"Грач-птица весенняя" - читать интересную книгу автора (Мстиславский Сергей Дмитриевич)

— Грач! Сумасшедший! Стирай! Живо!..
Бауман секунду еще полюбовался своей работой, наклонив набок, совсем по-грачьи, голову. Затем стер рукавом первую и последнюю строчки и соскользнул на землю, чуть не сорвав за собой следом Гальперина с верхнего яруса. И, сразу стаз серьезным, деловито обратился к Литвинову:
— Когда бежим?..
Он не успел договорить. Рядом стоявший Басовский неожиданным, быстрым и ловким движением зажал ему рот платком, голову опутало наброшенное вмиг тяжелое одеяло: кто-то схватил в обхват и повалил после секундной борьбы крутой подножкой; крепкие руки прижали к земле, вкруг ног закрутилась еще какая-то ткань…
Бауман лежал ничком, задыхаясь от неожиданности, волнения и обиды, спеленутый туго, зажатый клещами рук, и чей-то голос, смешливый, над самой головой пел, нежно прижимая к земле его плечи:
Спи, младенец мои прекрасный,
Баюшки-баю…
Клещи разомкнулись. Бауман медленно поднялся, разматывая вязавшие его одеяла. Он был темен. Шутки шутками, а все же…
Басовский озабоченно сказал Бобровскому:
— Ты опять не так! Обязательно надо сначала в поджилки ударить, тогда и набрасывать. Когда подогнется, понимаешь… А то видал: Грач никак не мог ожидать, а все же…
Свист-легкий-донесся с угла. Все обернули головы в ту сторону, к Сильвину, и Бауман увидел становящуюся под «гриб» рослую фигуру часового с берданкой. Литвинов подмигнул чуть заметно, и Бауман понял. Секундная глупая обида рассеялась. Он спросил тихо, улыбнувшись всегдашней своей мягкой улыбкой:
— Генеральная репетиция?
Глава XXIX ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ РАЗГОВОР
Вечером в честь прибытия Грача был дан бал. Такая установилась в Лукьяновской тюрьме, в политическом корпусе, традиция: в честь каждого вновь прибывшего — бал.
Это разъяснил Бауману не кто другой, как сам капитан Сулима, обходя после обеденного отдыха камеры.
— Попеть, поплясать, знаете, никому не препятствую, хотя бы и вопреки инструкции. Его величество император Петр Великий изволил говорить: «По нужде и уставу перемена бывает». Согласно оному императорскому решению действую-с. Полагаю: ар-рестанту… виноват, заключенному должно так в тюрьме житься, чтобы никаких жалоб. У меня так дело и поставлено. И вам приятно и нам… Кому убыток, что заключенные после вечерней поверки еще два-три часика погуляют? Или что камеры не запираем? Передачу не ограничиваем: пуд котлет пришлют — мы и пуд передадим. Винца? — Он прижмурился, вздохнул глубоко и сладко, и запах водки стал слышнее в камере. — Сделайте одолжение! Зато с гордостью скажу: арестованные уважают, а высшее начальство в пример ставит. По тюрьмам — где голодовка, где другой какой скандал, а у нас в Лукьяновхе — мир и тишина-с…На последнем слове он споткнулся и засмеялся. — Насчет тишины, впрочем, нельзя сказать, чтобы очень. Даже наоборот: придумали при танце в жестяные банки бить! Такой, честное слово, звон — стреляй, слышно не будет.
— А вы разве собираетесь стрелять? — рассмеялся Бауман.
Капитан вытаращил белесые и мутные свои глаза:
— Нет, зачем?.. Я так, к слову.
Он посумрачнел, точно вспомнив что-то, и ушел, сердито прикрыв, даже прихлопнув дверь одиночки. Баумана поместили «почетно» — в одиночку с Бобровским вместе.
Бауман удивленно глянул капитану вслед:
— Чего он?
Бобровский потрогал пальцем лоб:
— У него ж не все дома: допился. Видел, как у него руки трясутся? Поэтому приходится поторопиться с… эвакуацией. Свободой мы здесь пользуемся действительно всем российским царским тюрьмам на зависть: камеры не запираются, передача каждый день, неограниченная. Крохмаль заграничные газеты нелегальные получает.
— Неужели и вино передают?
Бобровский засмеялся:
— Вино? Нет. Ром и коньяк. По таксе: одна бутылка нам, одна — ему, Сулиме. Ты думаешь, он бескорыстно, так сказать, служит у нас «на посылках», как ворчит старший надзиратель корпуса?.. Ты его, кстати, остерегайся: безусловный гад… Сулима от каждой передачи питается… отчего ему и не мирволить нам! Но с такими типами можно в любую минуту ждать поворота на сто восемьдесят градусов: сегодня-все распущено, а завтра-так завинтит тюрьму, что и не дохнешь.
Бауман кивнул:
— Что ж, чем скорее, тем лучше. За чем задержка?
Бобровский подсел ближе и еще больше понизил голос:
— С нашей стороны — все готово. Бежать будем через стену, из задней клетки. Как — ты уже сам сообразил: со «слона» закинем якорек-кошку на гребень; лестницу приготовить есть из чего. Со стены спустимся на веревке: «невесты» каждую передачу доставляют пеньки понемножку. Из нее Литвинов и другие вьют веревку в цейхгаузе. Литвинов ведь цейхгаузом заведует. Запрутся там, будто для проверки, и вьют.
— Так что — и на стену и со стены?..
Бобровский кивнул:
— Да. А за стену — только выбраться. Там буераки, бурьян, овраги — черт знает что: пустырь.
— А караулы?.. Разве караула или дозоров нет?
— В том-то все и дело, что караулы снимают в восемь вечера, то есть после вечерней поверки, когда все должны быть в камерах, под замком. Сулима же скрывает, понятное дело, что мы у него гуляем после часа поверки… до одиннадцати… до полной темноты, словом. Понял?
— Чистое дело! — с восторгом сказал Бауман.- Taк в чем же, в конце концов, дело?
— В двух пунктах зацепка, — нахмурился Бобровский. — Во-первых, денег нет. Ведь бежать — мало, надо сейчас же разъехаться. А нас одиннадцать человек. Ну хоть по две сотни на человека надо бы. Да расходы на побег… Меньше как двумя, двумя с половиною тысячами не обойтись. А откуда возьмешь такую уйму?
— Деньги — дело все-таки, в конце концов, наживное, — сказал Бауман, разваливаясь на койке. После долгих скитаний он чувствовал себя здесь, среди своих, уютно и радостно, как будто вернулся домой. — Когда выскочим, легче будет достать. Сейчас-то деньги есть хоть какие-нибудь?
— «Невесты» передали, — усмехнулся Бобровский. — По сотне на брата.
— По сотне! — воскликнул Грач и даже привстал от негодования. — И вы еще колеблетесь!
— Во-первых, не кричи! — оборвал Бобровский. — У тюремщиков здешних хоть и ослиные, а все-таки уши. Па сто рублей далеко не уедешь. А в этом деле, сам понимаешь, главное, самое главное — необходимо, чтоб дело прошло чисто, без малейшего провала. Политический эффект будет полным только в том случае, если никого не поймают, если мы сорвем им искровский процесс полностью. Ты представляешь себе, какой будет гром! Массовый побег, какого в истории тюрем российских никогда еще не было.
Бауман сделал гримасу:
— Признаться, условия для побега не так уж трудны: при таком режиме не одиннадцать человек — вся политическая тюрьма может уйти. Я боюсь поэтому, что впечатление будет не такое громоподобное, как нужно б.
— Будет! — уверенно кивнул Бобровский. — Что, ты думаешь, они сознаются, что у них такой был допущен режим? Ого! Когда мы с тобой прочитаем рапорты здешнего начальства о побеге, мы за животики будем держаться — такого они накрутят. Я не я буду, если не окажется, что мы вырвались после отчаянной борьбы против охраны и в итоге необычной какой-нибудь хитрости. Не удивлюсь даже, если они подстрелят кого-нибудь из своих специально затем, чтобы свалить на нас…
— Кар-ра-ул! — донесся из коридора отчаянный крик.
— Мальцман! — опознал голос Бауман.
Он сорвался с койки прыжком. Бобровский перехватил его за руку. Крик повторился, еще отчаянней:
— Кар-ра-ул!..
Бобровский, придерживая за руку Баумана, открыл дверь. Посреди пустого коридора стоял Мальцман и кричал благим матом.