ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,

в которой мы собираемся за Аленушкой, а мой зять приносит свои извинения

– Непростительная, совершенно непростительная забывчивость с моей стороны! – с жаром говорил Владимир, когда мы минутами позже сидели в его кабинете – он за своим столом, я, как и раньше, на диване. Страничка со словом «Алакаевка» лежала перед ним. – Ведь именно об этом, о способах тайного письма, мы и рассуждали тогда с Еленой Николаевной, когда я пришел весной в магазин Ильина.

– Разве Аленушка что-нибудь в этом понимает? – не поверил я.

Владимир немного смутился.

– Ну, говорил-то прежде всего я, Аленушка только слушала, но, видать, и запомнила многое. Даже день наверняка запомнила – Александров, для меня-то уж точно знаменательный. Я же, дуролоп, забыл! – вновь употребил он словечко, встречаемое разве что в местных говорах. – А поводом для этого дискурса послужила книга, только-только поступившая в магазин из Санкт-Петербурга. Ее название и всплыло у меня в памяти, когда я по какому-то наитию связал мысленно утюг и страничку с опечатками. Книга – не книга даже, а брошюрка – называлась «Заводское приготовление пироксилина и нитроглицерина». Я тогда полистал ее, а потом что-то такое заметил насчет изготовления взрывчатых субстанций как в заводских, так и в домашних условиях. Тема, конечно, опасная, поэтому мы даже перешли на шепот. Елена Николаевна упомянула террористов, я и на это ответил, а потом разговор словно бы сам собой вывернул на подпольную работу.

Я слушал Владимира, не перебивая, но внутри меня все так и кипело. Вот до чего дошло! Оказывается, они о бомбах да террористах беседовали! Нет чтобы о книгах порассуждать, о литературе, о поэзии, наконец. Куда там! Пироксилин им подавай, видите ли! Аппетитный предмет, что и говори, для современных молодых людей.

А Владимир продолжал:

– Вот здесь и пошла у нас речь о тайных знаках, употребляемых подпольщиками. Елена Николаевна спросила меня, правда ли, что можно писать молоком так, что никто не заметит и не прочтет написанного. Я подтвердил – правда, но и здесь есть определенные секреты. Например, жирное молоко нельзя использовать ни в коем случае, а лучше всего молоко разбавлять водой. Писать можно также луковым соком или же соком лимона. Если бумагу с текстом, написанным таким способом, подержать над огнем или прогладить утюгом, то буквы проявятся, и надпись станет видимой…

– Володя, все это очень хорошо, – наконец сказал я, – хотя на самом деле в беседах на опасные темы ничего хорошего нет. Но давайте вернемся к надписи, сделанной Аленушкой, уж не знаю, чем она ее нанесла, молоком или луковым соком…

– Молоком! – уверенно вскликнул Владимир.

– Пусть молоком, – согласился я. – Однако дело ведь не только в том, как написано, но и в том, что написано. А слово «Алакаевка» означает, что Аленушка…

– Скрывается именно там, на хуторе у моей матушки! – подхватил Владимир. – Мы здесь ломаем головы, где может находиться Елена Николаевна, а она все это время ждет, когда же мы догадаемся до ее простого секрета и приедем к ней на помощь. Надо ведь! Я же с ней, наверное, днями разминулся. Мы с Аннушкой приехали в Самару восьмого июня, в пятницу. Елена Николаевна исчезла шестого июня… Странно… – Владимир задумался и побарабанил пальцами по столу. – Тайная надпись адресовалась явно мне. Значит, Елена Николаевна знала, что я в Самаре, а не в Алакаевке. Но откуда она могла это знать?… И еще одна странность. За две недели, прошедшие с ее исчезновения, Елена Николаевна не подала ни единой весточки. И матушка моя ни слова мне не прислала – мол, здесь Елена Ильина, жива-здорова… Есть только один способ ответить на все вопросы. А главное – увидеть Елену Николаевну и выручить ее! И способ этот…

Владимир взглянул на стенные часы. Они показывали без четверти двенадцать. Я воспользовался заминкой, чтобы продолжить фразу.

– И способ этот, – сказал я, поднимаясь с дивана, – немедленно отправиться в Алакаевку!

В этот самый момент кто-то позвонил в дверь.

Я давно уже для себя отметил, что Жизнь, если ее воспринимать как живое существо, – особа, склонная к театральным эффектам. Совпадения вещей и явлений, событий и эпизодов порой настолько характерны, что кажется, хоть на сцену выноси – и то публика освистает, заявив, что в действительности, мол, так не бывает. А это и есть действительность. Это и есть Жизнь, с ее провинциальной драматургией.

Владимир вышел в прихожую и через несколько мгновений вернулся в сопровождении визитера, которого я ждал менее других. Судя по удивлению, сквозившему во взгляде Владимира, для него сей визитер также был нежданным.

Почтил же нас своим приходом не кто иной, как мой зять Евгений Александрович Пересветов.

Внешность Евгения Александровича являла собою разительную противоположность той печальной картине, какую мы увидели в доме Константинова в день моего появления в Самаре. Гладко выбритые щеки и подбородок, волосы расчесаны на аккуратный косой пробор. Воротничок свежайшей белизны охватывал шею. Сюртук из лодзинского трико тоже был чист и выглажен, а башмаки, казалось, только минуту назад, буквально за дверями, были доведены до зеркального блеска.

Пересветов предстал перед нами трезвым и серьезным. Правда, глаза немного ввалились и были обрамлены темными кругами, что, впрочем, не портило общего положительного впечатления от всего облика. Невольно взглянул я на его правую руку, многочисленные порезы и ушибы которой настолько напугали меня тогда. Сейчас рука выглядела вполне здоровой – не считая крошечного кусочка гуммозного пластыря на указательном пальце.

Господин Пересветов был покоен. Только негромкое постукивание трости выдавало внутреннее напряжение. Сев на предложенный стул, он некоторое время осматривался – с видом человека, желавшего сказать что-то важное, но не успевшего приготовить нужные слова. Увидев на стене зеркало, Евгений Александрович вгляделся в него, и, видимо, что-то в отражении ему не понравилось. Извинившись, он встал, покосился еще раз на зеркало, затем на стол и пересел на другой стул, подальше. Признаюсь, я так и не понял этого маневра.

Владимир, не сводя внимательных глаз с нашего гостя, обошел письменный стол и сел в привычное свое кресло, так что теперь он оказался как раз напротив Евгения Александровича. Я же сидел, как легко догадаться, на диване. Пересветов поерзал на стуле и подвинулся вместе с ним таким образом, чтобы глядеть прямо на меня.

Решив, по всей видимости, что молчание чрезмерно затягивается, Евгений Александрович негромко кашлянул, после чего заговорил учтивым тоном – опять-таки ничем не напоминавшим странную манеру общения, неприятно поразившую меня в прежнюю нашу встречу.

– Николай Афанасьевич, я непременно хочу переговорить с вами по чрезвычайно важному делу, – сказал он. – Да вы и сами, я полагаю, вполне догадываетесь, по какому.

Владимир сделал вид, что приподнимается из кресла.

– Нет-нет, – поспешно произнес Пересветов, – это даже хорошо, что вы, молодой человек, будете присутствовать. Вы ведь, сколько я знаю, знакомы с господином Хардиным, присяжным поверенным окружного суда? Это отлично. Просто замечательно…

Владимир немедленно принял прежнюю позу, а Евгений Александрович продолжил, вновь обращаясь ко мне:

– Прежде всего хочу принести свои извинения за то, что встретил вас в своей квартире в столь… гм-гм… сомнительном виде. Надеюсь, вы примете мои извинения, ведь душевное мое состояние в тот момент было весьма тяжким, да.

– Что же, – ответил я сдержанно, – понимаю вас и ваши извинения принимаю. Впрочем, они нисколько не нужны, мы с Владимиром Ильичем вовсе не осуждаем вас, напротив, вполне вам сочувствуем.

Владимир коротко кивнул в подтверждение сказанного мною.

Напряжение души Пересветова, видимо, несколько ослабло, выражение его лица смягчилось, он даже попытался улыбнуться. Во всяком случае, уголки губ дрогнули.

– Но главное, о чем я хотел вас уведомить, господин Ильин, – продолжал он все так же учтиво, – так это о том, что никогда, ни единым помыслом не имел я согласия с подозрениями, высказанными следователем Марченко! – При этих словах в голосе Евгения Александровича пробудилась легкая дрожь, выдавшая сдерживаемое волнение. – Никогда, ни на единую секунду не допускал я, будто Леночка убила кого-то. И уж тем более – будто бы замышляла она убить меня! Но более всего мучит меня то, что именно мои слова – каюсь, опрометчиво высказанные, – возможно, послужили причиной этого ужасного подозрения!

– О чем вы? – хмурясь, спросил Владимир.

– Ну как же! – ответил Пересветов, поглядывая то на него, то на меня. – Как же, господа, ведь это я рассказал господину Марченко о ссоре, случившейся меж нами аккурат накануне… мм… накануне свершения l’assassinat. [40] Он, видите ли, очень хитро расспрашивал меня, имея, как я сейчас понимаю, вполне очевидную цель, да, цель. Просил, чтобы я подробнейшим образом вспомнил, какие именно слова говорились… и мною, и ею, Еленой Николаевной. Я, не подозревая ничего дурного, постарался вспомнить. А слова эти, понятное дело, вырвавшиеся сгоряча, следователь к делу и подшил!

– Да-да-да! – воскликнул Владимир, словно припоминая. – Во время той ссоры Елена Николаевна будто бы в сердцах воскликнула, что убьет вас. Так?

Пересветов смущенно опустил голову.

– Ну, в общем, да, так… – нехотя подтвердил он. – Что-то в этом роде. Сейчас мне уже и не вспомнить буквально. Вы ведь видели, господа, в каком расположении духа я находился.

– Конечно, – Владимир кивнул, – конечно, видели, вот и… – он повернулся в мою сторону, – вот и Николай Афанасьевич тогда же сказал: «Жаль Евгения Александровича, как же он близко все к сердцу принял…» Гм…

Ничего подобного я не говорил, но предпочел кивнуть. Евгений Александрович перевел взгляд на меня и, видимо, удовлетворенный моим молчанием, облегченно вздохнул. Напряжение, чувствовавшееся во всей его фигуре, несколько утишилось. Пересветов вытащил из внутреннего кармана белый носовой платок и промокнул шею. Глянув на платок, он нахмурился, заметив крохотное бурое пятнышко.

– Порезался, когда брился, – с некоторым смущением пояснил Евгений Александрович. – Руки, знаете ли, все еще подрагивают, да. – Он принялся осторожно счищать засохшую кровь с шеи.

– Да вы к зеркалу подойдите! – предложил я, невольно радуясь тому, что русло нашего разговора хоть чуть-чуть да изменило свое направление. – За вашей спиною висит, Евгений Александрович.

– Нет-нет, благодарю вас! – ответил он поспешно и тотчас спрятал платок. – Это совершеннейшая чепуха, господин Ильин, ровным счетом ничего…

– А какова была причина вашей ссоры? – спросил вдруг Владимир. – Последней ссоры, той самой, за которую столь цепко ухватился господин судебный следователь Марченко?

Пересветов ответил не сразу. Он сидел, опустив голову, и легонько постукивал тростью в пол. Мы с Владимиром переглянулись.

– Боюсь, то, что я сейчас скажу, вам, Николай Афанасьевич, не понравится, да, не понравится, – ответил он наконец. – С другой стороны, вы, как следовщик ретивый и многоопытный, непременно узнаете об этом от других особ. Если еще не узнали.

Вновь Евгений Александрович огорошил меня нелепым утверждением, однако на сей раз я спорить не стал. Меня охватило нехорошее предчувствие. Настолько нехорошее, что я, признаться, хотел прервать Пересветова. И ежели не прервал, то лишь по той причине, что мой молодой друг слушал Евгения Александровича прямо-таки с жадным интересом. Потому, когда зять мой посмотрел на меня с виноватым видом, я только и сделал, что отвернулся в сторону, ничего ему при этом не сказав. Немного помолчав, Пересветов продолжил – останавливаясь чуть ли не перед каждым словом, будто ему было трудно говорить:

– Надеюсь, вы меня поймете, господа. Я и сам вижу, что… Словом, я старше мой супруги и потому… Э-эх! – Он вдруг махнул рукой, словно решившись на что-то. – Да что я все обиняками… Ну, ревновал я ее, Леночку мою, ревновал чрезмерно. Что прикажете делать? Вокруг нее – молодые люди, иные и определенные знаки внимания оказывают, иные, как я заметил, особенным, каким-то снисходительным образом ко мне относятся. Вот и в тот раз – ссора-то наша вышла из-за пустяка, да, пустяка… Один ее знакомец, как мне показалось, с чрезмерною частотой стал появляться близ моей жены и даже домой захаживать. И ведь все старался так прийти, чтобы супруга моя уже была дома, а я, напротив, почему-то отсутствовал! – Последние слова Пересветов даже выкрикнул. Он, наверное, хотел добавить еще подробностей, но, видя, что я готов взорваться от недостойных намеков на личность дочери моей, всплеснул руками и, снизив тон, быстро заговорил иное: – Вы, Николай Афанасьевич, ради Бога, не подумайте, сейчас-то я прекрасно понимаю – никакой вины за то не лежит на Леночке, это все он, господинчик этот… – Слово «господинчик» Пересветов вымолвил особенным образом, с малороссийским мягким «г», так что я мгновенно сообразил, о ком идет речь, и изумленно воскликнул:

– Вы говорите о Григории? Об этом молодом человеке, господине Витренко?

– О нем самом! – обрадовано подхватил Пересветов. – О нем, да! Видите, я же говорил – вы следовщик отменный, уже и о нем узнали…

– Будет вам, – раздраженно отмахнулся я, – оставьте вы эти ваши фантазии…

– Да-а, – неожиданно сказал Владимир таким манером, словно бы он чуть-чуть поддразнивал нас – и Пересветова, и меня. – Много чего Николай Афанасьевич узнал в эти несколько дней. Я, признаться, поражен был!

– И вы тоже! – возопил я. С такою же интонацией, наверное, Цезарь прокричал свое знаменитое «Et tu, Brute?».

Я не на шутку рассердился, но Владимир не дал мне говорить, а ввернул господину Пересветову вопрос, который ранее задавал старшему приказчику лавки Сперанского:

– Вот на службе Елены Николаевны сказали, что вы, Евгений Александрович, едва ли не каждый вечер за ней заходили. А в тот вечер, когда случился этот самый assassinat, не зашли. Может быть, Матвей Косьмич ошибся?

– Нет, – ответил Пересветов, обращаясь ко мне, – нет, Николай Афанасьевич, старший приказчик Ослябьев редко ошибается. Достойный, кстати, человек, хотя и черствый немного. Ну да… Так вот, не зашел я в тот день именно потому, что при ссоре супруга моя запретила мне это строжайшим образом. Так и сказала: «Не смей за мной заходить!»

– Почему? – с любопытством спросил Владимир.

Пересветов молча развел руками.

Ульянов кивнул, словно получил ответ на свой вопрос, после чего выдвинул ящик стола и извлек оттуда шляпную булавку, купленную перед визитом к Иконникову. Не знаю, осознал он это или нет, но жест у него получился совсем такой, как у Марченко, – словно бы Владимир, как автомат, повторил движения, с которыми судебный следователь предъявил ту самую булавку нам. Положив вещицу на стол, Ульянов вопросительно взглянул на Пересветова.

Тот чуть приподнялся и наклонился к столу.

– Хотите знать, не видел ли я эту булавку? – спросил он, по-прежнему обращаясь ко мне.

– Эту или похожую, – сказал Владимир.

– Она действительно похожа на булавку, недавно появившуюся у Елены Николаевны, – ответил Пересветов, вновь опускаясь на стул.

– Что значит – появившуюся? – Владимир удивленно приподнял белесые брови.

– То и значит, – сухо ответил Пересветов. – Возможно, она купила ее. Возможно, получила в подарок. Сие мне неведомо.

Мне понятен был неприличный намек, скрывавшийся за этими словами, но я твердо решил не срываться и не реагировать бурно на неприятные слова о дочери. Владимир меж тем убрал булавку обратно в стол.

– Господа, – заговорил Пересветов, глядя прямо перед собою. – Я ведь так и не объяснил вам цель моего визита. То есть, разумеется, я хотел принести извинения, да. Но не только это. Дело в том, что свое возмущение нелепыми обвинениями я намерен довести до сведения следователя Марченко. Причем сделать это я надеюсь еще сегодня. Но главное – я хочу пригласить адвоката для Аленушки, в том случае, если полиция не откажется от своей idе\'e fixe. Собственно, за тем я и пришел. Вы ведь знакомы с присяжным поверенным Хардиным, господин Ульянов? Не можете ли вы замолвить словечко? Не возьмется ли он защищать мою жену в суде?

Слово «суд» больно кольнуло меня. Я надеялся, что нам удастся доказать невиновность дочери безо всякого суда. Но Пересветов был прав. Необходимо заранее озаботиться и такими вещами. Я вопросительно взглянул на Владимира.

– Конечно, – сказал Ульянов, благожелательно поглядывая то на меня, то на Пересветова, – конечно, я непременно посодействую. И, надеюсь, Андрей Николаевич примет во внимание мое ходатайство. Если вы, господин Пересветов, полагаете, что дело все-таки может дойти до суда, то, разумеется, лучшего кандидата для защиты Елены Николаевны вряд ли удастся найти.

– Сегодня и завтра я свободен от службы, – заявил Пересветов тотчас. – В отделении железной дороги с пониманием отнеслись к моим обстоятельствам. Мне кажется, что откладывать не стоит. Сегодня я намереваюсь быть в окружном суде, а завтра, если вы мне поможете, я буду рад нанести визит господину Хардину прямо с утра. Часу в одиннадцатом, к примеру.

– В таком случае завтра… – начал было я, но тут же спохватился, вспомнив о том, что нам открылось сегодня. – Нет, завтра нас, возможно, не будет в Самаре.

Владимир вздернул брови и с холодным удивлением посмотрел на меня. Я стушевался.

– Словом, при первой же возможности мы переговорим с господином Хардиным… – пробормотал я. – То есть, господин Ульянов переговорит… Мы можем быть вполне уверенными, что Андрей Николаевич не откажет…

Если Пересветов и был раздосадован таким поворотом разговора, то виду не подал. Он поднялся со стула, коротко поклонился сначала мне, затем Владимиру.

– Что же, в таком случае жду от вас вестей, – сказал он. – Засим позвольте отбыть. Прямо от вас я направляюсь в окружной суд.