"Грач-птица весенняя" - читать интересную книгу автора (Мстиславский Сергей Дмитриевич)

В замке прогремел, отпирая камеру, ключ.
Бауман сбросил ноги с койки.
— Что это?
Бобровский потянулся сладко:
— Надзиратель Чекунов. Он каждое утро именно так нас будит. Расчет правильный: хотя и знаешь, что это всего только Чекунов, а все-таки просыпаешься сразу. — Он зевнул и потянул с табурета брюки. — Вставать, между прочим, надо без задержки: единственное в чем инструкция здесь соблюдается строжайше, это в отношении сроков кормежки. Проспишь-без кипятку останешься.
Утренняя поверка, умывание, кипяток… Бауман вошел в курс лукьяновской жизни. К полудню он сидел уже в искровской «клетке», за книжкой «Что делать?», затрепанной до дыр в итоге долгого хождения по рукам. Бауман в мытарствах своих по этапам и глухим тюрьмам до сих пор никак не мог ее достать. А в ней полный разгром ревизионистов, план построения боевой партии, план организации, о которой мечтают подлинные революционеры.
Читать надо было спешно, потому что на следующий день назначен был диспут — во второй, искровской, клетке. И Литвинов предупредил: споры будут горячие, потому что ленинцев здесь мало, больше сидят рабочедельцы, экономисты словом, люди, считающие, что рабочего в политику вовлекать не надо, что за него революцию отлично сделает сама буржуазия.
— Спорите, стало быть?
Литвинов кивнул, показал пальцем на эпиграф на самой обложке «Что делать?:
«Партийная борьба придает партии силу и жизненность, величайшим доказательством слабости партии является ее расплывчатость и притупление резко обозначенных границ, партия укрепляется тем, что очищает себя»… (Из письма Лассаля к Марксу от 24 июня 1852 г.)».
— «Очищает себя…» — медленно повторил Бауман. — Это очень-очень верно. Мы ничего не сможем сделать как партия, если в наших рядах останутся люди, которые будут в решительную минуту хватать за руки или — еще хуже подставлять ножку. Ленин правильно делает, что резко ставит вопрос о размежевании. Сначала надо создать крепкую, единою мыслью, единою волей связанную партию: только тогда может победить революция. Иначе получится, что столько уже раз в истории было…
Бобровский улыбнулся и поднял руку:
— Давайте, товарищи, однако, не мешать Грачу читать: на диспуте мы его выдвинем докладчиком… Гурский, давай в шахматы. А Грач пусть готовит тезисы.
Тезисы для доклада, однако, составлять не пришлось. Они оказались готовыми в ленинской брошюре: его, ленинскими формулировками, ленинскими словами будет говорить завтра Бауман.
Глава XXXII СВИДАНИЕ
Бауман не удивился, когда за ним прислали звать в контору, на свидание. Он знал, что Гурский сообщил на волю в тот же день, как Бауман появился в Лукьяновке, чтобы ему подыскали «невесту».
Гурский встретил его на полдороге, когда возвращался из конторы (как политический староста он имел право свободного передвижения по всей тюрьме). Бауман остановился по его знаку. Гурский сказал усмехаясь:
— Ты не забудь, что у тебя сын шести лет. Зовут Лешей.
— А мать его как зовут?
Гурский широко раскрыл глаза:
— Вот ведь! Из головы вон… Маша… Варя… Нет! Ну, неважно в конце концов. Кроме нее нег никого на свидании. Не спутаетесь. — Он засмеялся. — Если, конечно, раньше тебя никого не спустят в приемную. Я ей разъяснил, положим, на всякий случай, чтоб не обозналась, что ты горбатенький, волосы рыжие, поскольку они вообще сохранились, так как, в общем и целом, у тебя во всю голову плешь. Из особых примет великодушно только одну отметил-бельмо на левом глазу… Ну, беги! И добейся обязательно, чтоб мальчика к тебе допустили, за решетку. И обними его хорошенько… Понял?
Решеток в приемной было даже не одна, а две; они перехватывали комнату от стены до стены, на расстоянии в аршин друг от друга. В образованном ими коридоре сидел благодушно на стуле, положив на колени шашку, седоусый и важный Мокеич, старейший из надзирателей тюремного замка.
«Невеста»-то есть «жена», поскольку есть сын- дожидалась уже. Она была высокого роста, красива. Из-под широких полей белой соломенной шляпы с красными шелковистыми веселыми маками глянули на Баумана спрашивающие, настороженные, взволнованные черные глаза. За руку она держала мальчика в белом костюмчике с матросским, синим, тесьмою расшитым воротником и — зачем-то — в передничке. Грач улыбнулся ей глазами очень ласково, очень тепло, как свой, и она сейчас же заулыбалась тоже, подняв свободную руку к заалевшей сразу щеке, и заговорила быстро и несвязно. Смысла нельзя было понять совершенно. Но ведь так, в сущности, и должна говорить жена, увидев после долгой-долгой разлуки любимого мужа в тюрьме, за двойной решеткой.
Это было естественно и хорошо, но неестественно и нехорошо было то, что мальчик не обратил никакого внимания на появление Баумана. Он на секунду только остановил на нем глазенки и снова уставился на старого надзирателя усатого, с саблей и револьвером на шнуре, с блестящими пуговицами по всей груди.
Такое невнимание к отцу могло показаться подозрительным. Правда, из всех надзирателей старый Мокеич был, пожалуй, самым покладистым. И сейчас он вполглаза только присматривал за свиданием: полтора глаза дремали.
«Да и Леша, может быть, ее сын от первого брака, а не мой… Идиотство не спросил Гурского: невеста или невенчанная жена? Нет, впрочем, он определенно говорил: «невеста».
Бауман все-таки крикнул:
— Леша! Ты что это — совсем меня забыл, милый?
— Сколько времени! — отозвалась мать и заслонила мальчика от надзирателя, чтоб он не видел выражения его лица. Голос у нее был грудной, низкий, приятный. Бауман был вообще очень доволен «невестой».
Они говорили спокойно. Мокеич слушал, как полагалось по инструкции. Но быстро уверился: Бауман — опытный, твердо знает, что говорить на свиданиях можно только о семейном, о домашнем, иначе свидание прекращается незамедлительно (так и написано в инструкции: «незамедлительно») и впредь видеться уже не разрешают, хотя бы и через две решетки.
Бауман говорил только о дозволенном. О Леше, мальчике: как ведет себя, не огорчает ли маму? О киске-мурлыке, о гимнастике — занимается ли по-прежнему? и в каком сейчас у нее состоянии руки?..
— Пуд подымешь?..
Сказал и улыбнулся. Мокеич даже засмеялся дробным смехом: женщина субтильная, и вдруг — пуд!
Потом заговорил о цветах, и говорили довольно долго: о том, чтоб прислать цветы, когда Бауман будет справлять день рождения.
Через три дня…
И еще — о лекарстве. Почему до сих пор нет?
Она забеспокоилась:
— Как нет?! Сама заносила в контору. Очевидно, не передали еще. Да, чуть не забыла: дядя Иегова заболел… Нет, нет — не заразно.
На «Иегову» поднял голову, насторожившись, Мокеич. Что-то имя знакомое. Будто уже поминали его на свиданиях политические…
Он стал вспоминать, но тут они засмеялись враз, очень громко.
— Разрешит! Наверно. Он добрый.
Оба смотрели на него. Мокеич нахмурился и встал. Непорядок, когда смотрят на человека и смеются. Особенно в тюрьме. И вообще пира свидание кончать.
Он открыл уже рот, чтобы заявить, что свидание кончилось, но «невеста» не дала сказать.
— Он хочет Лешу поцеловать. Ведь можно, правда? Вы позволите, вы добрый!
— Не полагается! — выкрикнул Мокеич, искренне испугавшись, потому что никакого общения с человеком с воли, тем более необысканным, он допустить не мог. И хотя в инструкции о детях ничего не было… все-таки и ребенок если и не совсем, но вроде как бы человек. — Никак!
Но она, не слушая, быстро подняла мальчика: перегородка была низкая, немногим выше человеческого роста.
Секунда — и мальчик повис на вытянутых руках женщины над коридорчиком.
— Держите! — крикнула она весело и угрожающе. — Я сейчас уроню.
— Ах ты, господи!..
Старик перехватил ребенка: она в самом деле выпустила его. Но мальчик рванулся отчаянно, как только пальцы надзирателя коснулись его.