Давыдов Юрий ВладимировичСвятая Мария с розой и тюльпаном

Юрий Владимирович Давыдов

Святая Мария с розой и тюльпаном

1. Пришла беда - отворяй ворота

Его приковали цепью к переборке трюма. Он хрипло закричал, а детина в толстой шерстяной фуфайке молча ткнул его кулаком в зубы. Василий забился на цепи как подстреленный, детина в фуфайке сплюнул и ушел, громко стуча тяжелыми башмаками. В трюме пахло сыростью, паклей, крысиным пометом. Василий прислушался к глухим всплескам волн, отер лицо ладонью и вздохнул. "Эх, - подумал с горечью, - пропала моя головушка! Пришла беда - отворяй ворота". Он огляделся, различил в сумраке еще несколько несчастных, скованных цепью, хотел было заговорить с ними, но они не разумели по-русски. Василий вздохнул еще горше, прижался спиной к трюмной переборке, мрачные мысли овладели им.

Ходишь, ходишь под Богом, думалось ему, а черт не дремлет, и вот начинается с тобой такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

И вспомнился Василию погожий зимний денек, когда поцеловал он ребятишек, жене наказал за домом приглядывать и, благословясь, поехал в Ростов с кожевенным товаром. Путь был легок, наезжен, скоро пропал из виду Нижний Новгород, шибче закрутился снег над трактом и полями, весело повизгивали полозья.

Без греха добрался до Ростова. А в Ростове ходуном ходила ярмарка. Тепло было, снег подтаивал. На ярмарке бойко пошла у купца Василия Баранщикова распродажа. На третьей неделе Поста сбыл все с рук, набил мошну. Тут бы ему, вислоухому, и вертеться домой, в Нижний, да нечистый попутал малость погулять. Ну, и погулял. Ой и погулял! Обобрали до последнего грошика.

Что было делать? Как быть? Добро еще, лошадей не свели плуты ростовские. Продал Баранщиков коней, упрятал на груди, под крестом, сорок рублев. Ну ладно, а дальше что? Думал, гадал, прикидывал и решил махнуть в столицу, а там-де, в Санкт-Петербурге, как-нибудь все образуется.

На дворе март звенел капелью, март 1780 года, когда незадачливый купец-нижегородец миновал петербургскую заставу. Дул сырой крест-накрест ветер, Нева готовилась взломать лед. В Петропавловской крепости уже и пушки зарядили, чтобы возвестить об этом событии. А на валу Адмиралтейства все нетерпеливее хлопал большой белый флаг с гербом города: золотой скипетр и разлапистые якоря. Город Петра был морской, о морской службе и подумал волжский гость, потому что поправить свое состояние "как-нибудь" возможности не представилось.

Стал Василий предлагать свои услуги. Долго рядился, наконец ударил по рукам с двумя купцами, которые посылали во Францию строевой лес. Василий нанялся матросом: десять рублей помесячно, харчи хозяйские.

Корабль завершали постройкой в предместье Петербурга, на охтенских верфях. Мастера-охтяне управились к сроку; едва отгремели трижды крепостные пушки, объявляя начало навигации, а корабль был уже готов. Правда, оснастить и загрузить его надо было не на Охте, а в Кронштадте.

Гребные баркасы вывели корабль в Финский залив, поставили в Купеческой гавани Кронштадта, восемьдесят матросов под командой шкипера-иноземца, волосатого детины, богохульника и табакура, принялись оснащать судно, грузить духмяные смолистые сосновые бревна.

Все лето взяла эта работа. Лишь в середине сентября корабль оставил Кронштадт. Последним приветом родины был Василию Баранщикову светлый огонь Толбухина маяка.

Балтика уже штормила по-осеннему. Она обрушила на моряков крепкие ветры, дожди, туманы, и Василий мог теперь повторить следом за старыми матросами: "Кто в море не бывал, тот Богу не маливался". Впрочем, настоящая беда, похлеще ростовской, стерегла Василия не на море.

Ненастным ноябрьским днем русское судно стало на рейде столицы Датского королевства. Сквозь дождь и сумрак виднелся Копенгаген: угрюмые форты и цитадель, башни, черепичные крыши. Вместе с другими служителями отпущен был на берег и наш нижегородец. А перед тем шкипер-табачник, бранясь, выдал каждому толику денег.

И вот они бродили по городу, где было жителей около ста тысяч, куда больше, чем в Петербурге, где на мощеных ровных улицах катились кареты, где в трактирах спускали скитальцы морей золотые и серебряные монеты чеканки всех казначейств Европы, а в окнах опрятных домов можно было видеть белокурых девиц, скромно склонившихся над вязаньем.

Поздним вечером Василий, растеряв товарищей, завернул в портовую харчевню. Он взял пива и разговорился с двумя толстощекими датчанами, которые, смеясь и попыхивая сигарками, кое-как калякали на чудовищном жаргоне из немецких и русских слов. Разговорчивый Василий и не приметил, как датчане, перемигнувшись, подлили ему в пиво водки. И тут подсел к столу юркий молодец в бархатном кафтане. Молодец так и сыпал по-русски: он, оказывается, живал в Риге. Захмелевший Василий распахнул душу, называл всех трех собеседников "милок" и рассказывал о ростовской ярмарке, о детишках, оставшихся в Нижнем. Толстощекие цыкали языком, а бархатный кафтан приговаривал:

- Ничефо, брат, мы это попрафим, ничефо...

И "поправил".

Было уже за полночь, на рейде моргали судовые огни, когда юркий молодец, убеждая Василия, что везет его на русский корабль, преспокойно доставил гуляку на какой-то парусник, где Баранщикова, раба божьего, взяли весьма нецеремонно за ворот, сволокли в трюм да и заковали в железы.

2. Святая Мария с розой и тюльпаном

В трюме жили крысы. Им, наверное, не так уж худо жилось посреди бочек с солониной и сухарями, но они были очень жадны, эти корабельные крысы, все норовили урвать кус из оловянных мисок, что ставил перед пленниками датский матрос в фуфайке с рукавами, закатанными по локти.

Далеко уже был Копенгаген. Миновав Англию, датский корабль вышел в Атлантику. Он держал курс на запад, к лазоревому морю, к зеленому острову, который принадлежал датскому королю Христиану Седьмому. В океане пленников расковали. Куда денутся?

Увидев океан, ахнул нижегородец. Батюшки святы, царица небесная, мыслимо ль этакое! Ну точь-в-точь всемирный потоп. И океанский вал, что твои Жигули, и ветер такой, что, приведись на Волге, так, кажется, из берегов бы вышла или вспять обратилась, и небо-то, небо такое огромное, что и заволжское, степное, не больше одеяла будет, ей-богу.

Много недель шел датчанин Атлантикой, и не было ни конца ни краю этой водяной бугристой долине, то зеленой, как весенние луга, то бурой, как поле под паром, то густо-синей, как июльский полдень.

Сколько угодно мог глазеть Василий на океан, и сколько угодно мог он слоняться от форштевня до ахтерштевня, от правого борта к левому, и харч был сносный, и табачком матросы баловали, но все на душе лежал камень. Эх, хоть один бы россиянин был тут! Не было тут ни одного россиянина, кроме него самого, Василия Баранщикова. Были тут чужеземные мужики - кто с серьгой в ухе, кто с трубкой в зубах, кто в вязаном колпаке, а кто в широкополой шляпе, кто в сапогах с раструбами, а кто в башмачищах с каблуками и пряжками.

День ото дня жарче палило солнце. Огромные звезды страшно пылали в ночах. Налетали дожди, оглушительные и хлесткие, после дождей снасти басовито гудели.

Не иначе, думал Василий, везут в такую сторону, где плавают прелестницы в рыбьей чешуе, где чудо-юдо рыба-кит пускает серебряные струи, как петергофские водометы; а люди там живут черные, как головешки, и поклоняются, должно быть, огню подобно рыжебородым персиянам, что наведываются на торги в Нижний.

В исходе пятого месяца плавания, летом 1781 года, датский парусник достиг Антильских островов, и нижегородец-пленник увидел скалы, рифы, пальмы Вест-Индии.

Корабль медленно обогнул остров Сент-Томас и положил якорь близ города того же названия, в самом бойком порту на пути из Старого Света в Новый Свет.

Уже не атлантический вал колыхал датский корабль, который занес Василия Баранщикова в такую даль от Волги, что и в разуме не умещалось,- плескало в борта Карибское море. И было оно в таком радостном блеске, такой чистоты и прозрачности, и так весело кричали олуши и крачки, что Василий не сдержал улыбки.

Оно казалось безмятежным, это Карибское, или Антильское, море! А между тем в водах его растворилось немало людской крови. В блеске его волн было не только отражение солнца, но и пламень стародавних артиллерийских дуэлей. Антильские олуши и крачки носились, бывало, не только над коралловыми рифами и отмелями, где грелись сонные черепахи, но и над палубами вертких судов, свалившихся в абордажной схватке. И это море знавало не только акул с треугольными плавниками и свиными глазками, но и двуногих акул, столь же свирепых и столь же неутомимых. Знаменитые пираты шныряли некогда по веселым волнам Вест-Индии. Авантюристы и головорезы изо всех уголков Европы презирали королей, вельмож и собственную шкуру.

За два века до того как Василий Баранщиков увидел Антильское море, некий Джон Хаукинс поднял под этим небом пиратский флаг, и вскоре в здешних широтах развелось морских разбойников, что птиц на птичьих базарах Вест-Индии. До поры до времени пиратам весьма сочувствовали в Лондоне, в Париже, в Антверпене: они ведь перехватывали испанские торговые корабли, а стало быть, подрывали могущество надменных испанских королей.

Но когда солнце Испании померкло, когда английские, голландские и французские толстосумы начали утверждаться в Новом Свете и в Вест-Индии, тогда они ухватили за горло пиратскую вольницу. Долго и с переменным успехом длилась эта война. Кровавая, жестокая, не знающая пощады, не стихала годами, не стихала ни в апреле и мае, когда ровно в полдень падают на Вест-Индию короткие серебряные дожди, ни в безоблачные дни июня и июля, ни при обложных дождях, в которых тонут август, сентябрь, октябрь...

Вот какому морю невольно улыбнулся Василий Баранщиков с палубы датского судна. Правда, теперь пираты почти повывелись, их старые лагери на острове Черепахи, на Алмазной скале, на островке Сан-Кристобель давно были покинуты, а такие рыцари морского разбоя, как Хаукинс с Дрейком, как некий Александр, прозванный Железной Рукой, или Манбар, прозванный Истребителем, перекочевали на страницы приключенческих романов. Теперь пиратствовали в Вест-Индии плантаторы, монахи и генералы - начальники гарнизонов и фортеций, разбросанных по всему архипелагу.

В солдата одного из гарнизонов и предстояло обратиться злосчастному нижегородцу.

На острове Сент-Томас Василия и его сотоварищей по плену повели в кирху для присяги на верность королю Дании. Поп, который и на батюшку-то не был похож, потому как ни гривы, ни бороды у него не было, поп этот что-то долго, тихо и внушительно говорил рекрутам, и они, датчане и шведы, его поняли. Василий же только моргал. Это, однако, не смутило бритолицего румяненького пастора, и Василия тоже заставили целовать крест. Засим обрядили его в парусиновую одежу и загнали в казарму.

На другой день офицер, держа в одной руке трость с инкрустацией, а в другой парик, которым он часто обмахивался, оставляя в душном, парном воздухе облачко пудры, принялся обучать новобранцев ружейным артикулам. Новобранцы, как полагается, пугались и потели, офицер, как полагается, кричал и тоже потел. Белесые глаза его выкатывались так, что казались голубиными яйцами... Начинали все сызнова. Новобранцы опять сбивались. Офицер, косо нахлобучив завитой парик, лупил их тростью, как мулов.

Вскоре, впрочем, начальство сообразило, что боем от "болвана-московита" ничего не добьешься. Потом сообразило, что и без боя из этого "болвана" не выделаешь солдата: ведь он не понимал ни полсловечка. "Болван" только даром жрал бананы и пил кофе, отпущенные от щедрот его величества Христиана Седьмого на содержание каждого рядового.

В конце концов гарнизонный генерал придумал, как избавиться, и притом с выгодой, от никудышного воина, позорившего доблестный гарнизон Сент-Томаса.

Василия посадили на небольшой парусник, и прощай, Сент-Томас, прощай навсегда. Двое суток посудинка бежала к острову Пуэрто-Рико, принадлежавшему в ту пору Испании. А там другой генерал, с глазами как черные жуки, внимательно оглядел Василия, пощупал мускулы, подумал и отдал в обмен за него "парочку негров".

Так гарнизонный начальник из Сент-Томаса избавился от никудышного солдата и приобрел двух негров-рабов. Так испанский генерал обзавелся для домашнего услужения кухонным мужиком. Так Василий Баранщиков сменил хрен на редьку и очутился на острове, где были обширные сахарные плантации, шелестели, точно жестяные, рослые пальмы и приторный запах патоки примешивался к пище и табаку. Порядок требовал инвентаризации имущества дескать, то-то и то-то принадлежит такому-то,- а посему на кухонного мужика следовало наложить тавро. Четвероногое имущество клеймили в загонах, двуногое - в казенном присутственном месте. Василий увидел детин с равнодушными усатыми лицами, большое, грубой работы распятие и стол, на котором чинно выстроились клейма. Клейма были с шипами, натертыми порохом. Шипы были расположены так, чтобы оттискивать определенный рисунок.

Василию заголили левую руку. Двое детин держали его, третий клеймил. Слезы брызнули из глаз пленника, лицо судорожно подергивалось, он закусил губу и смотрел на скорбного деревянного Христа. Восемь раз приложили клейма к руке Василия, а потом генеральский денщик повел его в усадьбу. Дорогою они завернули в таверну, и денщик, вздохнув участливо, поднес Василию стаканчик вина.

Несколько дней рука адски болела, распухла, покрылась струпьями. Когда струпья осыпались, Василий разглядел свои "особые приметы". Самым крупным было изображение Святой Марии с розой и тюльпаном. Ниже девы Марии встал на якорь кораблик, окруженный солнцем, полумесяцем, звездами, а на кисти, посреди восьмиугольника, значились голубоватые цифры: единица, семерка, восьмерка, тройка. Последнее означало, что генерал обзавелся новым рабом в 1783 году.

Клейма были наложены, порядок соблюден, и кухонный мужик приступил к делу. Вместе с негром-сенегальцем таскал Василий воду и сухие стебли тростника для печи, мыл пол, скоблил столы, чистил медную посуду, выгребал золу, выносил помои, дева Мария на руке его всегда была чумазой. На дворе духота и жара, а в кухне и вовсе пекло, и Василия мутило от запахов чеснока, пряных соусов, бычьего мяса. Поднимались рабы на заре, ложились около полуночи. Звезды горели в черном небе, как факелы, море рокотало, как банджо. Снился неграм Золотой Берег, снились Василию волжские отмели.

3. Раб Ислям и капитан Христофор

Не верилось, просто не верилось в это нежданно-негаданное счастье. И даже когда парусник выбрал якорь и матросы, что-то звонко прокричав, замахали шапками, а береговые пальмы склонились в полупоклоне, даже тогда Василию все чудилось, что генерал опомнится и велит вернуть его.

А парусник уже набирал ход. Пеньковые просмоленные ванты подхватили напев атлантического ветра.

Вест-Индия! Василий оставил на твоих берегах едкую тоску по родине, муторные запахи генеральской кухни, злую лихорадку. Он уносил с твоих берегов амулет из акульих зубов, подаренный на счастье друзьями-неграми, и умение изъясняться на смеси испанского с нижегородским. И еще уносил он благодарное воспоминание о черноокой донне с плечами и шеей белей вест-индского сахара. Ей, супруге генерала, обязан он своим спасением. Правда, она могла бы и раньше расспросить Василия про жену и детей, покинутых на берегах реки, название которой донна не запомнила. Правда, могла бы и раньше проникнуться состраданием к Василию Баранщикову. Впрочем, что же теперь сетовать? Благослови ее Господь и за то, что два года спустя уговорила генерала отпустить кухонного мужика...

Вторично пересекает Василий океан. Предстоит тысячемильная дорога. Но теперь дорога домой, в отечество. Нет, не сидит он сложа руки на маленьком итальянском паруснике, что идете Геную с грузом кокосовых орехов: работает на реях, управляется с парусами, окатывает палубу забортной водой. Кажется, нет на свете милее этого итальянского кораблика с двумя мачтами и залатанным кливером. А какие славные, какие веселые парни эти звонкоголосые генуэзцы!..

Три месяца идет парусник Атлантикой. Вон уже и Азорские острова. Парят ястребы, плывет гул монастырских колоколов. Вперевалочку, утиной стайкой уходят в Европу купеческие суда, а в трюмах у них бочки, а в бочках отменная, ускоряющая ток крови фаяльская мадера.

Генуэзцам теперь недалече. Пройдут они мимо башен Гибралтара, а там и Средиземное, знакомое море. Да и Василию Баранщикову сухой путь Европой куда короче океанской дороги.

Но человек предполагает, а Бог располагает. Располагал же мореходами на сей раз не христианский, а мусульманский. Черной молнией налетел пиратский бриг, не поспели сотворить молитву деве Марии, как дула пистолетов пристально глядели в лоб.

Можно побиться об заклад: пираты с африканских берегов не уступали в отваге и дерзости антильским "джентльменам удачи". Конечно, не было большим подвигом для капитана Магомета-паши пленение скорлупки, на которой и двух дюжин неверных не нашлось, Но если сравнивать пиратов-африканцев с пиратами-европейцами, то первые, пожалуй, дали бы фору последним и в мореходном искусстве, и в храбрости, и -да позволят нам так выразиться - в разбойном стаже.

Мрачная слава пиратов с африканских берегов гремела еще в античные времена. В их лапах побывал некогда молодой Юлий Цезарь. Они выходили на бой со стаями галер, украшенных.римской волчицей, и сам Помпей, "повелитель мира", собирал против них целые флоты. А в средние века и позже исправно платили им дань европейские торгаши.

Василий Баранщиков, понятное дело, не предавался размышлениям о пиратах вообще, об африканских в частности. У Василия Баранщикова было темно в глазах, и лицо его было белое, как белый тюрбан капитана Магомета-паши. Доколе, о Господи! За что же такая участь? Ну грешил, как все купцы: не обманешь - не продашь. Ну имел некую склонность к зелену вину... Вот и все прегрешения. Так за что же, Господи, караешь?

Турки не теряли времени: они делили добычу. Василий приглянулся Магомету-паше. Капитан хлопнул его по плечу, глянул на зубы, засмеялся и залопотал что-то приспешникам.

Минуло несколько недель, и пиратский бриг, пройдя от Гибралтара до Малой Азии, ошвартовался в Катальском заливе. Неподалеку от залива, в древнем иудейском городе Вифлееме, было у капитана Магомета-паши уютное гнездо: дом с четырьмя женами, дворик с фонтанчиком, розами и старым кипарисом. И Василия, нареченного Ислямом, опять определили в кухонное услужение.

Правда, зажил тут Василий вольготнее, чем у испанского генерала, кофий варил. Однако в Малой Азии, когда родина была уже в сравнении с Вест-Индией не так далека, Василий тосковал ежечасно. И не были ему в отраду ни рахат-лукум, ни душистый кофий. Думал Василий о побеге, думал упорно, каждый день, и учился говорить по-турецки, чтобы, будучи в бегах, объясняться с прохожими.

Полгода обретался Василий в древнем Вифлееме, а тоска не утихала. И вот как-то ночью выскользнул со двора, постоял минуту, прислушиваясь к мелодии фонтанчика, к шороху ветра, что знал столько историй о странствиях, да и пустился в побег.

Изловили Исляма на третьи сутки, привели к Магомету-паше. Капитан разъярился пуще барса. Он приказал бить раба палками по пяткам, а сам уселся на ковре, подогнув ноги, и закурил кальян. Василия били, а Магомет-паша пускал дым, прикрывал в истоме глаза, покачивал тюрбаном:

- Это, Ислям, не тебя бьют. Это, Ислям, твои ноги бьют: зачем бежали?

Долго Василий не мог подняться. Он лежал почерневший, с безумным блеском в провалившихся глазах. Ночами, случалось, плакал, но то были слезы ненависти, и они придавали ему решимости. Теперь он думал о побеге, как приговоренный к пожизненной каторге. Нет, сильнее: как обреченный на казнь. С мыслью убежать или сложить кости в опаленной солнцем Палестине он варил кофий своему господину.

Истек год вифлеемской жизни Василия Баранщикова. Магомет-паша отправился в новый разбойный поход. А неделю спустя после его отъезда повстречал Василий другого капитана.

То был грек, его шхуна стояла в Катальском заливе, готовясь к плаванию в Венецию. После двух-трех встреч Василий открыл капитану Христофору свой замысел. Капитан задумался.

Христофор хорошо помнил русских моряков и солдат, которые совсем недавно пытались вызволить Грецию из-под султанского ига и столь знатно поколотили турецкий флот в Чесменской бухте. Как и большинство соотечественников, капитан питал к русским единоверцам искреннюю симпатию. Ну как не помочь, думал капитан, несчастному россиянину? О, он отлично понимал, чем рискует при неудаче. Головой рискуешь, капитан Христофор. Но ведь ты архипелажский моряк, тебе ведомы такие уголки, куда турки не суются. И потом: как же ты упустишь случай насолить басурману-пирату?

- Слушай, брат, - сказал капитан Христофор, - я снимусь с якоря завтра после полуночи.

-- Понимаю, - сказал Василий. Сердце у него забилось радостно и часто. - Понимаю! Но чем я отплачу тебе, добрый человек?

Капитан махнул рукой:

-- Пустое. Будешь помогать моим ребятам, и все тут.

И он ушел, высокий, костлявый, выдубленный солнцем и солью морей, хитроглазый капитан Христофор. Ветер раздувал его длинные усы.

В назначенный час греки выбрали якорь. Василий не видел, как начали медленно повертываться в светлой ночи мысы и скалы, как шхуна развалила лунную дорожку на воде: Василия упрятали в тайничке рядом с капитанской каютой. Но он слышал команды капитана Христофора, слышал, как шлепают по палубе босые матросы, и его бросало то в жар, то в холод, и лицо было в поту, а руки дрожали.

Лишь через несколько дней осмелился Василий показаться на палубе. Шхуна была уже неподалеку от Кипра.

Средиземное море блистало синей красой. Над монастырем реяли ласточки. Среди маслин белели домики. Рыбачьи лодки стояли на приколе... Василий перекрестился и шмыгнул носом. Капитан Христофор улыбнулся в усы, позвал его в каюту, и они распили бутылку сладкого хиосского вина...

Нижегородец знал Балтику, Атлантический океан, Карибское море. И вот Средиземное. Его воды, пожалуй, сродни вест-индским. Но дышится тут легче, острова тут уютнее, бухты приманчивее.

А потом - Адриатика и ее королева - Венеция. И в Нижнем слыхал Василий про венецианских купцов, безмерно богатых. Слыхать слыхал про Венецию, но увидеть не мыслил. Теперь гляди во все глаза.

Гляди на царственный мрамор, на собор Святого Марка, на котором возносятся в могучем порыве четыре конные статуи, на острова и мосты, на золотоволосых женщин и ловких гондольеров, на колоннады и арсенал, на каменных львов и зеленоватую воду, что выплескивает оранжевые корки апельсинов, на оливковых матросов и седых шкиперов, на новенькие суда, которые отдают смолою, и на старые парусники, от которых пахнет дегтем и прелыми фруктами, на торговок, башмачников, портных, пекарей...

Так и подмывало проститься с Христофором и отсюда, из этой распрекрасной Венеции, отправиться восвояси через австрийские и польские земли. Но капитан сказал:

- Потерпи, брат. Придем в Царьград, там тебе российский посланник паспорт выправит, поедешь с паспортом.

4. Янычар

Курносый круглорожий дворецкий стоял на каменном крыльце и сердито смотрел сверху вниз на незнакомца. "Вроде бы и русский,- думал дворецкий, да уж так зажарен, что хоть десять лет три - не ототрешь".

- Ну, что тебе еще?- сердито повторил дворецкий. - Сказано: нету его превосходительства. Нету! - выкрикнул он фальцетом. - Пшел!

Василий переминался с ноги на ногу. "Как же это так? Как же?" горестно недоумевал он. И впрямь можно было взвыть оттого, что и теперь судьба-злодейка обходилась с ним круто.

Василий только что поведал курносому о своих мытарствах. Он смиренно называл домоправителя "ваше благородие", хотя знал, что тот никаким "благородием" не был. Василий не просил ни денег, ни пропитания, просил лишь доложить о себе господину посланнику. А дворецкий гнал с порога, говоря, что по случаю заразы - "моровой язвы" - господин Булгаков, как и все посланники при турецком дворе, уехал из Стамбула за несколько десятков верст и принимать-де никого не велено. А Василий опять твердил: как же, дескать, так, приходит подданный государыни-императрицы и просит отправить его в пределы любезного отечества, ему же, верному подданному, от ворот, значит, поворот?

Дворецкому надоело торчать на солнцепеке. .

- Э, что с тобой лясы точить! - пробурчал он раздраженно. - Много вас, бродяжек, сум переметных, все вы талдычите, что нуждою отурчали. - И крикнул: - Эй, стража!

При слове "стража" у Василия все оборвалось. Дворецкий приметил его испуг, добавил внушительно:

- Чтоб сей секунд духу твоего не было! Слышишь? Пшел!

У беглого раба капитана Магомета-паши не было никакой охоты попадать в лапы турецких стражников; понурившись, побрел Василий со двора российского посланника.

Время близилось к полудню. Солнце палило. В улочках воняло нечистотами. Дома с деревянными решетками на окнах дремали. Никому в этом большом, пестром и грязном городе, ни единой душе, не было дела до Василия Баранщикова.

Он добрел до Галаты. Это было предместье Стамбула, спускавшееся к бухте Золотой Рог. В бухте недвижно стояло множество судов. Они казались приклеенными к синему стеклу. Но среди этих судов уже не было шхуны капитана Христофора.

Василий остановился на пристани. Он смотрел, как большие, осевшие под грузом лодки отваливали от кораблей. И от пристани тоже шли лодки - к кораблям. В лодках были табак и сафьян, буковое дерево и ковры, благовонные масла и золотошвейные изделия турчанок-затворниц.

Галата жила бойкой, темной, плутоватой, для большинства трудной, для иных привольной жизнью. Кого только тут не было! Немцы и французы, англичане и голландцы, армяне и евреи, сербы и болгары, греки и португальцы. Тут были ремесленники и негоцианты, рабочие с верфей и трактирщики, воры и содержатели притонов, перекупщики рабов и ростовщики.

Портовая суета, движение и деятельность несколько ободрили Василия... "Ничего, - подумал он. - Ничего... Осмотрюсь, придумаю, как выбраться".

Вскоре пристроился Василий на верфи, встал вместе с сербами и болгарами, вооруженный плотницким топором и отвесом. Может быть, вот так, в славянской артели, и дожил бы он до того дня, когда повстречал гонца из Петербурга. Но, видно, на роду было написано изведать всяческие злоключения. Вот и на берегу Золотого Рога попался ему некий соотечественник, давно "отурчавший", принялся искушать выгодами янычарского житья. Василий соблазнился и пошел на воинскую службу.

Еще в XIV веке турецкие султаны учредили новые войска - своего рода гвардию - "они чери", янычары. Новшество заключалось в том, что в янычары забирали турецкие власти детей покоренных христианских народов. Это была одна из податей, и это была, конечно, самая страшная подать. Обездоленные, лишенные отчего крова дети вырастали под присмотром турецких наставников и обращались в янычаров, известных своей бесшабашной удалью и храбростью. А когда в последний год XVII столетия янычарам позволили обзаводиться семьями, "новые войска" стали пополняться детьми самих янычаров, и тут уж образовалась такая влиятельная каста, что ее опасались сами султаны.

Бывшего нижегородского торговца обрядили в чалму, широченные шаровары, сапоги красного сафьяна, подпоясали шелковым кушаком, снабдили двумя пистолетами европейской выделки и кривой саблей с кровавым рубином на эфесе.

Многое и многих видывал Василий Баранщиков за годы скитаний, а теперь, летом 1785 года, лицезрел султана турецкого: осыпанный драгоценностями, окруженный свитой, шествовал мимо караульного янычара Баранщикова султан Абдулла-Гамид. И Василий низко склонялся перед повелителем правоверных.

Вот уже десять лет царствовал Абдулла, и не было в его царствование ни одного спокойного года: феодалы так и норовили отделиться, бунтовали, зажигали восстания, а у бедного Абдуллы вечно не хватало денег и преданных войск.

Да хоть бы и этот янычар, что низко склонился перед ним, разве он был ему предан? Нет, этот янычар вовсе не думал о благополучии султана и его империи, а думал денно и нощно, как бы поскорее унести ноги из дворца, и не только из дворца, но и из Стамбула, и не только из Стамбула, но и из Турции...

Был у Василия знакомый лавочник в Галате - грек Спиридоний. Подобно капитану Христофору он сочувствовал Баранщикову. Но ведь Спиридоний был лавочником, а не моряком, и ничем, пожалуй, пособить не мог.

И все-таки Спиридоний пособил. У него за чашкой кофия сошелся однажды Василий с правительственным курьером из Петербурга. Тут уж Василий выложил свои думы как на духу.

Курьер набил трубку, неторопливо извлек из кожаной сумки с медным двуглавым орлом лист плотной бумаги, спросил перо и чернила,

- Вот-с, сударь, - вежливо сказал курьер, вынимая мундштук изо рта, когда, стало быть, выйдете из сего города, возьмете дирекционную линию... э-э, направление, стало быть, на...

И он стал выписывать в столбец названия деревень, местечек, городов. Все их предстояло миновать Василию до того, как увидит он русский кордон.

Курьер морщил лоб, попыхивал трубкой. И писал, писал, цепляя пером за бумагу, брызгая чернилами.

5. Дым отечества

Лежала уже зима, по счастью, сиротская, когда гусар-пограничник доставил в Киев Василия Баранщикова. Слушая его рассказы, киевские баре разинули рты, а губернатор так растрогался, что отвалил Василию пять рублей на обновы и дальнейший путь. Василий, не мешкая, оделся, обулся по-зимнему, да и был таков.

А в феврале 1786 года увидел он заснеженные берега Оки и Волги, увидел кремль, лабазы и строения родного Нижнего Новгорода и, задыхаясь, перешагнул порог своего дома.

Жена и двое ребятишек испуганно взглянули на худого, обожженного нездешним солнцем человека: столбом стоял он посреди горницы, не произнося ни слова трясущимися, обметанными, как в жару, губами. Наконец назвал себя, и, хотя голос был сиплый, измененный волнением, жена признала Василия, заплакала в голос и бросилась на шею.

А вечером пожаловали гости. Бородатые и сумрачные, они расселись, заворотив длиннополые кафтаны, расправили бороды и загудели по-шмелиному. И Василий померк, слушая неторопливые их речи, глядя на непроницаемые, волчьи их лица. Что и толковать, не с добром пришли давние знакомцы Баранщикова купчишки нижегородские. Нет, не с добром. Пришли долги требовать. Долг-то, он платежом красен. А Василий был должен за кожевенный товарец, за тот самый, что возил в Ростов, на ярмарку.

На другой день еще хлеще: вытребовали Баранщикова в городской магистрат. Отцы города слушали Василия, елозили, звеня медалями, на дубовых стульях. Ах, ах, жалели земляка, какие муки-то, бедняга, принял, шутка ль сказать! И, повздыхав, покачав головой, объявили: если бы, мол, не казна, спросу бы, де, с тебя, Василий, не было, ан казна-то, сам знаешь, крепко царство казною, вот, стало быть, за шесть годов подать надобно матушке-государыне платить.

Ни купцам-кредиторам, ни матушке-царице платить Василию было, конечно, нечем. Значит, что же? Значит, садись, россиянин, в кутузку. И сел Баранщиков в кутузку, на радость острожным вшам.

Сидел сиднем, а жена тем временем продала дом, перебралась с ребятишками к чужим людям. Деньгами, вырученными за дом, уплатила часть долгов. И все-таки оставалось за мужем еще около двухсот рублей, а раздобыться ими было что ключ со дна моря достать. И отцы города, повздыхав, приговорили должника к казенным каторжным работам в соляных варницах славного города Балахны. Надвинулось на Василия такое, что было, пожалуй, пострашнее прежних бед.

Тут-то и надумал Баранщиков попытать счастья в Санкт-Петербурге. Магистрат смилостивился, отложил исполнение приговора, дозволил ехать в столицу.

Как и шесть лет назад после злополучной ярмарки, приехал Василий в Питер вешней порой.

У подъездов дворцов умасливал Василий лакеев и швейцаров, проникал в хоромы к большим барам, и скоро слух о необыкновенных и горестных странствиях нижегородского торговца пошел гулять по гостиным петербургских вельмож. А вельможи тщились подражать просвещенным европейцам, просвещенному же европейцу надлежало быть человеколюбивым, и вот в дырявые карманы Василия Баранщикова закапали золотые монетки. Его сиятельство жертвовало столько-то, его превосходительство - столько-то. И старались, пыжились друг перед другом, на Василия-то Баранщикова уже гостей приглашали, как на диковину какую...

Красным летним днем прикатил Василий из Санкт-Петербурга в Нижний Новгород. И эта правдивая история, история, в которой нет ни капли вымысла, заканчивается как сказка: расплатился Василий с долгами, да и зажил своим домом, своей семьей.

1961