Довлатов СергейВстретились, поговорили

Сергей Довлатов

Встретились, поговорили

Все считали его неудачником. Даже фамилия у него была какая-то легкомысленная -- Головкер. Такая фамилия полагается невзрачному близорукому человеку, склонному к рефлексии. Головкер был именно таким человеком.

В школе его умудрились просто не заметить. Учителя на родительских собраниях говорили только про отличников и двоечников. Среднему школьнику, вроде Головкера, уделялось не больше минуты.

В самодеятельности Головкер не участвовал. Рисовать и стихи писать не умел. Даже читал стихи, как говорится, без выражения.

Уроков физкультуры не посещал. Был освобожден из-за плоскостопия. Что такое плоскостопие -- загадка. Я думаю -- всего лишь повод не заниматься физкультурой.

Учитель пения говорил ему:

-- Голоса у тебя нет. И души вроде бы тоже нет.

Учитель скорбно приподнимал брови и заканчивал:

-- Чем ты поешь, Головкер?..

Общественной работой Головкер не занимался. В театр ходить не любил. На пионерских собраниях Головкера спрашивали:

-- Чем ты увлекаешься? Чему уделяешь свободное время? Может, ты что-нибудь коллекционируешь, Головкер?

-- Да, -- вяло отвечал Головкер.

-- Что?

-- Да так.

-- Что именно?

-- Деньги.

-- Ты копишь деньги?

-- Ну.

-- Зачем?

-- То есть как зачем? Хочу купить.

-- Что?

-- Так, одну вещь.

-- Какую? Ответь. Коллектив тебя спрашивает.

-- Зимнее пальто, -- отвечал Головкер...

Закончив школу, Головкер поступил в институт. Тогда считалось, что это -единственная дорога в жизни. Конкурс почти везде был огромный. Головкер поступил осмотрительно. Подал документы туда, где конкурса фактически не было. Конкретно -- в санитарно-гигиенический институт.

Там он проучился шесть лет. Причем так же, как в школе, остался незамеченным. В самодеятельности не участвовал. Провокационных вопросов лекторам не задавал. Девушек избегал. Вина не пил. К спорту был равнодушен.

Когда Головкер женился, все были поражены. Уж очень мало выделялся Головкер, чтобы стать для кого-то единственным и незаменимым. Казалось, Головкер не может быть предметом выбора. Не может стать объектом предпочтения. У Головкера совершенно не было индивидуальных качеств.

И все-таки он женился. Лиза Маковская была его абсолютной противоположностью. Она была рыжая, дерзкая и привлекательная. Она курила, сквернословила и пела в факультетском джазе. Вокруг нее постоянно толпились спортивные, хорошо одетые молодые люди.

Все ухаживали за Лизой. Замуж она так и не вышла. А на пятом курсе родила ребенка. Девочка была походка на маму. А также на заместителя комсорга по идеологии.

Короче, Лиза превратилась в женщину трудной судьбы. Высказывалась цинично и раздраженно. К двадцати пяти годам успела разочароваться в жизни.

И тут появился Головкер. Молчаливый, застенчивый. Приносил ей не цветы, а овощи и фрукты для ребенка. Влечения своего не проявлял. Мелкие домашние поручения выполнял безукоризненно.

Как-то они пили чай с мармеладом. Девочка спала за ширмой. Головкер встал. Лиза говорит:

-- Интродукция затянулась. Мы должны переспать или расстаться.

-- С удовольствием, -- ответил Головкер, -- только в другой раз. Я могу остаться в пятницу. Или в субботу.

-- Нет, сегодня, -- раздражительно выговорила Лиза, -- я этого хочу.

-- Я тоже, -- просто ответил Головкер.

И затем:

-- Останусь, если вы добавите мне рубль на такси. С возвратом, разумеется...

Так они стали мужем и женой. Муж был инспектором-гигиенистом в управлении столовых. Жена, отдав ребенка в детский сад, поступила на фабрику. Работала там в местной амбулатории.

А потом начались скандалы. Причем без всяких оснований. Просто Головкер был доволен жизнью, а Лиза нет.

Головкер приобрел в рассрочку цветной телевизор и шкаф. Купил в зоомагазине аквариум. Стал задумываться о кооперативе. Лиза в ответ на это говорила:

-- Зачем? Что это меняет?

И дальше:

-- Неужели это все? Ведь годы-то идут...

Лиза, что называется, задумывалась о жизни. Прерывая стирку или откладывая шитье, говорила:

-- Ради чего все это? Ну, хорошо, съем я еще две тысячи пирожных. Изношу двенадцать пар сапог. Съезжу в Прибалтику раз десять...

Головкер не задумывался о таких серьезных вещах. Он спрашивал: "Чем тебя не устраивает Прибалтика?" Он вообще не думал. Он просто жил и все.

Лишь однажды Головкер погрузился в раздумье. Это продолжалось больше сорока минут. Затем он сказал:

-- Лиза, послушай. Когда я был студентом первого курса, Дима Фогель написал эпиграмму: "У Головкера Боба попа втрое шире лба!" Ты слышишь? Я тогда обиделся, а сейчас подумал -- все нормально. Попа и должна быть шире лба. Причем как раз втрое, я специально измерял...

-- И ты, -- спросила Лиза, -- пять лет об этом думал?

-- Нет, это только сегодня пришло мне в голову...

Через год Лиза его презирала. Через три года -возненавидела.

Головкер это чувствовал. Старался не раздражать ее. Вечерами смотрел телевизор. Или помогал соседу чинить "Жигули".

Спали они вместе редко. Каждый раз это была ее неожиданная причуда. Заканчивалось все слезами.

А потом началась эмиграция. Сначало это касалось только посторонних. Потом начали уезжать знакомые. Чуть позже -- сослуживцы и друзья.

Евреи, что называется, подняли головы. Вполголоса беседовали между собой. Шелестели листками папиросной бумаги.

В их среде циркулировали какие-то особые документы. Распространялась какая-то внутренняя информация. У них возникли какие-то свои дела.

И тут Головкер неожиданно преобразился. Сначала он небрежно заявил:

-- Давай уедем.

Потом заговорил на эту тему более серьезно. Приводил какие-то доводы. Цитировал письма какого-то Габи.

Лиза сказала:

-- Я не поеду. Здесь мама. В смысле -- ее могила. Здесь все самое дорогое. Здесь Эрмитаж...

-- В котором ты не была лет десять.

-- Да. но я могу пойти туда в ближайшую субботу... И наконец -- я русская! Ты понимаешь -- русская!

-- С этого бы и начинала, -- реагировал Головкер и обиженно замолчал. Как будто заставил жену сознаться в преступлении.

И вот Головкер уехал. Его отъезд, как это чаще всего бывает, слегка напоминал развод.

Эмиграция выявила странную особенность. А может быть, закономерность. Развестись люди почему-то не могли. Разъехаться по двум квартирам было трудно. А вот по разным странам -- легче.

Поэтому в эмиграции так много одиноких. Причем как мужчин, так и женщин. В зависимости от того, кто был инициатором развода.

Три месяца Головкер жил в Италии. Затем переехал в Соединенные Штаты.

В Америке он неожиданно пришелся ко двору. На родине особенно ценились полоумные герои и беспутные таланты. В Америке -- добросовестные налогоплательщики и честные трудящиеся. Головкер пошел на курсы английского языка. Научился водить машину. Работал массажистом, курьером, сторожем. Год прослужил в кар-сервисе. Ухаживал за кроликами на ферме. Подметал на специальной машине территорию аэропорта.

Сначала Головкер купил медальон на такси. Потом участок земли на реке Делавер. Еще через год -- по внутренней цене -- собственную квартиру на Леффертс-бульваре.

Такси он сдал в аренду. Землю перепродал. Часть денег положил на срочный вклад. На оставшиеся четырнадцать тысяч купил долю в ресторане "Али-баба".

Жил он в хорошем районе. Костюмы покупал у Блюмингдейла. Ездил в "Олдсмобиле-ридженси".

По отношению к женщинам Головкер вел себя любезно. Приглашал их в хорошие, недорогие рестораны. Дарил им галантерею и косметику. Причем событий не форсировал.

Американок Головкер уважал и стеснялся. Предпочитал соотечественниц без детей. О женитьбе не думал.

Три раза он побывал в Европе. Один раз в Израиле. Дважды в Канаде.

Он продавал дома, квартиры, земельные участки. Дела у него шли замечательно. Он был прирожденным торговым агентом. Представителем чужих интересов. То есть человеком без индивидуальности. Недаром существует такой короткий анекдот. Некто звонит торговому агенту и спрашивает: "Вы любите Брамса?"...

При этом Головкер был одновременно услужлив и наделен чувством собственного достоинства. Сочетание редкое.

С Лизой он не переписывался. Слишком уж трудно было писать из одного мира -- в другой. С одной планеты -- на другую.

Но он помогал ей и дочке. Сначала отправлял посылки. Впоследствии ограничивался денежными переводами.

Это было нормально. Ведь они развелись. А дочка, та вообще была приемная. Хотя ее как раз Головкер вспоминал. Например, как он зашнуровывает крошечные ботинки. Или застегивает ускользающие пуговицы на лифчике. И еще -- как он легонько встряхивает девочку, поправляя рейтузы.

Лизу он не вспоминал. Она превратилась в какуюто невидимую инстанцию. Во что-то существенное, но безликое. В своего рода налоговое управление.

А потом неожиданно все изменилось. У Головкера возникла прямо-таки навязчивая идея. Причем не исподволь, а сразу. В один прекрасный день. Головкер даже помнил, когда именно это случилось. Между часом и двумя семнадцатого августа восемьдесят шестого года.

Головкер ехал на машине в офис. Только что завершилась выгодная операция. Комиссионные составили двенадцать тысяч.

Автомобиль легко скользил по гудронированному шоссе. Головкер был в светло-зеленом фланелевом костюме. В левой руке его дымилась сигарета "Кент".

И вдруг он увидел себя чужими глазами. Это бывает. А именно: глазами своей бывшей жены. Вот мчится за рулем собственного автомобиля процветающий бизнесмен Головкер. Совесть его чиста, бумажник набит деньгами. В уютной конторе его ждет миловидная секретарша. Здоровье у него великолепное. Гемоглобин? Он даже не знает, что это такое. У него все хорошо. Гладкая от лосьона кожа. Дорогие ботинки не жмут. И вот Лиза смотрит на этого человека. И думает: какое сокровище я потеряла!

Так и появилась у Головкера навязчивая идея. А именно: он должен встретиться с женой. Она поймет и убедится. А он только спросит: "Ну, как?" -- и все. И больше ни единого слова... "Ну, как?.."

Головкер представлял себе момент возвращения. Вот он прилетает. Едет в гостиницу. Берет напрокат машину. Меняет по курсу тысячу долларов. А может быть -- две. Или три.

Потом звонит ей: "Лиза? Это я... Что значит -- кто? Теперь узнала?.. Да, проездом. Я, откровенно говоря, довольно-таки бизи... Хотя сегодня, в общем, фри... Извини, что перехожу на английский..."

Они сидят в хорошем ресторане. Головкер заказывает. Лизе -- дичь. Себе что-нибудь легкое. Немного спаржи, мусс... Коньяк? Предпочитаю "Кордон бле". Армянский? Ну, давайте...

Головкер провожает Лизу домой. Выходит из машины. Распахивает дверцу. "Ну, прощай". И затем: "Ах да, тут сувениры".

Головкер протягивает Лизе сапфировое ожерелье. "Ведь это твой камень". Затем -- пластиковый мешок с голубой канадской дубленкой. Учебный компьютер для Оли. Пакет с шерстяными вещами. Две пары сапог.

Затем он мягко спрашивает:

-- Могу я оставить тебе немного денег? Буквально -- полторы-две тысячи. Чисто символически...

Он мягко и настойчиво протягивает ей конверт.

Она:

-- Зайдешь?

-- Прости, у меня завтра утром деловое свидание. Подумываю о скромной концессии. Что-нибудь типа хлопка. А может, займусь электроникой. Меня интересует рынок.

Лиза:

-- Рынок? Некрасовский или Кузнечный?

Головкер улыбается:

-- Я говорю о рынке сбыта...

Вечером Лиза сидит у него в гостинице. Головкер снимает трубку:

-- Шампанского.

Затем:

-- Ты полистай журналы, я должен сделать несколько звонков. Хэлло, мистер Беляефф! Головкер спикинг. Представитель "Дорал эдженси"...

Шампанское выпито. Лиза спрашивает:

-- Мне остаться?

Он -- мягко:

-- Не стоит. В этой пуританской стране...

Лиза перебивает его:

-- Ты меня больше не любишь?

Головкер:

-- Не спрашивай меня об этом. Слишком поздно...

Вот они идут по набережной. Заходят в Эрмитаж. Разглядывают полотна итальянцев. Головкер произносит:

-- Я бы купил этого зеленоватого Тинторетто. Надо спросить -- может, у большевиков есть что-то для продажи?..

Мысли о встрече с женой не покидали Головкера. Это было странно. Все должно быть иначе. Первые годы человек тоскует о близких. Потом начинает медленно их забывать. И наконец остаются лишь контуры воспоминаний. Расплывчатые контуры на горизонте памяти, и все.

У Головкера все было по-другому. Сначала он не вспоминал про Лизу. Затем стал изредка подумывать о ней. И наконец стал думать о бывшей жене постоянно. С волнением, которое его удивляло. Которое пугало его самого.

Причем не о любви задумывался Головкер. И не о раскаянии бывшей жены своей. Головкер думал о торжестве справедливости, логики и порядка.

Вот он идет по Невскому. Заходит в кооперативный ресторан. Оглядывается. Пробегает глазами меню. Затем негромко произносит:

-- Пошли отсюда!

И все. "Пошли отсюда". И больше ни единого слова...

Мысль о России становилась неотступной. Воображаемые картины следовали одна за другой. Целая череда эмоций представлялась Головкеру: удивление, раздражение, снисходительность. Ему четко слышались отдельные фразы на каждом этапе. Например -у фасада какого-то случайного здания:

-- Пардон, что означает -- "Гипровторчермет"?

Или -- в случае какого-то бытового неудобства:

-- Большевики меня поистине умиляют.

Или -- за чтением меню:

-- Цены, я так полагаю, указаны в рублях?

Или -- когда речь зайдет о нынешнем правительстве:

-- Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти -- это катастрофа.

Или -- если разговор пойдет об Америке:

-- Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире.

Или -- реплика в абстрактном духе. На случай, если произойдет что-то удивительное:

-- Фантастика! Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри...

У него были заготовлены реплики для всевозможных обстоятельств. Выходя из приличного ресторана, Головкер скажет:

-- Это уже не хамство. Однако все еще не сервис.

Выходя из плохого, заметит:

-- Такого я не припомню даже в Шанхае...

Головкер вечно что-то бормотал, жестикулировал, смеялся. Путал английские и русские слова. Вдруг становился задумчивым и молчаливым. Много курил.

И вот он понял -- надо ехать. Просто заказать себе визу и купить билет. Обойдется эта затея в четыре тысячи долларов. Включая стоимость билетов, гостиницу, подарки и непредвиденные расходы.

Времена сейчас относительно либеральные. Провокаций быть не должно. Деньги есть.

Оформление документов заняло три недели. Билет он заказал на четырнадцатое сентября. Ходил по магазинам, выбирал подарки.

Выяснилось, что у него совсем мало друзей и знакомых. Родители умерли. Двоюродная сестра жила в Казани. С однокурсниками Головкер не переписывался. Имена одноклассников забыл.

Оставались Лиза с дочкой. Оленьке должно было исполниться тринадцать лет. Головкер не то чтобы любил эту печальную хрупкую девочку. Он к ней привык. Тем более что она, почти единственная в мире, испытывала к нему уважение.

Когда мать ее наказывала, она просила:

-- Дядя Боря, купите мне яду...

Головкер привязался к девочке. Ведь материнская и отцовская любовь -совершенно разные. У матери это прежде всего -- кровное чувство. А у отца -душевное влечение. Отцы предпочитают тех детей, которые рядом. Пусть они даже и не родные. Потому-то злые отчимы встречаются гораздо реже, чем сердитые мачехи. Это отражено даже в народных сказках...

Лизе он купил пальто и сапоги. Оле -- шубку из натурального меха и учебный компьютер. Плюс -рубашки, джинсы, туфли и белье. Какие-то сувениры, авторучки, радиоприемники, две пары часов. Короче, одними подарками были заполнены два чемодана.

Деньги Головкеру удалось поменять из расчета один к шести. Головкер передал какому-то Файбышевскому около семисот долларов. В Ленинграде некая Муза передаст ему четыре тысячи рублей.

Летел Головкер самолетом американской компании. Как обычно, чувствовал себя зажиточным туристом. Небрежно заказал себе порцию джина.

-- Блу джине энд тоник, -- пошутил Головкер, -- джинсы с тоником.

Бортпроводница спросила:

-- Вы из Польши?

Неужели, подумал Головкер, у меня сохранился акцент?..

В Ленинградском аэропорту ему не понравилось. Все казалось серым и однообразным. Может быть, из-за отсутствия рекламы. К. тому же он прилетел сюда впервые. Так уж получилось. Тридцать два года здесь прожил, а самолетом не летал.

Головкер подумал: что я испытываю, шагнув на родную землю? И понял -ничего особенного.

Поместили его в гостинице "Октябрьская". Вскоре приехала Муза -- нервная и беспокойно озирающаяся по сторонам. Оставила ему пакет с деньгами.

Головкер испытывал страх, усталость, волнение. Больше часа он провел в гостинице, а Лизе так и не звонил. Что-то его останавливало и пугало. Слишком долго, оказывается, Головкер этого ждал. Может быть, все последние годы. Может, все, что он делал и предпринимал, было рассчитано только на Лизу? На ее внимание?

Если это так, задумался Головкер, сколько же всего проносится мимо? Живешь и не знаешь -- ради чего? Ради чего зарабатываешь деньги? Ради чего обзаводишься собственностью? Ради чего переходишь на английский язык?

Головкер взглянул на часы -- половина десятого. Припомнил номер телефона -- четыре, шестнадцать... И дальше -- сто пятьдесят шесть. Все правильно. Четыре в кубе... Он совершенно забыл математику. Но телефон запомнил -четыре, шестнадцать... А потом -- те же шестнадцать в квадрате. Сто пятьдесят шесть...

Потрясенный, Головкер услышал звонок, раздавшийся в его собственной квартире. Один раз, другой, третий...

-- Кто это? -- спросила Лиза.

И через секунду:

-- Говорите.

И тогда он глухо выговорил:

-- Квартира Головкеров? Лиза, ты меня узнаешь?

-- Погоди, -- слышит он, -- я выключу чайник.

И дальше -- тишина на целую минуту. Затем какие-то простые, необязательные слова:

-- Ты приехал? Я надеюсь, все легально? Как? Да ничего... В бассейн ходит. У тебя дела? Ты путешествуешь?

Головкер помолчал, затем ответил:

-- Экспорт-импорт. Тебе это не интересно. Подумываю о небольшой концессии, типа хлопка...

Далее он спросил как можно небрежнее:

-- Надеюсь, увидимся?

И для большей уверенности добавил:

-- Я должен кое-что вам передать. Тебе и Оле.

Он хотел сказать -- у меня два чемодана подарков. Но передумал.

-- Завтра я работаю, -- сказала Лиза, -- вечером Ольга приглашена к Нахимовским. Послезавтра у нее репетиция. Ты надолго приехал? Позвони мне в четверг.

-- Лиза, -- проговорил он забытым жалобным тоном, -- еще нет десяти. Мы столько лет не виделись. У меня два чемодана подарков. Могу я приехать? На машине?

-- У нас проблемы с этим делом.

-- В смысле -- такси? Я же беру машину в рент...

Вот он заходит (представлял себе Головкер) к человеку из "Автопроката". Слышит:

-- Обслуживаем только иностранцев.

Головкер почти смущенно улыбается:

-- Да я, знаете ли... Это самое...

-- Я же говорю, -- повторяет чиновник, -- только для иностранцев. Вы русский язык понимаете?

-- С трудом, -- отвечает Головкер и переходит на английский...

Лиза говорит:

-- То есть, конечно, приезжай. Хотя, ты знаешь... В общем, я ложусь довольно рано. Кстати, ты где?

-- В "Октябрьской".

-- Это минут сорок.

-- Лиза!

-- Хорошо, я жду. Но Олю я будить не собираюсь...

Тут начались обычные советские проблемы. "Автопрокат" закрылся. Такси поймать не удавалось. Затормозил какой-то частник, взял у Головкера американскую сигарету и уехал.

Приехал он в двенадцатом часу. Вернее, без четверти двенадцать. Позвонил. Ему открыли. Бывшая жена заговорила сбивчиво и почти виновато:

-- Заходи... Ты не изменился... Я, откровенно говоря, рано встаю... Да заходи же ты, садись. Поставить кофе?.. Совсем не изменился... Ты носишь шляпу?

-- Фирма "Борсалино", -- с отчаянием выговорил Головкер.

Затем стащил нелепую, фисташкового цвета шляпу.

-- Хочешь кофе?

-- Не беспокойся.

-- Оля, естественно, спит. Я дико устаю на работе.

-- Я скоро уйду, -- ввернул Головкер.

-- Я не об этом. Жить становится все труднее. Гласность, перестройка, люди возбуждены, чего-то ждут. Если Горбачева снимут, мы этого не переживем... Ты сказал -- подарки? Спасибо, оставь в прихожей. Чемоданы вернуть?

-- Почтой вышлешь, -- неожиданно улыбнулся Головкер.

-- Нет, я серьезно.

-- Скажи лучше, как ты живешь? Ты замужем?

Он задал этот вопрос небрежно, с улыбкой.

-- Нет. Времени нет. Хочешь кофе?

-- Где ты его достаешь?

-- Нигде.

-- Почему же ты замуж не вышла?

-- Жизнь так распорядилась. Мужиков-то достаточно, и все умирают насчет пообщаться. А замуж -это дело серьезное. Ты не женился?

-- Нет.

-- Ну, как там в Америке?

Головкер с радостью выговорил заранее приготовленную фразу:

-- Знаешь, это прекрасно -- уважать страну, в которой живешь. Не любить, а именно уважать.

Пауза.

-- Может, взглянешь, что я там привез? Хотелось бы убедиться, что размеры подходящие.

-- Нам все размеры подходящие, -- сказала Лиза, -- мы ведь безразмерные. Вообще-то спасибо. Другой бы и забыл про эти алименты.

-- Это не алименты, -- сказал Головкер, -- это просто так. Тебе и Оле.

-- Знаешь, как вас теперь называют?

-- Кого?

-- Да вас.

-- Кого это -- вас?

-- Эмигрантов.

-- Кто называет?

-- В газетах пишут -- "наши зарубежные соотечественники". А также -"лица, в силу многих причин оказавшиеся за рубежом"...

И снова пауза. Еще минута, и придется уходить. В отчаянии Головкер произносит:

-- Лиза!

-- Ну?

Головкер несколько секунд молчит, затем вдруг:

-- Ну, хочешь потанцуем?

-- Что?

-- У меня радиоприемник в чемодане.

-- Ты ненормальный, Оля спит...

Головкер лихорадочно думает -- ну, как еще ухаживают за женщинами? Как? Подарки остались за дверью. В ресторан идти поздно. Танцевать она не соглашается.

И тут он вдруг сказал:

-- Я пойду.

-- Уже?.. А впрочем, скоро час. Надеюсь, ты мне позвонишь?

-- Завтра у меня деловое свидание. Подумываю о небольшой концессии...

-- Ты все равно звони. И спасибо за чемоданы.

Не за чемоданы обиделся Головкер, а за чемоданы с подарками. Но промолчал.

-- Так я пойду, -- сказал он.

-- Не обижайся. Я буквально падаю с ног.

Лиза проводила его. Вышла на лестничную площадку.

-- Прощай, -- говорит, -- мой зарубежный соотечественник. Лицо, оказавшееся за рубежом...

Головкер выходит на улицу. Сначала ему кажется, что начался дождь. Но это туман. В сгустившейся тьме расплываются желтые пятна фонарей.

Из-за угла, качнувшись, выезжает наполненный светом автобус. Неважно, куда он идет. Наверное, в центр. Куда еще могут вести дороги с окраины?

Головкер садится в автобус. Опускает монету. Сонный голос водителя произносит:

-- Следующая остановка -- Ропшинская, бывшая Зеленина, кольцо...

Головкер выходит. Оказывается между пустырем и нескончаемой кирпичной стеной. Вдали, почти на горизонте, темнеют дома с мерцающими желтыми и розовыми окнами.

Откуда-то доносится гулкий монотонный стук. Как будто тикают огромные штампованные часы. Пахнет водорослями и больничной уборной.

Головкер выкуривает последнюю сигарету. Около часа ловит такси. Интеллигентного вида шофер произносит: "Двойной тариф". Головкер механически переводит его слова на английский: "Дабл такс". Почему? Лучше не спрашивать. Да и зачем теперь Головкеру советские рубли?

В дороге шофер заговаривает с ним о кооперации. Хвалит какого-то Нуйкина. Ругает какого-то Забежинского.

Головкер упорно молчит. Он думает -- кажется, меня впервые приняли за иностранца.

Затем он расплачивается с водителем. Дарит ему стандартную американскую зажигалку. Тот, не поблагодарив, сует ее в карман.

Головкер машет рукой:

-- Приезжайте в Америку!

-- Бензина не хватит, -- раздается в ответ...

На освещенном тротуаре перед гостиницей стоят две женщины в коротких юбках. Одна из них вяло приближается к Головкеру:

-- Мужчина, вы приезжий? Показать вам город и его окрестности?

-- Показать, -- шепчет он каким-то выцветшим голосом.

И затем:

-- Вот только сигареты кончились.

Женщина берет его под руку:

-- Купишь в баре.

Головкер видит ее руки с длинными перламутровыми ногтями и туфли без задников. Замечает внушительных размеров крест поверх трикотажной майки с надписью "Хиропрактик Альтшуллер". Ловит на себе ее кокетливый и хмурый взгляд. Затем почти неслышно выговаривает:

-- Девушка, извиняюсь, вы проститутка?

В ответ раздается:

-- Пошлости говорить не обязательно. А я-то думала -- культурный интурист с Европы.

-- Я из Америки, -- сказал Головкер.

-- Тем более... Дай три рубля вот этому, жирному.

-- Деньги не проблема...

Неожиданно Головкер почувствовал себя увереннее. Тем более что все это слегка напоминало западную жизнь.

Через пять минут они сидели в баре. Тускло желтели лампы, скрытые от глаз морскими раковинами из алебастра. Играла музыка, показавшаяся Головкеру старомодной. Между столиками бродили официанты, чем-то напоминавшие хасидов.

Головкеру припомнилась хасидская колония в районе Монтиселло. Этакий черно-белый пережиток старины в цветном кинематографе обычной жизни...

Они сидели в баре. Пахло карамелью, мокрой обувью и водорослями из близко расположенной уборной. Над стойкой возвышался мужчина офицерского типа. Головкер протянул ему несколько долларов и сказал:

-- Джинсы с тоником.

Потом добавил со значением:

-- Но без лимона.

Он выпил и почувствовал себя еще лучше.

-- Как вас зовут? -- спросил Головкер.

-- Мамаша Люсенькой звала. А так -- Людмила.

-- Руслан, -- находчиво представился Головкер.

Он заказал еще два джина, купил сигареты. Ему хотелось быть любезным, расточительным. Он шепнул:

-- Вы типичная Лайза Минелли.

-- Минелли? -- переспросила женщина и довольно сильно толкнула его в бок. -- Размечтался...

Людмилу тут, по-видимому, знали. Кому-то она махнула рукой. Кого-то не захотела видеть: "Извиняюсь, я пересяду". Кого-то даже угостила за его, Головкера, счет.

Но Головкеру и это понравилось. Он чувствовал себя великолепно.

Когда официант задел его подносом, Головкер сказал Людмиле:

-- Это уже не хамство. Однако все еще не сервис...

Когда его нечаянно облили пивом, Головкер засмеялся:

-- Такого со мной не бывало даже в Шанхае...

Когда при нем заговорили о политике, Головкер высказался так:

-- Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти -- это катастрофа...

Когда его расспрашивали про Америку, в ответ звучало:

-- Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире...

Раза два Головкер обронил:

-- Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри...

Потом Головкер с кем-то ссорился. Что-то доказывал, спорил. Кому-то отдал галстук, авторучку и часы.

Потом Головкера тошнило. Какие-то руки волокли его по лестнице. Он падал и кричал: "Я гражданин Соединенных Штатов!.."

Что было дальше, он не помнил. Проснулся в своем номере, один. Людмила исчезла. Разумеется, вместе с деньгами.

Головкер заказал билет на самолет. Принял душ. Спустился в поисках кофе.

В холле его окликнула Людмила. Она была в той же майке. Подошла к нему оглядываясь и говорит:

-- Я деньги спрятала, чтобы не пропали.

-- Кип ит, -- сказал Головкер, -- оставьте.

-- Ой, -- сказала Людмила, -- правда?!. Главное, чтоб не было войны!..

Успокоился Головкер лишь в самолете компании "Панам". Один из пилотов был черный. Головкер ему страшно обрадовался. Негр, правда, оказался малоразговорчивым и хмурым. Зато бортпроводница попалась общительная, типичная американка...

Летом мы с женой купили дачу. Долгосрочный банковский заем нам организовал Головкер. Он держался просто и уверенно. То и дело переходил с английского на русский. И обратно.

Моя жена спросила тихо:

-- Почему Рон Фини этого не делает?

-- Чего?

-- Не путает английские слова и русские?

Я ответил:

-- Потому что Фини в совершенстве знает оба языка...

Так мы познакомились с Борей Головкером.

Месяц назад с Головкером беседовал корреспондент одного эмигрантского еженедельника. Брал у него интервью. Заинтересовался поездкой в Россию. Стал задавать бизнесмену и общественному деятелю (Головкер успел стать крупным жертвователем Литфонда) разные вопросы. В частности, такой:

-- Значит, вернулись?

Головкер перестал улыбаться и твердо ответил:

-- Я выбрал свободу.