что мною написано в листе, оставленном у вышеозначенного Шотена.

В Ревеле же живет Лоуренс Номере и тот Номере отправит тебя в Стокгольм. Сделай сие немедля и поспешай ко мне, ибо я жду тебя для важного дела. Князь Иван Шуйский».

Тимоша надеялся, что он спокойно дождется Костю, но жизнь рассудила иначе — Розенлиндт после вторичной встречи с Головниным велел Анкудинову немедленно покинуть Стокгольм и с первым же кораблем отплыть в Ревель.

…Тимоша ушел от любезного Ивана Пантелеевича с тяжелым сердцем и великим недоумением.

Хоть и улыбался королевский секретарь не менее прежнего и голосом ласкал — будто в церковном хоре пел, была у него в глазах холодная пустота. И нельзя её было скрыть, хоть опусти очи долу, хоть ладонью прикрой.

— Надобно тебе, князь Иван Васильевич, к московскому рубежу поближе быть, — тихо и просительно говорил Розенлиндт. В Стокхольме жить тебе опасно — царские соглядатаи по проторенной дорожке вновь придут к твоему двору, и если не выкрадут, то убьют тебя. А мне, истинному твоему другу, весьма того не хочется.

Тимоша хотел было Розенлиндта спросить: «А в Ревеле легче будет мне от царских убийц оберегаться?» — да подумав, спрашивать не стал: ясно, что ненадобен он Розенлидту в Стокгольме, а потребен в Ревеле. А почему — о том самому нужно будет догадываться.

Молча поклонился Тимоша и снял с пояса усыпанные бирюзой ножны с кривым турецким ножом. Протянув их любезному другу, сказал со значением:

— Иван Пантелеевич! Возьми в память обо мне янычарский кинжал. Зачем он мне, если вся сила короны Свойской не может меня от недругов моих оборонить?

Розенлиндт рассмеялся, легко махнул рукою — шутишь, мол, Иван Васильевич, шутишь. Однако кинжал взял и, прихватив Тимошу за локоть, ласково и вежливо довел до двери, сказав на прощанье:

— Ты, князь, о силе короны Свейской всякие сумненья оставь. Однако ж и сам не плошай; царь российский тоже, как это говорится у вас? — не мочалкой сшит.

Тимоша, не удержавшись, засмеялся, засмеялся и Розенлиндт, не подозревая, над чем хохочет князь Иван, ибо считал свои познания в русском языке безупречными.

Перед отъездом Анкудинов послал на русский гостиный двор первого попавшегося уличного мальчишку и тот передал Петру Торреусу, шведскому негоцианту из Нарвы, записку с приглашением немедленно встретиться в портовом кабачке «Серебряный лебедь».

Пётр Торреус — медлительный, важный, с округлыми, плавными движениями, неторопливым тихим говором — был подстать завсегдатаям «Серебряного лебедя». Здесь собирались богатые купцы, капиталы больших кораблей, менялы, наживавшиеся на ссудах под большие проценты, и прочий люд, связанный с заморской торговлей.

По-дружески поздоровавшись, Анкудинов и Торреус уселись за чистый стол в дальнем углу зала — низенького, теплого, с поблескивавшими в огромном буфете бутылками, с бело-синими голландскими изразцами на стенах.

Синие корабли неспешно плыли по синему морю. Синие мельницы, застыв, остановили синие крестообразные крылья. Тихо и покойно было в «Серебряном лебеде».

Тимоша, вздохнув, взглянул в окно. Свинцовые тучи, цепляясь за шпили башен, тяжелым покровом висели над Стокгольмом. Глухо шумело серое море, покачивая мокрые черные шхуны. Тимоша поёжился и зябко повел плечами. Торреус недвижно сидел напротив, положив толстые короткие руки на край стола. Бледное, одутловатое лицо его было спокойно и чуть сонливо.

И Тимоша вдруг почувствовал пронзительную, острую зависть к этому человеку, которому можно было жить где угодно, ничего не опасаясь, никого не боясь, ни от кого не прячась.

— Уезжаю я, Пётр, — сказал Тимоша с печальной обреченностью. А не сегодня-завтра придет в Стокгольм мой человек Костя. И ты бы помог ему здесь, Пётр. Сказал бы, чтоб плыл Костя назад в Нарву.

— Скажу, князь. Просьба твоя невелика. Да придет ли Костя ко мне? — спросил Торреус.

— Я чаю, не минет он францбекова двора. А ты, чтоб дело сие ненадежней сладилось, уведоми о том Лукина и Белоусова.

— Сделаю, как велишь, князь Иван, — ответил Торреус и, крепко пожав Анкудинову руку, медленно направился к выходу.

Тимоша сел на корабль, моля бога, чтоб недавно ушедшая шхуна Поддубского задержалась в пути и посланный им «повелительный лист» не погнал бы в Стокгольм верного друга Костю.