Глава 7

День заканчивается без приключений. К восьми часам ваш милашка Сан-А, выкупанный, свежевыбритый, накрахмаленный, с уложенными волосами и благоухающий, покидает свой селоп. Он стучится к Берю, но Берю отсутствует. Его величество обиделось и смоталось, не проронив ни слова.

Я спускаюсь в холл гостиницы и прошу портье вызвать для меня такси. Я зол, как собака. Плохо быть не в своей тарелке, да еще при этом шляться по чужой стране, не зная толком, чего ищешь. Я еще раз проклинаю свой бзик, заставивший меня очутиться в самолете и прилететь в Токио. Лучше бы я остался в Париже искать Гектора и Пино. Может быть, им сейчас приходится крайне туго, а тем временем ваш Сан-А метелит японских легавых, приняв их за бандитов. Он носится с конвертом, надпись на котором никто не может расшифровать, и спокойно наблюдает за тем, как японцы делают себе харакири... Он...

– Такси ждет вас, месье.

Я направляюсь к выходу. В тот самый момент, когда я собираюсь пройти через дверную вертушку, ее блокирует огромный японец в национальном костюме. Я уже собираюсь облаять его, когда признаю в нем Берю. Чувак хоть куда! На нем черное шелковое кимоно (то самое, которое он отважно вынес из дома Фузи Хотьубе), с зеленым драконом на спине, изрыгающим огонь. Толстяк корчит мне рожу. Возмущенный его жестом, я толкаю вращающуюся дверь. Берю начинает рычать, так как его пузо попадает между дверным затвором и вертушкой. Он вырывается и догоняет меня на улице.

– Как я тебе нравлюсь в этом костюме, Сан-А?

Я не могу сдержать улыбку.

– Ты похож на старого буддистского монаха. В честь чего ты так вырядился?

– На вечеринку!

– Какую вечеринку?

– У американки. В таком виде ты можешь официально представить меня как своего старого японского друга.

– Но...

Он преграждает мне вход в такси.

– Послушай-ка меня, Сан-А. Со мной такие штучки не пройдут! Ты втянул меня в эту дребедень, не спрашивая моего желания. А теперь собираешься идти развлекаться без меня. На кось выкуси!

В глубине души я чувствую, что бедный Толстяк прав.

– Ты не можешь выдавать себя за японца, так как не знаешь языка.

– Ну и что? Я ведь говорю по-французски.

– Да, но на этой вечеринке будут и японцы. Если они обратятся к тебе на японском, ты мигом сядешь в лужу.

– Ладно, я скажу им, что китаец, какая разница! Вперед! Как убедить этого упрямца? Я уступаю, и мы отправляемся в путь.

Миссис Ловикайфмен занимает роскошные апартаменты в современном здании. Нас встречает слуга в белой куртке и провожает в огромный салон, где хозяйка дома восседает на диване, предназначенном для военных маневров, в компании трех джентльменов.

Как я узнаю чуть позже, миссис Ловикайфмен никогда не приглашает к себе женщин. Она – женоненавистница и любит единолично блистать в окружении воздыхателей всех возрастов и профессий. Это крупная женщина примерно сорока лет, рыжеволосая, с горящим взглядом, полными губами, смехом, способным разрушить вдребезги структуру кристалла, резкими жестами и непредсказуемым поведением. И без психоаналитических сеансов профессора Ляпетриш из Трепанского университета серого вещества ясно, что эта жизнерадостная вдовушка совершенно чокнутая и киряет, как полк поляков.

Рульт уже на месте и уже бухой, так как успел швырнуть пару бутылок виски в качестве аперитива.

– Гляди-ка, златокудрая! – рокочет он – Дарлинг, я представляю тебе комиссара Сан-Антонио! Ходячая легенда французской полиции! А это Барбара, Сан-А. Лучшая шмара Соединенных Штатов и их окрестностей! Можешь поцеловать ее, она это любит!

Я вхожу в контакт, и как вы можете предположить, дорогие дамы, довольно плотный. Я награждаю Барбару парижским засосом, который, кажется, приходится ей по вкусу, а чтобы дать мне понять это, она обвивает руками мою шею и скользит своей ногой между моими. Рульт хлопает себя по ляжкам.

– Ну что, признайся, не ожидал такого феномена?! – горланит он, продолжая прихлопы.

Вот он уже со мной на «ты». У меня складывается впечатление, что я давным-давно знаком с этим парнем.

– Я обычно предпочитаю быть действующим лицом, а не статистом, – отвечаю я.

Наконец, хозяйка вспоминает о соблюдении приличий и начинает номер под названием «представление гостей». Мне показывают профессора Ямамототвердолобо, старика, морщинистого, как древний пергамент, который абсолютно естественно диссонирует с этим пьяным балаганам. Затем мне представляют старикашку-америкашку с мурлом измятым, как автомобиль для гонок со столкновениями.

– Папаша Хилджон! – объявляет Рульт. – Старый бродяга, который сколотил себе состояние в Токио, продавая брелки в форме атомных бомб.

А вот Тай-Донг-Педхе – блестящий таиландский актер, который сделал головокружительную карьеру в Японии, играя филиппинцев.

Я едва успеваю пожимать хрящи присутствующих.

– Дорогая Барбара, – говорю я, – я отважился привести к вам своего близкого друга, Бе-Рхю-Рье, который сгорал от желания познакомиться с вами.

Присутствующие разражаются смехом. Толстяк хмурится и вопросительно смотрит на Рульта.

– Я извиняюсь, Сан-А, – говорит Рульт, – но по-японски Бе-РхюРье значит «цветок сурепки в винном соусе». Толстяк громко смеется.

– Согласитесь, что это весьма кстати. Получается, что у моего папаши предки были японцами.

Виски начинает литься рекой, и надо быть чемпионом по сплаву, как говорит Берю, уважающий массаж почек, – чтобы преодолеть пороги от Ни до Гара целым и невредимым. Все начинают постепенно надираться и довольно откровенно массировать ягодицы Барбары.

В какой-то момент профессор-японец начинает пристально наблюдать за Берю. Пронзительность его взгляда начинает беспокоить Толстяка.

– Что это бороденка так дыбает на меня? – волнуется мой приятель.

– Я изучаю его морфологию, – успокаивает нас Ямамототвердолобо.

И продолжает болтать по-японски с вопросительной интонацией.

– Чего? – недоумевает мой корифан. – Так, значит, вы не говорите по-японски?

– Я – китаец!

Старикан спокойно переходит на китайский. Непонимание Толстяка от этого лишь возрастает.

– Вы не говорите и по-китайски?

– Ну...

Но ученые подобны юнцам, которым стоит лишь где-то случайно прикоснуться к трусикам ровесниц, как они не могут успокоиться, пока не прикоснутся к тому, что под ними, если я осмелюсь на такое сравнение21.

– Сеньор Бе-Рхю-Рье, говорите, пожалуйста, на своем родном диалекте, а я попытаюсь определить, откуда вы родом.

Толстяк обалдело смотрит на меня, однако берет себя в руки и изрекает:

– Откеда скандехался этот долдон на мою макитру?

Ямамототаердолобо хмурит свои тонкие брови, впадает в транс и начинает испускать возгласы «ойя, ойя», как если бы он словил сомнительный кайф. Но в конце концов, разочарованно качает головой.

– Я тщетно тешил себя надеждой, что знаю все диалекты Азии. Вынужден признаться, что не знаю этого языка.

– С таким чаном это те не в догон!

– Откуда же вы? – стонет старикан.

– Не заставляй профессора мучаться догадками, – протестую я. И спешу добавить:

– Он родом из Монголии.

– Но я знаю монгольский язык!

– Да, но из внешней Монголии.

– Я знаю и этот диалект.

Берю выходит из себя, да это и немудрено после восемнадцати стопариков виски:

– Я из настоящей вешней Монголии, целиком вешней, моей, ик, Монголии! А теперь смени пластинку, папаша, в натуре, ты мне давишь на эндокринку!

Все хохочут. Нам подают ужин. Слуга приносит каждому по блюду с хрумкой. Все начинают жевать. Малышка Барбара оказывается великой искусницей в применении двух своих полусфер и их ближайших окрестностей. Она закладывает в свое декольте шикарные паштеты и вынуждает нас лакомиться ими на месте. Мне еще не приходилось клевать с таких литавр. Я начинаю отдавать себе отчет в том, что мне не удастся рассказать вам этот эпизод до конца, мои дорогие бедняжки-читательницы. Скажу лишь, что даже у пожарников из Шампюре кишка тонка, чтобы укротить это пламя.

Наступает праздник на улице вешнего монгола. Это не какойнибудь монгол-гордец! У Толстяка блудливая арапка22. Американка сладострастно повизгивает. Ей попался первоклассный дегазатор, пардон, дегустатор! Берю и так обожает штефку, ну а пошамать из декольте зажигательной дамочки – это апофеоз его аппетитов! Он напрочь забывает рецепты Раймона Оливера. Между прочим, такой урок по телеку произвел бы настоящий фурор! Представьте-ка себе знаменитого Раймона, дегустирующего подобным образом свои блюда со сногсшибательной Картин; вот бы это подогрело аппетит телезрителей – отцов многодетных семей, мрачных матушек-бандерш, балующих своих чад лапочек, дедушек, белых пап, черных пап, с черных земель, мам по имени Мишель, канадцев, португальцев, португальских устриц и крестных матерей, титулованных и титрованных, любителей пряностей, трезвенников, язвенников, трезвомыслящих инакомыслящих, недоброжелательных аджюданов23, доброжелательных хулиганов, благоразумных, заумных, запредельных в настоящем, присягнувших, посягнувших, веснушчатых, фининспекторов, прозекторов, проректоров и проректорш, а также многих других, да, очень многих, в том числе даже безногих!

К концу ужина все надираются в стельку, кроме вашего покорного слуги, который ограничился бутылочкой рисовой водки.

Таиландский певец затягивает знаменитую филиппинскую колыбельную дорожную «Спимоязюзяусни», папаша Хилджон дрыхнет на диване, предварительно разувшись, чтобы не стеснять рост своих клешней, профессор Ямамототвердолобо выдергивает волоски из своей бороды и умело заплетает их, Барбара дегустирует слизистую оболочку Берю, а ее друг Рульт с нездоровым интересом наблюдает за ее опытом. У меня мелькает мысль, что если бы это увидел Старикан, у него бы выросли волосы. Настоящая оргия, ребята! Во мне просыпается стыд. Я не представлял себе такую вечеринку. Неожиданно Толстяк покидает нЕбо Барбары.

Он вдруг становится серьезным. Его плешивые брови вытягиваются в строго горизонтальную линию над плотно залитыми глазами.

– Я хочу позвонить по телефону, – сухо бросает он.

Миссис Ловикайфмен указывает ему на соседнюю комнату.

– Пожалуйста, милый.

В отсутствие Толстяка, который, кажется, уже завоевал ее, она набрасывается на меня.

– Ваш друг – неотразим, – жарко выдыхает она.

Как бы там ни было, мы совершили это путешествие в страну восходящего солнца недаром – будет что вспомнить! Отсутствие Берю затягивается. Проходит четверть часа, затем – полчаса. Так как его все нет, я толкаю Барбару в свободные руки Рульта и отправляюсь на поиски.

Толстяк сидит верхом на пуфе. Его шнобель пылает, как носопырка схватившего насморк пьяного чукчи.

– Забодай тебя комар, – говорю я на французском девятнадцатого века, – кому ты звонишь? Ты ведь никого здесь не знаешь!

– Здесь, да! Я звоню Берте. Ее нет дома, я звонил Альфреду, ее там тоже нет. Альфред сказал мне, что в Париже мерзкая погода. Сейчас я звоню своему шурину в Нантер.

Тут его настойчиво перебивает телефонный звонок, и он начинает мычать в трубку:

– Алло! Нинетт? Это Бенуа-Алексавдр. Здорово! Что-что? Из Токио (и он диктует по буквам) Т. О. К. И. О. Да нет же, это не в Ардеше, это в Японии! Да, в Японии! Ты представляешь, где Мадагаскар? Так вот, это левее. Берта у тебя? Позови-ка ее!

Кратковременное затишье... Он поворачивается ко мне и изрекает:

– Она там. Сейчас погладим!

Он снова говорит в трубку:

– Это ты, Берта?

Из трубки доносятся вопли Берты. Толстяк отстраняет жужжалку от своего лопуха и скребет барабанную перепонку ногтем.

– Убавь громкость, – просит он – Даже если ты и недовольна, уже за все уплачено! Я звоню тебе только для того, чтобы сказать... А?.. Из Токио! Я говорю: из Токио! Да нет, это не в Ардене! Это в Японии. Ты знаешь, где Япония? Ну да! Что ты городишь, Толстуха!

При помощи выразительной мимики он комментирует мне высказывания Берты.

– Как попал в Японию? Я пролетел через Италию и через... В конце концов, я сел в самолет с Сан-А! Да дай же мне сказать! Я звоню тебе, чтобы сказать, что между нами все покончено, Берта! Eсли хочешь, можешь подавать на развод – домой я больше не вернусь. Здесь я встретил женщину моей мечты, моя бедная старушка! – Он плачет. – Конечно, я страдаю... Но что поделаешь, ведь иногда надо же менять постельное белье?

Из трубки доносится словесная очередь разъяренной Толстухи.

– Твоя ругань не заставит меня сменить решение, моя маленькая Берта! Такова жизнь... Ты тоже найдешь себе родственную душу... А? Кого я люблю? Одну американку, ты бы ее только видела! Рыжая, как огонь! Глазища такие, что и не скажешь, что они только для того, чтобы ими смотреть. А это бурдаражущее соображение тело богини! От ее поцелуя можно смело свихнуться! Такое бывает только в кино, которое ты... В трубке раздается щелчок. Бугай озадаченно смотрит на меня.

– Она бросила трубку, – лепечет он.

– Я на ее месте поступил бы точно также.

– Почему?

– В ней заговорило ее женское самолюбие, старина! И потом, мне кажется, что ты принимаешь поспешные решения...

Но пытаться в чем-то убедить пьяного Толстяка, это все равно, что очищать от снега Монблан чайной ложечкой.

Мы возвращаемся в салон – и..., о проклятье! – перед нами открывается картина, от которой Берю замирает, как вкопанный.

Наш приятель Рульт прекрасно проводит время в компании миссис Ловикайфмен. Он исполняет для нее «фантаситческую кавалькаду», в то время как цепкий филиппинский тенор горланит свои куплеты, а профессор продолжает выщипывать волоски, следуя примеру волосатой малышки Амелии.

– Не может быть, – бормочет Толстяк – Я знаю, что такое женская неверность, и скажу тебе – это мой крест! Меня преследуют удары судьбы.

Он возвращается к телефону и заказывает международный переговор. Получив европейскую службу, он хмуро говорит:

– Соедините меня с Дефанс 69-69.

Ночью это делается довольно быстро. Через десять минут он снова получает свою Берту.

– Алло! Берта? Не клади трубку, цыпа! Послушай, ты же поняла, что это была шутка? В Японии сегодня первое апреля! Это страна, которая опережает нас по времени. Страна восходящего солнца, как ее называют. Вот я и решил похохмить. Честное слово! Ты же меня знаешь, Берта! Ты знаешь, что я люблю одну тебя! Тот день, когда я тебя обману, еще не предусмотрен греческим календарем. Подожди, я передаю трубку моему комиссару, он хочет с тобой поговорить.

Он умоляюще смотрит на меня и протягивает мне трубку.

– Послушайте, Берта, – говорю я, – мы заключили пари с японскими полицейскими, которые пригласили нас...

Толстуха входит в раж. Я слышу, как она разоряется на другом краю света. Она говорит мне, что мы – негодяи, что никто не имеет права так шутить с чувствами честной женщины, что это не принесет нам счастья и что, как бы там ни было, когда Толстяк вернется домой, она задаст ему хорошую взбучку.

– Ну что же, я очень рад, что вы поняли шутку, – говорю я, прежде чем повесить трубку. – Я обязательно передам ему это. Спасибо, милая Берта!

– Что за молодчина твоя Берта, – добавляю я возвращая верещалку на место. – Она просила передать тебе, что прощает и встретит тебя как короля.

Я снова снимаю трубку и прошу телефонистку просветить меня по поводу стоимости невинной шалости Берю. Делаю это из чистого любопытства – ведь не могу же я унизить нашу гостеприимную хозйку тем, что еЕ гости сами станут оплачивать переговоры. Малышка из П.Т.Т.24 вносит ясность, я перевожу эту сумму во франки и невольно присвистываю.

– Что, дороговато? – беспокоится Толстяк.

– Один миллион восемьдесят пять тысяч старых франков, – говоря я. – Вечеринка начинает дорого обходиться нашей дорогой хозяйке.

– Тем лучше, – бурчит Толстяк – Что, если мы смоемся отсюда?

– Подожди, мне нужно показать конверт старому профессору.

– Почему ты не попросил прочитать его раньше?

– Маленькая хитрость, я хотел, чтобы он сделал это под кайфом.

Мы окончательно возвращаемся в зал, где события начинают принимать более пристойный оборот.

Барбара заявляет, что довольно хлестать виски, и пробил час шампанского.

– Ойахи! Ойахи! – радостно вопит профессор, который пьян, как ханыта Жан. Он фамильярно хватает меня за руку.

– Франция прекрасна! – изливает он мне свою душу.

Затем закрывает глаза и декламирует:

– Граффити ништяки окаки, как говорится в одной нашей пословице. Правда, поразительно, мой дорогой?

– Сногсшибательно, – подтверждаю я. – Как удар молнии. Кстати, о ваших пословицах, дорогой профессор. Что вы думаете по поводу вот этой штуки?

И ваш Сан-Антонио распахивает свой лопатник, достает оттуда конверт и протягивает его Ямамототвердолобо.

– А! Это та самая штучка, о которой ты говорил мне сегодня утром? – бормочет Рульт – Представьте себе, профессор, что...

Он не успевает закончить фразу. Гладя на конверт, ученый зеленеет, что довольно редко происходит с японцами, так как такое изменение цвета является прерогативой китайцев. Он бросает его точно так же, как это сделал утром книготорговец и трижды выкрикивает слово, напоминающее вопль ушастого тюленя, которому прищемили хвост дверцей самосвала. Мы остолбеваем от удивления. Даже филиппинский тенор резко замолкает. Папаша Хилджон распахивает свои пьяные сонные брызги, а Барбара стряхивает ладонь Рульта со своей задней сцены.

– Видите, – шепчу я, – начинается... Я наклоняюсь, чтобы поднять конверт, но в тот миг, когда я дотрагиваюсь до него, Ямамототвердолобо хватает серебренный канделябр и, повторяя свой вопль, наносит ужасный удар по моей руке.

Наступает мой черед брать передышку. Эта старая морщинистая задница, наверное, сломала мне с полдесятка пальцев на правой руке. Профессор снова поднимает канделябр и собирается двинуть им меня по кубышке. Но мой дружище Берю уберегает меня от трещины кумпола, своевременно метнув свой бокал с шампанским в гнусную рожу старой макаки. Папаша-желтоморд роняет свой канделябр и прямиком бежит к открытому окну, из которого сигает головой в городской асфальт, прежде чем у нас успевает сработать хоть одна мозговая клетка, чтобы помешать ему сделать это. Барбара кусает себе локти. Папаша Хилджон, незадолго до того распахнувший свои шкеты, спрашивает с любопытством в голосе:

– Эй, Барбара, my dear!25 Мы на каком этаже?

– На седьмом, – уточняет Рульт.

– О.К., thank you, – вздыхает Хилджон, засыпая, – Poor old beans26

Продолжая потирать свою ноющую руку, я подхожу к окну. Там внизу, в самом низу улицы, зеваки окружают расплющенное тело. Nmh задирают головы вверх...

– Сейчас примчатся легавые – говорит Толстяк. – Ты не думаешь, что нам лучше смотаться отсюда?

Это он хорошо заметил, и я полностью одобряю его осторожность. Опыта ему не занимать, он знает, что «береженого Бог бережет», ну, а Бог надежнее японской полиции. Я отвожу Рульта в сторонку:

– Очень жаль, старина. Но мне бы не хотелось иметь дело с японскими собратьями. Попытайтесь сами уладить это дело.

– Можете положиться на меня. Смывайтесь через черный ход! Он идет, чтобы поднять конверт. Инцидент действует на всех отрезвляюще. Нас слеганца мутит, а котелки вибрируют от напряжения.

– Можете доверить мне его, – говорит Рульт, помахивая конвертом. – Это штука действует, как динамит. Я свяжусь с французскими учеными, может быть, они...

– О кей. Но будьте осторожны с ним. Завтра созвонимся, идет?

– Идет!

Толстяк уже приподнял подол своего кимоно и порхает к выходу, как звезда балета, сорвавшая восторженные аплодисменты публики.

Мы мылимся через четыре ступеньки вниз по служебной лестнице и, очутившись на улице, замечаем; что на миг опередили машину, нашпигованную легавыми. Пусть разбираются без нас. Ну а мы, решив воспользоваться вечерней прохладой для того, чтобы освежить и проветрить мозги, пешком возвращаемся в свою гостиницу.

– Это, в натуре, что-то невероятное! – восклицает Бе-Рхю-Рье. – За всю свою собачью жизнь легавого не встречал ничего подобного! Никогда!

С опущенными под бременем постоянной загадки плечами и зеленым огнедышащим драконом на кимоно. Толстяк здорово смахивает со спины на мешок взрывчатки, мирно бороздящий многолюдные улицы вечернего Токио.