"Сударь-кот" - читать интересную книгу автора (Сергей Дурылин)

— ...Ангелы Предтечеву главу в землю скрыли, пустыня ее травою зе-леной прикрыла и украсила алыми цветами. В Предтечев день алые цветы не рвут: кто сорвет, тому цветок алой кровью капнет. В Предтечев день круглого не вкушают; как принесли плясавице честную главу, пир в конце пира был: пред всеми гостями, на серебряных блюдах, плоды круглые лежа¬ли из царских садов наливные, а перед плясавицей, на пустом на золотом ее блюде, честную главу положили. Царь в пущем страхе сидит; гости молчат; остановился пир при самом конце. Говорит плясавица: "Что ж вы, гости, сладчайших плодов из царских садов не вкушаете? Аль не сладки?" А гля-нула: на блюдах у гостей не круглые плоды, а мертвые главы...
Тут молчали мы все трое.
Мама спускала брата с колен, целовала в лоб его и меня и говорила:
— Ну, идите в детскую, и не надо вам в нынешний день и завтрашний ссориться. День этот — страсти Предтечевой. Страшный это день. У бабуш¬ки будьте тихи. Бабушку не беспокойте.
Мы шли в детскую, а мать оставалась в "матушкиной комнате" и про-веряла покупки. Отец приезжал вечером из городу и, перед всенощной, заходил в диванную вместе с матерью.
— Все в порядке? — спрашивал он.
— Кажется, что так, — а не поручусь, что чего не забыла.
— Ну уж, матушка, вспомни. Иван Постный один в году бывает.
— Вспомнить-то вспомнила, да придется завтра, перед монастырем, в лавку заезжать.
"Лавка" — это был наш оптовый магазин в городе, а если говорили: "лавки", "поехать в лавки" — то это про чужие.
— А что?
— Да сегодня только вспомнила, — мать улыбалась широкою и долгою своею улыбкой: она была долгая, потому что, раз появившись на ее некра-сивом, умном лице, долго оставалась на нем и делала его привлекательным и грустным. — Тетушка, в прошлый раз, наказывала мне, даже удивила ме¬ня: привези ты, говорит, мне, матушка Аночка, палевых лоскуточков шел-ковых всяких поболее, что к канарейке ближе. — На что же, спрашиваю, вам, тетушка, канареечных? — Я палевый узор подбираю из шелков: чай¬ную розу хочу шить по стальному фону, на пелену к Феодоровской Влады¬чице. Удивила она меня. В шестьдесят пять лет — палевую розу! Ведь на это надо глаза мышиные.
Отец увязывал какой-то развязавшийся кулечек и отвечал:
— Сколько она этими мышиными глазами слез-то молодых и старых пролила! Нет, не глаза, а корень у них, старозаветных, крепок, корень без пороку. Дубы и кедры были, а ныне — осинки да ельничек. Нет, не глаза. Кедры да кипарисы были.
Он пробегал глазами замшевую книжку.
— И все это, что у тебя, матушка, здесь писано, все, как в сказке, по тетушкиным усам потечет, а в рот не попадет.
— Сама знаю. Все раздаст, рассуёт Пашам и Дамашам. Ей-то самой что бы такое привезть?
Отец махал рукой, левым плечом подталкивая дверь из диванной:
— Я тридцать лет над этим голову, матушка, ломаю — да так и не при-думал ничего. Разве коту на печёнку оставить, так и от той тетушка кота отучила и на монастырский стол его перевела. Матушка, я есть хочу. Скоро ко всенощной ударят , — доканчивал он уже за дверью.
Мать приказывала подавать обед.
На самого Ивана Постного мать и отец ходили к ранней обедне в свой приход, но молебна не стояли, отец, попив чаю с черными сухариками, по-сыпанными крупною солью, уезжал в город, а мать принималась за сборы к бабушке. С кульками, сверточками, баночками, ящичками отправляли, рань¬ше всех, няню Агафью Тихоновну. Мы с братом, одетые в русские рубашки из синего шелку с вязаными серебряными поясками бабушкиной работы, вы¬бегали на двор усаживать няню в пролетку, в которую Андрей-кучер запря¬гал самую смирную лошадь — каурую Хозяйку, и за кучера садился второй дворник Степан, молчаливый, вдовый мужик, который в этот день и в кух¬ню не заглядывал, чтобы не замарать новую кубовую рубаху , и на кухар¬кины требования принести в кухню то, другое, отвечал неизменно:
— Сами принесите-с. Я сегодня под нянюшку.
Няня, с помощью Степана, горничных и нашею, усаживалась в старин-ную, "вторую" пролетку, в которой ни отец, ни мать уже не ездили, — и ее со всех сторон обкладывали поклажей для бабушки. Мать выходила на крыльцо и поминутно опрашивала няню:
— Тихоновна, дюшес не тряско поставили?
— Тихо будет-с, — отвечал Степан.
— Банки-то не перебить бы с грибками, с рыжиками, с дынным варе-ньем.
Но горничная Стеша уже совала няне старую шаль, и банки, поставлен-ные в задок пролетки, окутывали шалью, чтобы не бились бок о бок. Няня заботливо все озирала, сидя в пролетке, и шептала Стеше:
— Слава Богу, дынь не беру, по нонешнему дню, а то дыни-то ведь бью- ны бьюнучие: живо перебьются.
— Довезете все, даст Бог, в целости.
А в это время брат тянул из корзинки веточку лилового винограда; ня¬ня его хлопала не больно по руке:
— У бабушки поешь. Запылится виноград.
А брат передразнивал ее:
— Запылится вино и град! — подбегал с другой стороны пролетки и за-пускал руку в пузатый кулек, но тотчас же выдергивал и тер о нянин фар¬тук. Няня ахала от ужаса:
— Гляди, что делаешь! Фартук замараешь! Что бабушка скажут? Ведь руку-то в семужьем жире обрыбил, бесстыдник... Стеша, вымой Васеньке.
Мама недовольно позвала с крыльца:
— Поди сюда, Василий. Няня, живее, этак до вечерни не собраться. Го-тово, что ли, там? Ничего не забыли? Поди, Сережа, сбегай в бабушкину комнату, посмотри: не забыли ли чего?
Я взбегал в дом, мигом оглядывал пустую комнату и еще с лестницы кричал:
— Все взяли!
— Ну, тогда несите! — не оборачиваясь на меня, приказывала мать. Ня-ня неподвижно сидела в пролетке. Степан уже восседал на козлах, а брата мать держала за руку. Тогда из кухни показывалась "белая кухарка", Марья Петровна, в черном шелковом повойнике , сопровождаемая Стешей, и на блюде, высоко перед собою, на широко расставленных ладонях, медленно не-сла огромный пышный пирог: пирог был тщательно прикрыт и увязан сал-фетками, но и через салфетку от него развевался по воздуху приятный пар. Довезти пирог в полнейшей сохранности и красоте и было главною задачею няни, ради которой, главным образом, и снаряжалось ее особое посольство. Пирог пекли с начинкою о четырех концах, так что начинки сходились к се-редке пирога острыми углами: был угол самый постный, с одними мелко руб¬ленными рыжиками, были углы средние: с мясистыми белыми грибами и ри¬сом, был угол "соленый": с осетровой вязигой. А посередине пирога из золо-тистого теста были выведены инициалы: "М. И." — "Мать Иринея".
Няня принимала пирог, опирала блюдо о колени и всю дорогу поддер-живала его руками. Степан оглядывался с козел: хорошо ли уселась няня с пирогом, и делал два-три замечания, как лучше сесть и приладить руки к блюду: было делом его чести благополучно довезти нянюшку и пирог. Стеша застегивала кожаный фартук у пролетки, мама еще раз оглядывала няню, Степана и пролетку и, наконец, громко говорила:
— Ну, с Богом! Час добрый! Тетеньке передавай, что мы следом будем, да келейницам скажи, что я говорила: чтоб все было в порядке: архиманд¬рит будет... Нас осудят, ежели что не так подадут.
Няня уж ничего не отвечала, не сводя глаз с пирога, а только кивала го-ловой в ответ.
— Трогай, Степан!
Няня крестилась торопливо, боясь поднять руку от пирога. Пролетка с няней и с пирогом уезжала, и тотчас же начинались вторые сборы, наши с мамой.
Старший кучер, Андрей, ловко подал парадную пролетку к крыльцу, ос-тановив ее у самой нижней ступеньки. Мама села с братом, придерживая его рукой, а я поместился на маленькой скамеечке перед ними. В верхе пролет¬ки лежали "штуки" материй и продолговатые картонные коробки с галанте¬реей и платками.
— В город! — приказала мама обернувшемуся Андрею. — В лавку.
Мать любила быструю езду. Она была взята из семьи, где все были ло-шадники и, по выражению отца, недолюбливавшего шурьев, порастратили от-цовское состояние на "сивку-бурку, вещую каурку". Андрей любил ездить с матерью: отец ему не давал показать на всем ходу нашу отличную пару в яб-локах, сдерживая его кучерской пыл, и Андрей поварчивал на отца потихонь-ку: "На лошадях, как на клячах, я ездить не согласен", а выпивши, прибав-лял: "Я на клячах и то, как на лошадях, езжу. Меня барыня понимает".
Мы ехали быстро; мелькали дома, магазины, лавки с вывесками: "му-жественный парикмахер Козлов с дамским залом", — и улыбался нам длин-ный турок с закрученными усами, китайцы, сидя на цыбиках с чаем, друже-ственно двигали и водили косами, толстый арбуз с фруктовой лавки сокру-шенно раскачивался: "я — круглый, я — круглый: меня нельзя есть", — "а нас можно!" — отвечали румянобокие груши с той же вывески. Мать крес-тилась на церкви и снимала с брата картузик, и он начинал креститься, ког¬да церковь была от нас уже далеко.
Лавка была в гостином ряду. Мальчик в суконной серой куртке выбегал из лавки и высаживал первым брата, помогал сойти маме. Мама здоровалась с Анисимом Прохоровичем, седым заслуженным приказчиком, в долгополом сюртуке, с холеными крупными руками. На шее у него висела золотая боль-шая медаль на малиновой ленте: он, по закрытии лавки, тоже заезжал поз-дравить бабушку и был в полном параде. Он почтительно, но с достоинством здоровался с мамой, усаживал ее на стул, возле прилавка, предварительно устелив стул листом белой бумаги, — и не спрашивая, что нужно из това¬ру, — вел разговор:
— День сегодня, сударыня Анна Павловна, торжественный и печальный-с: Усекновение честные главы пророка и предтечи Господня Иоанна. — Он чет¬ко и по-церковнославянски, словно вязь, выводил-выговаривал полное цер¬ковное название праздника, особенно ясно отчеканивая: И-о-а-н-н-а. — Где у обедни изволили быть?