"«Страницы истории российской журналистики: от Николая Полевого до наших дней»" - читать интересную книгу автора (ИГУ, Библиотека им. Полевых, Иркутск)
Шишпаренок Е.В.,
аспирант кафедры русской и зарубежной литературы,
преподаватель кафедры телевидения, радиовещания и истории журналистики ИГУ, член Союза журналистов РФ
СИБИРСКИЙ МИФ В КОЛЛЕКТИВНОМ ПРЕДСТАВЛЕНИИ ЖИТЕЛЕЙ ЕВРОПЕЙСКОЙ РОССИИ XVIII - XIX вв. КАК РЕЗУЛЬТАТ ОСВОЕНИЯ МИРА В КАТЕГОРИЯХ ПОСТМИФИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ
Миф – это крик человеческой души,
верящей в чудо и жаждущей чуда.
А.Ф. Косарев
Противоречивое смысловое поле, сформировавшееся за определенный исторический период вокруг Сибири, включающее в себя представления о ее сущности, своеобразии и месте в судьбе России, неизбежно принимает форму мифа. С нашей точки зрения, никакой другой термин не будет здесь более точным – не слух, не легенда, не образ, не идеологема, а именно миф о Сибири, который возникает и живет в массовом сознании Европейской части России в период присоединения и освоения Сибири как региона. Мысль Л.Г. Чащиной об Алтае можно смело отнести ко всей Сибири – это «понятие, сосредоточившее в себе множественные парадигмы смыслов, среди которых мифологическая – одна из важнейших». В своей монографии «Самодержавие и Сибирь» А.В. Ремнев отмечает влияние на сибирскую политику самодержавия «общественных настроений, стереотипов, разного рода слухов и мифов о Сибири», поскольку «положение Сибири в составе России оставалось не совсем ясным». «Не то – это одно целое с огромной тоже, но все-таки далеко меньшей, чем она Европейской Россией, - описывает свои впечатления ссыльный А.А. Ауэрбах, - не то это как будто совершенно отдельное государство в государстве, относящееся как будто колония в метрополии: так велика и существенна во всем разница Сибири с Европейской Россией». Автор приводит также мнение одного из участников заседания Русского географического общества при обсуждении вопроса о Сибирской железной дороге: «за Екатеринбургом начинается какой-то мрак». «Многим Сибирь все еще представлялась страной дикой, населенной преступниками и прочими отбросами из России, кишащей разбойниками, с которыми малочисленная полиция ничего поделать не может». Если на высшем правительственном уровне в XIX веке царила такая неопределенность в отношении Сибири и только осознавалась необходимость особого статуса региона, неудивительно, что коллективное представление о ней, не будучи направляемо политикой государства, должно было самоорганизоваться. Здесь проявляются две функции мифологического мышления. Во-первых, оно организует противоречивые факты и впечатления о Сибири в гармоническую картину. На помощь приходит именно миф, поскольку «миф вообще исключает неразрешимые проблемы и стремится объяснить трудноразрешимое через более разрешимое и понятное. Главная цель мифа – поддержание гармонии личного, общественного, природного, поддержка и контроль социального и космического порядка». Во-вторых, поскольку «пружинами мифологического мышления являются аффекты страха и надежды, желания и страсти, любви и ненависти» (В. Вундт) оно дает выход и развитие утопической идеи русского народа. «Утопизм, - как пишет К.В. Чистов, - есть неизбежный элемент человеческого мышления вообще, одна из типичных форм критического осмысления действительности, выражения неудовлетворенности ею, желания преодолеть ее вопиющие недостатки, сопоставить действительное и желаемое» . Чтобы доказать существование сибирского мифа (вернее, что коллективное представление о Сибири в XIX веке было именно мифом), необходимо кратко определить концепцию мифа, которой мы придерживаемся, а так же исторический контекст и условия его возникновения.
Еще Шеллинг отметил, что «человек в мифологическом процессе общается не с вещами – он сам движим в нем теми силами, которые поднимаются из глубины сознания». Аналитическая психология, во главе с К.Г. Юнгом, установила законы объективной зависимости социального поведения человека от процессов, идущих в его подсознании. Мифологический модус сознания, который проявляет себя в воображении и фантазии, неизбежно влияет на формирование картины мира в любой исторический момент развития.
Е.М. Мелетинский рассматривает миф как один из важнейших способов «концепирования окружающей действительности», имманентный сознанию. «Мифический способ концепирования связан с определенным типом мышления, которое специфично для первобытного мышления в целом и для некоторых уровней сознания, в особенности массового, во все времена… Некоторые черты мифологического мышления (в особенности, конкретно-чувственное и персональное выражение абстракции, символизм, идеализация «раннего» времени как «золотого века» и настойчивое предположение смысла и целесообразной направленности всего происходящего) сохраняются в массовом сознании, политических идеологических системах, в художественной поэтической фантазии».
Идея существования постмифологических форм сознания развивается в работах целого ряда исследователей. «Мифологическое мышление, - находим у М. Элиаде, - может оставить позади свои прежние формы, может адаптироваться к новым культурным модам. Но оно не может исчезнуть окончательно».
С восточными окраинами России были связаны и страх, и надежда русского крестьянина, начиная с XVII века, когда крепостное право, сложившееся в своих классических формах, «превращается в рабство, сковавшее все группы и слои податного населения. Ощущение кризиса в началу XVII века уже начинает формироваться в народном сознании, и в дальнейшем, то нарастая, то ослабевая, сказывается в разнообразных формах – формировании целого ряда сект, бегстве в слабонаселенные районы страны, бродяжничестве, разбойничестве <…> в вооруженных столкновениях. В этом ряду следует воспринимать и народные социально-утопические легенды – одну из ярких форм антифеодального протеста». Мы предполагаем, что сибирский миф как социально-утопическое представление зарождается именно в крестьянском массовом сознании и принимает именно форму мифа, поскольку «функция мифологического творчества не может проявиться иначе, нежели через последовательное порождение все новых образов – как объективных выражений внутреннего и внешнего универсума, каким он предстает перед взором мифа».
Мифологическое сознание как способ освоения мира рассматривает в своей книге В.М. Пивоев, начиная с того, что само слово «миф» отсылает к «расплывчатому полю смыслов, насыщенному интуитивным, иррациональным и мистическим содержанием». Его понимание мифа близко символической теории, согласно которой главными свойствами мифологического мышления являются одушевление (олицетворение) и образное представление (метафора), которые, в отличие от науки, суть бессознательные, протекающие вне законов логического мышления. «Мифологическое сознание имеет характер инстинктивного, некритического отношения к достоверности отражения мира в сознании человека». Миф о Сибири, который начинается как представление о земле богатой, плодородной, где нет крепостной зависимости – это не обман, а «групповая (общинная) эмоционально-ценностная картина мира, в ее основе лежит идея общего блага (а не корысть и эгоизм индивида)» . Мифологическое сознание возникает в древности и становится универсальным способом освоения мира. Возникновению мифотворческой ситуации способствуют, согласно В.М. Пивоеву, такие условия как «потребность в иллюзиях, высокий уровень общественной доверчивости, недостаток общей культуры и достоверной информации, эмоциональное напряжение, коллективность переживания и взаимозаражение». Суть мифа – «процесс обобщения и осмысления в образно-символической и эмоционально-ценностной форме важнейших способов и средств удовлетворения человеческих потребностей, главная из которых – самоопределение и самоутверждение, утверждение надежды на положительные социальные перспективы», а ведущая задача мифологии – «создание обнадеживающей картины мира, утверждение положительных перспектив социального бытия». На первом этапе формирования (который относится к коллективному народному представлению) сибирский миф можно, вслед за В.М. Пивоевым, определить как «относительно устойчивый стереотип массового обыденного сознания, обусловленный недостаточным уровнем информированности и достаточно высокой степенью доверчивости». Второй этап развития сибирского мифа включит в себя уже не только социально-употическую, но и культурную парадигму смыслов, которая будет формироваться на основе публицистического и литературно-художественного воспроизведения Сибири.
Предельные мифологемы сибирского мифа были представлены в народном коллективном сознании XIX века мифологемой ада и рая. О последней мы уже говорили – это социально-утопическая парадигма смысла, связанная с представлением о свободной и богатой земле. Это представление схоже по типу с социально-утопическими легендами о «далекой земле», которые стали предметом исследования в монографии К.В. Чистова «Русская народная утопия». Можно сказать, что, подобно Беловодской легенде, в восприятии Сибири как «рая» речь идет «не об общехристианском представлении о рае, а об удаленной от Руси области, сохранившей древнее благочестие и недоступной Антихристу, во власть которого начала попадать Россия со времен Никона и Алексея Михайловича, чьи реформы порвали со старой православной традицией, культивировавшей древние дониконовские порядки». Такие слухи и легенды, ставшие основой формирования сибирского мифа, по своей сути были «эмоциональными комплексами, исполненными наивного, но очень устойчивого социального оптимизма», здесь вымысел «появляется в связи со стремлением объяснить непонятные факты действительности желаемым, то есть он бессознателен, ненарочит, имеет объяснительный или иллюзорный характер и коллективную природу». Постоянной почвой для возникновения этих легенд и слухов было то, что классовые противоречия на Руси в эпоху феодализма развивались в условиях наличия большого запаса пустующих земель, то есть сохранялась возможность массовой миграции. «Народные движения, расшатывавшие основы феодальной системы, то вспыхивали, то затухали, то порождали надежды, то повергали в отчаяние. История попыток правительства разрешить назревшие противоречия растянулась на два с лишним столетия – от Уложения 1649 года через екатерининскую «Комиссию для сочинения Нового Уложения», до реформ 60 – 70-х гг. XIX века. Подобно этому и крестьянские социально-утопические легенды создавались в XVII - XIX вв. почти непрерывно и имели между собой много общего». Бытование легенд поддерживалось их социальной активностью. Уверовав в возможность жить свободно и работать на своей земле, многие крестьяне бросали свои распаханные пашни, постройки, распродавали имущество и попадали в стихийный поток переселенческого движения в поисках обетованной земли. Многие оказывались во власти аферистов, теряли все свои деньги, оставались в Сибири с пустыми руками среди нераспаханной земли. Тогда поднималась новая волна слухов о разочаровании и неоправданности тягот переселения, Сибирь представала краем суровым и темным.
Восприятие Сибири как «ада» фактически связано со ссылкой и каторгой, но корнями уходит в мифологическое представление о «чужом» мире, который «находится за пределами освоенной территории и изначально осмысливался и отождествлялся с миром смерти». Само отношение к земле, которая и порождает, и убивает, всегда было мифологическим. Чем-то близкое, но чем-то и чужое, враждебное пространство во все времена было важнейшим объектом освоения. Поэтому в аксиологических координатах пространства со временем установилось деление на четыре стороны света: юг и восток (откуда восходит солнце) обычно оценивались в положительном смысле, а север и запад – в отрицательном. В.М. Пивоев приводит в подтверждение этой мысли слова Л.Р. Зенкова: «…правое полупространство ассоциируется с правильностью, истиной, добром, ясностью, посюсторонним светлым миром, рациональным началом. Левое полупространство наделяется противоположными свойствами, являясь областью неправильности, ложности, местом нахождения потустороннего темного мимра, иррациональных сил, местом пребывания демоном и стихий, не поддающихся обычному рациональному управлению <…> Соответствующие знаковые ассоциации зафиксированы в языковых формах многих народов мира (ср. «правое дело», но «левые доходы»)».
Сибирь – страна северная, далекая и непонятная. А ссылка в Сибирь была одним из самых суровых наказаний. Сибири боялись, и на нее смотрели с надеждой. Такие противоречия сопровождают всю историю вхождения «Сибирского царства» в состав Российской империи. Считалось, что жизнь в Сибири глушит лучшие силы в человеке, а коренные жители кроме как о куске хлеба больше ни о чем и не думают. А.В. Ремнев приводит наблюдения управляющего комитетом Сибирской железной дороги А.Н. Куломзина за жизнью сибиряка, который «забыл свою историю, забыл родину и, живя несколько веков замкнутою зауральскою жизнью, перестал себя считать «российским человеком» <…> Нередко эта критика сибиряков доходила до абсурда и со страниц правой печати вставал образ безнравственного хищника, бескультурного и бездуховного потомка ссыльных, у которого лишь одна страсть – нажива». В то же время дается целый ряд примеров идеализации сибиряка. «М.С. Каханова в 1858 году поразило отличие сибирского крестьянина от европейского: «сибирский крестьянин умнее, прямодушнее, гостеприимнее русского, в нем нет ни той раболепной услужливости, ни той равнодушной грубости, которые так обыкновенны в русском крестьянине <…> с отменной крепостного права различия между великорусским и сибирским крестьянином не исчезло <…> Управляющий Морским министерством И.А. Шестаков, проехавший в 1886 году через Сибирь, записал в дневнике: «Россия, пожалуй, возродится Сибирью. У нас остаются дураки, а сюда идет сметка, способность». Известный знаток Азии М.И. Венюков обращал внимание на то, что распространение слухов о Сибири, преувеличивающих ее богатства и запас плодородной земли, повредят нормальному заселению и освоению края. Людям Европейской России важнее было слышать не сказки про «новое эльдорадо», а истинные сведения о северо-востоке страны. Распространению этих сведений, - писал он, - «я готов дать тоже значение, как и устройству путей сообщения или непосредственному материальному воспомоществованию». Профессор М.И. Венюков подчеркивал важность «научного завоевания Сибири». Но распространять «истинные сведения» во второй половине XIX века было сложно. Подчас путешественники в своих публицистических материалах видят в Сибири потенциал нравственного развития и прогресса России как страны в целом, во многом благодаря самодостаточному развитию, удаленности Сибири от «вмешательства столичного люда». В описании коренных сибиряков А. Краснов делает акцент на их нравственном превосходстве перед «русскими» переселенцами:
«Коренной сибиряк и пришелец из России здесь не только резко отличаются друг от друга, но даже находятся в известном антагонизме между собою. «Российский», менее избалованный судьбою, более приниженный историей, не имеет того чувства собственного достоинства, ни той опрятности, как сибиряк… Работая более, менее пьянствуя, скорее разживаясь, он все-таки остается в глазах последнего грязною, неприхотливою Россиею».
Такой взгляд противоречил правительственной точке зрения. На рубеже веков оставались неясными роль и место Сибири в составе Российской империи. «Не существовало не только программы освоения огромного и богатого природными ресурсами края, но и определенного правительственного воззрения на Сибирь. В известном смысле в правящих кругах продолжал господствовать старый подход: в Европейской России видели нашу нравственную силу, а в Сибири наш сундук с деньгами». Такая неопределенность отношения к Сибири лежала в основе формирования в народном сознании мифа о ней.
Зародившись в условиях социально-утопических народных представлений, сибирский миф все больше наполнялся содержанием благодаря специфической связи языка с мифом. О природе этой связи говорит, со ссылкой на М. Мюллера, Э. Кассирер. Многозначность слова есть залог формирования мифологических понятий. Это формирование начинается со скрытого сравнения, метафоры, которая, «коренясь в сущности и функции самого языка, в то же время задает и представлению направление, ведущее к мифологическим структурам». По словам М. Мюллера, «мифология неизбежна; она является неотъемлемой необходимостью языка, если мы видим в языке внешнюю форму мысли; она является темной тенью, отбрасываемой языком на мысль и никогда не исчезающей, раз язык и мысль не совпадают полностью – и это совершенно невозможно. Мифология в высшем смысле слова – это власть, которой язык располагает над мыслью, причем в каждой возможной сфере его деятельности». Подобное соотношение слова и мифа находим у В.Н. Топорова. Исследователь позиционирует мифологическое (наряду с архетипическим и символическим) как один из универсальных модусов бытия в знаке. Через «живое слово» осуществляется связь человека со сферой бытийственного благодаря процессу мифологизации, то есть «созданию наиболее семантически богатых, энергетичных и имеющих силу примера образов действительности». Преодолевая рамки социальной утопии представление о Сибири (бытуя уже не только в массовом сознании, но и в сфере публицистики и художественной литературы) переходит в класс «сверхнасыщенных реальностей, которые немыслимы без стоящего за ними целого и, следовательно, неотделимы от мифа и всей сферы символического. На иной глубине реальности такого рода выступают как поле, где разыгрывается основная тема жизни и смерти и формируются идеи преодоления смерти, пути к обновлению и вечной жизни <…> от ответа на эти вопросы, от предлагаемых решений зависит не только то, каковою представляется истина, но и самоопределение человека по отношению к истине и, значит, его бытийственный вектор». Вслед за В.Н. Топоровым, рассматривающим Петербургский текст и Петербургский миф, мы можем отнести Сибирь к числу тех «сверхнасыщенных реальностей», которые «характерезуются особой антитетической напряженностью и взрывчатостью, некой максималистской установкой как на разгадку самых важных вопросов русской истории, культуры, национального самосознания, так и на захват, вовлечение в свой круг тех, кто ищет ответы на эти вопросы».
В творчестве писателей, публицистов, путешественников и государственных деятелей, оставивших свои письма и воспоминания, осуществляется одно из важнейших условий формирования сибирского мифа, «осознание» или «прочувствование - переживание» в сибирской реальности глубокой, сакральной по своей природе структуры, которая «определяет сверхэмпирические высшие смыслы, то пресуществление частного, разного, многого в общее и цельно-единое», которое составляет суть сибирского мифа. Как монолитность петербургского текста, так и цельность сибирского мифа характеризуются «максимальной смысловой установкой (идеей) – путь к нравственному спасению, к духовному возрождению в условиях, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром <…> этот высший смысл – стрела, устремленная в новое пространство всевозрастающего смысла, который говорит о жизни и о спасении». Это и делает сибирский миф «самодостаточным и внутренне суверенным».
Поэтому заслуживает внимания изучение творчества писателей и публицистов, в жизни которых было вольное или невольное путешествие в Сибирь, в контексте сибирского мифа. Ф.М. Достоевский, Г. Успенский, В.Короленко, И. Гончаров, А. Чехов и другие так или иначе задавались вопросом, как писал В.Г. Распутин, «что же такое Сибирь и почему неодолимой и тревожной тягой влечет сюда человека? Тягой зачастую смутной, неразличимой до конца, но нескончаемой до тех пор, пока, то ли выполняя давний забытый обет, то ли заполняя в себе ноющую пустоту, требующую «чего-то такого», не отправится человек за Урал и не окунется с головой в Сибирь – словно в открывшуюся, ставшую явью мечту» .
Литература
1. Кассирер, Э. Философия символических форм. В 3-х т. [Текст] / Э. Кассирер. – Т. 2: Мифологическое мышление. – М.; СПб.: «Университетская книга», 2002. – 280 с.
2. Косарев, А.Ф. Философия мифа. Мифология и ее эвристическая значимость [Текст] / А.Ф. Косарев // Уч. пос. для вузов. – М.: ПЕР СЭ; СПб.: Университетская книга, 2000. – 309 с.
3. Мелетинский, Е.М. Миф и двадцатый век [Текст] / Е.М. Мелетинский // Избранные статьи. Воспоминания / отв. ред. Е.С. Новик. – М.: Росс. гос. гуманит. ун-т, 1998. – 576 с.
4. Найдыш, В.М. Философия мифологии. От античности до эпохи романтизма [Текст] / В.М. Найдыш. – М.: Гардики, 2002. – 554 с.
5. Пивоев, В.М. Мифологическое сознание как способ освоения мира [Текст] / В.М. Пивоев. – Петрозаводск: Карелия, 1991. – 111 с.
6. Полосин, В.С. Миф. Религия. Государство [Текст] / В.С. Полосин. – М.: Ладомир, 1999. – 440 с.
7. Распутин В.Г. Что в слове? Что за словом? [Текст] / В.Г. Распутин: Очерки, интервью, рецензии. – Иркутск: Вост.-Сиб. книжн. изд-во, 1987. – 336 с.
8. Ремнев, А.В. Самодержавие и Сибирь. Административная политика второй половины XIX - начала XX вв. [Текст] / А.В. Ремнев / Монография. – Омский ун-т, 1997. – 253 с.
9. Топоров, В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического: Избранное [Текст] / В.Н. Топоров. – М.: Изд. группа «Прогресс» - «Культура», 1995. – 624 с.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |