Глава тринадцатая ЧИКИ-ЧИКИ, ЧИКАЛОЧКИ, ЕДУ В ГОСТИ Я К АЛЛОЧКЕ…

Администрация располагалась в большом красивом доме, построенном знаменитым итальянским архитектором ещё в начале XIX века. В доме этом при коммунистах был областной комитет партии, обком, и у Марлена Полуэктовича, когда он работал в отделе, курирующем торговлю, на втором этаже имелся там свой большой кабинет.

С тех пор прошло много лет, и теперь у Недрищева уже был не кабинет, а свой особняк с полусотней секретарш, юристов, бухгалтеров, заместителей и охранников. Тем не менее, каждый раз, подъезжая к дому итальянского архитектора, он испытывал приятно-щемящую ностальгию по тем временам, когда ездил сюда не в огромном чёрном «Мерседесе», а на служебной «Волге»…

Мимо пробегали знакомые облупленные фасады серых домов, чуть не каждый второй — памятник архитектуры, охраняемый государством. И мосты, перекинутые через каналы, и львы, застывшие в величественных позах, и Ангел, парящий над городом, — все они помнили, как скромно разъезжал каких-то пару-тройку десятков лет назад юный Недрищев на презентабельнейшей в те годы «Волге». Как тогда говорили: «Выше только , Дайка" летает».

«Просто моложе тогда был, поэтому и ностальгия», — — подумал про себя Марлен, проходя мимо уважительно застывших прапорщиков ФСБ, переодетых по нынешней моде в гражданское.

Половой ждал его.

«До чего же всё-таки мэрский кабинет отдаёт безвкусной казёнщиной», — в который раз поразился Марлен Полуэктович, входя в гостеприимно распахнутую дверь.

И правда, в отличие от старавшегося во всём перенять привычки крупных западных бизнесменов Недрищева кабинет мэра Большого города был образцом полного отсутствия стиля, присущего новым руководителям начала девяностых годов.

Это была смесь кабинета секретаря горкома партии с новомодными атрибутами из коллекции «Кабинет руководителя» в стиле псевдоампир, который позднее стал называться постсоветским. Но тогда это был последний писк чиновничьей моды.

Массивная финская стенка, занимавшая полстены, была украшена никогда не открывавшимися книгами «Основы менеджмента» и «Карнеги: как заводить себе друзей и оказывать влияние на людей», а также набором коньячных рюмок на шесть персон с непременной бутылкой польского «Наполеона».

Около финской стенки, в углу, стоял стальной квадратный сейф, выкрашенный синей казённой краской, той самой, в которую красят стены в камерах предварительного заключения, а на сейфе — чугунный орёл с раскинутыми крыльями. Этого орла только такой сейф и мог выдержать.

В другом углу стояли изящные напольные часы фирмы «Мозер» с чрезвычайно мелодичным боем. В третьем углу возвышался бронзовый Меркурий с жезлом — символ всеобщей продажности в новой демократической России.

По всему периметру кабинета были расставлены стулья для совещания и такие же были придвинуты к длинному полированному столу для переговоров, за которым, наверное, раньше обсуждали планы перевыполнения не одной пятилетки. В центре кабинета, на таджикском ковре ручной работы помещался огромный стол итальянского производства из ДСП, купленный за баснословные деньги. На столе лежал ежедневник в переплёте из натуральной кожи с золочёной надписью «Коммерсанта» и пылилась старая чугунная чернильница в виде Спасской башни.

Таково было убранство кабинета мэра Большого города господина Полового.

Недрищев, в очередной раз подивившись этой безвкусице, двинулся прямо к мэру.

Пожали друг другу руки. Половой широким жестом пригласил присесть за стол заседаний и, подчёркивая равенство со своим визави, занял не председательское кресло в торце стола, а присел напротив своего собеседника.

Оба понимали, что в их беседе будет масса всяких условностей.

И первая состояла в том, что при всей секретности разговора и при полной уверенности обеих сторон, что кабинет прослушивается спецслужбами, они знали, что встречаться в другом месте им нельзя по политическим причинам.

А отсюда и птичий язык, на котором должна была вестись беседа.

Сначала, как водится, поинтересовались здоровьем супружниц и детей. Затем пару слов сказали о погоде и урожае яблок на дачных участках. Посетовали о последнем проигрыше городской футбольной команды.

Тем временем Марлен, словно какой-то порнографический пасьянс, раскладывал перед Половым качественные глянцевые снимки, на которых были изображены известные им обоим персоны.

Половой задержал свой взгляд на паре фотографий, причмокнул и сказал:

— Да, хороший, хороший будет, однако, урожай, но не совсем понятно, как его убирать?

— Убирать? — переспросил Марлен Полуэктович. — А мы полагаем, что надо попросить помощи у Центра…

Оба замолчали.

Марлен Полуэктович вынул блокнот и, быстро начеркав в нём пару фраз, показал Половому…

Тот прочитал и, согласно кивнув головой, продолжал прерванные рассуждения:

— Москва не всегда бывает рада хорошему урожаю, но мы попробуем попросить помощи, попробуем…

Марлен Полуэктович перевернул страницу в блокноте и снова быстро-быстро начал что-то писать. Потом показал написанное Половому. Тот, мельком взглянув, кивнул головой и, поднявшись из-за стола, протянул дорогому гостю руку.

— Постараемся вам помочь, — с важным видом сказал мэр, провожая гостя до огромных дубовых дверей. — Дело это государственное, всё-таки большой урожай вырастили…

— Очень большой! — улыбнувшись своей страшной улыбкой голодного волка, подтвердил Марлен Полуэктович. — Кровью своей заплатили!

И, уже сев в машину, Недрищев подумал про себя: «Все, можно на Сушёном ставить крест. Половой сразу просек, что мы с ним в одной упряжке, и теперь поскачет в Москву с нашим материалом на полковника. И поскачет он прямо к президенту: мол, вы мне по Конституции не даёте местного начальника МВД назначать, а ваши министры присылают за вашей спиной коррупционеров, взяточников и торговцев живым товаром… А? Каково звучит?»

Марлен расхохотался, предвкушая реакцию президента на подобное заявление мэра города на реке.

Видя, что босс доволен, молодой перспективный референт, ждавший в машине шефа, тоже заулыбался, хотя глаза его при этом оставались строгими и беспристрастными.

«Выложит мэр потом президенту наши снимочки, на которых полковник Сушёный в баньке, да на кроватке с Аллочкой Замоскворецкой, известной торговкой живым товаром, что набила все немецкие и польские бордели нашими русскими проститутками. А Сушёный — её любовничек — он этот бизнес крышует! Так что, либо разрешите нам в городе самим себе главного милиционера назначать, либо распорядитесь, чтобы прислали приличного».

Марлен Полуэктович от довольства собой блаженно растянулся на заднем сиденье и, расстегнув длинные, по моде, плащ и пиджак, принялся поглаживать свой живот.

«А президент министра к себе позовёт, и ему наше досье на стол! И конец Сушёному! А это значит, что Полового точно уже на следующий срок переизберут. И мы ещё здесь повоюем!»

Марлен Полуэктович посмеялся вволю и коротко скомандовал водителю:

— Поехали.

«Мерседес» вырулил со стоянки перед зданием мэрии и плавно влился в поток городского транспорта.

Едва доставив Адидаса и Путейкина в приёмный покой первой попавшейся больницы и оставив Биттнера подгонять местный медперсонал, Демьян метнулся назад в город.

Сушёный и Алла… Это они убили его Полину. И он достанет их. Он их теперь обязательно достанет, во что бы то ни стало.

Джип «Рэнглер», подаренный ему Марленом Полуэктовичем, стоял там же, где он его бросил четыре дня назад. Андрюхин ТТ пришлось сбросить по дороге в город, но это ерунда. Ствол можно было взять у братвы, но Демьян не хотел светиться у Эдуарда Аркадьевича, покуда не разберётся с Аллой и Сушёным сам.

Поэтому и ствол решил добыть сам.

Демьян рванул на северо-западную окраину города, в парк «Динамо», где среди прочих спортивных сооружений был тир для стрельбы по тарелочкам, куда часто любили приезжать толстые папики с дорогими охотничьими ружьями.

В этот раз на парковке стояли два «Мерседеса», «Ауди» и два «БМВ». Демьян припарковался рядом. Почти что загород. Даже слышно, как поют птички. Красота! Воздух, тишина, изредка разрываемая негромкими, всегда сдвоенными выстрелами. Хлоп-хлоп. И тишина. Потом снова — хлоп-хлоп! — и опять тишина. Ждать пришлось недолго. Два пузана, лет пятидесяти, с зачехлёнными ружьями вышли из калитки, направившись к своим авто.

Осталось совсем ерунда — тихо, без шума, обезоружить клиентов. Демьян легко выскочил из джипа, и едва стрелки успели опомниться, как он дважды уделал по темечкам обоих охотников специально припасённым куском толстой стальной арматуры, предварительно обёрнутой тканью, чтобы «вырубить», но не убить.

Попетляв по городу, Пятак заехал во двор, расчехлил одно ружьецо… Помповый «Кольт»-шести-зарядка двенадцатого калибра. Реальный ствол! Второе ружьё оказалось ижевской вертикалкой, тоже двенадцатого калибра… Этот так себе. Но ничего — сойдёт.

В пустом гараже у Шнуропета Пятак целый час пилил стволы ижевской вертикалки. Получилось как надо! К «Кольту» пистолетной ручки не было, и пришлось просто отпилить две трети деревянного приклада, чтобы пушку можно было спрятать под длинным плащом. Потом посидел. Подумал о жизни.

«Как все выходит? Ехал в Большой город из Степногорска — мечтал о любви, о красивой жизни. И ч-то? Где она — любовь? Лежит в белорусской земле, на безымянной полянке на обочине шоссе Минск-

Варшава. Не время нюни распускать — ещё не все дела сделаны! — Демьян поднялся, засунув один ствол за пазуху и прижимая к бедру второй. — Где же это агентство фотомоделей Алки Замоскворецкой? Я уничтожу это их гнездо. Они заплатят мне за Полину. Заплатят!»

Мысли неслись наподобие вылетевшей из ствола дроби, разлетающейся веером и разящей все живое на своём пути.

Алла Замоскворецкая заехала в своё агентство навести текущий порядок. Сушёного срочно вызвали в Москву. Это было не к добру, и надо было на всякий случай подчистить архивы. Догадывался Сушёный или нет, но она собирала на него кое-какие материалы, на всякий случай — если вдруг он от неё откажется? Она его любила, и готова была для него на все…

На «всякий пожарный» хранились у неё кое-какие расписки, фотографии, счета. Поэтому с утра пораньше, пока в офисе ещё не было её заместительницы Алиски, что наверняка стучала Сушёному, надо было посмотреть в сейфе и в шкафу — не оставила ли чего лишнего…

Алла достала из офисного бара стакан, бутылку «Хеннеси», плеснула полстакана. Закурила длинную коричневую сигаретку с ментолом. Включила негромко радио: «Мальчик хочет в Тамбов! Чики… чики… чики… та…»

«Ах, ну и сволочь же ты, Сушёный! А если тебя завалят? Куда я тогда пойду? — раздражённо думала она. — Бизнес сразу проглотят другие, а меня… Если только живой оставят…»

Алла выпила, а затем налила ещё полстакана. И, вдруг, Замоскворецкая услышала чью-то тяжёлую поступь на лестнице внизу.

«Кого ещё там чёрт несёт?» — с досадой подумала Алла.

В этот момент открылась дверь…

На пороге стоял он… Парень из гроба… Её французский ангел смерти…

«Мальчик хочет в Тамбов! Чики… чики… чики… та…» — только и пронеслось в её голове.

Замоскворецкая взглянула ему прямо в глаза. Этот мальчик хотел крови…

— Выпей, — спокойно сказала Алла, протягивая Демьяну стакан с «Хеннеси».

Она поднялась с дивана, вплотную приблизившись к Пятаку.

Пятак, сам не зная почему, вдруг отложил в сторону добытую с таким трудом шестизарядку и, повинуясь магическому взгляду её огромных спокойных глаз, взял стакан.

«Хеннеси» прошёл по гортани, как обычная вода, не обжигая, и не неся желанного забвения.

Пятак устало откинулся на спинку дивана, не спуская глаз с виновницы всех его бед. Он достал её. Он мог отомстить за смерть своей любимой. Остался последний шаг, и Демьян понял, что шаг этот он сделать не может.

Потом они долго молча сидели рядом, не касаясь друг друга. Алла курила свои тонкие длинные коричневые сигареты с ментолом, а Демьян просто смотрел в потолок.

— У меня два билета на теплоход до Гамбурга, — прерывая затянувшееся молчание, тихо, словно успокаивая, сказала Замоскворецкая. — Паспорт для тебя найдётся. Оставаться здесь, что для тебя, что для меня — смерть! Едем! Мы не виноваты в том, что с нами сделали сильные мира сего. Я постараюсь заменить тебе то, что у тебя украли. Весь мир… — она не договорила, осторожно пробежала пальчиками по его щеке, и доверчиво опустила свою прекрасную голову ему на грудь.

Они стояли на палубе.

Из серых туч, нависших над волнами, сыпал серый холодный мелкий дождь.

Пятак раньше как-то и не предполагал, что у серого цвета может быть столько разных оттенков! Серый дождь, серые волны, серые чайки, серые облака… Светло-серое и тёмно-серое… А где же голубое?

А голубое где?

А какие глаза были у Полины?

Он забыл.

— Завтра в восемь утра будем в Гамбурге, — сказала Замоскворецкая, прижавшись щекой к его плечу.

Серое небо и серый дождь. Он и не предполагал раньше, что это может быть так красиво. Где-то он это уже видел…

Алла взяла его под руку:

— Пойдём вперёд, на верхнюю палубу. Я хочу посмотреть на наш корабль, разрезающий носом волну, как в «Титанике», помнишь?

Белый теплоход плыл по серой волне, и белая чайка парила рядом в набегающем потоке серого дождя… Волна…

Какие глаза были у Полины? Серые? Или голубые?

«И за борт её бросает в набежавшую волну…» — вспомнилась Дёме разухабистая казачья песня. И словно пелена упала с его мозга, отупленного болью.

Он вспомнил цвет глаз Полины — серый! Как цвет предгрозового неба. И где-то там в глубине маленькая белая искра её души.

Он легко подхватил прижавшуюся к нему Аллу, уверовавшую в свою полную победу над Пятаком, на руки. Аллу, которая закрыла глаза, подставив свои бесстыдные губы для поцелуя. Но Пятак не стал её целовать, а просто на секунду сомкнул веки и расслабил объятие, отпустив Замоскворецкую в свободное падение в свинцовые воды Балтики…

До слуха немногих пассажиров с нижних палуб долетел острый как бритва, неприятно короткий вскрик морской чайки…