"Сударь-кот" - читать интересную книгу автора (Сергей Дурылин)

Проза Сергея Дурылина
Сергей Николаевич Дурылин (1886—1954) — писатель, богослов, театраль¬ный и литературный критик — одна из самых загадочных и трагических фигур русской культуры первой половины ХХ столетия.
В 1915 году Сергей Дурылин впервые посещает Оптину пустынь и становит¬ся корреспондентом и духовным чадом оптинского старца Анатолия (Потапова), затем — активным участником общины "московского старца" Алексия (Мече- ва), в 1920 году принимает сан священника, которому остается верен до конца своих дней.
В 1922 году происходит первый арест С. Н. Дурылина и ссылка. В конце 1924 года Сергей Дурылин приезжает в Москву, а в 1927 году следуют новый арест и ссылка в Томск, затем — в Киржач, и только в 1934 году С. Н. Дурылин вновь возвращается в столицу, а с 1936 года поселяется в своем доме в Болшеве.
Сам Сергей Дурылин считал себя прежде всего писателем. Прозаическое на¬следие его обширно — начиная от раннего цикла "Рассказов Сергея Раевского" (1915—1921), повестей "Хивинка", "Сударь кот" (1924, вторая редакция — 1939 год) до хроники "Колокола" (1928—1929, вторая редакция — 1951 год). Эти произведения, за исключением рассказа "Жалостник" из "Рассказов Сергея Раевского", вышедшего в 1917 году, не были и не могли быть опубликованы при жизни автора.
Пожалуй, одно из самых совершенных прозаических произведений С. Н. Дурылина — повесть "Сударь кот".
Мы представляем главы 1—3 повести по экземпляру из архивной коллекции Мемориального дома-музея С. Н. Дурылина в Болшеве: Дурылин С. Н. Су¬дарь кот. Семейная повесть. 1924 // МА ДМД. Фонд С. Н. Дурылина. КП-261/21. Машинописная рукопись с рукописной правкой автора (1939—1940 гг.). Руко¬пись сброшюрована. Черновой автограф находится в РГАЛИ: Дурылин С. Н. Су¬дарь кот. Семейная повесть // РГАЛИ. Фонд 2980. Оп. 1. Ед. хр. 190. В архиве музея сохранились также различные варианты повести как 1924-го, так и 1939—1940 годов и заметки С. Н. Дурылина, поясняющие текст:
"...В Ирине-Иринее я слил черты трех дорогих мне людей: Бабушки Надеж¬ды Николаевны, Мамы и Ариши. Ее имя дал я и Ирише моей.
В прадеде есть черты моего отца, но это не мой кот.
Сударь кот — это челябинский желтый Васька, умерший в 1927, от разлу¬ки и тоски ко мне.
Няня — это наша няня Пелагея Сергеевна.
Дом прадеда — это наш в Плетешках, наш же и сад.
Первая глава — поездка к бабушке внучат — это наша поездка к бабушке Надежде Николаевне, в день Ивана Предтечи, я — я, брат <—> Георгий, ня¬ня — Пелагея, мама <—> мать" .
В настоящее время готовится к выходу Собрание сочинений С. Н. Дурыли¬на. Но уже и первых глав повести достаточно, чтобы почувствовать силу и обая¬ние "открытого вновь" писателя.?


СЕРГЕЙ ДУРЫЛИН


СУДАРЬ КОТ
Семейная повесть
Михаилу Васильевичу Нестерову
1
97
К бабушке, к матери Ирине, в монастырь, мать ездила несколько раз в году на повиданье и на прощенье ее иноческих молитв всему нашему купе-ческому дому, но нас, детей, к ней брали не всегда, а непременно на Ивана Постного, двадцать девятого августа, на храмовый монастырский праздник. К этому дню готовились и мать, и мы. Мать вынимала из комода замшевую книжку с белым генералом на скале, вышитым шелками, и сверялась, что наказывала ей привезти к празднику мать Иринея. Купленное она вычерки-вала, а некупленное подчеркивала двумя чертами и ездила по лавкам все са-ма, чтобы все купленное шло в монастырь из собственных, из родных рук, с доброхотством, а не из чужих, из наемных: "из своей руки и то же яблоч¬ко — да наливней, и тот же мед — да сахарней". Покупки все складыва¬лись в диванной, что была возле спальной, но в эти дни, перед Иваном По¬стным, "диванной" не бывало. "Куда нести?" — спросит няню артельщик с кульком. "В матушкину комнату!" — и все понимали уж, что нести в ди¬ванную. Мать входила в "матушкину комнату" и, оглядывая зорко кульки, коробки и "штуки", справлялась с "белым генералом": все ли припасено к завтрашнему. Мы, брат и я, присутствовали при этом. Иногда мать обра¬щалась ко мне:?
— Сережа, не помнишь, — у тебя память помоложе, — в прошлый раз, как были мы у тетушки, отвозила я репсу на воздухи ? Что-то я запамято-вала?
Репс — это шелковая материя, рубчиками, я его знал — у меня прода-вался он в игрушечной лавке. Мой репс был лоскуток от того, что отвезли в монастырь, и я твердо отвечал:
— Отвозили, — и ждал, что еще спросят, а брат, щуря глаза и заводя свои крупные карие кругляшки в сторону, что строго запрещалось, прибав¬лял:
— Еще кот бабушкин когтем тогда в шелку увяз!
Мать улыбалась на его слова, не отрываясь от книжки, но, заметив, ку¬да ушли его карие кругляшки, — "вишенки! вишенки! Вася, дай съем твои вишенки?" — строго сдерживала его:
— Пойдешь в угол, если будешь глаза заводить! И не возьму к бабушке. Не смей!
В угол — было не страшно, не очень страшно, только бы не в зале, где пусто и в углах — зелень, серень и нечисть, — но "не возьму к бабушке" — это было так страшно, что брат сразу останавливал зрачки посередине, буд¬то они застыли у него, и около "вишенок" делалось что-то мокро.
Но мама опять смотрела в книжку:
— Что не припомню, то не припомню: сколько тетушка просила шаф-рану*, фунт ли, два ли?
Шафран не продавался в моей лавке; я равнодушно молчал и подбрасы-вал, подхватывая в горсть, толстое и крепкое, как маленький арбуз, яблоко, которое мне подарили в фруктовой лавке.
— Переели сегодня яблок, — замечала мать. — Это не игрушка. Или убери на послезавтра, или съешь сегодня. А завтра нельзя есть.
— А почему? — спрашивал брат. Я знал, почему нельзя, но молчал, по-тому что мне хотелось еще раз услыхать все. От этого рассказа всегда возни-кала жалость на сердце, а жалеть так сладко, и так грустно замирает тогда сердце. Я уже знал эту сладость и грусть, хотя и не знал, что это называет¬ся сладостью и грустью.
— Завтра у бабушки спроси.
— Нет, мама, скажите.
— Бабушка лучше скажет. Я еще фрукты не проверила, — но брат уж охватывал ее лицо руками, и она сажала его на колени, а я садился у ее ног, на синий коверчик, и она рассказывала. Я не все помню из ее рассказа, но что помню — точно и ясно, как шахматные клеточки синего с желтым ко- верчика, на которые смотрел, когда слушал ее рассказ.
— ...Ударили в бубны, пришли плясавицы, пляшут, а царь скучен. Пля¬шите веселей. Отвечают плясавицы: не можем плясать веселей. Пусть заиг¬рают во свирели. Заиграли во свирели...
— Как пастух? — прерывает брат.
— Нет, не как пастух, а по-другому. Заиграли во свирели. Плясавицы пляшут, а царю скучно. Пляшите веселей. Не можем плясать веселей: забей¬те в барабаны!
— Как солдаты? — опять спрашивает брат.
— Нет, не так. Молчи; слушай. Забили в барабаны. Пошли плясавицы в пляску. А царь скучный. Почему царь скучный? Плясавицы, пляшите ве-селей! Не можем плясать веселей. Не знаем, подо что плясать.
— Под трубу! — отвечает брат.
— Тебя не спросили. Был пир не весел. Встает тут девица, Иродиадина дочь, говорит: "Буду я плясавицей. Развеселю царя". И стала девица пляса- вицей.
На этом прерывается моя память. Оживает на другом.
— ...И приходят к царю и говорят: "не гневайся, царь. Нет в твоей каз¬не блюда, что бы вместило Предтечеву голову. Все малы". "Ищите луч¬ше", — отвечал царь. Искали слуги, не нашли блюда под Предтечеву главу. "Не нашли, царь, блюда: твои легки, не выдержат Предтечевой главы". Молчит царь в страхе. Встает плясавица, оком ярым на слуг посмотрела и говорит: "Найду я под ваши головы, под каждую, а под Иванову главу не далеко ходила — нашла. Вот вам мое блюдо", — и подает им блюдо золотое, что пред нею на столе, для яств, стояло. "Принесите мне на нем Иванову главу"...
Опять прерывает тут память мамин рассказ. А брат не прерывал его уже никакими вопросами. Он теснее прижимался к маме и хватался рукой за ее руку, и уже не отпускал ее, и жался к ее плечу.