"Господин Малоссен" - читать интересную книгу автора (Пеннак Даниэль)8Эй! Там! Ты меня слушаешь, нет? Ну соберись хоть немножко, господи ты боже мой! Перестань урчать в животе своей мамочки. Я же представляю тебе наше племя, будущих родственников, в конце концов! Чтобы ты знал, с кем придется иметь дело, когда ты наконец снизойдешь к нам. Чтобы ты потом не жаловался, что я тебя не предупреждал. Хватит одной Верден, которая дуется с утра до вечера, как будто ей подсунули не тех. У меня всего каких-нибудь восемь месяцев и осталось, чтобы успеть всех их описать, каждого… Или ты думаешь, что тридцати двух недель достаточно, чтобы обрисовать такие «разноплановые» (как любят выражаться на всяких конференциях) личности? И не мечтай! Я здесь маюсь уж побольше твоего и то не уверен, что хотя бы одного из них разглядел со всех сторон. Возьмем, к примеру, твоего дядю Жереми… или Малыша с его розовыми очками… или обоих сразу… Как-то вечером, перед ужином, твой дядя Жереми является в нашу комнату. Стучит (обычно он этого не делает). Ждет, пока его пригласят войти (что вообще ему не свойственно). Входит и ничего не говорит (это уж совсем что-то новенькое). Тогда я спрашиваю: – Да, Жереми? А он: – Бенжамен… Я лежал, растянувшись на нашей койке, паря косточки над языком Джулиуса, который, устроившись у меня в ногах, спокойно созерцал твою маму: она сидела за рабочим столом, и золото ее волос переливалось в свете настольной лампы. Мысленно я уже перекатывал ее черты на твою кассету (кем бы ты ни родился, мальчиком или девочкой, очень надеюсь, что, собирая мозаику своего портрета, ты будешь слизывать с оригинала твоей мамы и оставишь без внимания мою палитру – я уже достаточно на себя насмотрелся, уволь). – Что тебе, Жереми? И тут я заподозрил подвох. Как бы неподвижно он ни стоял (сослагательное наклонение; не беспокойся, я тебя научу, увидишь, как приятны для слуха эти плавные сочетания…) итак, как бы неподвижно он ни стоял, внутри у Жереми все кипело. В который раз этот господин попался на собственный крючок. Я прекрасно знал это его выражение. Обычно оно предваряло какую-нибудь несусветную чушь. – Бен, тут такое дело… Именно, то самое. – Не знаю, как и сказать тебе. Жюли отложила ручку и встала из-за стола. Она посмотрела на Джулиуса и указала ему на дверь: – Мужской разговор, это не для собак, Джулиус. Нужно соблюдать строгую конфиденциальность. И они оставили нас совсем одних. – Итак? – Хочу задать тебе один вопрос. – То есть ты полагаешь, что я смогу дать тебе ответ. Настоящий педагог должен этим гордиться. – Перестань издеваться, Бен, мне и так трудно. – Всем когда-то бывает трудно, Жереми. (Обожаю подобные сентенции: никакой полезной информации, зато согревают душу тому, кто их высказывает. Я поделюсь с тобой парочкой, когда ты придешь ко мне со своими проблемами. Сам убедишься, как мне сразу полегчает.) Жереми как нельзя более внимательно разглядывал свои штиблеты. – Бен, расскажи, как это делают. – Как делают что? – Не дури, ты отлично знаешь, о чем я. Пальцы в ботинках заерзали, как будто ему туда насыпали раскаленных углей, уши пылали. Пожалуй, нужно было окунуться в воду с головой, чтобы потушить этот пожар, он и нырнул: – Детей, Бен. Скажи мне, как делают детей. Удивление рождает молчание. Мгновение немого оцепенения – как вспышка взрыва, и пеплом и гарью, виясь и кружа, медленно оседает неверие… Но нет, Жереми, жавшийся передо мной от смущения, и не думал меня разыгрывать. Немая сцена отупения. Как такое возможно? Как подросток в конце этого века, увязшего в порнографии, в этой высокоразвитой в плане сексуальности стране, в этой столице, известной всему миру как город неги и сладострастия, в этом квартале, развращенном до крайности, и, наконец, в этой семье, где новорожденные выскакивают, как метеоры, только успевай считать, как, спрашиваю я, могло случиться, что этот подросток – мой собственный брат! – не знал элементарных вещей: процесса воспроизводства и деторождения? И это Жереми! Жереми, который в двенадцать лет мастерил бомбы! Жереми, который в прошлом году замышлял коллективное убийство всех моих сослуживцев! Жереми, который ходит в школу, где в любой перебранке начинают – Хорошо, Жереми. Присаживайся. Он садится. – Жереми… Здесь меня берет самая подлая немота: замешательство педагога. Я осмотрительно начал издалека. С начала. Я стал говорить ему о сперматозоидах и ооцитах, о гаметах и зиготах, о ДНК и Леоне Блюме («он был первый, Жереми, кто представил нам процесс зачатия не как случайность, а как действие сознательное и добровольное»), об овуляции, о спавшемся состоянии, пещеристом теле, влагалище, фаллопиевых трубах и яичниках… Честное слово, я уже начинал любоваться собой, когда Жереми вскочил как ошпаренный. – Ты что, издеваешься? В глазах у него стояли слезы ярости. – Мне не нужен урок сексуального воспитания, черт бы тебя побрал, я тебя спрашиваю, как делают детей! Дверь распахнулась, и на пороге появился Малыш: – Ужинать! Маттиас пришел. И видя, что оба мы, как на льдине в открытом море, в совершенно безвыходном положении, не растерялся: – Детей? Да я знаю, как это делается! Проще простого! Он схватил листок бумаги, ручку Жюли, раз, два – и результат у Жереми перед глазами: – Смотри, вот как! Через полсекунды они уже ссыпались вниз по лестнице с воплями и хохотом, как бесенята на переменке. Набросок Малыша не оставлял никаких сомнений: именно так. Когда я спустился, за столом уже во всю шел разговор. Клеман Судейское Семя расхваливал всех нас перед Маттиасом Френкелем, которому еще многое предстоит узнать о племени Малоссенов. Послушать его, так получалось, что сам я – герольд (и герой, в придачу) Бельвиля, наша малоссеновская вотчина – что-то вроде Шервудского леса, а судебный исполнитель Ла-Эрс – шериф Ноттингема, подлая душонка, приспешник этого подонка принца Джона, который спихнул с престола родного брата, Ричарда Львиное Сердце. Бельвильцы представляют добрый саксонский народ под властью норманнов, но отряд Робина-Бенжамена начеку, как у нас говорят, принц Джон, спасай свою задницу! – Славный Робин из Асфальтового леса… хороший вышел бы сюжет для фильма, – замечает Маттиас Френкель. – Скорее, для театральной пьесы! – воскликнул Жереми, загоревшись внезапным воодушевлением. – С этими съемками столько мороки всегда. Спектакль – другое дело, никаких забот! – К тому же я мог бы заснять его на видео, – подхватывает Судейское Семя, ловя на лету удачно подвернувшийся случай блеснуть своим первым шедевром. – Ну как, Сюзанна? Пустишь нас на сцену «Зебры»? – А кто напишет эту твою пьесу? – спрашивает Тереза, которая скептически принимает все, что не касается звезд. – Я! – кричит в запале Жереми. – Я сам! За эти три-четыре года столько всего случилось, что будет, о чем порассказать, не волнуйся! – А у меня будет там роль? – спрашивает Малыш. – Конечно! И у тебя, и у Клары, у Лейлы, у Нурдина, у Верден, у Это-Ангела, у всех будут роли! Я сам буду играть! Я хороший актер! Что скажешь, Бенжамен, разве мы с Малышом плохие актеры? Я так и застыл с вилкой в руке, открыв рот… Великодушный Жереми добавляет: – Ты, кстати, тоже неплох, как препод анатомии вполне годишься. Держишься естественно… сперматозоиды там, ооциты… яичники… ты тоже будешь играть у нас, Бен, решено! И как припустят с Малышом в чехарду своих обычных шуток! – Какой день недели вам освободить? – спрашивает Сюзанна О’Голубые Глаза, у которой уже зашевелились крылышки спонсора за спиной. – Ты согласна? Радостный журчащий смех Жереми. – Ты отдашь нам сцену «Зебры»! – По каким дням вы будете играть? – Для начала в воскресенье днем, когда все помирают со скуки. Потом… – Посмотрим еще, как ты начнешь. Как только напишешь свою пьесу, я освобожу вам дневные воскресные сеансы, а если дело пойдет, попробуем и вечер. – Сюзанна! Жереми уже просто орет. – Сюзанна! Сюзанна! Черт возьми, Сюза-а-аа-нна! И он пулей летит в детскую, вопя на бегу: – Сейчас прямо и начну: сага о Малоссенах! Робин Гуд из Асфальтового леса! Да еще в декорациях Бельвиля! Описаетесь от восторга! По закону нашей семейной физики, стоит одному ребенку выскочить из-за стола, тут же и всех остальных как ветром сдувает. Через секунду – за столом одни взрослые. Мама говорит: – Вы очень добры, Сюзанна. Сюзанна отвечает своим светлым смехом: – Принимая во внимание настоящее положение «Зебры»… одним провалом больше, одним меньше… Когда я называю смех Сюзанны светлым, я говорю в буквальном смысле слова. Есть в ее смехе некий свет, который пронизывает ее всю, не встречая на своем пути никакой задней мысли, ни самой легкой иронии, ни тем более глубоко запрятанного сожаления. Он похож на ручеек кристально чистых нот, колокольный звон в утреннем небе Иль-де-Франса (да простят мне такую дерзость), и он заставляет вас тянуться ввысь. – Неужели все так плохо? – спрашивает Жюли. – «Зебре» и в самом деле что-то угрожает? – То же, что и всему Бельвилю, – сдержанно отвечает Сюзанна. – Ключ в кармане у Ла-Эрса, впрочем, все мы у него в руках, – вступает Шестьсу, который до этого не вымолвил ни слова. Всеобщее заблаговременное сожаление… …неожиданно прерывается Маттиасом Френкелем, который сконфуженно бормочет себе под нос: – Извините, Сюзанна… но если бы «Зебра» стала… не знаю… чем-то вроде… исторического памятника… храма, возведенного во славу кинематографа, например… это ведь тоже способ защиты… нет? (Маттиас Френкель именно так и говорит: «кинематограф», «аэроплан», «музыкальный проигрыватель», «железная дорога», «следующим образом» и «способ защиты», используя застывшие выражения, которые уже давным-давно вышли из общего употребления.) – Храм во славу кинематографа, доктор? – в некотором замешательстве с улыбкой переспрашивает Сюзанна. Маттиас обращается к Жюли: – Думаю, пришло время… показать ваш товар лицом… моя маленькая Жюльетта. Да, Маттиас обращается к Жюли на «вы», как, впрочем, и ко всем карапузам, которых он встречает у врат этого мира; правила хорошего тона, никуда не денешься: «Удачно ли вы добрались?», «Довольны ли вы нашим обслуживанием?», «Что ж, в таком случае мне остается пожелать вам счастливого пребывания…» (Как думаешь, это лучше традиционного шлепка по мягкому месту, в качестве приветствия, а?) – Итак, – объявляет Жюли. – Старый Иов, отец Маттиаса, назначил меня единственной наследницей той части его состояния, которая касается кинематографа. Вероятно, это самая внушительная фильмотека в мире, Сюзанна. Нам, то есть Маттиасу и мне, кажется, что вы лучше, чем кто-либо другой, сможете распорядиться этим сокровищем, превратив «Зебру» в подобие того, что Маттиас называет храмом кинематографа. Все пленки перейдут к вам. Маттиас уступит их вам за какой-нибудь франк, чисто символически. А программу составите уже по своему усмотрению. Что вы на это скажете? Сюзанна, которой, чтобы иметь возможность посвятить себя кинематографу, пришлось полжизни таскаться по школам, преподавая греческий и латынь всяким лоботрясам, эта Сюзанна согласна; но по глазам видно, что она не верит своим ушам. – Это еще не все, – замечает Маттиас. – Ну же, Жюли, расскажите ей… об Уникальном Фильме… великом творении Иова и Лизль. – Старому Иову исполнилось в этом году девяносто пять, а его жена Лизль, мать Маттиаса, которой девяносто четыре, сейчас в больнице Святого Людовика спокойно готовится отойти в мир иной. Так вот, семьдесят пять лет кряду они снимали вместе один единственный фильм: Иов отвечал за изображение, Лизль – за звукозапись. Семьдесят пять лет хранить в секрете эту съемку, Сюзанна! Они хотели, чтобы этот фильм был показан только после их смерти ограниченному кругу зрителей, список которых я составляю по просьбе старого Иова с того момента, как он узнал, что Лизль скоро не станет. Показ мог бы состояться на экране «Зебры», а мы уже начали бы подбирать, кого пригласить, как вы к этому относитесь? Сюзанна относится к этому положительно, нечего и спрашивать. – Старый Иов поставил одно условие, – продолжает Жюли. – Он хочет, чтобы пленка и, главное, – То есть это полная противоположность фильмотеке, которую он собирал всю жизнь, не правда ли? Ведь в основе любой фильмотеки лежит принцип повтора, не так ли? На удивление Сюзанны Маттиас Френкель спешит ответить улыбкой: – Видите ли, мой старик отец, пожалуй, ненавидит все фильмы своей коллекции. На его взгляд, всё это не произведения искусства, а… скорее… улики. – Улики? – Подтверждения деградации кинематографа со времени начала публичного проката, да… в разговорах на эту тему он неистощим. Сюзанна слушает, Сюзанна благодарит, Сюзанна – сама признательность; однако Сюзанна О’Голубые Глаза совсем не представляет себя в роли захватчицы чужого наследства. – А как же ваш сын? Вы, помнится, говорили нам, что у вас есть сын, не так ли? – Барнабе? Ангел воспоминаний взмахнул крыльями, и на всех повеяло тихой грустью. – О! Барнабе пошел гораздо дальше своего деда в этой ненависти к кинематографу… Если мой отец посвятил свою жизнь созданию единственного фильма, то Барнабе тратит свою на то, что можно было бы назвать… противоположностью кино. – – Может быть, он сам вам это и продемонстрирует… по моим представлениям, он должен быть в Париже… в ближайшее время. («Может быть… по моим представлениям… в ближайшее время…» Неуверенные фразы разобщенных семей.) Всем опять стало бы неловко, если бы в этот момент не распахнулась вдруг дверь детской. – Сюзанна, можно мы все будем спать в «Зебре», вместе с Клеманом? – спрашивает Жереми, указывая на выстроившихся за ним в шеренгу братьев и сестер. – Чтобы сжиться со сценой, понимаешь, это облегчило бы пространственное воплощение! «Облегчить пространственное воплощение», «сжиться со сценой», вот и пожалуйста… этот умник еще ни строчки своей пьесы не написал, а выраженьица уже по полной форме. Тут его Сюзанна и поймала: – Лично я не против облегчить тебе «пространственное воплощение», Жереми, но мне кажется, что разрешение на то, чтобы «сжиться со сценой», надо спрашивать не у меня. Жереми смотрит на меня. Я смотрю на Жереми. Жереми настаивает. Я не сдаюсь. Тогда он смекнул. Поворачивается к маме, а она и говорит: – Спать в «Зебре», чтобы вам лучше подготовить свой спектакль? Если вы не помешаете Сюзанне, то думаю, это прекрасная мысль. Вот так, несколькими словами, произнесенными за ужином, к которому она так и не притронулась, мама отстраняется от всей своей семьи, решая жить в одиночестве в доме своего племени, в тоске по своей последней любви, о которой она нам никогда ничего не скажет. Я ищу взгляд Терезы. Она же избегает смотреть мне в глаза. Я думаю о маме. Потом о Кларе. Клара учила это наизусть несколько лет назад, готовясь к устному экзамену по французскому. Луиза Лабе[4]… Что же там дальше? Каждая строка – из ее собственной песни о любви. Да… да, да… И?.. Дальше, дальше-то что, память дырявая… Катрены заканчивались десятисложным стихом: В добрый час, мама… К счастью… |
||
|