Дубровин Евгений ПантелеевичКурортное приключение

ЕВГЕНИЙ ДУБРОВИН

Курортное приключение

Автор - известный сатирик - уже выступал с успехом в серьезной прозе. Его повести "Счастливка", "В ожидании козы" нашли многочисленного благодарного читателя.

"Курортное приключение" - повесть о тяжело больном человеке, сильном, но сломленном серией жизненных крахов. При всем драматизме сюжета в повести ясно обозначен главный "водораздел", по обе стороны которого оказываются те или иные герои повести: между рваческим, хищническим, с одной стороны, и бескорыстным, творческим отношением к жизни - с другой.

СОДЕРЖАНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ В ПУТИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ НА КРАЮ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В ПУТИ

1

Симферопольский пришел точно по расписанию. По дороге поезд попал в буран. На крышах вагонов лежали перины снега, таблички с маршрутом выглядели белыми заплатами на зеленом туловище состава. Из запорошенных окон вагонов, как из сказочных избушек, выглядывали сморщенные лица бабушек-колдуний, старичков - кощеев бессмертных и румяные, сияющие крымским солнцем лица иванушек и аленушек.

Мимо Холина бесшумно скользнуло длинное, облепленное снегом тело электровоза, и Холина обдало запахами горячего металла, масла и залитого водой угля, хотя угля, конечно, на электровозе никак не могло быть. И тотчас же, повинуясь этому запаху, из памяти высунулась, как на призыв фокусника, змеиная головка воспоминания. Николай Егорович поморщился, усилием воли загоняя головку назад, и поднял с перрона чемодан. Он не любил ездить поездом из-за этого запаха, из-за этого воспоминания. Хотя с тех пор прошло столько лет, появились электровозы, чудесные вагоны с пластиком, синими лампами под потолком, никелированными держателями для брюк, другими красивыми, не всегда понятными приспособлениями. Изменились и сами вокзалы: стали более приспособленными к пассажиру, которому не посчастливилось взять билет и которому предстоит скоротать длинную железнодорожную ночь. Но все же запах, сложный запах железной дороги, в котором все-таки, как это ни странно, преобладали испарения мокрого угля, остался. И Холин не любил ездить поездом именно из-за него.

Он любил летать самолетом. Особенно зимой, хотя зимой летать самолетом - всегда риск. Но, наверно, из-за этого риска Холин любил и зимние полеты.

Возбуждение от риска начиналось еще в городской кассе. Николай Егорович брал билет обычно за несколько дней, как только становилось хоть приблизительно известно, когда ему надо лететь. В зале пусто, все окошечки закрыты картонками мышиного цвета, работают лишь одно-два; возле них очередь из трех или четырех человек. Смех, а не очередь.

На шаги Холина, которые отдаются аж под самым потолком - почему-то во всех самолетных кассах высокие потолки, - очередь оборачивается, и по лицам Холин сразу определяет закоренелых клиентов "Аэрофлота". Из тех, кого не запугаешь ни распутицей, ни бураном. У них лица карточных игроков. В самолетной очереди не принято спрашивать, кто последний. Холин просто становится, достает бумажник, готовит деньги. Очередь движется неторопливо, никто не ругается, не спорит, не упрашивает, если билетов нет. Вопросы почему-то задают вполголоса, и вполголоса же кассир говорит число, номер рейса и каким транспортом добраться до аэропорта.

На такое-то, туда-то, говорит Холин спокойным голосом спокойной кассирше в наброшенной поверх формы вязаной домашней кофте, - летом упаси боже появиться в одежде кассира чему-либо домашнему. Брать на такое-то билет заранее при неустойчивой зимней погоде - безумие. И Николай Егорович прекрасно знает, что это безумие. И кассирша знает. И вся очередь знает.

- Можно? - спрашивает Холин без всякой тени страха, хотя это первый риск.

Кассирша поднимает на Холина глаза и несколько секунд смотрит на него. Холин выдерживает взгляд. Кассирша пожимает плечами, щелкает какой-то штучкой и говорит, слегка наклонившись в микрофон:

- Один на такое-то... рейс такой-то...

И опять быстро смотрит на Холина, и Холин чувствует, что она на его стороне и сама немного волнуется, выгорит дело или нет.

В микрофоне замешательство, потом голос произносит:

- Один на такое-то... рейс такой-то...

И опять Николай Егорович чувствует, что и этот нечеловеческий, механический голос тоже на его стороне, несмотря на то, что продавать за столько дней билет при неустойчивой зимней погоде хотя, может быть, и не противоречит правилам, но явное безумие.

- Такого-то... рейс такой-то... аэропорт такой-то, - говорит кассирша, протягивая билет, и еще раз, теперь уже вне всякой меры, пристально смотрит на Холина.

- Спасибо, - говорит Холин и чуточку медлит, надеясь, что она ответит "пожалуйста" и, может быть, даже улыбнется краешком губ, но кассирша уже занята другим, но все же b движении ее рук, берущих ножницы, во взгляде на следующего пассажира Холин чувствует последнее внимание к нему, Холину, отблески последних обрывков мыслей о нем, Холине. И это приятно.

В зале ожидания аэропорта зимой тоже мало народа и лица выглядят так, словно все знакомы. Может быть, и не знакомы, но все-таки как будто бы люди собрались для одного какого-то дела и все знают, что собрались для одного дела и что они в какой-то степени, пусть в маленькой, но сообщники. Такой вид бывает у людей, собравшихся у проходной большого завода рано утром ехать на уборку кукурузы или картошки. Они резко выделяются изо всех не только тем, что многие из них в ватниках и бывших модных десять-пятнадцать лет назад пальто, но и особым выражением лица. Хотя большинство из них друг с другом не знакомы, но у всех одно выражение лица. "Ага, - написано на лицах. - Вот вы идете, а мы едем на кукурузу. Вот затроньте из нас кого-нибудь одного, мы такого вам покажем!"

В зале легкий гул, у буфета очередь. Многие хорошо одетые с несчастным выражением лица пьют шампанское и закусывают импортными персиками из больших ярких банок. Стоит лишь глянуть на них, как сразу становится ясно, что их рейс отложен, и отложен не на какие-то час-два, а на целых пять-шесть часов, может быть, до самого утра.

Холин регистрирует билет и, стараясь не глядеть на табло, где сообщается, на какой рейс идет посадка, а какой рейс откладывается, направляется к киоску рассматривать сувениры. Сувениры одинаковые по всей стране: Останкинская башня, пластмассовые человечки.

Вдруг раздается шелест, как будто прилетела металлическая стрекоза. Холин знает, что это за шелест. С забившимся сердцем он поднимает чемодан и подходит к табло. Спокойное до этого табло волнуется. Оно машет лепестками, стрекочет и, наконец, показывает:

Рейс такой-то... туда-то задерживается по метеоусловиям"

На час.

На три.

До утра.

Это похоже на азартную игру. И толпа, которая стоит перед волнующимся табло, похожа на толпу игроков.

Удары судьбы игроки принимают мужественно. Для формы они, конечно, что-то бормочут, какие-то угрозы в адрес "Аэрофлота", но потом расходятся. Если на час, три - в буфет; если до утра - в ресторан.

"До утра" - самое серьезное. До утра - это полнейшая неопределенность. "На час" еще имеют в запасе "на два", "на три", наконец, "до утра". "Доутристы" же рискуют завтра начать все сначала.

Но зато с ними случаются разные приключения. Может, конечно, и не случится, но чаще все-таки случаются. Холину, например, один раз ночью, где-то между тремя и четырьмя часами ночи, объяснилась в любви женщина. Замужняя женщина. Мать троих детей. Причем муж несколько раз приходил ее успокаивать, а она плакала и объяснялась Николаю Егоровичу в любви. И дети тоже успокаивали и не знали, что такое приключилось с их матерью. А потом, когда объявили посадку на самолет этого семейства, она наотрез отказалась лететь, муж упрашивал, умолял, пытался, хоть был маленьким и тщедушным, даже тащить ее насильно, а она упиралась; потом, конечно, улетела.

Она говорила Холину:

- До встречи с вами я была счастлива. Я думала, что я счастлива. Я стирала, мыла, готовила и думала, что так и должно быть. У меня было трое детей, непьющий муж, и я думала - в этом счастье. Зачем вы мне встретились? Вы обрекли меня на вечную муку.

Она так и сказала: "На вечную муку". Конечно, она не будет вечно мучиться. Она так сказала, потому что была пьяна, иначе она бы это не сказала, но все-таки она это сказала.

Еще она сказала:

- Давайте проведем с вами вместе отпуск. В Ялте. Я приеду в июне в Ялту. Или в августе. Или в сентябре. Как вам будет удобно. Вы мне напишите. А если не напишете, я все равно буду ждать вас в Ялте у главного почтамта с восьми до девяти часов вечера. Каждый вечер. Каждый год.

Он сказал, что обязательно приедет в июне в Ялту и каждый вечер будет приходить к главному почтамту между восемью и девятью часами вечера. Он даже дал клятву. Он дал клятву совершенно честно и искренне верил, что сдержит ее.

Конечно, Холин не поехал в июне в Ялту. И она тоже наверняка не поехала в июне в Ялту. Но он дал еще одну клятву, что не забудет этой встречи. И эту клятву сдержал. Конечно, не потому, что все время вдалбливал себе в голову: помни, помни, а потому, что такие встречи не забываются. Из-за таких встреч он и любил зимние полеты...

А произошло все так. Рейс отложили до утра, и Холин сидел в ресторане. Она привела своих детей поить чаем перед полетом. Ее самолет улетал в шесть утра, а рейс предстоял длительный - до Свердловска; она жила в Свердловске.

Как-то выяснилось, что у старшей дочери сегодня день рождения, и Холин предложил выпить за день рождения. Она долго отказывалась, но он пригрозил ей, что у ее дочери не будет здоровья, и она выпила. Потом выпила еще несколько раз. От выпитого она раскраснелась, и Николай Егорович сделал ей комплимент. И тогда она заплакала и стала рассказывать ему свою жизнь. Она сказала, что пьяна первый раз в жизни и не знала, что это так прекрасно. Еще она не знала, что прекрасно слушать комплименты. А ей скоро сорок, и еще ничего не было и, наверно, уже не будет. Только работа, муж, стирка, дети, опять работа, муж, стирка, дети, и так без конца и края. И она еще нигде не была, ничего не испытала и, наверно, уже нигде не будет и ничего не испытает.

Спустя два или три года он получил открытку под Новый год без подписи и обратного адреса. "Я так несчастна..." - было написано в открытке.

Он хранил открытку несколько дней, а потом порвал.

Конечно, бывали менее приятные приключения. Когда, например, летишь в один город, а прилетаешь в другой. Однажды в Домодедово он познакомился с очень симпатичным человеком, артистом миманса. Артист миманса возвращался из Италии; сам он был начинен впечатлениями, а его чемодан итальянскими винами. Они проговорили до утра. Утром очень тепло попрощались, дали слово не терять друг друга из виду, потом Холин залез в свой самолет и заснул. Проснулся во время посадки. Выходит и не узнает свой аэропорт. Не такой какой-то аэропорт. Поднял голову и видит - огромными буквами написано: "Владивосток". Оказывается, вместо своей "аннушки" он каким-то образом сел на реактивный и рванул из Европы в Азию.

Конечно, под влиянием итальянских вин...

* * *

Холин подошел к своему вагону. Толстая проводница в шинели возилась с фонарем, который то загорался, то гас. "Не могут уж посовременнее что-нибудь придумать. Как были двадцать лет фонари, так и остались, - опять плохо подумал Холин о железной дороге, предъявляя билет. - И проводник в такой же шинели..."

Поезд был почти пуст. Маршрут в Крым недавно ввели специально для отпускников, но только начинался март, и, конечно, мало кто стремился к холодному морю. В купе сидел лишь один человек - маленький, неопределенного возраста, сразу с двумя лысинами: передней и задней; из тех, что всю дорогу смотрят в окно. Николай Егорович поздоровался, поставил чемодан в ящик под полку - его место было внизу - и вышел на улицу; до отправления еще оставалось много времени: на их станции всегда поезда стояли долго.

Падал мелкий снег. Мороз был ощутимый, но не очень, чуть-чуть поменьше, и он стал бы приятным. По пустому перрону, выскобленному машинами с проволочными щетками, крутилась мелкая поземка. У поземки было все, как у настоящей: сугробы, лижущие языки, черные "окна", только все это выглядело настолько маленьким, словно Холин вдруг стал великаном и разглядывал поземку с высоты своего великаньего роста. Из открытой форточки станционного ресторана тянулась грустная мелодия. Как полная луна, неслась сквозь снега фара элеватора.

На перроне, кроме Холина, был лишь один человек: нервно прохаживалась худая девушка с убитым морозом букетиком белых цветов - она кого-то ждала. Они встретились, разминулись, опять встретились. Надо бы пошутить, подумал Николай Егорович, но кроме идиотской, затасканной шуточки "Вы не меня встречаете?" ничего не пришло на ум, и он поплелся ко входу на вокзал. Дверь широко распахнулась, и Холин даже отшатнулся от неожиданности - прямо на него валила толпа их заводской братии с оттопыренными карманами.

Увидев Николая Егоровича, толпа возликовала.

- А мы тебя провожать! - загалдели вокруг неподдельно радостные голоса.

"Сегодня зарплата, - вспомнил, пожимая руки, Холин. - Неужели мои дела так уж плохи, если эта братия расчувствовалась?"

Пришел даже Лукашов. Но этот наверняка не расчувствовался, а явился по долгу службы. Лукашов - человек долга. В завкоме Лукашов отвечал за бытовой сектор и добросовестно присутствовал на всех свадьбах, перепоясанный свежевыстиранным полотенцем, взятым из заводской столовой, а на похоронах неизменно пристраивался сзади к крышке гроба и хотя нести не нес по причине маленького роста, а даже еще больше отягощал конструкцию, но умел зычно и в то же время скорбно подавать команды, где остановиться, когда тронуться, и потому был незаменим.

"Ворон, - подумал Холин. - Прилетел..."

Между тем говорились обычные вещи.

- Место хорошее?

- Как устроился?

- Что говорят врачи?

- Ну ничего. Выглядишь ты молодцом.

- По радио слышал - там тепло.

- Еще купаться будешь.

И так далее. Хотя думали, конечно, все о другом: когда наступит время тяпнуть. У всех были немного скорбные, но внутренне удовлетворенные рожи. Что ни говори, а идея удачная. Тяпнули после смены, тяпнут сейчас, потом пойдут добавят в "столовой № 1", а дома не придерешься. "Опять глаза залил? - закричит жена. - Иди туда, где был!" - "Товарища провожал" "Какого еще товарища! Знаем мы этих товарищей! Небось с бабами хороводился!" - "У тебя вечно одни бабы на уме! - обидится хозяин дома. Помнишь, тот самый... Так вот его..." - "А разве он жив еще?" - "На курорт его... Может, и не вернется... Может, и за упокой пили".

Пока жена будет думать на тему: "Вот был человек и нет человека", можно сказать: " А ведь молодой был, здоровый. Вот и я так вдруг..." Хозяин со скорбным видом достанет бутылку, открыто, ничуть не стесняясь, поставит ее на стол, даже стуком обратив внимание: дескать, вот я какой чуткий, какое у меня чувствительное сердце, не только на поезд посадил, а и дома решил помянуть.

И жена ничего не скажет, не заругается, не стукнет кулаком по нежной, размягченной выпивкой голове мужа, а сбегает в подвал, принесет огурчиков, капустки, нальет горячего борща, вытрет руки фартуком и сама подсядет к столу, к маленькому, семидесятипятиграммовому стаканчику, похожему на больничную мензурку, что рядом с граненым стаканом хозяина как младенец; и они выпьют за упокой его, Холина, души, и хозяйка долго будет махать возле рта ладонью, а потом выпьет еще половинку и заплачет; конечно, не о нем, Холине, которого она в жизни не видела, а так, вообще... обо всех и о себе в частности, о том, как плохо, странно, противоестественно представить себя лежащей в гробу.

А муж, видя, что жена расчувствовалась, направляется к вешалке и начинает искать шапку, чтобы пойти и добавить, но он плохой стратег и тактик, он наивный политик, скверный знаток человеческих душ, и в особенности женских, наконец, он просто потерял бдительность. Бормоча слова о том, какой хороший человек был Холин, какой он был молодой, сильный, красивый, душевный, добрый, отзывчивый, толковый специалист и верный товарищ, как его, Холина, любили все и уважали, как у него, Холина, этот гад Лукашов отнял жену и сделал много других гадостей, хозяин дома притупил бдительность и не обращал внимание на действия своей верной половины.

А верная половина стояла сзади, непосредственно за его спиной, в старой, классической позе, подперев бока руками; глаза половины горели. Бдительные, огненные глаза были чисты и сухи, в них не имелось даже намека на слезы. Хозяин дома замечает опасность, пытается снова, хотя отлично понимает, что дело прогорело, разжалобить сердце супруги словами: "Хороший человек этот был Николай Егорович, душевный, сгорел на работе...", но шапка хозяина дома уже сама собой срывается с затылка и трепещет, как пойманная ворона, в руках жены, а на своем размягченном после получки, нежном затылке хозяин ощущает чугунный, но любящий кулак.

Лукашов же, конечно, не будет добавлять. Не то что он, Лукашов, не любит выпить, нет, выпить он любит, но водка все-таки для него не удовольствие. Он пьет водку как лекарство, как приятное, но все же лекарство, он пьет ее, когда нужно: на похоронах, свадьбах, в компании, по какому-то еще поводу. Он ни разу не взял бутылку без повода, просто так, для себя, для своего удовольствия, по случаю, что у него хорошее настроение или плохое; у него, Лукашова, никогда не бывает хорошего или плохого настроения. У него всегда среднее настроение, как у электронно-вычислительной машины, компьютера; впрочем, никто не знает, какое у компьютера настроение, может быть, это очень злобная машина, а скорее всего все-таки у нее среднее настроение, а вернее, не среднее, а его нет вовсе; никакого настроения, как у Лукашова.

У Лукашова нет никакого настроения. Лучше, если бы у него было злобное настроение. Если бы у Лукашова было злобное настроение, он бы тогда делал людям гадости и его, Лукашова, легко было бы разоблачить, но он никогда не делает людям гадости. Он всегда поступает правильно, он всегда прав, как компьютер; он, как компьютер, никогда не ошибается. И напрасно все говорят, что он, Лукашов, отбил у него, Холина, невесту. Ничего он не отбивал. Просто он рассудил, что с ним, Лукашовым, ей, будущей жене Холина, будет лучше, чем с самим Холиным, потому что он, Лукашов, всегда все делает правильно, никогда не причинит ей боль, не оскорбит, не совершит несправедливости. Он, Лукашов, всегда все продумает, рассчитает и поступит по справедливости; изо всех возможных ходов в данной ситуации он, Лукашов, сделает единственно правильный, самый рациональный, самый удовлетворяющий всех ход. Он, Лукашов, рассудил, что и ребенку, который потом появится, будет лучше с Лукашовым, чем с Холиным, потому что с Холиным ребенок будет жить в хаосе, рассудил Лукашов, в действительности, полной пугающих неожиданностей. Да и самому Холину, рассудил Лукашов, одному будет лучше, ибо от собственных неразумных поступков будет страдать лишь он сам, Холин.

Ты прав, Лукашов. Ты, как всегда, прав. Конечно, ты не будешь, как эти ребята, дополнительно, сверхпланово пить за упокой его, Холина, души. Эти ребята, конечно, выпивохи; не совсем, конечно, выпивохи, но все же, конечно, не пропустят случая выпить, а такой случай сегодня железно подвернулся проводы Холина на курорт, откуда он, возможно, не вернется. Они бы выпили, конечно, и по другому, более радостному поводу, допустим, за выздоровление Холина, но все же Холин им благодарен за то, что они выпили за его проводы, выпьют сейчас и еще вечером, когда Холин уже будет мчаться на курорт, откуда он, возможно, не вернется.

А Лукашов не будет пить дополнительно. По дороге он наверняка зайдет в магазин "Молоко" и маленькими глотками опорожнит бутылку кефира, чтобы быстрее прошел хмель и чтобы отбить запах. Именно опорожнит, а не выпьет. А затем он зайдет в магазин "Лакомка" и купит кулек шоколадных конфет для своей жены, которую он отбил у Холина. И для дочери, которую он родил вместо Холина. И они все трое будут пить чай с шоколадными конфетами, и Лукашов скажет, где был, потому что он не может не сказать, он просто не умеет лгать, и жена, его, Холина, бывшая невеста, еще раз оценит по достоинству это такое редкое среди людей качество - не лгать.

Утром Лукашов скажет директору, что провожал Холина на поезд. И директор сначала не поверит, а потом тоже подумает: "Все-таки он честный во всем.

Даже, несмотря на все, пошел провожать Холина..." Впрочем, Лукашов может и не сказать ничего директору, ибо провожал он Холина не для того, чтобы это стало известно директору или еще кому, а потому, что делал это по долгу. Ибо больного, едущего на курорт, положено провожать.

Если он, Холин, действительно не вернется из этой поездки, Лукашов будет нести крышку гроба, как всегда ее нес; будет нести, несмотря ни на что, несмотря даже на то, если он, Холин, напишет в завещании, чтобы Лукашову запретили нести крышку. Возможно, Лукашов даже заплачет на поминках, если будет подходящая обстановка и если еще кто-то будет плакать.

Нет, он, Холин, ни в чем не может упрекнуть Лукашова. Даже в том, в чем он сейчас его упрекал. Упрекал несправедливо, подло, подтасовывая факты. Лукашов никогда бы не увел чужую жену, потому что это нехорошо, некрасиво, а Лукашов никогда не делает того, что нехорошо и некрасиво. Он увел не жену, а невесту. Невеста еще не оформлена в загсе, и ее может уводить каждый, кто захочет, для этой цели и дается в загсе испытательный срок. Он даже не уводил, зачем возводить напраслину на человека. Он просто поговорил с ней несколько раз, и она поняла, что с Лукашовым и ей, и дочке, которая родится у нее и Лукашова, будет намного лучше, чем с Холиным. И она ушла. Лукашов даже сам позвонил утром по телефону и рассказал все. Рассказал честно, без утайки. Так и так, мол, твоя невеста встречается со мной, но это не баловство, это очень серьезное дело, и он, Лукашов, собирается на ней, теперь уже бывшей невесте Холина, жениться.

Нет, Лукашова ни в чем нельзя упрекнуть. Это честный, порядочный человек. Он бы, Холин, смог прийти при такой ситуации провожать Лукашова? Вряд ли... А он, Лукашов, пришел. Нет, все-таки ко всему это и мужественный человек. А он, Холин, обозвал его, Лукашова, вороном. Прости, Лукашов.

* * *

Толпа маялась, постукивая заколевшими ботинками в такт мелодии, несущейся из ресторанной форточки, и напоминала американский балет на льду или группу гангстеров, встречающих почтовый вагон, потому что все были одеты одинаково странно: в зеленые куртки на чрезмерном количестве "молний" и пуговиц, гнутые шляпы и длинные мотоциклетные перчатки. Горпромторг не успел подготовиться к осенне-зимней кампании и только к концу февраля смог пригнать в город откуда-то огромную партию зеленых курток, гнутых шляп и мотоциклетных перчаток. Он завез еще столько же огромных болотных сапог почти до пояса, но они не пользовались успехом у населения.

День был теплый, все думали, что окажется теплым и вечер, и поэтому явились провожать Холина в гангстерской одежде, а Лукашов даже одел болотные сапоги. Не хватало, правда, для полноты впечатлений огромных кольтов, но в жизни всегда чего-нибудь не хватает.

Впереди маялся и постукивал ботинками начальник отдела кадров Вано Геноцвали, милый человек, но опаснейший интриган. Вообще-то он был Иваном Горшковым, родом из Болдыревки, но природа так щедро снабдила его грузинскими характерными чертами, что Иван не устоял и прозвал себя Вано Геноцвали, а заодно выучился говорить с грузинским акцентом. Провожать Николая Егоровича он пришел, по всей видимости, не просто так; конечно, Иван пришел провожать прежде всего потому, что, несмотря на свои интриги, был добрым человеком, но все же, явившись провожать Холина из чувства солидарности и сострадания, он имел попутно какую-то тайную цель. Скорее всего, Вано Геноцвали явился вслед за интригой, какую он плел, и интрига его, Ивана-Вано, привела сюда, на симферопольский поезд. А возможно, Горшков уже сочинил интригу по пути сюда. Да, так, наверно, будет вернее - он сочинил интригу, идя провожать Холина.

Холин любил Горшкова, несмотря на то что однажды тот сплел интригу и против него, Холина, и сплел довольно больно, ощутимо. Но он все же любил Горшкова, может быть, потому, что тот плел интриги не по злобе, а так, ради детского любопытства, ради чисто детского любопытства посмотреть, что там у игрушки внутри.

При этом он никогда не трогал слабых. Он плел интриги только против сильных: уверенных, здоровых, преуспевающих, знающих себе цену людей, даже немного нагловатых людей, что вполне естественно, так как успех и уверенность в себе приводят к нагловатости даже у хороших людей.

Горшков никогда не плел интриги против плохих людей. Он не плел против них, даже если они были сильными, уверенными и нагловатыми. Это было странно, но это было так. Не трогал он и слабых, кто бы они ни были: хорошими или плохими.

Уже потом, после того как с ним это случилось, Холин понял, почему Горшков так поступал. После того как это случилось, у Холина было много времени для раздумий, впервые много времени за всю жизнь, и он тогда понял, почему Горшков так поступал и почему он, Холин, его любил. Горшков-Геноцвали не плел интриги против плохих людей потому, что брезговал. Он брезговал той дрянью, которая неизменно выльется из их груди, если он пробьет в ней лётку. А у сильных, хороших людей ничего не выльется, просто станет видно, что там внутри. Слабые же люди попросту не интересовали Ивана-Вано. Слабые люди мало кого интересуют.

Вот почему Холин тайно любил Горшкова, несмотря на то, что интриганство очень плохое качество человека, и несмотря на то, что Горшков сделал ему, Холину, больно.

Сейчас, был уверен Николай Егорович, Горшков пришел безусловно вслед за интригой, но она не касается его, Холина, потому что он, Холин, сейчас слабый. Нет, не слабый, он сильный, просто сбитый с ног. Сильный, но сбитый с ног. Лежащий на полу, истекающий кровью, нюхающий доски, цепляющийся за башмаки переступающих через него людей, хрипящий раздавленной грудной клеткой. Но не слабый. Сбитый с ног, ослабевший, может, временно, а может, навсегда, но ни в коем случае не слабый. Не слабый, а просто сбитый. с ног.

Горшков сплел против него, Холина, интригу в то время потому, что тогда он, Холин, был сильным и к тому же считался хорошим человеком, порядочным человеком. Тогда он был сильным, здоровым, уверенным, преуспевающим, знающим себе цену, порядочным человеком, даже немного нагловатым, но успех и уверенность в себе почти всегда приводят к нагловатости, не к наглости, а к нагловатости, даже не к нагловатости, а чуть-чуть излишнему чувству самоуверенности, что совсем не отталкивает от преуспевающего человека, а даже наоборот - влечет к нему людей более слабых.

Вот почему Горшков сплел против него, Холина, интригу. И Николай Егорович не обижается на него, хотя тогда ему было больно. Очень больно, когда он вспоминал про эту интригу...

* * *

- Тэк, - сказал Иван-Вано Горшков-Геноцвали, приплясывая, и глянул на часы.

Все оживились, тоже посмотрели на часы и придвинулись к вагону. Толстая проводница в деформированной шинели, обвисшей на ней, в домашней, гражданской, бабьей шинели, в шинели без знаков различия и в таком же мятом, обвисшем, бабьем берете строго посмотрела на них, зевнула и сказала:

- Провожающие? Мы скоро отходим.

И с беспокойством заглянула в фонарь. Она сказала "мы скоро отходим" тоном, как будто ее вагон был огромным океанским лайнером, а она сама капитаном. Она сказала так потому, что чувствовала исключительность своего положения. Вот они, провожающие в гангстерской одежде, останутся здесь, на холодном, продуваемом, оскобленном машинами с проволочными щетками перроне, потом будут тащиться по неуютным улицам, уставленным черными голыми деревьями, как на вошедших в моду неуютных, черных, уставленных черными голыми деревьями эстампах; будут шутить зябкими голосами, прятать от пронизывающего ветра дрожащий огонек в черных, подернутых светящейся розовой окалиной ладонях спичечный огонек, и им будет холодно, неуютно и очень далеко до весны, а она через двое суток очутится в Симферополе.

Пока станет формироваться состав, лязгая буферами, пока его, как больного, будут обстукивать, прослушивать, обнюхивать люди, похожие на работников преисподней, она выйдет на окраину города нарвать, как всегда это делает, бессмертника, всю зиму простоявшего с открытыми голубыми глазами на бугре среди сухой полыни, среди камней от давным-давно исчезнувших построек, может быть, от ханской крепости, и среди последних окопов, уже почти зализанных временем, ставших почти шрамами. И с гор, с моря порывами будет прилетать ветер, пахнущий водорослями. И у грузина в огромной фуражке, с озябшими большими ушами она купит совсем дешево букет мимозы и присоединит его к бессмертнику. И все пассажиры на обратном пути, особенно когда они перевалят через Уральские горы, будут восхищаться и ахать. А потом долго и грустно смотреть в окно.

- Потише, товарищи, - строго заметила проводница.

Это Горшков Вано, громоздкий, как платяной шкаф, затопал по железному полу подкованными ботинками, радостно гаркнул и двинул плечом вагонную стенку, отчего вагон слегка спружинил.

По дороге они слямзили возле бачка с питьевой водой надтреснутый стакан и гурьбой ввалились в купе Холина. После короткой возни сумели разместиться все, притиснув человека с двумя лысинами к самому окну. Маленький Лукашов в длинных, почти по горло, болотных сапогах сел на колено огромного, занявшего треть купе Вано и стал похож на какую-то болотную птицу, может быть чмыря, усевшуюся на буддийскую статую, торчащую из трясины.

Горшков вытащил из-за пазухи длинную бутылку с зеленым сухим вином и бодро, как ставят печать, пришлепнул ее на стол возле плешивого человека. Плешивый никак не среагировал на громкий звук. Весь его вид говорил: "Я еще не того ожидаю".

- По посошку на дорожку, - сказал Горшков-Геноцвали, - чисто символически. Потому как человек больной.

Компания уныло смотрела на непривычно длинную бутылку.

- М-да, - сказал кто-то искренне и с горечью. Иван-Вано бодро налил в стакан с трещиной, похожей на удар молнии, и протянул Холину.

- За крымский целебный воздух.

- Врач сказал - нельзя.

- Врач... - хохотнул Горшков.

Холин выпил глоток. Горшков одобрительно пошевелил ногой, на которой сидел Лукашов в болотных сапогах.

- Тебе?

- Не, - сказал Лукашов застенчиво. - Я ее только по праздникам.

- Двадцать минут осталось, - намекнул кто-то.

- Алгоритмы вы, а не человеки, - вздохнул Вано и вытащил из другой пазухи бутылку белой. - Нет, чтобы культурно посидеть, товарища проводить, так скорей глаза заливать.

Компания оживилась. Откуда-то возникли еще бутылки, огурцы, яйца, птица.

Выпили, закусили, стали рассказывать курортные анекдоты.

- Уехал муж на курорт, - начал Горшков. - Шлет телеграмму: продай шкаф, вышли денег. Потом опять: продай стол, вышли денег. Уехала жена. Присылает денег - купи шкаф...

Плешивый человек оторвался от окна и быстро глянул на Вано, сверкнув передней лысиной. "Старо и плоско", - означал его взгляд.

Компания веселела все больше.

- Ты там не теряйся, - подмигивал Иван-Вано. - Если что, пиши, приедем - выручим.

- Другим там после него делать нечего.

- Ха-ха-ха-ха!

- Га-га-га-га!

- В армянское радио поступил вопрос: светятся ли глаза у... Угадайте, светятся или нет?

- Конечно, светятся!

- Армянское радио отвечает: если бы светились, то стояли бы белые ночи.

От грохота колебалась пелена синего дыма. Холин тоже смеялся, даже больше, чем надо бы. Он понимал, что они нарочно рассказывают эти грубые старые анекдоты, чтобы развеселить его, Холина, хотя понимают, что он, Холин, смеется неискренне. Да и они смеются неискренне. Они смеются для того, чтобы завтра можно было сказать на заводе: "Вчера провожали Холина... Грустный такой был... Ну, мы его немного развеселили".

Лукашов тоже смеялся. Он сидел пьяненький, размазывал по голове рукой жидкий потный чубчик и хлопал неожиданно пушистыми белыми, как у снегурочки, ресницами. Нет, он совсем не был похож на болотного чмыря. Он был похож на снегурочку; такой же нежный, аккуратный, румяный, вот только бы ему подлиннее волосы и снять огромные болотные сапоги, надеть беленькие валеночки, и он стал бы совсем снегурочкой.

Рот Лукашова был доверчиво полуоткрыт, глаза с интересом следили за одним, за другим. По лицу, то затухая, то разгораясь, бродила улыбка. Иногда Лука-шов хлопал себя ладонями по коленям и смеялся звонким смехом. Казалось просто невероятным, что вот именно этот маленький человечек с жидким чубчиком и пушистыми ресницами отнял у него, Холина, невесту, родил вместо него, Холина, дочь, держит в страхе весь завод и уверенно, точно, не отступая ни на шаг, ведет атаку на самого директора, и, возможно, директора дни сочтены, и, конечно, директором будет Лука-шов, и он, Холин, станет входить в большой просторный современный кабинет и вместо солидной, громыхающей туши директора будет видеть за большим полированным современным столом маленького человечка с пушистыми ресницами; и он, Холин, вместе со всеми выстроившись в цепочку, будет спешить к этому человечку, чтобы перед совещанием пожать руку, вот эту конопатую с рыжими волосиками ручку, что лежит рядом с ним.

Лукашов неожиданно повернул голову, и Холин встретился с ним глазами. Холин тотчас отвел глаза; Лукашов тоже отвел глаза, но в короткую долю секунды Холин понял, что Лукашов все это время тоже думал о нем, Холине, и знал, что Холин думает о нем, Лукашове.

"Мы с ним как влюбленные, - подумал Холин. - Читаем друг у друга мысли".

- Разрешите!

В купе вдвинулся огромный, опутанный ремнями и закованный, как опаснейший преступник, чемодан. Чемодан спихнул с горшковского колена Лукашова.

- А понакурили!

Голос был такой хозяйский, что все поспешно стали тушить сигареты, а Иван-Вано даже поколыхал возле себя рукой воздух, будто это что-то могло изменить. Вслед за чемоданом и голосом показалась голова в модной шляпке. Однако лицо под шляпкой было совсем не модное - такие лица рисуют на карикатурах, когда пытаются обидеть за что-нибудь женщину. Например, за нахальство и невежество.

- Ну прощай, милочка!

В купе появились две тонкие руки, обернутые в обтрепанные рукава, обняли даму за шею, и за дверями раздалось чмоканье. Почему-то казалось, что там, за дверьми, была мелкая, ничтожная личность. От объятий мелкой, ничтожной личности модная шляпка свалилась, и на плечи женщины вдруг упали чудесные волосы, как поется и пишется, цвета спелой пшеницы.

Вся компания уставилась на эти волосы, как на карточный фокус, включая и Лукашова, хотя у него жена была блондинкой и ему, конечно, к виду волос цвета спелой пшеницы не привыкать.

Дама втянула своего спутника в купе и облобызала его. Это действительно оказался запущенный человек с бегающими глазами и нетерпением в движениях. Чувствовалось, что ему хочется быстрей отделаться от своей супруги и напиться вермута.

- Провожающие, покинуть вагон! Провожающие, покинуть вагон!

Компания стала тискать Холина. Лукашов тоже тиснул и даже тернулся колючей щекой. Для этого ему пришлось подняться на цыпочки, и Холин увидел перед собой лысину с наброшенными на нее редкими волосиками-хворостинками, как притрушенное сеном болотце.

- Выздоравливай, - сказал Лукашов тоном, будто просил об очень большом одолжении.

- Постараюсь, - ответил Холин.

"Не думай, что я это так, формально, я искренне", - сказал глазами Лукашов. "И я искренне", - сказал Холин, "Ничтожество". "Мерзавец".

- Ну, до скорого.

- До скорого.

Компания вывалилась, стала махать руками.

Дрогнул и начал набирать скорость перрон, унося, словно отметая назад, немногих провожающих: заводскую компанию, которая шла к вокзалу, что-то обсуждая, отчего еще больше походила в своих куртках и гнутых шляпах на замыслившую что-то нехорошее группу гангстеров; уже покупающего в привокзальном ларьке бутылку вина запущенную личность, девушку с букетиком убитых морозом цветов, так никого не встретившую и не проводившую. Девушка шла поникнув головой, само отчаяние и печаль. "Она еще не знает, что здоровое, молодое тело в принципе не совместимо с печалью", - подумал Холин.

2

Самое неприятное, когда в купе женщина. Никогда не знаешь, когда она скажет: "Можно попросить вас на минутку?" Ты постоянно ждешь этого вопроса, каждую минуту он висит над тобой, ты думаешь о нем все время, наконец, забываешься, и вдруг, когда ты размяк, потерял бдительность, задремал, над твоей головой раздается: "Молодой человек, можно вас на минутку?"

В тех немногих случаях, когда Холину приходилось ездить железной дорогой и когда в купе попадалась женщина, а она, как правило, попадалась всегда, Холин проводил все время до сна в проходе у окна, и лишь когда в купе все угомонятся, выпьют весь чай, съедят все печенье, постелют постели, сходят по нескольку раз в туалет, сто раз вытащат из-под полок чемоданы, сто раз пощелкают замками и засунут чемоданы обратно и сделают еще много разных дел, которые делают лишь в вагоне, он проходил в купе, быстро раздевался и взбирался на верхнюю полку, - Николаю Егоровичу почему-то всегда доставалась верхняя полка, а даже если и не доставалась, то отнимали женщины.

Но на этот раз он размяк от глотка сухого вина - он так давно не пил спиртного, - потерял бдительность, самоуспокоился, не вышел сразу в коридор, а сидел удобно, привалившись спиной в уголок, думал об отпуске и искоса наблюдал за своими попутчиками. Человек с двумя лысинами его не интересовал. Наверняка это командированный, толкач, скорее всего в Харьков. Не из тех толкачей, молодых, нахрапистых, мордастых, которые приезжают на неделю, полторы, околачиваются у проходных, прорываются в цеха, кричат, матерятся, вечера проводят в ресторанах, повесив на стулья пиджаки, спаивая нужных людей, а ночью заказывают длинные телефонные разговоры со своим начальством, сгущают краски и просят еще выслать денег, "иначе отгрузят лишь в новом году".

Человек с двумя лысинами - толкач рангом повыше. Он приезжает на завод-поставщик основательно, снимает комнату и живет месяцами, а то и годами. Он не ходит в ресторан, а если и ходит, то не спаивает нужных людей, а если и спаивает, то не вешает пиджак на спинку стула. Он больше действует по принципу "Вы - нам, мы - вам". Вы нам УМС-4567, мы вам холодильники, гарнитуры, нафталин.

Зовут этого человека Иваном Никифоровичем или Никифором Ивановичем, он неразговорчив, страдает желудком, учтив, корректен, но хватка у него железная, бульдожья, дай только вцепиться - не уйдешь. Он и смотрит все время в окно, потому что каждую свободную минуту взвешивает, комбинирует, прикидывает.

А женщина? У нее странное сочетание: карикатурное лицо и удивительные волосы. Жена офицера? Официантка? Продавец? Воспитательница детского сада? Повар? Он никогда не встречал такого странного, резкого сочетания уродства и красоты. И она нисколько не стыдится, даже наоборот, с вызовом поглядывает на Холина маленькими красными глазками и все чешет, чешет свои волосы большим, частым, красивым, может быть даже черепаховым, гребнем. Волосы желтые, податливые, густые закрывают спину и грудь, почти ложатся на колени. Холину очень хочется их потрогать, как в детстве хотелось потрогать чужую красивую, дорогую игрушку, к которой запрещено прикасаться. Он старается думать о предстоящем лечении, о, наверно, шикарном курорте, который все зовут у них на заводе "наркомовским" и куда дают раз в год лишь одну путевку, о том, что просто, как удивительно просто получил он эту волшебную путевку на волшебный курорт... старается думать Холин и не может. Мысли все перескакивают на женщину с ее удивительными волосами. Как здорово бы взять их в руки, скомкать в комок, прижать к лицу, вдохнуть запах... Нет, никогда не скомкать, не прижать к лицу. Казалось, чего проще и естественнее, вот они, рядом, протягивай руку и гладь, но нельзя преодолеть эти полметра. Это не полметра, это века обычаев, предрассудков, условностей... Может, она тоже хочет, чтобы он протянул руку, почему она так внимательно, пристально поглядывает на него, а протяни - вскочит, оскорбит, может быть, ударит...

У Николая Егоровича была одна удивительная способность, которая раньше немного пугала его, а потом он к ней привык. Холин умел угадывать мысли людей. Не всех, конечно, а тех людей, которые были для него разгаданы; у которых, в общем, ясно представлял он характер, образ жизни, взгляды. Холин мог узнавать их мысли. Это происходило само собой, без всякого усилия, даже наоборот, Холину самому приходилось затрачивать усилия, чтобы чужие мысли не лезли к нему. Тут не было, конечно, ни телепатии, ни гипноза, ни других модных сейчас штучек, просто Холин умел перевоплощаться в разгаданного человека. А может быть, это как раз и есть телепатия или гипноз? В детстве он знал мысли, например, учителя физики. Учитель физики, считавший себя очень хитрым человеком и применявший на своих уроках такую сложную систему опроса учеников, что временами сам запутывался в ней и тем самым делал ее совершенно ребусом, всегда поражался, когда Холин в тот страшный промежуток времени, когда перо повисало над классным журналом и, казалось, останавливались все тридцать сердец восьмого "А", вдруг произносил громким шепотом, опередив учителя на какие-то доли секунды, допустим, "Смотрицкая" или "Игнатов", и учитель физики послушно произносил "Смотрицкая" или "Игнатов", потому что теперь ничего нельзя было сделать: его губы уже начинали шевелиться, а язык выводил на нёбе первую букву фамилии.

Позднее Холин умел угадывать мысли девушек, с которыми встречался. Но это было совсем нетрудно, потому что у всех девушек, с которыми Холин встречался, мысли были одинаковые. Все девушки, с которыми Холин встречался, думали приблизительно одинаково. Они думали: "Господи, какой он олух! И зачем я с ним хожу?" Они думали не только абсолютно одинаково, но и абсолютно правильно, ибо в молодые годы Холин был гадким утенком: толстым, с длинной шеей, короткими ногами. Но со временем вытянулся, развернулся, как скомканный лист, и стал нравиться прекрасному полу, хотя и не так уж сильно, но все же нравился. Правда, по всей видимости, не совсем достаточно, потому что у него увели невесту.

Еще позднее умение угадывать мысли пригодилось Холину на заводе, особенно во время совещаний, даже не во время, а перед совещанием, когда все уже собрались; фойе кинотеатра, где назначено совещание, наполнено до отказа, все гудят, обмениваются новостями, жмут друг другу руки, с любопытством поглядывают на штатных ораторов: кого они будут сегодня разносить в пух и прах? Холину же все ясно: кто сегодня из штатных отмолчится, кто, наоборот, настроен воинственно. Особенно нетрудно читать мысли Лукашова. Они написаны у него на лбу. По взглядам Холин сразу определяет, что Лукашов будет критиковать его, Холина. Впрочем, для этого не надо быть хиромантом.

Лукашов всегда критикует Холина. Правда, не всегда прямо, в лоб, не всегда именно о нем, Холине, станет говорить, но обязательно будет критиковать, обязательно скажет или про партию бракованных деталей, которые поступили из цеха Николая Егоровича и сорвали Лукашову месячный план, или про холинского электрослесаря, который подбил лукашовского крановщика на "раздавливание" бутылки в рабочее время и тем самым тоже поставил под угрозу месячный план, или про холинского парня, который соблазнил лукашовскую девушку, и хоть этим не поставил под угрозу месячный план, но все равно как-то нехорошо получается.

Факты вроде бы не очень значительные и не прямо против Холина, но если их приводить на каждом совещании, то получается не совсем здорово, получается, что в цехе, который возглавляет Холин, вроде бы и порядка нет, раз идут бракованные детали, и дисциплина хромает, раз пьют в рабочее время, да еще и подбивают других, да и политико-воспитательная работа не на уровне, раз пострадала бедная девушка.

Да и вообще напрашивалась мысль: до каких пор все это будет длиться? До тех пор, разумеется, напрашивался ответ, пока Холин будет там начальником.

Разумеется, Лукашов не делает этого вывода, хотя, может быть, так считает в душе, даже наверняка так считает в душе, раз каждый раз с трибуны говорит о хо-линских недостатках, не делает вывод не потому, что боится или ему жалко его, Холина. Ни в коем случае он, Лукашов, не боится и уж конечно ему не жалко Холина. Лукашов не трус, и он честный человек, и всегда говорит то, что думает. Просто он, Лукашов, считает, что еще не пришло время сказать: в том, что завод не выполняет уже столько времени план, виноваты Холин и директор, конечно. Но директор не в первую очередь, потому что директор находится под влиянием Холина. Виноват Холин, хотя сам он план выполняет; виноват тем, что показывает всем дурной пример. Холин - это опасный бациллоноситель, это зараза, это тиф.

Но Лукашов хочет, чтобы все поняли это сами, придет время, и все поймут сами, что Холин зараза, что Холин тиф, а пока Лукашов не будет делать никаких выводов, он будет просто приводить факты, рассказывать все, как оно есть.

Ты молодец, Лукашов, ты очень честный человек, ты щепетильно честный человек. Другой бы на твоем месте злился бы, нервничал, делал бы ошибки, опустился бы до того, что стал за спиной бы говорить гадости, может быть, сплел интригу; Лукашов же не опустится до этого, он выше этого, он просто не понимает, как можно опуститься до этого. Он никогда не делает ничего против совести, и поэтому у него всегда светло и ровно на душе.

Ты молодец, Лукашов. Ты никогда ничем не заболеешь, Лукашов. У тебя никогда не будет ни нервного расстройства, ни припадка, ни инфаркта; у тебя всегда детское кровяное давление, потому что ты, Лукашов, никогда не волнуешься, ни на кого не обижаешься, никому не завидуешь, ни на кого не злишься, тебя никто не раздражает, ты во всем прав. И умрешь ты, Лукашов, в семьдесят лет, может быть, в семьдесят пять, а может быть, даже в восемьдесят, если повезет. Ты не будешь ни мучиться, ни болеть, ни кричать, ты просто в один прекрасный вечер - для многих твоих жертв это будет прекрасный вечер - ляжешь спать, заснешь и не проснешься не потому, что чем-то заболел, а потому что пришел твой час. Ты молодец, Лукашов!

* * *

А вот ее мысли он не может понять, потому что не может определить, кто она такая есть. Где работает, почему у нее такой запущенный муж. Понемногу это даже начало беспокоить Холина. В самом деле, кто эта женщина с русалочьими волосами, куда она едет, кем работает, почему у нее такой запущенный муж, почему она его не отмоет, не отскоблит, не прополощет так, чтобы он сверкал; почему она его не отутюжит и не наодеколонит? Разве может подобная запущенная личность, неумытая, с обтрепанными рукавами, владеть этим чудесным волосом, мять, гладить, комкать, нюхать его? Может быть, она тунеядка, шлюха, а запущенная личность - приключение, так, случайность, сиюминутная прихоть, факир на час, факир-носильщик; должен же кто-то донести ее чемодан до вагона. Не будет же переть его на себе какой-нибудь лысый толстый франт с волосатой грудью, который остался лежать на диване, попивая коньячок. Не может же толстый лысый франт с волосатой грудью провожать ее на вокзал - у него жена, положение, масса знакомых.

Да, но запущенная личность сказала ей: "Ну прощай, милочка", как будто "милочка" даже надоела ей, этой запущенной личности, не совсем надоела, а чуть-чуть, слегка, будто личность пресытилась "милочкой".

И потом показалось Холину, что личность хочет быстрее отделаться от "милочки", хочет быстрее остаться одна, напиться вермута. Эта личность с обтрепанными рукавами вела себя так, будто она не личность с обтрепанными рукавами, а весьма значительная фигура, фигура, имеющая власть над "милочкой", фигура, обладающая властью, а потому имеющая право быть снисходительной. Можно даже сказать, что запущенная личность вела себя довольно нахально. Нет, это был не факир-носильщик, а женщина с русалочьими волосами была не шлюха, у нее манеры человека, который привык иметь дело с порядочными людьми... Как будто шлюха не может иметь дело с порядочными людьми?

Нет, правда, она не может быть шлюхой, у нее какой-то значительный голос, значительные движения, умный взгляд. Хм, как будто у шлюхи не может быть умный взгляд. Впрочем, чего это он привязался к бедной женщине; может быть, она почтенная мать семейства, работает в аптеке, как мадам Бовари, избрана председателем месткома, а он к ней привязался. Может быть, мелкая, запущенная личность - муж, просто мелкая, запущенная личность, и все, алкоголик, пропащий человек, страдающий манией величия; многие алкоголики в той сумеречной стадии, когда предыдущая доля еще не выветрилась, а последующая не впиталась, испытывают желание презирать, возвыситься, но из этого обычно ничего не получается, потому что у них одновременно с величием появляется нетерпение в движениях; если бы не нетерпение в движениях, то все было в порядке, но нетерпение в движениях выдает их с головой.

В купе стало жарко. Человек с двумя лысинами снял пиджак, аккуратно повесил его на никелированный гнутый гвоздик над головой. Под пиджаком оказались серая нейлоновая рубашка и подтяжки, очень красивые красные подтяжки с никелированными замочками... Человек с двумя лысинами знал, что у него красивые подтяжки. Он продел под них пальцы и стал слегка пощелкивать, а сам все смотрел в окно, все думал, комбинировал, напевал "фу-фу-фы-р-р". Даже не глядя на него, Хо-лин знал, что в голове человека с двумя лысинами мелькали станки, никелированные экспортные гайки, покрытые красной нитрокраской шайбы, зубила, загадочные, непонятные простому смертному УМС-4567. А песенка "фу-фу-фы-р-р..." означала: "Ничего, старик. Не вешай нос. Все будет хорошо".

Вот тут-то, в этом месте Холин и потерял бдительность. Он совсем не ожидал, просто забыл, что рано или поздно наступит этот момент, что женщина, в каком бы возрасте она ни была, обязательно скажет вот эти слова:

- Молодые люди, можно вас на минутку?

Холину всегда унизительно и противно было слушать эти слова. Как будто он специально остался, чтобы подсматривать, прикрыл глаза, а сам, прищурившись, наблюдает; может, отвернется пола халата, может, она забудет про него, съежившегося, чтобы быть незаметнее, сощурившегося, якобы сонного, и начнет раздеваться. Она начнет раздеваться, а он, Холин, забывшись, вытаращит глаза на ее налитое, прекрасное, гладкое, обтекаемое, как у дельфина, тело, и в этот момент она обернется, глаза в глаза, и усмешка скривит ее губы. В молодости у Холина один раз случилось такое. Это было до того унизительно, противно, до того он долго презирал себя...

- Молодые люди, можно вас на минутку?

Здесь было уличение. Вот почему Николай Егорович не любил этих слов. Здесь было уличение в мыслях.

Холин вышел из купе и встал у окна. Человек с двумя лысинами тоже задержался у окна, спел "фу-фу-фыр-р-р", пощелкал подтяжками, собрался, наверное, задать Холину какой-то вопрос, потому что уже повернулся к нему, уже направил на него свои бледно-голубые глаза, удивительно сочетавшиеся с лысинами, уж оттопырил нижнюю губу, но потом увидел, что дверь туалета открыта, и устремился туда, решив не упускать счастливого случая.

За окном бежала зимняя смесь черного с белым, неясное предчувствие кочковатых полей с покосившимися щитами снегозадержания, защитных полос, то высоких, из клена, дуба, березы, то вместо них клочья серого неба, почти не неба, а так, куски неопределенного вещества, подбитого внизу извивающейся шкуркой низкого кустарника. Иногда выскакивала из хаоса стая желтых глаз, бежала вровень с поездом, скача по кочкам, но потом запыхивалась, отставала и залегала в какой-нибудь лощине до следующего поезда. Деревни...

Тот же запах... В самом деле, откуда берется здесь запах мокрого, залитого водой угля? Все-таки не надо было ехать поездом. Можно было сделать такую штуку: полететь назад, в Москву, а там сесть на реактивный до Симферополя. Всего было бы рублей на двадцать дороже...

Тогда этот запах въелся ему в кожу, в легкие, в сердце, и его часто тошнило, даже много лет спустя...

Это был запах войны... Запах страшного детства, когда, чтобы прокормиться, они вскакивали на трудно идущий в гору состав и долгие километры ползком, перебежками добирались по крышам до паровоза, до тендера, полного угля...

Уголь - это жизнь. Уголь - это хлеб, молоко, теплые валенки. Кто в деревне устоит против угля? Никто. Нет такого человека, который бы устоял против настоящего куска антрацита. Блестящего, теплого, уверенного в себе куска.

Они, мальчишки, воровали этот уголь и обменивали его на жизнь. Кусок антрацита - день жизни. Это уж не так плохо - кусок антрацита - день жизни. Но как он давался - этот кусок! Надо было ползти, чтобы не заметила охрана, по крышам вагонов, цепляясь за выступы, иначе унесет ветром, вжимаясь, когда проносились через туннель... Двоих из них сорвало ветром, а один не успел пригнуть голову, когда ворвались в туннель...

А потом обратный путь с сумкой угля к хвостовому вагону и жуткий полет вниз, когда летишь и не знаешь, жив ты или мертв.

Холин остался жив, но с тех пор не любил ездить железной дорогой.

Ручка их купе дернулась несколько раз, дверь покатилась в сторону рывками, тяжело, как перегруженный состав в гору. В одном месте дверь заело. Николай Егорович хотел было помочь, но потом передумал: она может решить, что он ищет с ней контакта, пытается завязать обычный железнодорожный роман...

Холин остался стоять. Женщина открыла дверь сама. Она открыла ее сильным рывком. Она открыла дверь таким сильным рывком, что та покатилась вправо с большой скоростью и ударилась о боковину с громким стуком, почти треском. Сильная женщина...

Николай Егорович не любил сильных женщин. Однажды в молодости он ухаживал за хрупкой девушкой, почти девочкой.- У девушки были узкие плечи, тоненькая талия, голубые, прозрачные ладони. В то время Николай Егорович был наивным, начинающим ловеласом. Более опытные товарищи советовали ему быть с женщинами решительным, смелым, почти наглым. "Женщины любят решительных, смелых, наглых, - говорили эти опытные товарищи. - Действуй цинично, и тебя всегда будут любить".

Холину очень нравилась девушка с голубыми ладонями, и он однажды, прервав интересный разговор об антимирах - девушка увлекалась астрономией, крепко обнял голуболадоневую и поцеловал. В ту же секунду Холин летел в недалекие кусты, раскинув руки, как парящая птица. Как потом выяснилось, девушка оказалась самбисткой.

Позже девушка долго извинялась; оказалось, что Холин ей нравился, она даже хотела, чтобы он ее обнял и поцеловал, но не ожидала, что это произойдет так быстро, и поэтому среагировала так неожиданно. Это была автоматическая реакция, объяснила потом девушка. Она долго объясняла эту свою самбистскую реакцию.

Они даже плакала, так не хотелось ей терять Холина, но Холин все-таки не смог больше встречаться с этой хрупкой девушкой с голубыми ладонями. Он просто не мог с ней находиться один на один. Нет, Николай Егорович не боялся девушку. Ему просто становилось не по себе, когда он смотрел на ее хрупкие голубые ладони.

Вот почему Холин не любил сильных женщин.

Соседка по купе была сильной женщиной. Во-первых, она мощным рывком открыла дверь купе. Во-вторых, у нее было совсем не напряженное лицо, когда она вышла в коридор, даже ни капли не покрасневшее.

После такого рывка у обычного человека всегда хоть чуть-чуть останется напряжение в теле и покраснеет лицо.

Соседка бегло глянула на Николая Егоровича и пошла в туалет. В руках ее были косметичка и полотенце, но полотенце не железнодорожное, а домашнее, красное, с бахромой. Он проводил ее глазами, не поворачивая головы до края окна. Желтые волосы волнисто покрывали ее спину. Туалет был закрыт. Там сидел человек с двумя лысинами. Она постояла, но стоять возле туалета было неудобно, и она подошла к Холину:

- Я вас побеспокоила? Вы можете зайти в купе.

- Нет, что вы... Спасибо...

- Вы до Симферополя? - Да.

- Я тоже.

Он хотел сказать "очень приятно", но она могла подумать, что он решил ухаживать за ней до Симферополя, ждала бы от него, что он будет изображать из себя всю дорогу идиота, этакого мелкого донжуана, пристающего безо всякой надежды на успех к женщинам в поездах. И Холин промолчал.

Она постояла немного, наверно, слегка удивленная. Наверно, она все-таки думала, что он будет изображать мелкого донжуана, носить ей чай, разыскивать под столиком ее туфли, скалить зубы где надо и где не надо, и без причины суетиться, как делают все мелкие железнодорожные донжуаны.

- Вы издалека едете?

- Нет, я сел здесь.

- Я тоже.

Отвечать "я знаю" было глупо, и Холин опять промолчал. Двулысый толкач все продолжал сидеть в туалете.

- Странно, мне ваше лицо совсем не знакомо,-(сказала соседка. Она все-таки хотела продолжать разговор.

- А почему оно должно быть знакомо? -Холин спросил без вопроса, чтобы показать свое безразличие.

- Живем в одном городе.

- Мало ли людей живет в одном городе.

У нее был голос с волнующей хрипотцой, за такой голос хочется женщину поцеловать, но он бы не стал ее целовать, у нее отталкивающее лицо, он бы только немного погладил ее волосы. Он первый раз в жизни встречал такие волосы.

- У вас есть дети? - спросила соседка, помолчав. О господи! Неужели она все-таки действительно принимает его за мелкого донжуана? Неужели он действительно стал похож на мелкого железнодорожного донжуана?

- Я это к тому, что знаю почти всех родителей. Я работаю в театре. Кукольном. Главрежем.

Ну, конечно. Боже мой! Как он сразу не догадался! У нее же на лице написано, что она главреж кукольного театра. Она может быть только главрежем кукольного театра. Главрежем кукольного театра, и больше никем другим.

- А.. Очень приятно. У меня нет детей.

- Извините.

Почему-то он поторопился сказать:

- Я не женат.

Она повела глазом и едва заметно игриво пожала плечами, даже не пожала, а ее плечи чуть-чуть насмешливо вздрогнули. "Ну да, конечно", - как бы сказала она. На юг едут все неженатыми. Впрочем, может быть, ему показалось. Толкач освободил туалет, и она ушла. Остался аромат приятных духов, он почему-то сразу их не почувствовал. Он посмотрел ей вслед. У нее в самом деле спина была как у дельфина: скользкая, полная, упругая

Человек с двумя лысинами прошел в купе, гоня перед собой дезинфицированный воздух. Потом сразу же вышел и встал возле Холина, щелкая подтяжками.

- Ну и погодка, - сказал он.

Погодка была как погодка, но отвечать что-то надо было, и Николай Егорович ответил:

- Да... Снег...

Как будто зимой не должно быть снега. Но лысый не удивился.

- Хлеба могут померзнуть, - глубокомысленно заметил он.

Холин всегда знал, что от снега хлебам теплей, но сказал:

- Это уж точно. Двулысый толкач продолжал:

- А мороза нет. Без хлеба можем остаться. Разве только Казахстан даст. В прошлом году знаете сколько они дали?

- Нет.

- Миллион тонн.

- Ого.

- Да... Миллион тонн.

Лысый перестал щелкать подтяжками, зафырчал и стал смотреть в окно. Разговор, видно, нисколько не интересовал его. Он даже не помнил, наверно, его. Хлеба, снег, Казахстан... При чем здесь хлеба, снег, Казахстан, если надо достать во чтобы то ни стало УМС-4567?

- Вы, наверно, в Харьков едете? - спросил Николай Егорович, так стоять дальше молча было неудобно.

- Да... в Харьков...

- В командировку?

- Угу... В командировку... В ко-ман-ди-ровку... ко-ман-ди-ров-ку... пропел лысый задумчиво. - А вы?

- Я отдыхать.

- Хорошее дело. Хотя рановато. Впрочем, зимой отдыхать еще лучше народу меньше.

"Началось", - подумал Холин. Он знал такой тип людей: затеют длинный нудный разговор, а сами даже не слушают, ведут его механически, думают о другом. Ведут треп, не слушают, а человек раздражается, тратит нервы на этих типов, отвечая на никому не нужные вопросы.

Николай Егорович извинился, сделал вид, что ему нужно в купе. В купе он постоял, раздумывая, что теперь делать, а потом быстро приготовил постель. Когда главреж кукольного театра, а затем и лысый толкач вернулись, он уже лежал на верхней полке. Главреж была поражена, увидев, что Холин даже без просьбы уступил ей нижнюю полку. Она немножко даже была смущена, очевидно, в ее железнодорожной жизни такое случилось впервые. Она даже немного растерялась, так удивил ее Николай Егорович своей сверхлюбезностью. Она даже угостила его яблоком, огромным красным яблоком, что, конечно, человек умный делать бы не стал; умный человек сдержанно поблагодарил, а яблоко бы дарить не стал; дарить яблоко за то, что ты из сверхлюбезности уступил полку, все-таки не следовало, все-таки это было чуточку невежливо, по-жлобски, даже оскорбительно. Главреж это потом сама поняла, потом она стала совсем сдержанной, уж чересчур сдержанной, какой не бывают с человеком, который уступил тебе нижнюю полку и которому ты подарил яблоко. Но она подарила яблоко от неожиданности, от того, что растерялась. А так, по всей видимости, главреж была и достаточно умной, и достаточно воспитанной. Но от неожиданности даже умные и воспитанные люди делают глупости. От неожиданности все люди делают глупости.

Холин грыз яблоко, смотрел в журнал и думал о главреже кукольного театра. Вернее, не о главреже, а о самом театре. Он не любил кукольный театр. Вернее, не то чтобы не любил - он его не уважал, даже не то чтобы не уважал, а хотя в этом стыдно признаться даже самому себе, он его побаивался. Это осталось с детства. Все более-менее значительное, стойкое, все самое стойкое остается с детства. Кукольный театр тогда здорово пошатнул его веру в мир взрослых людей. Мальчишки врут - он это знал, он и сам врал, просто так, даже не от необходимости, ради удовольствия, как говорится, ради спортивного интереса. Но тогда он еще не сталкивался с враньем взрослых. Его мать никогда не врала. Он не помнит случая, чтобы мать ему врала; мать просто, если хотела что скрыть, говорила - "не знаю". Конечно, мать тоже врала, и он знал, когда она врала. Когда он хотел есть и еды было мало, она врала, что поела на заводе, или по дороге зашла к подруге и перекусила у нее, или что сегодня хлеб попался с довеском, и она съела этот довесок, или еще придумывала что-нибудь. Особенно неправдоподобно было с довеском, и когда мать врала про довесок, то отводила глаза, так неправдоподобно это звучало. Довесок... Как будто она не знала, что такое довесок. Довесок - это полчаса, а если удастся растянуть, то и час блаженства, медленного, мучительного блаженства, блаженства по крошке, пока сварится суп. От целого куска не отрежешь; за то, что отрежешь до поры до времени от целого куска, получишь от матери по макушке. Да и самому неприятно, даже страшновато портить ровную, вроде бы и не человеком отрезанную часть буханки; такая она ровная, с приплющенными ноздрями, такая она устрашающе ровная. А довесок весь, искромсанный вдоль и поперек, и его не надо резать. Особенно если довесок - отставшая, чуть пригорелая корка. Это самая лакомая штука-довесок из отставшей, зажаренной снаружи и запекшейся изнутри хрустящей корки, лакомая и в то же время вроде бы как не хлеб.

Хлеб - это та часть буханки, геометрически правильная часть, солидная, увесистая часть, которую надо есть обязательно за столом, не спеша, солидно, прикусывать через каждые пять ложек супа: съел пять ложек - прикусил, еще съел -еще прикусил. Если схитрил и прикусил через три или четыре ложки, твоя хитрость обернется против тебя же: хлеб израсходуется раньше и придется хлебать впустую. А еще хуже, если мать сжалится и начнет приставать, чтобы ты взял ее кусок.

А довесок - совсем другое дело. Здесь нет никаких правил. Он весь твой безраздельно! Хочешь, слопай его сразу, запихай в рот и слопай целиком, хочешь, щипи до тех пор, пока не сварится суп. Тоже великолепный суп из сладкой мерзлой прошлогодней картошки, выкопанной матерью на картофельном поле, и всяких копыт: свиных, коровьих, козлиных, лошадиных, чудесных наваристых копыт, украденных специальными людьми на бойне и выменянных матерью на вещи.

Но даже этот великолепный суп из чудесных наваристых копыт не шел ни в какое сравнение с довеском. Довесок - это вещь! Он еще с порога научился узнавать, с довеском или без довеска несет мать хлеб. Научился узнавать по маленьким деталям материного поведения. Если мать пришла с поджатыми губами, сердито раздевалась, ставила на стул кошелку с размаху и спешила вынуть хлеб, ворча: "Просила дать с довеском - не дал, верблюд этакий", то он точно знал, что на самом дне кошелки, под свежей газетой "Правда" спрятан маленький кусочек и, по правилам игры, он, Колька Холин, должен немного пореветь, самую малость пореветь неестественным ревом. Если мать пришла и не играется, просто остается сама собой: усталой женщиной с усталым лицом, говорит: "Просила с довеском - не дал", не добавляя "верблюд этакий", то реветь не надо - довеска нет.

Но в целом мать все-таки мало врала, можно сказать- совсем не врала, разве то, о чем она врала, это ложь? Позже он узнал, что это называется очень красиво: "святая ложь", но мать не знала, что это называется "святая ложь".

С другими взрослыми в детстве Холину тоже повезло. Они никогда не обманывали его. Или почти не обманывали.

Впервые Холин столкнулся с обманом взрослых в кукольном театре. Взрослые расклеили по их городку яркие, фантастические красивые афиши, где обещали показать Африку - жаркую, прекрасную, благоухающую Африку, не то, что их разбомбленный, залитый грязью поселок; и Холин отсыпал полведра самого лучшего антрацита, с таким трудом добытого антрацита; антрацита, за который некоторые пацаны отдали свою жизнь; отсыпал полведра прекрасного антрацита за маленький синенький билет и вместо прекрасной, сказочной, благоухающей Африки увидел грубо размалеванный картон, бумажные, грязные, потрепанные цветы и тряпичных зверей.

Так Холин впервые столкнулся с обманом. Потом он много раз сталкивался с обманом и даже вообще-то привык, что не каждому человеку обязательно верить на слово, но первый обман, как первая любовь, остается на всю жизнь.

Вот почему Николай Егорович не любил кукольный театр.

* * *

- У вас упал журнал.

- Ах, спасибо...

Рука у главрежа, подавшая журнал, была красивой, чуть полноватой, но она была пропорциональной всему телу и потому красивой.

- Вам верхний свет не нужен?

- Нет, нет, пожалуйста, выключайте,

- Если вы хотите читать, можете включить над головой.

- Я знаю... Спасибо. Я буду спать.

- Может быть, включить синий свет?

- Включите. Я люблю синий свет.

Она нагнулась к выключателям и пощелкала ими. Синий свет не загорался.

- Что-то не получается.

- Наверно, сгорела лампочка.

- Что же теперь делать?

- Ничего. Синий свет - это роскошь.

- Но дело в том, что я тоже люблю синий свет.

- Интересное совпадение.

- Да...

- Я могу оказать, почему вы любите синий свет.

- Каким образом?

- Способность читать мысли, - сказал Холин.

- Ах... вот как. Вы модный человек. Телепат? Парапсихолог?

- Просто умение перевоплощаться в других.

- Это еще интереснее. Ну и почему я люблю синий свет?

- Из-за войны. Синий свет - это безопасность. Тогда, чтобы выжить, надо было зажечь синий свет. Вы пережили опасность. Это написано у вас на лице, а потому вы и любите синий свет.

Главреж задумалась.

- Пожалуй, вы правы. Хотя война меня застала девочкой и в Сибири, но вы правы... Синий свет - это безопасность... Да... да... В то время мы боялись солнца. И луны тоже. Луны и солнца. Вы перевоплотились в меня?

- Да. Я увидел на вашем лице следы опасности, я сделался с таким же лицом и понял все.

- Вы просто гений.

- Никому не нужный гений.

Они на большой скорости проезжали какую-то станцию. Вспышки фонарей на короткие секунды освещали купе. Она закрыла дверь, отвернула одеяло и легла в брюках и в кофточке. Волосы главреж собрала в узел, узел мешал ей, и женщина сразу отвернулась к стене.

- Спокойной ночи, - сказала она.

- Спокойной ночи.

Под ним уже слегка похрапывал двулысый командированный.

- Спасибо за яблоко, - сказал Холин неожиданно для себя. - Очень вкусное.

- Понравилось? Это из маминого сада, - голос у нее уже был приглушен надвигающимся сном.

Николай Егорович дотянулся до брюк, висевших на никелированной вешалке и прижатых упругой резинкой, и достал лекарство. Он достал из столбика одну таблетку, подержал в руке, потом подумал и достал вторую. От таблеток шел резкий мятный запах, от которого слегка пощипывало глаза.

Поезд мчался заснеженными полями, метель сделалась еще сильней. Потоки снега неслись прямо возле окна, казалось - это билась в стекло мохнатая, влажная после употребления банная простыня. В купе было светло от метели за окном. Рыжие волосы главрежа сияли в этом белом полумраке загадочным, Холину почему-то казалось, морским растением. Соседка уже спала. Наверно, она принадлежала к той счастливой части человечества, что засыпают мгновенно. Одеяло с главрежа сползло, и Холин невольно задержал взгляд: все-таки у главрежа была чертовски красивая фигура, особенно вот так, когда она лежала на боку, к нему спиной, с закрученными в узел рыжими морскими волосами.

Холин положил сразу две таблетки в рот и уже хотел было откинуться на подушку, но вдруг увидел, как ручка двери несколько раз бесшумно опустилась и поднялась. "Наверно, или кто-то ошибся дверью, или проводник проверяет, закрыто ли купе", - подумал Николай Егорович и лег, но в это время дверь откатилась и в купе заглянул человек. Холин сразу узнал его, несмотря на то, что смотрел против света, бившего из коридора. Это был Лукашов.

Лукашов, прищурившись, вглядывался в темноту. На нем не было шапки, волосы его были вздыблены, галстук сбился набок, Лукашов явно был под градусом, больше, чем при прощании, очевидно, выпил после.

- Ты откуда взялся? - вполголоса спросил Холин.

- Дело есть... Выйди на минутку, - зашептал Лукашов, косясь на спящих.

Холин наспех оделся и, не повязав галстука, вышел из купе. Он не очень удивился. Все время, пока он лежал и пытался заснуть без таблеток, у него было чувство, что должно произойти что-то необыкновенное.

Лукашов стоял, повернувшись лицом к купе. Лоб его был потным. На плечи наброшена зеленая куртка с множеством застежек-"молний".

- Оденься, пойдем поговорим в тамбур, - сказал Лукашов.

- Что за таинственность?

- Просто мы здесь будем мешать. Да и проводник меня вытурит. Я незаконный.

- В каком смысле?

- Без билета.

- Откуда ты взялся?

- Потом.

Холин опять вернулся в купе, осторожно снял с вешалки зеленую, на "молниях" куртку, такую же, какая была на Лукашове. Очевидно, Холин своей возней потревожил главрежа. Она лежала теперь на спине, под одеялом, полуприкрыв простыней лицо. Все-таки у нее не такое уж безобразное лицо, как ему показалось в первый раз. Густые ресницы, пухлый большой рот. Ресницы слегка дрожат в полумраке, в синем свете. Может быть, главреж исподтишка наблюдает за ним, не унесет ли он ее шубку. Еще одно, за что Николай Егорович не любил железную дорогу, - ужасно неприятно себя чувствуешь, когда приходится одеваться ночью, в компании незнакомых спящих людей, которые везут деньги и вещи.

Как-то Холин во время одной поездки надел не свое пальто, человек, сосед по купе, сразу проснулся, и хотя Николай Егорович потом битых полчаса извинялся и человек вроде бы поверил, но на плечах Холин еще долго чувствовал мерзкую тяжесть чужого пальто.

- Я тебя потревожил? Извини... - Лукашов нервно поправил зеленую куртку.

- Ничего. Я все равно не спал.

Они прошли мимо закрытого купе проводника - наверно, проводник уже спала, и вышли в тамбур. Здесь Холин и Лукашов сразу очутились среди звуков быстро идущего поезда: стука колес, лязганья буферов, скрежета металла.

- Закуришь? - спросил Лукашов, прислоняясь плечом к стеклу.

- Давай.

Лукашов достал пачку "Примы", щелчком выбил сигарету Холину, протянул горящую спичку, потом закурил сам.

- У меня завтра отгул, - сказал он, - а у сестры день рождения. Вот я и решил проведать сестренку, она у меня недалеко, тут три часа ходу.

- Когда же ты сел? Ты вроде ушел со всеми.

- У нас машина была. Мы вас обогнали. В Рыбино и сел. Я к тебе сразу хотел зайти, да в моем купе такая пьянка была - не вырвешься. Студенты с каникул едут. Хорошие ребята, веселые.

Лукашов опять привалился к стеклу и, попыхивая дымом, стал смотреть на Холина.

"А как же жена, будет волноваться", - хотел сказать Холин, но догадался - компания заедет к жене, скажет.

К лукашовской жене, холинской невесте...

- Сейчас передавали: в Крыму двенадцать. В самый раз. Глядишь, и купаться будешь.

- Говорят, там бассейн.

- Вообще здорово.

Из щелей дуло, и Холин надел наброшенную на плечи зеленую куртку.

- Ты на меня, наверно, обижаешься, - Лукашов смотрел на Холина, но не в глаза, а в переносицу.

- Я все равно не спал.

- Я не об этом.

- О чем же?

- Вообще.

- Вообще?

- Да.

- И вообще не обижаюсь.

- Врешь.

- Вот еще... За что обижаться?

- Ты меня ненавидишь.

- Откуда ты взял? Разве я сделал тебе что плохого?

- Нет, не сделал.

- Но будь твоя воля - ты меня стер бы в порошок. Так ты меня ненавидишь. Ты мог бы убить меня, окажись мы где-нибудь один на один.

- Ты говоришь о себе.

- Мне незачем ненавидеть тебя. - Лукашов расстегнул и снова застегнул "молнию". - Ты слишком обычен. Таких, как ты, много. Ненавидеть тебя ненавидеть всех.

- Ты начал говорить афоризмами.

- Я не знаю, что такое "афоризм".

- Не прикидывайся неграмотным дурачком. Ты считаешь себя грамотнее и умнее всех.

Холин окинул взглядом стоящего напротив маленького, лысенького, пьяненького Лукашова, в зеленой куртке похожего на болотную кикимору.

А ведь он действительно считает себя очень грамотным и умным. Самым грамотным и самым умным. Он не верит ничьим авторитетам, он признает лишь собственное мнение. Чужое мнение для него все равно что скользкое, противное пресмыкающееся. Он к нему относится брезгливо.

- Ты сказал, что я как все. - Холин поднес ко рту сигарету, подержал дым во рту и выпустил - он не умел затягиваться. - Что это значит?

- Ты прекрасно знаешь.

- Знаю, но хочу проверить.

- Это значит, ты не отличаешься от других. Ты ни к чему не стремишься. Большинство людей ни к чему не стремится. Живет одним днем.

- А ты стремишься?

- Я - да.

- К чему же ты стремишься?

- Я хочу руководить людьми.

- Значит, стремишься к власти?

- Нет. Это совсем другое. К власти - значит властвовать, а я хочу руководить.

- Разве не все равно?

- Нет. Властвовать - значит прежде всего думать о себе, стремиться к собственному благополучию. А руководить - это заботиться о людях.

- Ты хочешь заботиться о людях? - Да, я хочу заботиться о людях.

- И ты думаешь, у тебя получится?

- Если бы я не был уверен, я бы не стремился к этому.

- Ты хочешь стать директором?

- Для начала.

- И для этого пойдешь на любое? Ты и так уже идешь на любое.

- Я никогда ничего не сделаю против совести. Все, что я делал, правильно.

- Знаю.

- Я стремлюсь лишь к одному - чтобы на заводе был порядок, дисциплина, контроль. Если этого удастся добиться - все будут довольны.

- Ты уверен?

- Да.

- Ты стремишься, чтобы директора сняли?

- Я сделаю все, чтобы его сняли.

- И если ты станешь директором, в первую очередь ты уволишь меня?

- Я не уволю тебя. Я просто устраню тебя от руководства цехом. Ты отрицательно действуешь на коллектив. Ты прекрасный исполнитель, но как руководитель ты опасен. Ты и твой директор. Он и держит тебя за то, что ты похож на него.

- Чем же мы опасны?

- Я точно не могу выразить словами... Но я чувствую... Всем... Вы много философствуете и мало работаете.

- Но все же конкретно?

- На заводе нет дисциплины.

- Кроме твоего цеха?

- Да, кроме моего цеха.

- Но тебя в цехе ненавидят.

- Это сначала. Потом поймут, что я действую в их же интересах. Но вообще-то для настоящего руководителя любовь или ненависть не имеют никакого значения. Он не должен обращать на это внимания. Важно другое - справедлив или не справедлив руководитель. Руководитель не должен думать, любят его или нет подчиненные. Он должен думать о конечном благе. И стремиться к этому конечному благу, но, разумеется, честными путями, справедливо.

Разговаривая, они не заметили, как поезд замедлил ход, а потом вовсе остановился. В тамбур вошла сонная проводница с фонарем, ключом открыла наружную дверь.

- Что, остановка? - спросил Холин.

- По расписанию нет. Светофор, наверно... Мимо торопливо прошел железнодорожник с гаечным ключом.

- Что случилось? - окликнула его проводница.

- Букса ..

- Долго простоим?

- С час..

- В буфет, что ли, сходить, - сказала про себя проводница и пошла в купе относить фонарь

Метели здесь не было. В чистом небе, похожем на замерзший каток, в неустойчивом равновесии, не зная, в какую сторону ей скользить, застыла луна, такая ясная, что были отчетливо видны лунные моря.

Лукашов спрыгнул на перрон, вылизанный метелью, с набившимся в трещины асфальта снегом, отчего перрон напоминал географическую карту. Холину даже вспомнился кадр из какого-то кинофильма: далеко внизу плоская земля с реками, озерами, дорогами, неровными четырехугольниками полей и занесенная над нею нога парашютиста.

- Давай пройдемся, - предложил снизу Лукашов. Холин спрыгнул на географическую карту. Станция была совсем маленькой, скорее - разъезд.

Обычный набор: выкрашенный в желтый цвет вокзальчик, кубовая, уборная, багажное отделение; за неизбежным сквером из чахлых акаций раскинулся на залитых луной холмах поселок. По другую сторону состава, сразу за путями, начинался сосновый лесок. Сначала он был виден очень отчетливо, почти каждое деревцо, потом деревца смыкались, переплетались ветвями и сходились к горизонту темно-серебристой массой, похожей на мех ценного зверя. Если долго и пристально смотреть на этот далекий мех, то он начинал слабо фосфоресцировать, загорались и меркли микроскопические искорки.

Холину захотелось пройтись между сосен, постоять возле какой-нибудь одной молоденькой, приземистой, разлапистой, потрогать вершинку, упругую, пушистую, как губы лошади, которая его любила в детстве. А может быть, это ели? Боже мой, если бы это оказались ели! Он никогда не был в еловом лесу. Как дико, нелепо, странно- прожить жизнь и ни разу не побывать в еловом лесу! Он только читал или видел в кино; как это прекрасно - побывать ночью в заснеженном еловом лесу.

Николай Егорович усмехнулся пришедшей мысли - он всю жизнь любил лес, всю жизнь мечтал пожить в нем хоть бы недельку, все откладывал, откладывал, как откладывают лакомый кусок напоследок...

- Я пойду сломлю ветку, - сказал Холин Лукашову. Ему захотелось сломить пахнущую морозом и снегом

еловую ветку и поставить ее в купе, чтобы утром, когда он, свежевыбритый, в новой рубашке, - Холин взял в санаторий только новые рубашки, - будет пить горячий чай и ему на ноги в раскрытую дверь будут ложиться пыльные теплые солнечные полосы, в купе чтобы пахло свежей елкой. Как на Новый год...

- Я тоже с тобой, - сказал Лукашов неуверенно.

- Я быстро. Туда и обратно. Ты постой здесь.

- Мне тоже хочется ветку, - голос у Лукашова стал более настойчивым.

- Я тебе сломаю.

- Нет, нет, я сам, - Лукашов вцепился Холину в рукав, так ему захотелось сломать еловую ветку.

Они перебрались через неширокий пучок стальных путей и зашагали, обходя котлован строящегося дома, к лесу. "Не удастся постоять одному у сосны, - с горечью подумал Николай Егорович. - Вот так всегда, всю жизнь... Что он ко мне привязался?"

И вдруг Холин понял, почему к нему привязался Лукашов. Его передернуло от брезгливости и ненависти.

- А ведь ты не к сестре едешь, - сказал Холин.

- Что?

Лукашов, шедший впереди, остановился. Только тут Холин обратил внимание, что Лукашов так и остался без шапки. Лукашов стоял против луны, на лоб ему падала тень от волос, и казалось, что посредине головы у Лукашова вместо лысины черная короткая щетка волос, темная отметина на русой голове, какая бывает у молодых телят или щенят.

- Что? - повторил Лукашов.

- Ты едешь не к сестре.

- А к кому же? - В голосе Лукашова прозвучала неестественность.

- Ты сел ради меня.

- Ради тебя?

- Да.

- Вот еще! - хохотнул Лукашов. - Ты не хочешь?

Лукашов сделал несколько шагов в сторону котлована и отвернулся, расстегивая пальто. Луна ярко заливала котлован, высвечивая каждый камень, обернутый снегом, как в новогоднюю хрустящую упаковку. Фундамент еще только, видно, начали возводить, кое-где были проложены каменные стежки, привезены кучи кирпича, разбросанные наверху тут и там; одна такая куча, запорошенная снегом, высилась неподалеку от Холина. На дне котлована стоял какой-то замерзший, страшно неуютный, страшно холодный механизм; наверно, бетономешалка.

- Ты подумал, что я могу не вернуться с курорта,- оказал Холин в спину Лукашова.

- Как..

- Так. Ты подумал, что я оттуда не вернусь и у тебя будет неспокойно на душе Ты и провожать пришел поэтому И на поезд сел, чтобы узнать, считаю ли я тебя виновным в том, что произошло.

- Я еду к сестре.

- Так знай - я считаю тебя виновным в том, что произошло.

- Считай на здоровье. Меня это нисколько не волнует.

- А если я не вернусь?

- Сам виноват. Не надо было ехать Такие, как ты, умирают чаще всего на курорте. Потому что меняется ритм. Бежит человек, бежит, а потом вдруг пойдет шагом. И конец.

- А ты?

- Что я?

- А ты будешь жить до ста лет?

Лукашов по-прежнему стоял спиной Справа от него снег постепенно темнел, пятно подбиралось к Холину.

- Это уж как бог даст.

- Но чувствуешь ты себя хорошо?

- Неплохо.

Николай Егорович попробовал ногой кирпич, лежащий ребром отдельно от кучи. Кирпич не поддался. Холин ударил его каблуком - кирпич с хрустом отделился от земли.

- На сердечко не жалуемся, - сказал Лукашов, поворачиваясь к Холину и застегивая пальто. - Не жалуемся...

Договорить он не успел. Неожиданно для себя быстрым и точным движением Николай Егорович взял шероховатый тяжелый кирпич, машинально отметил, что низ его покрыт тонкой ледяной корочкой, очевидно, была оттепель; и потом, тоже неожиданно для себя, все больше и больше удивляясь тому, что делает, неуверенно, совсем несильно ударил Лукашова кирпичом в правый висок. И от этого неуверенного, несильного движения Лукашов вдруг превратился в тряпичного человека, с которым Холин в молодости занимался в борцовской секции, тренировался в бросках через себя; и этот тряпичный человек сначала присел на прямых ногах, сжался книзу, как может сжаться на прямых ногах лишь тряпичный человек, а затем повалился на бок. повалился мягко, как бы даже сонно, с удовольствием, радуясь тому, что сейчас полежит на пушистом снегу...

Лукашов упал на край котлована головой вперед, в сторону замерзшей бетономешалки, и стал дергаться всем телом, словно хотел переползти через край и съехать вниз по снегу на животе, как делают дети на горке.

Край оказался непрочным, он надломился от движений Лукашова, и Лукашов заскользил вниз все быстрее и быстрее, до самого дна. На дне котлована он ударился правым плечом о бетономешалку, отскочил на полметра в сторону и застыл. Холин ждал, что Лукашов поднимется, закричит или застонет, хоть зашевелится, но Лукашов продолжал лежать в удобной позе, раскинув обе руки в стороны, как съезжают с горы счастливые, усталые от зимних забав дети, а потом минуту-другую лежат неподвижно, наслаждаясь покоем после сумасшедшего полета, горячим лицом вдавливаясь в пушистый, вкусный, совсем не холодный снег...

Холин ждал еще несколько минут, а потом попятился, не сводя глаз с неподвижного, раскинувшего руки тела, и побежал в сторону леса.

* * *

Холин упал, когда вошел к себе в "аквариум" - так называли его застекленную клетушку в конце цеха. После на заводе говорили, что ему стало плохо еще во время совещания у директора, что на этом совещании Холин выступал против директора очень резко, а сам Кузьма Иванович, человек очень сдержанный, кричал на начальника цеха и чуть ли не топал ногами. От этого, мол, у Холин а и сделался сердечный приступ.

На самом деле все было не так. На совещании никто не кричал и тем более не топал ногами. Все происходило мирно и корректно. Даже чересчур мирно и корректно, как на какой-нибудь международной встрече. И Холин тоже выступал мирно и корректно. И почти не волновался. Потому что какой смысл было волноваться - все ведь решено заранее. И те, кто сидел в длинном директорском кабинете с современной полированной мебелью, это знали. И Холин знал, что директор тоже не сомневается, как будет решен вопрос. Кузьма Иванович смотрел поверх голов и постукивал карандашом по блестящей поверхности стола. Когда он был не уверен в себе, то вертел пальцем пепельницу, а взглядом перебегал с лица на лицо, точно заискивая. Сейчас директор не вертел пепельницу, а постукивал карандашом.

Собственно говоря, вопрос был пустяковый. Он был настолько пустяковым, что не был даже обозначен в повестке дня совещания. Кому передать только что полученный иностранный многошпиндельный станок-полуавтомат. Передать, так считалось до недавнего времени, должны были в цех Холину. У членов производственного совета раньше вопрос не вызывал никакого сомнения. Во-первых, потому, что это была идея Холина- вместо трех устаревших станков поставить один многошпиндельный полуавтомат. Во-вторых, в цехе Николая Егоровича двадцать лет работал умелец-самоучка, которому этот станок настроить и освоить - раз плюнуть, а другим придется попотеть над ним не один месяц. В-третьих, Холин сам ездил в Москву пробивать станок, проторчал там почти месяц, но добился своего. Да и вообще... Не то чтобы Холин был любимчиком директора (у Кузьмы Ивановича не было любимчиков среди инженерно-техничеокого персонала. Если и выделял кого директор, то молодых работниц, да и то лишь до тех пор, пока они не выходили замуж), но все-таки к Холину было особое отношение, которое не вызывало ни у кого удивления: не раз в "штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни", как шутили на заводе, когда план не только что висел на волоске, а можно сказать - ни на чем не висел, Холин со своим цехом выводил завод из прорыва. У него был отлаженный, как хороший часовой механизм, коллектив, который не только уважал, но и любил своего начальника. Цех Холина, например, почти в полном составе работал в престольные праздники, в то время как в других цехах царила неразбериха, не поймешь, не то там все-таки идет работа, не то генеральная уборка, не то еще бог знает что.

Поэтому никто, собственно, не возражал, если все новинки техники находили прописку сначала в цехе Холина, если Холин чаще других сидел в президиуме, получал чаще премии...

...Директор перестал стучать карандашом по столу и сказал:

- Есть мнение станок передать Лукашову.

Холину показалось, что директор с усилием произнес эту фразу. Все-таки он был добрым и порядочным человеком. Другой бы на его месте в два счета раскрыл карты, а Кузьма Иванович все мучился, совестился и вот только сегодня впервые произнес вслух фамилию Лукашова. Начальника седьмого цеха. Своего будущего зятя. Назвал вслух фамилию человека, который отбил у него, Холина, невесту, его, Кузьмы Ивановича, дочку, человека, который войдет теперь в его дом, и хочешь или не хочешь, а придется с ним считаться.

Директор немного помолчал.

- По-моему, так будет справедливее. Холин у нас и так всю новую технику получает. Да и нового начальника цеха пора поддержать. Есть возражения?

Возражений не было. Что тут было возразить? Все правильно. Действительно, Холин и так всю жизнь получает новую технику. И начальника седьмого пора поддержать. Ни одна еще заявка не удовлетворена, хотя бы для авторитета надо поддержать.

Сказать, что, мол, не по совести вы сделали, товарищ директор, родственные чувства у вас пересилили? Глупо. Попробуй докажи. Весь век будешь доказывать - не докажешь. Да и кто будет ссориться с директором из-за такой чепухи? Все равно ведь станок остается на заводе, будет работать на тринадцатую зарплату.

Лукашов сидел тут же, с безразличным видом разглядывал свои ногти, и это кажущееся безразличие выдавало его с головой. Какой это начальник цеха будет беспечно разглядывать свои ногти, когда решается вопрос о новом станке? Значит, все правильно. Зять.

Да, зять. Человек очень влиятельный. Теперь он будет даже повлиятельней самого директора, ибо, если захочет, может загасить огонек любви к отцу в сердце единственной дочери. Поплевывать каждый день на этот огонек и поплевывать. Так, потихоньку, вроде бы ненароком, вроде бы горько во рту, вроде бы он даже и не хотел сплюнуть, а так, само собой получилось.

Но обязательно каждый день поплевывать. И тогда огонек загаснет. Любой огонек гаснет, если на него очень долго поплевывать.

И директор, как человек умный, это понимал. Он, как человек умный, понимал, что перед ним стоит дилемма: конкретная любовь дочери или абстрактная справедливость. И он выбрал любовь единственной дочери. А какой бы отец не выбрал любовь единственной дочери?

И все равно директор тянул до последнего, тянул до этого злополучного станка. Тянул, потому что был человеком совестливым и инстинктивно отдалял неизбежность выбора. Конкретная любовь дочери или абстрактная справедливость? А что такое, собственно говоря, абстрактная справедливость? Так, пустой звук... А любовь дочери - это жизнь. Уйдет любовь дочери единственного родного человека на земле - уйдет жизнь.

Хотя, если вдуматься, абстрактная справедливость- это тоже жизнь... Может, даже важнее, чем любовь дочери... Но это лишь для стоиков. Кузьма Иванович не был стоиком. Он был обыкновенным хорошим человеком. Обыкновенным, добрым, хорошим человеком. И все. Обыкновенным, добрым, хорошим человеком и любящим отцом. Он грелся от огонька ответной любви, горевшей в сердце дочери. А этот огонек в любое время мог потухнуть. Если на него систематически поплевывать. И тогда - мрак. Мрак и холод... Холод и мрак. И не для чего жить.

Вот что мог сделать Лукашов. А он вполне способен был это сделать. И Кузьма Иванович это понимал. И Лукашов понимал, что он это понимает. И Кузьма Иванович понимал, что понимает Лукашов. И Холин понимал. И они понимали, что Холин понимает. Вот какая шла игра вокруг многошпиндельного станка.

Лукашова прислали им из областного центра сравнительно недавно. Всего около полугода. В маленьком городке известно о каждом все, откуда бы он ни приехал. Вскоре и за Лукашовым пришла "телега". Отзывались о нем, в общем, неплохо. Работал на небольшом заводе главным инженером, но "погорел" - не то с директором не сошелся, не то по моральной части, а скорее всего и то и другое.

Про "аморалку" Лукашова в городе было известно намного подробнее, чем про производственные неудачи, что было вполне закономерно. Рассказывали, что жена у него была актриса и, как в старые добрые времена, сбежала с молоденьким офицером. Впрочем, вскоре она вернулась и попросила прощения, дескать, ошибка чувства, с кем не бывает, и прочее. Лукашов не простил. Тогда жена пожаловалась в профсоюзную организацию. Профсоюзная организация стала упрашивать Лукашова, чтобы тот не портил себе карьеру и простил жену. Лукашов уперся. Жена перешла к следующему этапу перевоспитания Лукашова принялась писать на него жалобы. Понаехали комиссии. Всплыли разные неполадки, недоделки, вспомнилась какая-то старая авария. В общем, Лукашова перевели на их завод начальником цеха.

Рассказывали и о характере Лукашова. Говорили, что бывший главный инженер, в общем, объективен, но упрям до невероятности, хотя подлости не сделает.

Так оно и оказалось. Вскоре Лукашов перессорился почти со всеми на заводе, но так как эти ссоры были на принципиальной основе, то есть они происходили из-за того, что Лукашов точно придерживался различных правил, и не переносились начальником цеха ни на личную, ни на семейную жизнь, то в конце концов на Лукашова перестали обижаться, считая немного чокнутым.

Взять для примера историю, которая произошла в самом начале работы Лукашова в цехе и которая чуть было не остановила завод.

Из цеха Холина валы на шлифовку поступали в цех Лукашова. По техническим условиям на каждом валу допускалось не больше десяти рисок неглубоких канавок, которые получались по разным причинам: и от старости токарного станка, и от плохого закрепления детали, и от недоброкачественности резца. На шлифовке риски обычно легко устранялись, их количество никакой роли не играло, и поэтому эти риски никто не считал.

Лукашов стал считать. Правда, до рисок он добрался не сразу, месяца два ушло на другие истории, которые не касались цеха Холина и будоражили лишь седьмой цех. Но вот однажды прибежал запыхавшийся контрольный мастер и крикнул:

- Валы забраковали! Всю партию! Встревоженный Холин побежал в соседний цех. Он

недоумевал: вчера он сам на выбор проверил партию, да и контрольный мастер у него не из гех, кто пропустит брак.

Перед зданием седьмого цеха по куче валов на четвереньках ползали несколько человек, водили пальцами по валам и бормотали цифры. Сам Лукашов растаскивал валы на две неравные кучи. В одной - по всей видимости, там число рисок не превышало десяти - лежало всего несколько штук, другая дыбилась, как девятый вал Айвазовского.

- Что случилось? - спросил Холин, хотя уже понял, что случилось: Лукашов добрался до него.

Лукашов разогнул спину. По его лицу катил пот, редкий белесый чубчик прилип ко лбу. Начальник цеха был похож на высунувшуюся из воды выдру, только побритую.

- Брак, - сказал он. - Не соблюдаются технические условия. Рисок больше, чем положено.

- Какой брак? Дурак, - брякнул Холин первую пришедшую в голову рифму.

Лукашов обиделся. Глаза его с белыми, как у снегурочки, ресницами заморгали, по лицу пробежал нервный тик. Очевидно, начальник цеха не очень ожидал, что Холин сильно обрадуется, когда будет обнаружен брак, но слово "дурак" оказалось для него полной неожиданностью.

- Но это действительно брак, - оказал Лукашов и вытащил из-за пазухи технические условия.

В самом низу, там, где технические условия были захватаны больше всего пальцами, с трудом можно было прочитать: "Примечание. Число рисок на валу не должно превышать десяти".

Холин махнул рукой и пошел жаловаться к директору. Кузьма Иванович оказался в сложном положении. С одной стороны, он как директор должен горой стоять на страже технических условий и неукоснительно требовать их соблюдения от подчиненных; с другой - условия действительно глупые, а план горит. Пригласили Лукашов а.

- Эти... риски так уж важны? - намекнул директор.

- Важны в принципе, - объяснил Лукашов и облизнул верхнюю губу длинным шершавым языком. - Сегодня риски, завтра еще что-нибудь похуже. Люди будут распускаться.

Директор задумался, поскольку это уже была теория.

- Ладно, - сказал он. - Ты пока пропускай так, а технические условия мы изменим. Напишем на ведущий завод, что это чепуха, и изменим.

Лукашов опустил голову.

- Пропустить не могу, - тихо, но твердо сказал он. - Закон есть закон.

Холин при молчаливой поддержке директора битый час доказывал Лукашову всю смехотворность и надуманность конфликта, но переубедить Лукашова было невозможно, поскольку он смотрел глубже.

- С мелочей все начинается, - говорил Лукашов, зажав руки между колен и хлопая в пол снегурочьими ресницами. - Отсюда все идет. С мелочей человек распускается.

И как все люди, которые смотрят в корень, он, конечно, был прав.

Многие удивляются, чем занимается директор. Ведь есть главный инженер, который кричит на собственных совещаниях и на которого кричат на чужих. Есть главный плановик, который смотрит так далеко вперед, что его из уважения никогда не ругают. Есть главный технолог, который вечно что-то там химичит и которого всегда надо сдерживать, а то он такого нахимичит, что цехов не соберешь. Есть главный бухгалтер, самый несчастный на заводе человек, потому что ему всегда кажется, что его обкрадывают. Есть начальник отдела кадров, тоже несчастный человек, потому что невозможно устроить всех родственников и родственников родственников (геометрическая прогрессия, черт бы ее побрал!).

Но директор тоже нужен. И не только для того, чтобы можно было рассказывать анекдоты про него, его диван и секретаршу. Но прежде всего для того, чтобы находить выход из безвыходного положения.

- Езжай в командировку, - сказал директор Лукашову.

Лукашов уехал, валы прошли, технические условия изменили, но дело этим, конечно, не кончилось.

Лукашов стал выступать на собраниях. Говорил вроде бы о мелочах: о плохом литье, о небрежных заготовках, о "прихватывании" перерывов, но все эти мелочи, если вдуматься, сводились, в общем, к одному: заводом никто не занимается, хромает дисциплина, процветают либерализм, всепрощение.

Конечно, Лукашов не говорил о директоре, директор пока был ему не по зубам. Впрочем, придет время, Лукашов скажет и про директора, он его ни капли не боится, и не потому, что не в правилах директора сводить счеты, и не потому, что директор должен скоро официально стать родственником, тестем Лукашова, а просто потому, что Лукашов вообще никого не боится. Он никогда никого не боится, если считает себя правым. А правым он считает себя всегда.

Пока же Лукашов считал, что время критиковать директора не подошло, и поэтому он критиковал Холина, тем более считал, что директор лишь последователь, ученик Холина.

Вое, что есть на заводе плохого, говорил Лукашов, идет из цеха Холина. В цехе Холина устраиваются коллективные пьянки, там существует круговая порука, там нет единоначалия. В цехе Холина все вопросы решаются коллективно, и по сути дела не Холин руководит цехом, а цех Холиным. То есть он марионетка, а не руководитель. И это ему, Холину, выгодно, так как он никогда не отвечает за принятые решения, поскольку он их не принимает единолично. Отвечать должен коллектив, а коллектив, как известно, никогда не отвечает, поскольку всегда прав.

Директору нравится стиль руководства Холина, так как он человек добродушный и ему тоже не хочется ни за что отвечать. Так что получается, что цех Холина через своего безвольного начальника руководит всем заводом.

Вот как считал Лукашов, и он не мог с этим смириться, как и с любой несправедливостью.

* * *

Холин бежал по лесу, и лапы низких елей хлестали его по груди и лицу. Один удар сбил шляпу, Николай Егорович остановился, машинально поднял ее, не отряхнув от снега, напялил на волосы и снова побежал.

Чем дальше в лес, тем реже почему-то становились сосны и тем большие сугробы высились на полянах. Вскоре Холин выбился из сил и остановился, втиснувшись между двух сосен, - когда он бежал, то инстинктивно избегал открытого пространства. Ноги дрожали, во рту пересохло. Николай Егорович наклонился к сосне и подобрал с лапы губами снег. Снег был пушистый, почти невесомый и пах хвоей.

Холин съел почти весь снег с верхушки молоденькой сосны, выпрямился и прислушался, как волк, настороженно ловя далекие звуки. Лес молчал. В той стороне, куда Холин бежал, над самыми верхушками деревьев сияла большая луна и воздух мерцал, искрился мириадами светлячков, а в противоположном краю стояла тяжелая, мрачная тьма. Громкая тьма. Тьма страшная. Тьма, где лежал убитый.

И вдруг Холин всем своим существом ощутил ужас того, что он совершил. Он убил человека. Он, Холин, - убийца. Завтра утром найдут тело Лукашова, пойдут по следам Холина, без труда схватят его, полузамерзшего, забившегося в сугроб под сосну, проведут следствие, выяснят, что это сознательное убийство. Здесь не было ни состояния аффекта, ни драки. Это заранее продуманное, хладнокровное убийство. Убийство из низменных побуждений, из мести. Убийство, за которое полагается расстрел. Только одно смягчающее обстоятельство: Лукашов помочился у него на глазах, и это было последней каплей. Ничтожное смягчающее обстоятельство... Юродство... Расстреляют...

Холин содрогнулся от ужаса. Зачем же он забрался в этот лес? Надо бежать к поезду! Надо уехать с поездом. В купе никто не видел, как он выходил, проводница не обратила на них с Лукашовым никакого внимания. Он, Холин, не видел Лукашова, он его знать не знает, он спал всю ночь. Лукашов сам виноват. Он напился пьяным, пошел погулять, пошел помочиться на свежем воздухе - боже мой, как хорошо, что он помочился,- случайно поскользнулся, ударился о кирпич и умер...

Лукашов сам виноват... Ему не надо было напиваться и тащиться на стройку. Холин тут ни при чем. Холин спал всю ночь. У него надежное алиби, он принял две таблетки валидола и спал. Он выходил всего один раз... Нет, он не выходил совсем - проводница его не запомнила, она не обратила на него никакого внимания, она не узнает его, Холин просто-напросто скажет, что она обозналась - мало ли кому захотелось выйти.

Да, но кирпич и его, Холина, следы! Какой же он идиот! Даже ребенок легко установит по следам все, что произошло.

И потом, он, Холин, оставил на кирпиче отпечатки своих пальцев! Он, как последний дурак, кретин, как последний сумасшедший, снял перчатки и выламывал кирпич голыми руками! Он, кретин, пожалел перчатки!

Но кирпич можно спрятать, а следы уничтожить. И успеть на поезд. Холин посмотрел на часы. Прошло всего семнадцать минут. Как это ни странно, прошло всего семнадцать минут. А поезд стоит час!

Но надо торопиться. Николай Егорович принялся старательно затаптывать свои следы. Чтобы не смогли найти его по рисунку подошв, не смогли определить, сколько прошло человек. А возможно, к утру выпадет снег. Ах, если бы выпал снег! Он бы скрыл все. Он, Холин, банален, как все убийцы. Наверно, все убийцы молят небо, чтобы выпал снег или прошел дождь. Но как же он опростоволосился с этим кирпичом? Ведь во всех детективах написано: самое главное, что выдает убийцу, - отпечатки пальцев. Недавно он, Холин, читал где-то, в каком-то журнале документальный рассказ, почти пособие, чего надо опасаться убийце. И он прекрасно помнит этот рассказ. А сам схватил кирпич голыми руками. Да эти отпечатки пальцев, наверно, видны за километр!

Дело шло медленно, все-таки он далеко успел убежать. Так не успеешь на поезд.

Холину неожиданно пришла оригинальная идея. Он снял с шеи шарф, разрезал его пополам перочинным ножиком, привязал куски к ботинкам шнурками. На это ушло десять минут, но зато теперь он быстро шел по собственным следам, приволакивая ноги. На лунном снегу сзади него оставался странный след - извивающаяся полоса, словно между соснами проползло огромное страшное пресмыкающееся. Пусть теперь поломают голову...

Так тащился Холин шаг за шагом, пока лес не стал совсем редким и не показались огни поселка. Состав еще стоял. Перрон был пуст, да и если кто-нибудь есть - все равно слишком далеко, чтобы рассмотреть что-либо, тем более что половина состава закрывал товарняк с цистернами.

Как зверь с перебитыми ногами, Холин медленно приближался к яме.

А может быть, Лукашов жив? Просто был оглушен, встал и ждет его в поезде. "Ты что же это дурака валяешь?- набросится он на Холина. - Кирпичом дерешься?"- "Прости, Лукашов, - скажет Холин. - Черт попутал, я больше никогда так не буду".

Милый Лукашов! Останься жив! Я тебя очень прошу- останься жив! Я прощу тебе все! И то, что отнял у меня невесту, и то, что ты довел меня до инфаркта! Я тебе все прощу, я постараюсь смириться, принять тебя как неизбежность, как суровую необходимость, как страшную несправедливость, как крест, который ниспослан мне неизвестно за что нести всю жизнь. Я буду нести этот крест, милый дорогой Лукашов. Ты только встань, ты только не лежи там, раскинув руки, как маленький, съехавший с горы мальчик.

Холин вздрогнул. Он почувствовал, что рядом кто-то есть. Какое-то живое существо. Он ничего не видел, но ясно чувствовал, что в яме кто-то есть, что это "кто-то" тоже почувствовало присутствие его, Холина, и насторожилось, что присутствие его, Холина, неприятно тому существу, что присутствие Холина его встревожило.

Холин остановился перед ямой, боясь идти дальше, боясь сделать еще хоть шаг. Может быть, там засада? Нет, там не засада. Засада - это не так страшно. Выскочит милиция, щелкнут наручники, и все - конец пытке... Нет, там не засада, там вообще не люди...

Существо шевельнулось еще раз, ближе. Холин почувствовал, как оно шевельнулось, как оно насторожилось, пытаясь, не видя изнутри ямы, определить размеры Холина, его силу, способность быстро бегать, его агрессивность, степень его сытости. Существо пыталось решить важный вопрос: убежать или напасть.

Вопрос решился в пользу Холина. Существо выскочило наверх неподалеку от Николая Егоровича. Это была большая собака. Собака выскочила и ощетинилась. Ее хвост палкой уперся в снег, шерсть вздыбилась, уши прижались, морда оскалилась. И все без единого звука. Собака выскочила без единого звука и без единого звука дала понять, что она ненавидит его, Холина, ненавидит, но уступает то, что там, внизу... Потому что он, Холин, сильней ее, собаки...

Холин знал, что там внизу... И почему у собаки темная морда... Сама собака светлая, и морда светлая, только от носа до середины морды темная полоса, запачкана чем-то...

Холин стал обходить яму, стараясь держаться к ней боком, стараясь, чтобы его голова не поворачивалась, чтобы не косили глаза. Ему почти удалось обойти яму, но все же в последний момент он не смог удержаться, чуть скосил глаза и увидел: Лукашов лежал в той же позе, только правая рука его была чуть ближе к телу, а голова повернута в сторону так, что еще бы одно усилие, еще одно движение, правую руку еще чуть-чуть бы поближе к телу, чтобы удобнее было опереться, и голову немного бы, совсем чуть-чуть еще в сторону, и тогда, приподнявшись, Лукашов бы увидел Холина.

И Лукашов мучительно стал поворачивать голову, а Холин следил за ним, застыв, оледенев, не умея двинуть ни ногой, ни рукой, ни шеей.

Лукашов продолжал шевелить головой, все пытаясь поднять ее и оглянуться на Холина, а Холин все стоял и не мог двинуть ни единым членом.

И вдруг Холин понял, что это не Лукашов шевелит головой, а его шевелит невидимая за ним маленькая черная собака. И Холин, вскрикнув от ужаса и отвращения, забыв про следы, теряя куски шарфа, поднимая; их, наступая на шнурки ботинок, бросился бежать к поезду.

...Перрон был девственно чист. Мерцавшая в свете луны, казавшаяся нематериальной пыльца все-таки понемногу притрушивала землю. Николай Егорович побежал по перрону к своему вагону, оставляя тонкие, как пленка, следы; чистые, четкие, какие бывают от кастрюли или миски, когда хозяйка просыплет на стол муку, а потом снимет кастрюлю или миску, и останутся чистые черные следы.

Удача сопутствовала Холину. Ни на перроне, ни в тамбуре, ни в вагоне он не встретил ни единого человека, ни единого звука не донеслось до его слуха. Поезд спал.

Холин тихо откатил дверцу купе. Это был наиболее опасный момент проснется ли кто. Но никто не проснулся. Лысый толкач спал на спине, заложив под голову руки, похрапывая, и в полумраке купе чернели его подмышки. Главреж, подобрав ноги, удобно свернувшись, дышала ровно.

Холин быстро разделся, залез под одеяло. И только тут, в тепле, в безопасности, пришел настоящий ужас. Стиснув зубы, чтобы не стучали, всеми силами пытаясь унять дрожь, Холин смотрел в потолок, и думал. Думал о том, что теперь, если даже его не найдут, если не расстреляют, все равно остаток жизни превратится для него в кошмар. Все равно он не сможет избавиться от той жуткой картины, как собака шевелила голову Лукашов а.

А может быть, все это - сон? Боже мой, как бы он был счастлив, если бы это оказалось сном! Ведь сколько раз с ним бывало так, какие только ужасы не происходили, казалось бы, все, конец: или уже летишь в пропасть, или нож вошел тебе в сердце, а потом вдруг просыпаешься. Холин даже со временем научился просыпаться, хватаясь за какие-нибудь детали, детали нелепые, нереальные, убеждал сам себя во сне, что в жизни так быть не может, и просыпался.

Надо сейчас попытаться проснуться во что бы то ни стало. Конечно, это сон. Надо только отыскать эти нелепые детали. Взять хотя бы луну. Откуда взялась луна, если они выехали в метель. Такая яркая, чудесная луна. Впрочем, метель могла внезапно кончиться, так бывает. Вот если бы знать фазы луны. Но он не знает фаз луны.

Он даже не знает, есть сейчас луна или нет. Нет, луна не даст пробудиться от сна.

Ручка! Ну да же! Именно ручка! Дверь купе была закрыта изнутри, а Лукашов открыл ее свободно. И синий свет! Он же четко помнит, перед тем как заснуть, разговор с главрежем о синем свете, свет не включался, очевидно, перегорела лампочка, и вдруг откуда-то синий свет, он же помнит, как дрожали у женщины ресницы в синем свете. И вообще это нелепое появление Лукашова, этот странный с ним разговор и все, что произошло потом... Разве он сделал бы это в жизни? И шапка. Почему это Лукашов был без шапки? Все. Теперь можно проснуться.

Вагон дернулся, и по купе заскользили серые тени. Поезд пошел. Все. Значит, все-таки правда. Конечно. Синий свет мог выключить, а потом включить проводник во всем вагоне, дверь главреж могла закрыть не полностью или просто не сработал замок.. И Лукашов появился вполне естественно. У него действительно есть сестра, Холин слышал, что Лукашов ее очень любит, и, подвыпив, вполне мог принять неожиданное решение поехать к ней на день рождения... И убил он его вполне естественно. Он же не хотел его убивать, просто слегка дотронулся кирпичом, он же не виноват, что в этот момент Лукашов повернулся и подставил висок...

Холин схватился за галстук. Ему стало душно. Постой, откуда же это взялся галстук? Ведь он, когда ложился, снял его... и когда вышел и Лукашов, тоже хорошо помнит, что на нем не было галстука. Он еще все время кутал шею шарфом. И, едва подумав об этом, Холин проснулся.

* * *

Холин лежал весь в холодном поту. Его расслабленное тело бессильно дергалось от толчков поезда. Взгляд блуждал по потолку. Толкач и главреж спали. Снизу доносились хрюканье и свист толкача, ровное глубокое дыхание главрежа.

"Как хорошо, что я вспомнил про галстук, - подумал Холин. - Если бы я не вспомнил про галстук, то всю ночь бы еще мучился в бреду, всю ночь чувствовал бы себя убийцей. А может быть, даже умер бы во сне". Он где-то читал, что с больным сердцем можно умереть во сне, если снится кошмарный сои...

Как хорошо, - думал Холин, лежав на спине и глядя на плафон, в котором только что, в кошмарном сне, горел синий свет, а сейчас света не было, а за окном вместо отвратительно яркой луны опять бушевала теплая добрая метель, как хорошо, - думал Холин,- жить на свете с чистой совестью, ничего не бояться, просто жить, наслаждаться каждой минутой, вот так просто лежать и смотреть на плафон...

Как хорошо, - думал Холин, - что мне приснился этот сон. Теперь я буду наслаждаться каждой минутой на курорте, теперь я не стану думать о Лукашове, теперь я не буду его ненавидеть. Хватит его ненавидеть. Я расправился с ним. Пусть во сне, но расправился. Пусть это было во сне, но в конце концов какая разница, главное- у меня спокойно на душе. Как хорошо, что мне приснился этот сон. Мне легче стало дышать. Я буду наслаждаться каждой минутой на курорте. Буду часами сидеть у моря, ходить на танцы, познакомлюсь с какой-нибудь женщиной. Сколько лет я уже не ходил на танцы? С выпускного вечера в институте? Когда в огромном актовом зале, построенном еще при царе, гремел духовой оркестр, и его звуки пронизывали все уголки здания, и люди танцевали в коридорах, на балконе, в фойе. Сотни людей. Может быть, тысячи две; молодежь со всего города, в основном девушки - девушки любили их механический факультет".

Холин помнит, как он ушел с девушкой темными коридорами из актового зала, пришел в зимний ботанический сад, у него работал приятель в зимнем ботаническом саду и пустил их, вопреки строгому закону, они сели на скамейку. А вокруг стояли пальмы, цвели розы и пахло так сладко, так томно, так остро незнакомыми, волшебными, тропическими островами, и жизнь впереди казалась такой жутко интересной, необычной, что Холин заплакал от счастья, а девушка утешала его - она думала, что он пьяный.

А потом до утра они бродили по институтскому парку, пели, пили, танцевали, целовались и, когда встало солнце, поехали загорать на речку, и один из их группы, хороший, способный парень, немного, правда, сухарь, напившийся первый раз в жизни, утонул...

Это был первый удар по тропическим островам.

"Как хорошо, - думал Холин, - ехать в отпуск, первый в жизни человеческий отпуск, пусть даже заработанный ценой инфаркта. Ехать простым человеком - не вором, не убийцей, не подлецом. Просто человеком, человеком с чистой совестью". Раньше он думал, что счастье в том, если добьешься того, чего страстно желаешь. А оказывается, счастье совсем в другом. Человек счастлив тогда, когда он не может себя ни в чем упрекнуть, когда чиста его совесть.

Холин привстал. Ему показалось, что в углу что-то шевельнулось. Но там ничего не было. Там просто висело его пальто. А из кармана пальто торчал шарф. Мокрый шарф, потому что с него капало на пол, на коврик.!. Ш-ш-шрап... ш-ш... шрап...

Холин рванулся к пальто, выхватил шарф. Шарф был разрезан на два куска! Он тупо уставился на эти два куска...

Главреж зашевелилась, и Холин вдруг панически стал прятать под матрац куски шарфа, обламывая ногти о плохо гнущийся толстый край шарфа.

- Вы не спите? - спросила главреж. Холин повалился на место.

- Н-нет... - выдохнул он, стараясь сдержать рвущееся дыхание.

- Я заметила - вы неспокойно спите.

- Да... да... я плохо сплю, - сказал Холин.

- Это к вам приятель приходил?

- Какой приятель?

- Ну, вот только что. Вы еще с ним выходили.

- Да... это ко мне...

Холил стал одеваться. Итак, значит, это все-таки не сон. Значит, все... Главреж видела, как он выходил... Конец... Лучше быть одетым, когда за ним придут...

Холин вышел в коридор и встал возле окна, прислонившись лбом к стеклу. Сзади послышалось дребезжание отодвигаемой двери. Это вышла главреж.

- Вам плохо? - спросила она участливо. - Вы неважно себя чувствуете?

Холин повернулся к ней. Главреж стояла рядом, теплая после сна, какая-то добрая, уютная. Непричесанные волосы были похожи на разметанную ветром копну соломы.

И Холин неожиданно для себя сказал:

- Я убил человека.

Он очень удивился тому, что оказал. Она помолчала, потом тихо произнесла:

- Я догадывалась, что с вами что-то случилось. Это был ваш враг?

- Да. Это был мой враг...

- Ну и где...

Наверно, она хотела спросить: "Ну и где вы спрятали труп?" - но не спросила.

И Холин вдруг торопливо рассказал ей все. Какое это теперь имело значение... Узнают все равно позже или раньше. Рассказал про ночь, луну, сосны, блески под луной, собаку, которая шевелила головой Лукашова...

Реакция главрежа была неожиданной.

- Ну вот что. Вам надо бежать. Я помогу. В Симферополе поезд наверняка оцепят и вас сразу же задержат как человека из одного с ним города, с одного завода. Они сразу подумают про поезд - ведь ваши следы вели к нему. И сразу все выяснится. Мы сойдем на следующей остановке. У меня там мать. Поживете у нее день-два и поедете, куда вам надо.

Холин пытался было что-то сказать, начал мямлить, бо главреж оказалась женщиной энергичной. Она быстро собрала свои вещи, помогла Холину. Толкач проснулся и с любопытством наблюдал за сборами. Как чело-вэк воспитанный, он, конечно, ничего не оказал, но на его физиономии было написано: "Лихо, брат, лихо. Шустер. Пока я дрых, ты все уже успел обделать. И до Симферополя не дотерпел. Ну ты-то ладно, так оно нам, мужикам, и положено. А она, она... Ну и ну... Заарканила мужичка. Рыцарь на ночь. Ха-ха".

Они выбрали момент, когда проводница была в своем купе, сошли на остановке и почти побежали по перрону. У дверей маленького вокзальчика Холин оглянулся: в дверях вагона стоял лысый толкач и смотрел в их сторону.

Холина била дрожь, в горле пересохло. В помещении вокзала было душно и тепло. На скамейках опали люди. В буфете стояла небольшая очередь. Полная продавщица в чистом кружевном чепце качала из бочки пиво.

- Я хочу пива, - сказал Холин.

- Нам нельзя здесь задерживаться. Они могут сообщить по радио... Если найдут...

- Сейчас не найдут...

- Ну ладно. Пейте уж...

Холин встал в очередь, главреж присела на лавочку у чемоданов. Спина мужчины впереди пахла свежевыструганной сосной, наверно, это был плотник.

- Если вы спешите... - оказал он Холину.

- Нет, нет...

- Вы с симферопольского?

- Да... хотя нет, - Холин вспомнил, что надо соблюдать конспирацию. Просто встречал...

Он зарылся губами в пену, не дождавшись, пока она опадет. Пиво оказалось приятно-горьким, таким, какое он любил.

После пива стало легче. Холин даже немного приободрился. Может быть, и в самом деле все обойдется?

Она встретила его едва заметной улыбкой.

- Легче?

- Собственно говоря, я даже не знаю, как вас зовут. Меня... Николай... Николай Егорович Холин.

- Мария Петровна...

- Хотите, я буду вас звать Мальвиной? У вас есть такая кукла?

- Есть. Но это очень красивая кукла.

- Вы ничуть не хуже.

Холин сказал это искренне. Сейчас, в черной дорогой шубке, в модной шляпке, раскрасневшаяся с мороза, главреж казалась ему почти красивой. Холин подхватил чемоданы - свой, легкий, и ее - большой, тяжелый...

- Все гадаю, что у вас в чемодане.

- Ни за что не угадаете.

- Золото?

- Наряды. Я ведь очень модная.

- Вы едете на курорт?

- На гастроли. Вернее, договориться о гастролях.

- У кукольного театра тоже бывают гастроли?

- Обязательно. И все зависит от главрежа.

- Что вы имеете в виду?

- Ну что... Главреж должна нравиться на местах. Тогда будут приглашения.

Небольшая площадь по ту сторону вокзала выглядела совершенно пустынной. На столбе с буквой "А" то затухал, то разгорался фонарь дневного света. Метель огибала столб с двух сторон, как огибает вода препятствие.

- Как же мы будем добираться? - спросил Холин.- Автобусы, наверно, уже не ходят.

- Пешком. Здесь недалеко.

Они перешли площадь и углубились в неширокую улицу.

- Вас провожали... - сказал Холин. - Это был ваш муж?

Она секунду поколебалась. Видно, ей не хотелось признаваться, что это был ее муж.

- Да.

- Хотите, я расскажу вам о вашем муже?

- Расскажите.

- Он работает у вас в столярной мастерской. Плотником... или кем там. У вас есть столярная мастерская?

- Да.

- Там вы делаете куклы?

- Да.

- Он делает куклы. Всякие. Но любит злодеев.

- Допустим.

- Когда он напивается, он уничтожает куклы,

- Почему вы так думаете?

- Он ненавидит куклы. Когда он напивается, он уничтожает их. Он хватает топор и раскалывает им головы, поджигает сигаретой волосы, избивает их ремнем. Он кукольный садист.

Мальвина рассмеялась.

- Ну, допустим... не кукольный садист, но кукол он действительно не любит, но и не уничтожает. Он тихо им мстит. То бросит в кадушку, то нечаянно опустит папу Карло в борщ. Но дело тут, конечно, не в куклах. Просто он ревнует их ко мне Особенно, когда я изобретаю красивые. Например, современные куклы. Приходится выстругивать широкоплечих строителей с орлиным профилем. Очень симпатичные куклы. Видные мужчины. Он думает, что я нарочно выстругиваю таких. А этого просто требует жизнь.

- Я бы тоже, пожалуй, ревновал к таким куклам. Домик, где жила мать Мальвины, стоял в саду. На

улицу выходил сад с калиткой, от которой к дому вела дорожка, петляя между деревьями. Холин любил такие домики. Здесь всегда стоит тишина; весной, пробираясь по цветущему саду, чувствуешь себя словно заблудившимся в тумане, а летом в комнатах пахнет травой и горячим вишневым клеем.

И потом все, что было, Холину тоже нравилось. И мать Мальвины, сгорбленная седая старушка с большими морщинистыми руками. И чистая горница с нехитрой, но уютной обстановкой: кровать, сундук, этажерка со старыми книжками и журналами; допотопный приемник с маленьким квадратным окошечком для настройки; тяжелый черный стол; тяжелые черные табуретки... И еда, которую подала старушка, простая крестьянская еда, от которой Холин отвык, которую так давно не отведывал: горячий борщ со слоем расплавленного сала, картошка в мундирах с подсолнечным маслом, квашеной капустой, яйца, кислое молоко, красные шары соленых помидоров с прилипшими листьями смородины.

Холин достал бутылку коньяка, припасенного на дорогу, и они выпили ее втроем, и больше всех пила старушка, впервые отведавшая этого напитка; она пила смакуя, причмокивая, и это тоже нравилось Холину. Врач не рекомендовал употреблять спиртное, но все же он выпил два маленьких граненых стаканчика, и его сразу развезло, все поплыло у него перед глазами, все сместилось, закачалось, а тут еще Мальвина включила приемник, и неожиданно сильная чистая мелодия вальса вошла в комнату, взяла Холина за сердце и понесла в юность, туда, в старый парк, переходящий в кладбище, в щелканье соловья, в лунные, словно затопленные молоком, аллеи, в быстрое мелькание белого платья среди деревьев, треск сучьев, все ближе, ближе слышащееся дыхание, шепот "Ах, люди увидят..."

И Холин неожиданно потянулся к старушке, поцеловал ее черную шершавую руку и сказал:

- Я, мама, убил человека...

И старушка не закричала, не всплеснула руками, а лишь грустно посмотрела на него.

- Несчастье-то какое, сынок...

И Холин впервые заплакал. Заплакал навзрыд, прижавшись мокрой щекой к старушечьей ладони, плакал, ничего ее говоря, и ему становилось все легче и легче.

Мать и дочь помогли ему раздеться и уложили в огромную, необъятную, набитую пуховыми перинами и подушками кровать, потушили свет и ушли, а Холин лежал и думал: "Господи, почему же все это в конце?"

Он долго не мог заснуть, лежал, думал, смотрел в маленькое замерзшее оконце, голубоватое от снега в саду.

В правом верхнем углу оконца виднелось круглое отверстие, словно кто надышал его. По мере того как Холин смотрел на него, отверстие все больше и больше увеличивалось. Холин недоумевал, что бы это значило. Недоумение перешло в страх. Отверстие стало совсем большим, в него явно дышали, потом там что-то зашевелилось, что-то замельтешилось, и вдруг Николай Егорович увидел в отверстие человеческий глаз "Нет, - сказал Холим, - нет..".

Оконце хрустнуло, осколки выпали на пол, и в комнату по пояс всунулся человек. Это был лысый толкач.

- Ты здесь, кат?

Из рук толкача длинной светлой струей истекал нож.

- А-а-а-а! - закричал Николай Егорович, но поперхнулся. Голос отказал ему. Он напрягал голос, но из горла вырывалось лишь клекотание.

Толкач продолжал втискиваться. Ему мешало пальто. На его спине дымилась метель. "Выследил, - подумал Холин. - Вот, значит, как пришлось умереть". Толкач дергался, вылезая из окна все больше и больше.

Вдруг хлопнула дверь. В комнату вбежала Мальвина. Она была в длинной ночной рубашке, босая. Ее распущенные волосы казались светлой шалью.

- Уйди, не дам! - закричала она, закрывая собой Холина.

Николай Егорович понимал, что ему надо встать, взять какое-то оружие, вдвоем они смогли бы одолеть толкача, но не мог. Его тело словно прилипло от страха к кровати. Он уткнулся лицом в теплую спину Мальвины и закрыл глаза. Что-то упало с глухим стуком. Это спрыгнул в комнату толкач. Мальвина схватила Николая Егоровича за плечо и стала трясти его.

- Не спите! Нельзя спать! Проснитесь! Слышите! Проснитесь! Пора вставать!

- Проснитесь! Пора вставать!

Холин открыл глаза. Рядом стояла улыбающаяся Мальвина и теребила его за руку.

- Пора вставать.

Холин судорожно поднялся на локте и, ничего не понимая, оглядел купе. Нижняя полка была уже прибрана. Там сидел чистый, вымытый, выбритый толкач и пил чай с печеньем. Он приветливо поздоровался с вытаращившим на него глаза Холиным.

- Доброе утро Ну и спите вы. Скоро Симферополь.

- Симферополь?

Холин откинулся на подушку. Мальвина улыбнулась ему.

- Вам снилось что-то неприятное? Вы так стонали...

- Да?

- Так жалобно. Поэтому я и решила разбудить вас.

- Спасибо. В самый раз.

На главреже был бежевый костюм с брошкой из золотистого камня. Волосы уложены спиральной башней.

- Скоро Симферополь?

- Да. Через полчаса.

Холин привстал, отвернул полу пальто. Шарф висел на месте, целый и невредимый. Разумеется, он и должен висеть целым и невредимым Это он просто так проверил.

Холин быстро встал, умылся, побрился и, выпросив у проводницы, которая уже сворачивала свой буфет, стакан чая, сел напротив толкача, читавшего какой-то технический журнал. Поезд шел по белым, кое-где с черными проталинами полям, с бетонными столбиками под виноград. По-утреннему слабое солнце затягивало поля желтоватой пленкой, и в этой желтоватости, такой необычной рано утром, и в ярких тенях от столбиков, и в голубизне неба чувствовался уже другой край, еще не весенний, но вот-вот готовый проснуться от сна, застывший в ожидании, готовый обернуться дымящейся после холодного утра землей, зелеными, пахнущими ливнями горами, знаменитыми крымскими фиалками...

Холин любил Крым, хотя был там всего один раз, совершенно случайно. На втором курсе у него был друг, большой чудак. Он прозвал сам себя "Рабом идеи". Если Рабу что приходило в голову, он и сам себе не давал покоя и другим отравлял жизнь. На втором курсе Рабу втемяшилась идея выжать из студенческих лет все, что можно. "Если что хочешь посмотреть, почувствовать, смотри и чувствуй, пока ты студент, - проповедовал Раб. - Потом будет поздно. Семья, дети, болезни, служебные неприятности. Так и умрешь, ничего не увидев, кроме областного центра". Раб жил с Холиным в одной комнате, так что условия для проповедей были идеальными. Раб ныл и проповедовал до тех пор, пока однажды Холин, слушая его, не подумал: "А вообще-то... в самом деле..." Они изготовили две лотереи: одну для путешествий по области, другую по стране. Накануне воскресенья кто-нибудь запускал руку в специальный ящик и вытаскивал бумажку, в которой, допустим, значилось: "Щелбаново". И в воскресенье они ехали к черту на кулички, в какое-то там Щелбаново. Другая лотерея разыгралась накануне зимних или летних каникул. На зимние им выпала Рига, а на летние Ялта. Больше никуда они съездить не успели, потому что тут навалился курсовой проект, потом диплом, а самое главное - появились девушки, которые требовали внимания, особенно в период каникул

В дверях появилась главреж.

- Садитесь, - пригласил Холин, пододвигаясь к окну.

Но женщина поблагодарила улыбкой и осталась стоять в дверях. Очевидно, в Симферополе ее будут встречать, повезут куда-нибудь, соберется компания, ее будут целовать, обнимать, тормошить, и ей не хотелось выглядеть мятой. А может быть, у нее действительно здесь живет мать, и она поедет к матери. Николай Егорович вспомнил о сне и стал думать о нем. Собственно говоря, он и не забывал о нем все это время ни на минуту. До сих пор у него еще после этого ужасного сна не успокоилось сердце, не унялась дрожь в ногах. Такой сон приснился ему впервые. Правда, и раньше Холину снились странные сны, где происходило все, как наяву, где не было перескока через действие, полетов по воздуху, всяких фантастических обстоятельств, которые снились ему раньше. Эти новые сны были абсолютно реалистическими, в них действовали вполне реальные лица, действовали согласно своему характеру и наклонностям, ни на шаг не отклоняясь от действительности, часть действий, диалогов происходила в его квартире: во сне Холин много раз "ложился спать", "просыпался", и очень трудно было всегда определить, где сон, а где действительность. Новые сны страшно изнуряли Холина, он вставал с кровати не отдохнувшим, а еще более уставшим. Как мечтал Николай Егорович о своих детских снах, полных страха и ужасов, но страха и ужасов наивных, легких, даже приятных, которых так просто можно было узнать. "Это я же во сне", - думал Холин тогда и очертя голову бросался навстречу еще более ужасным приключениям.

Эти новые сны были неприятны еще тем, что они влияли на реальные отношения с теми людьми, с которыми Холин встречался во сне. Это было, конечно, глупо, странно, необъяснимо, но после такого сна, где все было как наяву, Николай Егорович не мог уже относиться к тому или другому человеку с прежним чувством. Причем новое чувство сохранялось много месяцев, если не навсегда. Если, например, человек предавал Холина во сне, то наяву Холин с трудом мог заставить себя подать ему руку, хоть это был чистейший идиотизм.

Николай Егорович пытался бороться с новыми снами, вернее, не со снами, тут ничего нельзя было поделать, а он хотел научиться распознавать, где сон, а где действительность. Самое главное, к чему он стремился, чтобы во время самого страшного, самого ужасного момента оказать: "Не бойся. Это же во сне" - и доказать самому себе это при помощи разных мелочей, отдельных неувязок, нелепостей, которые бы разоблачили сон.

Это, конечно, смешно, но, перед тем как лечь спать, Холин запоминал расположение предметов в комнате, свою одежду. Но это помогало мало. Коварный сон так реально воспроизводил обстановку, так психологически точно заставлял действовать людей, что Николаю Егоровичу редко удавалось уличить его. Чтобы хоть изредка прерывать связное действие, Холин заводил на три часа ночи будильник - время, когда во сне наступала кульминация. Но сон тоже "заводил" будильник, и Холин так и не знал, какой будильник звенит настоящий или во сне, проснулся он или нет. Только под утро воображение истощалось, и Николай Егорович спал спокойно, без сновидений.

Прежние сны всегда происходили днем, были полны ярких красок, музыки, в них действовали в основном красивые девушки, и хоть в них тоже случались ужасы, но Холин всегда мог "переключить" сон на "вторую программу", достаточно было сказать: "Мне этот сон не нравится. Давай что-нибудь другое", и сон послушно заменялся другим. Раньше за ночь Николай Егорович смотрел три-четыре она и утром обычно не помнил их. Сейчас же все, что снилось, происходило ночью, сон был единым и обычно кончался неприятно; впечатление от него усиливалось оттого, что он мешался с реальностью. Например, если Холин вставал пить воду, он не знал, было это во сне или наяву, и Николай Егорович не мог этот сон долго забыть, как хорошую кинокартину.

- Я, наверно, не давал вам спать? - виновато спросил Холин.

- Нет, что вы.

- Но все же я, наверно, мешал.

- Вы кричали и плакали.

- Плакал утром?

- Да. Перед тем, как я вас разбудила. Вам снилось Что-нибудь неприятное?

- Вы вообще плохо спите?

- Нет, я сплю хорошо, но меня мучают сны.

- Вы знаете что, кладите в ноги грелку. Я так всегда делаю.

- Чтобы снилась Африка?

- Мне - обычно море. Подъезжаем.

- Да?

"Надо же ей было присниться, - подумал Холин.- Теперь я ее не смогу забыть как случайную попутчицу".

Толкач достал чемодан, раскрыл его, положил сверху журнал, который читал, щелкнул никелированными замками, опять стал смотреть в окно, напевая "Фу-р-рр...". За окном медленно плыл мокрый, испещренный ногами людей и колесами тележек перрон, чисто выметенный, но кое-где с островками подтаявшего снега. Толпа встречающих была в весенних пальто и шляпах, женщины в легких платочках.

- Весна, - сказал толкач и улыбнулся Холину. Холин с трудом ответил на его улыбку. Он не мог

простить толкачу ночного преследования. Состав дернулся и застыл.

- Приехали, - сказала главреж. Она очень быстро сориентировалась. На главреже вместо зимнего одеяния было ярко-красное пальто, темно-вишневая шляпка, кружевные розовые перчатки и каштановые сапожки.

- Вас не узнать, - сказал Николай Егорович, Она кокетливо улыбнулась.

- Весна. До свидания.

- Вам помочь?

- Нет, спасибо.

- Я все же помогу.

- Не стоит, - голос женщины был неуверенный. Холин взял ее чемодан, похожий на сундук. Чемодан

был тяжелый, как и тот, ночью. Как ночью, он пропустил ее вперед, а сам пошел следом с вещами. У него было такое же ощущение, словно она везет его с собой, к своей матери.

- До свидания, - сказал он проводнице. Холин чувствовал к ней легкую благодарность за то, что хоть она не преследовала его ночью.

Солнце вставало из-за строений. Перрон был разделен на полосы, пятна света и тени. Там, где была тень, стоял еще крепкий утренний морозец, асфальт был покрыт инеем, а на солнце перрон выглядел сырым, незастывшим, только что положенным; лужицы завернулись в хрусткий целлофан.

- Поставьте вот здесь, - сказала главреж. - Меня будут встречать.

"Любовник", - подумал Холин.

- Я очень вам признательна.

- Не стоит.

У нее уже были отсутствующие глаза. Она искала кого-то в толпе, чуть вытянув шею.

- Желаю вам всего хорошего, - сказал Николай Егорович. Ему очень хотелось, чтобы она протянула руку, но она не протянула.

Холин взял свой чемодан.

- Вам тоже, - сказала женщина ему в спину.- Спасибо.

Через несколько шагов Николай Егорович оглянулся, но ее уже заслонила толпа.

Сзади его толкнули. Это был лысый попутчик. Он явно спешил, наверно, на самолет или автобус, чтобы мчаться дальше. Дальше и дальше, пока не свалит сердечный приступ или язва желудка. Такая уж профессия.

- Надо было проводить до конца, - подмигнул толкач.

- Кого?

- Занятная барышня.

- А... - сказал Холин деланно равнодушным голосом. - Вот вы про что...

Толкач, конечно, считает его рохлей. Даже телефон у нее не взял. Рохля он и есть Рохлей был, рохлей и остался. Упустил удачный момент. Он всегда упускал в жизни удачные моменты. Он всегда упускал в жизни удачные моменты, поэтому и остался у разбитого корыта. Провести ночь рядом с интересной женщиной, женщиной, которая явно ему симпатизировала, и не взять у нее телефон. Только он, Холин, и способен на это. Только рохля на это способен, и не просто рохля, а рохля Холин, рохля из рохль. Может быть, побежать и попросить у нее телефон? Мол, извините, я свалял дурака, я всю жизнь только и занимаюсь тем, что валяю дурака. Я, мол, свалял дурака и поэтому прошу меня простить и дать телефон.

- Ну, бывайте,-сказал толкач. - Мне еще на самолет. - Толкач опять улыбнулся. Видно, чем-то Холин был ему симпатичен. Может быть, тем, что не осмелился попросить у соседки телефон? Рохли всегда симпатичны. Потому что они оттесняют другие, более сильные характеры.

- Бывайте,- пробормотал Холин. Толкач был ему неприятен. Из-за она. Надо же, какая чепуха - человек может быть, оказывается, неприятен из-за сна.

Лысый попутчик смешался с толпой.

Все. Кончился еще один отрезок его, Холина, жизни. Маленький кусочек длиною в сутки. Распался, отошел в вечность и никогда больше не вернется. Никогда больше не пересечется его судьба ни с судьбою Мальвины, ни с судьбою лысого толкача. Вот еще одно, за что он не любил железные дороги. На железных дорогах люди слишком сближаются. Они вместе спят, едят, играют в игры, иногда рассказывают друг другу свои жизни, иногда влюбляются. А потом расстаются навсегда. Маленькие трагедии, если вдуматься. А впрочем, почему маленькие? Это довольно жестоко. Встретить какого-то человека, а потом его никогда не увидеть... Холину было немного грустно и не совсем уютно на душе. "Это все из-за она, - подумал он. - Проклятый сон".

Этот день Николай Егорович решил отдать Симферополю. Побродить весь день по улицам, пообедать в ресторане, сходить за город, посмотреть, как встречают весну виноградники, а к вечеру уехать в Ялту. От Ялты, ему рассказывали, "наркомовский" недалеко. Можно взять такси. Он хотел уехать в Ялту вечером, чтобы посмотреть, как к ночи синеют горы.

Холин расспросил, как добраться до автовокзала, сдал там чемодан в камеру хранения, узнал, что троллейбусы и автобусы ходят до Ялты очень часто, и отправился бродить по улицам.

Солнце уже стояло высоко. Тротуары были сухие и теплые. У обочин, там, где еще лежал снег, вились тонкие струйки пара, а если смотреть вперед, напротив солнца, и если проезжая часть улицы была пуста, даже можно было заметить легкий мираж, какой бывает ранней весной над свежевспаханным полем.

В голом сквере, где весело дрались воробьи и важно разгуливали голуби, из желтой цистерны продавали сухое красное вино. Николай Егорович поколебался, но все же взял бокал и сел тут же на скамейку. Скамейка стояла напротив солнца, и было хорошо пить холодное, слегка шипучее вино маленькими глотками, закрыв глаза, подставив лицо теплому, почти жаркому солнцу.

В сквере было пусто, и никто не мешал Холину. Продавщица в пальто, в белом халате, надетом поверх пальто, читала книгу, сидя на табуретке. Очки сползли на нос, и она читала поверх очков. Подошли двое рабочих в выцветших зеленых ватниках, с мотком проволоки и ломом, взяли по бокалу, чокнулись и стали не спеша прихлебывать, говоря о футбольном матче. Моток проволоки и лом они прислонили к дереву.

Прошла, жмурясь в сторону солнца, молодая мать, толкая коляску. В коляске в чепце лежал ребенок и тоже жмурился.

Рабочие допили вино, расплатились, взяли проволоку и лом и ушли, по-прежнему споря о матче. Продавщица помыла бокалы, поставила их вверх дном и опять стала читать книгу.

"Там, наверно, строгий режим, - думал Холин, закрыв глаза. - Вставать по часам, ложиться по часам. Массовик-затейник. "Встаньте в круг, прыг-скок, прыг-скок..."

Стук... стук... стук... Это пришел пить вино слепой. Он пил торопливыми глотками, запрокинув голову, настороженно прислушиваясь - наверно, кого-то боялся. Может быть, жены. Большой кадык челноком ходил на черной жилистой шее. Очки слепой снял, чтобы не мешали, а может быть, чтобы не казаться слепым. Слепой допил вино, вынул из кармана печенье, сунул в рот, крошки просыпались на башмак. Большой голубь смело подошел и клюнул в башмак, несмотря на маскировку, он, видно, знал, что это слепой.

"Если там режим, - думал Николай Егорович, - я наплюю на него. Я буду делать все, что мне хочется. Я не буду ходить на массовые мероприятия, ездить на экскурсии в автобусах и делать по утрам зарядку под аккордеон. Пошли они подальше со всем этим".

Слепой ушел, постукивая палочкой. Солнце слегка переместилось, и теперь на Холина падала тень от ствола дерева, но ему не хотелось шевелиться, чтобы передвинуться на солнце. Сквер был совсем маленький, и в нескольких метрах урчали автобусы, шли прохожие, некоторые поглядывали на Холина.

"Я буду ходить к морю, как бы оно далеко ни оказалось,- думал Николай Егорович. - И буду лазать по горам, если они там есть. Я ни разу не был в горах и только один раз видел море, тогда, когда ездил с Рабом. Это хамство, что мне сорок лет, а я только один раз видел море. Это просто нечестно.

Врач сказал, что там есть бассейн с морской водой,- думал Холин. - Я не буду вылезать из бассейна с морокой водой. Что бы там мне ни говорили, я буду каждый день нахально лезть в бассейн. Наверно, там есть очередь или какие-нибудь там потоки. Я наплюю и на очереди, и на потоки Пусть делают что хотят, но я не буду вылезать из бассейна. Я стану нырять с открытыми глазами. Я так и не научился нырять с открытыми глазами. Речка детства была слишком мутной, а потом стало не до этого. Я всегда завидовал людям, которые умели плавать под водой с открытыми глазами. И еще я научусь плавать кролем, брассом Достану книжку, там, наверно, есть специальная литература, и научусь плавать кролем и брассом. И лежать неподвижно на спине..."

Продавщица перевернула страницу и глянула на него. Наверно, еще никто так долго не пил бокал этого легкого вина. Или из интеллигентов, или алкоголик, возможно, подумала продавщица и опять стала читать. "А когда будет идти дождь, - думал Холин, - я стану читать. Только когда сильный дождь. Когда будет идти небольшой дождь, я пойду к морю, наверно, море в дождь необычное. Наверно, оно как заплаканное лицо. Как девичье заплаканное лицо. И горы, наверно, хороши в дождь. Наверно, они пахнут и шуршат. Пахнут и шуршат. Пахнут мокрым камнем и шуршат сухой прошлогодней травой; сухой, несмотря на дождь. Но в сильный дождь, наверно, дорожки становятся скользкими, и ходить по ним трудно Поэтому в сильный дождь я стану читать. Там, наверно, есть библиотека. Конечно, там есть библиотека. Наверно, хорошая библиотека с большим светлым читальным залом, где стоят кадки с пальмами и уютные кожаные кресла. Наверно, в библиотеке всегда пусто и тихо - кто приезжает на курорт читать? В комнате напротив, заставленной стеллажами, что-то пишет библиотекарь. Я буду брать детские приключенческие книги. Я не знаю толком ни одной детской приключенческой книги. Только в больнице я прочитал "Графа Монте-Кристо". Я не читал толком ни Майн Рида, ни Купера, ни Стивенсона. В детстве было не до этого. И потом было не до этого. Когда приходится разговаривать с мальчишками, я всегда боюсь, что разговор переключится на Майн Рида, или Купера, или Стивенсона. Я обязательно прочитаю Майн Рида, Купера и Стивенсона. У них должен быть Майн Рид, Купер и Стивенсон. У них обязательно должен быть Майн Рид, Купер и Стивенсон. Такие больные, которые к ним приезжают, или ничего не читают, или читают Майн Рида, Купера и Стивенсона. Я восполню пробел в своем образовании". Так думал Холин.

Николай Егорович допил вино, расплатился и ушел из скверика. Ему очень понравился этот скверик. И холодное, чуть шипучее вино понравилось. И продавщица в очках понравилась, хотя она и слишком строго поглядывала на него, наверно, все-таки принимала за алкоголика, который смакует каждый глоток. Но особенно ему понравилось, что деньги надо было платить не вперед, а Потом, когда выпьешь. И рабочие заплатили потом, и слепой. Он и там будет пить легкое сухое вино маленькими глоточками, понемножку, по бокалу в день. Пусть врач запретил...

"Только бы выкарабкаться из этой истории, - думал Холин, идя по тротуару, машинально обходя движущихся навстречу людей. - Только бы выкарабкаться. Все тогда пойдет по-другому. Тогда начнется другая жизнь. До сих пор все было несправедливо".

Ему встретился книжный магазин. Он не обратил внимания на вывеску, но, наверно, это был магазин военной книги, потому что почти все книги там были военного содержания. И старичок-продавец там, наверно, был тоже бывшим военным. Везде у него на полках порядок, каждая книга знала свое место. На старичке была толстовка, седые волосы зачесаны назад, на пальце массивное золотое кольцо. Наверно, это был еще дореволюционный военный, например артиллерийский офицер. Холин был в магазине один.

- Вам что угодно? - спросил старичок, и Николаю Егоровичу показалось, что он добавит "сударь", но старичок не добавил.

- Мемуары Жукова есть? - спросил Холин, лишь бы что-нибудь спросить, так как мемуаров Жукова, конечно, не было.

Старичок только пожал плечами и продолжал сметать метелкой с книг пыль.

Холину было неудобно уходить с пустыми руками, и он купил книгу о состоянии британского военного флота в период второй мировой войны. Книга была толстой, к ней прилагались карты морских сражений, схемы наиболее крупных кораблей и списки потопленных судов, как вражеских, так и английских, с указанием тоннажа, вооружения и количества жертв.

Старичок ничуть не удивился, выбил чек и отсчитал сдачу.

Потом Холин сходил на базар. Он любил ходить по базарам, особенно в незнакомых городах. Базар - подноготная города, его истинное лицо. Здесь все становится на свои места - и люди, и вещи. В новых, недавно построенных городах и базары новые, с обилием ларьков, магазинчиков, торгующих чисто, по-городскому, даже с бумагой. Здесь пахнет хорошо вымытым асфальтом, селедкой, цветами. В старинных же городах, сколько бы они ни рядились в современные одежды, сколько бы ни приукрашивались, ни красили яркой краской губы, ни полировали коготки, базары выдают их с головой. Здесь гвалт, сутолока, варварское смешение красок, запахи рассола, чеснока, лука, моченых яблок. Здесь свои традиции, берущие начало еще с тех времен, когда город был деревянной крепостью.

Пестрая, говорливая, веселая, разноязычная толпа... Все живет, негодует, радуется, спорит, кричит; обилие фруктов, казалось, со всех уголков земли, разложенных прямо на земле. Если бы не современная одежда, так и казалось, что между рядами вот-вот пройдет стража в шлемах, с секирами.

Холин сделал круг по базару и приметил вяленого судака. Судак был огромен и подавлял всю мелкую рыбешку в радиусе нескольких метров. У него был надменный взгляд и упитанное, жирное, наверно, розовое тело. Николай Егорович сделал еще круг, но судак, казалось, не спускал с него глаз.

- Вот вы третий раз подходите, - сказала ему похожая на цыганку тетка в плюшевой жакетке, когда он действительно подошел третий раз. -Раз вещь понравилась, надо торговаться.

- Сколько? - спросил Холин, заранее предчувствуя ужасную цену.

- Пятнадцать.

- Ого.

- А вы посмотрите какой. - Тетка взяла судака за хвост и слегка шлепнула им об прилавок. Судак спружинил. Звук был умопомрачительно вкусный. От такого звука Холин сглотнул слюну.

- Десять, - сказал Николай Егорович и удивился своему нахальству. Неужели она правда отдаст за такую сумму?

- Тринадцать.

Теперь уходить было неудобно. Соседки, торговавшие ржавой мелочью, прислушивались к торгу.

"Надо же было связываться!" - подумал Холин.

- Двенадцать, и по рукам. - Хозяйка пододвинула судака Холину, как будто тот был уже его собственностью. - И то потому, что тринадцать несчастливое число.

Николай Егорович достал бумажник.

- А также потому, что вы такой симпатичный мужчина,- продолжала тетка. - Другому бы какому пьянчужке ни за что бы не отдала. Кушайте на здоровье. Сами ловили, сами готовили. Добром вспоминать будете. С горячей картошечкой да с пивком - одна радость.

Голос ее звучал искренне. Холин купил газету, завернул в нее судака, но судак не хотел лежать в газете. Он прорывал газету то носом, то хвостом, то плавниками. Николай Егорович воевал с ним всю дорогу до ресторана, и люди оглядывались на него и, наверное, завидовали. Один подвыпивший мужчина так засмотрелся, что наскочил на урну, упал, свалил урну и обсыпался окурками.

В ресторане почти никого не было, и официант обслужил Холина быстро. В его движениях чувствовалось уважение к клиенту. "И черной икры взял, наверно, думал официант. - И красной рыбы, и шашлык на заказ, а пьет одно вино. Человек с сильной волей. Или безнадежно больной", - наверно, думал официант.

Заказ был, конечно, невыгодный, но официанту тоже надоедали иногда пьяные красные рожи, и ему изредка хотелось обслужить интеллигентного клиента. А может быть, это был официант-романтик. Среди официантов иногда попадаются официанты-романтики. Так или иначе, но у него были вежливые движения.

"Там, наверно, будет диета", - думал Холин, жуя сочные куски баранины. Шашлык оказался из молодой баранины. И чесночный соус был сделан как полагается, и мясо оказалось в меру выдержанным в уксусе. - Наверняка будет диета". Ему нужна диета. Надо постараться не есть много жирной пищи, больше овощей, больше двигаться. Врач говорил, что ему надо сбросить вес. Не много, а так, килограммов пять. Килограммов пять не так уж трудно сбросить, если не есть жирную пищу...

После шашлыка Холин выпил чашку крепкого черного кофе, но уходить из пустого чистого ресторана не хотелось, и он заказал мороженое с изюмом. Он не любил вообще мороженое, но сейчас ему захотелось мороженое с изюмом, и он заказал сто граммов. Официант еще больше преисполнился уважением к Холину.

- Есть и с шоколадом, - сказал он.

- Нет, спасибо. Официант поколебался.

- Могу найти шампанского.

- С собой можно? Официант оглянулся.

- Постараюсь. Курить не будете? Есть очень крепкие английские.

- Я не курю.

Официант принес шампанское, завернутое так, что оно не было похоже на шампанское.

- Мне очень у вас понравилось, - сказал Холин.

- Заходите еще.

- Я сделаю вам запись в книгу.

Официант совсем растрогался и принес жалобную книгу. Николай Егорович написал: "Мне очень у вас по

нравилось. Холин, инженер". Официант проводил его до двери и опять сказал:

- Заходите еще. Будем рады.

И только выйдя из ресторана, Холин с досадой вспомнил, что не написал фамилию официанта.

Постепенно вечерело. Солнце еще было яркое, но в воздухе похолодало и лужицы на асфальте уменьшились в размерах, их подсушил начинающийся морозец. На улицах стало многолюднее, но это многолюдие отличалось от дневного торопливостью, нервозностью - люди возвращались с работы. Транспорт шел загруженный. Холину посоветовали сначала доехать до окраины города, а там уже садиться на ялтинский троллейбус, так как он идет по центру и здесь на него трудно сесть из-за горожан.

Николай Егорович доехал до окраины и стал ждать с чемоданом у столба с дощечкой, на которой была нарисована буква "Т". Но ялтинского троллейбуса долго не было, хотя говорили, что он ходит очень часто. На остановке ждало всего несколько человек с чемоданами. Солнце отбрасывало от чемоданов длинные тени. И павильончик для ожидающих отбрасывал тень, и столбы, и люди, и провода, и сухая прошлогодняя полынь. Чуть дальше, в стороне, тени собирались вместе, клубились, поднимались до неба. Оттуда наступал вечер.

Неожиданно у столба затормозил огромный автобус. Он был пуст.

- До Ялты довезете? - крикнул Холин. Молодой шофер в спортивном свитере кивнул.

- Садитесь.

Он забрал всех и помчался по шоссе. Автобус не был рейсовым. Наверно, он спешил в Ялту, в гараж. Мелькали остановки с горстками людей, поднявших руки; чистенькие поселки с аккуратными домиками, велосипедистами, оглядывающимися козами, с очередями у пивных ларьков. На полях здесь уже не было снега, вспаханная в прошлом году, оплывшая от вешних вод рыжая земля казалась совсем красной от заходящего солнца. Утыканные столбиками, опутанные проволокой виноградники были похожи на укрепленные участки.

В одном из поселков шофер затормозил и взял двух девушек. Девушки были одеты совсем по-весеннему: в юбках и шерстяных кофточках. У одной из них была такая узкая юбка, что подруге пришлось помочь ей войти в автобус. Девушки оказались знакомыми шофера. Одна, в узкой юбке, встала возле шофера и принялась с ним болтать, а другая села впереди, время от времени подавала реплики.

Вскоре пассажиры, которые сели в Симферополе, сошли, и Николай Егорович остался с девушками и шофером. Теперь шофер гнал машину еще сильнее. Он был молодой, и ему хотелось показать перед девушками класс. Лента шоссе мчалась навстречу, опоясанная столбиками, и казалась живой. Она то взлетала вверх, то опускалась, то игриво увертывалась от автобуса в сторону, прежде чем покорно лечь под колеса.

"Крым. Весна, - думал Холин. - Еще вчера - зима, метель, елки, холодная луна, убийство; сегодня - солнце, виноградники, красивые девушки, которым, конечно, кажется, что впереди у них вечная весна". Впрочем, Крым - это и есть вечная весна. А он, Холин, похож на пришельца с другой планеты, холодной планеты, в этой нелепой зеленой куртке со множеством застежек, в черных, на вате, перчатках, с черным чемоданом; хорошо хоть догадался прихватить с собой шляпу. Девушки не обращают на него никакого внимания. Впрочем, как это ни печально, прошла пора, когда обращают внимание девушки. Он никогда не был в Италии, но, наверно, Крым похож на Италию. И эти девочки в узких юбках, подвижные, разговорчивые, похожи на итальянок, и итальянский пейзаж за окном, он видел такой на какой-то картине. Где-то гудят станки, в щели ворот цеха задувает поземка, где-то мастер подсчитывает наряды, где-то повис над головой неумолимый, как рак, план, а он, Холин, мчится в огромном пустом стеклянном автобусе с девушками, похожими на итальянок, среди итальянского пейзажа.

Солнце сзади село, и загорелась заря, как огромный красный фонарь. Уже потемнело, и шофер включил подфарники. Он непрерывно оживленно разговаривал с девушкой, подруга постоянно подавала реплики, но Холину не было слышно ни слова.

"Знать бы, куда я мчусь с такой скоростью. В старых романах говорили навстречу своей судьбе. Он шел навстречу своей судьбе. Он мчится навстречу своей судьбе. Знать бы, что это за судьба... Может быть, лучше лишний час посидел бы в ресторане..."

Постепенно пейзаж становился все более "итальянским", как на той картине. Поднялись горы с уже сырыми ночными вершинами, слева от автобуса появилась пропасть с лесом, издалека похожим на мелкий кустарник. На дне пропасти уже была ночь, там мерцали огни селений и поднимался пока еще редкий, слоеный, как перистые облака, туман. Здесь же, на дороге, пока было светло. Затухающий сзади красный фонарь освещал лес по бокам дороги, но не саму дорогу, так как черная глубокая тень от автобуса бежала впереди и пожирала красный отсвет.

Шофер включил фары. Это была почти фантастическая картина. Половина дороги освещена солнцем, половина - электричеством. Иногда столбы света от фар на повороте соскальзывали на освещенные горы и угасали, оставались там лежать беспомощные, съежившиеся, словно воздушные шары-кобасы, которые запускают в небо и из которых выпустили воздух.

"С женщинами знакомиться не буду, - думал Холин. - Никаких курортных приключений. Ну их. Это надо ухаживать, стоять в очереди за билетами в кино, провожать, молоть всякую чушь, каждый день гладить брюки. А потом начнется: микроревность, микроссоры, микрорасставание, обещание писать, а через час после отъезда - в урну скомканные бумажки с адресами.

Я буду ходить к морю, лазить по горам, а в сильный дождь читать книги. Детские приключенческие книги. Стивенсона, Купера. Или Майн Рида. Еще раз прочту "Робинзона Крузо". Так хочется прочитать "Робинзона Крузо". У них должен быть "Робинзон Крузо". Впрочем, с какой-нибудь можно познакомиться, но чтобы без всяких там. Просто случайно встречаться на прогулке, раскланиваться, переброситься двумя-тремя словами. Пусть она остается немного загадочной, даже не надо узнавать ее имени. Встретится на прогулке. "Море сегодня тихое".- "Да, но, наверно, будет шторм - чайки неспокойны". "Они могут беспокоиться и из-за рыбы. Может быть, ушла рыба". - "Вы идете сегодня в бассейн?" - "Да. Я сегодня иду в бассейн". - "Тогда до встречи"."До встречи". Вот и все. Пускай другие расходуют нервы, волнуются, курят, ревнуют, лазят по мокрым кустам.

Он будет гулять возле моря в любую погоду, а в сильный дождь читать книги. Стивенсона, Купера или Майн Рида. Кто из них окажется в библиотеке. И обязательно "Робинзона Крузо". Очень хочется прочитать "Робинзона Крузо".

Вторая девушка встала с сиденья и тоже подошла к шоферу. Подруги смеялись, откидывая назад головы, изгибая тела. Они смеялись с наслаждением и изгибались с наслаждением, они чувствовали, что сидящий сзади тип в зеленой куртке, в черной шляпе, в черных перчатках, с черным чемоданом наблюдает за ними и завидует их жизнерадостности и молодости. В темноте ноги девушек белели свечами. Четырьмя крупными свечами в темном соборе. Наверно, есть такие соборы, где в полумраке стоят длинные потухшие свечи крупными витками.

Фары встречных машин тускнели, становились красными и, едва поравнявшись с автобусом, опять вспыхивали расплавленным белым металлом. "Только бы все кончилось благополучно, - думал Холин. - Я начну жизнь сначала. Я буду наслаждаться каждой минутой. Раньше я не наслаждался каждой минутой. Раньше я вообще не наслаждался жизнью. Я не ценил жизнь...".

Огоньки в пропасти становились гуще, сбивались в одно место, и их россыпи тянулись ровно и далеко. Очевидно, начиналась Ялта.

Автобус въехал в Ялту уже в полной темноте. Промчался пустынными освещенными улицами. Напротив большого, сияющего огнями стеклянного здания шофер остановил машину, не выключая мотора.

- Здесь будете сходить?

- Что это?

- Автовокзал.

Холин взял чемодан, прошел, цепляя чемоданом за сиденье, к шоферу.

- Сколько я вам должен?

- Ничего.

- Ну как же...

Холин вынул из кармана пальто давно приготовленную новенькую хрустящую трешку, так получилось, что кассир выдала ему отпускные новыми хрустящими купюрами, а может быть, кассир сделала это нарочно, чтобы этим выразить сочувствие инфарктнику.

- Вот...

- Нет, нет.

Девушки ждали, поглядывая то на шофера, то на Холина. Николай Егорович понял, что шофер не возьмет. Наверно, из-за девушек. Он хотел казаться девушкам бескорыстным и благородным.

- Спасибо.

- Они здесь еще вам пригодятся.

Шофер тронул рычаги. Холин не успел сойти, а все трое опять оживленно заговорили, и опять он не мог уловить смысла разговора. Так, какие-то пустяки. Для него. Потому что он уже слишком стар, чтобы его могло заинтересовать, что сказал какой-то Алешка какой-то Наташке, когда провожал ее домой.

Сойдя на асфальт, Холин еще четверть секунды думал о шофере. Он молод и честен. Когда человек молод, он почти всегда честен. Особенно если рядом стоят две красивые девушки.

Еще когда ехали к автовокзалу, Николая Егоровича поразил пустынный вид окраин Ялты. Здесь, в центре, тоже было мало людей. Огромное, рассчитанное на сотни, если не тысячи, человек здание спокойно светилось стеклянными стенами, сквозь которые проступали пустые залы. Двери не хлопали. Дверь, которую Холин толкнул, заскрипела на весь вокзал. Звуки шагов разнеслись по помещению и, казалось, прилипли к потолку. Холин осмотрелся. Все окошки были закрыты.

"Не сезон, - подумал Николай Егорович. - Я первая весенняя ласточка". Он вспомнил, какая толкотня была в Ялте в то лето, когда они приехали сюда с Рабом. Им даже пришлось первую ночь провести на пляже, на сломанном и потому не убранном в сарайчик шезлонге. Они приехали искать на юг приключений. Они хотели увидеть, как трепещут под солнцем кипарисы, как покрывается в ветреный день белыми барашками голубое стеклянное море. Они хотели, чтобы на них обращали внимание красивые женщины. А вместо этого с утра шел хоть и теплый, но мелкий, проникающий за шиворот дождь, и в довершение всего они, увлекшись осмотром города, не успели подыскать квартиру, и пришлось ночевать на поломанном шезлонге, накрывшись плащами. Хорошо еще, друзья догадались захватить с собой плащи. Старые добрые прорезиненные плащи, которые не промокают ни под каким дождем, достойные наследники плащ-палаток.

Они лежали, накрывшись плащами, и слушали шум мокрого моря, и стук дождя о прорезиненный верх, и шорох газет на песке, когда к ним подошла девушка в белом платье. Мокрая, дрожащая девушка со свисающими тяжелыми волосами в облепившем ее платье, и оказала хриплым, простуженным голосом: "Мальчики, можно к вам?" Сказала, стуча зубами от холода, но дерзко, с вызовом. И они, искатели приключений, позорно бежали от этой девушки, оставив сухой теплый шезлонг; а потом, когда освоились на юге и когда никаких приключений с ними не случилось, они жалели, что не пустили ее под плащ и упрекали друг друга в трусости. Они тогда думали, что здесь, на юге, с ними будут каждый день происходить приключения, каждый день будут проситься под плащи мокрые девушки. Но с ними не случилось ни одного приключения, ни одного-единственного приключения. Хоть бы с ними случилось самое завалящее приключение... Нет, ничего...

И потом, много лет спустя, Николай Егорович иногда вспоминал тот вечер на пустом пляже под моросящим дождем, вспоминал чаще, чем другие дни своей жизни. Он думал, что бы было, если бы они пустили под плащ ту замерзшую девушку с вызывающим голосом. В то время он думал, что события повторяются, что их можно повторить, что если тогда они не пустили мокрую, озябшую девушку под плащ, то пустят следующую. Разве за всю жизнь не может выпасть второй такой вечер на пустынном пляже под дождем и разве какой-нибудь девушке не захочется к ним под плащ? Даже можно ей предложить самим. Но второй вечер не выпал. Даже не было ничего похожего близко. Оказывается, события не повторяются. В принципе, конечно, они должны повторяться, но наша жизнь слишком коротка для этого. За все годы, которые прошли с того дождливого ялтинского вечера в далекой юности, ни разу не ночевал он на пустом пляже в дождь, ни разу не попросилась к нему девушка под плащ...

И вот, спустя двадцать лет, он снова в Ялте. Если долго не стричься, отпустить подлиннее виски, а потом причесаться мокрой расческой, то можно увидеть тонкие серебряные виточки, похожие на проволочки от обмотки конденсатора. И если поздно лечь и на ночь выпить много чая или стакан вина, то утром под глазами будет опухшая кожа, нет, не мешки, просто опухшая кожа. И если пробежать даже немного за троллейбусом, то потом две остановки будет колотиться сердце. И если... На первом этаже все служебные окошки были закрыты, не виднелось ни одного человека, и Холин поднялся на второй этаж. Надо же было узнать, как добраться до санатория. На втором этаже тоже было чисто и пусто. Возле больших окон тихо, никому не мешая, очень занятые сами собой, росли тропические цветы. "Телесправка", - прочитал Холин, подошел и нажал кнопку возле большого телевизора "Крым". Тотчас же экран посветлел, и возникло красивое девичье лицо с высокой светлой прической.

- Я слушаю вас.

- Как проехать в санаторий... санаторий? - Холин забыл нерусское название санатория.

Девушка терпеливо ждала, смотря мимо него.

- Его называют "наркомовский"... Не помню, как по-настоящему...

- Последний автобус ушел полчаса назад. Следующий в семь уптра.

Экран погас. Холин постоял в нерешительности, потом снова нажал кнопку. Снова посветлел экран, возникло девичье лицо. Николай Егорович ясно представил, как перед девушкой опять появилась его фигура в нелепой куртке с бесчисленными "молниями", в черной шляпе и с черным чемоданом. По лицу девушки пробежала тень неудовольствия.

- А туда можно добраться на такси?

- Да.

Николай Егорович не успел задать следующий вопрос, как лицо съежилось, поплыло к центру, и экран снова стал безжизненным. "Я похож на старика из "Сказки о золотой рыбке", - подумал Холин и нажал кнопку в третий раз.

Увидев Николая Егоровича опять, девушка нахмурила брови-стрелки и молча стала смотреть на него, совсем как рыбка в сказке: "Чего тебе надобно, старче?".

- Я хотел узнать, где тут остановка такси. Вы уж извините, здесь больше никого нет.

- Остановка рядом на площади. Выйдете - и сразу направо.

Девушка не выключала телевизор, наверно ожидая новых вопросов. Ей не хотелось, чтобы ее вызвали в четвертый раз.

- Спасибо, - сказал Холин.

Экран промолчал. Холин уже отошел, а он все светился. Так не хотелось девушке, чтобы ее вызвали в четвертый раз.

"Конечно, - думал Холин, волоча свой чемодан вниз по лестнице. Наверно, читает интересную книгу, весь вечер никто не мешает, и вдруг появляется некто в нейлоновой куртке, в черной шляпе с черным чемоданом, нахально вызывает три раза подряд и задает вопросы, которые до него задавал миллион человек.

Конечно, - думал Холин, - будь я помоложе, она наверняка оказалась бы любезнее. Если бы я был помоложе, в спортивном толстом свитере, с рюкзаком за плечами, а в руках держал гитару, она была бы намного любезнее. Она подробно бы объяснила, как пройти на остановку и где эта площадь. Будь я помоложе, в свитере и с гитарой, она бы наверняка забыла про книгу и не выключала бы телевизор после каждого вопроса. И пожелала бы мне счастливого пути. Когда захотят, они очень любезные, эти молоденькие девушки".

Холин обошел вокруг автовокзала и увидел столб с буквой "Т" и шашечками. Возле столба на железной ограде, зацепившись ногами за среднюю перекладину, сидели два подвыпивших парня в спортивных рубашках с распахнутым воротом. Третий, с гитарой, тоже в спортивной рубашке, но в наброшенной на плечи нейлоновой куртке, стоял возле них с гитарой. Он был менее выпившим. Чуть поодаль, видно побаиваясь подойти ближе, но и не столь далеко, чтобы не потерять очередь, нетерпеливо переминалась с ноги на ногу женщина среднего возраста в темном пальто, с чемоданом возле ног.

- Вы последняя? - спросил Холин.

- Да.

Она явно обрадовалась Холину. Ей, видно, не очень нравилось находиться одной в обществе трех подвыпивших парней в спортивных рубашках с вызывающе распахнутыми воротниками, а Холин, в дорогой нейлоновой куртке, черной шляпе, с чемоданом, показался ей родственной душой.

- Вы давно стоите? - спросил Николай Егорович.

- Нет. Только что подошла.

Она с готовностью отвернулась от парней и, видно, ждала продолжения знакомства, но Холину не хотелось разговаривать, и он стал смотреть на цистерну, где в синем свете, падающем из окна закрытого галантерейного ларька, шла торговля вином, наверно таким же, как в Симферополе. Небольшая очередь стояла терпеливо, только один мужчина в фуражке, наверно, больше от скуки, чем от выпитого, куражился и приставал к продавщице. Слева высились темные горы, кое-где усыпанные огоньками, на улице не было ни одного человека, ни одной машины. Почти не слышалось никаких звуков. Большой город отдыхал перед дневным столпотворением, как отдыхает сильный человек вечером, раскинув руки и спокойно дыша, предчувствуя, что будет трудный день. Парни вполголоса переговаривались, несколько замедленно подбирая слова. Они говорили о знакомых девушках, как понял Холин, работающих вместе с ними на стройке.

Один из парней, менее выпивший, обернулся к Николаю Егоровичу.

- Вы напрасно стоите, - сказал он. - Такси уже не будет. В это время такси не бывает.

- А вы?

- Мы просто так.

Парень придвинулся к товарищам, и они опять вполголоса стали разговаривать. Женщина посмотрела на Холина, ожидая от него решения.

- Я пойду узнаю, может быть, есть возможность, заказать по телефону, сказал Холин. - Я оставлю вещи здесь.

Женщина была рада переложить на него необходимость принимать какие-либо решения.

- Если случайно придет такси, я подожду вас.

- Спасибо, - сказал Холин.

Он обогнул вокзал, опять толкнул одиноко заскрипевшую дверь и поднялся на второй этаж, по-прежнему никого не встретив. На втором этаже человек без вещей, в низко надвинутой на глаза шляпе и в светлом плаще, изучал расписание. По всей видимости, это был местный житель. Местные жители часто после работы изучают расписание дальнего следования и, тяжело вздохнув, бредут домой.

"Еще больше нахмурилось синее море", - подумал Холин и нажал кнопку.

Девушка даже вздрогнула, снова увидев Холина. Ее рука потянулась, чтобы выключить экран, Николай Егорович машинально сделал движение, чтобы не дать ему угаснуть, и они оба уставились друг на друга.

- Мне очень неприятно беспокоить вас в четвертый раз, - сказал Холин, но я нигде не могу найти такси. Может быть, его можно вызвать по телефону?

- Там должен быть диспетчер

- Диспетчер закрыт

Девушка помолчала. "А при чем тут я?" - было написано на ее лице. Ей очень хотелось спросить. "А при чем тут я?", но, секунду поколебавшись, она не спросила.

- Вы можете переночевать в гостинице, а завтра в семь будет автобус. Девушка помедлила. - Сейчас гостиницы у нас свободные.

- Извините, - оказал Холин.

- Пожалуйста, - она впервые внимательно взглянула на него У нее были светлые волосы и светлые глаза. Впрочем, может быть, у нее рыжие волосы и голубые глаза. Наверно, она приняла его за подвыпившего бестолкового, но нахального провинциала. Наверно, некоторые подвыпившие, бестолковые, нахальные провинциалы пристают к телевизионному изображению.

Похоже вот на что, думал Холин, возвращаясь, похоже, что он высадился на необитаемой планете, совершенно безжизненной планете, но на которой раньше была жизнь, сохранились прекрасные стеклянные здания и все такое. И сохранилась одна автоматическая телеустановка с изображением прекрасного существа. И он бегает в прекрасное стеклянное здание и задает вопросы автоматической телеустановке с изображением прекрасного существа.

- Не было? - спросил Холин женщину.

- Нет. Вам что сказали?

- Бесполезно. Женщина подняла чемодан.

- Придется ехать к знакомым. Так не хотелось. До свидания.

- Всего доброго.

- И вам.

Женщина пошла к автобусной остановке мимо закрытого галантерейного ларька с развешанными галстуками и поблескивающими бусами, тяжело неся сумку и чемодан.

- А вам, собственно, куда?-спросил парень в куртке.

- "Наркомовский". Парень присвистнул.

- Чего ж вы тут стоите? Вам надо на междугородное такси. Это очень далеко.

- А где междугородное?

- Там вы тоже сейчас ничего не найдете. - Что же делать?

- Идите в гостиницу Там свободно.

"А может, провести ночь на пляже, как тогда? - подумал Холин. - Ночь теплая".

- Николай, - окликнул парень проходящего мимо поджарого мужчину в легкой куртке. - Не отвезете человека?

- Я домой.

- Ему далеко.

- Куда?

- "Наркомовский". Мужчина подошел к ним.

- Это вас? - спросил он Холина.

- Да.

- "Наркомовский" далеко.

- Я знаю.

- Это почти под Севастополем.

- Ну что ж.

- А оттуда я никого не возьму. Ночь.

- Я оплачу обратную дорогу.

- Пойдемте.

Холин взял чемодан и пошел вслед за поджарым человеком

- Спасибо, ребята, - оказал он трем парням.

- Не за что, - ответил за всех менее подвыпивший. Недалеко стоял новый "Москвич-2100". Мужчина достал ключ на цепочке, открыл дверь.

- Это будет стоить двадцать рублей, - оказал он.

- Хорошо.

Мотор завелся сразу. Машина была новая, частная; сзади качал головой уродливый бульдог, спереди дергался на ниточке чертик. Мужчина уверенно развернул "Москвич", чуть проехал по главной магистрали, потом неожиданно свернул в боковую улочку, предварительно оглянувшись. В его движениях чувствовалась профессиональное мастерство. "Наверно, работает шофером, подумал Холин. - Машина своя, подрабатывает по вечерам".

- Остановите у какого-нибудь магазина, - попросил Николай Егорович. Он подумал о том, что приедет поздно, столовая уже наверняка будет закрыта, а у него нет ничего перекусить, кроме судака.

Мужчина кивнул. Вскоре они остановились у маленького магазинчика, почти ларька, в каком-то темном переулке Над дверью горела мощная голая лампочка. Холин вышел из машины, шофер остался.

В ларьке было неожиданно много народа. В тесном помещении сгрудились мужчины. Они пили пиво из горлышек бутылок возле штабеля мешков с мукой. Женщины брали макароны, соль, сахар, крупу, масло, колбасу.

Продавщица была одна, очередь двигалась медленно. Холин вспомнит, что сегодня пятница, - делаются запасы на неделю. Пожалуй, надо было им заехать в большой магазин. Здесь все были овои. Очередь разговаривала об уличных новостях, продавщица, быстро делая свое дело, принимала участие в разговоре. Мужчины вполголоса говорили о своем: футбол, отношения с начальством, подготовка огорода и сада к весне. Женщины ругали детей, цены на базаре.

Когда подошла очередь Холина, продавщица взглянула на него с любопытством, наверно, сюда редко заходили посторонние. Николай Егорович взял триста граммов колбасы, двести сыра, четверть буханки хлеба, попросил все порезать. Продукты оказались свежими, особенно хлеб. Нож, хрустнув корочкой, вошел в мякоть, сжав кусок почти до половины. У Холина не было ни сумки, ни сетки, и продавщица, заметив это, завернула ему все в кусок плотной бумаги.

- Дайте еще водки, - сказал Холин,

"Пусть лежит в чемодане на всякий случай, - решил он. - У них там, наверно, сухой закон".

Шофер сидел на месте, положив руки на руль, голову на руки.

- Заждались? Очередь большая.

- Ничего.

Он включил стартер, точно сделал все движения, и машина мягко и быстро пошла по асфальту, уверенно пересекая улицы, тормозя на поворотах.

- Это очень далеко? - спросил Холин.

- Прилично.

- Под Севастополем?

- На полпути.

- Мне, наверно, удобнее бы ехать на Севастополь?

- Ездят и так. Но из Ялты все-таки лучше.

- Хорошее это место?

- Хорошее.

- Море далеко?

- Прямо там же.

Мужчина разговаривал неохотно, наверно, устал на работе.

Выехали за город, машина прибавила скорости. Холин глянул на спидометр - сто. "Спешит домой скорее вернуться", - подумал он.

Стал накрапывать мелкий дождь, такой мелкий, что стекло сделалось похожим на засиженное мухами. Мужчина смахнул "дворником" следы дождя и выключил его. По бокам дороги тянулся темный хвойный лес.

"По правилам, конечно, никакой дурак не едет с первым встречным к черту на кулички, да еще ночью,- думал Холин, искоса поглядывая на хмурое лицо шофера. - В приключенческом фильме все выглядело бы примерно так, как сейчас. Поздно вечером в незнакомый город приезжает отпускник. Конечно, он приезжает с деньгами. Отпускник, естественно, идет на остановку такси. Естественно, такси нет. На остановке трое наводчиков, притворяющиеся подвыпившими беззаботными парнями, советуют ему поехать на частной машине. Убийца уже тут как тут. Он сажает ничего не подозревающую жертву в свою машину и сразу же сворачивает с освещенной магистрали в темный переулок. Неожиданное затруднение. Пассажиру потребовалось зайти в магазин. Отказать значит навлечь на себя подозрения. Убийца принимает решение заехать в магазин. Но в людный гастроном нельзя - могут встретиться знакомые, случайные люди могут запомнить номер. Убийца выбирает ларек в темном переулке. Машину он ставит так, чтобы номер ее оказался в тени, сам ложится лицом на руль. Взяв жертву, опять минуя освещенные улицы, выезжает за город. Вокруг дороги леса, дикая местность. Под каким-нибудь предлогом он останавливает машину, бьет жертву по голове спрятанным под сиденье гаечным ключом, берет деньги, вытаскивает труп, бросает в пропасть, где тот лежит до лета, пока его не обнаружат туристы. Никаких свидетелей, никаких улик. Все шито-крыто".

Впереди показалась бензозаправочная станция - стеклянный ярко освещенный куб. В кубе сидела среди фикусов и пальм женщина.

- Надо заправиться, - сказал шофер.

Холин промолчал - его согласия тут не требовалось. Шофер остановил машину рядом с красной колонкой и пошел к стеклянному кубу, где, как русалка среди водорослей, виднелась оператор, она считала на арифмометре. Мужчина нагнулся к окошечку, протягивая деньги, и, наверно, сказал что-то приятное, потому что женщина улыбнулась. Он расплатился, но, вместо того чтобы вернуться к машине, зашел в куб. Через стекло Холину было видно, как он подошел к столу оператора, снял телефонную трубку и стал набирать номер.

"Нет, - продолжал додумывать Холин прежнюю мысль. - Конечно, убийца не стал бы бросаться на пассажира с гаечным ключом. Началась бы схватка, и неизвестно, чем бы она кончилась. Он сделает проще. Из автозаправочной станции он позвонит своему сообщнику, тот выйдет на дорогу, поднимет руку: "Подвези, друг". "Друг" конечно подвезет. Сообщник сядет сзади. Во всех фильмах бьют сзади. Сзади удобнее бить".

Мужчина говорил совсем недолго.

- Жене звонил, - сказал он, вернувшись. - Жене, донимаешь, забыл позвонить. Волноваться будет.

- Конечно, - сказал Холин. - Позвонить жене надо.

Машина тронулась, и куб пропал, как сказочное видение. И опять Холину подумалось о другой планете. Лес, дремучий, сырой, темный, непроходимый, заваленный буреломом, пустынная дорога, на ней машина с двумя, может быть, правда, с убийцей и жертвой, и вдруг возникает сияющий белым неоновым светом стеклянный куб, а в нем женщина среди тропических растений считает на арифмометре. И опять лес, пустынная дорога и накрапывает дождь.

Холин вздрогнул. Впереди, сбоку дороги стоял человек с поднятой рукой. В свете фар куртка человека поблескивала, на лицо низко надвинут капюшон, в руках палка, за спиной рюкзак. Если бы не рюкзак, человек был бы похож на монаха со старинной гравюры.

Шофер проехал Монаха, потом затормозил.

- Подвезем?

- Подвезем, - сказал Холин. Монах подошел, постукивая палкой.

- Вам куда? - спросил шофер первый.

- Все равно. До ближайшего жилья, - Монах махнул рукой вперед.

- Километров с десяток подвезем, а потом нам поворачивать. Но вам там останется чепуха до поселка.

- Спасибо.

Монах открыл дверцу, засунул рюкзак, сел сам. Шофер тронул.

- Турист?

- Вроде этого.

Монах осторожно отбросил назад капюшон; Холин, который сидел к нему вполоборота, - он с самого начала, как только заметил стоящую на дороге фигуру, невольно сел вполоборота к заднему сиденью, - увидел лицо пожилого человека. Он ожидал увидеть почему-то юношескую розовощекую физиономию. Может быть, его обманул спортивный вид нового пассажира.

- Хотел заночевать, да уж больно лес плохой - сплошной бурелом. И склоны крутые.

- Одни идете? - спросил шофер.

- Один.

Турист нагнулся и стал отстегивать клапан рюкзака. Холин оцепенелым взглядом следил за ним. "Руки вверх!" - сказал Монах и вытащил пистолет. Пистолет тускло блеснул в его руке.

- По глоточку? - оказал Монах и протянул Николаю Егоровичу фляжку. Это была мятая, потертая фронтовая фляжка,

Холин машинально отхлебнул. Во фляжке оказался коньяк. Холин вернул фляжку хозяину.

- Вы?

Шофер мотнул головой.

- Не.

- Вы?

- Спасибо, - во рту у Холина был огонь.

- Впрочем, - сказал шофер. - Давай, все равно тут ни одного черта нет.

Он взял правой рукой фляжку, крупно отхлебнул три раза и отдал туристу. Тот отпил сам немножко, завинтил колпачок и спрятал в рюкзак. Воцарилась тишина, потом коньяк стал оказывать действие.

- Давно идете? - спросил шофер.

- Второй месяц.

- Прилично. И не скучно одному?

- Скучать некогда. Днем идешь, ночью спишь.

- Время-то больно раннее

- Ничего. В самый раз. Летом народу много. И жарко Я плохо переношу жару. А сейчас уж больно ветер хороший. Чистый такой, промытый. Когда с континента дует - снегом пахнет, а когда с моря - цветами. Странно.

- Это из Турции или еще откуда подальше. Там уже лето.

- Когда солнце, особенно хорошо. Солнце и ветер. То солнце, то тучи набегут, то дождик брызнет. За один день и весну, и зиму, и лето встретишь.

- А не тяжело?

- Я помаленьку. Устал - отдохну, костер разведу, картошки напеку, чайку сварю. Отдохнул - и дальше. Когда солнце, вдоль моря иду. Очень красиво море е солнце.

- Это уж точно, - сказал шофер. - Сами-то откуда будете?

Турист помолчал.

- Издалека, - сказал он. - Места у нас очень уж обжитые. Воздуха мало.

- Ясно.

Шофер сбросил газ.

- Нам сейчас поворачивать. Вам тут недалеко осталось. Я бы подбросил, но очень уж спешу,

- Что вы. И так большое спасибо.

Турист пододвинул рюкзак ближе к двери.

- Я бы и тут заночевал, да уж больно место неудобное. Бурелом и склоны крутые. Палатку не разобьешь. А тут еще дождь пошел - костер трудно разжечь. Я сегодня припозднился. Все думал, к морю успею выйти.

- Тут к морю не выйдете Дорога поворачивает.

- Ночи у вас быстро наступают. Прямо врасплох захватывают. Никак не привыкну.

- Это уж точно.

- Оглянуться не успеешь - тень упала. А я спать не люблю. Иду все время. Вот и тяну до последнего. А там глядь - и места подходящего не найдешь.

- Это уж точно, - оказал шофер.

- Хорошо остановиться, когда вид красивый утром откроется.

- Конечно.

- Утром из палатки вылезешь, а горы дымятся, лес синий и солнце встает.

- В человеческом жилье тоже не мешает отдохнуть. В поселке гостиница хорошая. Там чебуреки всегда горячие. Переночуете и дальше двинете.

- Я бы все-таки на воздухе заночевал. У меня чудесный опальный мешок. Хоть на снегу спи. Но уж больно место неподходящее. Бурелом, да и склоны крутые. Я не люблю тесные места. Хорошо на большой поляне останавливаться и чтобы неподалеку ручей был. Для чая-то у меня всегда вода есть, а вот умыться не всегда умоешься.

- Вода сейчас холодная.

- В этом и все удовольствие.

- Но все же в человеческом жилье тоже надо иногда отдыхать В той гостинице всегда хорошие чебуреки. Я, когда мимо еду, непременно заезжаю Сейчас там наверняка свободно.

- Гостиница гостиницей, но на воздухе лучше. Если бы мне лошади встретились, ни за что бы не ушел. Люблю ночевать с лошадьми. С ними так спокойно и уютно, особенно когда пастух старый попадется. Сидишь с ним у костра всю ночь, чаек попиваешь и разные истории слушаешь Про то, как в старину было и как дальше будет. Почти все пастухи мудрые люди, всё знают. И какая погода завтра будет, и какую траву заварить, чтобы сон пришел. Пастухи - самые мудрые люди.

- Это уж точно.

- Пастухи все время думают. У них по каждому вопросу собственное мнение, потому как время есть. Паси себе и думай.

- Да...

- Иной пастух умней иного академика. Над ним не висят никакие авторитеты. Захотелось ему по какому вопросу иметь свое мнение - он и чихал на всех, имеет, и все. А академику еще надо прикинуть, куда оно вывезет, это его собственное мнение.

- Это уж точно.

- Очень умные попадаются пастухи.

- Я остановлю вот здесь. Или вас подбросить? Но тут совсем рядом, и километра не будет.

- Спасибо. Я вам очень признателен. Может быть, еще по глоточку?

- Не стоит.

- Тогда до свидания.

Турист взял рюкзак, палку, вылез и аккуратно закрыл дверцу. Машина сделала левый поворот, и Холин увидел его. В низко надвинутом капюшоне, с посохом, он опять очень был похож на монаха. Если бы не рюкзак. Рюкзак очень мешал. Он делал человека нелепым, странным, производным сразу от нескольких эпох.

- Странный человек, - оказал Холин, когда они сделали левый поворот и въехали на более узкую, но тоже асфальтированную дорогу. Шофер промолчал.

- Наверно, пенсионер. Правильно, так и надо. Вместо того чтобы копаться с цветочками или писать мемуары, взял палочку и пошел. Ночует у костра, наслаждается природой, думает. Наверно, очень счастливый человек.

- Конченый человек.

- Конченый? - удивился Холин.

- Рак или еще что-нибудь.

- Почему вы так решили?

Шофер опять не ответил. Только спустя некоторое время он сказал:

- Некоторые так делают. Те, кто знают наверняка, Все лучше, чем на больничной койке...

- Но ведь всегда остается какая-то надежда...

- Те, кто знают наверняка.

- Говорят, есть какие-то новые средства...

- Эти чувствуют. Года два назад тоже вот так одного в палатке нашли. Тот зимой шел. В мае альпинисты нашли.

Остаток дороги проехали молча. Показались бетонные столбы ворот, машина проехала короткую аллею из больших елей и остановилась возле маленького белого особняка.

- Здесь приемная.

Холин вытащил бумажник, достал четвертную.

- Спасибо, - сказал он.

"Убийца" неловко и поспешно сунул ассигнацию в карман, дал сдачу. Он ничего не ответил. Наверно, он был еще только начинающий "левак", и ему было неудобно перед пассажиром. Потом Холин узнал, что до Ялты было не так уж далеко и шофер повез его специально дальней дорогой, хоть цена была обговорена сразу, но он посчитал неловким брать такую сумму за столь короткий путь и повез дальней дорогой. Такие угрызения совести испытывают все начинающие "леваки". Потом это проходит.

- Счастливого.

Машина развернулась и уехала. Холин поднялся по ступенькам и нажал кнопку. Послышались шаги. Дверь открыла женщина в белом халате н белой косынке.

- Входите, - улыбнулась она, словно давно ждала звонка Холина. Давайте я вам помогу, - она протянула руку к чемодану.

- Что вы. Я пока сам в состоянии. Это уж если вы тут залечите...

Она не улыбнулась шутке.

- Раздевайтесь. Проходите. Руки можете помыть там.

Он разделся в тесной чистой прихожей, повесил пальто и шляпу на вешалку. В открытую дверь была видна комната, - очевидно, там приемный покой с какими-то медицинскими приборами, большим, в полстены, фикусом в квадратной деревянной плошке и столом, накрытым неожиданно домашней скатертью, расшитой красными цветами. Вправо был небольшой коридорчик, куда ему показала сестра. Там виднелись две двери - по всей вероятности, ванная комната и туалет.

Холин толкнул ту дверь, которая была приоткрыта и где горел свет, и очутился в ванной. Здесь все было чисто и бело. Он вымыл руки стертым куском зеленого туалетного мыла, вытер выглаженным накрахмаленным полотенцем и причесался перед овальным зеркалом над умывальником. Потом он вернулся в комнату. На столе дымился крепко заваренный, с кружочком лимона чай в хрустальном стакане с подстаканником и стояла небольшая вазочка с печеньем.

- Давайте ваши документы, а вы пока попейте чаю. - В тоне сестры по-прежнему была доброжелательность. Она взяла его документы и унесла во вторую комнату, прикрыв за собой дверь.

"Поезд, автобус через вечерние горы, странная поездка в "Москвиче" ночью в дождь, встреча с Монахом, и как венец всему - чай с лимоном за домашней скатертью, расшитой красными розами. Не слишком ли много для одного дня?" - думал Холин, прихлебывая чай. Необычное, давно не испытываемое чувство овладело им. Как будто он после долгого отсутствия вернулся в старый надежный дом, где тебя хорошо знают, где ни о чем не надо заботиться, где все сделают как надо, что бы ни случилось; где можно расслабиться, отпустить натянутые нервы, слегка затуманить напряженный мозг; как в детстве, когда заболеешь, и мать не идет на работу, и можно никуда не спешить, лежать, натянув одеяло на подбородок, и ждать малинового чая. А в комнате тепло и дымно от кизяков хорошим сухим дымом, и мать то и дело тревожно прикладывает к твоему лбу шершавую родную ладонь, а ты знаешь, что ничего страшного нет, и завтра после малинового чая и аспирина будешь здоров, и можно будет побежать на речку, привязав к валенкам надежные, испытанные коньки, и кататься до самых звезд по заметанному снегом и простеганному заячьими стежками звенящему льду.

- Вот, пожалуйста, - сестра подала ему документы. - Все в порядке. Сейчас вас проведут в помещение для приезжих. Вам там придется переночевать одну ночь, а завтра освободятся места, и вас переселят в палату. А это вам талончик на ужин. Столовая рядом.

- Хорошо. Спасибо.

- Яночка! - позвала сестра.

Из комнаты вышла совсем молодая девушка лет шестнадцати, полненькая и рыженькая, такая полненькая, что накрахмаленный халат топорщился во все стороны.

- Отведи товарища.

Они пошли темной вечнозеленой аллеей, круто сбегавшей вниз. Тихо моросил дождь, и слышался неясный шум. Неужели это море?

- Это море шумит? - спросил Холин.

- Да. Вы первый раз у нас?

- Первый.

- Вам помочь?

- Благодарю. Мне не тяжело.

Аллея сбегала все круче, потом к ней присоединились еще две аллеи, и они вышли к небольшому старинному зданию. Здание было двухэтажным, с большими, выступающими далеко вперед балконами, огороженными гнутыми прутьями, и белыми узорчатыми башнями, вытянувшимися над кронами деревьев. Дом прятался в зелени: его стены и балконы обвивал плющ, а верхнюю часть закрывали ветви вечнозеленых деревьев.

- Наверно, это бывший барский дом? - Да. Это графский дворец.

Девушка остановилась у крыльца из широких, расходящихся веером мраморных плит.

- Столовая здесь рядом. Пойдете по этой аллее, первое здание столовая.

- Благодарю вас.

- Не за что.

Рыженькая ушла Фонари в аллее были редки, и ее белый халат сразу пропал в темной зелени.

Холин взошел на крыльцо и потянул на себя большую, тускло светившуюся золотом ручку. Массивная дверь из черного дерева открылась с трудом. Прямо от двери вверх поднималась лестница, тоже из мpaмоpa, покрытая красным ковром. На площадке, там, где лестница делала поворот на второй этаж, пожилая женщина в синем форменном халате чистила пылесосом ковер. За шумом пылесоса она не услышала, как вошел Холин, и вздрогнула, когда он сказал

- Здравствуйте

Женщина выключила пылесос и распрямилась.

- Здравствуйте.

- Послали к вам.

- Вот и хорошо, - сказала женщина. - Пойдемте со мной. - У нее было широкое доброе лицо, и к ней очень подходило слово "няня", такие лица бывают у нянь в детском саду. - Вот и хорошо, - повторила она. - Давайте я вам помогу.

- Спасибо, я сам.

Николай Егорович пошел за женщиной на второй этаж, неся свой чемодан. Дворец был великолепен. Холин впервые оказался в таком великолепном помещении. Везде мрамор, ковры, картины, скульптуры, зеркала. На втором этаже находился большой зал с огромной люстрой под потолком и двумя рядами дверей, таких же черных и с золотыми ручками, как и входные. Простенки между дверями были расписаны маслом, в основном это были пейзажи или сцены охоты.

Женщина открыла ключом одну из дверей.

- Пожалуйста.

Холин вошел, няня пропустила его вперед.

- Вот ваша кровать.

В небольшой комнатке было две широких кровати, застеленных белыми одеялами с выбитыми на них рисунками, тумбочка с графином воды, тремя стаканами и два стула.

- Вам что-нибудь надо?

- Нет.

- Возьмите ключ. А это от входной двери. Вы пойдете ужинать?

- Наверно.

- Тогда закройте входную дверь.

- Разве здесь больше никого нет?

- Будете ночевать один. Вряд ли кто еще сегодня приедет. Не боитесь?

- Привидений нет?

- Всех перевели.

- Жаль.

- Спокойной ночи.

- Спокойной ночи.

Няня тихо закрыла за собой дверь. Холин подошел к узкому окну с лепным толстым орнаментом и открыл его. Створки тоже были из черного дерева, а шпингалет из тяжелой, хорошо вычищенной бронзы. Густой запах мокрых деревьев и моря вошел в комнату, растекся, заполнил ее всю, вытесняя запах сухого помещения, недавно выутюженного белья.

Шум моря теперь слышался совсем явственно, его нельзя было ни с чем спутать, но самого моря видно не было - его закрывал парк. Николай Егорович облокотился на подоконник и с минуту смотрел на шуршащие под мелким дождем кусты, чуть поблескивающие глянцевыми упругими листьями в свете далекого фонаря; на аллею, очевидно спускающуюся к морю; на дерево, росшее под самым окном и имевшее такую густую крону, что тянущиеся внизу кусты стояли сухие и не издавали шороха.

Потом он закрыл окно, взял полотенце, мыло, легко нашел туалет и умылся. Голода особого он не испытывал, тем более в запасе были хлеб и колбаса, но Холину хотелось пройтись перед сном, и он решил сходить поужинать в столовую.

Няня еще чистила ковер.

- Вы взяли ключ? Я сейчас ухожу, - сказала она.

- Да. Спокойной ночи.

- Спокойной ночи.

Столовая действительно оказалась недалеко. Холин еще издали по запахам догадался, что это столовая. Низкое здание было укрыто зеленью, лапы деревьев простирались над крышей, и вход в столовую был похож на вход в сказочный замок. Он поужинал один в огромной зале среди рядов пустых, накрытых белыми скатертями столов, и вышел на улицу. Дождь так же тихо и ровно шуршал в деревьях. Николаю Егоровичу не терпелось посмотреть на море, но он боялся заблудиться в большом парке, тем более что официантка в столовой предупредила его, что в одиннадцать на территории санатория свет выключат. Сейчас было уже пол-одиннадцатого.

Холин вернулся той же аллеей ко дворцу, никого не встретив. Дверь во дворец была закрыта, значит, няня уже ушла. Несмотря на такой длинный, полный впечатлениями день, спать не хотелось, и Холин решил дождаться на улице, когда выключат свет, посмотреть, как все будет выглядеть в темноте. Но потом ему пришла мысль, что свет может погаснуть и во дворце, и тогда придется добираться до комнаты на ощупь в незнакомом помещении.

Холин глянул на часы - оставалось еще семнадцать минут, В кустах ему послышался шорох, как будто собирал осенние листья еж, один раз, еще в детстве, Николай Егорович слышал, как еж собирал осенние листья. Холин вошел в мокрые кусты и очутился на маленькой лужайке, с подкошенной зеленой густой травой Посреди лужайки работал совсем крошечный фонтан. Фонтан состоял из мраморной чаши и бронзовой девочки, держащей в правой руке кувшин. Девочка левой рукой поправляла волосы, а правой держала кувшин, но держала она его небрежно, кувшин наклонился, и вода из него тонкой струйкой выливалась в чашу фонтана. В полумраке девочка выглядела как живая, только она была совсем маленькой, наверное, это была дюймовочка. Возле стояла удобная скамейка.

Холину очень захотелось посидеть возле дюймовочки, но он вышел из кустов, открыл ключом дверь дворца, опять запер ее и направился к себе в комнату. Ковры скрадывали звуки шагов, и Холину это было приятно - он не любил гулких шагов в пустом помещении

На втором этаже Николай Егорович проверил все двери. Большинство из них было закрыто, очевидно, это были комнаты, ожидавшие приезжих; в двух стояли массивные старинные биллиардные столы; третья, по всей видимости, была читальней, в ней находились мягкие удобные кресла и шкафы с журналами и книгами В этой комнате было очень красивое окно: полукруг почти во всю стену из цветной мозаики. Еще в одной маленькой комнатке стоял теннисный стол.

Одна из дверей вела на балкон, она была открыта, но вход загораживала решетка: очевидно, балкон находился в аварийном состоянии. Когда-то здесь, наверно, танцевали: балкон был очень просторным, пол из кусочков дерева разного цвета и конфигурации; он хорошо сохранился и был скользким от дождя, точно его только что натерли для вальса или мазурки. Весь второй этаж, по всей видимости, когда-то предназначался для гостей графа.

Холин вошел в свою комнату, потушил свет и открыл окно В комнате было довольно светло, хотя небо выглядело абсолютно непроницаемым. Наверно, от близкого, за парком, моря Николай Егорович достал бутылку шампанского, бесшумно, быстро, чтобы не передумать, открыл ее и налил в стакан, взятый с тумбочки.

- С приездом, - сказал он.

Шампанское светилось на фоне темных кустов. Видны были даже пузырьки газа. Наверно, правда свет от моря, минуя парк, просачивался в комнату

- С приездом, и чтобы, значит, все было хорошо.

Холин выпил шампанское и поставил на подоконник стакан. В этот момент небо и парк дрогнули, словно перешли на другой ритм жизни, словно затаились, притихли, словно появились у них другие заботы, более значительные и мудрые, чем были до этого. В санатории выключили свет. В комнате и в парке не стало темнее, но Холин почувствовал, что все вокруг зажило совсем другой жизнью ночной, так отличной от жизни на свету. И сразу, точно он ждал этого момента, по парку прошелестел едва заметный ветерок, тронул крону дерева над дворцом и ушел в сторону моря.

Стало зябко.

Николай Егорович прикрыл окно наполовину, выпил еще шампанского и, раздевшись, лег в кровать. Белье оказалось холодным, но сухим, хорошо выутюженным, и Холин скоро согрелся. Он лежал и слушал звуки дворца. Дворец слегка поскрипывал, постанывал, тихо скреблось в окно дерево, что-то хрустнуло, вздохнуло, вроде бы пробежало на мягких лапах.

И вдруг Холин услышал шаги. Сначала слабые, вроде бы не шаги, а похрустывание старого паркета под толстым ковром, но потом звуки стали явственнее. Кто-то медленно поднимался по лестнице.

Николай Егорович привстал. На площадке между первым и вторым этажами шаги затихли, словно человек отдыхал, потом послышались снова. Холин вспомнил, что не закрыл дверь. Он вскочил с кровати, кинулся к двери, но там ключа не оказалось Не было его ни на тумбочке, ни на подоконнике. Очевидно, когда Холин вошел, он положил его в карман брюк. Николай Егорович схватил брюки, лихорадочно стал шарить в карманах, нащупал ключ, но тут шаги раздались совсем возле двери, и Холин понял, что не успеет...

В дверь осторожно стукнули несколько раз. "Войдите", - хотел сказать Николай Егорович, но голос отказал ему. В полумраке комнаты было видно, как ручка двери медленно опустилась вниз, она опустилась уверенно, без рывков, точно неизвестный не один раз уже проделывал это. Потом дверь заскрипела. Холин хотел закричать, вскочить, броситься к окну, но не мог ни крикнуть, ни пошевелиться.

В щели показалось что-то белое.

- Нет, - прохрипел Холин. Белая фигура вошла в комнату.

- Вы еще не спите? Это была няня.

"Господи, - подумал Холин. - Это же няня".

- Почему вы не включили свет? - спросил Холин.

- Вы испугались?

- Нет, но все же...

- Дворец подключен к наружной линии. Здесь гаснет, как и в парке, - в одиннадцать, - сказала няня.

- Странно.

- Выйдите на улицу. К вам пришли.

- Ко мне? - удивился Николай Егорович. - Кто?

- Какая-то женщина.

- Я здесь никого не знаю. Я только что приехал.

- Я сидела в караулке, пришла какая-то женщина и попросила отвести меня к мужчине, который только что приехал.

- Странно. Очень странно. Вы не шутите?

- Вот еще. Надо было мне подниматься. Она внизу. Я пошла, - няня прикрыла за собой дверь.

Холин быстро оделся и вышел из комнаты. Свет во всем дворце был действительно потушен, но свечение из окон позволяло ориентироваться.

Николай Егорович спустился на первый этаж, осторожно ставя ноги на ступеньки и придерживаясь за перила. Внизу было совсем темно, но он чутьем понял, что там никого нет.

"Странно", - опять подумал Холин, на ощупь пробираясь к входной двери. Он шел растопырив руки, как лунатик. "Кому я здесь могу понадобиться? Может быть, это глупая шутка? Но няня не похожа на шутницу. Она никак не похожа на шутницу".

Николай Егорович нащупал ручку входной двери, нажал и толкнул дверь плечом. Возле крыльца никого не было.

"Ну, начинается, - подумал Николай Егорович тоскливо. - Надо проснуться. Надо немедленно проснуться. А то сейчас начнется черт знает что". Но ничего не начиналось. Просто он стоял на вершине горы, у его ног тлел костер, и в сероватом свете было очень далеко видно, так далеко, что, казалось, видно все море, и даже там, за морем, бог его знает где, роилось множество огоньков.

"Наверно, Турция", - подумал Холин и проснулся.

4

В дверь стучали. Было раннее утро. За окном шел сильный дождь, почти ливень. Ровные струи воды то уходили от окна, то слегка задевали подоконник, и тогда на подоконнике вздувалась светлая лужица, набухала, из нее высовывались щупальца, ползли, извиваясь, по трещинам к краю; и по той щупальце, которая успевала доползти раньше других, лужица изливалась на пол.

Холин встал, открыл дверь, и в комнату вошла вчерашняя няня, а за ней боком продвигался мужчина с чемоданом.

- Я вас разбудила? - спросила няня, улыбаясь.- Доброе утро.

- Доброе утро. Хорошо, что разбудили. Мне снился плохой сон.

- Вот вам товарищ. Говорит, что не храпит.

Няня ушла. Мужчина был в годах, с неприветливым лицом. Он мельком глянул на Николая Егоровича, и Холину стало неудобно стоять посреди комнаты в трусах. Холин надел брюки, обулся и пошел умываться. Умываться было приятно. Умывальник весь светился чистотой, и в нем пахло свежестью. В открытые окна шумел дождь, и пол из натертых плиток темного дерева был забрызган возле окон.

"Наверно, здесь умывались гости графа", - подумал Холин. Он представил себе юную гостью в ночной рубашке, с полосами на щеке от подушки после сладкого сна без сновидений. Как она осторожно умывается под краном, боясь облиться холодной водой и думая о предстоящей прогулке по горам, вдоль моря с приятными ей людьми. А вечером бал при свечах, если будет плохая погода, или на балконе, если будет тепло. Наверно, на балконе было танцевать особенно приятно. Из полуоткрытых дверей приглушенно доносятся звуки музыки, по стеклу скользят тени, колышутся от неровного пламени свечей, которое теребит весенний ветерок; а здесь, на балконе, полумрак, скользкий, пахнущий воском паркет и встающая из-за темных гор большая луна, отбрасывающая на тускло поблескивающий пол пока еще бледные тени деревьев и ажурной ограды балкона...

У юной гостьи от весенних запахов и предвкушения счастливой, долгой, может быть, вечной жизни кружится голова; она перевешивается через ограду, и ей кажется, что если она сейчас прыгнет, то не упадет, а полетит над темными горами, как молодая ведьма.

Ее зовут хмельные голоса, они пугают ее простудой, горячкой, чахоткой. И гостья бежит к ним, боясь простуды, горячки, чахотки, но ни каплю не веря, что с ней что-то может приключиться.

Теперь эти люди давно исчезли, никто не знает их чувств и желаний, и даже, если сильно задуматься, вообще неясно, нужны ли были кому-нибудь их жизни.

Когда Холин вернулся, новый жилец распаковывал свой чемодан. В чемодане лежало очень мало вещей, можно сказать, что чемодан был пуст. Часть вещей человек выложил на свою кровать: мыло, полотенце, бритвенные принадлежности, спортивный костюм. Проходя мимо, Николай Егорович невольно, по детской привычке запускать глаза куда не надо, заглянул в чемодан. Там он увидел белье, шляпу, а сверху почему-то рогатку. Большую рогатку из вишневого дерева. У Холина когда-то была такая отличная рогатка из вишневого дерева, со временем она отполировалась и стала похожа на сделанную из темной бронзы. Эта тоже выглядела сделанной из темной бронзы, но только была очень большой, в несколько раз больше, чем обычно делают мальчишки.

"Чудак какой-то", - подумал Холин, возвращаясь из умывальника; положил принадлежности на край подоконника у своей кровати и встал у окна. Дождь шел с прежней силой. Вода накапливалась на лапах дерева и потом разом срывалась вниз; в пелене дождя она была похожа на летящего, раскорячившегося водяного с белой, опутавшей его бородой и с выпученными глазами. Сильно пахло мокрой хвоей.

- Не утихает, - оказал Николай Егорович.

Сосед что-то буркнул в ответ. Холину он не нравился все больше. Какой-то странный тип. Рогатка зачем-то... Что он, приехал сюда бить воробьев?

- Вы издалека? - опять спросил Холин. Он почему-то испытывал неловкость перед незнакомцем.

- Да.

- Я тоже.

Сосед наконец достал то, что искал, - электрическую бритву, воткнул штепсель в розетку и стал бриться без зеркала, на ощупь.

- Ну, рассказывай, - оказал он.

- Чего рассказывать? - удивился Холин. - Все.

- Я вас не понимаю.

- Поймешь.

- Почему вы называете меня на "ты"? - возмутился Холин. - И вообще, кто вы такой?

Незнакомец продолжал невозмутимо бриться. "Наверно, пьяный. Накачался с утра, - подумал Холин, - Многие приезжают на курорт накачавшись, тем более сегодня суббота. Или чокнутый. Хотя чокнутых сюда не должны пускать".

- Ну так я жду.

"Пойду осмотрю нижний этаж, - подумал Николай Егорович. - Я еще не видел как следует нижний этаж. Пока идет дождь, больше нечего делать".

Холин надел белую рубашку, пиджак, повязал галстук, немного подумал и допил шампанское.

"Надо было бы, по правилам, угостить этого типа, но слишком уж он нахальный. Еще подумает, что я перед ним заискиваю".

Но едва Николай Егорович подошел к двери, тип преградил ему путь:

- Ну, ну, куда...

- Пропустите меня. Что это все значит?

Но тип растопырился перед дверьми. Вид у него был нагловато-угрюмый.

- Ну, ну, сынок, не торопись. Сначала расскажи.

- Да что рассказать-то?

- Вообще. Как живешь.

- Хорошо живу.

- Ну, ну, не ври, сынок. Такой уж и паинька? Холин попытался оттолкнуть нахала плечом, но тот

оказался очень устойчивым, словно привинченным к полу.

- Я вынужден буду... - сказал Холин угрожающе.

- Валяй, паинька.

Холин размахнулся, норовя ударить пьяную морду в в ухо, но тип неожиданно ловко перехватил его руку, сжал у запястья железной клешней и завел Холину руку за спину.

- Так ты еще драться, паинька?

Холин согнулся от невыносимой боли в сердце. Рука почему-то не болела.

- Теперь будешь рассказывать?

- Пустите меня! Я вас знать не знаю! Я пожалуюсь! Вас вытурят отсюда за хулиганство!

- Зато я тебя узнаю, паинька...

Продолжая вывертывать Холину руку, незнакомец достал из кармана рогатку, толкнул Николая Егоровича к стене и ловко прижал рогаткой горло.

- Ну? Теперь будешь рассказывать?

- А-а...-догадался Холин. - Это во сне. Это тебя я вижу во сне. Как я сразу не понял...

- Какая тебе разница, во сне ты или нет? Незнакомец пристроил рогатку поудобнее и слегка

прижал ее.

- Пусти... - прохрипел Холин. Дышать было нечем. Сердце колотилось.

- Вот видишь, паиньке больно.

- Я сейчас проснусь.

- Не проснешься. Ты, дурак, выпил шампанского и, значит, будешь дрыхнуть до утра. А сейчас только три часа ночи. Так что я тебя помучу всласть.

Тип опять прижал рогатку.

- Будешь рассказывать?

- Буду... Пусти... О чем?

- Ты знаешь сам. О чем хочешь. Только не о том, какой ты паинька. Это ты можешь другим заливать, какой ты паинька. Я-то тебя знаю насквозь. Ты убил Лукашова.

- Это во сне. Я разобрался. Я убил Лукашова во сне. Это мне снился такой сон. Это точно.

- Неважно - во сне или нет. Убил во сне - значит, можешь убить иаяву. Зачем ты убил Лукашова?

- Он... Он недостоин жить... Он очень плохой...

- Ну, ну, заговорил... Давай дальше.

- Уберите рогатку.

Незнакомец убрал рогатку. Дышать стало легче, сердце успокоилось.

- Он делает все по правилам... Он не человек, а машина... Запрограммированная машина.

- Врешь. Ты не за это его убил. Ты не можешь простить, что он увел у тебя невесту.

- Он действовал подло. Он все время говорил обо мне плохо. Если человеку постоянно говорить одно и то же, можно поверить. Если человеку каждый день твердить, что он... допустим, индюк, человек в конце концов поверит, что он индюк.

- Хватит философских бредней. Просто ты дерьмо по сравнению с Лукашовым. Ты трепач, болтун, алкаш. Ты что делаешь после работы? Ты болтаешь. Ты пьешь пиво в парке с приятелями, треплешься с ними о мировых проблемах, показываешь, какой ты умный. Потом ты берешь бутылку вина, идешь к невесте и опять треплешься, показываешь, какой ты умный-преумный. А как ты проводишь выходные? Или на рыбалке, где тоже пьешь и треплешься, или в компании, где опять же брешешь, как собака. А как проводит свободное время Лукашов? Он пишет диссертацию. Он не теряет ни минуты. Он читает, зубрит, строчит, лишь бы не отстать от времени, он мечтает даже обогнать время.

- Лукашов - карьерист...

- Что из этого? Карьерист нужен людям. Он не дает дремать ни себе, ни людям. Он обеспечивает семью.

- Мы любили друг друга Мы никогда не мечтали о богатстве. Он развратил ее разговорами о вещах и деньгах...

Человек подпрыгнул, сел на подоконник и стал раскачивать ногой.

- Не развратил, а открыл глаза на смысл жизни. Смысл жизни не в праздной болтовне, а в тихом счастье, семейном благополучии. Ты же не дал ей даже того, о чем мечтает каждая женщина. Ты заставил ее сделать аборт.

- Я не заставлял. Это она сама...

- Ты болтал о том, что ребенок - это конец свободе. Ты забыл, что это для тебя конец твоей праздной свободе, а для нее - начало подлинной материальной свободы Лукашов обещал ей трех детей И он готов был обеспечить трех детей, вывести их в люди. Вот почему она ушла к Лукашову.

- И все равно это машина... Она ушла к машине и будет наказана.

- Она будет счастлива.

- Автомобилист тоже счастлив.

- Болтун. Неисправимый болтун. Все действия, поступки ты подменяешь словами.

- А иначе как разобраться в жизни?

Говоря так, Холин медленно приближался к мужчине. Когда до сидящего на подоконнике человека осталось два шага, он бросился на него и плечом выбросил тело в окно. Человек тяжелым шлепком упал в траву. За ним, зацепившись, полетела бутылка с шампанским.

Холин высунулся в окно Человек сидел под сосной и смотрел вверх. Лицо его было в грязи. Он молчал. У ног, смешавшись с дождем, пузырилось разлитое шампанское.

- Проваливай -закричал Холин. - Ты не существуешь. Ты - сон. Сейчас солнце, а не дождь. Ты попался. Я слышу, как мое лицо прогревает солнце. Я сейчас проснусь..

Холин проснулся. За окном светило солнце; на подоконнике стояла бутылка с шампанским, по еловой лапе прыгала большая серая ворона и кричала отвратительным хриплым голосом. Ее голос был похож на голос человека из сна.

На деревьях шевелились блики Холин сначала подумал, что они от стекол окна, но потом понял, что это играло море

Море звало его, Наконец-то он добрался до моря.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

НА КРАЮ

1

Холин ждал своей очереди к врачу. Впереди него бы" ли два человека: худой мужчина и полная женщина. Мужчина нервно расхаживал перед дверью с горевшей красной лампочкой, бормоча что-то себе под нос и изредка протестующе жестикулируя; женщина же спокойно читала книгу.

"Два извечных подхода к одной проблеме. Бойцовский и философский. Мужчина - боец, женщина - философ. Проблема - возникшая поблизости старуха с косой. А Врач - судья. Может быть, и не судья, но знает приговор".

Загорелась зеленая лампочка. Мужчина рванул на себя дверь, почти вбежал, едва не сбив с ног выходившего старичка. Дверь захлопнулась, как дверца мышеловки. Минут через десять мужчина выскочил из кабинета и побежал по коридору неровными короткими шагами. У выхода он ударился плечом о косяк.

Опять вспыхнула зеленая лампочка. Женщина спокойно закрыла книгу и ушла в кабинет. Она вышла такой же, как и ушла. Ничего не изменилось в ее лице. Только у раскрытого окна она задержалась и чуть постояла; возможно, ее привлекло пение скворца.

Зеленый. Холин тихо нажал на дверь. Дверь открылась бесшумно, так бесшумно, что врач не слышала, как он вошел. Почему-то Николай Егорович думал, что врач будет полная старушка со строгим взглядом и властными движениями, но перед ним сидела еще относительно молодая женщина, чуть тронутая сединой, в очках. Она что-то внимательно читала, шевеля губами. Наверно, изучала историю его болезни. Или запоминала имя-отчество. Врач обязан знать всех своих больных по имени-отчеству. Больным это нравится. Холин деликатно кашлянул и сказал:

- Здравствуйте.

Врач слегка вздрогнула, быстро глянула в его сторону, но тут же нахмурилась и постаралась замаскировать свою секундную растерянность торопливым движением: она резко отодвинула от себя историю болезни все-таки это была история болезни.

- Проходите. Садитесь. Вы Холин? - Да.

Он присел напротив нее на краешек стула.

- Ну рассказывайте, - сказала врач, не глядя на "его. Она продолжала смотреть в отодвинутую историю- наверно, не успела дочитать. В ее голосе была профессиональная доброжелательность.

- Да там все написано, - Холин кивнул на историю. - Коротко и ясно. Инфаркт.

- Сколько вам лет?

- Там тоже написано. Сорок.

- Рано.

- Когда-то надо, - Николай Егорович усмехнулся, Улыбка получилась некрасивой, кривой. Он сам это почувствовал.

- А какая причина? Поволновались? Холин кивнул.

- Поволновался. Производственный конфликт. Смотрите многосерийные фильмы по телевизору про новаторов и консерваторов? Вот и у нас так.

- Вы новатор?

- Нет, консерватор.

- Такой молодой - и уже консерватор.

- С рождения консерватор.

В уголках ее слегка подкрашенных серебристой помадой губ шевельнулась улыбка.

- И все-таки не стоило так волноваться. Вы нужны производству здоровым, а не больным.

- Вы хотите сказать - живым, а не мертвым.

- Можно и так, если хотите. Перед совещанием или неприятным разговором надо принимать успокаивающее. Вы пьете успокаивающее?

- Нет.

- Хорошо помогает валлиум или беллоид.

- Теперь буду пить. Или уже поздно?

- Нет, почему же поздно...

Врач взяла шариковую ручку и принялась машинально вертеть ее на полированной поверхности стола.

- Кроме того, я бы вам посоветовала на ночь отвар трав...

- Простите, как вас зовут? - перебил Холин.

- Антонина Петровна.

Наступила пауза. Получилось как-то не очень тактично. Холин постарался нащупать ее взгляд за стеклами очков, чтобы глазами смягчить свою вдруг вырвавшуюся грубость, но она отвела глаза, стала смотреть на вертящуюся по поверхности стола ручку.

- Кроме того, Антонина Петровна, от меня ушла невеста. Тут уж никакой отвар трав...

- Невеста? - он не думал, что она так растеряется и смутится.

- Ну да. Как говорится, увели прямо из-под носа.

- И вы сильно переживали? - теперь в голосе у Антонины Петровны было уже самое настоящее сочувствие, а не профессиональная доброжелательность.

- Конечно, сильно. Невеста была хорошая.

- Красивая?

- Не в этом дело. Она была бы отличной женой. Есть такие женщины. Они словно бы рождаются для дома, для семьи.

Впервые врач осмотрела его мельком с ног до головы. Взгляд был коротким, но по-женски внимательным, цепким.

- Как же так могло получиться? Вы вроде бы мужчина...- Она поколебалась, подбирая слово. - На уровне...

- Я по натуре философ. А философы, как известно, не создают материальных ценностей.

- Ага, - догадалась Антонина Петровна. - Она погналась за достатком?

- Даже не в этом дело... Просто я растратчик времени, прожигатель жизни...

- Вы пьете?

- Не откажусь при случае. Но дело опять же не в этом... Просто я люблю поговорить, отдохнуть в свободное время, то есть мое свободное время принадлежит лишь мне. А есть люди, которые дорожат каждой минутой, делают что-то полезное. Их свободное время принадлежит семье, обществу. В этом вся разница.

- Он пишет диссертацию?

- Да. Как вы догадались? Она пожала плечами.

- Сейчас почти все пишут. Кроме того он карьерист, подсиживает вас?

- Вы обладаете даром предвидения? Разве наша медицина признала факт предвидения и вам стали читать факультативный курс "Предвидение как результат деятельности коры больших полушарий"?

Она усмехнулась:

- Нет, просто житейский опыт.

- Простите, вы замужем? - Холин сам удивился, как этот глупый вопрос вырвался у него. Он на минуту забыл, что перед ним сидит не просто женщина, а его лечащий врач.

Наступило неловкое молчание. Холин посмотрел на Антонину Петровну. На ее щеки от загорелой шеи медленно наползал румянец.

- Нет, я не замужем. Но я невеста.

Видно, она хотела это сказать шутливо, но получилось как-то очень уж серьезно, почти с вызовом.

Шариковая ручка вырвалась из тонких наманикюренных серебристым лаком под цвет седины - пальцев, покатилась по столу и упала на пол. Оба нагнулись одновременно. Николай Егорович увидел загорелые стройные ноги в белых босоножках... Из босоножек высовывались пальцы с тоже серебристыми ногтями. Он схватил кружившуюся на полу, как змейка, ручку и положил ее на стол. Она тоже распрямилась. Оба сидели красные, смущенные. Седые волосы сбились набок, и из-под них высунулся клочок рыжих волос. "Боже мой, да это же парик! - изумился Холин. - Надо же, ни за что бы не догадался!"

Врач сняла массивные очки и стала протирать их вынутым из халата кружевным платочком.

Женщина в возрасте исчезла. Перед ним сидела девушка лет двадцати трех-двадцати четырех. Симпатичная, загорелая, с хорошей фигуркой. Сидела покрасневшая, растерянная, удивленная, недовольная тем, что разговор с больным получился таким слишком уж вольным и поставил обоих в неловкое положение.

Усилием воли Антонина Петровна оправилась с собой. Она поправила парик, надела очки, согнала с лица улыбку, нахмурилась и снова превратилась в строгую женщину в возрасте.

- Родители ваши живы? - спросила врач официальным голосом.

- Проверяете фактор наследственности?

- Да. Если вы уж настолько эрудированы.

- Нет, они умерли.

- Отчего?

Она взяла ручку и пододвинула к себе листок бумажки.

- Не волнуйтесь. Они умерли не от инфаркта. Так что это у меня не наследственное.

- И все же.

- Отец погиб в финскую, а мать подорвалась на мине. Уже после войны. Поле было не очень чисто разминировано.

Антонина Петровна отодвинула листок. Видно, она не ожидала такого ответа.

- Да... это очень печально, - сказала она. - Значит, ко всему прочему у вас было трудное детство?

- Прилично трудное. Голод, умер брат, приходилось много работать, побираться. Так что мой инфаркт закономерный, так сказать, честно заработанный.

Помолчали. Она по-прежнему смотрела не на него, а в сторону истории болезни.

- Вы уже устроились? - спросила Антонина Петровна.

- Временно. Во дворце.

- Это не годится. - Врач взяла листок и что-то быстро написала. - Вот, возьмите. Отдадите администратору. Мы вас устроим в наш самый лучший корпус. Прямо у моря.

- Спасибо. - Холин встал.

- Подождите, я прослушаю вас.

- Но мы и так уже долго... Наверно, очередь...

- Раздевайтесь.

Он разделся до пояса. Она встала, взяла стетоскоп. Она оказалась ниже его ростом, несмотря на каблуки. На своем плече Николай Егорович почувствовал ее дыхание

- Повернитесь спиной. Не дышите... Можете дышать...

- Спасибо вам. Вы такая добрая. Даже дышать разрешаете.

Но она не приняла шутки.

- Завтра я дежурю. Придете утром в это же время. А сейчас мои рекомендации такие. Больше гуляйте. Но не переутомляйтесь.

- Спиртного ни грамма, - напомнил Холин.

- Ни грамма. Познакомьтесь с кем-нибудь.

- С женщиной? Небольшое курортное приключение?

- Не обязательно. Но интересная компания вам не повредит. Во всяком случае отвлечет. Желаю всего хорошего. До завтра.

У дверей он задержался.

- Передо мной у вас были мужчина и женщина. Я за ними наблюдал. Они такие разные... У них серьезно?

- У мужчины - нет. У женщины - да.

- До свидания.

- Всего хорошего. Завтра я жду вас.

- До завтра.

- До завтра.

Он вышел и бесшумно прикрыл за собой дверь. Он чувствовал, что она смотрит ему вслед.

* * *

В коридоре Холин столкнулся с девушкой, которая ночью провожала его во дворец. Она узнала ночного гостя. Улыбнулась широким круглым лицом.

- Нашли тогда столовую?

- Нашел. Указания были точными.

- Вы от Антонины Петровны?

- Да.

- Это моя начальница. Я у нее сестрой работаю. Девушку так всю и распирали молодость и здоровье.

Халат был ей тесен, топорщился со всех сторон, и оттого девушка казалась вся какой-то угловатой, точно рояль под чехлом.

- Как вас зовут?

- Яна...

- Милая Яночка, вы не проводите меня к администратору? Из вас получается чудесный проводник. Или вы сильно заняты? Девушка вспыхнула.

- Провожу. Это совсем близко, в соседнем корпусе. Пойдемте.

Она решительно зашагала вперед. Холин пошел следом. Непослушный халат от быстрых движений лез вверх, обнажая крепкие, налитые ноги. Яна сердито одергивала халат, чувствуя, что Холин смотрит, старалась отвлечь его внимание разговором:

- Вы хорошо спали?

- Неплохо. (Знала бы она про человека, душившего его ночью рогаткой.)

- Позавтракали?

- Позавтракал.

- Нравится вам, как у нас кормят?

- Ничего.

- У нас повар хороший. Мы его из Ялты переманили. Он там в кавказском ресторане работал. Когда в меню будут шашлыки, обязательно закажите. Не отличишь от настоящих.

- Непременно закажу, - пообещал Николай Егорович.- Только мне шашлыки не положены.

- Ничего... Один раз можно. Я вам устрою.

Они вышли из корпуса и стали спускаться по аллее вниз к небольшому, очевидно административному, зданию. Сейчас они шли рядом, и Яна вздохнула с явным облегчением. Но теперь халат мучил ее спереди, и девушка, смущаясь, расстегнула его, освобождая большую грудь в ярко-красной кофточке.

- Вы издалека?

- Да.

- С чем?

- Инфаркт.

- Ну... такой молодой... - Она с любопытством посмотрела на него, словно инфаркт был невесть какая заслуга; Холину даже показалось, что Яна ожидала увидеть на его груди орден.

Дальше шли в молчании. Яна почтительно поглядывала на наго.

- А что, - спросил Николай Егорович, - Антонина Петровна хороший врач?

Девушка тряхнула рассыпанными по плечам белыми крашеными волосами.

- Очень, - сказала она горячо. - Очень.

- Но она, по-моему, еще совсем молодая.

- Ну и что? Она врач от рождения. Она душой лечит, а не лекарствами!

- Давно она у вас?

- Нет, первый год. Только что из института.

- Ого! И сразу в "наркомовский". Наверно, рука есть?

- Никакой руки! - Яна сердито посмотрела на Холина. - Своим трудом. Институт она кончила на пятерки и поступила в заочную аспирантуру. Вот она какая! И все у нас ее здесь любят. - Девушка понизила голос.- Через два года наша заведующая на пенсию уходит. Она, наверно, заведующей будет.

Холин присвистнул.

- Ну и дела! Совсем еще девчонка - и заведующей. А жених у нее кто?

Яна даже остановилась.

- А вы откуда знаете?

- Сама рассказала.

- Ну вы и жук! Ох, простите, вырвалось...

- Ничего, ничего. Врач?

- Как же так... она вам сразу..

- А я умею расспрашивать. Врач? Яна оглянулась и понизила голос:

- Если она уж сама вам рассказала... Он у нее натуральный доцент...

- Как это понять? - удивился Холин

- Ну... теперь натуральный, еще недавно был на должности, а без диплома. Они скоро должны пожениться. Они этой зимой должны были пожениться, но он защищаться должен был, и они отложили до лета.

- От кого защищаться? - сделал Николай Егорович вид, что не понял.

- Диссертацию защищать... Ах, вы шутите, - Яна обиженно насупилась.

- Ну... ну... это я так... Глупый юмор. Я обладаю чувством глупого юмора. - Холин дотронулся до руки девушки. Рука была полной, упругой, горячей, словно утюг. Николай Егорович даже отдернул руку, как от горячего утюга. - Ну у вас и тело!

- А что? - испуганно спросила девушка.

- Да так...

- Плохое?

- Мне нравится.

- Нравится... Ничего вам не нравится... Я слишком полная, потому что торты и пирожные люблю. И все молочное.

- Это у вас такая конституция, - утешил Николай Егорович. Наследственность крепкая. И детство было лучезарное.

- Вы любите полных?

- Ну не совсем чтобы...

- Обратили внимание, какая у Антонины Петровны фигурка? Закачаешься! А ножки! Будь я мужчиной, я бы с ходу в нее влюбилась. А то я... Дружила я с одним. Так он знаете как меня прозвал?

- Как?

- Бидоном со сливками.

- Мерзавец.

-- Нет... он хороший... Это я... Я с первого мая сажусь на диету. Буду пить один чай без сахара с огурцами.

- А почему с первого мая?

- Так... Жарко будет. В жару легче голодать. Да и огурцы свежие пойдут.

- Почему именно с огурцами?

- Огурцы жир растворяют. Разве вы не знаете? Вот мы и пришли. Первый этаж - сразу направо. Я пошла. Вам когда Антонина Петровна назначила? Завтра? Она завтра дежурит, а я только до обеда. Мы в горы пойдем. Я, когда в горы хожу, сразу полтора килограмма сбрасываю. Пошла... Только вы не смотрите мне вслед. Ладно?

- Ладно. А почему?

- Сзади я еще толще кажусь.

- Откуда вы взяли?

- Так. Знаю. Идите.

Николай Егорович пошел. У крыльца он все-таки не выдержал и оглянулся. Яна стояла на месте и грозила ему пальцем.

- Вот... А обещали... Я "вам укол болезненный сделаю. Будете знать!

* * *

Пятый корпус, куда поселили Холина, действительно стоял возле самого моря, почти на краю обрыва. Было, видно, недавно построили. Еще пахло краской, все сияло: стены, полы, окна. Мебель выглядела тоже так, словно только что из магазина. Она была выдержана в радостных тонах: красном, коричневом, синем.

- Финская, - с гордостью сказала дежурная, подвижная седая старушка. По спецзаказу. Вы уж поосторожнее с нею. Хорошо?

- Хорошо, - пообещал Николай Егорович.

- Да вас сразу видно-аккуратный и непьющий. А другие... не приведи господь... Вроде бы и не больные. Приехать не успеют, скорей за бутылку да за курево, Льют, жгут, ногами топчут. Сходите для любопытства в первый корпус. Три года назад такую же мебель завезли. А что осталось? Каркас и лохмотья.

- Каркас и лохмотья?

- Ну да! Каркас и лохмотья, - почему-то обрадовалась старушка удивлению Холина. - Как животные, волками обглоданные. И диваны, и стулья, и кровати.

- Я буду очень бережно относиться к мебели, - торжественно заверил Николай Егорович.

- Да я уж вижу. Приличного человека сразу отличишь.

Они дошли до тридцать шестой комнаты. Старушка открыла ее ключом.

- Вы первый.

- На двоих?

- На двоих. Сегодня второго подселят. Хоть бы тоже приличный попался. О господи! - вздохнула дежурная. - Каждый раз волнуюсь, когда новенького привозят. Лишь бы не куряка попался. Вы-то сами куряка?

- Нет, не куряка.

- Слава тебе богу! И себе хорошо, и людям. Я думаю- злейшего врага людям, чем куряка, нет на свете. Мало - сам себя угарным газом травит, так других задушить норовит, не говоря уже о мебели. Особенно о полированной. Вы вот человек образованный, скажите, что с ними, с куряками, происходит? Как полированную мебель куряка увидит, так и норовит в нее цигаркой ткнуть. Почему бы это, а?

- Инстинкт, наверно.

- Какой же это может быть инстинкт?

- Ну... не знаю. Возможно, это им пепельницу напоминает.

- Господи! Тыщерублевый гарнитур - пепельница? Да не то они сумасшедшие - эти куряки? И две пепельницы я на каждого куряку ставлю.

- Ну это я так предположил.

- Вот цигаркой ткнул. Вот и вот. На боку, - старушка показала места ожогов на полированной поверхности шкафа. - Какая же это пепельница, если пепел вниз падает? Ну, отдыхайте...

Дежурная ушла. Холин огляделся. Комната была большая, светлая, вся залитая утренним солнцем. На окнах плясали зайчики от шумевшего рядом моря.

Николай Егорович вышел на балкой. Море было почти под балконом. Солнце стояло еще не очень высоко; его лучи косо падали на маленькие волны, отражались, дробились; вода, солнце, небо смешивались, все кипело, бурлило, сверкало, мельтешилось; казалось, в котле варится какой-то необыкновенный сказочный напиток.

"Наверно, так выглядит живая вода, - подумал Холин. - Смесь из солнца, моря, ветра и неба..."

Он постоял на балконе, слушая легкое утреннее дыхание моря и глухой шум старых сосен под обрывом. Кроме этих звуков, больше ничего не было слышно; только едва доносился приглушенный расстоянием женский смех, но смех был таким легким, естественным, что не нарушал природных звуков, вплетался в них, и казалось, что он рождался тоже из ветра и кипения света в море.

Пахло водорослями, хвоей, мокрым камнем, высохшим на солнце прошлогодним ковылем и белилами - от покрашенных дверей, окон, стен, лоджии. Все это создавало впечатление чистоты, свежести, покоя...

У Холина сладко сжалось сердце. Он постоял неподвижно, закрыв глаза, подставив лицо солнцу.

"Выкарабкаюсь, - подумал Холин. - Надо выкарабкаться..."

Лицу стало горячо. На глаза давили тяжелые горячие красные слитки. Николай Егорович с трудом разлепил веки и передвинулся в тень от стены лоджии. Сразу повеяло ветерком, изменились запахи, Теперь пахло холодным грибным дождем, снегом, прихваченными в саду первым морозцем астрами, только что постиранным в реке бельем, но не с мылом, а с белой глиной, как стирали во время войны...

Николай Егорович перегнулся через балкон и посмотрел влево. Старый парк, изрезанный аллеями, проткнутый лужайками, на которых стояли мраморные скульптуры, желтели клумбы, пускали струи фонтанчики. Белели корпуса санатория; кое-где неторопливо гуляли больные, спешили люди в белых халатах.

Направо парк переходил в лес. Одной стороной лесопарк круто взбегал вверх, и там, высоко, у самого неба, спокойным светом светились церквушка и еще какое-то здание, едва видное среди деревьев; другая сторона полого спускалась к морю, переходила в узкий длинный пляж, желтой подковой охватывающий зеленое море, словно обруч волос модницы, решившей покраситься в необычный цвет. Из леса высовывалась какая-то вышка, а от берега устремлялась в море каменная дорожка, увенчанная башенкой, это был маяк-сразу догадался Холин. Отсюда строения совсем казались крошечными игрушками.

Казалось, если одной рукой снять со скалы церквушку и непонятное строение, а другой захватить вышку и маяк, то пейзаж в целом от этого ни капельки не пострадает, даже выиграет, станет девственным, каким он и был миллионы лет назад и каким, может быть, станет, если человек прекратит существовать как вид. Холин читал недавно повесть одного японского писателя, где высказывалась мысль, что скоро человек перестанет существовать как вид, а на земле останутся лишь две цивилизации: деревья и киты. Деревья и киты, утверждал японский писатель, - это цивилизации, которые мы никак не можем понять.

"Надо сходить посмотреть и маяк, и вышку, и церквушку, и то непонятное строение, - подумал Холин.- Пока деревья и киты не захватили их. - Холин усмехнулся. - Или пока я сам не умер. Это уж наверняка случится быстрей. Надо завтра же успеть что-нибудь посмотреть".

Николай Егорович зябко передернул плечами - в тени было холодно, и снова выдвинулся на солнце. Солнце едва заметно переместилось вправо, и картина с кипящей живой водой немного изменилась. В слепящем вареве появились темные пятнышки, которые кружились в нем, словно действительно их будоражило струями воды; сам котел слегка потускнел и немного вытянулся в сторону балкона и стал напоминать короткую лунную дорожку в небольшом лесном озере, заросшем камышинками, в тени которых прятались русалки и кикиморы.

Ощущение лесного лунного озера было столь сильным, что Николай Егорович вдруг явственно ощутил запах раздавленной его ногами сочной травы, родниковой воды, настоянной на прошлогодних листьях, мокрой от росы спелой ежевики, запах тины, лягушек, дыма от костра... На третьем курсе института однажды в выходной они ночевали на берегу вот такого озера, и Холин влюбился в девушку, которую привел с собой его сокурсник. Они ушли от костра к озеру, почти всю ночь бродили по берегам, утопая в грязи, Холин рвал и дарил девушке какие-то болотные цветы, они целовались и под конец поклялись друг другу в вечной любви. А потом на него напал сокурсник, который выследил их, ранил Холина перочинным ножом в щеку, насмерть перепугался вида крови; сокурснику стало плохо с сердцем, они вдвоем с девушкой тащили его почти два километра до палатки.

Потом сокурсник стал доцентом, девушка вышла замуж за продавца магазина "Мясо-рыба", а у Холина навсегда остался шрам на правой щеке. Николай Егорович потрогал шрам. Пожалуй, изо всей этой истории выиграл лишь он один; после ранения, со шрамом, лицо его приобрело мужественный оттенок.

- Можно?

Послышался скрип двери, чье-то дыхание, стук тяжелого предмета, со всего маха поставленного на пол.

- Есть тут кто-нибудь?

Николай Егорович выглянул в комнату. В коридорчике стоял высокий человек в коричневом плаще, в коричневой шляпе, с коричневыми усиками и тряс правой ладонью.

- Уф! Не могли лифт сделать! Всегда чего-нибудь да забудут. У нас в одном доме туалеты забыли сделать. Въехали люди, а туалетов нет Потом метались до утра по всему городу. Вот была умора!

Человек был тощий, скуластый, черный лицом. На вид он был старше Холина, но ненамного.

Новый жилец снял, повесил на вешалку плащ, шляпу и оказался в полосатом коричневом костюме, при галстуке в крупный горошек. Костюм ладно сидел на нем.

- Ну, давай знакомиться, - человек протянул черную широкую ладонь. Георгий. Можно просто Жора Давай сразу на "ты", а? Все равно рано или поздно придется, так лучше уж сразу. Не люблю я это "выкание".

- Ну что ж, давай. Николай, - Холин пожал протянутую руку. Рука оказалась крепкой.

- Ты откуда?

Холин назвал свой город.

- А я из Казахстана. Наполовину русский, наполовину казах. На стройке вкалываю. А ты?

- На заводе.

- Один черт. Производство. Это хорошо. А я боялся - с канцелярией поселят. Я канцелярию не люблю, хотя понимаю, что дело нужное. Ты куришь?

- Нет.

- Это плохо.

- Почему?

- У некурящих развивается комплекс неполноценности.

- Никогда не слышал о такой теории.

- И не услышишь. Это моя теория. Суть ее вот в чем. Курящий все время занят. То достает сигарету, то чиркает спичкой, то затягивается, то дым выпускает; он все время, как говорится, при деле. Ему некогда копаться у себя в душе. А некурящий все время в свободное время копается, ищет, анализирует, сомневается и неизменно докапывается до чувства собственной неполноценности. Ну как теория?

- Надо проанализировать.

- Давай. А я пока чемодан распакую.

Жора схватил чемодан и поволок его к своей кровати. Чемодан был очень тяжелый.

- Камни со стройки? - спросил Холин.

- Ага. Ты обладаешь чувством юмора?

- Плохим.

- Не камни. Сейчас увидишь -Жора рывком бросил чемодан на кровать. Слушай, у нас что, дежурная с приветом?

- Что случилось?

- Закурил я в холле, как она психанет. Как стала меня поливать, даже в бред впала. Про мебель какую-то стала плести, полированный шкаф, дырки в шкафу, пепельницу какую-то. Я задом, задом и как рвану по лестнице. Не люблю психов.

- Это она за наш шкаф волнуется, - пояснил Холин. - Кто-то принял шкаф за пепельницу.

Жора осмотрел шкаф.

- Действительно... Какой-то гад тушил сигареты. Пьяный был. Точно, пьяный У пьяного все плоскости смещаются. Вот ему и показалось, что-то внизу блестит. Он и ткнул окурком. Думал, пепельница. Ну нам это не грозит.

- Не балуешься?

- Стараюсь.

- Здоровье?

- И это тоже. Но главное - я заводной Если заведусь... Лучше не заводиться.

- Это точно. Заводиться - последнее дело.

- Тоже бывает? - Бывает...

- Ты с чем сюда?

- Инфаркт. Жора присвистнул.

- Ну, даешь.. Сколько лет? - Сорок. Инфаркт помолодел.

- Не настолько же. Мне это не нравится Производственный, хоккейный или домашний?

- Всего понемножку. А у тебя что?

Жора достал из кармана ключик и принялся возиться с чемоданом.

- У меня, брат, тоже не сахар. Сердце останавливается. Ночью. Бьется реже, реже, а потом и вовсе остановится Вскочишь, раскачаешь его, запустишь, глядишь- опять застучало. Вроде бы как сломанный будильник. Встряхнешь - он и пошел. Ты ночью встаешь?

- Встаю.

- Часто?

- Раза два.

- Я тебя прошу, включай свет и смотри на меня. Если лежу синий - хватай и тряси, пока не проснусь. А дальше я уж сам.

- Веселенькое дело.

- А что сделаешь? Идет?

- Идет .. А врачи что говорят?

- Утешают. Говорят, умрешь легкой смертью. Заснешь и не проснешься. Я, когда узнал, страшно огорчился, нечестно как-то получается. Ты умер и не знаешь, что умер. Не по-человечески как-то Если уж умирать, так знать надо хотя бы за полгодика, чтобы наставление ближним дать., завещание составить, гульнуть как следует, так сказать, дать банкет по случаю ухода в лучший мир. А то заснул - и не проснулся. Скучно и неинтересно, а они утешают. Так что ты, Коля, буди, не стесняйся, меня ночью. Будем трясти мой будильник, пусть стучит. Верно?

- Пожалуй, верно. Належаться успеем.

- Я тоже так считаю.

Жора открыл наконец свой загадочный чемодан, и взору Холина предстала удивительная картина. Чемодан был полон бутылок с коньяком, переложенных какими-то темно-коричневыми жгутами.

- Ого! - вырвалось у Холина. - Вот это запасец!

- Это я не для себя, - пояснил Жора. - Это для дам.

- Для каких дам?-удивился Николай Егорович.

- А с которыми знакомиться буду. Я страшный бабник.

- Вот как...

- Да.. Я жуткий бабник, - Жора протянул Холину скрюченную штуковину. На, пожуй - это сушеная дыня.

Николай Егорович недоверчиво взял брусочек, похожий на корень какого-то дерева.

- Жуй, жуй. Не бойся. Сильная штука Поднимает тонус. Особенно если перед этим стакан коньяку тяпнешь. Сразу жить хочется. Налить?

- Нет, спасибо.

- Боишься завестись?

- Да нет... как-то с утра...

- С утра только и пить День становится длинным-предлинным, а конец в дымке. Конца вроде бы и не видно вовсе. Как в детстве. В детстве конца не видно. Ну ладно, не хочешь - не надо. Подождем настроения. Настроение лишь дамы дают. Кстати, как тут насчет дам?

- Не знаю...

- Не интересуешься?

- Да так... Когда как...

- Зря. Очень отвлекает от самокопания и предотвращает наступление комплекса неполноценности. Ну, как дыня?

- Вкусная.

Холин с удовольствием жевал коричневый корень. Дыня пахла пыльным полем, горячим солнцем и полынью. Возникала картина бескрайнего, дрожащего в знойном мареве простора, усеянного желтыми, потрескавшимися валунами. По полю медленно движутся женщины, срывают, поднимают на руки горячие валуны, прижимают их к груди, как младенцев...

- Это ваши?

- Не... Друг прислал из Туркмении. Специально для угощения дам.

- А коньяк ваш?

- Коньяк наш. Перед отъездом ящик купил. Все равно чемодан забивать чем-то надо. Барахла у меня нет. Я барахло не люблю. Да и дамам, между нами говоря, барахло до лампочки. Им бы человек был повеселей. Перед веселым человеком ни одна дама не устоит. Это я точно тебе говорю. Дамы не любят сосредоточенных. Пусть ты самый что ни есть раскрасавец мужчина,. а если сосредоточенный, то она к тебе с отвращением. Поверь мне. Это опыт. Пожалуй, самое ценное, что я накопил в жизни. Вот так-то, Коля.

Жора принялся вынимать бутылки из чемодана и ставить их в шкаф.

- На случай какой проверки, - подмигнул он. - В чемодан могут заглянуть, а в шкаф не догадаются. Простая психология. Чемодан - предмет чужой, а значит, подозрительный, шкаф же животное свое, а значит, ему больше доверия. Верно?

- Возможно.

- Не возможно, а точно. Ты был у врача?

- Был.

- Я тоже. До понедельника мы вольные птицы.

- Мне завтра утром опять идти.

- Зря. Чем больше с врачом в контакте, тем хуже. Он привыкает тебя лечить, а ты лечиться. Устанавливается такой нехороший контакт. Ты мне - я тебе. А в результате что? Он думает о тебе, а раз он думает о тебе, то ты думаешь о нем. А раз ты думаешь о нем, то думаешь о своей болезни. А раз думаешь о болезни, то думаешь о смерти. А раз думаешь о смерти, то сам приближаешь ее. Логично?

- Вполне. Это тоже опыт?

- Да. Я так все и сказал своему эскулапу.

- У вас Антонина Петровна?

- Нет. У меня мужик. Иосиф. Бородатый такой, большой, как разбойник. Я ему свою теорию выложил, он с ходу понял и отпустил с миром. Я вообще эскулапов мужиков больше люблю. Ему можно напрямую все выложить. А с эскулапками нужна дипломатия. Ти-та-ти да та-та-та...

- Но зато женщины внимательнее, нежнее, добрее. Жора даже остановился, прижав бутылки к пруди, и

замахал свободной рукой.

- Выбрось! Выбрось из головы еретические мысли! А то так недолго и влюбиться во врачиху!

- А что, разве нельзя?

- Самое страшное, что может быть!

- Почему же?

- Ну как же! Глупый ты, что ли? Как же ты будешь с ней миловаться, если она насквозь тебя видит? Печенку там, селезенку, кишки!

- Мало ли что... Привыкнешь.

- Никогда не привыкнешь. Врач - это ходячий рентген. Разве можно привыкнуть к рентгену? Миловаться с рентгеном... Уж уволь, брат Николай. Нам чего-нибудь попроще, потемней. Слушай, двигаем сейчас на пляж. Не будем терять драгоценного времени! Знакомиться, знакомиться и еще раз знакомиться! Пока не расхватали. Народ тут ушлый. Знает, что любовь продлевает жизнь. Наш заезд был большой, так что, может быть, не всех еще порасхватали. Боже мой, двенадцатый час! Два с лишним часа уже идет кадрение! Придем к шапочному разбору! Останутся одни лахудры!

Жора засуетился, захлопнул чемодан, бросил его под кровать, выбежал на балкон, свесился вниз, вглядываясь в пары, словно собирался предотвратить "кадрение", потом схватил шляпу и крикнул:

- За мной, брат Николай! Вира помаленьку, майна! Холин, невольно поддавшийся возбуждению, исходящему от соседа, выбежал следом за ним. Жора уже топотал где-то на первом этаже.

- Дверь! Дверь закрой, куряка! - послышался гневный голос дежурной. Видно" антиникотинная старушка с первого взгляда невзлюбила взбалмошного строителя.

* * *

Они быстро шли по пляжу. Пляж был длинный, но очень узкий. Метров пять-шесть, и чистый желтый песок упирался в отвесную скалу, в которой кое-где были прорублены ступеньки или виднелись ржавые канавки - по ним, наверно, стекали в море дождевые потоки. Море было спокойным, оно лениво шевелилось, иногда лишь вздыхало, приподнималось и облизывало горячие валуны на самом краю пляжа. Потревоженные сонные валуны недовольно шипели, снова высыхали, и море опять слизывало сухость влажным языком. Не поймешь - то ли настойчивая злая шутка, то ли нежная забота матери о чистоте своих детенышей.

Но в шторм, видно, море бушевало на пляже вовсю. Даже скала имела шрамы и едва затянувшиеся раны. Несколько деревьев сорвались с обрыва и лежали у основания скалы вместе с комьями земли, из которых в разные стороны, как щупальца, торчали корни. Деревья остались живы - на них уже набухали почки, а на одном даже какие-то птицы начали вить гнездо.

Народу на пляже было много. Большинство по двое, по трое прогуливались вдоль кромки моря, некоторые одиночки стояли в задумчивой позе, вглядываясь в море, которое слепило как зеркало, но многие уже открыли купальный сезон. Вдоль пляжа, словно разбросанные взрывом, лежали тела, мужские и женские, но преимущественно женские; в купальных костюмах, белые, розовые, смуглые, сухие, мокрые, толстые, худые, стройные.

Жора быстро шел по пляжу. Холин едва поспевал за ним.

- Нет! Нет! Не то! - время от времени говорил строитель. - Слишком толста! Это бабушка! Привет нашим предкам! Эта ничего, но уже закадрена. Ага... Стоп! Чуть не проскочили! Сдай немного назад, брат Коля!

Они вернулись назад и остановились возле лежащей лицом вниз блондинки. Блондинка распласталась в купальном костюме на банном полотенце, спрятавшись от холодного ветерка с гор за огромным валуном. Рядом с ней были небрежно разбросаны солнцезащитные очки, журнал, пляжная сумочка.

Несколько секунд Жора внимательно рассматривал блондинку, потом поднял вверх палец.

- То, что надо, - прошептал он.

- А лицо? -тоже шепотом спросил Холин.

Строитель махнул рукой и на цыпочках стал подкрадываться к женщине. Но она услышала его шаги, привстала, щурясь на солнце.

- Вы не скажете, сколько времени? - быстро спросил Жора. - А то мы опаздываем.

- Куда же вы, интересно, опаздываете? - довольно доброжелательно спросила блондинка.

- На коктейль.

- Ах, на коктейль. В луна-бар?

- Солнце-бар, не путайте с солнцедаром. Как вы смотрите прогуляться на коктейль?

- Вы очень любезны, но я не люблю коктейли.

- Мало ли что не любите. Это процедура. Я имею в виду кислородный коктейль. А вы что подумали?

- А я подумала - из шампанского и коньяка.

- Так это называется "бомбочкой". Я бы так и сказал: "Девушка, можно вас на "бомбочку".

Разговаривая с Жорой, блондинка пристально смотрела на Холина. Холин тоже смотрел на нее. Николай Егорович узнал ее, а она узнала его. Это была Мальвина. Соседка по купе, кукольный режиссер, Мария Петровна из сна.

- Здравствуйте, - сказал Холин.

- Здравствуйте, - ответила Мальвина. Жора слегка опешил.

- Что это значит? - Строитель недовольно посмотрел сначала на одного, потом на другого.

- Это значит, милый, разговорчивый юноша, что мы знакомы, - сказала Мальвина. - Да садитесь, молодые люди, не стойте мрачными черными тенями. Зачем вы явились на пляж в темных костюмах, как на официальный прием? Женщина подвинулась, освобождая место. Место было на одного. Холин сел. От Мальвины пахло разогретым телом, кремом и морем. Жора прислонился к валуну и стал саркастически смотреть на эту парочку: одна в купальном костюме, другой в парадном черном костюме при галстуке.

- Как вы сюда попали? - опросил Холин, стараясь не смотреть на полуобнаженную Мальвину. Он уже отвык от подобных картин. - Вы же ехали подготавливать гастроли.

- Этим я сейчас как раз и занимаюсь.

- Я и не знал, что подготовка идет таким образом. Мальвина рассмеялась.

- У меня здесь центр. Гастроли будут по санаториям. Я их должна все объездить, а здесь мне выдали комнатку. Главврач знакомый, любит куклы.

- Каких он предпочитает, блондинок или брюнеток? - подал реплику Жора.

- Блондинок.

- Я так почему-то и подумал, - Жора кивнул и опять принял саркастическую позу.

Мальвина взяла журнал, машинально полистала его.

- Да... Жизнь полна неожиданностей... Кто бы мог подумать...

- Я вас видел во сне, - сказал Холин. - В ту ночь, в поезде. Даже во сне узнал, как вас зовут. Интересно, совпадет или нет. Мария... Мария Петровна...

Мальвина удивленно глянула на него.

- Мария Викторовна. Бывает же... А ну-ка расскажите сон.

Холин рассказал сон, опустив убийство Лукашова. Мария Викторовна слушала с интересом, не перебивая, потом сказала задумчиво.

- У меня действительно жила мама в этих краях. Сейчас она умерла. Может быть, я разговаривала во сне, и вы услышали... тоже во сне...

- Возможно.

Она покачала головой.

- Как хорошо, что мы встретились, а то я бы никогда не узнала про такой интересный сон. Кстати, я так и не знаю, как вас зовут.

Жора отделился от камня.

- Может, хватит про сны, а, братья и сестры? Давайте придумаем что-нибудь поинтереснее.

Главреж посмотрела на него:

- Например?

- Ну, например, пойдем гулять вдоль моря... Вы возьмете свою соседку... У вас есть соседка?

- Есть.

- Она хорошо сохранилась?

- Неплохо для своего возраста.

- На сколько тянет?

- Кило или лет?

- Лет.

- Под восемьдесят.

- Отпадает, - быстро сказал Жора.

- Почему же? Она интересный собеседник. Много видела. Врач-окулист... Мальвина не улыбалась.

- Тем более отпадает. Ладно, слегка видоизменим план. Гуляем пока втроем, а там видно будет.

- Гуляем, и все? Это скучно.

- Гуляем... ну еще пьем коньяк и закусываем сушеной дыней.

- Я не пью.

- Инфаркт, диабет, гепатит, хронический алкоголизм?

- Предубежденность.

- Да... Это самое серьезное. Тогда сделаем так. Гуляем, едим дыню и запиваем коньяком. Как компотом. Это можно?

Мария Викторовна рассмеялась.

- Ну и хитрец вы. Запивать, конечно, можно.

- Тогда побыстрее одевайтесь - и в путь. Главреж не спеша стала собирать свои вещи в сумку.

- У меня создалось впечатление, милый юноша... Кстати, вы даже не представились.

- Георгий. Можно просто Жора. Почему вы упрекаете меня, а его нет? А он ухитрился ехать с вами несколько суток и не представиться.

- Он еще не опытный, а вы, по всему видно, закоренелый. Так вот, милый юноша, у меня создается впечатление, что вы спешите жить.

- У вас сложилось совершенно правильное впечатление. Я ценю каждую минуту. А вот вы прожигаете свою жизнь. В буквальном и переносном смысле. Вы часами жаритесь на солнце. А кому это надо? Никому. Ни вашему организму, ни окружающим.

- Я хочу быть красивой.

- Вы и так красивы.

- Где доказательства?

- Первое доказательство, что я прошел мимо десятков тел и остановился возле вашего. Остальные доказательства вы получите позже.

- Вы очень самоуверенны... Почти нахальны... Отвернитесь.

Жора и Николай отошли в сторону и деликатно повернулись к Мальвине спиной.

- Класс, - сказал Жора. - Немножко рыльце свиноватое, но зато все остальное... Но и к рыльцу как-то привыкаешь... как-то привыкаешь... Своеобразное рыльце. Притягивает. Чур, моя.

- Почему это твоя? - запротестовал Холин. - Я с ней первый познакомился.

- Мало ли что первый познакомился. Я, может быть, с половиной женщин Алма-Аты первый познакомился. Так что теперь, мне считать Алма-Ату своим гаремом?

- Ты на меня Алма-Атой не дави.

- Я остроумней. Она на меня больше реагирует, чем на тебя.

- А я про нее сон видел и ее мать видел. Она очень растрогалась.

- Мало ли я про кого сон вижу. И матерей, и сестер, и двоюродных братцев. Так что из того? Объявлять этих дам своей собственностью?

- Значит, дуэль?

- Другого выхода нет.

- На чем деремся?

- На коньяке. Кто кого перепьет.

- Опасно. Можно не заметить, как очутишься в лучшем мире. А это нам обоим сейчас ни к чему.

- Да... Это верно... Тогда на чем же?

- Может быть, на дыне? Кто больше съест.

- Дыню жалко... Съедим чемодан, а потом чем закусывать?

- Верно... Соперники задумались.

- А пусть она сама из нас выберет, - сказал Холин.

- Верно... А как?

- Давай так... Пойдем вместе куда-нибудь подальше... Ну, допустим, на маяк. А потом молча разойдемся в разные стороны. За кем она побежит, тот и победил.

- Голова! - обрадовался Жора. - И смертельного исхода не будет, и дыня цела, и погуляем, маяк посмотрим. Молодец, честно говоря, не ожидал. Начинаешь обтесываться. Сказывается мое присутствие.

Сзади раздался шорох.

- Можете смотреть.

Они оба разом оглянулись. Возле них стояла изящная женщина в кремовом костюме. Желтые волосы разбросаны по плечам, через руку переброшен легкий светлый плащ, на лице большие черные очки.

- Ух, ты! - вырвалось у Жоры.

- Нравлюсь? - Мальвина медленно повернулась кругом, давая собой полюбоваться.

- Лопух, - сказал Жора. - Огромный червивый лопух! Ехать двое суток с такой женщиной и отпустить ее просто так. Не узнать ни имени, ни адреса. Это только самый распоследний дурак... Сон... Вместо того чтобы целовать такую красавицу, он смотрел про нее сон! Это же кинокомедия. Комедия с трагедией!

- Недозволенный прием, - запротестовал Холин. - Прием, недостойный мужчины. Борьба должна быть честной. Я же не рассказываю, что у тебя половина Алма-Аты...

- Рассказывай! Я не боюсь этого.

- У него половина Алма-Аты любовниц? - догадалась Мария Викторовна.

Жора потупился:

- Ну, допустим, слухи несколько преувеличены...

- Но все равно - это подвиг. Так, милые юноши, куда мы пойдем?

- На маяк, - сказал Холин.

- Почему именно на маяк?

- У меня план... Посмотреть маяк, вышку, церковь и какое-то здание возле церкви.

- Ну что ж... Я уважаю все, что делается по плану. На маяк так на маяк.

- Только надо захватить коньячку и дыню. Пойдем мимо нашего корпуса. Обед пропустим?

- Пропустим, - сказали Мальвина и Холин дружно. Все трое были возбуждены предстоящей прогулкой.

Мальвина смеялась и, откидывая плащ за спину, явно демонстрировала свою фигуру. Видно, она была довольна, что кончилось ее одиночество.

2

Узкая дорога, скорее широкая тропа, вилась вдоль моря, то взбегая на невысокий холм, то опускаясь в долину. Вокруг шумело безбрежное сосновое царство. Солнце пробивалось сквозь лапы раскачиваемых ветром деревьев и, раздробленное иглами, образовывало на земле сотканный из света и тени ковер. Ковер шевелился под ногами, и Холину казалось, что он идет по шаткому дырявому настилу, переброшенному через бездну.

Кроме шума сосен, и иногда цоканья белки, да редкого одинокого крика ворона, словно прилетевшего из сказки, чтобы попугать добрых молодцев, ничего не было слышно. Ровно гудел ветер, но иногда наступала пауза и проявлялись другие, более потаенные звуки: поскрипывание стволов, словно деликатное постанывание стариков, когда они не одни; мягкие удары шишек и отмерших сучьев о землю; шуршание кого-то в желтой слежавшейся хвое; далекое, как воспоминание, гудение самолета; и ровный, сразу неприметный, естественный, как жизнь, гул, который, казалось, заполнял все свободное пространство: и небо, и воздух между деревьями, и землю между травинками это волновалось вечным движением море.

Но вот налетел снова порыв ветра, и все эти звуки смазывались, прятались, уступали силе, сливались в единую симфонию, симфонию пронизанного бризом солнечного соснового леса

И запахи тоже подчинялись силе. Когда было тихо, пахло смолой, хвоей, теплой землей, пыльными шишками, молодыми, только что народившимися грибами, спокойствием, мудростью, молодостью; хотелось лечь на слежавшуюся плотную рыжую хвою и лежать до самого вечера, глядя в небо, вспоминая детство, мечтая...

Когда дул ветер, запахи менялись, становились взбудораженными, тревожными... Пахло близким предштормовым морем, грозой, мокрым от только что сошедшего снега лугом, горными вершинами, безлюдными голыми скалами, на которых сидят сердитые нахохлившиеся птицы... Сердце билось неровно, взволнованно, голова кружилась... Хотелось выбраться скорей из растревоженного леса, взбежать на вершину, откуда бы открывалось покрытое белыми барашками море... И чтобы мелькнул парус лодки... И броситься вниз, и замахать руками, закричать, чтобы забрала с собой в море лодка... И потом лежать на корме, накрывшись брезентом, пахнущим свежей непогодой, и слушать удары волн о борт, и глядеть в вечереющее небо, догадываясь, где будут проступать уже близкие бледные звезды...

- Юноши! Смотрите! Смотрите, какое чудо! - Мальвина неожиданно прыгнула в сторону, как коза, и побежала между частоколом низких елочек.

Жора и Холин разом глянули в ту сторону. За елочками нежно розовело что-то большое, пушистое, словно в той стороне растянули розовый занавес перед веселым, праздничным детским представлением.

Они быстро пошли следом за Мальвиной и вдруг остановились, пораженные необычным зрелищем.

Лес на склоне был вырублен, насколько хватало глаз, и вместо хмурых сосен и елей росли тонкие хрупкие деревца, с ног до головы покрытые розовыми цветами. Казалось, что в каком-то сказочном ревю выбежали сотни молоденьких девушек, закрылись розовыми накидками и застыли, давая собой полюбоваться зрителям.

- Миндаль, - сказал Холин. - Это цветет миндаль.

- Идите сюда! Юноши! Идите сюда! - Мария Викторовна легко бежала вверх по склону, мелькая светлым пятном среди розового тумана. Они устремились вслед за ней. Все пространство между деревьями было устлано опавшими лепестками, и от этого земля казалась красной, словно рано утром, когда всходит холодное, остывшее за ночь солнце.

- Юноши! Что вы плететесь! Давайте сюда вашу тыкву и коньяк! Будем пировать под цветущими деревьями! Пир во время весны! Подумать только, у нас еще морозы трещат, а здесь как в сказке!

- Не тыква, а дыня, - проворчал строитель, скинул плащ, разостлал его под миндалем, вытащил из сетки завернутые в газету бутылку и дыню.

- А стакан?

- Кто же это пьет коньяк стаканами? - удивился Жора. - Стыдитесь, милая дама.

- Ну эти... рюмки или стопки... Уж забыла, что положено.

- Положены серебряные стопки, милая дама. Из червленого серебра. Желательно старинного. С особой полировкой внутри. И наливать надо половину стопки, чтобы видна была игра света. Такая черно-золотистая игра. Как море во время грозового заката.

- Да вы поэт! - воскликнула главреж.

- Только когда дело касается выпивки.

- Так где же эта ваша серебряная стопка?

- Увы... я ею никогда не обладал. Это стопка теоретическая.

- Так что же делать?

- Пить из горлышка. Увы, практика всегда била теорию.

- Но я никогда не пила из горлышка.

- Нашли чем хвастаться.

- Тогда показывайте пример.

- Не могу. Боюсь завестись. Я очень заводной. Они расселись на плащах Холин тоже расстелил

свою куртку - вокруг бутылки коньяка и кучки желтых брусочков дыни.

- Даже с глотка заводитесь?

- Самое с глотка и заводятся. Чем меньше - тем хуже.

- Я вам не верю. Давайте испытаем.

- Коварная вы дама. Нет, я уж себя знаю.

- Твердо?

- Абсолютно.

Мальвина повернулась к Холину:

- Тогда начинайте вы.

- Мне тоже нельзя.

- Что?! Так я попала в общество трезвенников? Вы тоже заводной?

- Я дал зарок.

- Не пить коньяк?

- Да.

- И по какому поводу?

- Пока мне не исполнится сорок пять.

- Нечестно! - закричал Жора -Недозволенный прием! Нельзя давить на даму своим нежным возрастом!

- Как романтично! - воскликнула Мальвина.- Ждать своего сорокапятилетия, чтобы выпить стопку коньяку.

- Да врет он все, - буркнул Жора, недовольный слишком бурным вниманием главрежа к сопернику. - Просто у него сердце барахлит.

- Вот уж это совсем нечестно, - сказал Холин. Он даже как-то по-детски обиделся. Жора это сразу почувствовал.

- Ладно, брат Николай, не сердись. Вырвалось. Сравняем счет. У меня тоже, Мария Викторовна, сердце барахлит.

- Давление?

- Нет, хуже. Останавливается. Днем трепыхается ничего, а ночью останавливается. Поэтому я стараюсь не спать. Вкалываю на работе по две-три смены.

- Но все-таки когда-то вы спите?

- Иногда. Но за час до остановки я должен обязательно проснуться, чтобы раскачать сердце. Поворошить угли. Знаете, как в костре? Шевельнешь угли глядишь, опять загорелось. Поэтому я всегда сплю с будильником.

- Очень любопытно, - заинтересовалась Мальвина. - И где же вы подцепили такую странную болезнь?

- Да у нас на стройке.

- Нелады с начальством?

- Если бы. Нелады - это ерунда. Обычно хватают инфаркт, как мой друг Николай, и продолжают сражаться дальше. Меня поставщики доконали. Очень неритмично идет кирпич. То густо, то пусто. Вот и отразилось на сердце. То бьется, то нет.

Холин взял "тыкву" и принялся ее жевать.

- Прекращай вызывать жалость, - сказал он Жоре.- Это тоже недозволенный прием.

- Ладно. Согласен, брат Николай. Мария Викторовна, так что еы тянете резину? Выпейте за весну, за нас среди этой весны.

- А вот возьму и выпью! - Мальвина подняла бутылку, поднесла ее ко рту и сделала несколько глотков. Некоторое время она сидела вытаращив глаза, потом охнула и схватила кусок дыни. - Бог ты мой... Да это же спирт!

- Какой там спирт... Обычный коньяк... Просто виноград крепкий попался. Закусывайте энергичнее, - голосу Жоры стал профессионально деловитым.

Потом все замолчали. Слышно было, как по верхушкам деревьев идет ветер, раскачивает ветки, сыплет вниз лепестки. Голова у Мальвины была покрыта цветущим миндалем, словно фатой.

"Невеста... - подумал Холин. - Но чья?"

Взгляд у главрежа стал добрым, ясным.

- Пошел? - опросил Холин.

- Пошел...

- Счастливый человек... Вы ничем не болеете?

- Ничем.

- Может, все-таки хоть чем-то?

- Абсолютно.

- Почему?

- А откуда они возьмутся - болезни? Я ведь в куклы всю жизнь играю. Вы играете в людей, а я в куклы. Куклы - они добрые, послушные. Куда дернешь туда и повернется. И молчат. Мы говорим за них Так что откуда взяться болезням? Неоткуда .. Кроме того, я веду праведный образ жизни. Не пью, не курю, по утрам делаю гимнастику. Вот, смотрите!

Мальвина, не сходя с места, наклонилась назад, выгнула спину и достала губами сорванный ветром цветок миндаля. Холин и Жора, открыв рот, следили за этим упражнением.

- Ясно? - Мальвина разогнулась.

- Ясно... - Жора встал. - Ну что, пошли на маяк? А то не успеем до вечера. - Тон у строителя был какой-то подавленный. - Это все коньяк. Я когда выпью, и не такое могу...

- Эх, юноши, юноши... Неправильную вы жизнь ведете. Вместо того чтобы водку пить да с начальством ругаться, гимнастику бы делали. Вот и жили бы до ста лет.

- Вы собираетесь прожить до ста? - спросил Холин.

- Может быть, и до ста десяти.

- А зачем?

- Да посмотреть, что дальше будет, - Что было, то и будет.

- Вы пессимист?

- Да, да! - подхватил Жора. - Он страшный пессимист! С ним говорить так жить не хочется. То ли дело я. Я веселый. Я тоже проживу до ста десяти лет,. Хотите, вместе будем жить?

- Недозволенный прием! - заметил Холин. Но Жора не услышал его

- Я чертовски веселый парень. И заводной. Со мной интересно! Я такие смешные истории знаю. Со мной не соскучишься! Хотите, расскажу, как я выбил три тысячи штук кирпича сверх лимита? Это страшно смешная: история... Строитель подхватил Мальвину под руку и потащил в сторону.

Николай Егорович собрал коньяк, дыню в сумку, поднял плащ и куртку, перебросил все это через руку и поплелся вслед за ними.

Жора что-то возбужденно бубнил. Мальвина звонко смеялась.

"Я проиграл", - подумал Холин.

* * *

На маяке было холодно и ветрено. Узкая, приподнятая над водой, бетонная дорожка убегала в море почта на километр, упиралась в высокую башню. Башня была пуста. Казалось, она гудела от ветра и ударов волн.

Здесь, на маяке, море было совсем другим, нежели в санатории. Более диким, более чистым, более холодным. Даже цвет был иной. В санатории море светилось домашним нежно-голубым светом, словно понимало, что оно в гостях у людей, и старалось подстроиться под их вкусы. Здесь же оно мерцало темно-зеленой, почти черной глубиной.

Откуда-то взялись две чайки. Наверно, увидели их и прилетели, думали, что люди станут ловить рыбу. Что же еще делать днем на маяке?

- Мне холодно, - поежилась Мальвина. - И страшно. Как на тонущем корабле...

- Вы были на тонущем корабле? - спросил Холин,. но главреж не ответила.

"Совсем плохи мои дела", - подумал Николай Егорович.

- Давайте я вас укрою своим плащом, - предложил Жора. - Он снял плащ и быстро накинул его на плечи женщины.

Мария Викторовна даже не успела ничего сказать.

Они пошли назад.

- Дайте мне глоток, - попросила Мальвина. Жора с готовностью протянул ей бутылку.

- И дынькой, дынькой закусывайте, - сказал строитель противным, подхалимским голосом.

- Смотрите не спейтесь, - пошутил Холин.

Шутка не получилась. Главреж никак не среагировала. Она жадно приникла губами к запрокинутой бутылке и пила маленькими глотками, пока у нее не порозовели щеки.

- Пошел? - спросил Жора - По крыше воробей?

- Пошел... вся горю, - засмеялась Мальвина. Засмеялась счастливо, зазывно.

"Моей шутке не засмеялась, - тоскливо подумал Холин. - А этой глупости .."

В одном месте на бетонной дорожке была выщербина, и мужчины, шедшие по бокам Мальвины, пропустили даму вперед.

Холин очутился рядом с Жорой.

- Твоя карта бита, брат Николай, - прошептал строитель. - Не надо никакой дуэли.

- Нет, я настаиваю на дуэли, - оказал Николай Егорович.

- Но это глупо, старик...

- Пусть глупо, но я настаиваю.

- Ты же видишь, как сияют ее глаза, когда она смотрит на меня? А когда она смотрит на тебя, у нее глаза как у свежемороженого хека

- Пусть. Я все равно требую. Был уговор? Был. Жора пожал плечами.

- Как хочешь, старик.

- При входе на бетонку есть две дорожки вверх на гору Мы молча повернем на них. Выбирай любую.

- Правая.

- Хорошо. Только смотри - ни слова.

- Зря ты это все, старик...

Жора догнал Мальвину, взял ее под руку. Бетонная дорожка кончилась.

- Одну минуточку, - строитель оставил свою спутницу и быстро зашагал вверх по правой дорожке.

- Что случилось? - спросила испуганная женщина. Жора ничего не ответил, продолжал карабкаться

вверх.

- Что с ним? Живот? - спросил главреж Холина.

"У нее и правда глаза замороженной рыбы, - подумал Николай Егорович, а ведь всего несколько часов назад она смотрела на меня с интересом "

Холин тоже молча зашагал по своей дорожке

- Эй, чудики! Да что произошло? Вы чокнулись от холода?-в голосе женщины были испуг и растерянность.

За поворотом Холин остановился и стал ждать. Он ждал минут двадцать, потом еще десять, но Мальвина не появилась. Тогда Холин повернулся и пошел домой.

Солнце уже село, и на дорожке больше нг шевелилась солнечная трясина. Тропинка тускло поблескивала в сумерках, как мокрый асфальт. Ветер стих. Из настороженного перед ночью леса тянуло холодом, как из погреба. Пахло болотом и тленом.

3

Холин поужинал и пошел погулять по парку Было уже темно, зажглись огни Везде было пустынно Только возле фонтана, под фонарем сидела девушка и читала книгу через очки Девушка была страшненькая.

- Вы испортите зрение, - сказал Холин. Девушка глянула на него и ничего не ответила.

- Кроме того, вы наживете себе гипертонию. А она вам ни к чему в вашем возрасте Вы знаете, что гипертония зависит от зрения?

Холин постарался придать своему голосу ироничность, веселую шутливость, но получились обычные плоские шуточки выпившего приставалы.

- Кроме того, чтение в темноте способствует комплексу собственной неполноценности, - сказал Николай Егорович даже с каким-то отчаянием.

Последняя фраза получилась вроде бы ничего.

Девушка оторвалась от книги и глянула на него, Очки были как две толстые лупы. За ними настороженно бились огромные, словно у совы, зрачки

- Шли бы вы спать, дядечка, - сказала девушка.

Николай Егорович молча повернулся и пошел к своему корпусу. Он прошел всего несколько шагов, как вдруг на него навалилась обида, какую Николай Егорович давно не испытывал. Холин оглянулся и крикнул:

- Очкарица!

- Пьяница! Старый пьяница!- не осталась в долгу девушка.

"Глупо, - думал Холин, бредя к себе в палату.- Пошло и глупо... Как мальчишка..."

Николай Егорович пришел в палату, лег в кровать и стал читать книгу о состоянии британского военного флота в период второй мировой войны. Потом он выключил свет.

...Холин проснулся оттого, что в комнате было что-то не так. Он не знал, что, но что-то изменилось после того, как он выключил свет. Николай Егорович приподнялся и в слабом мерцании, которое испускало море, оглядел палату. Все было как обычно, за исключением двух вещей. На тумбочке Жоры стучал будильник, которого не было с вечера, а на кровати лежал сам Жора. Теперь Холин смутно вспомнил, что слышал стук и шаги во сне. Эти стук и шаги и разбудили его спустя какое-то время, дошли сквозь сон с опозданием.

Холин прислушался. Жора спал тихо, почти не дыша. Совсем не дыша... Николай Егорович приподнялся, вглядываясь в кровать соседа. Строитель лежал к нему спиной, скорчившись под одеялом. От кровати веяло тишиной: ни шороха, ни дыхания... Только стучал будильник.

- Жора! - тихо позвал Холин. Строитель не пошевелился.

- Жора! Ты спишь? Ни звука.

- Жора!!!

Невнятное бормотание или это что-то сработало в будильнике?

Холин кинулся к выключателю, нащупал рычажок, рванул вниз. Комнату залил резкий свет. Боясь сразу перевести взгляд на кровать строителя, Николай Егорович сначала посмотрел на будильник, словно ища поддержки у живого, разумного существа. Будильник деловито стучал и показывал два часа ночи.

Потом Холин осторожно подкрался взглядом к кровати Жоры. Ноги... Ноги подтянуты к животу. На том месте, где должны лежать ноги, ничего не было. Строитель подтянул их к животу, скорчился. Спина... Спина выгнута, как у кота, когда он замерз... Лицо... Пока не надо смотреть на лицо... Руки... Руки под одеялом, рук не видно... Лицо... Еще рано смотреть на лицо... Одеяло сползло и одним краем касается пола, словно прикрывает кого-то под кроватью... Красивое одеяло... В черно-красную клетку... Не одеяло, а плед... Лицо... Нет, сначала волосы... Черные, уже поредевшие кудри с проседью слиплись от пота... Почему они слиплись от пота, ведь в комнате не жарко? Лицо... Вот оно, лицо. Синее, безучастное лицо мертвеца. Из уголка рта тянется тоненькая струйка крови. Черная кровь уже запеклась. Он так и знал, что увидит синее, безучастное лицо мертвеца. Не ожидал только крови... Откуда взялась кровь? Разве у тех, у кого останавливается сердце, бежит изо рта кровь?

Холин на цыпочках подошел к кровати строителя, тронул за плечо Жору. Плечо не шевельнулось. Качнулось все тело; если бы он нажал чуть сильнее, тело наверняка перевернулось на бок...

"Нет... - подумал Холин. - Нет..."

Потом он прислушался к своему сердцу. Против удавления, сердце билось нормально. Мозг тоже не жал, не пульсировал. Николай Егорович постоял еще некоторое время, продолжая удивляться своему спокойствию, и вышел в коридор. Коридор был пуст. Холин спустился в вестибюль. Там тоже никого не было. Место дежурной пустовало. На столе тускло поблескивало стекло, под ним какие-то бумажки.

- Эй! - крикнул Холин. - Кто-нибудь!.. "...будь" - отозвался вестибюль.

- Няня! "...ня"...

"Телефон, - подумал Николай Егорович. - На столе телефон... Надо вызвать "скорую помощь"..."

Николай Егорович подошел к телефону, снял трубку. Трубка жила ровным гулом. Он обрадовался этому гулу, словно это была ниточка, связывающая его с живым миром.

Потом Холин набрал "03". Трубка продолжала гудеть так же, как гудела.

"У них свой коммутатор и своя "скорая помощь",- догадался Николай Егорович. - Телефоны должны быть под стеклом..."

Он заглянул под стекло и обрадовался, когда увидел:

СПИСОК ТЕЛЕФОНОВ

Он стал читать по порядку, с самого начала: "Главный врач", "заместитель главного врача", "дежурный первого корпуса", "дежурный второго корпуса"... "Скорой помощи" не было. И вдруг по глазам ударило: МОРГ -8-26

Морг... То, что надо. Словно кто заранее позаботился...

Холин набрал номер 8-26. Трубка замолчала, будто подошла на цыпочках к окованной жестью двери, постучала и стала ждать трепетно и почтительно. Послышался тонкий, дрожащий звук, похожий на мяуканье котенка. Потом щелканье, кто-то сильно задышал в трубку, Холину почудилось, что из верхнего отверстия потянуло водкой и луком, и хриплый, равнодушный бас оказал:

- МОРГ СЛУШАЕТ.

Холин думал, что все будет по-другому, что взявший трубку не начнет первым разговор и начинать придется ему, Холину, и Николай Егорович приготовил первую фразу: "Алло, это морг? Говорят из пятого корпуса. У нас умер человек". Но сейчас он растерялся и сказал:

- Это морг?

Хотя ему ясно сказали: морг слушает.

- АЛЛО? ХР-ХР... МОРГ СЛУШАЕТ.

- У НАС УМЕР ЧЕЛОВЕК, - выдавил Николай Егорович.

- НЕ СЛЫШУ.

- У НАС УМЕР ЧЕЛОВЕК.

- КТО ГОВОРИТ?

- ХОЛИН. ИЗ ПЯТОГО КОРПУСА. КОМНАТА ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ.

- МУЖЧИНА ИЛИ ЖЕНЩИНА?

- МУЖЧИНА.

- СЛАВА БОГУ.

- ЧТО ВЫ СКАЗАЛИ?

- Я ГОВОРЮ: СЛАВА БОГУ. В ЖЕНСКОМ ОТДЕЛЕНИИ У НАС НЕТ МЕСТ.

- А РАЗВЕ...

Холин споткнулся. Он хотел спросить: "А разве они лежат не вместе?", но бас перебил его:

- НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ.

- ПОЧЕМУ?

- ЭТО АМОРАЛЬНО.

- НО ВЕДЬ...

- ЖДИТЕ. МЫ СЕЙЧАС ПРИЕДЕМ.

В трубке послышался щелчок. Холин осторожно положил трубку на рычаг, оглянулся, ему послышался шорох. Но вестибюль, залитый ярким светом, был пуст. Николай Егорович постоял, не зная, что ему делать, ждать здесь или подняться в комнату. Нет, в комнату идти нельзя.

ОТ ХЛОПКА ДВЕРЬЮ ТОТ МОЖЕТ УПАСТЬ НА ПОЛ. И ПОСЛЫШИТСЯ ТВЕРДЫЙ СТУК. ЕГО СЕРДЦЕ НЕ ВЫНЕСЕТ ТВЕРДОГО СТУКА. ОНО БЬЕТСЯ ДО СИХ ПОР РОВНО ПОТОМУ, ЧТО НИЧЕГО НЕ УПАЛО, НЕ РАЗДАЛОСЬ НИ ЕДИНОГО ЗВУКА.

Холин вышел из вестибюля и толкнул наружную дверь. Дверь оказалась незакрытой. Было прохладно, как обычно бывает перед утром. Мерцали звезды, чистые оттого, что свежий ветер с моря сдувал с них пыль. На ближайшей к крыльцу сосне сидела, освещенная светом лампочки над дверью, ворона и спала, засунув голову под крыло. Вдруг она насторожилась, вынула голову из-под крыла и, вытянув шею, внимательно, почти по-человечески посмотрела на Холина.

"Кр... кр..." - прохрипела ворона.

Ее карканье было похоже на голос из морга.

Лапы сосны шевелились от ветра. Холин с безотчетным страхом смотрел на сосну. Он не мог понять, в чем дело, почему он так внимательно смотрит на сосну и почему она так его тревожит. Наконец Николай Егорович понял почему: одна лапа внизу шевелилась сильнее, чем остальные. Она шевелилась больше, чем мог это сделать ветер.

Холим сделал несколько шагов к сосне и вздрогнул: под сосной сидел человек. Человек сидел с рюкзаком за спиной, прислонившись спиной к стволу, и пил из горлышка бутылки молоко. Сделает несколько глотков и опустит бутылку, потом опять поднимет, опять опустит... От этого и шевелилась сосновая лапа. Бутылка с молоком белой личинкой сновала в темноте.

Человек увидел Холина, но не прервал свое занятие. Николай Егорович сделал еще несколько шагов.

- Вы что здесь делаете? - спросил он, стараясь взглядом и движениями тела напугать незнакомца.

- Пью молоко, - человек оторвался от бутылки и вытер рот кулаком. - А что, нельзя?

- Но почему именно здесь?

- Так пришлось.

И тут Холин узнал незнакомца. Это был больной раком, которого они подвезли на машине и который угощал их коньяком. Вечный турист...

- Я вас узнал, - сказал Холин.

- Я вас тоже,-ответил Турист спокойно. - Сразу же, как вы вышли. Что, не спится?

- Нет. У меня товарищ умер.

- Вот как...

- Лежит сейчас в комнате.

- И вы боитесь?

- Жду людей из морга.

- Давайте сходим посмотрим. Может быть, он не умер.

- Умер. Окоченел. И кровь изо рта...

- Бывает, что окоченеет, а живой.

- Так не бывает.

- Сходим. Я определю. Я умею определять. По глазам.

Турист встал, сунул в карман плаща бутылку с молоком и шагнул из-под ели. У него было старое, морщинистое лицо и пронзительные бесцветные глаза, как две дырки в ничто, как две звезды.

"Я где-то еще его видел, - подумал Холин. - Не только тогда, на дороге. И он меня видел. И знает больше обо мне, чем мог узнать в машине..."

- Какой этаж?

- Третий.

- Лифт есть?

- Нет.

- Ничего, потопаем так. Мы люди привычные.

- Рюкзак можно оставить здесь.

- НЕЛЬЗЯ. ТАМ У МЕНЯ ИНСТРУМЕНТ.

- Какой инструмент? - удивился Холин. - Для чего?

- ДЛЯ ДЕЛА.

- Для какого дела?

Турист не ответил. Он легко, несмотря на объемистый рюкзак, уже поднимался по лестнице. Подкованные ботинки высекали на мраморных ступеньках искры. И только теперь Холин испугался. Испугался мертвого в комнате, странного разговора с моргом (Почему они кладут мужчин и женщин отдельно?), испугался вороны с человеческим взглядом и непонятной настойчивости Туриста, с глазами, как дырами в ничто, невесть откуда взявшегося (Зачем он пил молоко под сосной в два часа ночи?). Тело Холина покрылось холодным потом, ноги задрожали, сердце забилось с перебоями, голову сжало обручем.

- Не надо идти туда... Я не хочу!.. - крикнул он в широкую спину.

- КОМНАТА? - властно спросил Турист.

- Зачем вам инструмент?

- КОМНАТА?

- Что вы собираетесь делать?

- КОМНАТА? НУ?

Искры перестали сыпаться в лицо. Турист остановился и посмотрел сверху вниз. В прозрачных, бездонных глазах не отразилось ничего.

- Тридцать шесть... - прошептал Холин.

- Я НЕ СЛЫШУ.

- Тридцать шесть.

Турист повернулся и затопал опять. В лицо Николая Егоровича полыхнул сноп искр.

Когда Холин вошел в свою комнату, Турист стоял перед кроватью Жоры и оттягивал строителю вверх веки. Делал он это быстро и профессионально.

- ЖИВОЙ.

- Что!?

- ЖИВОЙ. ПРИТВОРЯЕТСЯ. А НУ ВСТАВАЙ! Холин с ужасом увидел, как у Жоры Дрогнули ресницы.

- Вставай, притвора! Ну!

- Он не может притворяться, - пробормотал Николай Егорович. - Зачем ему притворяться?

- ОН БОИТСЯ ТЕБЯ.

- Боится? Меня? Почему?

- ДУРАК. ЗАБЫЛ? ОН ЖЕ ОТБИЛ У ТЕБЯ ЖЕНЩИНУ. МАЛЬВИНУ.

- Но откуда вы...

- Я ВСЕ ЗНАЮ.

Ресницы опять не шевелились. Они, может быть, вообще не шевелились. Просто так легла тень.

- СЕЙЧАС ТЫ У МЕНЯ ВСТАНЕШЬ.

Турист покопался в рюкзаке и достал оттуда большую рогатку.

- ВОТ И МОЙ ИНСТРУМЕНТ.

Холин сразу узнал рогатку. И Туриста узнал второй раз. Это был тот незнакомец, что приходил к нему прошлой ночью во сне.

- Стой! - крикнул Холин. - Я узнал тебя! Ты не настоящий! Ты мне снишься.

Но Турист уже наставил рогатку на горло Жоры, стал жать. Строитель захрипел. Значит, все-таки он был жив.

- Мне все снится! Все! Все! Турист жутко оглянулся на него.

- Хватит орать... паинька. Сейчас я придавлю этого бабьего прихвостня, а потом доберусь до тебя. Вы оба друг друга стоите. Ничтожные обломки людей. Ваша жизнь никому не нужна. НИКОМУ! Пора на свалку. В ЯМУ! Ублюдки! Два ублюдка!

- Нет, мы нужны!

- Кому? ТЫ ДАЖЕ БАБАМ НЕ НУЖЕН.

- Нужен! Вот увидишь. Меня еще полюбит кто-нибудь...

- Кто тебя может полюбить, корявый обломок? Рыжая проститутка из кукольного театра? В ЯМУ ТАКУЮ ЛЮБОВЬ!

- Нет! По-настоящему полюбит!

- Жди... паинька... Тебе осталось... минута. Видишь, тот уже хрипеть перестал. А теперь твоя очередь. Подставляй горло!

Турист, растопырившись, вытянув вперед руку с рогаткой, двинулся на Холина.

- Люди! Спасите! - закричал Николай Егорович. Послышались неторопливые шаги, и в комнату вошли два огромных санитара с носилками.

- Кого здесь брать? Кто из вас мертвец? - спросил первый санитар.

- НАДО ВЗЯТЬ ДВА ТРУПА, -сказал Турист.

- Вижу, один на кровати. А где другой?

- СЕЙЧАС БУДЕТ ДРУГОЙ,- Турист схватил Николая Егоровича за руку.

- Подожди, - торопливо сказал Холин. - Сейчас я докажу, что мне все снится... Во-первых, откуда взялся будильник? Во-вторых, плед .. Раньше у нас не было пледа... Куда делась няня? Почему в списке телефонов значится морг? Морг никогда в списках не значится... Потом, ворона с человеческим взглядом... Нелепость пить под деревом ночью молоко... Все нелепость. Мужские и женские места в морге... Бред...

- Да, в самом деле бред, - сказал Турист и отпустил руку Холина. Молодец, доказал. НА ЭТОТ РАЗ ДОКАЗАЛ.

- Доказал, - согласились санитары, сложили носилки и ушли.

Турист подмигнул глазом-дырой.

- Ну, покедова... паинька...

- Покедова, - прошептал Холин и проснулся.

* * *

В окно слабо пробивался рассвет. На тумбочке у Жориной кровати стучал будильник. Сам строитель ворочался на кровати, скрипели пружины; видно, Жора или никак не мог заснуть, или только что проснулся. Одеяло свесилось с кровати. Оно было зеленым, как у Холина.

- Привет, - сказал Жора, увидев, что Холин зашевелился...

- Привет... Давно пришел?

- Часа три уже.

- Не можешь заснуть?

- Немного поспал, а потом разбудил будильник.

- А я не слышал.

- У него специальный звонок. Глухой. Кроме меня,, почти никто не реагирует. А я выработал у себя рефлекс специально на этот звонок.

- Надо же...

- А что сделаешь, брат Николай? Ты куда исчез вчера?

- То есть... как... Я ушел домой.

- Ну и дурак.

- По условиям дуэли... Как договаривались.

- Не надо было уходить, ты выиграл, старик...

- Как?..

Холин приподнялся на кровати. Жора рассмеялся. Смех был деланным.

- В общем, так, брат Николай... Сначала прибежала она ко мне... Я уж думал - все. Только начал немного руки распускать, а она: "Где Коля? Что с Колей? Пойдем к Коле". Признаюсь, грешен, брат Николай, пытался ее отбить от тебя при помощи коньяка, выпить-то выпила, а потом опять за свое, еще похуже: "Где Коля? Хочу к Коле! Люблю Колю!"

- Врешь ты все, - сказал Холин.

Жора сел на кровати, опустил на пол длинные безволосые ноги.

- Провалиться мне на этом месте, старик! Какой мне смысл врать? Что я с этого имею? Я убедился, что я даме не нравлюсь. А когда я убеждаюсь, что даме не нравлюсь, я добровольно схожу со сцены, старик. Это мой принцип. Не думай, брат Николай, что я сдался без боя. Я боролся как лев, старик. Даже еще сильнее. Я рассказал ей две очень смешные истории. НЗ Неприкосновенный запас. К этим историям я прибегаю, брат Николай, лишь в исключительнейших случаях. Про то, как два директора завода поссорились из-за силикатного кирпича. Хочешь, расскажу?

- Спасибо. Не надо.

- А ей я, брат Николай, рассказал. И думаешь - что? Хоть бы раз засмеялась.

Холин откинулся на подушку и стал смотреть на потолок. Потолок был чистый, ровный, без единого пятнышка или трещинки.

- Не веришь, старик?

- Не верю.

Жора прошлепал босыми ногами к столу, налил в стакан из графина воды, выпил. Ступни у него были плоские, худые, безволосые пальцы торчали в стороны. Шея тоже была тощая. Кадык ходил по ней, как поршень. Выпив стакан воды, Жора слегка задохнулся.

- Если не веришь, так уж и быть, расскажу все до конца, брат Николай. Прибег я к недозволенному приему.

Строитель замолчал, отдышался.

- К какому? - опросил Холин.

- Стыдно говорить, брат Николай.

- Говори, чего уж там.

- Сказал я, брат Николай, что ты импотент.

- Что...

- Можешь ударить меня в морду. Холин молчал.

- Будешь бить?

- Нет, - оказал Николай Егорович.

- Я 3!наю, что не будешь. Ты благородный человек.- Жора присел на край кровати Холина. - Не то, что я. Знал, что бесполезно, а все-таки наклепал. Знаешь, я что ей сказал? Что это у тебя после инфаркта. И что поэтому ты не стал с нею знакомиться в поезде. А она все равно к тебе стремится... Провозился я с нею всю ночь, старик .. Плюнул потом и ушел... В общем, она теперь твоя. Делай что хочешь. Я посплю, брат Николай. Заведу будильник и посплю еще часок. Ты, когда услышишь звонок, раскачай меня, старик. Раскачаешь?

- Раскачаю, - сказал Холин.

Жора лег на свою кровать, накрылся зеленым одеялом. Прошло минут десять. Холин уже думал, что его сосед заснул, но вдруг послышался голос Жоры:

- А почему ты не волновался, брат Николай?

- Когда? - спросил Николай Егорович. Холин почувствовал, что строитель усмехается.

- Когда я лежал мертвый. Николай Егорович вскочил.

- Что? Что ты сказал?

- Когда я лежал мертвый, ты спокойно расхаживал по санаторию, звонил зачем-то в морг, а не врачам, трепался с сумасшедшим стариком. А на самом деле я был не мертвый, а живой.

- Откуда ты знаешь? - прошептал Холин. - Это же был сон. Я никому не рассказывал....

Строитель не ответил.

- Я знаю, почему ты так вел себя. Сказать?

- Скажи...

- Ты хотел, чтобы я умер. Ты думал, что я мертвый, но тебе хотелось понадежнее. Ты мечтал устранить соперника.

- Чепуха...

- Ты не признавался в этом даже самому себе. Не хотел пачкаться перед самим собой. Подавлял даже мысль, а в душе хотел. ХОТЕЛ СМЕРТИ ЧЕЛОВЕКА ИЗ-ЗА БАБЫ. Вот ты какой... паинька. Прикидываешься честным, а на самом деле убийца. Я ненавижу тебя! Я не хочу жить с тобой в одной комнате! Вон отсюда, а не то...

Жора сунул руку под подушку и вынул рогатку.

- Ну, кому сказал!

- Сон! Это сон! - закричал Холин. - Сейчас я тебе докажу! У тебя нет будильника! Я видел, когда ты доставал коньяк из чемодана, там не было будильника. И купить ты его не мог. Потом, одеяло... Оно у нас синее, а не зеленое. И рогатка... Она все время снится мне. Это рогатка...

Строитель сунул рогатку назад под подушку, зевнул.

- Ладно, спи, коль разгадал. Но все равно, подумай над тем, что я тебе сказал.

- Подумаю, только исчезни...

Жора исчез. Холин откинулся на подушку, закрыл глаза и проснулся.

* * *

Солнце лилось через окно в комнату. Оно было совсем еще молодым, но уже отчаянно горячим. Его плотные лучи гнали перед собой утреннюю дымку с моря, заполняли комнату запахом йода, водорослей, хвои.

Холин сидел на кровати и смотрел прямо перед собой. Его мозг, уставший после кошмарных видений, плохо соображал, сердце колотилось, тело было покрыто потом.

Рядом, на кровати, свернувшись калачиком, спал Жора. БУДИЛЬНИК ОТСУТСТВОВАЛ, ПОТОЛОК ПОКРЫВАЛА ПАУТИНКА ТРЕЩИНОК, ОДЕЯЛА БЫЛИ СИНИЕ.

Холин подошел к балкону. Дверь была раскрыта настежь. Очевидно, Жора, вернувшись, открыл ее. Николай Егорович выглянул. Море слепило, снизу, из кустов, доносился отчаянный треск птиц. По ногам тянул холодный ветерок.

Холину стало легче. Он сделал несколько упражнений и вернулся в комнату. Жора спал, повернувшись к нему спиной. Его дыхание не понравилось Николаю Егоровичу: оно было прерывистым, хриплым. Холин подошел к ночному донжуану. Лицо Жоры было бледным; от кадыка, по шее к подбородку постепенно расползалась синева.

Николай Егорович вспомнил слова Жоры насчет раскачивания. Он тронул за плечо строителя.

- Жора! Жора! Проснись! Плечо качалось мягко.

- Вставай, Жора! Уже утро!

Жора открыл глаза, потом снова бессильно закрыл их.

- Ага, старик... качай... - прошептал он. - Качай... Холин продолжал теребить за плечо соседа.

- Вставай, Жора, вставай!

- Еще, старик, еще...

Синева стала уползать за кадык. Щеки строителя порозовели. Жора с трудом приподнялся, сел.

- Спасибо, брат Николай, теперь я сам...

Он начал качаться взад-вперед, как маятник.

- Ну, давай, родимое, хватит спать, вставай работать. Раз-два, взяли... Раз-два, взяли...

Вскоре лицо Жоры стало розовым, он перестал качаться и сел на кровати, спустив босые ноги на пол. НОГИ БЫЛИ КРЕПКИЕ, СМУГЛЫЕ, ПАЛЬЦЫ КОРОТКИЕ И ВОЛОСАТЫЕ.

- Ну вот и все... Готов к новым подвигам... Спасибо тебе, старик, что раскачал. А то совсем было худо. Все слышу, понимаю, а встать не могу... Остановилось, проклятое, чуть-чуть трепыхается... Спать завалилось, вместо того чтобы работать... Ты всегда меня, брат Николай, буди. Неважно, что я только лег - все равно раскачивай. Не бойся - качай. ВОТ БУДИЛЬНИК Я ТОЛЬКО ЗАБЫЛ. НАДО ОБЯЗАТЕЛЬНО КУПИТЬ БУДИЛЬНИК. БЕЗ НЕГО ХУДО.

- Как... время провел? - спросил Холин.

- Ничего, старик. Отлично, брат Николай. "Всю ночь гуляли до утра". Влюбилась она в меня, старик, как кошка. Даже не ожидал, чтобы так сразу и так сильно. Мне даже это не очень нравится, старина. Не люблю я очень привязчивых. Устаешь. Да и не очень интересно. Я люблю поухаживать, брат Николай, повозиться с ней, чтобы, может быть, даже оскорбила пару раз, даже ударила. Так оно потом слаще, старина.

Я со своей женой, когда она еще ничьей была, знаешь сколько возился. Да, старик, я с ней ужасно сколько возился... Пока уговорил... Очень гордая... Очень, старик...

- Ты разве женат?

- Женат, старик... женат... Она у меня всегда здесь.. - Жора хлопнул себя по лбу - Как надсмотрщик... Как цензор... С бабой вожусь, а она, прищурившись, смотрит... И усмехается... Вот какие дела, старик... И я бросаю... Ей никто не нравится... Так что все хлопоты впустую, старик.

- Зачем же ты тогда...

- Она же, как это ни странно, и подбивает меня: "Ищи. Ищи, Жора. Чтобы такая, как я, была. Даже лучше". Вот какая странная история, старик.

- ТЫ ПОЛОЖИЛ ПОД ПОДУШКУ РОГАТКУ.

- Рогатку? Какую рогатку, брат Николай? Ты что, шутишь?

Жора сунул руку под подушку. На лице его была растерянность.

- Никакой тут нет рогатки, старик. Ты еще не проснулся, что ли? Или насмехаешься? Может быть, ты на меня сердишься, старик, а? Не стоит сердиться из-за дамы, брат Николай. Тем более из-за этой. Эта не для тебя, старик. Очень уж серьезная. И ты серьезный. Два серьезных - это скучно, старик. Ей веселый нужен. На что я веселый, и то еле смог ее развеселить, брат Николай. Жизнь у нее неинтересная, брат Николай. Днем - театр, вечером - театр, ночью - театр. Днем и вечером - кукольный, а ночью муж представление дает. Он у нее алкоголик, старик. Почти не спит, как я. Слоняется по квартире, курит, нервничает - водку ищет, которую с вечера спрятал. У него привычка - водку прятать. Спрячет, а потом найти не может. Короче, очень она серьезная от такой жизни. От игры в куклы Поэтому ей нужен веселый человек. Так что ты, брат Николай, не обижайся. А тебе мы найдем дамочку. Хочешь, прямо сейчас двинем на пляж и найдем. Еще до завтрака найдем. Ты каких любишь - худых, полных, блондинок, брюнеток?

- Никаких.

- Не то обиделся?

- Бывай. Мне к врачу.

- Значит, все-таки обиделся. Ну и дурак, - вздохнул Жора и стал одеваться.

4

У Антонины Петровны было хорошее настроение. Холин сразу определил, что у нее хорошее настроение. На щеках врача горел румянец, глаза поблескивали, губы еле сдерживали улыбку, а лоб едва сохранял нахмуренные, серьезные складки.

- У вас сегодня день рождения? - спросил Холил, дождавшись, пока сестра Яна вышла с какими-то бумагами.

- Откуда вы взяли? - удивилась Антонина Петровна.

- Весь ваш вид говорит об этом.

- Нет. День рождения уже был.

- Тогда я знаю. Вам грозит повышение. Она быстро глянула на него:

- Кто вам сказал?

- У меня тоже дар предвидения. Могу даже сказать большее. Вам предложили место заведующей отделением.

Антонина Петровна растерялась. У нее сделался растерянный вид. Глаза округлились, парик сбился набок. Холин даже пожалел, что ударился в предсказания.

- Кто же мог.... - забормотала врач. - Никто не знал... Даже Яна не знала...

- Я угадал?

- Почти. Разговор состоялся десять минут назад. Но как вы узнали?

- Телепатия. Я телепат.

- Ладно, телепат, раздевайтесь.

Врач согнала с лица улыбку, поправила парик, нахмурилась и поднялась со стула. Холин разделся и опять ощутил ее дыхание на своем плече.

- Как себя чувствуете? - Ничего.

- Болей в сердце нет?

- Нет.

- А как спите?

- Сплю отвратительно.

- Одевайтесь.

Она опять уселась за стол. Холин надел рубашку и присел на прежнее место.

- Что - часто просыпаетесь? Не можете заснуть?

- Вы знаете, у меня мешаются сны с действительностью. Получается этакий коктейль из дня и ночи. - Холин никак не мог избавиться от привязавшегося шутливого тона. Вообще у них с самого начала сложились отношения какие-то не такие. Не как у врача и пациента, а как у парня и девушки, которые друг другу нравятся, но не знают, с чего начать. Она, наверно, чувствовала то же самое, все время старалась переломить глупый, ненужный тон. Она хмурилась, делала голос строгим, говорила отрывисто, но все равно ничего не получалось.

- Что это значит - коктейль? Только без шуток. Сон - дело серьезное.

- Снятся всякие приключения, убийства, люди, разговоры... Причем я не могу отличить, где правда, а где сон. Утром просыпаюсь совсем разбитым.

- Снотворные как на (c)ас действуют?

- Еще хуже. Сон совсем приближается к реальности.

Она внимательно посмотрела на Холина, пытаясь понять, в какой мере он шутит. Холин выдержал взгляд. Глаза у нее были серые. Серые и чуть-чуть с голубизной.

- По-моему, вы не совсем серьезны, - сказала Антонина Петровна назидательным тоном. - А между тем при вашей болезни сон, спокойствие - чуть ли не самое главное. Если днем вы себя оберегаете от переживаний, то ночью вы беззащитны.

- Да, ночью я беззащитен, - согласился Николай Егорович. - И что мне делать, доктор? Только не давайте мне никаких лекарств.

- Есть снотворные, которые действуют на вторую фазу сна...

- Ради бога! - взмолился Холин. - Я тогда совсем не проснусь. Так и останусь навсегда среди своих сновидений.

Вошла Яна, стала копаться в бумагах у себя на столе. Она была такая краснощекая, здоровая, что Холину показалось - его обдало жаром, как от раскаленной плиты.

- Вам надо больше гулять, дышать морем... Сгорание усилится... - При Яне голос Антонины Петровны стал официальным, сухим, глаза смотрели мимо Николая Егоровича, губы поджались. Наверное, так представляла себя Антонина Петровна в роли заведующей.

Яна вышла, снова обдав Холина жаром раскаленной плиты. Врач подняла на него свои большие серые глаза.

- Сгорание усилится... - напомнил Холин.

- Да, сгорание усилится...

- Все чепуха, - сказал Николай Егорович. - Сгорание мне не помогает. Дома я иногда гулял до изнеможения, а все равно каждую ночь проваливался в кошмары.

- Вам надо отвлечься, - сказала Антонина Петровна слегка обиженно, ей, видно, не понравилось, что он отверг ее теорию со сгоранием.

- Каким образом? Влюбиться? Это было бы идеально. Новое в терапии: любовь против инфаркта.

Холин вздохнул.

- Увы, для меня - это пройденный этап. От меня, видно, тянет скукой, тоской, унынием. Вчера я пытался завязать отношения с двумя женщинами. С одной я даже был немного знаком раньше. И что же? Первая решительно уходит вместе с моим соседом по палате, которого знает всего два часа, а вторая ведет себя еще более вызывающе: она просто-напросто говорит: "Идите проспитесь, дядечка".

- Вы пили?

- Ну что вы? Разве я могу нарушить ваш запрет?

- Просто эти женщины вам не нравились. Женщины сразу чувствуют, когда не нравятся, и мстят за это. Поищите еще.

- Есть одна женщина, которая мне нравится, но...

- Так в чем же дело?

- Дело в том...

Холин замолчал. Антонина Петровна ждала. По тому, как порозовели ее щеки и забегали глаза, Холин понял, что она догадывается, кто ему нравится.

- Дело в том, что это вы.

- Это исключено, - пробормотала Антонина Петровна, и ее руки зашарили по столу, без всякой цели перекладывая бумаги.

- Почему исключено? Это уже состоявшийся факт, и ничего поделать нельзя. Вы до скольки сегодня работаете?

- До двух, - машинально ответила Антонина Петровна.

- В три часа я вас жду на тропинке, что ведет к церкви. На третьем повороте.

- Но я уже...

- Пусть это вас не смущает. Ничего тут аморального нет. Договоримся считать прогулку терапевтической процедурой.

Холин поднялся и пошел к двери. В дверях он оглянулся. Антонина Петровна сидела вся красная и перекладывала с места на место бумаги.

В коридоре Яна успокаивала очередь: - Это тяжелый, товарищи, поэтому так и долго. У него инфаркт... Успокойтесь, сейчас всех примет.

* * *

Ровно в три часа Холин стоял на третьем повороте тропинки, ведущей к церкви, белой овечкой маячившей высоко над ним. Было почти жарко. Огромные сосны замерли в безмолвии по обе стороны узкой, заасфальтированной дорожки. Асфальт был старый, видно, его давно не обновляли, и из-под него везде проступала красивая ровная брусчатка. По всей видимости, эта брусчатка осталась еще с дореволюционных времен, по ней, наверно, ездили экипажи от дворца к церкви. Похоже, торчащая вверху церквушка была семейной собственностью графа.

Тут и там по лесу были разбросаны валуны разной величины и формы. Один такой огромный валун вылез из леса на тропинку, и тропинка испуганно огибала его громадный живот.

Холин прислонился к валуну. Камень был горячим и пах тонкой пылью, раскаленной пустой сковородкой, засухой в степи... Три бабочки сидели на его макушке, обжигаясь, трепетали яркими крыльями. Бабочки совсем одурели от зноя, ослепли от смуглого сияния камня, опьянели от горячего дыхания валуна - им, наверно, казалось, что пришло лето; они совсем-совсем не боялись Николай Егоровича.

Рядом на сосне скакала белка, безобразничала, сыпала на землю пустые шишки и сухие ветки. Ветра совсем не было. Впереди над асфальтом дымилось марево, казалось, по дорожке сверху льется вода. Не верилось, что на родине еще лежит снег, а может быть, даже бушует метель.

Холин закрыл глаза. Горячая волна затопила его лицо, тяжело легла на лоб, нос, веки, подхватила, понесла...

- Вы спите?

Николай Егорович испуганно встрепенулся. Перед ним стояла совсем еще молодая девушка в красном свитере, модных, расклешенных внизу коричневых кримпленовых брюках, с желтой сумкой через плечо.

Рыжие волосы распущены по плечам. Холин с трудом узнал в ультрасовременной девушке своего лечащего врача.

- Назначили свидание, а сами спите?

- Я думал, что вы не придете.

- Коварный вы человек. Назвали свидание терапевтической процедурой. Разве может врач после этого не прийти? Какова программа? Я свободна до шести часов.

- А в шесть?

- В шесть мы идем в кино.

- Кто это "мы"?

- Наше отделение. Культпоход.

- Вы председатель местного комитета?

- Слушайте, вы страшный человек. Вы все знаете. Я - заместитель. Почему вы все знаете, а?

- Только о тех, кто мне симпатичен. Я могу перевоплощаться - я уже вам говорил. Но только в тех, кто мне симпатичен.

- И все-таки почему вы узнали, что я в месткоме?

- У вас повадки профсоюзного босса. Вы всех хотите поучать. Увидели, что я задремал, - и уже недовольный рык: "Назначили свидание, а сами спите?" Как же! Непорядок. На свидании спать не положено.

Она прислонилась к камню, с Холиным рядом.

- Какой горячий...

- Ага.

- Прямо как огонь...

- Пахнет летом. Хорошо. Все запретное хорошо.

- Разве лето запретное?

- Для меня да. Я еще должен жить во вьюге. А вот украл кусочек лета.

Она подставила лицо солнцу, закрыла глаза. Три бабочки разом улетели, потом прилетели снова. Красный свитер плотно облегал ее грудь. У нее была небольшая красивая грудь.

- Слушайте, - сказал Холин. - Вы ни капли не похожи на врача. Я не воспринимаю вас как врача. Врач должен быть строгий, сухой, пожилой, его надо бояться. А вы какая-то домашняя, уютная. Я вас ни капли не боюсь. Даже если вы вот сейчас окажете: "Сегодня ночью вы умрете", я ничуть не испугаюсь. Чем вы это объясняете, доктор?

- Просто я вам нравлюсь.

- Только этим?

- Наверно...

Три бабочки опять разом вспорхнули, сделали над валуном круг и снова сели на свои места.

- А может быть, тем, что вы особый врач? Естественный врач. Вы смущаетесь, краснеете...

- То, что вы говорите, ужасно.

- Наоборот - прекрасно.

- Если бы вы знали, как я ненавижу себя за это. Я все время борюсь с собой.

- Не надо бороться. Естественность - самое ценное человеческое качество. Не каждому удается его сохранить. Я знал только одного естественного человека. Это был мой товарищ по институту. Он был "раб идеи" - идеи путешествий, мы его прозвали Рабом. Теперь я понимаю, почему он все время рвался в дорогу. Он искал таких же, как он. Он искал естественность.

- И нашел?

- Не знаю. Не обратил внимания. В то время я был эгоистом и никого не замечал, кроме себя.

- И где сейчас этот ваш Раб?

- Мы потеряли друг друга из вида.

- Он завхоз.

- Откуда вы знаете?

- Предполагаю. Такие люди обычно становятся или завхозами, или лесниками.

- Почему?

- У них нет движущей силы. А, к сожалению, движущая сила одна - эгоизм. У кого его больше - тот добивается большего, у кого меньше - тот растворяется в других.

- Но раствориться в других - тоже эгоизм. Это, по-моему, и есть настоящий эгоизм. Но не будем ударяться в философию. Иначе я вам испорчу всю прогулку. Я страшно заводной насчет философии. Лучше я вам расскажу про другого своего знакомого. Он тоже кладоискатель. Но в другом совсем плане, нежели Раб. Он ищет человека в человеке. То есть вскрывает тело и отыскивает душу. Как хирург.

- Это жестоко.

- Очень. Но хирурги тоже жестокие. Этот человек всю жизнь плетет интриги безо всякой для себя выгоды, с одной лишь целью - чтобы человек подорвался на интриге, как на мине, и обнажил свою сущность.

- Вы тоже подорвались?

- Да.

- Потеря невесты - дело его рук?

- Нет. Невеста ушла сама по себе. Она все равно бы ушла. Не сегодня, так завтра, ни к одному, так к другому. Слишком по-разному мы относились к жизни. Он сделал хуже. Этот человек, председатель местного комитета, потребовал, чтобы я уступил свою очередь на квартиру вновь образовавшейся семье: моя невеста, ее муж и появившийся ребенок. Дескать, трое против одного.

- И вы уступили?

- Нет.

- А по-моему, уступили.

- В том-то и дело, что нет.

- Ага. И вас это мучает. Вот еще одна причина инфаркта.

- В вашем голосе слышится радость открывателя.

- Вы подозрительны сверх меры. Она дотронулась до его плеча.

- А я бы на вашем месте уступила. Не ради них, а ради себя. Я бы тогда спала спокойно.

- А они бы ворочались?

- Возможно. Меня бы это не очень волновало, главное-я бы спала спокойно. И может быть, не было бы инфаркта.

Холин спугнул рукой бабочек.

- Возможно... Но мне хотелось сделать ей больно... Это справедливо... И я имел право...

- А сделали больно себе. Потому что вы не эгоист. Эгоист знает одно золотое правило: не делай людям зла - сам не получишь зла.

- И добра тоже.

- Да. И добра. Эгоист нейтрален, как аргон. Поэтому он всегда прав. А раз прав, то в любом случае он в выигрыше.

- Этот человек.. Иван... Он, видно, ожидал именно этого, когда устроил всю историю... А когда получилось не по его, начал нервничать... Даже организовал мне проводы на курорт... Все смотрел, докапывался до моей души... Он будет и потом, когда я приеду...

Антонина Петровна заглянула ему в лицо.

- По-моему, вы начали нервничать. Вот это вам совсем ни к чему. Пойдемте, а то я не успею к шести.

Они пошли по тропинке вверх. Дорожка делала поворот через каждый десяток метров, преодолевая крутой подъем. Она шла легко, пружиня ноги в новеньких чешских кедах, локти слегка прижаты к бокам, узкие плечи плавно движутся в такт шагам. Видно, занимается спортом.

- Вы занимаетесь спортом?

- Не разговаривайте. Следите за дыханием. На три шага вдох, на пять выдох.

Холин послушно задышал, считая шаги. Минут через пятнадцать она остановилась.

- Дайте руку.

Николай Егорович послушно протянул руку.

Антонина Петровна нащупала пульс, поднесла к глазам часики, затаила дыхание. Холин глядел ей в лицо. На совсем еще юных щеках белый пушок, розовые, слегка подкрашенные все той же серебристой помадой губы, едва заметно шевелятся в такт ударам его сердца, маленькое ушко розовеет на солнце. Ну какой это врач? Милая девчонка...

Она отпустила его руку, поправила часики, слегка нахмурилась.

- Сколько? - спросил Холин.

- Сто двадцать.

- Прилично.

- Дайте я вас послушаю.

Холин стал расстегивать бесчисленные "молнии" на своей куртке.

- Снимать не надо. Я так. Поднимите рубашку.

Он послушно расстегнул пиджак, поднял рубашку. Она сделала к нему шаг, приникла щекой к груди. Лицо Холина затопила волна волос. Волосы едва слышно пахли шампунем. Он не удержался и погладил ее по волосам. Ему показалось, что она прижалась к нему сильнее, чем надо было, чтобы слышать сердце. Николай Егорович невольно притянул ее к себе за плечи, зарылся подбородком в волосы. Несколько секунд они постояли так, потом Антонина Петровна не обидно, но решительно высвободилась.

- Сердце ничего, - сказала она. - Но все равно нельзя идти так быстро.

Холин молча заправил рубашку, застегнул куртку на все "молнии", и они двинулись дальше, теперь уже совсем медленно: Николай Егорович думал о том, что произошло, надо ли было это делать и что теперь будет дальше. Антонина Петровна, наверно, думала о том же.

На повороте она пропустила Холина вперед, достала из сумки расческу и привела в порядок свою прическу. Золотой водопад двумя потоками упал на плечи. Николай Егорович хотел поймать ее взгляд, но она старательно отводила глаза.

Холин подождал, пока Антонина Петровна положит расческу в сумку, повернулся и медленно побрел в гору. Она догнала его.

- Почему у вас такой кислый вид?

- Сколько идти до церкви? - спросил Холин.

- Половину уже прошли. Но дальше тяжелее. Вы устали?

- Нет...

- Хотите, я вас возьму под руку?

- Вот еще... Что, я уже совсем...

Но она мягко, но настойчиво продела свою руку под его локоть. Холин прижал руку, взял в ладонь ее пальцы.

- Не надо... - сказала она.

- Почему?

- Увидит еще кто...

- Здесь никого нет.

- Все равно не надо.

- Вам не приятно?

Она промолчала. Он отпустил пальцы, потом освободился от ее руки.

- Вы обиделись? - спросила она.

- Да нет...

- Обиделись.

- Ну почему же... Вовсе нет...

- Зачем все это? - голос у нее был виноватый.

- В самом деле...

- Вы как ребенок.

- Конечно. Все это придумали дети.

- Дети? - она рассмеялась. - Ну, раз дети, то можно, - Антонина Петровна протянула ему свою ладонь, он поднес ее к губам и поцеловал.

* * *

Наверху дул ветер. Церковь стояла на самой вершине горы, ее основание сразу переходило в обрыв, обрыв в пропасть. На дне пропасти лежали камни, сломанные деревья, торчали вывернутые корни - видно, здесь случались обвалы. За пропастью синел лес, за лесом тускло светилось подернутое мглой море...

Церковь была пуста. В ободранном здании гулял ветер, скрипел какими-то железными прутьями. Было холодно и неуютно. Она поежилась.

- Я замерзла. Пойдемте выпьем кофе.

- А здесь есть?

- Да. Рядом ресторан. "Шалаш".

- Я его видел снизу. Прямо около церкви. Это он?

- Он.

- Основная идея: "с милым рай и в шалаше"?

- Наверно.

Возле церкви бродили люди, задирая головы на ободранный купол, и он не решился взять ее под руку. Кто-то даже поздоровался с Антониной Петровной, и она неловко и торопливо кивнула.

Ресторан был сделан из просмоленных черных бревен в виде огромного шалаша. Из полуоткрытых дверей тянуло запахом зажаристого шашлыка, чесноком, луком, уксусом, пряными специями, глухо доносились звуки джазовой музыки.

- Вы здесь часто бываете? - спросил Холин.

- Нет. Иногда... когда... Она не договорила.

- Когда что?

- Так... Когда гуляем поблизости.

"С кем?" - хотел спросить Николай Егорович, но сдержался. Вопрос обязательно получился бы с нотками обиды, ревности, а он не имел никакого права ни обижаться, ни ревновать.

Они вошли в ресторан, и Холин буквально остолбенел от бесшабашного веселья, царившего в "Шалаше". Ресторан состоял из двух залов: в одном танцевали под музыкальный автомат, в другом пили и ели. У входа во второй зал бойко торговал буфет: шампанское на разлив, коньяк, шоколадки, сигареты...

Возле самого окна - окна были в виде треугольника, от пола до потолка они нашли свободный столик на два человека. Отсюда было видно море. Но море с такой большой высоты не воспринималось как море; казалось, что это опустилось на землю летнее небо, небо-в знойный пыльный день над степью опустилось, загустело, обволокло гору серовато-зеленой лавой. Ни людей, ни чаек нельзя было различить. Только можно было узнать маяк, коротеньким лезвием перочинного ножика вонзившийся в лаву у самого берега, да белыми точками выделялись постройки санатория. Вокруг же, сколько хватал глаз, простирался темно-зеленый хвойный лес, похожий на слишком долго пролежавший на складе ковер. Подошла полная официантка, равнодушно-устало остановилась с блокнотом в руках, посмотрела поверх их голов.

- Что будем заказывать?

- Два кофе, - сказала Антонина Петровна. - Кофе крепкий?

- Как всегда... Средний...

- Тогда, пожалуйста, два кофе и два пирожных.

- И два шашлыка, и бутылку шампанского, - добавил Холин.

- Шампанского не надо, - поспешно сказала Антонина Петровна.

- Как же мы будем пить на брудершафт? - удивился Холин.

- А мы будем пить на брудершафт?

- По-моему, надо, - сказал Холин серьезно.

- Но вы будете пить чисто символически.

- Согласен.

Официантка продолжала смотреть поверх их голов.

- Так берете шампанское или нет? - спросила она.

- Но я не выпью целую бутылку...

- На разлив не носим, - вмешалась официантка.

- Несите целую, - сказал Холин. - Там видно будет, что с нею делать.

Официантка ушла, неторопливо переваливаясь с боку на бок.

- Итак, - сказал Николай Егорович.

- Итак... Как вы себя чувствуете?

- Отлично. Я чертовски давно не был в ресторане. Тем более вдвоем с хорошенькой девушкой.

- Спасибо за комплимент.

- Не за что. У нас ресторан похож на столовую: те же котлеты, пиво и портвейн, только в два раза дороже. Наверно, наценка за дряхлого швейцара и чахлую пальму при входе.

Официантка принесла шампанское в ведерке со льдом.

- Ого, даже лед! - восхитился Холин. Официантка ушла, никак не отреагировав на восторг

Николая Егоровича.

- Вы умеете открывать? - спросила Антонина Петровна.- Только бесшумно.

- Когда-то был великий мастер. И с выстрелом, и бесшумно, и полушумно, и с пеной, и без пены.

Пробка открылась с тихим шипением.

- Здорово, - похвалила Антонина Петровна. Холин налил ей полный бокал, себе чуть плеснул.

- За что? - спросил Николай Егорович.

- Давайте за ваше сердце. Пусть оно еще стучит долго-долго.

- Спасибо. Когда такой тост поднимает врач... Мне можно?

- Один глоток.

Он честно отхлебнул глоток колючей холодной жидкости. Она выпила все до дна, поставила фужер на стол вверх дном.

- Вот видите...

- Вы замечательный врач, - сказал Холин. - Но еще более замечательная девушка.

- Вы нащупали интересную тему. Давайте поговорим друг о друге.

- Давайте.

- Расскажите все обо мне, что думаете. Только честно. А потом я о вас. Идет?

- Идет.

От шампанского Антонина Петровна разрумянилась, волосы не слушались ее, падали на лицо, она постоянно поправляла их рукой, движением головы, сдувала с глаз пряди дыханием. На нее смотрели мужчины с соседних столиков.

- Начинайте, - она подперла голову кулаками и стала смотреть прямо в глаза.

- Значит, так... - Холин откашлялся, как докладчик перед лекцией, но потом сказал серьезно, тоже глядя ей в глаза: - Прежде всего меня поразило несоответствие между вашей профессией, как я ее привык себе представлять, и вашим поведением. Обычно врач делает сознательно все, чтобы больной забыл, что он врач. Для этого у него целый ряд профессиональных приемов, но я все равно вижу эти его приемы и еще больше помню, что он врач, судья, хозяин жизни и смерти. Я невольно, хотя понимаю, что это глупо, веду себя так, чтобы не рассердить его, расположить к себе, я заискиваю перед ним, во всем соглашаюсь, лишь бы он милостиво разрешил мне жить. Вы же поступаете наоборот. Вы изо всех сил стараетесь казаться врачом, но ваша жалостливая, добрая душа так и выпирает из вас, словно рыжий клок натуральных волос из-под седого парика (она усмехнулась). В вас я вижу такого же человека, как я сам, не судью, а девчонку, которая, какой бы белый халат ни одевала, все же остается девчонкой, и ее даже можно поцеловать, если повезет. Я как бы с вами наравне. Может быть, даже чуть выше, потому что я все-таки мужчина и вы, девушки, должны нам подчиняться в силу своей природы, если, конечно, опять же повезет и ты понравишься. Но мне вроде бы повезло.

- Вы страшно нахальный и самоуверенный тип, - сказала Антонина Петровна. - Однако продолжайте.

- Вы просили честно...

- Продолжайте, продолжайте. Потом я отыграюсь.

- Вот почему я вас не боялся с первого взгляда и вел себя, может быть, чересчур развязно и самоуверенно. И я был целый день спокоен за свое сердце, потому что вы не хмыкали многозначительно, не хмурились озабоченно, не смотрели пронзительно, не говорили: "Если почувствуете боль, немедленно принимайте нитроглицерин". Вместо всего этого вы со мной немного флиртовали...

- Что?!

- Вы же сказали - откровенно.

- Продолжайте, сударь. Но берегитесь..

- Может быть, я подобрал не точное слово. Но факт остается фактом. Когда я вышел из вашего кабинета, я думал о том, что я все-таки еще не безнадежно пропащий человек как мужчина, что я нравлюсь вам, что вы нравитесь мне, думал не о сердце, а о том, как вести себя дальше, удастся ли со временем пригласить вас в кино. Не вас, так другую женщину. Женщину в принципе. Потому что я еще, оказывается, не инвалид, что я могу нравиться, что я наверняка еще поживу. И так далее. Вот о чем думал я, вместо того чтобы думать, как все инфарктники, каждую минуту о своем сердце: вот оно кольнуло, вот оно трепыхнулось, вот оно, проклятое, остановилось.

- Вы говорите все время о себе, - сказала Антонина Петровна. - О вас я еще скажу.

- Извините, но через себя я лучше вижу вас.

- Вы эгоист. Теперь я вижу - вы стопроцентный эгоист. Вы Нарцисс.

- Допустим. Так сказать, подержанный Нарцисс. Теперь - что думал я о вас непосредственно. Безусловно, вы талантливы. Вы талантливы своей душой, а это самое главное в профессии врача. Вы далеко пойдете, к вам придет слава, признание. Со всей страны на прием к вам будут стремиться тысячи больных. В конце концов вы станете академиком... Изобретете собственный метод, получите Нобелевскую премию.

В семейной жизни вы не будете счастливы. Женщина, увлеченная работой, плохая мать. Вам будет мешать все: муж, дети, кухня, стирка... Возможно, муж бросит вас, дети не будут любить, но вы все равно до самой смерти не бросите своей работы. Потому что вы - талант. А талант перестает творить только после смерти.

- Мрачная картина, - заметила Антонина Петровна.

- Не очень. Ведь творчество - это наивысшая радость, дарованная человеку. Но вы будете любить и вас будут любить. Вы будете любить себе подобных: увлеченных, талантливых, немного не от мира сего. Вас же будут любить все: одних станет привлекать ваша красота и женственность, других душевность, третьих - талант, четвертых - тщеславие, лестно все же любить лауреата Нобелевской премии. Пятых - ваша отрешенность от суетной жизни.

Вы проживете длинную жизнь. У вас хорошая кровь, я вижу это по цвету лица, хоть и не врач, но достаточно с ними общался; ваше поколение не знало голода, болезней, военной нервотрепки, насильственной смерти. Вы с самого рождения имели представление, что такое туалетное мыло, горячая вода, махровое полотенце, гимнастика у раскрытого окна, булочка с маслом и стакан какао утром; обед, калории которого подсчитаны; ужин, тоже научно вычисленный; приятный, не вызывающий никаких вредных эмоций фильм по телевизору в половине десятого и, наконец, полноценный восьмичасовой сон.

Вы проживете долгую жизнь и умрете своей смертью, легкой старческой смертью, просто угаснете, заснете и не проснетесь. Вы умрете счастливой, потому, что на весь следующий день, день, который вы так никогда и не увидите, у вас будет составлен план интересной, захватывающей работы... У меня все.

Антонина Петровна слушала серьезно, ее взгляд давно отпустил взгляд Холина и задумчиво устремился в окно, на далекое пыльное море.

- Вы просто поэт, - сказала она. - Заслушаешься. Однако налейте-ка мне еще. За такое предсказание просто грех не выпить.

- А мне можно?

- Один глоток.

Она выпила бокал, не морщась, не жеманясь, просто и естественно, как пьют воду, а он опять честно отхлебнул глоток.

- Я буду пьяная... Как же я поведу народ на фильм... Ладно, теперь моя очередь...

- Вы можете подождать одну минутку? - сказал Холин. - Я отлучусь ненадолго.

- Пожалуйста...

Холин встал и вышел в другой зал. Веселье в танцзале еще больше усилилось. Теперь человек двадцать, обнявшись за плечи и образовав круг, отплясывали летку-енку. Вихрь, поднятый плясунами, колебал развешанные по стенам камышовые веники и перья чучел птиц; птицы почему-то все были экзотические: павлины, цапли, аисты - может быть, это дар зоопарка, которого настиг неожиданный мор?

Возле буфета, заслонившись локтем, торопливо пил из стакана черную, пахнущую валерианкой, жидкость тощий прыщеватый юнец в джинсах. Ягодиц у него не было, и джинсы сзади пузырились.

- Бокал шампанского и шоколадку, - сказал Холин буфетчице и покосился в сторону обеденного зала. Отсюда Антонину Петровну видно не было. Аккуратная женщина с большими добрыми глазами налила ему из початой бутылки, положила на прилавок шоколадку "Сказки Пушкина".

- Пейте на здоровьечко. Шампанское пить можно. Шампанское полезное. А то глушат черт знает что... - она покосилась на парня без ягодиц.

Холин торопливо выпил, поглядывая в сторону обеденного зала, отщипнул шоколадку, остальное протянул продавщице.

- А это вам для раздачи неимущим. У кого не будет на закуску. Скажите, что от Николая. Пусть выпьют за здоровье Николая.

- Ладно, - улыбнулась буфетчица. - Вы добрый мужчина. В конце смены я тоже выпью за вас. Побольше бы было таких людей, глядишь, и войны кончились..

Женщина еще что-то говорила, но Холин отошел от буфета, опасаясь, что Антонина Петровна может заглянуть в танцзал. Он постоял немного, разглядывая танцующих. Это была одна компания. Наверно, какая-нибудь экскурсия или отдыхающие с санатория. Люди всех возрастов: лысые толстяки, тощие седые джентльмены, молодящиеся зрелые дамы, совсем еще юные девушки и парни в джинсах, такие одинаковые, что требовалось некоторое воображение, чтобы их различить.

В центре ухающего и топочущего круга извивалась похожая на змейку девушка. Она была маленькая, изящная, черные волосы почти до пояса, на глазах круглые черные очки. Синие джинсы и черный свитер обтягивали ее, как гимнастический костюм.

"Ну прямо гадючка, - подумал Холин. - Такая юркая симпатичная гадючка. Не хватает только тонкого длинного язычка".

В этот момент, словно прочитав его мысли, девушка высунула маленький розовый язычок и облизнула им. пересохшие зубы.

Автомат замолк.

- Пятак! У кого есть пятак? - закричала девушка.

Компания стала шумно рыться в карманах, сумочках. Больше ни у кого пятаков не было. Кончились пятаки и у буфетчицы - видно, компания веселилась уже давно.

Девушка-змейка подбежала к Холину, дурачась, сделала книксен, протянула руку, пропела жалобным голосом:

- Дядечка, подай, Христа ради, пятачок!

Холин сунул руку в карман, вытащил горсть мелочи.

- Выбирайте, - протянул он ладонь змейке.

Она стала деловито копаться в ладони. Вблизи он получше рассмотрел ее. Лицо узкое, смуглое, вроде бы цыганское, но не цыганское; нос с горбинкой, как у гречанки, рот чувственный, большой, громадные черные пристальные глаза. Глаза такие пристальные, властные, словно девушка-змейка задалась целью согнуть eго взглядом до пола, поставить на колени, лишить воли, посмеяться и бросить. Волосы горят тусклым черным пламенем. Было в ней что-то отталкивающее, вернее, непривычное; таких женщин Холин опасался, ибо не энал, что можно от них ожидать, и в то же время она влекла, манила, притягивала.

Она выбрала три пятака, вцепилась в него взглядом, стала медленно водить головой вправо-влево, и Холин с удивлением заметил, что тоже качает головой вправо-влево. Так длилось некоторое время, потом она отвела глаза, усмехнулась, тряхнула черным пламенем, объявшем ее плечи.

- Жалко, дяденька?

Холин стряхнул наваждение, заставил себя тоже усмехнуться:

- Для вас нет, тетенька.

- На вот тебе монетку.

Змейка подняла черный свитер, сунула руку в задний карман джинсов и вытащила двадцать копеек.

- Я дарю эти три танца вам, -сказал Холин.

- Какой щедрый, дядечка.

Сзади подошел лохматый парень без ягодиц, потянул змейку за руку:

- Достала? Пошли, люди ждут. Девушка-змейка резко оттолкнула его:

- Разве ты не видишь, что я разговариваю? Такой щедрый дядечка попался. Дал мне три пятака. Один пятак мы с тобой протанцуем, правда, дядечка? Сеня, иди заводи машину.

Она высыпала монеты в ладонь лохматика, и тот покорно ушел. Грянула быстрая расхлябанная мелодия. Несколько хриплых голосов запели, стараясь заглушить друг друга гитарами.

- Пошли, дядечка!

- Я не умею...

- Пошли, пошли, не ломайся, дядечка. Научу. Делай, как я. Делай вместе со мной. Делай лучше меня.

Компания уже танцевала, опять образовав круг, только теперь пары стояли друг против друга и отчаянно вихлялись и размахивали руками, словно боксировали.

Змейка-гадючка заложила руки за голову, полуприкрыла глаза и стала извиваться в такт мелодии. Холин потоптался возле нее, но девушка, казалось, забыла о его присутствии, и Николай Егорович вышел из круга. Никто не обратил на это внимания, только лохматик без ягодиц проводил его прищуренным недобрым взглядом.

"Сейчас она проговорится, сколько мне жить, - подумал Холин. Обязательно проговорится".

Холин вернулся в обеденный зал. Антонина Петровна оживленно разговаривала с толстяком, подавшимся к ней всем своим мощным туловищем с соседнего стола. Толстяк был красен, на его голове поблескивала лысина, хотя он был еще довольно молод, черный пиджак плотно обтягивал богатырские плечи; под правой подмышкой рукав лопнул, и были видны белые нитки. Перед толстяком стояла тарелка, заваленная горой шашлыков на шампурах, и возвышалась наполовину опустошенная бутылка венгерского коньяка "MATRA" емкостью 0,75 литра.

- Если бы он не прорвался на штрафную площадку...- говорил толстяк.

- Даже если бы он не прорвался, то все равно бы гол, - отвечала Антонина Петровна.-У семерки была исключительно выгодная позиция.

Увидев Холина, толстяк поскучнел, отвернулся, налил себе рюмку, хлопнул единым духом и стал методично жевать шашлык.

- Вы увлекаетесь футболом? - спросил Холин.

- Да. Вместо валерианки. Футбол почему-то меня успокаивает. Я думаю: к черту все неприятности, ведь существует футбол. Игрушка для всех. А раз люди любят играть, как дети, значит, они не такие уж плохие. От этой мысли мне становится легче, я успокаиваюсь и отлично сплю. Жаль только, не каждый вечер показывают футбол. А вы где бродили?

- Я танцевал.

- Вот как... Странно вы себя ведете. Назначили девушке свидание, а сами бросили ее и ушли танцевать.

- Так сложились обстоятельства, но вы тоже не теряли времени даром. Этот толстяк влюбился в вас по уши. Чувствует мое бедное сердце - быть драке.

- Толстяки не дерутся. Они смирные, как тюлени. Он будет плакать.

- Это еще хуже. Ну что, забудем инцидент и продолжим нашу исповедь?

- Да, забудем и продолжим...

- Ваша очередь.

- Дайте сосредоточиться... Налейте капельку... Такое вкусное шампанское...

Он налил ей полный бокал. Она отпила половину, тряхнула головой.

- Чертов толстяк, все мысли перепутал своим футболом.

- Захотелось спать?

- Какое-то умиротворенное состояние. В глазах мельтешат голова-ноги, голова-ноги...

- Это от шампанского.

- Возможно. Давайте начнем с первого впечатления.

- Давайте.

- Сижу, читаю историю болезни. История, прямо сказать, невеселая. Это у меня первый сорокалетний инфаркт. Думаю, какой он из себя, этот сорокалетний инфаркт. Мысленно рисую себе раздавленного горем молодого мужчину: спина сгорблена, плечи обвисли, волосы поседели, глаза потухли. С первого момента, чуть ли не плача, заглядывает в глаза: "Я буду жить? Доктор, только честно, сколько мне осталось?" Почти все себя так держат, правда, сейчас идут в основном пятидесятилетние. Начинаешь утешать, просить успокоиться, но они еще больше волнуются, что-то подозревают, просят показать кардиограмму, рассматривают зубчики... Уходят сумрачные, неудовлетворенные и тем сами сокращают себе жизнь.

И вот входите вы. Уверенность в движениях, во взгляде, чувство юмора. Вы знаете - то, что вы шутили, меня поразило и обрадовало больше всего. И еще желание жить. Было сразу видно, что вы хотите жить, цепляетесь за все, что вам поможет: за стул, за дерево, за цветок. Как вы уцепились за меня! Вы прямо с ходу распустили хвост, я даже растерялась от такого неожиданного напора, даже уронила карандаш - помните?

- Еще бы. Не каждый день врач от смущения роняет карандаш.

- Да... Только не насмехайтесь... Вы ухватились за меня. Если бы была другая, то ухватились за нее.

- За другую бы не ухватился.

- Будет врать... Еще как... Но я вас не осуждаю. Наоборот, когда вы ушли, я долго думала о вас. Я знала, что вы выздоровеете и будете жить...

- Сколько? - спросил Холин.

- Это зависит от вас. Сколько захотите. Сколько сможете. Мой долг вам помочь.

- Поэтому вы и пришли на свидание?

- Нет... Я пришла не к больному, а к вам, здоровому, доброму насмешнику. Наверно, мне нельзя было это делать...

- Почему?

- Я же невеста. Скоро выхожу замуж...

- Тем более. Надо погулять напоследок. Все невесты гуляют напоследок.

Толстяк жевал шашлык и прислушивался. Холин по спине видел, что он прислушивался. У него была очень внимательная спина.

- Теперь это неважно. Раз пришла, то пришла.. Значит, на то у меня были свои причины...

- Это связано с женихом?

- Может быть...

- Я оказался лучше его?

- Какая наглость!

- Лучше? Но только честно.

- В какой-то степени... В данный момент...

- Он вас раздражает?

- Иногда.

- Сегодня раздражал?

- Раздражал... Хотя его и нет рядом.

- Ревнует, что ли?

- Еще как. Когда приезжает, стоит мне только выйти из комнаты, он сейчас же обыскивает комнату.

- Ищет любовника?

- Улики. - И находит?

- До сегодняшнего дня не находил. У него еще есть нехорошая привычка. Приезжает в будни, идет в корпус, садится в очередь ко мне в кабинет и слушает, что больные говорят обо мне.

- Низко...

- Но это бог с ним... Ревность... Она еще и не то творит с людьми. Я бы ему это простила. Мне не нравятся его взгляды на жизнь. Как-то у него все мысли только о себе. Этот человек хороший, потому что он мне полезен, этот плохой, потому что он против меня, а вон тот мне глубоко безразличен, потому что он мне бесполезен.

- Вы ему полезны?

- О, еще бы!

Официантка принесла шашлыки. Они еще дымились и шипели. Пахло подгоревшим жиром, зажаристым мясом, березовым углем.

- Ух, как вкусно! - воскликнула Антонина Петровна, принюхиваясь. - Я ужасно проголодалась! Какой вы молодец, что заказали! Давайте есть и разговаривать, а то остынут. Вы не обидитесь?

- Я на шашлыки, вино и красивых девушек никогда не обижаюсь, - Холин протянул врачу шампур.

- Итак, чем же вы ему полезны?

- Он ужасно боится болезней. Он так дрожит за свою жизнь, что если у него случится что серьезное, то, наверно, умрет с испуга. Вот почему ему нужен домашний врач. Чтобы он был под постоянным медицинским наблюдением. А потом, чтобы были под наблюдением его дети. Я его больше интересую как врач, нежели как женщина.

Некоторое время Антонина Петровна и Николай Егорович ели молча. Потом девушка заговорила опять:

- После нашего знакомства я невольно сравниваю вас и его. И все сравнения не в его пользу. Он говорит только о себе, вы - обо мне. Он думает только о своих мнимых болезнях постоянно просит послушать его, расспрашивает о симптомах. Вы стараетесь забыть о своем сердце. Он любуется мною, только когда я в белом халате, вы же смотрите на мои волосы, глаза, нос.

- На нос я не смотрю. Нос ваш мне не нравится. Он немножко курносит, а я люблю крючковатые, греческого типа. Я больше смотрю на вашу фигуру. Фигура у вас классная.

- Благодарю за тонкий комплимент... Я их давно не слышала.

- Жених воздерживается от комплиментов?

- Он говорит их лишь самому себе. Его уже не переделаешь. Да и я не собираюсь переделывать. Я лишь боюсь за детей. Он может воспитать их по своему подобию.

- А вы выходите замуж за другого, и все, будут другие дети, посоветовал Холин.

Она покачала головой.

- Теперь уж это невозможно.

- Почему? Вы дали слово? Я могу вас освободить от него.

- Нет, дело не в слове. Просто мы знакомы давно, я знаю все его достоинства и недостатки, так что я знаю, на что иду. Искать кого-нибудь другого? Слишком поздно. Мне уже двадцать пять лет. Да и где его найдешь? Ходить на танцы? Смешно. Стараться понравиться больным? Грешно. Кроме того, вы оказались правы - у меня большая работа. Я сейчас разрабатываю одну очень интересную тему... Так что на поиски женихов у меня совсем нет времени. Да и потом... Честно говоря... Тут вы тоже оказались правы. Меня больше прельщает работа, чем замужество. Просто если уж так принято - быть замужем, то ничего не поделаешь, не хочется выглядеть белой вороной... А мой жених, в общем-то, будет неплохим мужем: он долго жил холостяком и умеет сам себя обслуживать. Хорошо зарабатывает, отличная квартира в Севастополе... Что мне еще надо? Вот закончу исследование, поженимся, уеду в Севастополь, меня уже приглашали на кафедру.

- Но ведь вы согласились стать здесь заведующей.

- Да. Это очень важно для моего исследования. Больше возможностей. Ну что ж, поработаю с годик... И опыт это даст.

- А может быть, вы выйдете за меня? - сказал Холин. - Впрочем, извините за глупость. Муж из меня никудышный, скорее пациент, а не муж. И потом, в нашем городишке нет кафедры. Еще раз прошу извинения за глупость. Давайте лучше выпьем на брудершафт. По-моему, самое время.

- Давайте.

Она встала, протягивая бокал. Холин налил шампанского, опять спросил:

- Мне можно?

- Один глоток.

Он плеснул себе глоток. Они скрестили руки, поцеловали друг друга в щеки и сели. Толстяк, обернувшись всем своим громадным туловищем, побагровев от напряжения, смотрел на них. За его щекой вздувался забытый кусок шашлыка. Казалось, что у толстяка вскочил огромный флюс.

- Коля...

- Тоня...

Они вслушивались в непривычно звучащие имена.

- ТЫ ешь, а то остынет... - Холин произнес эту фразу с трудом. Она сняла кусочек с шампура.

- А почему ТЫ не ешь? - Тоня, наоборот, выговорила "ТЫ" свободно, словно они уже были давно знакомы.

- Я уже не хочу Да и слежу за весом. А вот ТЕБЕ не мешало бы поправиться.

-- Я худая? ТЫ не любишь худых?

- ТЫ изящная, но чуть-чуть надо поправиться. Женщине это идет. ТЕБЕ пойдет.

Они говорили ничего не значащие фразы, играя словом "ТЫ", следя, как оно, вначале угловатое, корявое, постепенно обкатывается, отшлифовывается, становится незаметным и привычным, как все прочие слова.

- Ах вот вы где, дядечка! - кто-то обнял Холина за плечи, шутливо встряхнул. - Сбежал! Бросил девушку! Разве это честно?

Холин уже знал, кто это. Он обернулся, улыбаясь. Сзади стояла, нахмурив брови, девушка-змейка. Она взяла Холина за руку, потянула из-за стола.

- Ну, марш дотанцовывать пятачок! Николай Егорович встал, посмотрел на Тоню.

- Можно?

Она погрозила ему пальцем.

- Старый притворщик! А говорил, что не нравишься девушкам. Иди уж. ТЫ только не очень увлекайся.

- Я уже увлечен, - сказал Николай Егорович. Уходя, краем глаза он увидел, что толстяк принял

стойку. Он полупривстал на стуле и пожирал глазами Тоню. Про шашлык за щекой он забыл, и вздувшаяся щека придавала ему вид рассерженного бегемота. Уже на пороге танцзала Холин услышал срывающийся от волнения, хриплый голос:

- Можно вас пригласить на танец?

Автомат играл медленное грустное танго. Змейка положила ему руки на плечи, прильнула; он взял ее за тонкую талию, осторожно повел в такт мелодии. Это был танец его юности, и Холин неплохо танцевал танго. Она, казалось, была удивлена.

- А вы хорошо танцуете, дядечка.

- Только одно танго.

- Поэтому и сбежали? - Конечно.

- Впредь будем танцевать одно лишь танго.

- У меня больше нет пятаков.

- Сеня сбегал в магазин, наменял.

- Кто такой Сеня?

- Мой пленный.

- Пленный... в каком смысле? - удивился Холин.

- Ну я... пленила его. Поэтому и пленный. Хотите быть моим пленным?

- Я уже старый.

- В самый раз. Я не люблю молокососов. Они глупые. И пить не умеют. Вот вы сколько сможете выпить за вечер?

- Да уж бутылки две смогу.

- Вина?

- Водки.

- Ну? - поразилась она.

- Даже две с половиной, если закуска хорошая.

- Врете вы все. Но все равно чувствуется, что вы крепкий. Здоровяк-мужчина. Меня зовут Светкой. А вас?

- Николай... Николай Егорович...

- Очень длинно. И скучно. Можно я буду звать вас... ну, допустим... Егорушкой....

- Гм... довольно странно вы придумали.

- Скворушка-Егорушка! Скворушка-Егорушка! Здорово? Ладно?

- Зовите, если вам так нравится. Откуда вы такая взялась шустрая?

- Из "Соснового бора".

- Это где?

- Пять километров отсюда.

- Это все ваши?

- Ага. Мы сюда встряхиваться ходим. Неделю диетим, а потом встряхиваемся. А вы кто такой? Турист?

- В некотором роде.

- Сибиряк?

- Откуда вы взяли?

- Костюм у вас черный, строгий. И свитер толстый. И ботинки мощные. И телосложение богатырское. Угадала? Сибиряк?

- Пусть буду сибиряком.

Возле танцевали Тоня и толстяк. Толстяк тяжело дышал, каждый поворот давался ему с трудом. Шашлык он уже проглотил и теперь, вытянув губы и втянув щеки, насвистывал мелодию танго. Живот сильно мешал танцору, к тому же еще у толстяка были короткие руки, и он еле дотягивался до Тони.

- Тест на психологическую совместимость... - говорила Тоня.

- Вратарю можно без тестов, - отвечал толстяк. - Вратарь один, как волк...

Танго кончилось. Тоня подошла, взяла Николая Егоровича за руку.

- Тебе не надоело?

- Надоело. А ТЕБЕ?

- Тоже. Пойдем?

- Пойдем.

Холин расплатился с официанткой, и они пошли к выходу.

Светка-змейка возилась у автомата, выбирая мелодию, наверно, искала танго и не видела, как они уходили. Зато толстяк проводил их печальным, как у теленка, взглядом. Он так сильно вздохнул, что со стола улетела бумажная салфетка. Толстяк не стал поднимать салфетку, налил полный фужер коньяку и грустно выпил его.

- ТЫ иди, я догоню ТЕБЯ, - сказал Холин.

Он подождал, пока Тоня вышла на улицу, и вернулся к буфету. На этот раз возле стойки стояла большая очередь. Холин зашел спереди.

- Вы должны мне бокал шампанского, - сказал Холин.

Буфетчица поняла, улыбнулась краешком губ и обслужила без очереди.

- Заходите, - сказала она.

- Обязательно, - пообещал Холин. На улице он догнал Тоню.

- Я не могу вести людей на фильм, - сказала Тоня грустно. - Я пьяная.

- Тогда пошли к морю, - обрадовался Холин. - ТЫ просто молодец, что пьяная.

- Это ТЫ нарочно. Ты коварный.

- Конечно, - сказал Холин. - Все мужчины коварные, когда дело касается женщины, которая им нравится.

И они пошли по тропинке к морю.

* * *

Закат был за горами, и на море уже пала вечерняя тень. Дул постепенно крепчавший ветер, но море волновалось не сильно, небольшие частые волны аккуратно выбрасывались на берег, но они были все в барашках, по всей видимости, ночью надо было ожидать шторм.

- Гляди, гляди! - воскликнула Тоня. - Рыбаки!

В небольшой бухточке, образованной отвесными скалами, верх которых был густо покрыт соснами, стояли четырехугольником сети. В четырехугольнике медленно плыла лодка. Двое рыбаков выбирали из сетей рыбу и бросали ее на дно лодки. Еще двое сидели возле костра, на котором стоял большой закопченный котел. Рыбаки в лодке были помоложе, возле костра же сидел старичок и парнишка лет шестнадцати.

- Я ужасно замерзла, - сказала Тоня.

- Возьми мою куртку. Она страшно теплая.

- Еще чего не хватало! Врач отбирает у больного одежду.

- Я уже не больной.

- Пойдем лучше к костру.

Они подошли к костру. Парнишка не обратил на них внимания, старик глянул исподлобья и продолжал подкладывать в огонь сухие сосновые шишки.

- Здорово, рыбачки! - нарочито весело сказал Холин. - Бог в помощь'

- Здравствуй, коль не шутишь, - буркнул пожилой рыбак. Парнишка промолчал.

- Погреться можно?

- Жалко, что ли? Грейтесь...

Тоня и Холин присели к костру. Огонь горел жарко, почти без дыма, а черные шишки плавились в белое пламя, исходили теплом Ветер кружил марево над костром, бросал его в разные стороны вместе с жаром, словно вентилятор.

- Вы кто ж такие будете? - спросил старик. - Из санаторных или туристы?

- В некотором роде туристы, - ответил Холин, подумав. Тон, каким было произнесено слово "санаторные", ему не понравился.

- Муж с женой или так?

- Муж с женой...

- Это другое дело, - сказал старик и вроде бы посмотрел приветливо. - А то тут одни санаторные. Шерочка с машерочкой... С вами уже пятые подходят... Что, зачем, да почему, да почем... Вроде бы интересуются, а у самих один блуд на уме. Тьфу! - старик энергично сплюнул. - Противно смотреть. А ведь дома жены, мужья, дети.

- Мы муж и жена, - сказал Холин. - Из Сибири. А детей у нас нет пока.

- Да я не про вас говорю, - сказал старик. - Вас-то я сразу определил, что порядочные. Супругов сразу видно. Вишь, женушка дрожит, а он в одежде расселся.

Холин покраснел, снял куртку и набросил ее на Тоню.

- Да она, батя, сама не хочет.

- Мало ли, что не хочет, - проворчал старик.

- А что, батя, магазин тут далеко? - спросил Холин.

- Зачем тебе магазин? - оживился старик.

- Да погреться купить.

- Не, недалеко... на трассе... Вон по той тропке, и сразу трасса будет. А что, сбегать надо? Так вот Петька вмиг сбегает.

- Да не помешало бы сейчас, - сказал Холин.

- Петь, а Петь, сбегаешь?

Парень, рубивший сучья туристским топориком, деловито сказал:

- Можно сбегать. Отчего не сбегать...

Холин достал бумажник, вытащил двадцать пять рублей.

- Вот, возьмите. Купите две белых и бутылку сухого. Ну из закуски чего-нибудь...

- Закуска будет, - старик кивнул на котел. - Сейчас мальчики привезут закуску...

- Сухое-то зачем? - спросил парень. - Воды хватает.

- Я пью только сухое.

- Больные, что ли?

- Да так... Из принципа.

Парень набросил на плечи голубую яркую куртку и ушел быстрым шагом.

Пришли рыбаки, принесли две корзины, полные разноцветной рыбы, сдержанно кивнули. Старик объяснил, куда побежал парень. Рыбаки опять кивнули, теперь одобрительно, и стали сноровисто чистить рыбу, кидать ее в котел. Тоня и Николай Егорович, притихшие, согревшиеся, молча следили за ними.

Прибежал парень, из карманов его торчали бутылки.

- Еле успел. Закрывалась уже.

Старик заправил уху специями, посолил, попробовал деревянной ложкой с длинной ручкой, кивнул.

- В самый раз.

Потом он достал стаканы, большого толстого леща.

- Не то здесь поймали? - спросил Холин.

- Да нет, товарищ прислал из Ростова. А я ему сушеного черта послал.

- В каком смысле черта?

- Ну, морского черта... Попадается иногда... круглый такой, как блин, с хвостиком.

- Мы его только сейчас убили, - сказал рыбак постарше, с рыжей бородкой.

- Зачем?

- Да он ядовитый. Укусит - болеть будешь. Ну, выпьем, что ли?

- Выпьем...

Бородатый не спеша, бережно стал разливать по стаканам водку. Первый стакан он протянул Тоне. Та взяла, понюхала, сморщилась, но ничего не сказала.

- Может, сухого? - спросил Холин.

- Я воду, хозяин, не пью, - сказала она хриплым голосом, подражая слесарям-сантехникам.

- А мне можно?

- Только глоток вина.

- Ну и жестокая. А сама...

- Последние денечки... Погуляю уж. Бородач неодобрительно покосился на Холина.

- А ты чего?

- Жена не разрешает.

- Ишь ты... молодая, а строгая. Выпил, что ли, свою цистерну?

- Выпил.

- Ну тогда сиди.

Рыбаки опрокинули стаканы, стали не спеша закусывать лещом, разорванным на куски крепкими руками старика. Тоня тоже сделала несколько глотков, достала из кармана мятную конфетку, стала сосать.

- Откуда же вы такие симпатичные будете? - спросил бородатый.

- Из Сибири они. Туристы, - ответил за Тоню и Холина старик.

- С каких мест?

- Красноярский край, - сказал Холин.

- Далеко забрались.

- Прилично.

- В городе али как?

- Село... небольшое село такое в тайге Село Медвежье...

- Ишь ты... Название-то какое вкусное Ну и что, встречается хозяин?

- Бывает. Сейчас, конечно, поменьше стало, а раньше прямо в поселок забредали.

- Как насчет рыбки? Осталась?

- Рыбка пока осталась.

- И лосось?

- И лосось... Чего ж... Ежели потихоньку...

- Лосося я уважаю . - Бородатый рыбак мечтательно пошуровал палкой в костре. - Ну, а зверюшки там разные: соболь, куница, белки?

- Встречается, - сказал Холин. - Только подальше надо уходить. Ноги крепкие нужны.

- Ноги у меня крепкие, - задумчиво, как бы про себя пробубнил рыбак. А хозяйке нравится Сибирь? Чего молчишь, симпатичная? Небось надоела глушь?

- Нет, отчего ж, - сказала Тоня весело. - Очень даже нравится. Такая изумительная природа. Ягоды, грибы, свежатина всегда на столе. Наш домик прямо на берегу речки стоит... Утром выйдешь - красота неописуемая... Туман над речкой стелется, тайга шумит... У нас лодка моторная есть. Каждый вечер на прогулки ездим... Километров за сто... Дом большущий, светлый, сосной пахнет... И огород хороший... Все у нас свое... А в палисаднике я георгины развожу. Я люблю георгины.

По мере того как Тоня рассказывала, бородач мрачнел все больше и больше.

- Да, - сказал он наконец. - А мне вот на юге не нравится. И климат жаркий, и работа какая-то несерьезная, игрушечная. План: двадцать килограммов рыбы. Ну что это за план? А главное - дух здесь праздничный. Люди едут отдыхать, едут как на ярмарку: веселые, нарядные. Одни уезжают, другие приезжают, а дух остается. Праздник хорошо на день, два, а целый год праздник - это уже расслабляет, лишает работоспособности, желания чего-нибудь достичь... Сибирь - это совсем другое. Сибирь делает человека твердым, волевым, самостоятельным. Да и притом, честно говоря, боюсь я здесь спиться. Кругом цистерны вина, туристы каждый твой шаг стерегут, за паршивого бычка десятку суют. А деньги дурные водки просят. Деньги-то, они хоть и говорят, что не пахнут, а на самом деле рубль рублю рознь. Трудовой рубль - он на полезные дела идет, а левый всегда на водку да на баб простите, симпатичная, за выражение, к вам это не относится. Отец мой сибиряк. На войне погиб. Вот, наверно, в крови и осталась тяга к Сибири. Плюнул бы на все да уехал. Дом вот только держит. У меня дом здесь хороший, виноградник, море рядом А вы как, симпатичные, к югу относитесь?

- Я положительно, - сказал Холин. - Я море люблю. Я человек по характеру серьезный, а море меня размягчает, делает веселым.

- И я положительно, - сказала Тоня. - Меня море, наоборот, подбадривает, вдохновляет. У моря мне лучше работается. Оно словно говорит: "Торопись. Сделай что-нибудь, а то скоро станешь вечностью".

Рыбак оживился:

- Так в чем дело, симпатичные? Махнемся домами? А?

- А чего ж, - сказал Холин. - Я бы махнулся.

- Приходите завтра ко мне в гости. Там на горке деревушка. Дом седьмой, под шифером. Спросите Лося. Вам каждый покажет. Посмотрите мое хозяйство, винца домашнего выпьем. Если понравится, может, и я к вам приеду. Адресок какой ваш?

- Красноярский край, село Медвежье, - сказал Холин.

- Район?

- Район тоже Медвежий. - Улица?

- Улица... Улица...

- Улица Сосновая, - опять весело сказала Тоня. Игра в собственный дом, видно, ей нравилась.

- Дом тринадцать. Спросить Холина.

Все было так серьезно и реально, что Холин и сам уже начал верить: у них с Тоней есть дом в Сибири.

- Вот и хорошо, симпатичные... Может, и сговоримся...

Рыбаки стали о чем-то толковать вполголоса. Наверно, обсуждали решение бородача. Мелко стал накрапывать дождь. Тоня сняла с плеч куртку, набросила один край на голову Холина.

- Иди ко мне.

Под курткой было темно и уютно. Он приблизил голову к ее голове, дотронулся щекой до щеки.

- Какая ты горячая...

- Это от солнца. Сегодня я перегрелась. И от водки...

- Ты так вкусно пахнешь...

От нее пахло морем, дождем, солнцем, ветром и едва слышно, словно пыльцой цветов, духами. Он нащупал губами ее губы...

- Не надо, - прошептала она. - Увидят...

- Пусть... Мы ведь молодожены...

- Нехорошо обманывать людей.

- Мы проявили его мечту... А людей он найдет. Желающие будут... Зато у нас теперь есть дом.

- Да... дом... И моторная лодка...

- И огород с овощами.

- И палисадник с георгинами... Послушай, от тебя пахнет вином.

- Ты же сама разрешила. Четыре глотка.

- Пахнет целой бутылкой.

- Тебе показалось.

- А, - догадалась она. - Вот ты зачем выходил...

Он не дал ей говорить. Она охнула, задохнулась. Потом поцеловала его сама. Потом заплакала. Она плакала беззвучно, чтобы не услышали рыбаки, и горячие слезы капали ему на руку, и он не убирал руку, боясь, что она намочит себе колени, а сверху по куртке барабанил и барабанил дождь...

...Она открыла дверь своей квартиры, обернулась. Холин дотронулся ладонью до ее холодной, влажной от дождя щеки.

- До свидания, - сказал Холин.

- Куда же ты пойдешь ночью? - спросила она. - На территории тебя может остановить сторож, да и корпус закрыт...

- Но что же тогда...

Она молча посторонилась, и он шагнул через порог.

* * *

В дверь стучали. Стук был робким, едва слышным, но каким-то тревожным, и от этой сочащейся из стука тревоги Николай Егорович сразу проснулся. "Натуральный доцент?" - мелькнула мысль.

Что же делать? Спрятаться в шкаф, как в классическом анекдоте? Или прыгать в окно? Доцент... Это даже здорово, что он явился. Она же ему пока не жена, и ой не имеет на нее никаких прав. Это прекрасно, что пришел Натуральный доцент... Сейчас он поговорит с ним как мужчина с мужчиной. Он, Холин, разрушит этот противоестественный брак. Тоня может быть счастлива только с любимым человеком. Он сделает все, чтобы она была счастлива. Он создаст ей все условия для работы, он сам будет ухаживать за детьми... И они все будут счастливы. Потому что их любовь будет бескорыстной... В ее основе будет лежать просто любовь. Любовь и доброта друг к другу.

А у Натурального доцента любви нет. У него есть лишь голый расчет. Голый расчет, и только. И еще подозрительность, недоверие к невесте. Но разве можно жениться на девушке, если ты ей не веришь?

Нет, Натуральный доцент не имеет права жениться на Тоне! Никакого! Натуральный доцент - просто мелкий, корыстный подлец. Сейчас Холин все скажет этому человеку в глаза! Холин торопливо оделся. Пока он одевался, стук повторился несколько раз, но так же тихо, робко, хотя и с нарастающей тревогой, даже угрозой. Хорошо, что тихо... Тоня не слышит... Она спит, подложив ладошку под щеку, и лицо у нее сосредоточенное, как в кабинете, в санатории. Это маска. Даже во сне она хочет быть "настоящим" врачом, а не просто девушкой с открытым, добрым сердцем.

Николай Егорович распахнул дверь и растерялся. Вместо Натурального доцента перед ним стояла Вера. Его бывшая невеста. Лукашовская жена.

Она заговорила быстро, возможно, боялась, что он в растерянности, машинально захлопнет дверь.

- Ты только не думай, что я тебе снюсь. Можешь проверить: на тебе все реальные вещи, и я одета по-весеннему, реально. Вот... Я даже купила прозрачный шарфик... в Ялте. И здесь, на шее, у меня родинка. Видишь?

Вера подняла шарфик и показала родинку, которую он так любил когда-то...

- Помнишь? Теперь ты веришь?

- Как ты меня нашла? - спросил Холин.

- В завкоме... взяла адрес... Самолетом до Симферополя... А там такси... Тринадцатую зарплату получила...

Вера в самом деле была одета по-весеннему: легкое свободное, красного цвета пальто, через плечо сумка, на ногах белые танкетки, на голове лишь газовый шарфик, который едва прикрывал каштановую челку - Вера любила прически под "мальчика".

- Ты приехала... Что-нибудь случилось? - спросил Холин.

- Выйди. Не дело разговаривать через порог. "Не дело" - любимое выражение Лукашова.

Он переступил через порог, прикрыл дверь так, чтобы не защелкнулся замок.

- Да. Случилось.

Николай Егорович вглядывался в лицо бывшей невесты. Оно было не столько встревоженным, сколько удивленным. Как он любил это лицо! Нет, не за внешность- обычное девчоночье, свежее, курносое лицо, а за удивительную игру настроений на нем. Верочкино лицо могло сразу выражать лукавство и грусть, надменную холодность и озорство, ожесточение и доброту. Одно выражение незаметно переходило в другое, словно струи в светлой речке, где бьют родники.

Вот и сейчас лицо бывшей невесты сразу излучало облегчение, неуверенность, радость и тревогу. В желтом свете плафона на лестничной клетке глаза ее казались маленькими колодцами, где на дне поблескивала черная вода. Вода тревоги и радости. Похоже, незадолго до этого она плакала.

- Так что же случилось?

- Я ушла от Лукашова!

- Что...

- Я ушла от Лукашова! Это не человек' Это вычислительная машина. Ты был прав...

Вера протянула к нему руки. Он машинально взял их и тут же уронил. Руки упали тяжело, словно камни.

- Ты разлюбил меня?

Стараясь не смотреть в черную глубину глаз-колодцев, Холин глухо сказал:

- Я люблю другую женщину.

- Вот как... Тебе потребовалось несколько месяцев, чтобы ты забыл обо мне. А ведь ты клялся... в вечной любви... О, как ты клялся!

Вера отошла к перилам и облокотилась на них, будто ноги не держали ее.

- Ты тоже клялась, - сказал Холин.

Она посмотрела на него. На ее лице было удивление и огорчение.

- Я- другое дело. Я женщина... У женщин так все переменчиво... Мы как погода в марте: то дождь, то снег, то солнце. У мужчин по-другому. У них чувства крепче, потому что они подкреплены разумом. У нас же - сердцем... Значит, ты не любил меня никогда.

- Любил...

Она покачала головой. Теперь Вера не смотрела на него, она смотрела в пол, себе под ноги. Холин тоже посмотрел туда. Редкие капли падали на кафель и растекались темными лужицами.

- Я любил... Я очень любил..,

- Нет... Ты любил не меня, а себя через меня... Иначе... Иначе ты бы не заставил меня... лишиться ребенка... И женился бы на мне. А ведь ты не женился... Все тянул, все сомневался, выгодно тебе или нет...

- Я проверял свои чувства...

- Вот и допроверялся... А мне хотелось иметь семью... свой дом. Простой дом, простую семью... Как каждой женщине... Бабе... Я ведь баба, Коленька... Я просто баба... Это ты можешь силой своего ума создавать себе разные состояния, а у нас, баб, все реальное... И только одна реальная весна... Я ее побоялась упустить... Поэтому и ушла...

- Недолго же длилась она, эта ваша реальная весна,- сказал Холин. Он продолжал смотреть Вере в ноги. Там уже было десять аккуратных темных пятнышек. Вернее, девять, а десятое расползлось, как медуза.

- Да... Недолго. Ты и тут настиг меня. Отравил семейную жизнь... воспоминаниями... Я наказана правильно. Нельзя выходить замуж не любя. Надо было все-таки подождать тебя... Пока ты "проверишь" свои чувства, - в голосе бывшей невесты прозвучала легкая язвительность. - Но этого так трудно было дождаться... Ты весь был углублен в себя, в свои переживания, в анализ отношений с Лукашовым. Твой инфаркт... Ведь он не из-за станка, а из-за того, что было ущемлено твое самолюбие...

- Хотя бы и так, - сказал Холин. - Разве плохо иметь самолюбие?

- Но не в такой степени... Ты и сейчас страдаешь не из-за меня, а из-за самого факта моего ухода.

Холин молчал.

- И во врачиху ты влюбился из-за себя. Чтобы зачеркнуть мой уход. Забыть. Самоутвердиться. Ведь так?

Ее рука гладила перила нежно, словно ласкала ребенка, но только движения были торопливыми, нервными.

- И все-таки ты ушла от Лукашова и приехала ко мне.

- Да. Но только не затем, зачем ты думаешь. Я приехала сказать, что ненавижу тебя!

Холин усмехнулся

- Стоило ли из-за этого мчаться за две тысячи километров?

- Стоило! Ненависть - чувство еще посильней любви. Ты исковеркал мою жизнь!

- Вот как... А я думал - наоборот! Оба постояли молча.

- Ты права и не права, - сказал наконец Николай Егорович.-Суета нас заела... Мы не умеем отличить блики от настоящего солнечного луча и поэтому коверкаем друг другу жизни... Если бы сразу знать путь к счастью...

- Демагогия, - сказала Вера грустно. - Когда нет чувства - начинается демагогия. Не разрушай чувство- вот самая главная заповедь. Ты разрушил свое и мое чувство... Негодяй!

Бывшая невеста ударила Холина по щеке. Ударила она не сильно, а слово "негодяй" прозвучало очень театрально.

- Ну вот, оказывается, я и виноват во всем, - усмехнулся Холин.

- Каждый прежде всего должен винить себя, только тогда можно что-то понять в жизни. И сделать счастливым другого. И себя

- Странная философия. Очень странная. И очень удобная... для тебя. Ты, выходит, совсем не виновата.

- Виновата, но меньше.

- Своя вина всегда кажется меньшей... Впрочем, прощай... Мне скоро вставать. Ты же мне снишься.

Вера испуганно дернулась, оторвала руки от перил.

- Я реальная!

- Снишься. Ты не могла знать, где я... И про мои чувства к Тоне... Об этом никто, кроме нас, не знает.

- Если знают двое, знает и третий. Я реальная!

- А плафон? Его не было здесь. Когда я шел, я обратил внимание... Здесь была трубка дневного света... Она еще щелкала и мигала... И звонок есть, а ты стучала. Ну что?

- Да, правильно, - печально сказала Вера. -Плафона здесь не было. Об этом я не подумала. Прощай... Не буду мешать. Пусть будет любовь ваша вечной...

- И ваш семейный очаг тоже...

Они сделали шаг друг к другу и постояли так, почти касаясь плечами, но так и не коснулись. Потом она ушла вниз по лестнице. Пальто широкого покроя все-таки не могло скрыть ее сгорбленности. Она всегда немного горбилась, и Холин часто посмеивался, называя свою невесту "горбатой старушкой"...

* * *

Когда Холин проснулся, едва-едва занимался рассвет, но в комнате было уже достаточно светло, наверно, 6т близкого моря и неба, которое подсвечивало море.

Тоня спала на самом краю кровати, повернувшись к нему спиной, подложив ладонь под щеку. Волосы разметались по подушке, захватили его подушку; он спал на ее волосах - на щеке остались рубцы.

"Надо уходить, - подумал Николай Егорович. - А то могут увидеть соседи... Поброжу по горам часов до восьми, а потом войду незаметно в корпус".

Он осторожно, чтобы не разбудить Тоню, сполз с кровати, оделся. Стараясь не топать, прошел в ванную, ополоснул лицо, вытерся новым полотенцем, которое она повесила специально для него.

Потом Холин немного постоял, глядя на нее. Тоня спала сладко, лицо ее было немного печальным. Ему очень хотелось подойти, провести ладонью по ее румяному нежному лицу, но он пересилил себя и вышел из квартиры. Английский замок защелкнулся легким щелчком.

Улица, на которой стоял ее дом - Тоня жила в небольшом поселке недалеко от санатория, в девятиэтажном доме, специально построенном для работников санатория,- улица была абсолютно пуста. Холин торопливо пересек ее и по тропинке устремился в горы. После ночного дождя тропинка была скользкой, ноги разъезжались, идти было трудно, но вот надвинулись сосны, тропинка нырнула в лес, и Холина обдало сухостью и теплом старого, непромокаемого леса. Дышалось легко насыщенным озоном воздухом.

Сон, в котором ему явилась бывшая невеста, оставил очень неприятное впечатление. Получается, что опять он во всем виноват. Но ведь Вера бросила его, а не он ее. Оставалось подождать совсем немного, пока не прояснится вопрос с квартирой. Не могли же они жить на улице. Несколько месяцев... Она не могла подождать даже эти несколько месяцев... Убежала к Лукашову... И он же, Холин, виноват... Выходит, и в своем инфаркте он сам виноват... Дескать, разволновался не из-за станков, а из-за самолюбия. Не хватает еще, что в следующем сне явится Лукашов с ватагой свидетелей и докажут, что он, Лукашов, любит его, Холина, а все произошло по вине самого Холина, из-за его чрезмерной впечатлительности и излишнего самолюбия.

Впрочем, какое теперь это имеет значение? Жизнь не стоит на месте. Если бы жизнь стояла на месте, все бы вокруг задохнулось в болотных парах, но жизнь, как река, она не дает ничему застаиваться. Мертвое топит, живое несет, несет дальше и показывает ему все новые и новые картины, как в цветном калейдоскопе,.. Вот и у него, Холина, еще один поворот... И прошлое позади, а впереди любовь, своя семья, новая жизнь, совсем не похожая на ту, которой он жил в холодном мещанском городке... Жизнь на берегу теплого моря, с любимой женщиной. Талантливой, замечательной женщиной. С волшебным именем... Тоня... Тонечка... "Ах, Тоня, Тоня, Тонечка, с ней случай был такой..."

Николай Егорович пропел негромко мелодию из "Карнавальной ночи" и окончательно избавился от неприятного сна.

Холин шел быстро, лишь бы согреться, спешить ему было некуда - до восьми часов далеко. Неожиданно тропинка вывела к небольшому кирпичному домику, расположенному на полянке. Возле домика возились двое мужчин. Полумрак не позволял разглядеть, что они там делали; было похоже на потрошение кабана. Во всяком случае под их руками что-то тяжело вздыхало, всхлипывало, повизгивало.

"Браконьеры, что ли?" - подумал Николай Егорович и хотел уже было обойти группу стороной, как вдруг один из мужчин крикнул.

- Эй, человек! Подойди сюда!

Холин нехотя подошел. Что-то не нравилось ему в этой сцене. Однако он сразу понял, что это никакие не браконьеры и под их руками визжит и трепыхается вовсе не кабан. Это надувался газом стратостат. Серебристая оболочка билась на земле, как живое существо, рвалась в небо. Рядом на земле, соединенный стропами с оболочкой, лежал большой ящик из тонкого железа, полный каких-то приборов, которые гудели и подмигивали разноцветными огоньками.

- Парень, помоги, - сказал один из мужчин. - Лезь в корзину и крути вон ту ручку.

- А что вы делаете? - спросил Холин. Лиц мужчин Николай Егорович не видел из-за низко надвинутых на лоб шляп.

- Погоду определяем. Для Москвы. На высоте десять километров Поможете? А то мы от шара отойти не можем - так и рвется из рук. Газ сегодня крепкий завезли.

Холин залез в ящик и стал крутить никелированную ручку.

- Сильнее! Сильнее! - кричал мужчина в надвинутой на глаза шляпе, очевидно старший.

Вдруг Холин почувствовал толчок, потом еще. Он упал на дно и ощутил, что ящик с большой скоростью волочится по земле. Еще один толчок Затем ящик стало плавно раскачивать из стороны в сторону. Холин встал на четвереньки и осторожно выглянул наружу через невысокий борт. Далеко внизу покачивался лес, горы, темное, ровное, как ночная степь, море. Домик белел маленькой точечкой, а людей совсем не было видно...

Николай Егорович глянул вверх. Над ним торжествующе, празднично реял стратостат, легко унося свою ношу к слабо мерцавшим утренним звездам...

"Они спустят меня по радио, - подумал Холин. - Наверняка эта штука радиоуправляемая. Лишь бы выдержало сердце. Не надо только смотреть вниз".

Николай Егорович сел на дно ящика и стал смотреть вверх, на серебристый стратостат. Так казалось почему-то надежнее...

Они ворвались в тонкие перистые облака, пронзили их, как острый нож подтаявшее масло...

Вдруг на правом борту полыхнуло, словно беззвучно взорвался снаряд. Охваченный жарким огнем, загорелся стратостат, стропы, держащие корзину... В ящике стало светло, запахло нагретым железом...

Холин, обдирая колени о какие-то скобы, болты, рванулся к краю, схватился за борт... Борт был теплым, Холин выглянул и сразу ослеп.

Через закрытые глаза Николай Егорович чувствовал бешеное гудение пламени, водоворот огня, острые, как удары, вспышки... Он выбрал момент, когда в пульсации огня наступит спад, и осторожно открыл глаза.

Вставало солнце. Оно едва поднялось над черным морем, маленьким, раскаленным добела шариком, и пульсировало, сжимаясь и разжимаясь, посылая ясно видимые лучи-пунктиры; такие лучи-пунктиры рисуют дети, когда очеловечивают солнце; не хватало только на белом диске рта, носа, глаз...

Внизу еще была ночь: черные горы, черное море, далекий мерцающий огонек маяка, красная точка в лесу, как укол, от которого на загорелой коже выступила капелька крови, - наверно, костер туристов. Только часть моря, совсем маленький кусочек, где вставало солнце, была светлым, словно песцовый воротник на черной шубе. Этот кусочек сиял, сверкал волнами-пушинками, посылал зайчики на густую синюю тучку, одиноко повисшую над замершим безбрежным простором.

"Почему же они не подают радиосигнал?" - с беспокойством подумал Николай Егорович.

Вдруг Холин искоса заметил посторонний предмет. Посторонний предмет вынырнул со стороны черных гор, стал быстро увеличиваться в размерах. Он двигался по воздуху и явно шел на перехват стратостата Холина.

Стратостат медленно сносило в сторону моря.

Вскоре стало заметно, что это тоже воздушный шар, но воздушный шар старый, классического образца, на каком летали герои Жюль Верна: круглая желтая, наверно, шелковая оболочка, плетеная большая корзина. В корзине стояли трое и пристально смотрели в сторону Холина. Когда желтый шар поднесло совсем близко, Николай Егорович рассмотрел пассажиров.

Это оказались женщина, мужчина и мальчик. Женщина была молодой, стройной, в белом платье и красной косынке. Мужчина чуть постарше, около тридцати лег, сильный, мускулистый, широкий в плечах; одет он был в полосатый костюм и шляпу - так одевались в старину. Мальчик, хрупкий, болезненный, держался за руку женщины, на нем были короткие штанишки на помочах и синяя шелковая рубашка.

Тень от шара косо падала на группу, словно отсекала им головы, и лиц пассажиров совсем не было видно. - Эй! - крикнул Холин. - Кто вы такие? Как попали на шар?

Трое не ответили. Только мужчина наклонился и что-то сделал, отчего шар поднесло к стратостату совсем близко.

И Холин сразу узнал всех троих. Это были его отец, мать и брат Сережка. Шар повернулся вокруг своей оси, и он ясно увидел их лица.

- Здравствуй, сынок, - сказала мать.

- Здравствуй, Николай, - сказал отец.

- Здорово, брат, - сказал Сережка.

В их голосах не было радости - только испуг, словно они чувствовали незаконность своего появления и боялись сделать что-то такое, отчего исчезнут вместе со своим старинным шаром.

- Тебе лучше, сынок? - спросила мать.

- Вот ты какой стал, - сказал отец.

- Ты каждый день ешь конфеты? - почти прошептал Сережка свой вопрос.

- Зачем вы пришли? - спросил Холин. - Я почти выздоровел. Сегодня я первый раз увидел во сне солнце. Лететь на шаре было нестрашно... Я знаю: летать - это к выздоровлению... А вы пришли...

- Мы пришли проститься, - сказала мать грустно. Ее глаза с жадностью смотрели на сына. - Да, ты выздоровел. Тебе больше не будут сниться кошмары. И не будем сниться мы... Мы пришли проститься...

- Не надо... Это ни к чему, - сказал Николай Егорович неуверенно. Его влекло к шару, но сердце колотилось так, что он боялся - оно не выдержит.

- Ты весь раскрытый. Простудишься, сынок,- мать глянула на него заботливо, как всегда смотрела, когда он собирался на улицу. - Возьми мой платок.

- Ну что ты, мама...

- Возьми, возьми...

Она стала сматывать с шеи платок, но он вырвался из ее рук и улетел. Тень от платка понеслась в сторону моря, как выпущенная на волю чайка.

- Ты все такая же... Я ведь уже не маленький...

- Но все равно глупый... Как ты живешь, сынок?

- В общем, ничего, мама.

- Почему же попал сюда?

- Просто отдохнуть.

Мать помолчала, потом покачала головой.

- Неправда, сынок. Я знаю - тебе плохо. Это ведь я приходила к тебе в корпус, когда ты приехал. Да не решилась... Боялась нарушить сон...

- Мне вовсе неплохо, мама.

- Меня не обманешь, сынок.

- Не будем об этом, ладно, мама?

Он плохо видел ее лицо - его закрывала тень,

- Расскажи о себе с самого начала.

- Я же тебе рассказывал.

- Расскажи еще раз. Я ведь давно к тебе не приходила.

- Да, ты давно не приходила...

- Потому что тебе было хорошо, вот и не приходила.

- Мне и сейчас неплохо. Я приехал отдыхать.

- Сюда не приезжают отдыхать. Ты так и не женился?

- Почти что. Невеста ушла к другому.

- Это не страшно. Это бывает.

- Да, это ерунда.

- Не ерунда, но это бывает. Найдешь себе еще,

- Да, конечно.

- Расскажи про тот день.

- Я уже рассказывал.

- Расскажи еще раз.

- Зачем тебе расстраиваться?

- Теперь это уже меня не расстроит.

- У тебя всегда был табак.

- Он и сейчас у меня есть.

- Дай. И газета есть?

- Да.

Мать отстегнула пальто и из внутреннего кармана вытащила шелковый кисет. Николай Егорович перегнулся через борт и взял кисет. Кисет был теплый; внутри, сверху шелестела порезанная на кусочки бумага. Он неумело свернул цигарку.

- Спички...

Мать достала зажигалку. Это была зажигалка, которую Холин хорошо помнил, - из винтовочного патрона. Ветер был совсем слабый, едва колыхнул пламя.

- Ты не куришь? - спросила мать.

- Нет.

- В отца... Я плохо помню тот день

- Ты поехала за мякиной... На лошади...

- Да... Председатель разрешил охапку мякины Подожди, во сколько же это было...

- Под вечер.

- Да... Под вечер?.. Я не помню... А по-моему, было утро.

- Нет, под вечер...

- Расскажи подробнее про тот вечер.

- Не надо.

- Я так и не привезла вам мякины...

- Кто же виноват? Потом привез сам председатель...

- Он был славный человек... - Ты устал?

- Ты устала. Мать помолчала.

- Расскажи, что вы делали, когда я уехала?

- Не надо ворошить... Я уже забыл.

- Ты не можешь забыть. Расскажи.

- Я выучил уроки... Потом ничего не делал... Ждал тебя... А брат спал... Он всегда спит, когда голодный, ты же знаешь...

- Сережка...

- Он спал... Он почти ничего не понимал, когда... сказали. Он был слишком маленьким... Он не сильно страдал... Просто не проснулся... от голода...

Они помолчали.

- Мне трудно вспомнить твое лицо.

- На, посмотри...

Мать подалась вперед, но Холин, сколько ни вглядывался, не смог рассмотреть лицо. Он чувствовал лишь, что это молодое лицо. Он невольно вздрогнул.

- Никак не могу привыкнуть, что ты молодая.

- Мне было двадцать шесть лет. И три месяца... И три дня... И восемь часов, когда...

- Не надо...

- Когда...

- Прошу тебя...

- Я повернула лошадь чуть вправо... Если бы я не повернула лошадь чуть вправо...

Николай Егорович опустил голову и стал смотреть вниз, на темную землю.

- Мне показалось, что впереди кочка и я повернула вправо... Чуть-чуть натянула вожжу... Совсем немножко... Мне так не хотелось это делать... Я словно что предчувствовала... Я еще успела подумать о вас, когда это случилось... Я подумала: "Лишь бы они выжили... Лишь бы они выжили... Чтобы не угас наш род... Отец всегда говорил об этом: лишь бы не угас род... Самое главное, чтобы не угас род..."

- Не надо, мам, меня мучить... Я же знаю, что это во сне. Иди, мам, и больше не приходи... Пожалуйста, прошу тебя... Ладно, мам? Пожалуйста... Я приехал сюда отдыхать... Правда... Я хочу здесь отдыхать. Не приходи больше. Ладно, мам?

Мать отступила в тень, и вперед неслышно вышел отец.

- Я тебе вообще никогда не снился, - сказал отец извиняющимся голосом.

- Потому что я тебя не помню...

- Да, да, - поспешно согласился отец, словно он был в этом виноват. Поэтому я и пришел. Посмотри на меня.

Они встретились глазами. У отца были такие же глаза, как и у Николая Егоровича: внутри коричневые, а по краям голубые. И нос такой же, и подбородок с мягкими линиями, которые придавали лицу доброту. Только отец был моложе сына...

- А я пришел попросить у тебя конфету, - сказал брат Сережка. - Я забыл, какая она сладкая... У тебя есть конфета?..

Холин сунул руку в карман и достал мятную конфетку, которую ему дата Толя.

- Лови! - крикнул он брату и кинул конфету. Конфета не долетела до корзины, описала дугу и понеслась вниз, во тьму.

- Больше у меня нет, - виновато сказал Холин.

- Ничего, - утешил Сережка. - Ты не расстраивайся. Я бы все равно не смог ее сосать... Я привык к голоду. Мне даже странно, что люди едят каждый день. Ты ешь каждый день?

- Пять раз в день, - опять виновато сказал Николай Егорович.

Сережка покачал головой.

- Так много... Ты можешь объесться и умереть. А камышовый корень ты ешь?

- Нет, камышовый корень я не ем.

- Он очень сладкий. Помнишь, как мы любили?

- Сейчас полно сахара. Навалом.

- Навалом? - недоверчиво спросил Сережка.

- Да. А в санаториях стоит на столах бесплатно. Сережка помолчал, обдумывая слова старшего брата, видно, все-таки не поверил и спросил:

- А запруды ты делаешь? Или норы в стогах... Помнишь, как мы делали запруды и норы в стогах?

- Я же стал взрослым, - грустно сказал Холин.

- Да... ты стал взрослым. - Сережка как-то весь сник. - Ты стал старше нас всех... А я так и не узнал, что такое быть взрослым... Хорошо?

- По-всякому...

- В детстве лучше?

- Каждый возраст хорош по-своему.

- Но все-таки в детстве лучше?

- Грустно жить одному...

Шары снесло с гор. Теперь они летели над морем. Солнце поднималось довольно быстро, и уже все море, за исключением полоски у берегов, сияло, переливалось, пускало в небо зайчики. Тень от шаров неслась по волнам и была похожа на две заколдованные рыбины, мечущиеся в огромном ковше расплавленного металла.

- Оставь наследника, - сказал отец.

- Что?

- Оставь наследника. Нельзя, чтобы наш род угас.

- Я хотел, но Лукашов...

- Победи Лукашова. Зло должно быть наказано всегда. За это я воевал, за это... Я вот здесь... - отец кивнул подбородком на старинный шар. - Победи его. Я ведь тысячи раз побеждал, пока... один раз не ошибся. Победи и ты... Наш род не должен угаснуть. Иначе моя смерть была напрасной. И ее... - отец кивнул в сторону матери. - И его... - кивок в сторону Сережки. - Да и твоя жизнь...

- Она хорошая... - тихо сказала мать, подождав, пока отец кончит. - Но она тебе не пара...

- Ты о ком? - вздрогнул Холин.

- О Тоне... Она тебе не пара, сынок... Не порть ей жизнь... Она будет ученым человеком... Она будет жить для людей... Ты и дети будут ей мешать. И кроме того, ты больной, ты долго не проживешь...

- Я уже выздоровел...

- Все равно ты не проживешь столько, сколько она, сынок. И ты не ее круга... Ей нужен муж тоже ученый. Вдвоем легче, когда за одно... Вдвоем всегда легче, чем одному, сынок... Найди себе жену попроще, сынок... Не коверкай ей жизнь...

Вдруг в ящике под ногами Холина что-то щелкнуло, и металлический голос отчетливо сказал:

- МОСКОВСКОЕ ВРЕМЯ СЕМЬ ЧАСОВ ТРИДЦАТЬ МИНУТ.

Мать тоже услышала металлический голос.

- Прощай, сынок, - сказала она. - Тебе пора.

- Вы больше не приходите, а мам? - попросил Холи.- Ладно, мам? Меня измучили эти сны... Я чувствую, что больше не буду их видеть... Сегодня я первый раз увидел солнце и первый раз летал...

- Мы больше не придем, сынок, - во взгляде матери были любовь и страдание. - Я знаю, что ты исцелился от снов. Это она тебя исцелила...

- Прощай, сын, - сказал отец.

- Прощай, пап...

- Прощай, брат, - сказал Сережка.

- Прощай, Сережка...

Их шар отодвинулся, повернулся, и на их тела опять косо упала тень. Но сквозь тень он все равно видел их глаза. В глазах были радость, страх, смятение, счастье,

зависть, страдание и бесконечная любовь - все, что бывает в глазах умерших, когда они приходят к нам... - ПЕРЕДАЕМ ПОСЛЕДНИЕ ИЗВЕСТИЯ...

5

- В ТАДЖИКИСТАНЕ ПРИСТУПИЛИ К СЕВУ ХЛОПКА.

Холин очнулся. Он сидел на кровати, поставив босые ноги на пол. Место рядом, где спала Тоня, пустовало. В открытую форточку тянуло пасмурным прохладным днем. Было уже совсем светло. Дико колотилось сердце.

Николай Егорович прошел в ванную. На столе под вазой с цветами лежала записка.

"ЧАЙ НА ПЛИТЕ, ВСТРЕТИМСЯ В 18.00 НА ТОМ ЖЕ ПОВОРОТЕ. ЦЕЛУЮ. ТОНЯ. ДВЕРЬ ЗАХЛОПНИ".

Холин выпил чаю, застелил кровать, прошелся по комнате. Во всем чувствовалась аккуратность и экономия. Ничего лишнего, никаких безделушек, все самое необходимое. Только в углу - красивый антикварный секретер, заваленный бумагами и заставленный какими-то приборами. Из приборов Николай Егорович знал только микроскоп.

"Наверно, она по вечерам работает, - подумал Холин. - Я отнимаю ее время и, значит, обкрадываю все человечество".

Холин усмехнулся: "Злой гений человечества".

Затем он надел куртку, захлопнул дверь и пошел домой.

Возле корпуса его ожидал сюрприз. Навстречу Холину с лавочки поднялась Мальвина.

- Я уже вас час дожидаюсь, - сказала она с укором. - Вы что, не ночевали?

- У меня привычка гулять на рассвете, - отшутился Николай Егорович.

- Слушайте... Коля... у меня есть к вам разговор...

- До завтрака? Разве можно вести разговор до завтрака?

- Сядем, Коля, на минутку...

Холин внимательно посмотрел на Марию Викторовну и понял, что ей не до шуток. Лицо кукольного режиссера было помятым, припухшим, словно после бессонной ночи или после горьких слез; прическа сделана небрежно, шов на правом чулке выглядел криво, как погнутым рельс.

- Ну что случилось, Мальвина? - спросил мягко Холин. После того сна в поезде Николай Егорович не мог отделаться от чувства нежности и благодарности к этой женщине, хотя она так грубо и бесцеремонно предпочла его строителю.

- Он бросил меня! - выдохнула Мария Викторовна, села на лавочку и заплакала. Холин дотронулся до ее безжизненно повисшей руки.

- Успокойтесь...

- Ни с того ни с чего, - всхлипывала кукольный режиссер, размазывая по лицу черные слезы... Сказал: "Все. Хватит. Надоело", повернулся и ушел.

- Из-за чего началась ссора?

- Никакой ссоры не было. Просто вдруг сказал так и ушел. Наверно, ему понравилась одна черная пигалица... на пляже... Мы вчера проходили, и я заметила, что он таращится на нее, а она тоже ему глазки строила... Слушайте... Коля, - Мальвина вдруг вцепилась Холину в рукав. - Поговорите с ним, а? Я не хочу, чтобы так это вдруг кончилось... Я понимаю: курорт - это мини-мир, мини-дружба, мини-страдания, мини-любовь... Но все же... Так у нас это здорово началось... Мы так нравились друг другу... Я... я даже решила выйти за него замуж... Я несчастна, Коля... Я ненавижу своего мужа, он проклятый, беспросветный алкоголик... Сгубил и свою жизнь, и мою... Я хочу, Коля, начать жизнь сначала... Да... Да... Я знаю, он больной... Но тем более он мне нужен... Забота о другом воскресила бы меня, дала толчок к жизни, появилась бы цель... А за него стоит бороться... Это замечательный, добрый человек. Он надел маску... Маску этакого циника, балагура... Но я чувствую под маской хорошего человека, даже застенчивого... Да, да, даже застенчивого... Поговорите с ним, Коля... Скажите, что я буду ему надежным, верным другом... Я даже не вернусь домой. Отсюда поедем к нему в Казахстан... Скажите ему, что я буду раскачивать его ночью... Через каждые полчаса буду раскачивать... Я не буду спать всю ночь, буду сидеть возле него... Ему же нельзя спать одному... Он надеется на будильник, но разве может будильник заменить человека? Будильник может не зазвенеть... Поговорите с ним, Коля... Ладно?

- Поговорю, - сказал Холин.

- Спасибо вам... Вы добрый...

Николай Егорович вошел в корпус. Няня протирала зеркало на стене.

- Эт чего ж не ночевал дома? - проворчала она.- Вот доложу главврачу.

- А я тогда закурю с горя, - пошутил Холин.

- Я тебе закурю, полуночник...

Жора не спал. Строитель сидел на кровати с мокрой головой и время от времени ерошил себе волосы.

- Явился! - обрадовался он Холину. - Да ты, я вижу, донжуан еще похлеще меня! Кого ж ты нашел?

- Встретил знакомого...

- И таскался с ним по кустам до утра?

- Наподобие этого.

- Если не хочешь говорить - не говори, но врать йе надо. Слушай, старик, я не спал всю ночь... Ждал тебя... Боюсь я что-то спать без будильника. Надо съезд-дить купить будильник... Ты сколько дома будешь?

- Да примерно час, до завтрака.

- Разбудишь через час? Я чертовски хочу спать.

- Разбужу.

- Или раньше. Ты посматривай на меня. Не забыл? Если синеть начну качай немедленно.

- Ладно, - сказал Холин. - Но сначала у меня есть к тебе разговор...

Но строитель уже лежал на кровати, лицом вверх и Похрапывал.

Холин пошел в умывальник, побрился, почистил зубы, разделся, лег на кровать и стал думать о Тоне.

"Сегодня мы сходим с нею на маяк, - думал Холин. - А по пути мы будем отдыхать под миндалем... Я буду целовать ее под цветущим миндалем..."

"Еще целый месяц, - думал Холин. - Боже мой, еще целый месяц счастья..." А потом, может быть, он увезет ее домой. Если она сама скажет: "Мы не должны расставаться", он увезет ее домой. Затем они вернутся к морю...

До его слуха дошел стон. Холин привстал и посмотрел на Жору. Строитель лежал весь синий, как голубой марсианин из фантастического романа. Рывком Холин сбросил ноги на пол, схватил Жору за плечи, дернул на себя, бросил на подушку, опять схватил, отпустил ..

- Ага... старик... Качай... качай, старик, - прошептал Жора, не открывая глаз. Его лицо стало понемногу розоветь.

Холин теребил строителя, как тряпичную куклу.

- Ты молодец, старик... - бормотал Жора. - То, что надо... Хорошо качаешь... Меня никто так, старик, не качал, как ты качаешь... Пошло, пошло... гадость такая, затрепыхалось... Включилось... Все, старик, отпускай, застучал мотор...

Холин отошел от кровати, Жора полежал немного и встал.

- Спасибо, старик. Я отлично поспал. Теперь опять могу не спать двое суток.

Строитель снова был энергичен и весел. Он стал одеваться.

- А кто тебя дома качает? - спросил Холин.

- Будильник, старик, будильник.

- А если не зазвенит?

- У меня, брат Николай, целых три будильника. Какой-нибудь да зазвенит. - Жора засмеялся. - Но обычно все три грохочут. Такой грохот поднимают, старик, что мертвого поднимут.

- Но ведь самому себя качать трудно.

- Конечно, трудно, старик. Не то, что ты качаешь. Ты качаешь замечательно, старик. Тебе надо в реанимации работать, брат Николай. Или силой тяжести. Ты видел, как сила тяжести качает маятник в Исаакиевском соборе?

- Ты живешь один?

- Один, старик. Как перст, старик.

- Тебе надо жениться. Ты ведь наврал насчет жены?

- Ты думаешь?

- Уверен. Например, на Мальвине. Отличная женщина. И любит тебя. Она с удовольствием выйдет за тебя замуж, будет надежной женой.

- Откуда ты знаешь?

- Она сама мне только что сказала. Строитель присвистнул, натягивая свитер.

- Ну, пробивная баба... И тебя уже подключила. Нет, старик. Ничего из этого не выйдет, брат Николай. Дамочка, конечно, она неплохая, но, как говорится, издали. А вблизи она меня ни капли не прельщает. Я, старик, гордых люблю, а она бегает за мной как собачонка... Что же это за жена, если бегает за тобой как собачонка... Жена должна быть на равных, с гордостью, с достоинством... Чтобы и посоветоваться с ней можно было, чтобы одернуть умела ь случае чего.

- Где ж такую найдешь? - пошутил Холин.

- У меня была такая, старик.

- Была?

- Ну да, старик...

- И разошлись?

- Она умерла, старик.

- Извини. Я не знал.

- Чего там извинять, старик... Давно все перегорело... Вроде бы забылся я, старик... - Жора ушел в умывальник и стал бриться электрической бритвой. Сквозь жужжание доносился его голос: - Ты думаешь, почему я за бабами бегаю? Я забытье поддерживаю, старик... Ну и еще... Движет глупое чувство, что подобную встречу, старик. Похожую... Хоть чуть-чуть похожую... А вот никак не встречается... Все какие-то не такие попадаются, брат Николай... Вот они какие дела, старик... А ты говоришь - жениться... Думаешь, почему я Мальвину к черту послал? Вчера на пляже увидел одну, ну прямо вылитая моя... И внешне, и движениями... Нет мне теперь покоя... Пошли, старик, позавтракаем, да я пойду ее искать... А Мальвине скажи, если будет приставать... Скажи ей; старик, что все кончено, так сказать, благодарю за компанию. Она, в общем-то, хорошая баба, старик, но у нее гордости нет. Многие, старик, от этого проигрывают в жизни, что у них гордости нет...

6

В коридоре лечебного корпуса, прислонившись к подоконнику, стояла Яна. Холин сразу догадался, что она ждала его. У нее это было написано на юной бесхитростной физиономии. Она, видно, узнала, что Холин записан к врачу на шестнадцать часов, и решила перехватить для какого-то важного, неприятного разговора. Что разговор важный и неприятный - тоже было написано на лице медсестры.

Яна еще больше посвежела и налилась, как белый налив к середине лета. Она заменила халат на более широкий, но все равно он не сходился спереди и топорщился сзади.

Холин подошел к медсестре, не дожидаясь, пока она бросится ему наперерез, так велико было волнение "бидона со сливками".

- Антонина Петровна принимает? - спросил Холин.

- Да... принимает... - голос Яны сорвался. - Николай Егорович...

- Слушаю, Яночка...

- Николай Егорович! Вы не должны встречаться с Антониной Петровной! выпалила медсестра, покрываясь пятнистым румянцем.

Холин ожидал чего угодно, но не этого. Он думал, что у Яны какие-то свои неприятности и она собирается посвятить его в них, посоветоваться...

- То есть... - пробормотал Холин. - Откуда вы взяли... Мы и не собирались...

- Все уже давно знают, - сказала Яна. Она сразу успокоилась. Пятнистый румянец сошел с ее щек, они побледнели. - У нее есть жених, Николай Егорович, - горячо заговорила медсестра. - Зачем вы разбиваете им жизнь? У нее замечательный жених! Он такой обходительный, вежливый, культурный! Он не пьет, не ухаживает за женщинами! Только работает, работает!

- Уж не влюблены ли вы в него, милое создание? Яна вспыхнула так ярко, что, казалось, от ее лица

загорится воротничок халата, и Холин понял; он недалек от истины.

- А вы... вы... оказались таким жестоким . Вы воспользовались, что Антонина Петровна одна, ей скучно...

- В общем, коварный курортный обольститель. Холодный ловелас, растлитель женских душ. К тому же полумертвец. Короче, никакого сравнения с Натуральным доцентом. Это вы хотите сказать, милая Яна?

- И потом, - продолжала девушка, пропустив мимо ушей его самоуничижительную реплику. - Вы губите ее научную карьеру..

- Даже так?

- У нас здесь очень строго... ну если персонал что там с больными... В общем, она может не стать заведующей...

- А вы очень хотите, чтобы она стала заведующей?

- Очень. Мы все хотим, - горячо сказала Яна. - Ее любит весь санаторий... Конечно, есть завистники.. И вот эти завистники уже начинают поговаривать о ваших отношениях... Вас видели и в горах, и в ресторане, и у нее дома... Я вас... мы все вас очень просим, Николай Егорович... пожалуйста, отстаньте от нашей Антонины Петровны... Найдите другую женщину. Разве мало вокруг женщин? Вы мужчина интересный, вам это ничего не стоит. А, Николай Егорович? Она такая умница. За что она ни возьмется, у нее все получается! Вы просто не имеете права, - тихо сказала Яна. - Перед лицом всех людей... вы просто не имеете права ломать ее научную карьеру. Подумайте, Николай Егорович... Вы же умный и добрый человек... Я же вижу..,

- У Антонины Петровны кто есть? - спросил Холин.

Яна заторопилась. Она посмотрела на него с надеждой.

- Есть... Посидите пока... Я вас вызову... Медсестра убежала в кабинет. По ее походке было

видно, что она считала свою миссию выполненной успешно. Она не сомневалась, что добрый и великодушный полумертвец войдет сейчас в комнату и скажет: "Между нами все кончено. Можете и дальше любить своего жениха, продолжать свое исследование на благо человечества и становиться заведующей на благо санатория". Холин сел на стул, поглядывая на красный огонек над дверью. В коридоре, несмотря на раннее время, уже горел свет: за окном висел пришедший с моря туман, лип к окнам, словно кто-то белый, косматый, заглядывал через стекла с недоброй целью.

- Вы последний?

- Да...

Холин равнодушно посмотрел на очередного больного. Это был еще молодой мужчина, кудрявый, с белым лицом, довольно полный, но полнота шла ему.

- Вы к Антонине Петровне? -Да.

В руках мужчина держал портфель. "Зачем ему Портфель?" - безразлично удивился Холин, опять погружаясь в свои думы, но больной перехватил его взгляд на портфель и стал с готовностью объяснять, для чего ему портфель Видно, это был разговорчивый, общительный человек.

- Я только что приехал. Еще не успел устроиться. Чемодан бросил, а портфель не могу доверить: здесь французский коньяк. - Полный мужчина хохотнул и щелкнул себя по шее. - Как тут насчет этого, строго?

- Каждый сам себе хозяин.

- Это хорошо. А врачиха как, стоящая?

- Она хороший врач.

- А я слышал другое, - опять хохотнул Полный.- Увлекается она этим делом.

- Каким делом?

- Мужичками. - Не слышал.

- Зря люди трепаться не станут.

- Бывает, и зря треплются.

- Это тоже случается, - охотно согласился больной. - Ну, баба-то она хоть ничего?

- Ничего.

- Не пробовал ухлестнуть?

- Нет. Полный хохотнул.

- Чего ж ты?

- Для вас оставил, - сказал Холин нарочно грубо, чтобы отвязаться от Полного. Этот тип был неприятен Николаю Егоровичу: какой-то навязчивый, пошлый. Притом Холину казалось, что он уже встречался с ним при каких-то неприятных обстоятельствах, хотя встречаться с этим человеком он никак не мог, - у Холина была хорошая память на лица.

Из кабинета вышел человек, и сразу же загорелась зеленая лампочка. Холин встал и, не посмотрев на Полного, вошел в кабинет.

Тоня сидела, низко склонившись над бумагами, и что-то писала. За соседним столом Яна одним пальцем печатала на машинке.

- Здравствуйте, - сказал Холин.

- Здравствуйте, - Тоня мельком глянула на него.- Раздевайтесь, садитесь.

Он снял пиджак, рубашку и присел к столу. Тоня отодвинула от себя бумаги, стала готовить аппарат для измерения давления. Холин пытался поймать ее взгляд, но она упорно избегала смотреть на него.

- Как вы себя чувствуете?

- Ничего. Спасибо.

- Как спали?

- Спасибо. Хорошо.

- Лекарства принимаете?

- Да.

- Процедуры не пропускаете?

- Нет.

Они разговаривали вежливо, сухо, как и положено внимательному, но очень занятому врачу и аккуратному, деликатному пациенту. По тому, как стучала на машинке Яна, Холин чувствовал, что она вслушивается в каждое слово, в каждую интонацию.

Николай Егорович покосился на Яну и положил ладонь на руку Тони. Она подняла на него глаза.

"Милая... Что случилось?" - спросил он взглядом.

Две слезинки выкатились из глаз врача и упали на историю болезни № 3240. Тоня испуганно промокнула слезы бумажкой.

- Давайте вашу руку.

- Правую или левую?

- Левую.

- Пожалуйста.

- Давление хорошее...

Опять две слезинки упали из глаз. Прямо на голую руку Холина. Слезинки были горячие. "Почему ты плачешь? Что случилось?"

- Давление очень хорошее...

- Сколько?

- Сто двадцать на восемьдесят...

Видно, что-то в их голосах выдало подтекст. Яна встала и вышла. Наверно, для того, чтобы создать ему благоприятную обстановку для разрыва.

- Что случилось? - спросил Холин, едва закрылась дверь.

- Мы больше не будем встречаться, Коля...

- Не будем? Почему?

- Так... Ни к чему это все... Я уже обдумала... Не нужно это ни мне, ни тебе...

- Мне нужно.

- Нет. Зачем? Все равно продолжения не будет. Лучше уж сразу, в самом зародыше...

- Почему не будет продолжения?

- Ты знаешь сам...

- Из-за твоей работы?

- Из-за всего...

- Моей болезни?

- Зачем ты делаешь мне больно?

- А ты?

Тоня сложила аппарат, пристально посмотрела ему в глаза.

- Сегодня, Коля, приехал мой жених. Торопит меня со свадьбой... Я поняла, Коля... Я поняла, что не могу с ним расстаться. Это моя судьба. Я поняла, это то, что мне нужно.

- А я - не судьба?

- Ты не судьба... Но я всегда, всегда... Эти дни...

- Понятно, - сказал Холин. - Можно одеваться?

- Ты только не обижайся на меня, Коля...

- Чего уж там...

Вошла Яна. У нее был возбужденный и слегка растерянный вид. Медсестра торопливо что-то прошептала на ухо Антонине Петровне. Та вспыхнула.

- Что?! Здесь?!

- Он... ш-ш-ш-ш... Я сказала.... ш-ш-ш... А он оказал... Холин оделся и вышел. Полный куда-то исчез. И вдруг

Николай Егорович догадался, кто это был. Это был Натуральный доцент, жених Тони. Он мог быть только женихом Тони, и больше никем другим. Сразу стало ясно его пошлое поведение, испуганный шепот Яны... Жених пришел проверять свою невесту...

- Третий лишний, - вслух сказал Холин.

- Чего? - спросил проходивший мимо старичок.

- Это я так...

- А... Разве санитарный день?

- Да нет, все открыто, дедушка.

- Ну и славу богу... - Старичок обрадованно заспешил по своим делам.

"Напьюсь", - подумал Холин.

* * *

Жора был дома. Он брился перед зеркалом. Одет строитель был в парадную форму, черный костюм - даже ухитрился где-то погладить его, - цветная модная рубашка, яркий галстук.

- Не то второй раз бреешься? - спросил Холин.

- А что сделаешь, старик? Свидание...

- Ну и как дела?

Строитель выключил бритву. Лицо у него было непривычно серьезное.

- Ах, старик, с каждым днем все хуже и хуже,

- Не идет дело?

- Наоборот, старик...

- Влюбился наконец, что ли?

- Нет, старик... Не влюбился... а совсем другое... - Жора сел на стул, начал играть стаканом, катая его ладонью по столу.

- Какая-то мистика, старик... Ну, просто моя жена, и все, старик... Как будто вернулась с того света... Все ее - и волосы, и лицо, и голос, и движения... И даже запах, старик... Оказывается, она то же самое мыло любит и те же самые духи... Может ли быть такое, старик?

- Выходит, может...

- Да... выходит, может... Я не могу, старик, это какая-то мука, брат Николай... У меня все тело дрожит, душа рвется... Хочется упасть и кататься по земле, старик, зубами траву грызть, старик...

- И что же дальше будет?

- Не знаю, старик... Она замужем... Двое детей. Любит мужа... Подпускает только на шаг, старик... Можешь смеяться, старик... Гуляем друг от друга ровно на щаг... Как в первом классе... Иногда не выдержу, старик, схвачу ее за руку, так она потом два часа дуется... Но отходит, потому что одной женщине скучно на курорте, старик... И потом, все лезут, хамят... Я из всех хамов самый скромный хам, старик... Поэтому она со мной и гуляет, брат Николай... А тут еще слежка, старик. Самая настоящая. Эта твоя дура, Мальвина...

- Она твоя дура, - сказал Холин.

- Извини, старик... Это у меня вырвалось... Я хотел сказать, что ты нас познакомил...

- Я не знакомил. Ты сам познакомился и увел из-под носа. Зачем передергивать?

- Но была честная дуэль...

- Уж помолчи о честности.

- Ну ладно... не имеет значения, старик. Ты извини, если что не так было...

Холин нагнулся к своему чемодану, вытащил бутылку водки, судака.

- Что ты мне посоветуешь, старик?

- Ничего.

- Ну хоть твое мнение?

- У меня нет никакого мнения.

- Это не по-дружески, старик.

- Давай вот лучше выпьем.

- Мне нельзя, старик. Она не терпит запаха алкоголя. Как и моя не терпела... Бывают же такие совпадения, старик...

- Бывает... Все бывает...

Холин взял из рук Жоры теплый от катания в ладонях стакан и налил до краев водкой. Строитель покосился на него.

- А не переоцениваешь ты свои силы, старик?

Холин ничего не ответил, залпом выпил, стал разделывать судака. В желудке вспыхнуло пламя, стало медленно продвигаться к рукам, ногам, голове, нагревая до кипения кровь.

- Может, все-таки выпьешь?

- Нет, старик. Я очень заводной. Ситуация сложная, я могу черт те что натворить, потом ввек не расхлебаешься... Так как же мне все-таки быть?

- Не знаю, брат Жора. Откуда мне знать?

- Я же не смогу так дальше жить, старик... Я выжил потому, что была она... Пусть она существовала в моей только памяти, но все-таки существовала... Поэтому я не умер... А сейчас как я могу жить, старик, если она ходит по земле, любит другого, ласкает детей...

- Это не она.

Жора покачал головой.

- Она, старик. Поверь мне. Уж я-то знаю.

- Тебе показалось. Был такой момент. У людей бывают странные моменты. Уедешь и все забудешь.

- Нет, старик, я не смогу жить... Без нее не смогу...

- Сможешь. Все так говорят, а все-таки живут.

- Я не смогу...

- Выпей - легче станет.

- Не... ну ее... Еще натворю что... Жора встал.

- Мне пора, старик. Свидание. Будем ходить взад-вперед по освещенной аллее на шаг друг от друга и говорить о ее муже. Какой он хороший, сильный, благородный, неподкупный, как все его во Владивостоке любят. И так далее. Вот до чего я докатился, старик...

Жора кивнул.

- Бывай здоров, старик. Я рад, что хоть у тебя все хорошо.

- Бывай, - сказал Холин.

Николай Егорович спрятал бутылку и судака в шкаф, вымыл руки, постоял на балконе. Из-за тумана ничего не было видно: ни гор, ни моря, ни неба... Запутались в тумане, как мухи в паутине, и умерли все звуки. Санаторий, парк, море, небо притаились, словно ожидали чего-тс необычного, страшного, такого, какого еще никогда не было.

Холин оделся и вышел на улицу. И тут же кто-то тронул его сзади за плечо. Это была Мальвина.

- Николай Егорович... Я не могу больше... Что мне делать? Скажите, что мне делать?

- Что делать? Страдать. А когда страдание пройдет, искать новое страдание. Это и называется жизнью.

Холин и сам удивился, как у него это здорово получилось.

- Променять меня на какую-то пигалицу! - тихо, но с силой сказала Мария Викторовна. - Да что, он меня за шлюху, что ли, считает! Шлюха я ему, что ли? Слазил в кусты - и под зад коленкой! "Пошла вон!"

Главрежу, видно, было легче, когда она себя обзывала шлюхой.

- Успокойтесь, все забудется... Особенно быстро забываются курортные приключения...

Мальвина заплакала, вся сотрясаясь. Холин погладил ее по волосам.

- Ничего... вы потерпите... Все образуется...

Николай Егорович никак не мог избавиться от чувства нежности и благодарности за то, что она сделала для него во сне...

Главреж ушла. Холин постоял немного, думая, что делать дальше, но ничего не придумал и пошел по тропинке в горы. Это была та самая тропинка, которая вела к церкви и ресторану.

"Там хоть люди", - подумал Холин.

Асфальт, мокрый от тумана, тускло поблескивал в свете фонарей. Звук от шагов Холина одиноко возникал в тумане, бился в белую плотную мглу и шлепался назад на асфальт, словно кусок серой мокрой ваты.

Потом фонари исчезли, и тропинка нырнула в рыхлый белый мрак. Видно было только под ногами, да иногда перед лицом возникала ветка, похожая на скрюченную руку, протянутую за подаянием, или сосновая лапа, вся в ниточках мелкого жемчуга.

Давно забытое чувство страха перед неожиданным овладело Холиным. Он напряженно вглядывался вперед, ожидая вот-вот увидеть что-то жуткое, угрожающее его жизни. В четвертом классе вот так же, бредя по лесной балке ранней весной в школу, которая отстояла за шесть километров от дома, он вглядывался в туман, населяя его всякими жуткими существами. И вдруг его мысли материализовались в огромного волка. Волк сидел на задних лапах, оскалив окровавленную пасть, а передние лапы держал на туше овцы...

Вот и третий поворот... Тот же валун, его мокрый бок вылез на дорожку и чернеет, лоснится, как бок какого-то морского животного... Здесь недавно они грелись на солнце вместе с тремя синхронными бабочками. Хо-лин погладил бок валуна...

А вдруг она придет? Николай Егорович прислушался. Ему послышались торопливые легкие шаги. Шаги ближе, ближе, вот они замерли... Может быть, она ищет этот валун...

- Тоня! - негромко позвал Холин.

"Я" - шлепок мокрой ваты упал почти у самых его, ног.

- Тоня...

"О... я"... - вата опять упала совсем близко.

Нет, это не она. Она не может прийти. Она сейчас с женихом .. Ей не до него .. Наверно, это падает туман с сосновых лап, или пробежал ежик, или прокрался кабан.

Холин засунул озябшие руки в карманы куртки и медленно побрел по тропинке вверх.

...Ресторан "Шалаш" вынырнул из тумана неожиданно, как поезд. Весь освещенный светом, обмытый осевшей на черные бревна влагой, пропахший вкусными запахами он после тихого леса, спящих гор, душного безмолвия показался Холину сооружением иной цивилизации. Из окон ресторана сочились неяркий свет и тихая музыка. Было безлюдно. На освещенной заасфальтированной площадке перед зданием стояло пустое такси.

Холин вытер ноги о проволочный коврик и вошел.

В безлюдном танцзале гремела музыка неутомимого автомата, в другом зале было всего четыре человека: прижавшаяся друг к другу парочка спиной к Холину; в одном углу - одинокая фигура толстяка, который танцевал в тот раз с Тоней, застывшая перед бутылкой коньяка и горой чебуреков; в другом углу поджарый человек в форменной фуражке с сигаретой в одной руке и фужером минеральной воды в другой, по всей видимости таксист.

Толстяк и таксист уставились на Холина. Николай Егорович подошел к буфету. Знакомая буфетчица мыла посуду.

- А... вон я кого вижу... Добрый человек. Почему не заходите? А я вашу шоколадку честно раздала. И за здоровье ваше выпила. Как здоровьице-то?

- Неплохое, - сказал Холин. - Сто пятьдесят коньяку и стакан шампанского.

- Бомбочку?

- Да, взорвем бомбочку.

Автомат зашипел, отключился, и слова Холина неожиданно громко прозвучали в обоих залах. Парочка обернулась. Это была девушка-змейка и лохматик без ягодиц Девушка сразу узнала его, лицо ее вспыхнуло радостной улыбкой, она подбежала к Холину:

- Скворушка-Егорушка! Нашелся наконец! Я знала, что вас встречу. Мы так и не дотанцевали пятачок! Помните? Меня Светкой зовут. Не забыли?

"Вот и хорошо, - подумал Холин. - Очень хорошо. То, что надо..."

Парень без ягодиц следил за ними встревоженными глазами, стараясь, впрочем, придать им безразличное выражение.

- Есть пятачок?

- Посмотрим... Светка...

Холин опять, как тогда, вынул из кармана горсть мелочи.

- Целых четыре.

- Отлично! Танцуем четыре танца! Снимайте куртку!

- Дайте только я выпью.

- Я тоже хочу! Тем более есть повод!

- Какой?

- Я уезжаю домой.

- Когда?

- Сейчас. Через десять минут. Видели такси? Это наше. Мы остановились по пути в аэропорт.

- А где вы живете.

- В Кишиневе. Не бывали?

- Нет.

- Чудесный город.

- Что вы будете пить? - То, что и вы.

- Это сильная доза.

- Наплевать.

- Вы отчаянная.

- Всегда была такая.

- Ну, за вас. Счастливого пути. Ветер под крылья.

- Ветер под крылья!

Они выпили. Лохматик привстал и теперь уже открыто враждебно смотрел на них.

"Быть драке", - почему-то весело подумал Холин.

Она побежала к автомату, бросила монетку, нажала кнопку.

- Ну, Скворушка, давай вжарим!

Он оглядел ее. Какая она ладная, гибкая в своем черном свитере, прямо акробатка. В танце Холин прижал девушку-змейку к себе. В плечо ему уперлись маленькие тугие груди. Он никогда еще не встречал таких соблазнительных грудей.

- У вас красивая грудь, - сказал Холин.

- Все так считают.

- И вы?

- И я. Я просто в восторге от своих грудей. Дядечка, сколько вам лет?

- Двадцать.

- Сорок.

- Двадцать пять.

- Тридцать пять.

- Сторгуемся на этом. Но с вами я чувствую себя двадцатилетним. Если бы не ваш друг...

- То тогда бы что?

- Я бы в вас влюбился.

- А так вы его боитесь?

- Мне его жалко.

- А мы пошлем его к черту. Любовь не знает жалости.

- Это верно...

- Видите, какая я умная. А вы не хотите влюбляться.

- Я уже влюбился, Светка... Света... Светочка... Краем глаза Холин заметил, что обстановка в ресторане изменилась. Толстяк раскачивался рядом с ними, колыша животом и растопырив руки, шевеля пальцами в такт мелодии, словно танцевал лезгинку. А Лохматик привалился к косяку двери и мрачно курил.

- Ас-са! - сказал Толстяк. - Дай мне девчонку, геноцвале!

- На чужой каравай рот не разевай, - сказал Холин. Ответ показался ему остроумным.

- Он и для тебя чужой, - парировал одинокий танцор.

Но тут вдруг Лохматик решительно выплюнул сигарету, затоптал ее ногой и направился к танцующим. Он схватил Змейку за руку и рванул к себе.

- Хватит!

Света посмотрела на Холина:

- Только одну минуту. Можно? Я объясню ему, что к чему.

- Насчет жалости?

- Ага. И прочего.

- Ну, валяйте. Я подожду.

Толстяк опустил руки, которые его делали похожим на большую жирную чайку, зависшую над морем, и подошел к Холину.

- А ты жох, - сказал он.

- Вы хотите сказать - жок? Молдавский танец?

- Я хочу сказать то, что сказал. Жох. Сегодня одна, завтра другая.

- Похудеть надо килограмм на пятьдесят. Тогда и у вас так будет. И жох, и жок, и жук.

Холин попал в самое больное место. Толстяк сник.

- Это точно... - сказал он грустно. - За этим я сюда и приехал.

- Ну и как? - Николаю Егоровичу стало жалко Толстяка.

- На двадцать процентов сократил порцию.

- А какая порция?

- Десять, - вздохнул Толстяк.

- Десять чего?

- Шашлыков, конечно... Я в основном ими питаюсь. И выпивку на сто граммов сократил...

- А норма?

- Ноль семьдесят пять. "Матры". Я очень люблю "Матру".

- Да, - посочувствовал Холин. - Резерв еще есть.

- Резерва хватает, - тяжело, как уставшая корова, вздохнул Толстяк и поплелся к своим чебурекам - видно, сегодня шашлыков не было.

Змейка и Лохматик о чем-то горячо спорили. Потом Света оттолкнула напарника и подбежала к Холину.

- Поехали, дядечка, - сказала она возбужденно, заглядывая ему в глаза. - Я - ваша.

- Куда? - спросил Холин.

- В Кишинев! Скоро самолет! Эй, таксист! Заводи свой тарантас! Таксист, я вам говорю!

Таксист заторопился к выходу, туша сигарету во встречные пепельницы.

- Она пьяная! Разве вы не видите, что она пьяная? - Лохматик вцепился в Холина ненавидящим взглядом.

- А ты топай, топай, - со злостью сказала Света своему ухажеру. Молокосос! Моей груди напугался! Разве я не знаю! Знаю! Трус несчастный! Пойдем, дядечка! В Кишиневе лучше отдохнешь, чем в этой дыре У нас сады скоро зацветут! Танцевать будем над речкой! Вино молодое пить будем! А смерть придет - умирать будем! Поехали, дядечка...

Она лихорадочно тянула Холина за руку к выходу. Николаю Егоровичу передалось ее возбуждение.

"А в самом деле... - подумал Холин, надевая куртку. - Пошли они все к черту со своей медициной, анализами, давлением, режимом .. Пусть будет приключение..."

- Давай, жох! - крикнул Толстяк со своего места. - Знай наших! Не подкачай!

- Шли бы вы лучше спать,-сказала буфетчица Холину. - Завтра голова будет болеть.

- Дурная голова ногам покоя не дает, правда, тетя Маша?

- Это уж точно. Только я тетя Зина.

- Посошок, тетя Зина! По бомбочке нам со Светлячком!

- О господи! - вздохнула буфетчица, наливая в стаканы. - Заводные вы, мужики... А потом болеете.

У такси Лохматик догнал Холина, схватил его за плечо:

- Я не позволю... Слышишь ты, чмырь!

- Не чмырь, а жох.

Лохматик размахнулся, но ударить не успел. Холин толкнул его плечом, парень без ягодиц отлетел в сторону, закачался, как камыш на ветру, потом поскользнулся и упал, проехал метра два по грязному асфальту.

Все это - шалаш-ресторан на краю обрыва, клубы тумана над фонарями, такси, девушка в черном свитере с упругой грудью, нелепая драма в полном безмолвии - казалось Холину нереальным, одним из тех кошмаров, которые он видел во сне.

- Гони, таксист! Гони! - крикнула Змейка, вскакивая в машину. Скворушка, давай руку!

- Стой! - закричал Лохматик. - Подожди, что я скажу...

- Трус! Мерзкий трус... - прошептала Змейка и прикусила губу. - Гони, таксист...

"Волга" рванулась и помчалась, сигналя на поворотах, мешая туман лучами фар, словно белую кипящую кашу гладкими скалками...

* * *

Дальше все понеслось, как в калейдоскопе - быстро и ярко.

...Скандальная очередь у кассы. Крик Змейки: -- Тем, кто под мухой, без очереди! Шум, смех мужчин, ворчание старух:

- Ну и молодежь пошла!

- А еще девушка!

- Какая она девушка! Стыдно девушкой назвать.

...Ночное аэродромное поле. Рев моторов. Огни желтые, красные, синие. Они бегут между желтых, красных, синих огней к качающему крыльями самолету. Самолет машет крыльями, как бабочка.

- Скорей! Скорей! Улетаем! - кричит стюардесса, тоже похожая на синюю бабочку в своей шапочке и фалдах-крылышках пиджачка.

- Спасибо, капустница, - говорит Холин. ...Ровно гудит самолет. Змейка и Николай Егорович

сидят в самом последнем ряду, прижавшись друг к другу. Голова Змейки на плече Холина. Под мышкой он ощущает ее маленькую тугую грудь.

- Какая у тебя мировая грудь, - говорит Холин.

- Она искусственная, - отвечает девушка.

- Как это - искусственная? - удивляется Николай Егорович.

- А так... Протез... а мою вырезали...

- Зачем? - глупо спрашивает Холин.

- Рак...

- Рак - это ничего еще не значит, - говорит Холин. - Его скоро научатся лечить...

Света рыдает на его плече.

- Но моя грудь... Она никогда не вырастет... И я никогда не выйду замуж... Когда Сеня узнал...

- Сеня - это тот, Лохматик в "Шалаше"? И эти... все, кто веселился... Холин вспомнил чересчур шумное, неестественное веселье.

- Да... Это все наши... За исключением Сени... Когда он узнал, он стал, как... как... арбуз соленый... И теперь... я знаю.... если кто узнает... если кто узнает...

- Наплюй на соленый арбуз, - говорит Холин. - Я женюсь на тебе.

...Суета в Кишиневском аэропорту. Какие-то люди с цветами окружают Свету, тормошат, кто-то удивленно кричит:

- Да она пьяная! Боже мой, она напилась! Змейка отбивается изо всех сил.

- Пустите меня! Где мой жених? Я хочу к своему жениху! Я хочу к Скворушке! Скворушка-Егорушка, где ты?

Ее подхватывают под руки, что-то говорят, суют цветы, в конце концов уволакивают. Холин остается один. Его толкают, кто-то говорит сочувственно;

- Назюзился дядя.

...Сердобольная старушка что-то втолковывает Холину, сует деньги, билет.

- Вот тебе сдача и билет, касатик... Тебе туда... Улетай долой, касатик, от греха... А то попадешь в милицию, милиция здесь уж больно непримиримая.

- Понимаешь, мать... Четырех невест у меня увели... Как появится невеста, так, гады, и уводят... - Холин плачет пьяными слезами...

- Ничего, касатик, пятую найдешь... Это дело нехитрое.

- Давай выпьем, мать... Последняя самая красивая была, мать... Но на ней никто не женится, мать... Кроме меня... Я бы женился... Мне терять нечего, я такой же пропащий, как и она...

- Ничего ты не пропащий, сынок... Развезло тебя здесь от духоты... Проспишься, и всех делов...

- Дай я тебя поцелую, мать... Ты настоящая русская мать... У тебя большое жалостливое сердце. Давай выпьем за твоих сыновей, мать...

- Нету у меня, касатик, сыновей... Обоих на войне... В Польше...

- Я знаю, мать... знаю... у самого... сам один на свете... На вот, мать, глотни за упокой... за вечную память...

Откуда-то взялась бутылка сухого вина. Они пьют из горлышка, седая старуха и Холин.

- За них, сынок...

- За них, мать...

- За тебя, сынок... Чтоб не знал ты войны.

- За тебя, мать... Живи подольше... как их память... Умрешь ты - умрут они...

- Не умрут... Память им вечная... Им памятник со звездой стоит...

...Снова урчит самолет. Холин пытается обнять синюю, как бабочка, проводницу, та отбивается, смеется.

- Вы бы поспали, мужчина.

- Не могу спать при виде такой красивой женщины... Пойдете за меня замуж? Но только, чур, сразу без женихания, потому что у меня уводят невест. Как узнают, что у меня есть невеста, так и уводят.

- Кто?

- Разные люди... завистники... эгоисты... жадины... дураки... разные...

- Плохие вам невесты попадались. Не жалейте о них.

- А вы пойдете?

- Так я уже замужем.

- Который раз.

- Второй.

- Бог троицу любит.

...Такси... Или это частная машина? Холина рвет прямо на сиденье...

- Ялта? Это Ялта?

- Да. Это Ялта.

- А это главпочтамт?

- Да. Это главпочтамт.

- Здесь у меня свидание.

- С милицией?

- Нет. С женщиной. Очень красивая женщина. Да вон она стоит!

Холина боком кидает к стоящей под часами тоненькой грустной женщине в светлом плаще. Он сразу узнал ее. Ту, что назначила ему свидание у главпочтамта в Ялте много лет назад. Она почти не изменилась, только ее лицо слегка постарело и на нем теперь лежал отпечаток страдания. Она измучилась, подумал Холин. Она слишком долго ждала его. Она каждый год приезжала в Ялту и ждала его у главпочтамта.

- Вот я и пришел, - сказал Холин. - Ты заждалась?

- Очень, - ответила женщина. Холин взял ее за руку.

- Я забыл уже, как тебя зовут...

- Катя.

- Катя... Катечка... Ты не была счастлива... Я знаю... Я тоже... Двое неудачников... Нам надо соединить свои жизни... Если двое соединяют свои жизни... Если два минуса... то получается один плюс... Пусть хоть один из нас будет плюсом. У МЕНЯ БОЛЬШЕ НИКОГО НЕТ, КРОМЕ ТЕБЯ. ПОМОГИ МНЕ.

- У вас есть деньги?

- Да... Деньги есть... У меня есть деньги... Но что из того?

- Я возьму вам такси.

- А ты?

- Я приеду завтра.

- Это точно?

- Абсолютно.

- Дай слово!

- Такси! Молодой человек, отвезите мужчину, куда он скажет.

- Я жду тебя завтра, Катечка... Санаторий "наркомовский". Ты не забудешь?

- Нет.

- Санаторий "наркомовский"... Я же помню - ты

дала мне слово.

- Дала.

- Ка-те-чка! "Нар-ко-мов-ский!" Утром! Я...

...Тропинка, деревья, фонарь... Бледный, мутный, потрепанный, мерзко пахнущий, как блевотина, рассвет... Холин стоит напротив дома Тони. Дом смотрит на него темными, запавшими окнами, словно равнодушным мертвым взглядом.

* * *

Вдруг Холин стал трезв. Будто соскочил с бешено несущегося поезда. Стало тихо, ясно, отчетливо, только страшно болела голова, дрожали руки, и в горле сделалось сухо и гремуче, словно его выстлали жестью.

Николай Егорович потянулся в карман за бутылкой, чтобы продолжить состояние легкости, невесомости, полета, но бутылка была пуста, только несколько капель скатилось на распухший, потрескавшийся язык, и Холи-на сноьа стошнило; желудок был пуст, и несколько минут Холина раздирало сухими рвотными судорогами.

Выпрямившись, Николай Егорович отбросил бутылку. От удара об асфальт бутылка разлетелась, и громкий пушечный выстрел потряс весь двор. Но дом не проснулся, он продолжал равнодушно следить за Холиным.

В распухшей, налитой кровью голове мелькали обрывки воспоминаний: закрытый ресторан "Шалаш", Холин дубасит кулаками в дверь, ругань сторожа, погоня по кустам вниз с горы; кажется, выстрел... Он бежит, как кабан, напрямик, падает, катится, бежит снова, к этому дому с равнодушными глазами... Зачем? Как мальчишка...

Холин оглядел себя. Куртка в двух местах порвана, висят клочья ткани, вывалена в грязи, прилипли листья, желтая хвоя... Свинья... Дикая свинья...

В стороне тускло поблескивала лужа... Надо привести себя в порядок.... Холин направился к луже... Надо привести себя в порядок и идти спать... Уже рассветает... Надо выспаться, и все забудется, как сон... А может быть, это и есть сон?.. Нет, на этот раз это не сон...

Николай Егорович нагнулся к луже, и вдруг кто-то со всего маха ударил его ногой в грудь. Холин качнулся и схватился за сердце, глядя остекленевшими глазами прямо перед собой... Никого... Пустой двор, мокрый асфальт, тусклые фонари... Сердце... Схватило сердце... Бьется неровными толчками...

Второй удар безжалостной ноги, обутой в тяжелый ботинок, подкованный железом, с острыми шипами, свалил Холина на колени, как валят кувалдой быка... Валидол...

Медленным, очень медленным движением Николай Егорович стал продираться в карман пиджака... Вот и трубочка с таблетками... Холодок под языком... Теперь надо встать...

Холин попытался встать, но из этого ничего не получилось. Ноги его не держали, тело словно распалось на составные части... В области сердца появилась тупая медленная боль и стала распространяться на грудь, плечи, шею, голо'ву... Николай Егорович хотел крикнуть, чтобы позвать на помощь, но не мог даже глубоко вздохнуть. Тогда он встал на четвереньки и пополз к дому, глядевшему на него презрительно и холодно...

Боль в сердце все ширилась и ширилась. Теперь она уже захватила поясницу. Холин боялся, что боль распространится на руки, единственную часть, которая его еще слушалась, и тогда он останется лежать на асфальте под рваной пеленой тумана, словно черное обугленное бревно. Чтобы дать рукам отдохнуть, Николай Егорович приникал к асфальту и полз по-пластунски, помогал себе локтями, коленями, животом, подбородком...

Впереди показался окурок... Раздавленный каблуком окурок... Холин чувствовал, что он не сможет переползти через окурок... Ему казалось, что когда он поползет через окурок, то сам будет похож на раздавленного каблуком червя; что в нос ему ударит запах горелого табака, слюны, мокроты, хриплого, отхаркивающегося кашля, и Холин не выдержит, его начнет рвать сухими судорогами...

Николай Егорович обогнул окурок. На это ушло, наверно, полчаса...

Потом он головой открыл дверь в подъезд и долго отдыхал на холодном затоптанном каменном полу. Он попытался встать, держась за испещренную надписями стену, но бессильно сполз снова на пол... Потом он, как червяк, пополз вверх по ступенькам, отдыхая после каждой ступеньки...

Холин боялся сделать резкое движение, потому что опасался нового удара в сердце, после которого навряд ли он сможет даже ползти... Он чувствовал, что сердце тоже боится этого удара. Оно бьется осторожно, экономно, слабыми толчками... Стукнет и прислушается, не слышно ли движения замахнувшегося ботинка, подкованного железом, с острыми шипами...

На лестничной клетке между первым и вторым этажами Холин потерял сознание. Но, видно, ненадолго, потому что когда он пришел в себя, то тело еще не замлело, а в руках и животе осталось ощущение усилия...

И снова вверх... Выбросить левую руку вперед, затем правую, правая нога к животу, левая к животу... Судорога во всем теле, дающая движение телу... И снова левая рука цепляется за холодные грязные ступеньки...

Прошел, может быть, час, может быть, два - Холин не имел представления о времени, - пока, наконец, впереди не зачернела знакомая, обитая дерматином дверь с никелированной ручкой и коричневой кнопкой звонка сбоку... Когда-то он нажимал эту кнопку, взволнованный, радостный, ощущая силу, бодрость, энергию от предстоящего свидания... Теперь он полз по стене корявыми руками, цепляясь за каждый выступ штукатурки, срывая ногти, падая с глухим стуком опять на колени... Отдыхал, скорчивался под дверью, как собака, которую переехала машина, стараясь собрать побольше сил, потом опять карабкался вверх.

И вот палец добрался до коричневой кнопки, звенит пронзительный, настойчивый, такой знакомый, родной звонок. Подольше, только подольше жать на кнопку... Жать, пока хватит сил...

Теперь можно лежать... Лежать и смотреть вверх...

Только бы не закрылись глаза... Он хочет перехватить ее взгляд, чтобы успеть своим взглядом потушить в ее глазах ужас, отвращение, успеть попросить прощение...

* * *

Холин лежит на знакомой, уютной, мягкой кровати. Его грудь залеплена горчичниками, рот приятно холодит после мятного чая, голова повязана мокрым полотенцем. Рядом стул с пузырьками лекарств, аппаратом для измерения давления. Рука Холина в теплой, нежной, надежной ладони.

- Сейчас тебе станет легче, - говорит Тоня едва слышно, склонившись к нему. От нее пахнет еще ночным теплом, непроснувшимся телом, мятой, валерьянкой и слегка сигаретным дымом.

"Он курит, мерзавец..."

- Спасибо, - шепчет Холин. - Ты сильно злишься на меня?

- Ну что ты, милый... - она гладит его по волосам. - Тебе нельзя пить... Я же тебя предупреждала...

- Я летал в Кишинев...

- О боже... Зачем?

- От тебя... Улетал в Кишинев, а попал прямо в твою кровать.

- Ты очень впечатлительный.

- Влюбленный.

- Все равно тебе нельзя пить. Ни грамма. Обещаешь?

- У меня инфаркт?

- Надо снять кардиограмму... Но я думаю, нет. Просто приступ.

Дверь в коридор закрыта. Там горит свет и кто-то ходит. Холин слышит, как скрипят половицы, и видит на матовом стекле черный взлохмаченный профиль с сигаретой в зубах.

- Это ОН?

- Да...

- Психует?

- Да так... Ты появился очень неожиданно. Силуэт на стекле замер. Видно, Натуральный доцент

прислушивался к тому, что происходило в комнате.

- Что ты ему сказала?

- Не надо, милый, забивать голову чепухой.

- Ты сказала, что не знаешь меня? Извини... я задаю бестактные вопросы. От меня сильно разит?

- Не очень.

- Тебе надо на работу?

- Лежи. У меня еще есть время.

- Не убирай руку... Мне так легче...

Силуэт на стекле снова задвигался. Дым от сигареты был отчетливо заметен - видно, Натуральный доцент сильно нервничал.

- Он не верит тебе, - прошептал Холин, сжимая ее руку. - Тоня...

- Что, милый?

- Я, знаешь, о чем думаю?

- О чем, милый...

- Правильно ли мы поступаем?

- Что ты имеешь в виду?

- Ты выходишь за него замуж не любя... Чтобы работать для счастья человечества.... И жертвуешь своим личным счастьем... Но ведь счастье человечества складывается из счастья отдельных людей... А ты свое загубила... И мое тоже... Два счастья ради одного, пусть и большего, чем наше с тобой... Правильно ли?

- А как ты считаешь?

- Я подчинился тебе... Я простой человек... Решать тебе... Хотя ты уже решила...

Холин подождал, но она ничего не сказала.

- Ладно... Не хмурься... Я не буду больше... Тоня...

- Что, милый?

- Сюда нельзя вызывать "скорую".

- Почему?

- Ты знаешь почему... Знаешь, как мы сделаем... Сейчас я позвоню к себе в палату... Жоре... Пусть он заберет меня отсюда... Он все знает, но ты не бойся, он отличный парень, не проболтается... Мы дойдем до ближайшей скамейки, и он вызовет "скорую"... Они мне все сделают... и кардиограмму снимут... Тебе не надо путаться в это дело. Пойдут разговоры... Тем более от меня разит как из пивной бочки... Не спорь. Так будет лучше. Видишь, как я хорошо придумал? Значит, я еще гожусь на что-то. А ты иди на работу. Тебе пора.

Тоня наклонилась и поцеловала его в губы.

- Какой ты замечательный, милый...

- Принеси сюда телефон.

Несколько секунд Тоня колебалась, потом встала и вышла. В коридоре послышался невнятный разговор, причем Натуральный доцент разговаривал повышенным тоном; Тоня говорила тихо и быстро, и доцент успокоился, снова заходил по коридору. Вошла Тоня с аппаратом, волоча черный шнур, прикрыла за собой дверь.

- Куда тебе, милый?

- Ставь сюда.

- На грудь нельзя. Давай я наберу номер.

- Два восемьдесят семь.

Она набрала номер и поднесла ему трубку. Холин услышал голос дежурной:

- Алло... Алло... Пятый у телефона.

- Говорит Холин... Из тридцать шестой комнаты... Здравствуйте, Галина Иосифовна.

- Привет, голубчик.

- Узнали?

- А как же не узнать? Известный полуночник. Куда тебя занесло? Уж не из вытрезвителя ли звонишь?

- Почти что. Как, Галина Иосифовна, у нас все в порядке?

- Да вроде бы пока, славу богу.

- Мебель цела? Никто не поджег?

- Типун тебе на язык!

- Галина Иосифовна, я вас очень попрошу пригласить к телефону моего соседа Жору.

- Да откуда ты звонишь, голубчик?

- Из Кишинева.

- Ишь, шутник... Все шутишь... Гоняешь старуху...

- Так я ж некурящий, Галина Иосифовна. А некурящим все можно.

- Ладно уж, - смягчилась дежурная. - Сейчас позову.

Скоро в трубке загудело:

- Привет, старик! Ты откуда?

- Спишь?

- Жду тебя. Будильника-то все нет.

- Как дела?

- Скверно, старик. - Жора понизил голос. - Приехал ее муж из Владивостока. Как почувствовал что, дьявол... Теперь я полностью за бортом, брат Николай... А тут твоя Мальвина ходит следом, плачет. Может, жениться на Мальвине, а, старик? Качать будет, будильника не надо покупать. Как ты считаешь, старик?

- По-моему, она хорошая баба и любит тебя...

- Еще бы. Да... надо подумать... А ты что, в историю какую подзалетел?

- Немного есть, Жора... Чуть-чуть... Ты сможешь приехать за мной?

- Приеду, если ты потом посидишь часок, пока я посплю.

- Идет, Жора.

Холин назвал адрес. Жора присвистнул в трубку.

- Квартира... Муж застукал?

- Вроде этого.

- Да, старик, ты даешь, - уважительно сказал строитель. - Тихоня тихоней, а вот какие номера научился откалывать. Может, мое влияние?

- Может быть.

- Ну, бегу. Бить не будут?

- На всякий случай попроси у Галины Иосифовны ведро и надень на голову.

- Лады...

Холин положил трубку. Тоня улыбнулась.

- Хороший парень?

- Очень. И плюс мужская солидарность.

- Ты отвернись, ладно? Я оденусь...

- Ладно... Ты стала щепетильной...

Холин отвернул голову к стене. Она торопливо шуршала платьем, скрипела дверцей шкафа...

- Можешь...

Николай Егорович посмотрел на нее. Строгий синий костюм, белая блузка, лакированные черные туфли...

- Прямо делегат Всемирного конгресса здравоохранения... Я не видал этот костюм.

- Ты еще многого не видел, милый.

- И не увижу...

Она подошла к нему, наклонилась, взъерошила волосы.

- Милый... Я НИЧЕГО ЕЩЕ НЕ РЕШИЛА. Он посмотрел ей в глаза. ОНА ВСЕ УЖЕ РЕШИЛА,

подумал Холин, ЭТО ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ ПРИЕМ. УСПОКОИТЬ, СНЯТЬ БОЛЬ В СЕРДЦЕ У БОЛЬНОГО. ОНА ХОРОШИЙ ВРАЧ. ПРОСТО МОЛОДЕЦ.

- Как ты себя чувствуешь, милый?

- Хорошо.

Силуэт с сигаретой напряженно застыл на самом краю стекла. Но Натуральный доцент наверняка ничего не слышал: они разговаривали почти шепотом. Наверно, это-то и волновало жениха еще больше.

- Сердце болит?

- Немножко жжет. И спать хочется. Но это ведь здорово, когда хочется спать? Значит, выздоравливаю. Или есть другая теория?

- Другой теории нет. Я тебе дам еще таблетку валидола.

Она снова наклонилась над ним. От нее пахло незнакомыми духами. Пах синий костюм. Она ни разу не надевала для него синий костюм. Это, наверно, был выходной костюм. В нем она ездила к жениху в Севастополь. ЭТО БЫЛ КОСТЮМ НАТУРАЛЬНОГО ДОЦЕНТА. Костюм для другой жизни. Для него она одевала спортивные брюки, кримпленовые брюки, джинсы, и свитер, и халат. А ЭТО БЫЛ КОСТЮМ, ПРЕДНАЗНАЧЕННЫЙ ДЛЯ ВСЕМИРНОГО КОНГРЕССА ЗДРАВООХРАНЕНИЯ.

Ее руки пахли лаком ("Когда она успела сделать маникюр?") и валидолом. Холин взял губами таблетку и поцеловал ей руку. Ему нравился запах свежего лака. Это был запах обновления, желание нравиться, запах здоровья, белого халата, улыбок, шуток с коллегами. ЭТО БЫЛ УТРЕННИЙ ЗАПАХ. ЗАПАХ ЖИЗНИ. Он никогда не ощущал этот запах, потому что они встречались вечером. Вечером у нее руки пахли кремом, мылом, слегка лекарствами, усталостью. Вечером руки были интимными, домашними, робкими, покорными. Он любил ВЕЧЕРНИЕ РУКИ, но здесь было совсем другое, не доступное ему. ЭТО БЫЛИ РУКИ ЖЕНЩИНЫ, КОТОРАЯ ХОЧЕТ НРАВИТЬСЯ СВОИМ КОЛЛЕГАМ. Это были руки врача-женщины. Сначала врача, потом женщины. Вечером все было наоборот...

- Иди, тебе пора... - Холин отпустил ее пальцы и "откинулся на подушку. - Да и Жора сейчас придет. Не надо, чтобы он тебя видел.

- Пока, милый... Я позвоню...

- Пока...

Черный силуэт приник к стеклу и стал похож на профили, которые вырезают умельцы из бумаги на курортах.

- Тоник... Тебе пора! - донесся голос из прихожей.

- Иду, иду...

У дверей она задержалась и посмотрела на него. В ее глазах стояло ВОСПОМИНАНИЕ. Воспоминание так близко к СОЖАЛЕНИЮ. Можно сказать, что Воспоминание и есть Сожаление. А сожаление - почти что НАДЕЖДА. И Холин простил ей все: и ее решение, и синий костюм для будущей жизни, и утренние руки для других...

- Пока, милый... До встречи...

- До встречи...

Хлопнула дверь. Потом через некоторое время стукнула наружная дверь.

Итак, он зовет ее Тоник, думал Холин, закрывая глаза. Тоник - модное заграничное слово. Тонизирующий напиток. Возбуждающая вода .. Живая вода... Он не дурак, этот Натуральный доцент... Он точно придумал ласковое прозвище... И тем более не дурак, что женится на ней... ОНА БУДЕТ ТОНИЗИРОВАТЬ ЕГО ЖИЗНЬ. Ее хватит и на двоих, и на троих, и на тысячи, на миллионы... Она для всех. Для всех - и ни для кого. Она ТОНИК- источник жизни. А источник жизни должен принадлежать всем. Она знает это... Вот почему она приняла РЕШЕНИЕ. Жестокое решение. Но жестокое только для него... Для всех же это выгодное, мудрое решение...

Так думал Холин, когда раздался звонок в прихожей. Пришел Жора... Милый, чудный, добрый Жора... Неудачник Жора... Такой же, как и он сам... Огарок войны... Война лишь задела их краешком своего дымного пламени, лишь чуть-чуть, самую малость... Но и самой малости этого пламени достаточно, чтобы человек так и не стал нормальным человеком... Человек, опаленный этим пламенем, развивается однобоко, в одну лишь сторону, живую, неопаленную, а другая сторона так и остается обгорелой, черной дырой; вот почему человек, опаленный войной, тоньше в поперечнике и чаще ломается, чем тот, который развивается гармонично... Человек, опаленный войной, как бы носит в себе черную дыру, и эта дыра никогда не зарастает и лишь ждет своего часа...

Человек, опаленный войной, знает об этой дыре и старается жить быстрее, чтобы больше захватить радости...

Человек, опаленный войной, щедрее отдает свои соки другим, потому что он видел, как эти соки вскипают и испаряются от огня, и он научился ценить эти соки, а научившись этому, он сделался добрее к людям; чтобы и тот и другой, не опаленный войной, увидев щедрость чужой жизни, удивился, позавидовал и начал больше ценить свою жизнь, не растрачивать ее по пустякам...

ТАКОЕ ИХ ПОКОЛЕНИЕ. ПОКОЛЕНИЕ ЛЮДЕЙ, ОПАЛЕННЫХ ВОЙНОЙ В САМОМ РАННЕМ ДЕТСТВЕ, КОГДА СТЕБЕЛЬ ТАК ХРУПОК, А ЛИСТВА ТАК НЕЖНА. ПОКОЛЕНИЕ ЛЮДЕЙ С ЧЕРНОЙ ДЫРОЙ ВНУТРИ, КОТОРАЯ ТАК И НЕ СМОГЛА ЗАРАСТИ И КОТОРАЯ УЖЕ НАЧИНАЕТ ДАВАТЬ СЕБЯ ЗНАТЬ...

Так думал Холин, когда дверь заскрипела, приоткрылась, и в комнату просунулась лысая голова с сигаретой во рту, с настойчивым, волевым лицом. Натуральный доцент...

- К вам пришли, - сказал доцент почему-то радостно.

- Заходи, Жора! - крикнул Холин.

Лысая голова исчезла, и в комнату вошел человек в шляпе с гнутыми полями и в зеленой куртке со множеством "молний". В болотных сапогах.

- Привет, Холин. Это был Лукашов.

- Привет... - сказал Николай Егорович. - Откуда ты взялся?

Натуральный доцент вошел в комнату, осторожно прикрыл двери и встал позади Лукашова.

- Специально к тебе приехал.

- Зачем?

Лукашов присел на край кровати. Шляпу он не снял.

- Прослышал вот, что ты приболел, не можешь пошевелиться, и приехал, Лукашов обнажил в усмешке крупные, желтые, прокуренные зубы. - Заботы о ближнем, так сказать. Как ты ко мне относишься, Холин?

- Плохо.

- Ясно. Собираешься сражаться со мной, когда вернешься?

- Да. Но квартиру я тебе отдам. Это была с моей 236

стороны ошибка. Я поддался чувству мести Никогда не надо поддаваться чувству мести.

- Чихал я на твою квартиру. Квартиру я получу,

когда стану директором.

- Директором ты никогда не станешь.

- Ты помешаешь?

- Да.

- И жену отобьешь?

- Жена мне твоя не нужна. Холин промолчал.

- Знаю... нашел... Чужую невесту, - Лукашов кивнул в сторону Натурального доцента. - И не стыдно?

- А тебе не стыдно?

- Мне-нет. Я бессовестный. И в этом моя сила, Холин. Знаешь, почему ты проиграл, Холин? Потому что ты все близко принимаешь к сердцу. Вот ты потому и проиграл. А я выиграл, ибо мне на все наплевать. Я равнодушный, Холин. Равнодушные долго живут и чаще выигрывают. А принимаешь ты, Холин, все близко к сердцу, потому что ты ЧЕЛОВЕК С ЧЕРНОЙ ДЫРОЙ. Ты обгорел до самого сердца, Холин, ничто твое сердце не защищает. Оно бьется на ветру, поливается дождем, засыпается снегом и обжигается солнцем. Вот ты и сгорел, Холин.

- Я еще не сгорел...

- Сгорел... сгорел... - Лукашов кивнул Натуральному доценту.

ТОТ МОЛЧА ВЫНУЛ ИЗ КАРМАНА РОГАТКУ.

- Ага! Я понял! Мне все снится! - радостно закричал Холин. - Это я во сне!

- А ты докажи, - спокойно сказал Лукашов и вытащил из-за пояса длинный широкий нож, почти тесак.

- Одну минутку... Одну минуточку... Дайте подумать... Ага... вот... Натуральный доцент лохматый... Я видел на стекле.. И раньше видел... в больнице... Он не может быть лысым.. Значит, мне все снится...

- Почему же это не может? - усмехнулся Натуральный доцент. - Я облучился на производстве и ношу парик,- доцент достал из кармана лохматую шапку. - Ну что теперь скажешь?

- Этого не может быть!

- Этого не может быть, потому что этого не может

быть, - опять усмехнулся Натуральный доцент и потянулся рогаткой к горлу Холина.

- Подожди... - прохрипел Холин. - Еще...

- Ну? Мы ждем... - Лукашов взял висящее на спинке кровати полотенце и намотал на правую руку.

- Зачем... полотенце?

- А чтобы не забрызгаться... Вспомнил?

- Полотенце... его не было, - прошептал Холин.

- Врешь, было. У тебя на голове лежало, а потом она перевесила на спинку. Верно?

- Верно... Но я не видел, чтобы она на спинку...

- Надо было видеть. Больше ничего не вспомнил?

- Подожди...

- Все, Холин. На этот раз ты дал промашку. Не запомнил детали. Давай, доцент, - Лукашов мотнул головой.

Натуральный доцент подошел крадущимися шагами и вдруг рывком прижал рогатку к горлу Холина.

- Вот тебе и все, БАЛАМУТ.

- Я... не... баламут... - удалось выдавить Николаю Егоровичу.

- Баламут, - сказал Лукашов. - Это ты точно слово нашел, доцент... Взбаламутил нас всех.

Лукашов размахнулся обмотанной полотенцем рукой и всадил нож Холину в сердце.

...Когда Жора вошел в комнату, Холин был уже десять минут как мертв.