"Ведьмин Век" - читать интересную книгу автора (Дяченко Марина, Дяченко Сергей)

(ДЮНКА. ОКТЯБРЬ-ДЕКАБРЬ)

На следующий курс лицеиста Старжа перевели условно, и уже осенью он сдал два недостающих экзамена «в рабочем порядке». Его соседом по комнате был теперь Юлек Митец, благодушный увалень, любимец девчонок, рыцарь с мандолиной; в комнате чуть не каждый день было тесно и шумно, и Клав теснился и шумел, как все. Он все теперь делал как все, потому что слишком запали в душу те слова Дюнкиной сестры: «Имей совесть, Клав… будто ты один любил Докию…»

На кладбище удобно было ездить автостопом. Водители тяжелых са– мосвалов вскоре стали узнавать его и останавливались, даже не ожидая просьбы.

О его ночных поездках знал только Юлек. «Клав, ну ты… сегодня дождь такой, может, ты бы уже завтра съездил, а?.. Ладно, молчу-молчу, ну, я тогда сегодня Линку к себе приведу, ты же не будешь против?»

Линка – маленькая щуплая девчонка по прозвищу Блоха – была весе– лой курвочкой, искренне и ласково любившей всех без разбора. В конце осени Клав стиснул зубы и тоже переспал с ней; трезвый рассудок подс– казывал, что именно это – первый шаг к исполнению клятвы. Он сделался мужчиной и избавил себя от сладостно-мучительных подростковых снов; сны могли считаться изменой Дюнке, а пятиминутная возня с веселой Бло– хой – нет. И сама Линка была лишь средством, приспособлением для уто– ления физической надобности; проведя подобную аналогию, Клав ощутил себя циником до мозга костей. Вероятно, теперь в его жизни будет пол– ным-полно женщин.

Он жил, учился, улыбался, изредка играл в волейбол – размеренно, как автомат. Сухая нормированная оболочка прикрывала от посторонних взглядов его истинную жизнь – ту, где, кроме Дюнки, не было никого.

Он ездил на кладбище по ночам, раз в два-три дня, а бывало, и ча– ще. Садился на низкую скамейку у ограды, ставил рядом автомобильный фонарь с аккумулятором, купленный по случаю в магазине повторной про– дажи – и погружался в полузабытье, в сон наяву, и там, в этом сне, Дюнка была жива. Была рядом.

…Светлый мир, по яркости схожий с галлюцинацией. Запах хвои. Громады гор – будто замершие, покрытые синим мехом зверюги; давняя по– ездка на родину деда, желтый микроавтобус, ползущий среди серого утра, котловина, в которой струями перетекает туман, магазинчик, в котором он купил Дюнке деревянную брошь, ее детский страх перед какими-то зме– ями…

Новое лицо неизвестной ему земли. Срезы гор, слоистые, впитавшие время, будто колоссальная губка. Дюнкин неудержимый восторг, прямо-та– ки неостановимый, с кувырканием на траве, с купанием в ледяном водопа– де; ночная луна, подобная сверкающей бочке. Незнакомые обоим звезды – цветные, потрясающе близкие, заставляющие думать о вечном…

Думать о вечном. Однажды они взобрались на самую вершину и, пот– рясенные, долго стояли, не разжимая рук.

Этот мир был самодостаточен. Этот мир лежал в своих сколах и складках, в густой зеленой шерсти, в скользящих лентах мелких рек, в неподвижном запахе хвои и времени; они стояли молча, благодарные, как дети, которых впервые пустили в бальный зал…

И тогда, переполненный горячим и светлым, которому не было назва– ния, он впервые коснулся губами ее губ. Потому что не умел сказать иначе.

И горы молчаливо подтвердили его правоту.

Признали прикосновение сухих губ – частью великого мира. Такой же, как дятлы и реки, белые спины овец, белые брюшка облаков, серебря– ные монетки озер на зеленых полях и вросшие в землю, потемневшие от времени срубы.

Горы признали его правоту, и Дюнка признала тоже; так они и оста– лись в его памяти – величественный мир, отражающийся в ее удивленных глазах, счастливое осознание некой невыразимой тайны и вкус ее неуме– лых губ…

Он сидел на низкой скамейке у кладбищенской ограды, сидел, не от– нимая ладоней от лица.

Иногда видения не приходили, тогда он утыкался в земляной холмик и плакал от отчаяния – навзрыд, но без слез.

Старый лум встретился ему только однажды. Неслышно вышел из тем– ноты, заступил дорогу к могиле:

– Мальчик, ты по неведению творишь зло. НЕ БЕСПОКОЙ. Не мучь ее и себя, вспоминай о ней светло, но не нарушай ЭТОТ покой своими бесплод– ными призывами!..

– Вы не сумеете меня утешить, – сказал Клав тихо. – Отойдите.

Старый лум сжал губы:

– Ты наделен определенными… возможностями. Не знаю, кем ты ста– нешь, но… Твое желание имеет слишком большой вес. Не желай неразум– ного.

С этими словами он и ушел.

С наступлением зимы Юлек Митец, до сих пор покорно терпевший, по– ка Клав «переболеет» и справится наконец с горем, не выдержал наконец и решил взбунтоваться:

– Да ты ненормальный! Тебя заклинило прям, ну зашкалило, прям как градусник в кипятке! Я вот «скорую» к тебе вызову, пусть транквилиза– тор вколют! Ты что, не можешь днем сходить, в воскресенье, как все лю– ди?!

Клав открыл рот и послал приятеля в место, откуда не возвращают– ся. Юлек смертельно обиделся и замолчал надолго.

А через неделю Клав простудился-таки и заболел, не сильно, как раз на недельку в изоляторе; из царства медицины невозможно было неза– метно уйти, и угрюмый санитар Крыл едва не набил строптивому больному морду. Лишенный главного содержания своей жизни, Клав с головой залез под одеяло и в привычном бреду потянулся к Дюнке – с невиданной, исс– тупленной силой. «Не покидай меня…»

В день его выздоровления в лицее давали традиционный зимний бал; для Клава это был удобный случай бесшумно исчезнуть. Сославшись на слабость и головную боль – а после болезни он был-таки слаб – Клав от– казался составить компанию Юлеку и его мандолине; случилось так, что под вечер разыгралась метель, да такая, что даже фанатичному Клаву хватило ума отказаться от посещения кладбища.

Лицеисты веселились; Клав сидел в пустой комнате, у залепленного снегом окна, и на столе перед ним стоял замысловатый светильник в виде толстой витой свечи. Отражение лампы в черном оконном стекле казалось настоящей, живой свечкой; над свечой сидел хмурый мальчик, считающий себя взрослым – его отражение было таким же суровым и таким же угрю– мым. Колотился в окно злой, раздраженный снег.

…Ощущение не пришло внезапно. Он поймал себя на том, что уже несколько минут напряженно прислушивается, не то к отдаленным звукам веселья, не то к вою ветра, не то к себе самому. Тоненький червячок тревоги сперва чуть шевельнулся в груди, потом болезненно дернулся, как на крючке, обдавая кожу морозом куда более жестким, чем тот, что царил за окном. Клаву показалось, что стеклянный огонек свечки колых– нулся, будто пламя под порывом сквозняка.

Он провел руками по лицу. Посидел несколько секунд, прячась от мира за ненадежной решеткой из сцепленных пальцев. Потом выдвинул ящик стола, наощупь выловил пузырек с бледными таблетками и сглотнул сразу две, не запивая водой.

Успокоение наступило через несколько минут. Насильственное успо– коение – будто на его колотящееся сердце накинули смирительную рубаш– ку. Он сонно замигал глазами, потом зевнул, глядя в темное стекло, опустил голову на руки…

Новый толчок беспокойства пробился сквозь сонное оцепенение, как нож сквозь вату. Несколько секунд Клав боролся, потом встал и включил плафон под потолком. Комнату залило светом до последнего уголка – на душе у Клава было темно и страшно. Будто бы, прикованный цепью к же– лезным перилам неведомой лестницы, он слушал мягкие, медленно прибли– жающиеся шаги по ступенькам. Медленно, но размерено и неуклонно. Кто идет? Что идет?!

Он понимал, как глупо будет выглядеть, ввалившись посреди вечера на бал – бледный и перепуганный, в линялом спортивном костюме. Он по– нимал это и кусал губы – но не гордость и не стыд задержали его, ког– да он готов был переступить порог.

А что это было за чувство – он так и не смог понять.

Колотился в стекло сухой снег. Ровно горела электрическая свеча, и плафон под потолком горел честно и ярко, и в окне, как в черном зер– кале, отражалась уютная комната двух прилежных лицеистов. А с той сто– роны стекла белело лицо, наполовину освещенное уличным фонарем, будто луна в ущербе.

Клав прижал руку ко вздрагивающим ребрам. Проклятые пьяные шутни– ки, как они взобрались на балкон…

Мысли были не те и не о том. Мысли были защитные, инстинктивные, так птица, обороняющая гнездо, прикидывается подранком… Клав сделал шаг к окну. Потом еще. Потом…

Ее лицо было грустным. Очень печальным, длинным и тонким, как огонек свечи, со скорбно поджатыми губами, с тенями вокруг неестест– венно огромных глаз. Один взгляд. Длинное мгновение.

Ветер!..

Свирепый ветер, кидающий в стекло снег, и стекло-то, оказывается, заледенело снаружи, покрылось узором, в него никак не заглянуть – зато уличный фонарь подсвечивает его сбоку, и сумасшедшему мальчишке в игре теней мерещится невесть что.