"Рок-н-ролл под Кремлем" - читать интересную книгу автора (Корецкий Данил Аркадьевич)

Глава 5 По следу шпиона

23 июля 2002 года. Москва

Евсеев перевернул последнюю страницу и закрыл тонкую папку из грубого коричневого картона с грифом «Секретно». Хотя ни один кодекс не предусматривал секретного судопроизводства, такой гриф ставился на всех делах, расследованных органами КГБ. Рассматривать их имел право только специально выделенный судья, имеющий допуск. Защиту осуществляли два-три адвоката, тоже с оформленным допуском. Естественно, зубры адвокатуры в их число не попадали: отбирали «ручных» – послушных и покладистых, так что неприятных сюрпризов, а тем более, упаси Боже, оправдательных приговоров ждать не приходилось. Опять же, в нарушение общего порядка, «комитетские» дела не поступали в судебные архивы, а возвращались в орган расследования, где хранились вечно.

Судя по сохранившемуся глянцу картона, папку трогало не очень много рук. По правде говоря, она выглядела как новенькая. И все-таки на пальцах остался тонкий целлюлозный пух, белесый, как пыльца на крыльях моли. Капитан невольно вытер руки о джинсы и перелистал папку еще раз.

Это было уголовное дело по обвинению Кертиса Вульфа по статье 83 Уголовного кодекса РСФСР, возбужденное 16 июля 1972 года: постановление идет первым листом следственного тома. На второй странице – анкета и фото молодого фотогеничного мужчины с правильными чертами лица и уверенным взглядом, хотя обычно после процедуры ареста и стрижки под ноль фотогеничность исчезает, да и от уверенности ничего не остается.

Да, это серьезный разведчик… Или, прибегая к газетному языку тридцатилетней давности, – матерый шпион. Который, к тому же, остался неразоблаченным…

Евсеев долго всматривался в фотографию, испытывая странное ощущение: совсем недавно, еще неделю назад, это древнее дело было всеми напрочь забыто и никому не нужно. Случайная находка кассеты, споры вокруг нее, разные версии и мнения, в том числе и настойчивые предложения выбросить старый хлам в мусорную корзину… Но теперь бесконечная цепочка причинно-следственных связей объединила 1972 и 2002 годы, причем в одной точке сошлись восемьдесят девятый номер гостиницы «Интурист», скользкий американский турист Кертис Вульф и запись вербовочной беседы… А главное – «дядя Курт» из малореальной абстракции, бесплотного голоса с осыпающейся магнитной ленты, превратился в конкретного человека!

Впрочем, стоп! Для окончательного превращения надо «привязать» Вульфа к кассете… Проблем с этим не будет: вон, толстый опечатанный пакет с магнитофонными бобинами допросов…

«Провести фонографическую экспертизу» – записал Евсеев в свой блокнот. Он испытывал настоящий охотничий азарт, который держит сыскарей на службе сильней, чем копеечная зарплата. Охота – азартное дело, а охота на человека – вдвойне или втройне…

Он вернулся к уголовному делу. Тут все точно, четко и скрупулезно. Протокол задержания подозреваемого. Протоколы допросов подозреваемого и свидетелей, в основном америкосов: какой-то Эдвард Файн, Анастасия Уиллар, Роберт Кикселла… Они по существу дела ничего не знают и подтверждают лишь факт въезда и пребывания Вульфа в СССР. Протокол изъятия и осмотра американского паспорта, фотографии документа крупным и сверхкрупным планом… Это главный и единственный свидетель обвинения. Заключение экспертизы. Постановление об аресте. Снова допросы – обвиняемого, экспертов, переводчиков, работников «Интуриста». Обвинительное заключение… Протокол судебного заседания. И, наконец, приговор…

Евсеев невольно усмехнулся. Вульфу здорово повезло. Судили его не за шпионаж, грозящий пятнадцатью годами тюрьмы или даже расстрелом, а за въезд в СССР по поддельному паспорту. Потом добавили еще статью об использовании заведомо подложного документа.

Паспорт Вульфа выглядел вполне натурально, все подписи и печати были настоящими. Однако в заключении криминалистической экспертизы указывалось на несоответствие толщины линий шестиугольников фона, равняющихся 0,3 пункта, американскому стандарту, равняющемуся 0,2 пункта, а также на отклонения в составе типографской краски обложки, где содержание синей составляющей оказалось на 16 процентов ниже стандартного. Текст отпечатан, как и положено, на струйном принтере, но краситель изготовлен на масляной эмульсии, в то время как для паспортов применяют водную основу, что затрудняет подделку, ибо тогда буквы осыпаются при любых подчистках и исправлениях… И химический состав бумаги незначительно отличался от стандарта. И толщина обложки. И так далее, и так далее. Всего восемь несоответствий.

Судя по протоколам допросов, Вульф сперва решительно отрицал факт подделки, затем выражал недоумение по поводу столь строгого отношения к столь ничтожному нарушению, потом вспомнил, что перед самым отъездом из США где-то потерял паспорт, а затем неожиданно нашел… Ну и наконец чистосердечно признался, что является членом нью-йоркского филиала коза ностры, в СССР приехал в поисках русского гангстера, родители которого якобы родом из-под Москвы, и паспорт ему изготовили специалисты Организации в частной типографии в Нью-Джерси. После такого объяснения Вульфа должны были экстрадировать из СССР и передать в руки американского правосудия как американского преступника – на что, очевидно, Вульф и рассчитывал. Но этого не произошло.

Он получил три года – максимум возможного, отбыл срок полностью в мордовской ИТК-7 для иностранцев, после чего убыл на родину. К последней странице обложки, с внутренней стороны, был приклеен конверт, в конверте – три фото, сделанные в режиме непрерывной съемки. Кертис Вульф поднимается по трапу самолета. Шаг, второй, третий. На нем мешковатый светлый костюм явно советского производства, лицо неожиданно располневшее, довольное, череп практически голый – волосы еще не успели отрасти.

Ничего больше в деле не было. Ни выпускника ракетного училища, ни факта его вербовки…

Евсеев вернул фотографии на место и закрыл дело. О шпионской деятельности Вульфа сотрудникам КГБ так и не стало известно. Судя по толстой папке дела оперативной разработки, коллеги что-то подозревали: к американцу в камеру подсаживали агентов, круглосуточно записывали его на магнитофон, пытались расколоть на допросах, да и в колонии не оставляли в покое. Но работали втемную, не имея никаких зацепок, поэтому крутились вокруг одного: почему ушел от наблюдения? А тот спокойно отвечал, что ни о каком наблюдении не знает и ни от кого не уходил. Так что результат у предшественников Евсеева получился нулевым. Правда, они поквитались с американцем для морального удовлетворения – все-таки три года от звонка до звонка…

А своему коллеге из будущего помогли: теперь можно сделать однозначный вывод, что вербовочная беседа происходила как раз тогда, когда Кертис Вульф ушел от наблюдения: 15 июля 1972 года в период между 20 и 23 часами!

Лейтенант поднял глаза и встретился взглядом с немолодым прапорщиком – дежурным архива. Тот явно куда-то торопился. Костяшкой указательного пальца он непрерывно постукивал себя по передним зубам и тихо насвистывал. Возможно, у него болят зубы, подумал Евсеев, он записан к зубному врачу и сейчас опаздывает. Но потом взглянул на часы и увидел, что уже половина седьмого.

Да, зубы здесь совсем ни при чем. Он торопится домой, потому что на работе скучно, монотонно, однообразно и серо. А что дома? Яркая жизнь, увлекательные события, всплески адреналина? Да нет, ничего этого, конечно, нет – такая же серость, однообразие и тоска: бутылка пива да телевизор. Потому что совершенно точно, что нет у этого прапорщика ярких мазков в жизни и никто не ждет его на углу Оружейного и Фадеева в красивом платье и с пышной шапкой волос, перехваченных пружинистым обручем… Нет у него Шурочки, нет самой красивой девушки в мире.

И Юра от души посочувствовал прапору.

…Три месяца назад, когда только-только проклевывалась весна, в традиционную дату коммунистического субботника, мэр объявил внеплановую, вроде не приуроченную ни к какому событию, генеральную уборку столицы.

Что удивительно: канули в Лету бесплатное образование и здравоохранение, профсоюзные путевки, исчезли народные дружины, в сотни раз взлетела квартплата, однако из всех достижений социализма в постсоветской России прижился только субботник, как его ни называй, потому что в нем заключена притягательная для правящих классов идея эксплуатации бесплатного труда.

И у них в Управлении – цитадели государственной безопасности, призванной разоблачать чуждую идеологию, охотно поддержали эту основополагающую для рабовладельческого и коммунистического строя идею: отложили поиск шпионов, разработку экстремистских организаций, противодействие терроризму и дружно вооружились тряпками, ведрами, граблями да лопатами. Потому что с незапамятных времен считается, будто этот сверхурочный бесплатный труд гораздо важнее основного и платного, ибо именно здесь проявляется идеологический стержень каждого работника, его сознательность и преданность партии и правительству… Тем более, что ожидался объезд городского руководства, а Юрино начальство, как и любое другое, любило показать себя с наилучшей стороны перед более высокими начальниками.

Юра на всю катушку принял участие в этом наиважнейшем мероприятии, а когда объезд произошел, работы быстро свернулись, и где-то в час дня он уже пил чай у своего давнего друга Лени, потому что тот схлопотал ангину и сидел дома с температурой.

Леня успел стать кандидатом искусствоведения, занимался вопросами кино, мотался – с огромным удовольствием! – по всевозможным кинофестивалям, мечтал стать продюсером и сделать такой фильм, который бы собрал всех «Оскаров», какие только есть, и снял такую кассу, какую еще никто не снимал. Юра не мог рассказать другу о своей мечте, потому что у контрразведчика и мечты засекреченные. Он только подумал, что каждому свое: одним ездить по кинопросмотрам, другим – ловить шпионов…

От Ленчика Юра шел пешком. Воистину говорят: ничто не бывает случайно! Что стоило ему повернуть направо, к метро, – как обычно, когда он возвращался от старого друга? Но Юра залюбовался чистым весенним небом, набухшими почками старых деревьев и пошел пешком. Немного саднило ладони, потому что брезентовых рукавиц не хватало: ко всеобщему изумлению, на этот субботник вышел весь высший командный состав. Молодежь, естественно, лопаты и грабли оставила себе, а рукавицы уступила начальству – ведь, не дай бог, заноза, а?.. Как завтра смотреть в глаза любимому руководителю?

Юра вспомнил своего начальника, полковника Кормухина, весьма грузного товарища, который неистово, дико покраснев лицом, выдирал из промерзшей земли громадную трухлявую доску, а Юра не выдержал, подошел, рванул эту доску, как говорится, одной левой…

Полковник был в новых брезентовых рукавицах, а Юра, естественно, без оных. Полковник обрадовался, что доска выдрана, победоносно отряхнул ладони и назидательно сказал:

– Годами хлам накапливается, лежит, будто так и надо… А мы мигом порядок наведем! Не-е-т, субботники недаром придуманы!

Юра вспомнил, улыбнулся. Перекинул легонький рюкзачок, в котором нес старый спортивный костюм, глянул в витрину большого универмага: высокий молодой человек в светло-сером весеннем пальто, темный пушистый шарф, темные брюки, ботинки на толстой «весенней» подошве… Солнце, пряный ветерок… Здание закончилось, и Юра с удивлением обнаружил, что вышел в какой-то незнакомый переулок. Это он-то, коренной москвич, который помнит наизусть каждую подворотню, каждый проходной двор, каждую скамеечку от Моховой до Пресненского вала!.. Какие-то дома, двух- и трехэтажные, «сталинской» постройки, трамвайная линия… Ветерок посвежел и бодро собрал красивые белые облачка в серую, быстро темнеющую тучку.

Странное чувство. Будто вдруг провалился в смежное пространство, в параллельную какую-то Москву. Школьником Юра перечитал много фантастических книжек и встречал подобные сюжеты: человек приходит домой с работы, а в квартире живут чужие люди, под окнами вместо троллейбуса ходит трамвай, а в магазине напротив неожиданно расположен кинотеатр…

Юра Евсеев завертел головой, отыскивая спасительную букву «М».

Ничего подобного. Зато проехала корытообразная телега, запряженная гнедой лошадью, и возчик в длинном, неопределенного цвета лапсердаке лихо крикнул:

– Тпру-у-у, разбойница! Видишь, люди ждут…

Возле кучи мусора стояли молодые парни в затрапезной одежке, они принялись сосредоточенно швырять в телегу ржавые батареи, обрезки труб, полусгнившие доски. Лошадь дергала ушами и переминалась с ноги на ногу.

– Потише, молодцы, экипаж не развалите! – трубно крикнул возница.

Странное чувство усилилось. То есть вокруг действительно была какая-то другая Москва! Юра встряхнул головой: ведь он не пил ни капли, а по воспитанию – материалист до глубины души!

Он почти поравнялся с компанией «молодцов» и тут заметил, что в стороне стоят несколько девушек, одна – просто… просто… Рассмотреть бы хоть чуть-чуть: высокая, стройная, с копной волос, подвязанных широким шелковым шарфом… точно, шелковым – сзади выбился кусок ткани и развевается, светится насквозь… А лицо – лицо напоминает старинный женский портрет, кажется «Незнакомка» называется…

И тут упали первые, редкие, но очень крупные капли дождя. Возчик взмахнул вожжами и погнал нагруженную телегу. Компания дружно завизжала, кто-то даже швырнул на асфальт лопаты и метелки, и все бросились, толкаясь, к выехавшему из-за угла зеленому микроавтобусу.

– Испугались? – крикнула эта, с копной и шарфом. – Петя, Валя, размокнуть боитесь? А инструменты мне собирать?

– Сейчас как хлынет дождь! – провизжали в ответ бегущие. – Вымокнуть хочешь?

Девушка рассмеялась радостно. Подняла лицо навстречу каплям.

– Какой же это дождь? – воскликнула она. – Это же брызги шампанского…

Она огляделась по сторонам, заметила Юру и улыбнулась.

– Молодой человек, не хотите потанцевать?

– Что?! – Он остановился и, чувствуя, что вид у него довольно глупый, усилием воли собрал лицо в обычное выражение. Но получился «комитетский» камень.

Девушка отвернулась.

– Тогда я сама…

Она выпрямилась, резко подняла локоть правой руки и приложила к животу квадратную брезентовую ладонь:

– Трам-там-там-там… Тра-та-та-та-та… там… там… – Выразительно вскидывая голову и развернув плечи, она прокрутилась несколько раз будто в танце с воображаемым партнером.

Это было как-то… совершенно невероятно. В Москве, в той Москве, какую Юра знал с детства, таких девушек просто не было. Те девушки были слишком обычные, они пили пиво и «Изабеллу», некоторые даже знали модный коктейль «Мохито», они танцевали модные танцы и боялись дождя, но и понятия не имели, что можно танцевать танго под дождем!

«Эта девчонка точно из прошлого века, – подумал Юра. – Чистая и неиспорченная…»

Бегущие остановились. Ребята на миг застыли, открыв рты. Девушки кривились.

– Сумасшедшая!

– Шурка, ты опять за свои штучки!

Но пристыженные парни вернулись. И бросились подбирать инвентарь.

Крупные редкие капли превратились в нормальный весенний дождь. Все мгновенно втиснулись в микроавтобус, и тот рванул с места. Сначала Юра Евсеев опешил. Потом отчетливо понял, что он больше никогда не увидит эту девушку. Он бросился за машиной со всех ног. Причем бежал чуть правее, чтобы водитель заметил его в большое боковое зеркало.

Водитель заметил, когда Юре уже казалось, что мировой рекорд скорости вот-вот сорвется. Водитель принял его за опоздавшего и резко затормозил. Похоже, на последнем дыхании Юра рванул дверь:

– Подвезете?!

Водитель вывернул к нему шею, наливаясь багровым возмущением:

– Чужой, что ли?!

– Свой! Свой! – звонко заступилась та, с копной волос.

В три погибели согнувшись, Юра полез между рядами кресел: там, около нее, был узкий, крохотный кусочек свободного пространства. И он ввинтился туда.

– Спасибо! Как тебя зовут?

– Александра. А тебя?

Если бы Юре Евсееву кто-то когда-нибудь предрек, что случится в его жизни такой момент и он, впервые встретив девушку, обратится к ней запросто, запанибрата на «ты», – он бы не то что не поверил, он бы, наверное, возмутился. Его семья, воспитание, школа и Академия – с отличием, причем не только по специальным знаниям, но и по обязательной этике поведения: количество вилок, не соответствующее количеству ножей, разновидности рюмок и фужеров – назубок, когда надо встать, а когда можно сесть, женщине первым руку не подавать, с инициативными знакомствами без служебной необходимости не лезть – ждать, пока тебя представят…

Но это лицо! Эти живые глаза с миллионом вопросов в каждом зрачке!.. Ни грамма косметики… Юра скосил взгляд: позади Александры сидела девушка и тоже во все глаза смотрела на него, на Юру. Но ее веки так густо были обведены темным карандашом, что казалось, будто в лицо тебе смотрит двустволка или обрез, плавно перетекающий в полукилограммовый слой белил, румян или чего-то там еще, что действительно опасается дождя.

А потом водитель остановился, показывая правый поворот, и Юра увидел за окном знакомую арку и вдруг словно прозрел, узнал место, куда попал: да это же Хлыновка, Хлыновский тупик! А сейчас они поворачивают на Большую Никитскую! Юра вынырнул в современную Москву, захватив с собой девушку из прошлого.

…Пожилой прапор давно уже перестал стучать костяшками пальцев по совершенно здоровым зубам. Прикрыв веки – для конспирации, он с интересом наблюдал за этим лейтенантом, повадившимся в архивный отдел. Евсеев, Петра Даниловича сын. Упорный малый. Любую старую папку с вековыми «делами» читает, как захватывающий детектив. Записывает что-то. Думает. Вот уже полчаса, не меньше, сидит и улыбается. Папку давно закрыл, руки на старой картонке. И – улыбается.

Евсеев поднялся, положил папку на конторку и расписался в девственно-чистом бланке ознакомлений, который прапорщик приклеил к твердой обложке. За тридцать лет он первым заинтересовался делом Кертиса Вульфа. Но далеко не последним…

– Не прячьте далеко это дело, мы его завтра заберем.

Прапорщик пожал плечами:

– Приносите запрос и забирайте. У нас они все на своих местах.

Евсеев вдруг подумал, что если бы на плечах прапорщика были другие погоны: генеральские, с шитыми золотом большими звездами, то он бы казался очень молодым. Все относительно…

– До свидания, – сказал лейтенант.

Интересный парень, вслед ему подумал прапор. Чего только не приходилось видеть за годы службы. Но таких вот улыбок в пыльном и скучном архиве – никогда не встречал.

А Юра Евсеев шел по длинному полутемному коридору медленно, разболтанной походочкой и думал о том, что за эти три месяца, что он познакомился с Александрой, они виделись всего раз десять. И это совершенно противоестественно. Потому что он хотел видеть ее каждый день. Каждый час. Ему нравилось в ней все: ее раскованность, ее жадный интерес ко всему на свете, ее одежда – небогатая, но всегда элегантная и необычная, не «содранная» со страниц модных журналов…

Александра, как оказалось, – художник, только что окончила Строгановку. Когда Юра еще там, в микроавтобусе, предложил встретиться завтра, в воскресенье, Александра не стала ломаться, сразу согласилась и предложила пойти на выставку французских живописцев. Потом немного смутилась: если тебе, конечно, интересно… Еще бы! Ему было интересно все!

Она пришла в светло-сером жакете до колен, из-под которого каким-то необычным веером выбивалась ярко-фиолетовая юбка.

– Нормально? – озорно спросила она, еще издали заметив его восхищенный взгляд.

– Не то слово! – ответил он. И кивнул на вьющийся вокруг колен веер: – Здорово!

– Я сама сшила! – похвасталась Александра. – Это просто! Я придумала! Не стала подшивать, как обычно, а – оверлоком, два раза!

– Тебе надо в модельеры пойти, – сказал Юра. При всей своей эрудиции он, к сожалению, не знал точного значения слова «оверлок».

– Ни за что! – парировала она. – Чтобы все ходили с такими подолами?

– Увидят – и «сдерут»! – так же весело ответил Юра.

– Пусть сначала допрут, как это сделать!

И они рассмеялись, и как-то так получилось, что он обнял ее прямо тут, на тротуаре. И испытал невероятную нежность. Впервые в своей жизни – не интерес типа «что, где, когда», а – нежность, и неожиданный острый укол в сознании: с кем она была до него? Была? Не была?

В галерее Александра вдруг отобрала у него карточку с наименованиями картин и фамилиями художников, которую вручили смотрительницы на входе.

– Тест! – сказала она.

Юра усмехнулся без особого энтузиазма. Но согласился. Дело в том, что при первом обмене информацией «кто есть кто» он, естественно, не сказал всей правды. Сказал первое, что пришло в голову, – работает в архиве. Это было полуправдой, ибо в архиве приходилось бывать часто: молодого посылали на нудную работу все, кому не лень. Что ж, Шурочка решила, что работник архива должен хоть как-то разбираться в живописи.

– Ну-у… – говорила она, глядя на пейзажи и натюрморты, – это слишком просто… А это вообще…

Даже ходила она не так, как все. Она была почти одного роста с Евсеевым на высоких каблуках (десять сантиметров как минимум), но никаких подсогнутых коленей, никаких усилий, идет легко, как в тапочках.

– А вот! Угадай, что это?

Она подвела его к картине. «Хорошо еще, что фамилию художника не спрашивает», – подумал Юра и погрузился в созерцание.

Ровный светло-голубой фон. По нему черточки, резко черные, будто сделанные рейсфедером. Длинные, покороче, снова длинные. Юра вгляделся: они, эти черточки, затягивали, завораживали. И чем больше он смотрел на их застывшее движение, тем большую испытывал тревогу. Тревога. Даже страх. Даже – безнадежность.

– Тьфу, – в сердцах сказал он. – Это… Что-то неприятное. Страшное. Что-то необратимое. Безнадега. Кого-то убили, что ли?

Он повернулся к ней. Она, торжествующе улыбаясь, поднесла к его глазам карточку, пальцем показала нужную строчку.

– Катастрофа на вокзале, – прочел Юра. Снова уставился на картину. – А впечатляет!

– Это и есть – «впечатле», – сказала Александра. – Импресьон. Ты – молодец. Думаю, сбежишь ты когда-нибудь из своего архива.

Юра шагнул к ней, встал совсем близко. В галерее было мало людей. Пустыня. И Юра сказал, очень волнуясь:

– Катастрофа – это если я тебя потеряю.

– Вот даже как? – лукаво засмеялась она. – Какой ты быстрый!

Потом они сидели в кафе – недорогом: сосиски, пицца, пиво…

– У тебя много… поклонников? – Юра с трудом подобрал нужное слово.

– Хватает. Я многим нравлюсь. Просто кошмар!

Она рассмеялась.

– Да, – согласился Юра. – Кошмар.

Про себя он решил, что на самом деле успех у мужчин Шурочка кошмаром не считает. Наоборот – печалилась бы, если бы его не было.

– И что, осаждают со всех сторон? Конфеты, букеты, театры?

Шурочка махнула пухленькой ладошкой:

– Конечно. Все, как обычно. Нового здесь не придумать.

– Ну а потом что? – допытывался лейтенант Евсеев, как будто допрос вел.

Девушка подкатила глаза и вздохнула.

– Что, что… Ничего. Повстречались и расстались. Поцелуи забылись, слезы высохли… Да и не было их – слез-то…

– А по-серьезному с кем-нибудь было? – затаив дыхание, спросил Юра. И это уже не был вопрос оперативника, это был крик души неопытного влюбленного.

– Ну ты даешь? – Александра глянула удивленно. – Мы же только познакомились…

– Я думаю, нас свела судьба, – волнуясь, сказал Юра. – И надолго. Отец познакомился с матерью – и сразу женился!

– Вот даже как… У меня был один ухажер, вроде серьезный, руку и сердце предлагал…

Она покраснела, потом рассмеялась снова:

– С ним уже почти дошли до главного… Но тут позвонила мама: «Ты курицу из морозилки вытащила? А картошку для салата сварила?» Как-то настроение пропало, и я его выставила. До завтра. А вечером пришла Наташка, моя подруга, и рассказала, что он уже всем кому мог руку и сердце раздал…

– Хорошо, – с трудом выговорил Юра. Он дрожал от возбуждения и радости.

Она говорила с ним совершенно искренне, и получалось, что у него нет соперника. И хотя лейтенант знал, что слова ничего не значат, сейчас в нем взял верх обычный штатский – работник архива: он поверил девушке на слово.

– Я… Со мной такое впервые, что я вот так запросто говорю с девушкой о подобных вещах… И ты говоришь так просто… И… Мне это нравится.

Он наклонился к ней, обнял за плечи, она не возражала. Юра, зарывшись лицом в копну ее волос, подумал, что это и есть счастье, что катастрофы нет и быть не может, он не допустит никаких катастроф! Он сделает ей предложение, представит начальству, она пройдет собеседование, Кормухин даст санкцию на брак, и это он, а не ее мама, будет напоминать Александре, чтобы она вытащила курицу из морозилки и сварила картошку для салата! Если в салате есть хорошо сваренная картошка – это всегда первостатейный салат…

Как и следовало ожидать, фонографическая экспертиза однозначно идентифицировала голос «дяди Курта» с голосом бывшего обвиняемого Кертиса Вульфа.

– Молодец… твой отец! – завуалированно похвалил Евсеева Кормухин, откинувшись на спинку кресла и вроде бы доброжелательно улыбаясь. Вроде бы – потому что за сложенными в улыбку губами не было ни веселья, ни расположенности, ни доброжелательности. Просто жест, гримаса. Про совместный труд на субботнике он давно забыл.

– Значит, змея ухватила себя за хвост… Дело закольцевалось!

У начальника отдела была манера говорить загадками и недомолвками. К тому же теперь он должен был уравновесить похвалу какой-нибудь гадостью.

– Только толку от этого никакого нет! Где мы теперь найдем твоего Вульфа?

Окрыленный было, Евсеев съежился, будто получил на взлете камень из рогатки.

– Не могу знать, товарищ полковник…

– Не знаешь? Вот то-то! А эту книжицу ты внимательно изучал, даже в отделе цитировал! А с какой целью?

Кормухин поднял маленькую брошюрку, которую сознательный работяга Кутьков принес из «Интуриста» вместе с микрокассетой. Из брошюры торчали несколько закладок.

– Гм… Да просто интересно было…

– Да, действительно, очень интересно, – со значением произнес полковник и, открыв одну из закладок, прочел:

В кабинете наступила зловещая тишина.

– Так исказить классику – «Стихи о советском паспорте»! Вы что, это одобряете?

– Никак нет…

Евсеев вспомнил, что Кормухин начинал работать в Пятом, идеологическом управлении. Боролся с диссидентами, изымал запрещенную литературу. А сейчас, наверное, мысленно перенесся в те годы…

– А тут имеются перлы и похлеще, – голос полковника налился гневом, а щеки покраснели.

Книжка смачно, как отыгравшая колода, шмякнулась о столешницу.

– Вы знаете, что за такие стихи давали пять лет?! – угрожающе спросил Кормухин.

Евсеев переступил с ноги на ногу.

– Слышал, товарищ полковник. Только я их не писал и не издавал. Мне отдал заявитель, вместе с кассетой. А я передал на ваше усмотрение.

Лицо начальника отдела принимало нормальный цвет. Он возвратился в реальное время и постепенно выпустил пар.

– Передали. Но без осуждения… Ладно. А почему вы в таком виде? Вы, офицер контрразведки, в служебное время ходите в джинсах!

– Виноват. Переоденусь.

– И немедленно! На глупости не отвлекайся, не за это нам платят зарплату! Давай, копай дальше! Ищи вражеского пособника дядю Колю!

– Есть, товарищ полковник! Разрешите выполнять?

– Выполняйте!

Евсеев четко повернулся через левое плечо и строевым шагом вышел из кабинета.

В 72-м число москвичей составляло около 7 миллионов. Из них 45 процентов мужского пола – это 3 миллиона 350 тысяч человек. Где-то миллиона полтора-два, если брать по-грубому – мужчины старше 30-ти, рожденные в предвоенные и военные годы. Имя Николай на тот период не было самым популярным, всего девятое место в списке употребляемости (потому что патриотичный советский народ любил своих героев, а Невский был все-таки Александром, Донской – Дмитрием, а Сусанин – Иваном), – откуда логично вытекает, что не более двухсот тысяч москвичей в возрасте 30-50 лет носили это славное имя.

Двенадцать процентов из них были неженаты – и Евсеев с большим облегчением отбрасывает в сторону 22 тысячи небритых похмельных индивидов. Остается 178 тысяч, не так уж и много… Но, чем ближе цель, тем тяжелей шагать. Владельцами карбюраторной «Волги» (впрочем, других «Волг» тогда и не было) являлись всего 9 тысяч 567 Николаев. Из них имели рожденную в законном браке дочь Марину в абитуриентском возрасте 17-20 лет – шестьсот двенадцать человек. Из них были женаты на Нинах Степановнах всего… Всего ноль человек. Ноль целых ноль десятых. Евсеев, полторы недели доивший по капле эту веселую статистику, сперва даже не поверил. Он стал перепроверять отчеты, поступавшие к нему в отдел со всех административных округов столицы (поскольку сводная информация за тот период отсутствовала), потратил еще один день – и получил тот же результат. «Дядя Коля», счастливый обладатель «Волги», Маринин папа, Нин-Степановнин муж и пособник ЦРУ, казалось бы, готовый материализоваться в прокуренном воздухе кабинета, напротив – постепенно растворялся среди мужского населения Москвы

Может, «дядя Коля» был иногородним? Жил без прописки? Или неправильно сняли текст с кассеты? Не Коля, а – Толя? Не Марина, а – Алина? А может, вообще, «дядя Коля» – это всего лишь кличка, не имеющая ничего общего с настоящим именем?

– Ну что ты, Евсеев, все сомневаешься! Буква «т» совсем другой зубец дает, – объяснила симпатичная и улыбчивая Ирочка из отдела фонографической экспертизы, показывая на экран монитора, где ползла, взбираясь на крутые вершины и проваливаясь в не менее крутые пропасти, яркая зеленая полоса. – «Т» – это глухарь, глухая согласная, а «к» – звонарь. О, смотри, смотри, как вверх рванул! Это ж звонарь. Он и в Африке звонарь, его только с другим звонарем спутать можно… Так что Коля он, Коля. Не сомневайся.

Экспертом по богеме 70-х в списках Управления числился некий индивид на пенсии под псевдонимом Профессор. Это оказался старик с бумажной кожей и поросшей волосами бородавкой на подбородке, похожей на тонкий седой хвостик. Евсеев нашел его в спецсанатории в подмосковном Ерино.

– Северин Краевский? – с удивлением переспросил Профессор. – А почему вы считаете, что это было так уж сложно? Да полно вам, я сам ходил на этот концерт, февраль семьдесят первого, если не ошибаюсь. Зал полный, да. Но никаких особых трудностей с билетами не припомню…

– Разве?

– Молодой человек, – Профессор со значительным видом подергал себя за мочку уха, – запомните: совсем необязательно быть семи пядей во лбу, чтобы выбить два места в партере. Это чепуха. Мне Олежка Даль билет принес, прямо домой, пришел и отдал: вот, говорит, тебе билет, отдохни, развейся. Кто-то из его компании откололся от мероприятия, кто-то из филармонистов, Женик, кажется…

– Какой Женик? – спросил Евсеев.

Бывший эксперт по богеме с подозрением посмотрел на него:

– Мартынов. Евгений. Композитор. Певец. Вы разве не слышали?

– Слышал, – соврал Евсеев, чтобы не оказаться на обочине разговора. – Конечно, слышал.

– А вот после концерта Ежи, директор «Червоных гитар», давал обед в «России». Они возили с собой итальянского повара! Ого!

Спецсанаторий, как и Профессор, уже давно пережил свои лучшие времена. Они беседовали в вестибюле – вылинявшие обои, желтые протечки на потолке, истоптанные выцветшие ковры, отчетливый запах кухни… Но если бы не особые заслуги эксперта по богеме, то он бы не попал и сюда. Эксперт выглядит гораздо старше своих шестидесяти трех, сказывается невоздержанный образ жизни в бурной молодости. А его растянутый спортивный костюм, наверное был очень модным как раз в семьдесят втором году. Похоже, что в химчистку его не отдавали ни разу.

Профессор откинулся в протертом кожаном кресле и мечтательно улыбнулся.

– Мне даже трудно объяснить вам, современному молодому человеку, насколько это было тогда…

Он пощелкал пальцами, подбирая нужное слово.

– Шик. Это был настоящий шик. А Дмитрий Палыч в тот вечер впервые открыто появился с Софочкой, и Софочка тогда… М-м. Впрочем, ладно.

Профессор с сожалением вернулся на землю.

– И вот туда действительно было трудно попасть. Очень трудно. И когда Ободзинский играл Марка Волана в актовом Центральной музшколы – тоже было трудно. И когда приезжала из Риги Аушра Позняк с «Четырьмя Валетами»… А это все… Краевский, песни, пляски… Хм…

Он подергал ртом, давая понять, насколько это несерьезно.

– А концерт памяти Вертинского? – спросил Евсеев. – А программа фильмов Каннского фестиваля? Как можно было попасть туда?

Профессор прокашлялся и соединил перед собой пальцы обеих рук, словно настоящий профессор, собирающийся изложить перед студентами основные постулаты своего учения:

– Ну, что касаемо Вертинского, то я лично организовал два таких концерта, – скромно заметил он. – По формату это были не совсем чтобы «квартирники», а, как мы называли, – «культурники», площадки на 200—300 человек в заводских ДК, и попасть туда могли… Ну, сами представьте: триста человек на семь миллионов москвичей! Это избранные. Случайных людей там не было. Ленком, Таганка, Щука, профессура МГУ, питерский андеграунд, круг моих личных знакомых, а также необходимый набор знаковых личностей… Влади, Тарковский, Окуджава…

– Но ведь билеты какие-то были? Контрамарки? Пригласительные?

– Были. Ну да, – произнес старик неуверенно и тут же повторил, уже тверже и даже немного обиженно: – Были. Конечно, были! Я сам их заказывал в этой… Где многотиражки печатали. В «Красной Звезде».

– Один человек приобрел два таких билета на концерт Вертинского, – сказал Евсеев.

Что-то в поведении старика заставляло его говорить громче, чем обычно. Казалось, до Профессора не все доходит.

– Его звали «дядя Коля». Судя по всему, личность в ваших кругах известная: светский лев, любимец богемы. Дядя Коля. Не слышали о таком?

Профессор задумался.

– Львов, тигров всяких и прочих «любимцев публики» у нас всегда было навалом. В богеме каждый мнит себя гением и исключительной личностью. Куда ни плюнь – попадешь в великого артиста. Естественно, непризнанного… Вот, помню, Ванек Ивантеев…

– Коля. Дядя Коля. У него была «Волга», дача в Подмосковье…

– Коля-Николай… Губенко. Архипов. Певзнер. Рубцов. Нет, Рубцова уже не было. Караченцов… Впрочем, тоже нет, он совсем мальчишка тогда был, какой тебе «дядя». Черкасов. Кулаков. Райсман… А почему именно «дядя»? – неожиданно переспросил он. – Дядя, хм… У каждого были свои позывные, очень несложные, интуитивные, и как правило, уменьшительные: Вовик, Павлик, Колька. Тогда еще пошла мода называть по первым буквам, своего рода аббревиатура: Юрий Васильевич – Ювэ, Геннадий Борисович – Гэбэ, Николай Демьянович – Эндэ. Очень красиво звучало, поэтично… А вот «дядями» тогда никого не называли, это уже после мультфильма про Простоквашино волна пошла.

Профессор развел пальцы и спрятал руки в карманы халата.

– Не помню. Никакого дядю Колю-Николая не помню.

– Возможно, его не звали Николаем, – сказал Евсеев. – «Дядя Коля» – только кличка. Псевдоним.

– Но так просто клички не дают! – неожиданно возмутился Профессор. – С какой это стати Петра Петровича станут величать, скажем, «дядей Захаром»? Цитата где? Цитаты нет! К чему тогда привязать вашего «дядю Колю», скажите на милость? Вот «Дядя Степа», например, – высокий худой человек, это всем понятно. «Дядя Ваня» еще куда ни шло… Мягкий, доверчивый, недалекий. Ну или: «Скажи-ка, дядя»… Скажика-Дядя. Хм. Нормальная кликуха. И, главное, это все хоть как-то объяснимо, имеется ссылка на известный образ. А вот откуда мог взяться «дядя Коля», я не знаю. Не слышал о таком. Впрочем…

Профессор задумался.

– Может, он сантехником работал? «Сантехник дядя Коля» – тоже звучит, а? Как вы полагаете?

– Навряд ли, – сказал Евсеев. – А кого вы вспомните вот так, навскидку? Из того круга, что был в центре всей московской богемы?

Эксперт-пенсионер пожевал губами и сделал жест, как будто моет руки.

– Ну, это пожалуйста… Хотя круг тот был очень-очень широким…

– И все же…

Мытье рук закончилось, теперь сухие ладошки энергично терлись одна о другую, будто пытались добыть огонь таким архаичным способом.

– Ну, Ниночка Архипова из Ленкома, звезда «Трех дней в Ялте»…

Профессор загнул желтый пергаментный мизинец.

– Красавица, а фигура… Она бывала на всех вечеринках, вокруг нее постоянно кружились поклонники, и непростые, доложу я вам, очень непростые…

Складки и морщины на лице старика немного разгладились, плоские бесцветные глаза на миг обрели голубизну и глубину, будто включили давно погасшую пыльную лампочку. Евсеев удивился. Неужели приятные воспоминания способны омолаживать?

– Или Барский Валерий Петрович, – второй палец клубочком свернулся рядом с первым. – Он был далек от артистической среды. Крупный руководитель, заместитель начальника Мосгорторга, но большой поклонник муз! Меценат, покровитель молодых актрисочек, балерин, певиц… Устраивал шикарные вечеринки, накрывал такие столы… Потом проходил по торговому делу, но повезло, остался в стороне…

Профессор быстро осмотрелся и понизил голос.

– Хотя, между нами говоря, я передавал на него информацию: огромные расходы – рестораны, драгоценности, ванны из шампанского… Откуда средства? Но его не тронули… Может, не доказали, а может, решили, что свидетелем он полезней… Ведь тогда два смертных приговора вынесли…

Евсеев приуныл. Он устал. Сколько еще таких встреч ему предстоит? Что могут вспомнить люди, которых он разыщет? Отец учил: никогда не сдаваться. Он, как всегда, прав. Не сдаться – гораздо труднее, чем выучить за три месяца английский.

«Что это мне пришло в голову? – подумал он. – При чем тут английский?»

И тут же понял: мимо них с Профессором по вытертому ковру продефилировали два пожилых джентльмена в халатах, бойко чирикая по-английски. Юра проводил их взглядом.

– Санька с Пашкой, нелегалы, – пояснил Профессор. – Держатся на расстоянии, считают себя «белой костью». А что особенного: всю жизнь в капстранах прожили, в просторных квартирах, обеспеченно, да с красивыми шмотками и хорошей едой. Попробовали бы здесь покрутиться – то достань, да это вырви, тогда бы знали почем фунт лиха… А когда сидишь на пенсии, так и вообще зубы на полке приходится держать…

– А знаете что, – оживился Юра. – Я жутко проголодался…

Профессор понял его неверно:

– У нас скоро обед, я договорюсь в столовой!

– Да нет, я не к тому! У вас тут нет поблизости какого-нибудь ресторана?

– Как нет? А где же эта шобла бесится по вечерам? – вопросом на вопрос ответил Профессор. Вероятно, он имел в виду Сеньку с Пашкой. – На станции, тут два шага. Они там и с дамами знакомятся. Мальчишки – одному пятьдесят семь, другому пятьдесят пять…

– С дамами мы знакомиться не будем, – неожиданно солидно и очень серьезно сказал Евсеев. – Я вас приглашаю пообедать. Посидим. Выпьем. Вы что предпочитаете?

– Коньяк! – выпалил Профессор, еще не веря в такой неожиданный поворот.

– Вот и отлично! – согласился Юра. – И вы мне расскажете про те свои тусовки. Я ведь, если честно, никого из них не знаю: ни Олежку Даля, ни Жеку Мартынова, ни…

– Тогда я бегу и переодеваюсь, – старый агент с неожиданной живостью вскочил на ноги.

Действительно, от ворот санатория до двухэтажного, обитого сайдингом здания с неоновой вывеской «Каштан» было не более пятисот метров.

В цивильных кремовых брюках и легкой белой «шведке» Профессор преобразился: помолодел, вернул осанку прошлых лет и уверенные манеры. Обслуживание в «Каштане» приближалось к столичному, ассортимент и цены – тоже, поэтому зал был почти пустым. Евсеев не скупился и сделал хороший заказ. Профессор был искренне растроган.

– Я сто лет не ел заливную осетрину, – доверительно поведал агент. – А креветки вообще никогда не пробовал. В семидесятые в ресторанах часто бывал: и с куратором встречались в «Пекине» или «Минске», и по заданиям приходилось – «Прага», «Арагви»… Тогда на оперативные расходы выделяли три рубля в час на человека. Пришел с объектом, два часа посидели, можно двенадцать рублей потратить. А это и салат, и горячее, и бутылочка водочки, и кофе с пирожными. Можно было написать в отчете, что три часа сидели, тогда восемнадцать рубликов списываешь – тут уже и коньячок, и икорка, и шампанское… Эх, было время!

Профессор махнул рукой и поднял рюмку с «московским» коньяком.

– За ваше здоровье! Вы человек молодой, у вас все получится!

Он залпом выпил.

– Давно я не испытывал такого подъема… Я… Я вообще… Я благодарен вам. Спасибо! Спасибо…

– Я рад. Честное слово, – искренне ответил Юра. – Но надо решить серьезный вопрос…

– Какой? – встрепенулся Профессор, отодвигая пустую тарелку.

– Что будем брать на десерт?

Они расхохотались оба, одновременно. Профессор промокнул салфеткой выступившие от смеха слезы, покрутил головой и сказал:

– Вы знаете, когда мне утром позвонили из Управления и сообщили о том, что вы приедете… Вы знаете, я… Я так…

Он снова приложил салфетку к глазам. Но то были уже другие слезы.

Юра растерялся.

Профессор быстро скомкал салфетку и зажал ее в кулаке.

– Я хочу что-нибудь со взбитыми сливками, – сказал он. – И два эклера с собой.

– Пять с собой, – предложил Юра. – Их красиво упакуют в коробку.

– Может быть, и пять, – ответил Профессор. – Потому что я, кажется, придумал, как вам помочь.

Его пергаментное лицо помолодело, он озорно подмигнул Юре:

– Вы думаете, я вот так ел деликатесы – и все? Я – думал!

Юра Евсеев не удержался и пристукнул ладонью по столу от восторга. Значит, с рестораном он попал в точку! Уловил движение души, потрафил ему – и человек раскрылся! Все как учит оперативная психология…

– Да, Юрий Петрович. Зачем вам мои тусовки? Я дружил только с артистами… художниками, очень тесный круг, клан, можно сказать. А были люди, которые шныряли везде: среди тех и среди этих. Их не любили, – Профессор потряс седой головой. – Их боялись. Иных уже нет. Многие уехали, когда это стало возможным. Но один – точно тут. Генандр!

Юра не понял.

– Как?!

– Страшная кликуха, верно? Она состоит из первых слогов имени и отчества, я вам уже говорил: Геннадий… Андреевич…

После каждого слова Профессор делал многозначительную паузу, словно конферансье на детском новогоднем вечере, когда детишкам предстоит угадать сказочный персонаж, который начинается на «дед», а заканчивается на «мороз».

– Геннадий Андреевич… Полосухин!

Профессор с победным видом посмотрел на Юру.

– Полосухин! Художник. Тогда ему было… самое большое двадцать два. Этакий… жиголо нарасхват. Проститут.

Юра покачал головой.

– Ну а как еще сказать? – удивился Профессор. – Именно проститут. Вынюхивал и знал все тайное, знал, у кого сколько паспортов, сколько хат, кто где башляет и сколько имеет… И где прячет. Генандр, Юрий Петрович. Вот кто вам нужен.

– Спасибо, Иван Семенович, вы мне очень помогли, – Евсеев, как опытный комитетчик закончил разговор магической формулой благодарного дружелюбия. – Вот моя визитная карточка, если еще что-то вспомнится, не сочтите за труд позвонить…

Принимая картонный прямоугольник, Профессор неожиданно ухватил Евсеева за руку и придержал. Желтые высохшие пальцы неожиданно оказались горячими.

– Я не боюсь труда, – осмотревшись в очередной раз, зашептал он. – И я вполне могу продолжать конфиденциальное сотрудничество! Конечно, возможности у меня уже не те, но в таком деле главное желание… И опыт! Например, я бы мог работать в санаториях, где отдыхают VIP-персоны, разрабатывать лиц, допущенных к государственным секретам… Могу содержать конспиративную квартиру… Скажите своему руководству – я готов выполнить любое задание! Вы скажете? Обещайте мне!

Контрразведчик мягко высвободился.

– Конечно скажу, Иван Семенович. Обязательно. Даже не сомневайтесь. Только…

Евсеев осекся, но это насторожило собеседника.

– Что «только»? Что?!

Черты лица бывшего агента разгладились еще больше, чем при воспоминании о прелестях Ниночки Архиповой, и глаза зажглись ярче, как будто со старой лампочки вытерли пыль.

– Зачем это вам? Вы прожили насыщенную жизнь, достигли почтенного возраста, самое время расслабиться и отдыхать, тем более что Контора о вас заботится…

Иван Семенович, подписавший тысячи донесений псевдонимом «Профессор», прижал руки к груди, как будто собрался молиться.

– Я привык, мне нужен азарт, адреналин в крови! И потом, бывший сотрудник – это одно, а действующий – совсем другое… Премии – месячные, квартальные, годовые, да и продукты всегда подкидывали. Да и в ресторан, опять же, попадешь, вот как сейчас. Разве это лишнее?

– Нет, конечно, – кивнул Евсеев. – Я обязательно передам все начальнику отдела. До свидания.

– До скорого свидания, – с надеждой в голосе сказал Профессор.

Как только Юра Евсеев вошел в прихожую, огромный черный ньюфаундленд вылетел навстречу и прыгнул на грудь, так что он потерял равновесие и гулко ударился о дверь. Выглянувшая за собакой Клавдия Ивановна напряженно втянула носом воздух и недовольно поджала губы:

– Ты что, пьяный?!

Спиртное в семье Евсеевых было под запретом. Не то чтобы сухой закон, но беспричинное употребление не одобрялось, как верный путь к алкоголизму, деградации и краху карьеры.

Юра помрачнел.

– Ну почему обязательно «пьяный»? Пришлось выпить немного. По работе требовалось…

– Что ж это за работа такая? – Мать уперла руки в бока. – Отец всю жизнь проработал, до подполковника дослужился, а никто от него пьянки не требовал! Разве что когда награды, звания да праздники! А если в будний день с работы пьяным приходить, то что тогда получится? Ты же на ногах не стоишь!

– Мама, ну перестань! Мне ж не шестнадцать лет, в конце концов!

– Да уж помню, как ты в шестнадцать начинал!

Клавдия Ивановна в сердцах махнула рукой и ушла на кухню. Но ее сменила тяжелая артиллерия: из глубины квартиры с уверенностью крупнокалиберной самоходки выдвинулся голый по пояс Петр Данилович в домашних трениках. Оценив обстановку, отец набычился и выдвинул нижнюю челюсть. С таким выражением лица он, наверное, арестовывал карателей. И когда Юра в первый и последний раз напился, он тоже смотрел исподлобья, как сейчас.

– Что за шум? По какому поводу в рабочее время на грудь принимаем?

Юра бросил короткий взгляд: не слышит ли мать и, понизив голос, пояснил:

– Встречался с агентом, для разговора пришлось выпить…

– А-а-а… – Лицо отца приняло обычное выражение. – Тогда другое дело. Это причина уважительная… Мать, отбой! – зычно крикнул он, повернув голову – Полная реабилитация!

Юра уже снял туфли и нацепил тапочки, обнял отца, ощутив еще крепкое тело спортсмена, хлопнул по холке Цезаря, чтоб не крутился под ногами:

– Видишь, собак, из-за тебя страдаю! Вон мать старые грехи вспомнила…

Цезарь ощутил укоризну в голосе и, поджав хвост, побежал в кухню. Мужчины прошли в гостиную, уселись на потертый диван.

– Слышь, па, сколько я могу потратить на оперативные расходы?

Отец криво усмехнулся неведомо чему.

– А успехи хоть есть?

Юра пожал плечами.

– Не знаю. Человек вначале вообще ничего не помнил. Я заметил, что ему обстановку сменить надо, праздник почувствовать! Чтобы не по необходимости вспоминать, а от души, как по оперативной психологии…

Петр Данилович усмехнулся еще раз.

– Он выпил, расслабился и назвал фамилию… Чего ты смеешься?

– Да нет, ничего… Просто то, чему учат, это все, конечно, правильно. Только…

– Что?

– Только не всегда верно. Часто ученые премудрости с жизнью мало совпадают. Вот и сейчас… Эта твоя фамилия, она дает конечный результат? – Отец подался вперед и испытующе разглядывал Юру.

– Да нет, – окрыленность у Юрия стала проходить. – Через нее можно выйти на того, кого я ищу…

– А можно и не выйти? – Петр Данилович смотрел на него, как на несмышленыша.

– Ну да… Можно и не выйти, конечно…

– И сколько ты потратил на такой замечательный результат?

– Двести долларов…

– Сколько?! – Отец явно собирался улыбнуться, но услышав цифру, подскочил как ужаленный.

– Ну, немного меньше… Может, сто восемьдесят…

– Так, – Петр Данилович взял себя в руки и заговорил размеренно и спокойно, будто давал инструктаж: – Забудь про служебные расходы. Это расходы на собственную глупость. Или на удовольствие: поел, выпил, посидел в хорошей компании…

– Какое удовольствие: я съел салатик и пять креветок… Нет, шесть! А пить приходилось на равных, это верно. Но я не для себя, для дела… Он был… Он был очень давно голоден, этот старик! Он скучал по чему-то яркому, что отвлекает от серых будней… Для него сегодня вышел целый праздник!

– А ты что, Дед Мороз? – строго спросил отец. – Или филантроп?

– Ну почему именно филантроп?

– Да потому, что все, кто узнает про эту историю, скажут так: «Евсеев вместо работы ерундой занимается, водит всяких прохиндеев по ресторанам, обжирается, коньяк трескает да под это дело по двести долларов списывает!» И начнутся вокруг разные пересмешечки, разговорчики, насмешливые взгляды… А это твое первое дело, тебе репутацию надо зарабатывать, а не кривотолки собирать! И, кстати, никто тебе расходы не оплатит, потому что конечного результата не получено!

Петр Данилович встал, нервно прошелся от дивана к окну и обратно. Цезарь тут же вбежал в комнату и сел на ковер, переводя взгляд с отца на сына и обратно.

– Поэтому в отчете про ресторан и возмещение расходов не пиши! Не было никакого обеда вообще! Обычный оперативный опрос!

– Но… Пап. Так ведь поступают, только когда рядом… Враги!

– Какие враги, сынок! – усмехнулся отец. – Враги, может, тоже появятся, но и друзей вокруг тоже не много… Есть сослуживцы. А сослуживцы разные бывают: кто-то тебя недолюбливает, кто-то видит конкурента, кто-то завидует…

– Да чему тут завидовать? Я лейтенант, мотаюсь, как соленый заяц, целыми днями на ногах, вот даже поясница стала болеть! Еле высидел этот тайм в ресторане!

Юра вытянулся на диване, перевернулся на живот, похлопал себя по спине.

– Иди, Цезарь. Лечи меня. Врачуй.

Собака взметнулась огромной черной горой, подскочила к дивану и положила тяжелую голову на поясницу хозяину.

– Всему. Зависть – самое страшное зло на земле. Завидуют твоему умению, твоим знаниям, твоему академическому диплому с отличием… Успехам в работе, если дашь результат, наградам, званиям… Ну, это в будущем. А сейчас все с любопытством наблюдают, как ты выкрутишься из этого дела. Уверены, конечно, что ничего у тебя не выйдет, старый «глухарь» не поднимешь. Но посмотреть интересно, как ты барахтаешься…

Юра молчал. Отец говорил страшные вещи, но если их принять на веру, то объясняются бесконечные подтрунивания сослуживцев… И действительно, все смотрят и ждут, когда он шлепнется в лужу…

– Пусть смотрят, – сказал Юра. – Я его, гада, найду. Как ты находил своих.

– Вот это правильно! – кивнул отец. – Высокий результат – это единственный убедительный ответ всем завистникам. Ладно, мне пора на дежурство. Оперативная обстановка в городе сложная, опять налет на инкассаторов.

– Да, папа. Будь осторожен, – подыгрывая отцу, сказал Юра, но тот не признавал поддавков.

– Мне-то чего… Сижу взаперти за пультом, прямой телефон с милицией, датчик сработал или что подозрительное на мониторе – позвонил. И все дела!

– Ну что, герой, обедать будешь? – появилась в дверях Клавдия Ивановна. – Чего это Цезарь на тебе лежит?

– Поясница болела. Сейчас прошла…

– Да, собанька оттягивает…

Юра заметил, как родители переглянулись. Все трое вспомнили одно и то же.

Дисциплина в семье была строгой, чтобы не сказать – тиранической. Слово родителей закон, на первом месте учеба, потом помощь по дому, на последнем – развлечения. Самые невинные: кино, каток, цирк, прогулки с друзьями… И чтоб в восемь-девять-десять-одиннадцать был дома! Когда Юре исполнилось шестнадцать и уже было понятно, что он уверенно идет на золотую медаль, что выученные без всяких репетиторов английский, немецкий и французский языки открывают широкие возможности в будущем… Вот тогда и случилось в их благополучной семье… ну совершенно невероятное событие.

Позвонил Юре одноклассник – Леня, пригласил в гости, потому что к его отцу приехал друг из Киева, на своей машине, и привез жену, тещу и собаку. А Юра очень-очень давно мечтал о собаке. Он просил. Он умолял. Он ждал с замиранием сердца каждый свой день рождения и каждый Новый год, что ему все-таки подарят щенка. Но родители, при всей своей любви к сыну, были неумолимы: у мамы «пунктик» – чистота в квартире, а какая с собакой чистота: грязные следы да шерсть повсюду…

Юра домчал до друга Ленчика меньше чем за полчаса, радостно просчитав, что часть пути надо проехать на быстрой «Аннушке». Он висел в грохочущем стремительном вагоне и улыбался: когда два года назад папка научил его водить их сильно постаревшие «Жигули», он любил повторять: «Сынок! Трамвай всегда прав!»

Собака, большая взрослая овчарка, лежала на светло-бежевом парадном диване.

– Я не знаю, как его оттуда спихнуть, – прошептал Леня.

Родители и гости пошли погулять по Москве. Юра, не мигая, с восхищением смотрел на собаку. Собака смотрела на него.

– Очень просто, – сказал Юра. И, чуть повысив голос, сказал собаке: – Ко мне!

Пес вытянул шею и сильно втянул носом воздух. Будто всасывал какую-то информацию о Юре.

Потом медленно, с достоинством, поднялся, спрыгнул с дивана. Что-то увидел Юра в его глазах. Улыбку?.. Но пес зевнул, раздирая зубастую пасть, подошел вплотную к Юре и сел у ноги.

– Понятно? – сказал Юра своему другу Ленчику. – Он услышал биополе! Я читал! Ты знаешь, сколько я прочел о собаках!

Он наклонился, погладил пса по голове:

– Умница! Молодец! Хочешь погулять?

Пес навострил уши и только не спросил: «Неужели?!»

– Да ты что! – возопил Леня. – Они еще чемодан не распаковывали! Ни намордника нет, ни поводка! Только вот ошейник!

Юра присел и ловко надел на овчарку ошейник: сбившись набок, на нем висели две медали.

– Я не могу его обмануть, – сказал он. – Мы справимся. Знаешь, как надо останавливать такую собаку, если побежит? Не «фу» кричать, а – «сидеть»! Понял? Пошли.

И они пошли. Даже не пришлось кричать ни «фу», ни «сидеть».

Белый от страха Ленчик не сразу заметил, что Юра плачет. Собака била мощными лапами по траве на газоне: играла в какую-то свою игру, которую только что придумала… А Юра смотрел на нее и плакал.

– Ты чего? – не на шутку испугался друг Леня.

– Почему у меня нет такой собаки? – тихо и чуть ли не по слогам произнес Юра. – Как его зовут?

– Не знаю, – растерялся Ленчик. – Они не сказали… Юра шумно высморкался в носовой платок, утер слезы и крикнул:

– Собака!

Пес немедленно бросил громить траву и поднял умную красивую морду.

– Ко мне, – сказал Юра. – Пойдем домой!

Длинными прыжками, радостный, пес бросился к нему.

У Юры снова хлынули слезы:

– Леня, ты понимаешь, что такое собака!

– Не реви, – попросил Леня друга.

Когда вернулись домой, в кухне он поставил на стол красивую бутылку.

– Это успокоительное, – сказал Леня. – Импортное вино, отцу подарили.

– Сухой, золотой, крепкий, – без труда прочел Юра на этикетке. – Ром.

Овчарка сидела рядом с ним, тесно прижавшись к ноге.

Леня в это время приподымал по очереди крышки кастрюль, стоявших на плите, заглядывал внутрь, вдыхал ароматные запахи:

– За это – попадет, – бормотал он, сглатывая слюну. – За это – жутко попадет…

Он взял с тумбочки хлебницу.

– Давай с хлебом, а? Что нам сделается от одного стакана?

…От одного стакана сделалось то, что Юра, открыв дверь своим ключом, вошел в родную прихожую с очень мрачным лицом, полностью проигнорировав «выставку» домашних тапочек, и, не снимая ветровку, в грязных от бегания по газону с собакой туфлях, прошел прямо в гостиную.

Мама как раз вышла из кухни: в одной руке – легонькая старая табуретка, в другой – ковшик с водой, чтобы полить цветок в кашпо на стене. Она остолбенела, как будто увидела привидение.

– Ты что? Что с тобой?! Петя, он пьяный!!

Петр Данилович сидел на диване и читал газету. Он недоверчиво поднял голову, всмотрелся, потом вскочил, набычился, выпятил челюсть и выставил жилистые руки, будто собирался схватить Юру и надеть на него наручники.

– Я не пьяный, я несчастный, – надрывным голосом сказал Юра. – Зачем нам эта чистота? И чем собака мешает чистоте? Просто повесить на крючок мокрую тряпку, пришел с улицы, вытер ей ноги – и нету пятен! Но зато – собака в доме живет! Как у людей! А некоторые люди даже ездят со своей собакой в гости в другой город! Да кто угодно! Да полный двор собак! Только не у меня!

– Ты что, с ума сошел?! – зловеще спросил отец. – Ты где напился?!

– Да, сошел! Я и пить буду, и курить буду, и школу брошу! И делайте со мной все что хотите – хоть бейте, хоть убивайте!

У мамы лицо пошло пятнами, она сказала:

– Ты видишь, Петя? Надо что-то делать!

Но папа, Петр Данилович Евсеев, подполковник КГБ в отставке, умел хорошо анализировать ситуацию и делать взвешенные выводы. Он убрал боевой камуфляж, будто воздух выпустил, а грозно выставленными руками снял с сына ветровку.

– Ну ты даешь, Юрий Петрович! – только и сказал он, помогая сыну разуться. Но процесс был прерван, потому что Юра вдруг стремглав бросился в туалет. Его рвало весь вечер, и все эти неприятные ощущения на много лет отбили охоту к спиртному.

Родители отпаивали его крепким чаем, и постепенно парень стал приходить в себя.

– Чё вы пили-то с Ленькой? – спросил отец.

– Ром! – прорыдал Юра. Он спрятал лицо на груди у отца, просто залез к нему под мышку: – Сухой, золотой, крепкий! Ленчик сказал: слез не будет!..

– Видишь, как вышло, – Петр Данилович глянул на жену, обнял сына за голову, прижал покрепче. – Ром – это напиток пиратов. Его пьют в море, на открытой палубе… под хороший крен, под свежий ветерок… А вы небось и форточку забыли открыть… Давай-ка лучше ложись спать и забывай про глупости…

Через несколько дней, только Юра пришел из школы и не успел еще удивиться, что обедом его кормит отец, – прозвучал звонок. Петр Данилович как-то слишком поспешно потрусил в прихожую открывать. Юра услышал голос матери:

– Ключи – глубоко в кармане… Боялась упустить…

Бросив ложку, Юра вышел из кухни, увидел свою маму, Клавдию Ивановну, в сбитом набок красивом берете, прижимающую к груди маленькое черное существо с большой головой и испуганно вытаращенными глазами.

– Это… Кто? – спросил он.

– Нью… Фалд… – стала припоминать Клавдия Ивановна.

– Ньюфаундленд, – подсказал Юра.

– Точно! Ньюфаундленд! – обрадовалась мама. – У него королевская родословная! Только прикус какой-то неправильный… У меня даже на поводок не хватило, и на троллейбусе пришлось потом…

– Это же ньюф! – восторженно выдохнул Юра. – Водолаз! Собаки должно быть много!

– Но мне сказали, он вырастет… Он вырастет и будет большой, – мать не поняла его и обеспокоенно посмотрела на отца.

– Правильно! – закричал Юра. – Он будет размером с теленка! – А потом вдруг сказал тихо: – Цезарь.

Сказал и протянул руки, и прижал щенка к своей груди.

– Правильно! – радостно взволновалась мать. – Он – аристократ! До мозга костей! Вот только прикус…

– Ты его так и волокла на себе? – осведомился Петр Данилович, помогая жене снять плащ. – А как же «дела»? «Дела»-то он не сделал?

Под плащом у Клавдии Ивановны оказался домашний халат: видно, спешила обернуться к приходу Юры из школы.

Петр Данилович ловко потянул пояс с халата, повязал его на шею щенку, щенок как-то извернулся и успел смачно лизнуть Юру в щеку.

– Ты мой, Цезарь! Мой! – обрадовался Юра.

– Мы быстро! – заверил отец, натягивая пиджак. – Тут недалеко я видел зоомагазин! И «дела» сделаем, и купим все что надо!..

– Если бы это было в наши дни, я бы обязательно получила «Оскара». Или, на худой конец, «Пальмовую ветвь». Потому что у меня была революционная роль.

– Революционная?! – Евсеев с недоумением посмотрел на утративший яркость красок плакат: «Три дня в Ялте». Пляж, море, заходящее солнце – это фон, а на переднем плане – загорелая девушка в достаточно скромном, по нынешним меркам, бикини… Пышная грудь, тонкая талия, развитые бедра, выпуклые ягодицы, мускулистые икры… Короче, ничего особенного. Опять-таки по нынешним меркам. В начале семидесятых все мужчины Советского Союза были влюблены в эту девушку. В Нину Архипову.

– Не в том смысле, что про революцию! – Полная, довольно неряшливого вида женщина машет рукой. Это тоже Нина Архипова, но реальная, из сегодняшнего дня. Конечно, ей бы лучше убрать плакат, тогда контраст не был бы столь убийственным. – Просто появился фильм нового поколения: без планерок, производственных совещаний и мартеновских печей. Песни, танцы, любовь, красивая природа, а в центре всего – я! Почти обнаженная! Теперь этим никого не удивишь, но тогда… Картину положили на полку, режиссера чуть не исключили из партии… Потом все образовалось и я стала символом нового отношения к женщине. Не как к передовику производства или домашнему животному, а как к объекту мужского вожделения!

Евсеев слышал от отца эту историю. «Все образовалось» после того, как Нина Архипова не на экране, а в жизни выполнила роль объекта вожделения крупного государственного чиновника. Настолько крупного, что он входил в касту неприкасаемых, поэтому собранный Комитетом компромат так и не был реализован. Зато портрет «революционной» красотки обосновался на этикетке одного из знаменитых массандровских портвейнов.

– Так вы можете вспомнить этого светского льва дядю Колю? – в очередной раз Евсеев попытался подтолкнуть бывшую красавицу в нужном направлении.

Женщина опять махнула рукой.

– Сколько их было, этих «светских львов»! И дяди Коли, и дяди Пети, и дяди Володи… И каждый обещал золотые горы… Только где они все? И где эти горы?

Действительно, в тесной «хрущевской» «однушке» стоял отчетливый запах нищеты. Неубранная продавленная тахта, круглый стол, три стула и древний шифоньер составляли все убранство квартиры. Плакат на стене служил единственным напоминанием о прежней жизни. В ней действительно имелись и золотые украшения, и бриллианты, и шикарная квартира на Ордынке, но все это вылетело в трубу. Точнее, в бутылки из-под самых ординарных дешевых портвейнов, которыми заставлен узкий балкон и кухня…

– Дядя Коля. Он ездил на «Волге», посещал престижные концерты, его многие знали…

Нина Архипова поднялась и, заметно прихрамывая, направилась к шифоньеру, порылась внутри и положила на стол старинный фотоальбом. Когда она наклонилась, Евсеев отчетливо ощутил запах алкоголя.

– Вот, смотрите. Это съемки «Трех дней», это репетиция в театре, это моя вторая свадьба… Я шесть раз была замужем, четыре – с регистрацией. Ну а романов и интрижек не сосчитать. Я вообще не понимаю, зачем вы ко мне пришли, если вас не интересует моя жизнь? Вы ведь журналист?

Евсеев представился, когда позвонил в дверь, потом еще дважды в ходе разговора. Но раз угасшая звезда хочет видеть его только журналистом… Он неопределенно кивнул.

– А почему вы не записываете? Где ваш диктофон? Или фотоаппарат? Впрочем, вы можете купить у меня любую фотографию. Выбирайте!

– Спасибо, не надо…

– Ну тогда займите мне денег. Сто рублей. До пенсии, у меня ведь вторая группа. Я всегда отдаю, можете спросить у соседки…

Контрразведчик вздохнул. С деньгами у него самого было негусто. Но делать нечего…

Порывшись в карманах, он выложил на стол несколько купюр. Одутловатое лицо женщины оживилось.

– Я сразу поняла, что вы джентльмен! – церемонно произнесла она. – Сразу, как только вы вошли. И даже если мы с вами разопьем бутылочку-другую, вы – не позволите себе ничего лишнего… Ведь так? Только вам придется сходить в «Гастроном» – у меня и закуски нет…

– Скажите, а кто еще был заметной фигурой в артистическом мире семидесятых годов?

Нина Архипова презрительно выпятила губу и покачала головой.

– Да никого не было! Кто там мог быть заметной фигурой?! Посмотрите газеты тех лет, и вам все станет ясно! Так вы пойдете в «Гастроном»?

Евсеев встал.

– К сожалению, мне надо возвращаться на работу. Извините.

– Ничего, я Ленку попрошу. Главное, чтоб деньги были. А тут хватит и на вино, и на сосиски…

Нина Архипова на плакате и Нина Архипова в реальной жизни улыбались. Но это были совершенно непохожие улыбки.

Изнывая от жары, Евсеев купил мороженое и, подойдя к нужному подъезду респектабельного дома на Малой Грузинской, задержался, чтобы его доесть. Красивый фасад из желтоватого кирпича, широкие окна, огромные балконы, треугольные и полукруглые эркеры – в советские времена тоже умели строить элитное жилье. Правда, тогда квартиры не продавали всяким нуворишам и скоробогачам, а бесплатно распределяли среди номенклатурных работников. В этом и состояла справедливость того времени. Отец считал, что это правильная справедливость.

– Откуда у человека могут быть миллионы?! – возмущенно спрашивал он. – Ну, Билл Гейтс производит компьютерные программы, с ним понятно, Филя Киркоров дает концерты – тоже ясно, а депутат Вася Пупкин на какие шиши дом на Рублевке купил? Раньше всем все ясно было: украл или взятки брал! Потому они сами, жулики эти, и не высовывались, «бабки» свои грязные не показывали, наоборот, – прятали их, боялись «Москвича» задрипанного купить, про дачи уже и не говорю… Хотя те «дачи» слова доброго не стоили – так, избушка на курьих ножках. А сейчас все у нас будто разом поглупели: делают вид, что не понимают… А у наших противников все так и осталось: потратил за год больше, чем заработал, – значит продался иностранной разведке! И, кстати, нескольких наших агентов на этом провалили…

Пожилой человек с маленькой собачкой на поводке вышел из стальной двери, подозрительно осмотрел Евсеева и проверил: захлопнулся ли замок. Контрразведчик доел мороженое, вытер платком липкие пальцы и позвонил в домофон.

– Кто здесь? – пророкотал в динамике начальственный баритон.

– Здравствуйте, Валерий Петрович. Я вам звонил сегодня.

– Заходите. Третий этаж направо.

Любитель муз Валерий Петрович Барский хорошо сохранился. Это был высокий дородный мужчина со значительным выражением лица и уверенными манерами. Готовясь к визиту, он надел костюм и сорочку, только галстук так и остался висеть на спинке стула перед зеркалом. И еще одно послабление этикету – тапочки вместо строгих туфель.

– Чем скромный пенсионер вызвал интерес госбезопасности? – учтиво спросил хозяин, предложив Евсееву удобное кресло. Сам он стал у окна и зачем-то выглянул на улицу. – Я, знаете ли, всю жизнь ОБХСС побаивался, а с КГБ никогда не пересекался, – Барский улыбнулся. – Хотя в том деле – «Елисеевский», Мосгорторг, ваши коллеги участвовали – уж больно большой резонанс получился. А я проходил свидетелем – одним из нескольких сотен. Вы, наверное, тоже по тому делу пожаловали?

– Нет, я по другому вопросу, – успокоил хозяина Евсеев. – Меня интересует московская богема семидесятых годов. А точнее, некто дядя Коля, которого в этих кругах, якобы, хорошо знали…

– А при чем я и богема? – поднял бровь Барский. – Какая связь? Я ведь не артист, не певец…

– Но вы с ними дружили и тесно общались, у вас было много знакомых, друзей, приятелей… У нас к вам нет никаких претензий, так что вы можете чувствовать себя совершенно спокойно.

Хмыкнув, хозяин задумчиво прошелся по комнате. Ковер мягко гасил тяжелые шаги. Даже два ковра – они лежали друг на друге. Еще один, свернутый трубкой, стоял в углу.

Евсеев незаметно осмотрелся. Квартира была набита вещами, которые в далекие семидесятые считались предметами роскоши. Мебель из полированного ореха и карельской березы. «Хельга» с фарфоровыми сервизами, повсюду хрустальные вазы, развесистая хрустальная люстра, вместительный четырехстворчатый шифоньер, наверняка забитый до предела… Когда-то все это расценивалось, как показатель жизненного успеха, а сейчас напоминало склад неликвидов. Или конфискованного имущества.

– У вас точная информация, – наконец произнес Барский. – Я всегда подозревал, что около меня вились сексоты… Ну эти, которые выдают себя за друзей, а сами стучат в КГБ или ОБХСС… Но я так и не смог никого вычислить. Может, Мишка Свиридов… Может, Галя Бехтина… Может…

Он резко взмахнул рукой.

– Впрочем, что толку теперь гадать! Ладно, я действительно вращался в тех кругах… С Володей Высоцким водку пил, с Ниночкой Архиповой ездил в Сочи отдыхать, у себя собирал знаменитостей… Им это льстило: тогда торговля была в почете – можно было дефицит доставать… Вы знаете, что такое дефицит?

Евсеев кивнул.

– Слышал, отец рассказывал…

Но бывший торговый руководитель не обратил на его слова внимания.

– Это сейчас все расслабились: нужно что-то – иди в магазин и покупай, да еще вроде продавцам одолжение сделал… Деньги – товар, одним словом. А в наши времена было не все так просто, для товаров сложную классификацию разработали. Например, «товар достаточного ассортимента» – это то, что всегда на полках лежало: кильки в томате, соль, костюмы отечественные, обувь… Их, правда, только на пугало надевать, но это уже другой разговор. – Барский едва заметно улыбнулся. – Потом шел «товар, временно отсутствующий в продаже» – например, мясо, яйца, колбаса… Ну а «товара повышенного спроса» – черной икры, дубленок, ковров, любого импорта – на прилавок вообще никогда не поступало. И тут роль продавца, а особенно завмага – была совсем другой: это он покупателям одолжение делал, «доставал» то, что в магазине не продавалось!

– А народ как же, не возмущался? – спросил Евсеев, чтобы поддержать разговор. – Тогда же книги жалоб были…

Барский улыбнулся шире.

– Вот Поликарпыч, он заведовал продуктовым магазином на Остоженке, крученый был мужик, хитрый, ушлый… Встречаю его недавно, а он рассказывает: «Целую библиотеку собрал из жалобных книг, сейчас читаю и смеюсь! Сколько они, дураки, всяких глупостей писали! А я их насаживал, как хотел, да еще комедию ломал: „Ах, не пишите, да пожалейте, меня ведь накажут". Ха-ха-ха…»

Евсеев нетерпеливо пошевелился в кресле.

– Валерий Петрович, а как с дядей Колей? Знали вы такого? У него еще «Волга» была…

– Э-э-э-э… – Поклонник муз махнул рукой. – В богемных кругах «Волгой» никого не удивишь… Я сам актрисулек на «Волге» катал. Правда, на служебной, ну да какая разница! Вы лучше скажите: что делал этот ваш дядя Коля? Какова была его функция в том мире? Человека ведь по функциям запоминают. Вот про меня кого угодно спросите: «А кто, ребята, вам шмотки импортные доставал? Туфли немецкие, сапоги югославские, даже дубленки итальянские…» Никто меня ни с кем не спутает!

Бывший торговый начальник непроизвольно сложил Руки на груди и вскинул голову, на миг превратившись в памятник самому себе.

– Особо выраженной функции у него вроде бы и не было, – проговорил Евсеев. Он уже понял, что и этот визит окажется безрезультатным. – Тусовался в актерской среде, пользовался авторитетом, доставал знакомому юноше билеты, водил его в престижные рестораны…

– Так он гомик? – оживился Барский. – Это облегчает дело. Только это не моя сфера. Вам надо обратиться к Толстому Томасу. Это педрилла опытный, он всех знает!

Контрразведчик поморщился.

– Да нет, не гомик. У него была семья: жена, дочь…

Валерий Петрович развел руками.

– Это плохо. Тогда вы вряд ли его найдете. Таких, как он, были сотни.

– Плохо, что он не извращенец, а нормальный мужчина и хороший семьянин? – улыбнулся Евсеев, вставая. – Меняются времена, меняются и ценности. А ведь в те времена за мужеложство сажали…

Барский хохотнул.

– Да, ценности меняются. Раньше хрусталь, ковры, сервизы и золото считались твердой валютой на вечные времена… От долларов и фунтов все шарахались: за них и расстрелять могли! А что теперь мне делать со всем этим?

Он обвел рукой пространство вокруг.

– Сегодня эта рухлядь никому не нужна. Пользуюсь старыми связями и сбываю понемногу за копейки… Зато гомики живут совершенно спокойно и даже прятаться перестали. Телевизор включать противно!

– Я с вами совершенно согласен! – искренне сказал Евсеев и направился к двери.

Дядю Колю искать не имело смысла. Можно, конечно, разыскать и расспросить людей, сидевших в те годы на директорских должностях в городской филармонии и Росконцерте, опросить администраторов и организаторов концертов… Если, конечно, они до сих пор живы, если они не уехали за границу на ПМЖ, если они сохранили память… И потом, муторная это работа, громоздкая, да и малоперспективная. Ведь дядя Коля всего лишь промежуточная фигура, главная – курсант… Но Кормухин настаивает на первоочередном поиске именно дяди Коли!

Евсеев потер виски. Спорить с начальством бесполезно, но и работать вхолостую не имеет смысла! Может, Вульф сильно преувеличил, пытаясь убедить курсанта, что его покровитель дядя Коля – человек всемогущий? Может, в самом деле сантехник в Доме культуры? Ну, сантехник не сантехник, а какой-нибудь завхоз в театре, вполне может быть… Вон, если Профессор не врет, на «Червоные гитары» попасть было не так уж и трудно… А скорей всего, таких как дядя Коля, были сотни! На этом и надо сыграть. В конце концов, есть в Управлении отдел, курирующий культуру, это их линия, вот пусть и отрабатывают! Контрразведчик написал рапорт с подробным обоснованием, Валеев наложил визу, Кормухин после некоторого раздумья тоже согласился: ведь напрямую его указание никто не опровергал!

Евсеев облегченно вздохнул и взялся за курсанта.

На ракетчика в Московском округе можно было выучиться в Высшем командном училище ракетных войск стратегического назначения в Кубинке, училище войск ПВО в Мытищах, либо в инженерно-техническом училище космических войск на Юго-Западе. В ходе службы выпускники могли переводиться из одного рода войск в другой, и инженер-радиоэлектронщик службы космической разведки вполне мог стать заместителем начальника дежурной смены МБР[9]. Но распределение носило строго целевой характер, поэтому на полигоны, как правило, направлялись исключительно выпускники Кубинки. Из всякого правила, конечно, есть исключения…

Кубинка выпустила в 72-м году девяносто два лейтенанта. Личные дела, как и положено, хранились в архиве, страницы были прошиты и пронумерованы, ксероксы работали исправно, выплевывая на пластиковые лотки страничку за страничкой. Девяносто два дела, девяносто два фото, откуда на Евсеева смотрели молодые лица, такие непохожие друг на друга и такие… все-таки похожие. Было в них что-то здоровое и чистое, отличающее этих молодых людей от современных подростков – «поколения пепси». По крайней мере, так показалось Евсееву.

Трудно было даже представить себе, что один из них – шпион, предатель. Не укладывалось в голове. Пионерские лагеря, советы дружины, сбор металлолома. Молодые люди из другой эпохи, когда еще не существовало такого термина, как «организованная преступная группировка», когда на московских улицах не крошили людей с помощью тротила и гексогена, не крутили по ТВ рекламные блоки и реалити-шоу с трахами, не устраивали парады геев, не…

Впрочем, нет. Вот это лицо не вызывает особого доверия. Выступающие вперед надбровные дуги, сросшиеся на переносице брови, угрюмый взгляд. Угрюмый? Ну, в общем, да. Невеселый. Евсеев посмотрел на титульный лист: Дроздов Павел Константинович, факультет электроники и автоматики. Что ж ты так набычился, Павел Константинович? Не выспался после экзамена? Завалил любимый предмет? С девушкой поссорился? Евсеев пролистал дело. Средний балл – 4,6, за дипломный проект – пятерка, характеристика великолепная, «пользуется уважением товарищей», здоровье – хоть в космос лети!

Все в порядке у тебя, парень. И распределился ты в город Беркутов Оренбургской области, он же полигон «Дичково», – неплохо, надо думать, распределился.

И живешь в стране победившего социализма, где на сто тысяч жителей в год приходится всего четыре убийства, да и те, как правило, на бытовой почве, и раскрываются они в девяносто девяти процентах случаев… Ну а если социализм в конце концов и загнулся, так что с того? Зато имеешь сейчас, верно, полковничьи или генеральские погоны, дом – полная чаша, прислуга, «Лендкрузер» последнего года, дети пристроены… А вид у тебя, должно быть, все равно такой же недовольный, и брови надвинуты, и подчиненные тебя боятся и тихо ненавидят. А может, ты и есть шпион?..

Да, как все было бы просто.

Евсеев вздохнул, сделал пометку у себя в книжке и отложил Дроздова в сторону. На титульном листе следующего дела красовался портрет гарного хлопца Катранова Игоря Вячеславовича: римский нос, брови вразлет, взгляд прямой и открытый. «Наверняка двоечником окажется», – подумал капитан.

ЧП на советских полигонах не были редкостью, как и в других армейских частях. Конечно, порядка в стране в далекие семидесятые годы было несравнимо больше, да и отбор в режимные части проходил сквозь строгие фильтры, но солдаты – они солдаты и есть. Медвежий угол, тоска, постоянно нагнетаемая замполитами «для бдительности» обстановка, стрессы, ограниченный круг общения, технический спирт и антифриз, огорчительные письма от девушек – все это давало почву для вспышек темных страстей. То драка – славяне на «чурок» или наоборот, то пьянство на боевом дежурстве, то самоволка в ближайшее селение за самогоном, жареной на сале картохой да женской лаской, а то и дезертирство – иногда и с оружием…

Как правило, ЧП никак не привязывались к иностранным разведкам. Вот, например:

Даже при самой буйной фантазии невозможно представить, что это агентура ЦРУ напоила его, научила неприличной, хотя и соответствующей действительности присказке, да вдобавок вложила в руку табельное оружие…

Один случай, правда, напоминал диверсию:

Восемь выпускников-ракетчиков из списка Евсеева были распределены в Ромск, и лейтенант запросил материалы следствия. Выводы следственной комиссии указывали на «человеческий фактор»: ошибка во время проведения предстартовой подготовки, повлекшая сбой в работе системы заправки и отмену старта, да еще роковая беспечность сержанта – командира стартового расчета, в результате которой во время слива топлива несколько капель окислителя попали на залитую гептилом бетонную площадку…

Версия о преднамеренном вредительстве и диверсии отвергалась, поскольку все основные виновники происшествия погибли во время пожара. Эпоха смертников в те благословенные годы еще не настала, да и какой смысл ЦРУ организовывать эту нелепую диверсию? Ну материальный ущерб, ну гибель нескольких солдат и младших командиров, ну временно выведена из строя одна из трех стартовых площадок, ну уволено руководство полигона – дальше-то что?

Иностранной разведке не нужны взрывы и пожары, ей нужна информация. И именно с этой целью Вульф вербовал курсанта…

Выпуск 1972 года разлетелся по всей стране – от Камчатки до Астраханской области и Оренбурга. Тоцкий полигон, Кура, Дичково, Домбровский, Капустин Яр, Ромск, Плесецк, Байконур… Многие распределились на боевые «точки» МБР с недельными подземными дежурствами возле той самой кнопки…

Некоторые никуда не поехали – остались в аспирантуре, осели в штабах, получили распределение в военные НИИ, кто-то вообще под благовидным предлогом уволился на гражданку… Эти Евсеева не интересовали вовсе. В первую очередь он интересовался полигонами.

Начал с того, что запросил департамент военной контрразведки о случаях утечки информации с полигонов в период с 72-го по 92-й годы. Ни одного такого факта зарегистрировано не было.

В принципе, опытный чекист после этого со спокойной совестью повел бы дело на прекращение. Аккуратно, без особых усилий, подшиваешь отрицательную информацию листик к листику, когда их набирается прилично, чтобы не упрекнули в недостаточном трудолюбии, пишешь заключение с выводом: «В силу того, что собранные данные не подтверждают факта вербовки иностранной разведкой советского офицера-ракетчика, полагал бы дело оперативной проверки прекратить…» Потом докладываешь по инстанциям, начальники читают листик за листиком – все верно: не подтверждается… Могут спросить, конечно:

– А как же пленка? Что эта запись означает?

Но это вопрос риторический. Разводишь руками, с будто невзначай зажатой толстой папкой:

– Не могу знать, товарищ майор (или подполковник, или полковник), да даже если и генерал – все равно: не могу знать, и точка!

Действительно, я свою работу выполнил: вон сколько людей опросил, сколько архивных материалов перелопатил, не подтверждается факт вербовки объективными данными! А пленка… Да ее сам Вульф, сволочь, мог сфабриковать для своего начальства!

Но у Юрия Евсеева такого рода опыта не было, а в Академии его учили, что шпионаж – это не кража и не убийство, тут явных следов не оставляют, поэтому надо по крупицам, по молекулам собирать уликовые данные, тогда постепенно злой дух-невидимка материализуется в конкретного человека, из плоти и крови, реального настолько, что на него можно будет надеть наручники…

Поэтому Юрий Константинович Евсеев, которому уже скоро подходил срок получать очередное звание – «старший лейтенант госбезопасности», руки не сложил, а проявил настырность в хорошем смысле этого слова.

Он написал рапорт и добился через Кормухина аудиенции с полковником Аничкиным из Главка ВКР[10], который курировал объекты ракетных войск стратегического назначения. Разговор получился не особо душевный.

– Какие такие «утечки», молодой человек? – возмутился дородный дядечка с растрепанной седой шевелюрой, одергивая мундир с черными петлицами танковых войск. – Какие «закладки»? Это вы фильмов шпионских насмотрелись! В реальной жизни такого вообще не бывает. На полигон даже муха случайная не залетит. Только та, у которой путевой лист имеется и допуск открыт. Иначе особиста под трибунал, командиру – по шапке, да и мне бы сразу коленом под зад дали – так бы и летел из Москвы в Урюпинск, кувыркался и прощался с пенсией!

Евсеев обратил внимание, что у Аничкина образное мышление. Ему бы книги писать.

– Неужели все так гладко? – все же рискнул спросить он. – Ведь ЦРУ не спит, оно должно на секретные объекты своих кротов[11] внедрять…

– Кротов! – презрительно хмыкнул полковник. У него было недовольное лицо и настороженные глаза. Может, от природы, может, от службы, а может, потому, что от Евсеева он ожидал неприятностей. – Да я за всю жизнь видел кротов только у себя на даче! А весь мой отдел их вообще не видел, потому что молодые и дачами еще не обзавелись!

– Странно. Чем же тогда занимаются особые отделы?

– Гусеницами! – снова хмыкнул Аничкин. – Болтунами. Вот эти особи есть повсюду. Если не прямо на полигоне, то в ближайшем поселении. Если не в ближайшем поселении, то среди родственников офицеров или рядовых-строевиков. А если не среди родственников, то среди их знакомых. Вариантов куча. «К нам в часть новые установки завезли, целый месяц долбались с наладкой – с утра до вечера, ни выходных, ни проходных, думал, и в отпуск не попаду…»

Полковник скривился, изображая противную харю недалекого пособника врагу.

– Или так: «Через нашу деревню на двух тягачах громадную елду везли под брезентом, так мне забор повалили, три грядки картошки разворотили. А кому жаловаться? Там же ракетный полигон рядом, что хотят, то творят…»

Аничкин изобразил еще более отвратительную гримасу.

– Вот эти гусеницы и есть источники информации! Хотя даже не догадываются, что они «источники», они просто общаются с друзьями, отдыхают, трахаются на стороне, ездят в поездах дальнего следования с интересными и разговорчивыми попутчиками. Ручеек словесный течет себе потихонечку. Вроде плевая информация. Но те, кто в курсе про новый ракетный комплекс «Палица», узнают, что он уже поступает на вооружение в войска и даже узнают – куда именно его завезли… Вот тебе и утечка!

Полковник обличающе выставил указательный палец, потом мирно поковырялся им в ухе и, без особого успеха, пригладил седые волосы.

– Вот тебе и все «кроты»! Но что можно сделать с болтунами? Языки им отрезать или рты зашить? Нельзя – негуманно, такие методы давно не в моде… К тому же «неосторожные источники» существуют во всем мире, они – основа существования любой профессиональной разведки, без которой ЦРУ, МИ-6 и им подобные службы вымерли бы, как мамонты.

Аничкин вздохнул.

– Что мы можем с этим поделать? Информация, как и вода, везде найдет себе дорогу. Мы лишь по мере возможностей затыкаем все щели, ловим каждую капельку, иначе ручеек превратится в полноводную реку. Так же поступают и американцы, и англичане, и арабы. Это норма жизни. Плесецк строился в таежной глуши, были большие проблемы с инфраструктурой, капиталовложения умножались на чудовищный коэффициент, в общем, немало народу порвало там жопу… Но руководство посчитало, что так нужно для секретности, и этот проект был утвержден. Американцы рассекретили Плесецк еще на этапе строительства. Понимаете? Мы, в свою очередь, тогда же «накрыли» их новую ракетную базу в Калифорнии, у них там еще фундаменты застыть не успели…

– На одном из полигонов в 72-м году, возможно, было установлено автономное передающее устройство, – сказал Евсеев. – Это могло повлечь за собой заметный всплеск информации. Мне необходимо знать, где именно произошел этот всплеск.

Полковник двумя руками пригладил растрепанную шевелюру. В Академии Юрия учили, что этот жест выдает растерянность и призван выиграть время для того, чтобы дать лживый ответ. Правда, такое объяснение не относилось к коллегам, особенно старшим по званию.

– Всплески. Да их куча, этих всплесков. Американцы запустили новый спутник с более совершенной аппаратурой – вот тебе и всплеск. Наши разрабатывают перспективный проект, западные разведки что-то чуют, напрягаются, трясут своих агентов – тоже всплеск. То, чего вы хотите, это… Ну, как ветер поймать сачком.

Евсеев уже понял, что надеяться на откровенность полковника не стоит. Не станет он копаться в своих утечках, а тем более их конкретизировать. Потому что сам Аничкин за все утечки и отвечает. Кому приятно? Это как мужа спросить, сколько раз ему изменяла супруга.

– Спасибо. Вы мне очень помогли.

Не заметить сарказма в голосе молодого контрразведчика было нельзя, но Аничкин сделал вид, что не заметил. Все же он долго занимался конспиративной работой.

– Тебе надо обратиться в «инквизицию», – сказал отец, когда Юрий рассказал о беседе с Аничкиным. – Знаешь, что это такое?

Юрий кивнул.

– Отдел внутренней контрразведки.

– Точно, – отставной подполковник Евсеев чуть заметно улыбнулся. – Они охотятся на предателей в наших собственных рядах и не связаны никакими показателями. Если утечки были, то они обязательно раскапывали их причины. Причем в строго определенном направлении: кто из наших коллег работает на врага!

Кормухин поморщился, когда Евсеев принес на подпись запрос в Управление ВК. Этого подразделения сотрудники не любили и откровенно опасались. Потому что даже не подтвержденное подозрение службы собственной безопасности могло поставить крест на карьере любого офицера. Но и отмахнуться от инициативы молодого человека начальник отдела не мог. Ибо тогда получалось, что Евсеев стремится любой ценой найти шпиона, а он, Кормухин, ставит ему палки в колеса. Такое в контрразведке, мягко говоря, не поощряется.

– Молодец… – преодолевая себя, сказал полковник, ставя размашистую подпись. И привычно добавил: – Твой отец.

На этот раз он попал в самую точку.

У испанской инквизиции одиозная слава, хотя если переводить ее злодеяния на язык статистики, то слава эта заметно поблекнет: за шестьсот лет сожжено 10 тысяч еретиков… Зная масштабы мировых злодейств, так и хочется добавить неуместное здесь словечко «всего»… Коменданты Освенцима или Дахау только улыбнулись бы столь низкой производительности. Даже обычный майор американских ВВС Томас Ферсби, одним движением пальца открывший бомболюк «Энолы Грей»[12], в двадцать раз перекрыл рекорд испанских аутодафе. А кампучийский диктатор Пол Пот, за три года без всяких высоких технологий – мотыгами и лопатами уничтоживший три миллиона подданных, либо Сталин и Гитлер, расправившиеся с десятками миллионов своих граждан, и вовсе подняли бы инквизиторов на смех…

Вселенские злодейства имеют обыкновение смягчать ужас менее масштабных злодеяний. Но в данном случае этого не произошло.

Может быть, потому, что отцы-инквизиторы творили зло якобы во имя добра? Но этим мало кого удивишь – лицемерие всегда стояло на вооружении у тиранов и палачей…

Скорей вследствие многообразия, сложности и изощренной жестокости пыток, вошедших в мировой арсенал ужасов… В конце концов, «испанский сапог», «нюрнбергскую деву», «стул ведьмы» или «вилку еретика» придумали не Сталин и не Гитлер, и уж тем более не Пол Пот с его мотыгами…

А еще вероятней – из-за того, что борцы с ересью следили за всеми: богатыми и бедными, примерными прихожанами и закоренелыми преступниками, за безымянными крестьянами и особами королевской крови – все были равны в абсолютном бесправии перед инквизиционным судом… Лишь сами святые отцы были неприкасаемыми… Точнее, казались таковыми.

Мало кто знает, что Великий инквизитор Томас де Торквемада создал в своем ведомстве особый отдел, призванный выявлять еретиков в собственных рядах – среди священнослужителей и инквизиторов. И надо ли говорить, что эта «инквизиция в инквизиции» отличалась особой изощренностью и жестокостью, она приводила в трепет даже закаленные сердца самых убежденных борцов с ересью, ибо они-то хорошо знали цену признаний под пытками…

На третьем курсе Академии Евсеев писал курсовую работу о методах инквизиционного сыска, так что он был «в теме». И, в отличие от большинства своих коллег, не испытывал трепета перед внутренней контрразведкой. Возможно, это объяснялось и его молодостью.

«Инквизиция» находилась в тихом переулке, в нескольких кварталах от основного здания ФСБ на Лубянке, 2. Вывески у ворот небольшого особнячка не было, но внимательный человек мог определить его принадлежность по глухим шторам: точно такие висели на окнах «дома два», принадлежность которого была хорошо известна. Хозяйственное управление не вникало в подобные конспиративные тонкости.

Особняк был старинным, но хорошо отреставрированным. Он выглядел безлюдным и, если бы время визита не было оговорено заранее, Евсеев бы решил, что здесь сегодня выходной. Две телекамеры наблюдали за входом и, когда он позвонил у резной полированной двери, нижний окуляр выдвинулся, очевидно выводя крупный план на монитор комнаты охраны.

– Вы к кому? – раздался дружелюбный голос из решетки динамика, хотя визитеры здесь бывали нечасто и его, несомненно, сразу идентифицировали.

– Евсеев. К Кораблеву.

– Проходите.

Щелкнул замок. Дверь оказалась тяжелой: под нарядной облицовкой скрывалась броневая плита. Юрий оказался в небольшом деревянном тамбуре перед следующей дверью, но она открылась только после того, как сзади защелкнулась предыдущая.

В просторном пустом вестибюле стоял молодой человек стандартного комитетского вида: незапоминающаяся славянская внешность, короткая стрижка, костюм, сорочка, галстук… Он широко улыбался, как будто увидел своего родственника, или, по крайней мере, близкого друга. Евсеев даже оглянулся: не стоит ли за спиной тот, кому адресована эта улыбка? Но сзади была только дверь, в которой несколько раз провернулся запирающий механизм.

– Здравствуйте, Юрий Константинович, я Кораблев Сергей Евгеньевич, – молодой человек протянул руку. Евсеев понял, что улыбка предназначена именно ему, и решил, что они где-то встречались, а может даже, Кораблев учился с ним в Академии на курс-два старше. Но припомнить это открытое, лишенное броских примет лицо, он не мог, как ни старался.

Потом вдруг вспомнил, что сам он так же улыбался строителю Кутькову, с подачи которого и закрутилась вся эта история. Чтобы расположить его к себе и достигнуть доверительности отношений.

Они обменялись рукопожатиями. Со стороны это выглядело, как будто Кораблев пожал руку своему отражению в зеркале или Евсеев – своему. Потому что Юрий тоже прошел сквозь сито профессионального отбора и соответствовал комитетскому стандарту: неброская внешность, прическа, строгий костюм… Кораблев, правда, был лет на пять-семь старше, но эта разница скрадывалась радушной улыбкой.

– Пройдемте вот сюда, здесь нам будет удобно, – Кораблев провел визитера в небольшую, уютно обставленную комнату.

Мягкий диван, три кресла, стеклянный журнальный столик. Очевидно, жесткие допросы «инквизиторы» проводят в другом месте.

– Чай, кофе?

– Нет, спасибо. Я по делу…

Кораблев посерьезнел.

– Мы очень ценим ваш визит. Потому что к нам нечасто приходят за содействием и помощью. Обычно нас боятся, от нас шарахаются, как от чумы, от нас ждут неприятностей… О нас рассказывают небылицы… А почему?

– Почему? – поднял брови Юрий.

– Потому, что мы работаем среди своих. Потому, что мы склонны перестраховываться. Ведь шпионаж очень редко оставляет прямые доказательства. Поэтому мы не можем игнорировать косвенные…

– Да, я понимаю, – кивнул Юрий.

Настоящая инквизиция широко толковала косвенные улики. Слишком широко. Достаточно было надеть свое лучшее платье в субботу, разделить трапезу с евреями или пойти в мавританскую баню, чтобы получить обвинение в вероотступничестве…

– Конечно, одни косвенные не могут лечь в основу обвинения…

– Конечно, – снова кивнул Евсеев, – Это все знают.

Однажды сотрудник английской резидентуры Ричард Стоун, работающий под «крышей» атташе по культуре, три часа мотался по Москве, пытаясь оторваться от наружного наблюдения. Это ему не удалось, и Стоун вернулся в посольство. Но в поле зрения «наружки» случайно попал майор Титков из Второго Главка: он одновременно с англичанином проехал в метро от «Университета» до «Фрунзенской», где оба вышли на поверхность через один выход с интервалом в четыре минуты… Дело передали в «инквизицию».

Титков и Стоун ехали в разных вагонах, между собой не контактировали, к тому же майор представил убедительное объяснение своему маршруту… Так что никто его ни в чем не обвинил. Но ожидаемое повышение по службе по неизвестным причинам не состоялось, а через год он был уволен в запас по состоянию здоровья.

– К тому же мы очень тщательно все проверяем… Вы же понимаете, что нам приходится перестраховываться…

– Разумеется.

Капитан Сливин из внешней разведки много лет по утрам совершал пробежку в Измайловском парке. Как раз там, где обнаружили тайник, заложенный американским разведчиком. По представлению «инквизиции» ему отменили загранкомандировку и перевели на участок работы, не связанный с «горячей» информацией. А бегать он продолжает – никто не чинит ему препятствий…

– Мы как экзорцисты – изгоняющие дьявола, – устало вздохнул Кораблев. – Если обычный человек за запахом серы ищет минеральный источник или спичечную фабрику, то мы сразу начинаем искать нечистого. И, представьте, нередко находим!

– Меня интересуют утечки информации с ракетных полигонов Советского Союза после 1972 года, – Евсеев счел, что он добросовестно выдержал прелюдию и пора переходить к делу – Хотя бы за десятилетний период.

– Да, конечно, я читал запрос, – из внутреннего кармана пиджака Кораблев извлек узкую записную книжку в черном, с глубоким тиснением, переплете. Наверняка страницы в ней прошиты, пронумерованы, и выносить ее за пределы здания запрещено.

– Почему только полигоны? Разве части стратегических ракетных войск не представляют интереса для иноразведок? – спросил «инквизитор» со странной интонацией.

Юрий постарался, чтобы на лице не отразились никакие эмоции.

– На полигонах идут постоянные испытания – новые комплексы, разные условия запусков, а значит, имеется большой объем постоянно меняющейся информации… А МБР стоит на боевом дежурстве пятнадцать-двадцать лет, может быть и больше, здесь все статично, новой информации практически нет. К тому же, по моим данным, разведывательное проникновение осуществлялось именно на один из полигонов…

Кораблев удовлетворенно кивнул. Очевидно, он проверял – насколько компетентен молодой контрразведчик в вопросе, по которому ведет дознание. И конечно, с какой-то своей целью.

– Хорошо, тогда будем говорить только о полигонах, – сотрудник внутренней контрразведки раскрыл узкую черную книжку. – Я не называю источники и ничего вам не показываю: вы все воспринимаете на слух. Договорились?

– Да.

– В 1974 году ЦРУ получило данные о характеристиках запуска экспериментальной баллистической ракеты «Марс», – он говорил, не заглядывая в записи, очевидно, хорошо подготовился к разговору. – В 1977 и в 1978 годах в одно из конструкторских бюро НАСА поступили телеметрические данные испытаний ракет, предназначенных для исследования периферийных планет Солнечной системы – Сатурна и Нептуна.

Кораблев по-прежнему не заглядывал в записную книжку. Юрий подумал, что, возможно, в ней ничего и не записано.

– И еще… Агентство национальной безопасности США располагало отрывочными данными о некоторых обстоятельствах запусков в 1980 и 1981 годах. Похоже, что из телефонных разговоров или радиообменов…

– И все это утечки из одного источника?

Кораблев спрятал книжку.

– Это осталось неустановленным. Но все перечисленные испытания проводились в Восточно-Уральском военном округе. Полигон «РК-12» – «Дичково». Наша служба отрабатывала личный состав полигона, но выявить агентурное проникновение так и не удалось…

«Ясное дело, не удалось! – подумал Евсеев. – Он-то себя никак не проявляет. За него работает передающий сканер – круглый, трехкилограммовый, размером с дыню…»

– Какое же объяснение было дано утечкам? – для проформы спросил Юрий.

«Инквизитор» наклонился вперед и понизил голос.

– Одна из версий – экстрасенсорная разведка! Да, да… У американцев есть военные пси-операторы. В 1973 году они определили местонахождение строго засекреченной базы подводных лодок на Камчатке…

– Что?! – Юрию показалось, что он ослышался. – Вы меня разыгрываете?

Кораблев покачал головой.

– Конечно, в это трудно поверить – звучит, как фантастика… Но ребята из ГРУ скопировали секретный доклад начальника РУМО[13] генерала Грэхэма. Там есть даже фамилии военных экстрасенсов и конкретные операции, которые они проводили…[14]

«Да-а-а… Видно, у них от секретности и конспирации крыша едет, – подумал Евсеев. – А может, так им удобней списывать «утечки»: шпионскую мысль-то за хвост не поймаешь! Но меня это не касается. Главное, определено место – «РК-12»!

– Спасибо, – Евсеев встал. – Вы мне очень помогли.

Он удержал невозмутимое выражение лица. Но поблагодарил вполне искренне.

– При случае надеюсь на ответную помощь, – наклонил голову Кораблев. – Вы знаете мой телефон, а я знаю ваш. Будем считать, что контакт установлен.

Евсеев не стал уточнять, какой контакт имеет в виду сотрудник внутренней контрразведки.

Через пустой вестибюль Кораблев проводил его к выходу. Уже оказавшись на людной улице, Евсеев вспомнил: из всего личного состава внутренней контрразведки в лицо знают только Кораблева и какого-то подполковника, который докладывает результаты громких разоблачений. Все остальные сотрудники остаются невидимками.

– Экстрасенсорная разведка! – усмехнулся Юрий. – Надо же такое придумать! Когда я найду сканер, то покажу вам этого «пси-оператора»!

– Это не моя замуровка, – Хорь заглянул в пролом, с шумом втянул в себя воздух. – Пахнет, как в гробнице. Откуда она вообще здесь взялась? Здесь стенка была.

Леший сидел на корточках, спустив налобник с фонарем на подбородок, и неторопливо перебирал осколки кирпича и бетона на полу. Насчет гробницы Хорь перегнул. Пахло вполне прилично: обычной подземной сыростью, без канализационной вони.

– Да точно говорю, не моя, – повторил Хорь чуть громче. – Я бы уже признался, чего мне выкобениваться.

– Ясное дело, не твоя, – сказал Леший в пол.

Хорь кивнул, довольный, что его услышали.

– Странно как-то выглядит. Не понимаю.

Пятясь, он отошел к противоположной стене, встал в позу Наполеона, сложив руки на груди.

– Это ж старый подвал, ясно. Подвал… Хм. Похоже, на него сами проходчики наткнулись, которые трассу здесь топтали. А, Леший? Не могли не наткнуться. Полезли из любопытства… и не долезли почему-то. Вон, следующая стенка целая стоит, а они могли ее за полсекунды завалить. Что они там увидели – черта лысого?

Хорь, не отрывая взгляда от замуровки, запустил руку в сумку, достал банку пива, открыл и глотнул.

– А потом взяли и вход заделали. Что мне вообще непонятно. Ты понимаешь что-нибудь, Леший? Я – не понимаю.

Леший молча выпрямился и стоял, обдумывая что-то свое и явно не слушая собеседника. Подошел к стене, приложил к ней кусок кирпича, поднятого с пола. Хмыкнул. Хорь еще глотнул пива, потом, шагнув для приличия на шаг в сторону и отвернувшись, помочился на стену, потом открыл рот, чтобы задать Лешему следующий вопрос из разряда вечных, но Леший неожиданно перебил его.

– Кирпич другой, – сказал он.

– В смысле? – встрепенулся Хорь.

– С другого поддона. Или из другой партии. Может, вообще другая марка, не знаю. По стене идет спецкладка, такие ГОСТы в тридцатые годы были – кирпич полусухого прессования, для подвалов, для мокроты всякой. Он плотный, обожжен хорошо – смотри, красный, как ягода. Теперь такие не жгут. Видишь?

– Ну.

Хорь выбросил пустую банку, сунул в рот пластинку «риглиса» и стал жевать. В кирпичах каждый уважающий себя диггер хоть немного да разбирается – ну, например, чтобы понять, через какую кладку ты сейчас собираешься ломиться и что тебя на той стороне ожидает. В этом контексте весь кирпич делится на «кирпич царский», «кирпич советский» и «кирпич лужковский», причем различить их совсем несложно. Но вот про какое-то там полусухое прессование Хорь слышал впервые.

– А замуровку делали из обычного кирпича, какой сейчас на стройках кладут, – продолжал Леший. – И цвета он другого, более поносного. И колется он легче.

– И хрен с ним, – согласился Хорь. – А что дальше? Смысл?

Леший швырнул кирпич на пол.

– Не знаю, – сказал он. – Может, кто-то монеты здесь спрятал и замуровал…

– Или труп.

– Или строители случайно на спецтоннель вышли, – сказал Леший.

Хорь замолчал. Потом вынул жвачку изо рта и прилепил к потолку.

– Чего ж мы тогда кота за хвост тянем?

В ответ Леший расстегнул свою сумку, стоявшую на полу, достал короткий титановый ломик, закаленную пику, такое же зубило и молоток. Хорь вооружился складной шестикилограммовой киркой, изготовленной по спецзаказу. Работа началась.

Они быстро раскидали внешнюю кладку и вышли в небольшой, метр на полтора, тамбур, за которым располагалась следующая стена. Хорь размахнулся, взял киркой точно посередке – стена ответила глухим замогильным звуком. Там была каменная толща в четыре-пять кирпичей. Леший долбил зубилом раствор, Хорь поддевал вслед за ним кирпич. Но он целиком не выходил: крошился, приходилось вырубать по кусочку. Продвигались медленно. За час разобрали смотровое окошко в первом слое, передохнули, отерли пот, потом Леший снова взял зубило и молоток. Еще час – окошко расширилось. И вот в какой-то момент Хорь вдруг резко обернулся и сказал:

– Гаси фонарь. Атас.

Фонари погасили. Леший зажмурился, чтобы прогнать с сетчатки остатки света, потом открыл глаза. В обрамлении черного, как сажа, разлома кирпичи на противоположной стене чуть заметно отсвечивали. В тоннеле кто-то был.

Леший опустил зубило в карман, перехватил удобнее молоток и, осторожно перекатывая ступню с пятки на носок, подошел к разлому и выглянул. Свет шел из перпендикуляра – возможно, из канала[15], через который они сюда попали. Это могли быть братья-диггеры, могли быть монтеры-говнопроходцы, могли быть бомжи-туземцы или «погоны». Здесь царила полная неясность.

– Что? – раздался за спиной шепот Хоря.

– Сваливаем тихо, – прошептал в ответ Леший. – Забьемся в щель, будем смотреть. Сумки, железки взял?

– Взял.

Они отступили дальше по тоннелю и остановились. Какое-то время свет из перпендикуляра не менял своей интенсивности, будто замер на месте. Потом Леший обнаружил, что различает потную рожу Хоря сбоку впереди, и понял, что света стало больше. Он тронул Хоря за плечо и сказал:

– Уходим.

Ушли еще на десяток шагов. Стали слышны голоса – глухие, отраженные многократным эхом. Голоса обменивались короткими фразами. Лешему послышалось слово «здесь».

Здесь? Не здесь? Ты здесь? Кто здесь?

Света еще прибавилось, он был едкого белого оттенка, какой дают дешевые китайские фонари. Но фонарь был не один, и даже не два. Леший решил, что придется уйти окончательно, потому что ментам тоже выдают на складе всякое китайское барахло. И только он успел это подумать, как рядом послышался шум падающего тела и железный лязг, Хорь громко и отчетливо выругался. Леший повернул голову и увидел, что тот полусидит-полулежит в луже, держится за колено, а рядом валяется его кирка и сумки. Леший одной рукой подхватил сумки, другой ухватил Хоря за шиворот и куда-то поволок. Потом Хорь вырвался и вскочил на ноги. Когда Леший снова обернулся к нему, он ничего не увидел. Свет исчез.

– Хрень какая-то под ногами проскочила… – начал жаловаться ему в ухо Хорь. – Может, из этих…

И замолк. Тоже заметил.

Они остановились, присели на корточки и сидели, не шевелясь, несколько минут. Темно, будто в цистерне с нефтью. И шумит где-то далеко вода. И кто-то движется, наверное, в этой темноте. Возможно, уже совсем рядом, сейчас коснется тебя рукой или железом. Сердце останавливается, по спине течет ледяной пот.

Еще минута.

Еще.

Никто никого не коснулся. Когда Леший включил фонарь, тоннель перед ними был пуст. Они вернулись к замуровке, потом дошли до канализационной ветки. Никого. Но оставаться внизу было стремно, поэтому они прошли с полкилометра под уклон и выбросились через первый же удобный колодец.

Была половина одиннадцатого, поверхностники почти все уже забились по своим квартирам. Стараясь держаться в тени, они устало шагали домой. Сейчас главное – на ментов не нарваться. Видуха у обоих еще та, да и запашок соответствующий, начнут докапываться, вопросы задавать, а то и в отделение потащат…

У них, правда, отмазка заготовлена: канализация дома засорилась, пришлось дерьмо вычерпывать, трубы прочищать… Тут придраться не к чему, да и нет смысла с говночистами связываться – навара никакого.

– Помнишь про хлопца того? – спросил Хорь, сворачивая в проходной двор. – Лютик. Люсик… Кажется, Люсик.

Хорь высокий, гибкий, гнется легко во все стороны, в любую дырочку, в любой ракоход пролезет. Лицо смуглое, как у полукровки, но сейчас испачкано так, что цвет и не разберешь. Только тонкие губы выразительно кривятся, когда он говорит.

– Люсик, – подтвердил Леший.

– Тебя вызывали?

– Нет. Сперва сержанта допросили. Он сказал, что я от него не отходил. Отмазал, короче.

Несколько метров прошли молча. Леший заметил, что Хорь опять жует жвачку. Вот чудак-человек. Руки грязные, по локоть в канализации, и ему почему-то не гадостно этими руками класть себе в рот всякую дрянь.

– Как они ему пузо порвали, а? – сказал Хорь. – Очередью.

Чуть позже добавил:

– Туда дураку и дорога.

Леший согласно молчал. В голове вертелось: дорога… дураку дорога… Он не любил возвращаться домой этой дорогой. Этой или какой-нибудь другой, если она шла по верху. Над землей. Он вообще не любил выходить наверх. Потом, через час-другой после выброса, давление как бы выравнивается, и уже не давит, но вот сам этот момент, когда из темноты подвальной выходишь на свет – это он не любил. Будто кино закончилось и в зале включили лампы и все тянутся к выходу, торопятся по своим скучным делам. А он с удовольствием остался бы и посмотрел еще…

Вот Хорь, к примеру, ему по барабану. Он отчаянный, спору нет. И в грязи этой, как свинья, в своей стихии… Но – потом ему надо наверх, отдышаться, выпить с друзьями-подругами, рассказать про свои подвиги. А Леший бы там, наверное, и остался, в трубах этих. Не на все время, конечно, но хотя бы пока ему не прискучит… или пока вода не закончится. Пока не потянет наверх. До сих пор еще ни разу не тянуло. Поэтому, закончив очередной спуск, Леший обычно возвращался домой через тоннели – прямиком в бойлерную своего дома на Сивцевом Вражке. Такая дорога нравилась ему гораздо больше. Но Хорю этого не объяснишь, да и живут они в разных местах…

– Думаю, под Ордынкой, – сказал Леший.

– Что? – не понял Хорь.

– Под Большой Ордынкой выход в спецметро. Третья ветка, которую в 86-м сдали, «Светлый Путь». Там где-то его и срезали. Хлопца. Люсика.

– А почему его на Новокузнецкой нашли?

– Чтоб место не светить. Спецметро как раз где-то здесь с Новокузнецкой аварийным «аппендиксом» соединяется, там узкоколейка проходит. Охранники свезли от греха подальше… Только перед этим еще скальпелем поковырялись, свинец достали.

– Откуда ты знаешь?

Леший пожал плечами и ничего не ответил. У тротуара остановилось такси, распахнулась дверца, шофер выкрикнул из кабины: «Платовская где, не подскажете?» Хорь махнул рукой: отвали.

– Я думал, самострелы настраивают так, чтобы по ногам резать, – сказал он минуту спустя. – Ну, чтобы не насмерть хотя бы. А они вон как – кишки наружу… Суки.

– А что они будут с тобой делать, безногим? К маме отвезут, думаешь? Первую помощь окажут, чтоб ты потом интервью направо-налево раздавал? – хмыкнул Леший. – Самим добивать придется. А пачкаться неохота.

– Ненавижу, когда в живот, – мотнул головой Хорь. – Боль адская.

– А ты на корточках ходи, – посоветовал Леший. – Тогда в голову. Сдохнешь сразу.

– Вано рассказывал, кто-то из клуба диггеров МГУ собаку запускал на Второй ветке. Полгода дрессировал, она его слушалась с полусвиста. Так вот, ремнем обвязал, к ремню мобильник с камерой приаттачил…

– И что?

– Самострел не дернулся даже. Только она и пятидесяти метров не прошла, за первым поворотом села, задышала, как паровоз. Потом завыла. Хозяин орет на нее, чтоб шла дальше, а она только воет, и ни в какую. А потом – деру обратно со всех ног. И больше под землю уже не шла… а потом вообще, говорят, взбесилась, так ее усыпить пришлось. И никто не может понять, что там за хрень какая. То ли излучение специальное, то ли еще что-нибудь.

Они уже давно перешли мост и миновали два квартала по узким улочкам с тыльной стороны Нового Арбата. Хорьку налево, на Молчановку, Лешему – направо. Они остановились. Хорь что-то соображал.

– Сколько ему лет было, Люсику? – спросил он.

– Девятнадцать.

– Он высокий был? Толстый?

– Не знаю, – Леший внимательно посмотрел на Хоря. – Не видел.

– У мента своего разузнай. – Хорь выплюнул жвачку и хотел по привычке прилепить ее к потолку, но над головой было пасмурное московское небо, и он прилепил ее к стволу липы. – Так, на всякий случай… Разузнай.

– Если думаешь погнать в спецтоннель какого-нибудь подростка, то забудь, – сказал Леший. – Будет то же самое, что и с Люсиком. Что, кто-то из знакомых?

– Племяш, – рассмеялся Хорь. – Седьмой класс. Сто раз под землю просился. Шантажирует, гад.

– Ну так и грохнут там твоего племяша. Если ты именно этого добиваешься.

Хорь больше не смеялся и смотрел в переносицу Лешему.

– Но как же попасть туда? – сказал он.

Леший пожал плечами.

В самом деле – как? И нужно ли? Зачем? Почему? Какая существует на свете важная причина, чтобы диггеру попасть в спецтоннель, строго-настрого заказанный для простых смертных, оснащенный стальными дверями с электронными замками, датчиками движения, автоматическими пулеметами и какой-то еще непонятной хренью, от которой собаки бесятся… Но ведь не зря же выстроили эти заслоны. Ох не зря. А если есть причина у монтера[16], который строил спецтоннель, значит, есть причина и у диггера. А на любую причину, если она уважительная, можно найти верный способ.

– Есть одна идея, – сказал Леший. – Не собака и не подросток. Ты, Хорь, в цирке давно был?