Дукальский АлексейВаня

АЛЕКСЕЙ ДУКАЛЬСКИЙ

Ваня

Я бежал переулками мимо - и меня поглотили дома.

А. Блок, "Мне гадалка с морщинистым ликом..."

Около сотни лет, наверное, у бани на Промышленной улице стоял этот дом, один из тех, которые чуть ни к каждому празднику красят, смешав бстатки светлых красок из разных бочек, и получается все что-то желтоватого оттенка. Однако, спустя неделю-другую, краска оттопыривается тонкими ломтями от стен, неумолимая сырость покрывает их настойчивыми разводами, дом будто бы приходит к изначальному виду беспомощного старика. Но люди все жили и жили в нем, красили безжалостно... - потому, может, и помнится этот дом.

Впрочем, вовсе и не удивительно, когда вид какой-нибудь улицы, ансамбля архитектурного, а то и просто дома, всякий раз вызывает одни и те же мысли; или вспоминается что-то, что было, что знал...

Так вот, на Промышленной улице, у бани, я обнаружил некоторую странность, которая повторялась уже несколько лет: всякий раз, при виде одного из окон этого дома, мне вспоминалась с ясностью, как будто произошла вчера и со мной, одна история. Однако, с другой стороны, мне точно известно, что никакой такой истории я не знал и не знаю, - но это лишь тогда, когда дом, в котором жил Ваня, не находится в поле моего зрения. А Ваня действительно жил в нем, - дворница подтвердить может. Правда и другое: я Ваню не видел ровно столько лет, сколько история эта так хорошо и ясно мне "вспоминается". Я и рассказываю-то все с тем только, чтобы, забыв, жить дальше. Как цирюльник в сказке про то, как у царя какого-то ослиные уши образовались; царь знал, что невозможно цирюльникам жить и помнить про его ослиные уши, а потому - после бритья и стрижки - голова с плеч, чтоб цирюльнику долго не мучаться. Но один удрал. И - точно, никакой жизни нет, сохнуть стал; вся жизнь его словно в ослиные уши перелилась, ипросыпался, и спать ложился - только про них и думал, света белого не видел. И вот, по доброму совету, выкопал тот цирюльник в лесу яму, залез в нее и рассказал все, что помнил-знал; засыпал яму, ушел и стал жить припеваючи.

Вот и подумалось мне: возьму-ка я да запишу-закопаю всю эту историю в бумагах; пусть лежит себе -- и ей хорошо, и мне спокойно. Да, значит, про дом... По большей части, неприметные люди жили в нем, хоть и разные. Так камни в кладке неприметны, пока время не размоет ее, пока не подыщется камням иного значения, - хоть те же огурцы придавливать или, размельчившись, выбоины на дороге какой-нибудь сглаживать, да мало ли, - и тогда обязательно будет обнаружено, что состояла кладка хоть и не из бог весть каких оригинальных, но все-таки из достаточно странных камней...

Ваня жил на втором этаже, где одну из квартир удалось так ловко переделать, -что отделилась еще одна, однокомнатная, но вполне самостоятельная. Произошло это, когда, как обычно и водится, возник вопрос: гений или дурак наш герой; родители, памятуя, что "нет гениев в нашем городе, кроме нас", быстро махнули на Ваню рукой, а потом переехали в другой район, сменив квартиру на более новую, с болыщш количеством удобств, так что Ваню даже как будто забывать стали, да и сам он не старался особенно напоминать о себе.

Остались друзья, которые всячески помогали Ване, разве только денег в долг не давали, - в нужный момент их все как-то не оказывалось под рукой. Друзья были достаточно благоразумны, чтобы не стать назойливыми, однако, и совсем уж из виду Ваню не теряли: вдруг да что-нибудь выйдет из него, не приведи, конечно, бог... Ваня же, по природе своей, был спокоен, а от того и несколько молчалив, что также - малость, не больше - смущало соседей. Почему-то при всем этом был Ваня и скромен, что соседей невольно настораживало, и ходил почти всегда в дырявых ботинках, что вызывало некоторое недоумение. Возможно, Ваня весьма облегчил бы жизнь соседям, а потом и родителям, пригласив их всех в гости, но Ваня, очевидно, просто не думал об этом, и потому, если говорить честно, никто не мог решить главного - подавать в товарищеский суд за тунеядство, за что-нибудь в том же роде или нет, да и вообще: Что делать... Ведь если так просто спросить, вряд ли что по правде скажет. Раз в полгода ходила к Ване сестра медицинская из тубдиспансера. Как-то спросили ее, не опасный ли Ваня для окружающих, так .она засмеялась только, да с тем и ушла.

Однако реакцию медработника на Ванино житье можно было предсказать достаточно точно, потому что в комнате, оклеенной обоями довольно темного зеленого тона, было не вздохнуть: на пятнадцати метрах два стола, книжный шкаф, диван, три этажерки с книгами в два ряда, печка белого кафеля, такого теперь и делать-то не умеют, - да еще секционные полки, пианино. Все, кроме полок, старой добротной работы. По книгам же решительно ничего вразумительного о занятиях хозяина сказать было нельзя: практическая композиция, дирижирование, история, телепатия, литературоведение, физика, художественная литература, генетика, химия, медицина, жития святых... Груды журналов, газет, просто бумаги чистой и исписанной, склянки, травы, всякие обрывки и обрезки да несколько горшов с мясистыми по натуре, но здесь очевидно, от воспитания в суровых условиях - измученными и тонкими до непристойности кактусами; правда, два или три из них жили в воде, как водоросли...

Утро было отвратительное. Оно напоминало Ване какое-то пресмыкающееся, которое, так и не отогревшись, норовило залезть под рубаху... Не оттого ли, что вчера посетила Ваню мысль, вызвавшая похожее ощущение, и, как будто подтверждая ее, он с долгой печалью перебирал репродукции рисунков Нади Рушевой. Кто знал, что будет кровоизлияние в мозг?! Рядом с репродукциями лежала книга, открытая в том месте, где академик, Б. Л. Смирнов писал: "Ученики Вивекананды наблюдали у него кровоизлияние в склеру, происшедшее во Bpeмя махасамадхи, из которой Вивекананда уже не вышел". Репродукции и книга были накрыты журналом "Наука и жизнь", где рассказывалось о том, что рыба-горбуша умирает после икрометания, потому что включаются какие-то генные механизмы и вызывают все старческие болезни. Разве не отвратительно это бесправие человека и вообще живого существа и самоуправство - то ли обстоятельств и фактов, то ли, может быть, просто вещей; таящаяся во всем, даже не вероятность случайности, а прямо-таки наглая механизменность. Не потому ли замечалось особенно, что от окна тянуло холодом, и капли снаружи беспорядочно молотили по подоконной жести, да надрывался по ту сторону улицы фабричный вентилятор.

Ваня, съежившись, сидел за столoм: ощущение пустынности жило, - так, придешь в парк, сядешь, поднимешь глаза - ни листика на ветвях. Поведешь плечами от пустого вздоха поздней осени и вспомнишь, сколько прожил на свете. И ни тебе Змея Рорыныча горемыки, ни бесенка захудалого.

Ваня пошевелил пальцами ног - холодная кровь поднялась от ступней, сейчас будет тепло.

"Да, так надо же было... хотел найти... а что... кажется, в том углу..." Ваня медленно встал; подошел к груде папок и, присев на корточки, стал снимать одну за другой, складывая рядом на пол в обратном порядке. Руки его остановились, - как люди, почувствовав неладное, - он медленно поднял голову. И действительно, папки лежали гораздо дальше от стены, чем обычно, а за ними стояло что-то накрытое тряпками для вытирания пыли, которые всегда валялись на нижней полке этажерки.

Ваня осторожно потянул их за края, ожидая,, что они не поддадутся. Но они поддались, упали на груду папок и пропали, а у стены тускло поблескивала темно-красная "Ява". Нет-нет, не Змей Горыныч... не очень и живое, но обольстительное, и все же...

Всего-навсего, обычный мотоцикл. Ваня заметил про себя, что не удивился находке и даже облегченно вздохнул, - так и предки наши, небось, не удивлялись, встретив домового или самого черта - всяческую нежить.

Ване тут же захотелось выкатить-его на улицу и попробовать на ходу: быстрая-езда - это ведь очень приятно...

Ну, что ты тут скажешь... что неживое способно, как это теперь кибернетики говорят, проявлять себя, как "самоорганизующаяся система"? Какие-то предметы, значит, в Ваниной комнате "самоорганизовались" в систему, которую люди называют мотоциклом. А какая система?

Предметов в той комнате было столько, что даже клопы выжить там не могли, один только Ваня мог, - тьма систем могла быть в той комнате. И вот-эта тьма решила устроить борьбу за выживание путем самоорганизации и сжить со света Ваню. Она, эта тьма системная, решила соблазнить его возможностью движения путём использования не собственно человеческой силы...

Случайный прохожий, остановившись, смотрел, как Ваня выкатил "Яву" на середину улицы, сел, поерзав для удобства, и, отталкиваясь ногами от булыжника мостовой, медленно поехал вперед. Прохожий вспотел.

"Странно, что же это, - думал Ваня, - так все время и отталкиваться? Нет, все наступают ногой сначала на какую-то педаль... ага, вот она, слева... вот-вот заработал, затарахтел... теперь для полной скорости надо покрутить рукоятку..." Мотоцикл чихнул, стрельнул из выхлопной трубы и в тот же миг оказался на углу Промышленной и Петроостровской улиц.

Ваня передохнул, потом на тихом ходу повернул налево, выехал на Выгонную дамбу, с удовольствием вспомнив, что ее недавно заново асфальтировали, дал полный газ...

Впереди милицейский наряд - стоп.

- Я вас слушаю. .

- Это что ж ты, парень, так, а?

- Как - что?

- Ну, брось... скорость превышаешь, и вообще... А "кирпич" видел? Ведь под "кирпич" поехал!

- А-а, ну, да... да, конечно, бывает, знаете ли, это и, как бы вам сказать, по привычке, что ли, -как будто я на велосипеде, тогда не было тут "кирпича"..

Неудержимо краснея, Ваня вспомнил вдруг, что на мотоцикле он вовсе и ездить-то не умеет; потом чуть не заплакал, от того, какой хороший у него был велосипед, и вообще... но сдержался и необыкновенно решительно сказал:

- Да, очень приятно было с вами поговорить!

В ту же секунду Ваня опять растрогался, будто отправлял собеседников на вечную каторгу, а потому привстал с седла и торопливо поцеловал оторопевших милиционеров...

И уже в пустоту ветра по сторонам, не то извинялся, не то прощался:

- Ну, будьте здоровы, всего вам предоброго!

Сам по себе мотоцикл разогнался и почти не касался дороги, а Ваня, чуть склонившись над рулем, затаил дыхание. Встречный ветер вышибал слезы и срывал их со скул, но глаза не прищуривались, будто не было ветра, пыли, будто не было ничего вокруг, и лишь впереди будет важное; по-настоящему есть только оно; оно не исчезнет, не убежит; но нельзя оглядываться и верить еще чему-то, еще во что-то, - надо двигаться быстро, спокойно.

Ваня не раздумывал над этим, как здоровый человек не раздумывает, есть ли у него ноги, что это и как это.

Здоровый идет машинально, доверяясь ногам, так и Ваня мчался к неведомой еще цели, доверяя своему сокровенному знанию, безо всяких особенных мыслей, и только вздыхал иногда, как вздыхают на просторе в свежести ветра.

Улицу пересекли траншеи с водой, трубы. Ваня не успел ничего сообразить, как мотоцикл спружинил, взвился, вылетел на тротуар и остановился, вьехав в чью-то калитку.

Увидев палисадник и дом, Ваня подумал, что в таком же доме живет и один хороший его знакомый; жаль, но вот уже третье его письмо Ваня оставил без ответа. Начиналось это письмо так: "Пишу потому, что меня окрыляют возвышенные чувства к тебе..." Ваня не стал писать, что действительно стоит этого, не стал и разубеждать, а только улыбнулся и подумал, что обязательно станет хоть немного лучше, обязательно; тогда и ответит... как засветился из-за строк письма этот человек, как потянуло к нему, редкостно-радостно, как полегчало и осветилось Ванино существо.

Из дома вышла женщина, - что-то около тридцати, чем-то очень похожая на продавщицу винно-водочного в микрорайоне бани - и неожиданно мелодично заверещала:

- День добрый-день добрый.., это уже не первый, да-да, не первый случай, увы, за мою бурную с трагическим оттенком жизнь, когда приходится помогать в различных житейских неудачах, так сказать, братьям или сестрам по крови или духу. Милости просим, просим, не бойтесь, здесь вас не оставят ни на какой произвол, несите ж сюда ваш мотоцикл, вашу невинную жертву беспардонства строителей, которые так безбожно тянут душу, подумать только - самую что ни на есть душу из окрестностных жителей. Торопитесь-торопитесь, ваша прекрасная машина разбита, несите сюда ее, несите на белые простыни ее бедные части...

Ваня оторопел; смутно предчувствуя недоброе, он обернулся и увидел, как "Ява" рассыпается на мелкие кусочки, - неожиданно большая груда не деталей, а именно кусочков, загородила калитку.

Ничуть не испугавшись, будто все гало по заранее разработанному плану, Ваня отнес одну охапку металлического лома в просторную комнату гостеприимной, казалось бы, женщины, осторожно сложил все на простыне, хотел отправиться за второй охапкой, но оказалось, что вся груда уже здесь.

- Ах, молодой человек, вы такой молодой! Вы и ваша машина так приятно пахнете - какой букет! Да-да, особенно в этом железно-телесном комплексе... А мне всю жизнь не хватало, так не хватало подобного запаха! Если б вы знали, какой я прекрасный специалист по мотоциклам! Нет, нет, вам не дано до конца это прочувствовать! Ах, давайте, давайте же, ближе к делу... - Она взяла Ваню за руку, и в этот момент у входа в дом раздалось ругательство, но женщина, будто не слышала его, присела на корточки, потянув Ваню за собою, и стала проворно сортировать железки...

Ругательство повторилось, и Ване вспомнились слова старой комендантши о том, что муж и жена - одна плоть и кровь. Вспомнились потому, может быть, что хотелось надеяться на хорошее и нерушимое, - именно такою представлялась Ване сама старая комендантша из "Капитанской дочки".

Ваня следил за движениями женщины, и то ли от мыслей, то ли оттого, что ничего не понимал даже в неповрежденных мотоциклах, казалось, что тут вот-вот совершится чудо.

- Что за дьявольщина такая?! - голос прозвучал в комнате. - И это в моем-то доме?! Все загажено, перепачкано, да еще простыни подстелили. Вон отсюда эту мерзость! На каком основании...

Ваня вскочил и увидел палец, который указывал на дверь.

- Я, я... меня пригласили... большой специалист... только помочь... промямлил Ваня.

- Что-о, ты, сопля, большой специалист?! Да, знаю! Но тебя пригласили? Кто? Она? Верю! Но... помочь мне... Ха-ха-ха-ха-ха! Я покажу вам обоим, как и в чем мне надо помогать.

Стукнув коленками об пол, женщина раскинула руки, взвизгнула и завопила.

- Люстра нетленная, люстра моя хрустальная, хоть ты... Как зло клевещет этот мальчишка!

Ваня схватил за края простыню с железками и, волоча ее за собой, выскочил на улицу. Там он взял седло, и оно повисло в воздухе. Тогда Ваня сел на него, взял в руки руль, и в одно мгновение "Ява" собралась под ним из обломков, рванулась вперед...

Опять простор. Ветер. Легко и скоро идет машина; все - есть, но вот уже - было. Все - будет, и глаза опять не замечают ветра, глаза заворожены, и скорость, движение есть в них, и было, и будет...

Слепота осеннего неба пропала, и в бледной голубизне засветилось солнце, нежа шею и спину.

Зазеленели деревья вдоль дороги. Нерасправлённая листва ждала своего времени.

Мотоцикл взлетает на мост - впереди далеко вниз уходит дорога, а по сторонам буйно цветут сады...

Скорее, скорее - туда...

Между озер, сквозь запах лесов, пролегает дорога.

Дорога поднимается в гору, мотоцикл замедляет бег. По сторонам вырастают дома и вереницы людей, а мотоцикл вдруг тает, и в руках остается только руль.

Ваня чувствует, что летит по инерции, выпрямляется для удобства, вытягивает ныи; в руках уже оказывается не руль, а рулон исписанной бумаги, но он тоже как руль и придает полетность как будто...

Люди вокруг волнуются, начинают что-то кричать, размахивать руками, тыкать пальцами... - то ли это они так спорят, то ли возмущены тем, что чей-то путь не обозначен перильцами в пространстве вероятностей.

Ваня сильнее прижимает к груди рукопись (у нее разве сила, да и какой из нее руль!) и летит сам собою, под ним убегает назад асфальт, но вот он все ближе, все лучше видны темные следы от колес и мелкие камешки: дорога круто идет вверх.

"И мне надо вверх, а то - носом в асфальт... ах, как кричат люди... и ветер мешает, прижимает, давит на спину... асфальт пахнет смолой и резиной..."

- Гляди, падает!

- Может, поймать?

- За мной...

"Нет, сильнее смотреть, крепче... потому что последняя рукопись... сегодня утром додумался, вспомнил, и это важно... это надо, уверенно, уверенно и - вон отходит вниз, отдаляется асфальт, "еще, сильнее, будто отталкиваясь... смелее..." Асфальт падает, проваливается, уходит; все труднее различить его крупинки, и ветер уже в грудь, в живот, сдувает с лица к затылку волосы, словно поддерживает, и все уверенней чувство полета. Все спокойней, сильнее чувствует себя Ваня и знает уже, что не упадет, что может остановиться и парить, и лететь - воздух держит его.

Ваня поднимается выше и еще выше - вся гора внизу, деревья, крыши, между ним и землею пролетают птицы, едва различим запах земли. Чем выше, тем легче лететь, Полет теперь медленный, высокий...

Люди долго стояли у дороги и смотрели вверх, не веря глазам, - неужто совсем улетит?

Наконец, Ваня вошел в облачко, и его не стало видно.

Несколько энтузиастов, вооружившись биноклями, пошли следом за облаком, долго ходили, но так больше ничего, кроме облака, и не увидели. Разве только точка какая-то потом, далеко над облаком и впереди него, двигалась. Потом и точка потерялась, и облако уплыло от них.

Никто никогда больше Ваню не видел. А дом...

В доме на Промышленной улице в тот день случился пожар. От чего и где он начался, неизвестно, горело во многих комнатах, но, как оказалось потом, ни у кого ничего не сгорело, - словно чужие какие-то бумажки и вещи горели в комнатах; в Ваниной же сгорело все, вплоть до паутинок. По счастью, жертв тоже нигде найдено не было. Ванину, фотографию, которая осталась у родителей, показывали по телевизору, но никто ничего так и не сообщил. Пришлось объявить Ваню без вести пропавшим.

Теперь дом опять отремонтировали, все также красят его перед праздниками, но краска отстает по-прежнему, тонкими ломтями. В Ваниной комнате живут его соседи, - тараканов, говорят, вывели, а клопов - никак!