"Встретились, поговорили" - читать интересную книгу автора (Довлатов Сергей)Довлатов СергейВстретились, поговорилиСергей Довлатов Встретились, поговорили Все считали его неудачником. Даже фамилия у него была какая-то легкомысленная -- Головкер. Такая фамилия полагается невзрачному близорукому человеку, склонному к рефлексии. Головкер был именно таким человеком. В школе его умудрились просто не заметить. Учителя на родительских собраниях говорили только про отличников и двоечников. Среднему школьнику, вроде Головкера, уделялось не больше минуты. В самодеятельности Головкер не участвовал. Рисовать и стихи писать не умел. Даже читал стихи, как говорится, без выражения. Уроков физкультуры не посещал. Был освобожден из-за плоскостопия. Что такое плоскостопие -- загадка. Я думаю -- всего лишь повод не заниматься физкультурой. Учитель пения говорил ему: -- Голоса у тебя нет. И души вроде бы тоже нет. Учитель скорбно приподнимал брови и заканчивал: -- Чем ты поешь, Головкер?.. Общественной работой Головкер не занимался. В театр ходить не любил. На пионерских собраниях Головкера спрашивали: -- Чем ты увлекаешься? Чему уделяешь свободное время? Может, ты что-нибудь коллекционируешь, Головкер? -- Да, -- вяло отвечал Головкер. -- Что? -- Да так. -- Что именно? -- Деньги. -- Ты копишь деньги? -- Ну. -- Зачем? -- То есть как зачем? Хочу купить. -- Что? -- Так, одну вещь. -- Какую? Ответь. Коллектив тебя спрашивает. -- Зимнее пальто, -- отвечал Головкер... Закончив школу, Головкер поступил в институт. Тогда считалось, что это -единственная дорога в жизни. Конкурс почти везде был огромный. Головкер поступил осмотрительно. Подал документы туда, где конкурса фактически не было. Конкретно -- в санитарно-гигиенический институт. Там он проучился шесть лет. Причем так же, как в школе, остался незамеченным. В самодеятельности не участвовал. Провокационных вопросов лекторам не задавал. Девушек избегал. Вина не пил. К спорту был равнодушен. Когда Головкер женился, все были поражены. Уж очень мало выделялся Головкер, чтобы стать для кого-то единственным и незаменимым. Казалось, Головкер не может быть предметом выбора. Не может стать объектом предпочтения. У Головкера совершенно не было индивидуальных качеств. И все-таки он женился. Лиза Маковская была его абсолютной противоположностью. Она была рыжая, дерзкая и привлекательная. Она курила, сквернословила и пела в факультетском джазе. Вокруг нее постоянно толпились спортивные, хорошо одетые молодые люди. Все ухаживали за Лизой. Замуж она так и не вышла. А на пятом курсе родила ребенка. Девочка была походка на маму. А также на заместителя комсорга по идеологии. Короче, Лиза превратилась в женщину трудной судьбы. Высказывалась цинично и раздраженно. К двадцати пяти годам успела разочароваться в жизни. И тут появился Головкер. Молчаливый, застенчивый. Приносил ей не цветы, а овощи и фрукты для ребенка. Влечения своего не проявлял. Мелкие домашние поручения выполнял безукоризненно. Как-то они пили чай с мармеладом. Девочка спала за ширмой. Головкер встал. Лиза говорит: -- Интродукция затянулась. Мы должны переспать или расстаться. -- С удовольствием, -- ответил Головкер, -- только в другой раз. Я могу остаться в пятницу. Или в субботу. -- Нет, сегодня, -- раздражительно выговорила Лиза, -- я этого хочу. -- Я тоже, -- просто ответил Головкер. И затем: -- Останусь, если вы добавите мне рубль на такси. С возвратом, разумеется... Так они стали мужем и женой. Муж был инспектором-гигиенистом в управлении столовых. Жена, отдав ребенка в детский сад, поступила на фабрику. Работала там в местной амбулатории. А потом начались скандалы. Причем без всяких оснований. Просто Головкер был доволен жизнью, а Лиза нет. Головкер приобрел в рассрочку цветной телевизор и шкаф. Купил в зоомагазине аквариум. Стал задумываться о кооперативе. Лиза в ответ на это говорила: -- Зачем? Что это меняет? И дальше: -- Неужели это все? Ведь годы-то идут... Лиза, что называется, задумывалась о жизни. Прерывая стирку или откладывая шитье, говорила: -- Ради чего все это? Ну, хорошо, съем я еще две тысячи пирожных. Изношу двенадцать пар сапог. Съезжу в Прибалтику раз десять... Головкер не задумывался о таких серьезных вещах. Он спрашивал: "Чем тебя не устраивает Прибалтика?" Он вообще не думал. Он просто жил и все. Лишь однажды Головкер погрузился в раздумье. Это продолжалось больше сорока минут. Затем он сказал: -- Лиза, послушай. Когда я был студентом первого курса, Дима Фогель написал эпиграмму: "У Головкера Боба попа втрое шире лба!" Ты слышишь? Я тогда обиделся, а сейчас подумал -- все нормально. Попа и должна быть шире лба. Причем как раз втрое, я специально измерял... -- И ты, -- спросила Лиза, -- пять лет об этом думал? -- Нет, это только сегодня пришло мне в голову... Через год Лиза его презирала. Через три года -возненавидела. Головкер это чувствовал. Старался не раздражать ее. Вечерами смотрел телевизор. Или помогал соседу чинить "Жигули". Спали они вместе редко. Каждый раз это была ее неожиданная причуда. Заканчивалось все слезами. А потом началась эмиграция. Сначало это касалось только посторонних. Потом начали уезжать знакомые. Чуть позже -- сослуживцы и друзья. Евреи, что называется, подняли головы. Вполголоса беседовали между собой. Шелестели листками папиросной бумаги. В их среде циркулировали какие-то особые документы. Распространялась какая-то внутренняя информация. У них возникли какие-то свои дела. И тут Головкер неожиданно преобразился. Сначала он небрежно заявил: -- Давай уедем. Потом заговорил на эту тему более серьезно. Приводил какие-то доводы. Цитировал письма какого-то Габи. Лиза сказала: -- Я не поеду. Здесь мама. В смысле -- ее могила. Здесь все самое дорогое. Здесь Эрмитаж... -- В котором ты не была лет десять. -- Да. но я могу пойти туда в ближайшую субботу... И наконец -- я русская! Ты понимаешь -- русская! -- С этого бы и начинала, -- реагировал Головкер и обиженно замолчал. Как будто заставил жену сознаться в преступлении. И вот Головкер уехал. Его отъезд, как это чаще всего бывает, слегка напоминал развод. Эмиграция выявила странную особенность. А может быть, закономерность. Развестись люди почему-то не могли. Разъехаться по двум квартирам было трудно. А вот по разным странам -- легче. Поэтому в эмиграции так много одиноких. Причем как мужчин, так и женщин. В зависимости от того, кто был инициатором развода. Три месяца Головкер жил в Италии. Затем переехал в Соединенные Штаты. В Америке он неожиданно пришелся ко двору. На родине особенно ценились полоумные герои и беспутные таланты. В Америке -- добросовестные налогоплательщики и честные трудящиеся. Головкер пошел на курсы английского языка. Научился водить машину. Работал массажистом, курьером, сторожем. Год прослужил в кар-сервисе. Ухаживал за кроликами на ферме. Подметал на специальной машине территорию аэропорта. Сначала Головкер купил медальон на такси. Потом участок земли на реке Делавер. Еще через год -- по внутренней цене -- собственную квартиру на Леффертс-бульваре. Такси он сдал в аренду. Землю перепродал. Часть денег положил на срочный вклад. На оставшиеся четырнадцать тысяч купил долю в ресторане "Али-баба". Жил он в хорошем районе. Костюмы покупал у Блюмингдейла. Ездил в "Олдсмобиле-ридженси". По отношению к женщинам Головкер вел себя любезно. Приглашал их в хорошие, недорогие рестораны. Дарил им галантерею и косметику. Причем событий не форсировал. Американок Головкер уважал и стеснялся. Предпочитал соотечественниц без детей. О женитьбе не думал. Три раза он побывал в Европе. Один раз в Израиле. Дважды в Канаде. Он продавал дома, квартиры, земельные участки. Дела у него шли замечательно. Он был прирожденным торговым агентом. Представителем чужих интересов. То есть человеком без индивидуальности. Недаром существует такой короткий анекдот. Некто звонит торговому агенту и спрашивает: "Вы любите Брамса?"... При этом Головкер был одновременно услужлив и наделен чувством собственного достоинства. Сочетание редкое. С Лизой он не переписывался. Слишком уж трудно было писать из одного мира -- в другой. С одной планеты -- на другую. Но он помогал ей и дочке. Сначала отправлял посылки. Впоследствии ограничивался денежными переводами. Это было нормально. Ведь они развелись. А дочка, та вообще была приемная. Хотя ее как раз Головкер вспоминал. Например, как он зашнуровывает крошечные ботинки. Или застегивает ускользающие пуговицы на лифчике. И еще -- как он легонько встряхивает девочку, поправляя рейтузы. Лизу он не вспоминал. Она превратилась в какуюто невидимую инстанцию. Во что-то существенное, но безликое. В своего рода налоговое управление. А потом неожиданно все изменилось. У Головкера возникла прямо-таки навязчивая идея. Причем не исподволь, а сразу. В один прекрасный день. Головкер даже помнил, когда именно это случилось. Между часом и двумя семнадцатого августа восемьдесят шестого года. Головкер ехал на машине в офис. Только что завершилась выгодная операция. Комиссионные составили двенадцать тысяч. Автомобиль легко скользил по гудронированному шоссе. Головкер был в светло-зеленом фланелевом костюме. В левой руке его дымилась сигарета "Кент". И вдруг он увидел себя чужими глазами. Это бывает. А именно: глазами своей бывшей жены. Вот мчится за рулем собственного автомобиля процветающий бизнесмен Головкер. Совесть его чиста, бумажник набит деньгами. В уютной конторе его ждет миловидная секретарша. Здоровье у него великолепное. Гемоглобин? Он даже не знает, что это такое. У него все хорошо. Гладкая от лосьона кожа. Дорогие ботинки не жмут. И вот Лиза смотрит на этого человека. И думает: какое сокровище я потеряла! Так и появилась у Головкера навязчивая идея. А именно: он должен встретиться с женой. Она поймет и убедится. А он только спросит: "Ну, как?" -- и все. И больше ни единого слова... "Ну, как?.." Головкер представлял себе момент возвращения. Вот он прилетает. Едет в гостиницу. Берет напрокат машину. Меняет по курсу тысячу долларов. А может быть -- две. Или три. Потом звонит ей: "Лиза? Это я... Что значит -- кто? Теперь узнала?.. Да, проездом. Я, откровенно говоря, довольно-таки бизи... Хотя сегодня, в общем, фри... Извини, что перехожу на английский..." Они сидят в хорошем ресторане. Головкер заказывает. Лизе -- дичь. Себе что-нибудь легкое. Немного спаржи, мусс... Коньяк? Предпочитаю "Кордон бле". Армянский? Ну, давайте... Головкер провожает Лизу домой. Выходит из машины. Распахивает дверцу. "Ну, прощай". И затем: "Ах да, тут сувениры". Головкер протягивает Лизе сапфировое ожерелье. "Ведь это твой камень". Затем -- пластиковый мешок с голубой канадской дубленкой. Учебный компьютер для Оли. Пакет с шерстяными вещами. Две пары сапог. Затем он мягко спрашивает: -- Могу я оставить тебе немного денег? Буквально -- полторы-две тысячи. Чисто символически... Он мягко и настойчиво протягивает ей конверт. Она: -- Зайдешь? -- Прости, у меня завтра утром деловое свидание. Подумываю о скромной концессии. Что-нибудь типа хлопка. А может, займусь электроникой. Меня интересует рынок. Лиза: -- Рынок? Некрасовский или Кузнечный? Головкер улыбается: -- Я говорю о рынке сбыта... Вечером Лиза сидит у него в гостинице. Головкер снимает трубку: -- Шампанского. Затем: -- Ты полистай журналы, я должен сделать несколько звонков. Хэлло, мистер Беляефф! Головкер спикинг. Представитель "Дорал эдженси"... Шампанское выпито. Лиза спрашивает: -- Мне остаться? Он -- мягко: -- Не стоит. В этой пуританской стране... Лиза перебивает его: -- Ты меня больше не любишь? Головкер: -- Не спрашивай меня об этом. Слишком поздно... Вот они идут по набережной. Заходят в Эрмитаж. Разглядывают полотна итальянцев. Головкер произносит: -- Я бы купил этого зеленоватого Тинторетто. Надо спросить -- может, у большевиков есть что-то для продажи?.. Мысли о встрече с женой не покидали Головкера. Это было странно. Все должно быть иначе. Первые годы человек тоскует о близких. Потом начинает медленно их забывать. И наконец остаются лишь контуры воспоминаний. Расплывчатые контуры на горизонте памяти, и все. У Головкера все было по-другому. Сначала он не вспоминал про Лизу. Затем стал изредка подумывать о ней. И наконец стал думать о бывшей жене постоянно. С волнением, которое его удивляло. Которое пугало его самого. Причем не о любви задумывался Головкер. И не о раскаянии бывшей жены своей. Головкер думал о торжестве справедливости, логики и порядка. Вот он идет по Невскому. Заходит в кооперативный ресторан. Оглядывается. Пробегает глазами меню. Затем негромко произносит: -- Пошли отсюда! И все. "Пошли отсюда". И больше ни единого слова... Мысль о России становилась неотступной. Воображаемые картины следовали одна за другой. Целая череда эмоций представлялась Головкеру: удивление, раздражение, снисходительность. Ему четко слышались отдельные фразы на каждом этапе. Например -у фасада какого-то случайного здания: -- Пардон, что означает -- "Гипровторчермет"? Или -- в случае какого-то бытового неудобства: -- Большевики меня поистине умиляют. Или -- за чтением меню: -- Цены, я так полагаю, указаны в рублях? Или -- когда речь зайдет о нынешнем правительстве: -- Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти -- это катастрофа. Или -- если разговор пойдет об Америке: -- Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире. Или -- реплика в абстрактном духе. На случай, если произойдет что-то удивительное: -- Фантастика! Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри... У него были заготовлены реплики для всевозможных обстоятельств. Выходя из приличного ресторана, Головкер скажет: -- Это уже не хамство. Однако все еще не сервис. Выходя из плохого, заметит: -- Такого я не припомню даже в Шанхае... Головкер вечно что-то бормотал, жестикулировал, смеялся. Путал английские и русские слова. Вдруг становился задумчивым и молчаливым. Много курил. И вот он понял -- надо ехать. Просто заказать себе визу и купить билет. Обойдется эта затея в четыре тысячи долларов. Включая стоимость билетов, гостиницу, подарки и непредвиденные расходы. Времена сейчас относительно либеральные. Провокаций быть не должно. Деньги есть. Оформление документов заняло три недели. Билет он заказал на четырнадцатое сентября. Ходил по магазинам, выбирал подарки. Выяснилось, что у него совсем мало друзей и знакомых. Родители умерли. Двоюродная сестра жила в Казани. С однокурсниками Головкер не переписывался. Имена одноклассников забыл. Оставались Лиза с дочкой. Оленьке должно было исполниться тринадцать лет. Головкер не то чтобы любил эту печальную хрупкую девочку. Он к ней привык. Тем более что она, почти единственная в мире, испытывала к нему уважение. Когда мать ее наказывала, она просила: -- Дядя Боря, купите мне яду... Головкер привязался к девочке. Ведь материнская и отцовская любовь -совершенно разные. У матери это прежде всего -- кровное чувство. А у отца -душевное влечение. Отцы предпочитают тех детей, которые рядом. Пусть они даже и не родные. Потому-то злые отчимы встречаются гораздо реже, чем сердитые мачехи. Это отражено даже в народных сказках... Лизе он купил пальто и сапоги. Оле -- шубку из натурального меха и учебный компьютер. Плюс -рубашки, джинсы, туфли и белье. Какие-то сувениры, авторучки, радиоприемники, две пары часов. Короче, одними подарками были заполнены два чемодана. Деньги Головкеру удалось поменять из расчета один к шести. Головкер передал какому-то Файбышевскому около семисот долларов. В Ленинграде некая Муза передаст ему четыре тысячи рублей. Летел Головкер самолетом американской компании. Как обычно, чувствовал себя зажиточным туристом. Небрежно заказал себе порцию джина. -- Блу джине энд тоник, -- пошутил Головкер, -- джинсы с тоником. Бортпроводница спросила: -- Вы из Польши? Неужели, подумал Головкер, у меня сохранился акцент?.. В Ленинградском аэропорту ему не понравилось. Все казалось серым и однообразным. Может быть, из-за отсутствия рекламы. К. тому же он прилетел сюда впервые. Так уж получилось. Тридцать два года здесь прожил, а самолетом не летал. Головкер подумал: что я испытываю, шагнув на родную землю? И понял -ничего особенного. Поместили его в гостинице "Октябрьская". Вскоре приехала Муза -- нервная и беспокойно озирающаяся по сторонам. Оставила ему пакет с деньгами. Головкер испытывал страх, усталость, волнение. Больше часа он провел в гостинице, а Лизе так и не звонил. Что-то его останавливало и пугало. Слишком долго, оказывается, Головкер этого ждал. Может быть, все последние годы. Может, все, что он делал и предпринимал, было рассчитано только на Лизу? На ее внимание? Если это так, задумался Головкер, сколько же всего проносится мимо? Живешь и не знаешь -- ради чего? Ради чего зарабатываешь деньги? Ради чего обзаводишься собственностью? Ради чего переходишь на английский язык? Головкер взглянул на часы -- половина десятого. Припомнил номер телефона -- четыре, шестнадцать... И дальше -- сто пятьдесят шесть. Все правильно. Четыре в кубе... Он совершенно забыл математику. Но телефон запомнил -четыре, шестнадцать... А потом -- те же шестнадцать в квадрате. Сто пятьдесят шесть... Потрясенный, Головкер услышал звонок, раздавшийся в его собственной квартире. Один раз, другой, третий... -- Кто это? -- спросила Лиза. И через секунду: -- Говорите. И тогда он глухо выговорил: -- Квартира Головкеров? Лиза, ты меня узнаешь? -- Погоди, -- слышит он, -- я выключу чайник. И дальше -- тишина на целую минуту. Затем какие-то простые, необязательные слова: -- Ты приехал? Я надеюсь, все легально? Как? Да ничего... В бассейн ходит. У тебя дела? Ты путешествуешь? Головкер помолчал, затем ответил: -- Экспорт-импорт. Тебе это не интересно. Подумываю о небольшой концессии, типа хлопка... Далее он спросил как можно небрежнее: -- Надеюсь, увидимся? И для большей уверенности добавил: -- Я должен кое-что вам передать. Тебе и Оле. Он хотел сказать -- у меня два чемодана подарков. Но передумал. -- Завтра я работаю, -- сказала Лиза, -- вечером Ольга приглашена к Нахимовским. Послезавтра у нее репетиция. Ты надолго приехал? Позвони мне в четверг. -- Лиза, -- проговорил он забытым жалобным тоном, -- еще нет десяти. Мы столько лет не виделись. У меня два чемодана подарков. Могу я приехать? На машине? -- У нас проблемы с этим делом. -- В смысле -- такси? Я же беру машину в рент... Вот он заходит (представлял себе Головкер) к человеку из "Автопроката". Слышит: -- Обслуживаем только иностранцев. Головкер почти смущенно улыбается: -- Да я, знаете ли... Это самое... -- Я же говорю, -- повторяет чиновник, -- только для иностранцев. Вы русский язык понимаете? -- С трудом, -- отвечает Головкер и переходит на английский... Лиза говорит: -- То есть, конечно, приезжай. Хотя, ты знаешь... В общем, я ложусь довольно рано. Кстати, ты где? -- В "Октябрьской". -- Это минут сорок. -- Лиза! -- Хорошо, я жду. Но Олю я будить не собираюсь... Тут начались обычные советские проблемы. "Автопрокат" закрылся. Такси поймать не удавалось. Затормозил какой-то частник, взял у Головкера американскую сигарету и уехал. Приехал он в двенадцатом часу. Вернее, без четверти двенадцать. Позвонил. Ему открыли. Бывшая жена заговорила сбивчиво и почти виновато: -- Заходи... Ты не изменился... Я, откровенно говоря, рано встаю... Да заходи же ты, садись. Поставить кофе?.. Совсем не изменился... Ты носишь шляпу? -- Фирма "Борсалино", -- с отчаянием выговорил Головкер. Затем стащил нелепую, фисташкового цвета шляпу. -- Хочешь кофе? -- Не беспокойся. -- Оля, естественно, спит. Я дико устаю на работе. -- Я скоро уйду, -- ввернул Головкер. -- Я не об этом. Жить становится все труднее. Гласность, перестройка, люди возбуждены, чего-то ждут. Если Горбачева снимут, мы этого не переживем... Ты сказал -- подарки? Спасибо, оставь в прихожей. Чемоданы вернуть? -- Почтой вышлешь, -- неожиданно улыбнулся Головкер. -- Нет, я серьезно. -- Скажи лучше, как ты живешь? Ты замужем? Он задал этот вопрос небрежно, с улыбкой. -- Нет. Времени нет. Хочешь кофе? -- Где ты его достаешь? -- Нигде. -- Почему же ты замуж не вышла? -- Жизнь так распорядилась. Мужиков-то достаточно, и все умирают насчет пообщаться. А замуж -это дело серьезное. Ты не женился? -- Нет. -- Ну, как там в Америке? Головкер с радостью выговорил заранее приготовленную фразу: -- Знаешь, это прекрасно -- уважать страну, в которой живешь. Не любить, а именно уважать. Пауза. -- Может, взглянешь, что я там привез? Хотелось бы убедиться, что размеры подходящие. -- Нам все размеры подходящие, -- сказала Лиза, -- мы ведь безразмерные. Вообще-то спасибо. Другой бы и забыл про эти алименты. -- Это не алименты, -- сказал Головкер, -- это просто так. Тебе и Оле. -- Знаешь, как вас теперь называют? -- Кого? -- Да вас. -- Кого это -- вас? -- Эмигрантов. -- Кто называет? -- В газетах пишут -- "наши зарубежные соотечественники". А также -"лица, в силу многих причин оказавшиеся за рубежом"... И снова пауза. Еще минута, и придется уходить. В отчаянии Головкер произносит: -- Лиза! -- Ну? Головкер несколько секунд молчит, затем вдруг: -- Ну, хочешь потанцуем? -- Что? -- У меня радиоприемник в чемодане. -- Ты ненормальный, Оля спит... Головкер лихорадочно думает -- ну, как еще ухаживают за женщинами? Как? Подарки остались за дверью. В ресторан идти поздно. Танцевать она не соглашается. И тут он вдруг сказал: -- Я пойду. -- Уже?.. А впрочем, скоро час. Надеюсь, ты мне позвонишь? -- Завтра у меня деловое свидание. Подумываю о небольшой концессии... -- Ты все равно звони. И спасибо за чемоданы. Не за чемоданы обиделся Головкер, а за чемоданы с подарками. Но промолчал. -- Так я пойду, -- сказал он. -- Не обижайся. Я буквально падаю с ног. Лиза проводила его. Вышла на лестничную площадку. -- Прощай, -- говорит, -- мой зарубежный соотечественник. Лицо, оказавшееся за рубежом... Головкер выходит на улицу. Сначала ему кажется, что начался дождь. Но это туман. В сгустившейся тьме расплываются желтые пятна фонарей. Из-за угла, качнувшись, выезжает наполненный светом автобус. Неважно, куда он идет. Наверное, в центр. Куда еще могут вести дороги с окраины? Головкер садится в автобус. Опускает монету. Сонный голос водителя произносит: -- Следующая остановка -- Ропшинская, бывшая Зеленина, кольцо... Головкер выходит. Оказывается между пустырем и нескончаемой кирпичной стеной. Вдали, почти на горизонте, темнеют дома с мерцающими желтыми и розовыми окнами. Откуда-то доносится гулкий монотонный стук. Как будто тикают огромные штампованные часы. Пахнет водорослями и больничной уборной. Головкер выкуривает последнюю сигарету. Около часа ловит такси. Интеллигентного вида шофер произносит: "Двойной тариф". Головкер механически переводит его слова на английский: "Дабл такс". Почему? Лучше не спрашивать. Да и зачем теперь Головкеру советские рубли? В дороге шофер заговаривает с ним о кооперации. Хвалит какого-то Нуйкина. Ругает какого-то Забежинского. Головкер упорно молчит. Он думает -- кажется, меня впервые приняли за иностранца. Затем он расплачивается с водителем. Дарит ему стандартную американскую зажигалку. Тот, не поблагодарив, сует ее в карман. Головкер машет рукой: -- Приезжайте в Америку! -- Бензина не хватит, -- раздается в ответ... На освещенном тротуаре перед гостиницей стоят две женщины в коротких юбках. Одна из них вяло приближается к Головкеру: -- Мужчина, вы приезжий? Показать вам город и его окрестности? -- Показать, -- шепчет он каким-то выцветшим голосом. И затем: -- Вот только сигареты кончились. Женщина берет его под руку: -- Купишь в баре. Головкер видит ее руки с длинными перламутровыми ногтями и туфли без задников. Замечает внушительных размеров крест поверх трикотажной майки с надписью "Хиропрактик Альтшуллер". Ловит на себе ее кокетливый и хмурый взгляд. Затем почти неслышно выговаривает: -- Девушка, извиняюсь, вы проститутка? В ответ раздается: -- Пошлости говорить не обязательно. А я-то думала -- культурный интурист с Европы. -- Я из Америки, -- сказал Головкер. -- Тем более... Дай три рубля вот этому, жирному. -- Деньги не проблема... Неожиданно Головкер почувствовал себя увереннее. Тем более что все это слегка напоминало западную жизнь. Через пять минут они сидели в баре. Тускло желтели лампы, скрытые от глаз морскими раковинами из алебастра. Играла музыка, показавшаяся Головкеру старомодной. Между столиками бродили официанты, чем-то напоминавшие хасидов. Головкеру припомнилась хасидская колония в районе Монтиселло. Этакий черно-белый пережиток старины в цветном кинематографе обычной жизни... Они сидели в баре. Пахло карамелью, мокрой обувью и водорослями из близко расположенной уборной. Над стойкой возвышался мужчина офицерского типа. Головкер протянул ему несколько долларов и сказал: -- Джинсы с тоником. Потом добавил со значением: -- Но без лимона. Он выпил и почувствовал себя еще лучше. -- Как вас зовут? -- спросил Головкер. -- Мамаша Люсенькой звала. А так -- Людмила. -- Руслан, -- находчиво представился Головкер. Он заказал еще два джина, купил сигареты. Ему хотелось быть любезным, расточительным. Он шепнул: -- Вы типичная Лайза Минелли. -- Минелли? -- переспросила женщина и довольно сильно толкнула его в бок. -- Размечтался... Людмилу тут, по-видимому, знали. Кому-то она махнула рукой. Кого-то не захотела видеть: "Извиняюсь, я пересяду". Кого-то даже угостила за его, Головкера, счет. Но Головкеру и это понравилось. Он чувствовал себя великолепно. Когда официант задел его подносом, Головкер сказал Людмиле: -- Это уже не хамство. Однако все еще не сервис... Когда его нечаянно облили пивом, Головкер засмеялся: -- Такого со мной не бывало даже в Шанхае... Когда при нем заговорили о политике, Головкер высказался так: -- Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти -- это катастрофа... Когда его расспрашивали про Америку, в ответ звучало: -- Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире... Раза два Головкер обронил: -- Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри... Потом Головкер с кем-то ссорился. Что-то доказывал, спорил. Кому-то отдал галстук, авторучку и часы. Потом Головкера тошнило. Какие-то руки волокли его по лестнице. Он падал и кричал: "Я гражданин Соединенных Штатов!.." Что было дальше, он не помнил. Проснулся в своем номере, один. Людмила исчезла. Разумеется, вместе с деньгами. Головкер заказал билет на самолет. Принял душ. Спустился в поисках кофе. В холле его окликнула Людмила. Она была в той же майке. Подошла к нему оглядываясь и говорит: -- Я деньги спрятала, чтобы не пропали. -- Кип ит, -- сказал Головкер, -- оставьте. -- Ой, -- сказала Людмила, -- правда?!. Главное, чтоб не было войны!.. Успокоился Головкер лишь в самолете компании "Панам". Один из пилотов был черный. Головкер ему страшно обрадовался. Негр, правда, оказался малоразговорчивым и хмурым. Зато бортпроводница попалась общительная, типичная американка... Летом мы с женой купили дачу. Долгосрочный банковский заем нам организовал Головкер. Он держался просто и уверенно. То и дело переходил с английского на русский. И обратно. Моя жена спросила тихо: -- Почему Рон Фини этого не делает? -- Чего? -- Не путает английские слова и русские? Я ответил: -- Потому что Фини в совершенстве знает оба языка... Так мы познакомились с Борей Головкером. Месяц назад с Головкером беседовал корреспондент одного эмигрантского еженедельника. Брал у него интервью. Заинтересовался поездкой в Россию. Стал задавать бизнесмену и общественному деятелю (Головкер успел стать крупным жертвователем Литфонда) разные вопросы. В частности, такой: -- Значит, вернулись? Головкер перестал улыбаться и твердо ответил: -- Я выбрал свободу. |
|
|