ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,

в которой я впервые не соглашаюсь с мнением моего друга

Признаюсь, эти слова привели меня в некоторое замешательство. Мне даже показалось, что я ослышался. Но нет – Владимир повторил еще раз: «Потому что цветы».

И я понял, что ни за какие коврижки медовые не уйду сейчас спать, хоть и показывали стенные часы ни много ни мало – половину третьего ночи, – а только что пережитые похождения исполнили меня свинцовой усталостью.

В окно было видно, что небо на востоке начало светлеть. Еще часа полтора, и взойдет солнце. Ночь была на исходе, а на лице моего друга я не обнаруживал ни следов сна, ни признаков утомления. Постукивая карандашом по столу, он смотрел на меня с рассеянным выражением лица – правильно было бы сказать, обманчиво рассеянным. Именно так Ульянов обычно выглядел, когда хотел, чтобы я его о чем-то спросил. И я, конечно же, спросил:

– О каких цветах вы говорите, Володя?

– О цветах, которые нашли возле тел погибших, – пояснил он. И вдруг резко вскочил с места. – Знаете что, Николай Афанасьевич, посидите здесь пока, или, если хотите, прилягте, а я ненадолго выйду.

– Куда же вы, Володя? – встрепенулся я. И тут же себя одернул: ну мало ли по какой надобности человеку выйти понадобилось! Что это я, в самом деле?

– Право же, Николай Афанасьевич, совсем ненадолго…

Владимир быстро вышел из кабинета. Спустя несколько секунд я услышал, как тихо отворилась, а затем закрылась входная дверь. Неужто мой молодой друг в такой поздний час направился на улицу? Но зачем?…

Прошло не более четверти часа, как Ульянов вернулся. Он вошел слегка запыхавшийся и тут же направился к своему столу, чтобы занять привычное место. Когда Владимир проходил мимо меня, по-прежнему сидевшего на диване, я учуял резкий запах табака.

– Володя, вы курите? – изумился я. – Никогда я такого за вами не замечал. Так вы для этого выходили?

– Нет, Николай Афанасьевич, я не курю, – с нажимом ответил Владимир. – Я маме слово дал – никогда не баловаться табаком.

Сказал – как отрезал. И я понял одновременно две вещи. Первое – что к любому данному слову, а тем более слову, данному матери, мой молодой друг относится более чем серьезно; впрочем, я это чувствовал и раньше. И второе – к теме табака лучше не возвращаться.

Только спустя несколько секунд Владимир сам к ней и вернулся.

– Я не курить ходил, Николай Афанасьевич, – сказал он, – а в тот дом напротив, в пустующую квартиру. Любопытно, что и калитка, и входная дверь, и дверь в те апартаменты – все оказались открытыми. Видно, соглядатай ваш их отпер – а может быть, взломал. Мне было интересно, не оставил ли он там каких-нибудь следов. Помните, вы упомянули, что шпион этот курил папиросу?

– Нет, Володя, шпионом его вы назвали. Я же употребил слово соглядатай. И я действительно сказал, что он курил папиросу.

– Не папиросу, а самокрутку, – уточнил Ульянов. – И табачился он там каким-то очень уж ядреным самосадом. Вы этого шпиона, видно, сильно встревожили, раз он, выбегая из квартиры, обронил свой кисет и не заметил пропажи. Кисет я обнаружил на полу. Сунул туда пальцы в надежде что-нибудь найти, но ничего, кроме табака, не обнаружил. Вот вам и запах…

Помолчав немного, я напомнил Владимиру:

– Прежде чем вы отлучились, мы говорили о цветах.

– Да, цветы! – воскликнул он. – Именно! Как раз над их загадкой я и ломал себе голову перед сном.

– Разве это загадка? – Я решил слегка подыграть Владимиру и изобразил простодушие – или мне показалось, что я его изобразил. В любом случае, театральности я добавил совсем чуть-чуть. Многие вещи я не понимал вовсе, и непонимание это было вполне чистосердечным. Может быть, даже наивным. – Цветы возле тел могли появиться по самым разным причинам. Скорее всего, случайность или совпадение. Вот страничка с опечатками – действительно загадка. Мало того что книга с особенностями… Помните, приказчик Петя так и сказал – мол, есть там особенности? Наверное, он как раз нумерацию страниц имел в виду, не иначе. Но, помимо этого, почему-то некоторые строки в списке опечаток отчеркнуты карандашом, и еще галочки поставлены. Что-то же это означает, верно?

– Может быть, означает, а может быть, и нет, – задумчиво, но вместе с тем едва ли не равнодушно произнес Владимир. – Мы к этой книге еще вернемся, только чуть погодя.

– Или вот, – продолжил я, – этот самый соглядатай. Что ему надобно? Какая связь между тем убийством на пароходе и – нами? Вернее, мною, ведь вас там не было. Зачем-то ему хочется знать, куда я хожу да что делаю, верно? Ежели б не то, как именно умер Ивлев, я бы счел, что мой сегодняшний супротивник, – я потрогал желвак на лбу, – никак с прочими делами не связан. Но – аффекцио кордис! У Ивлева, у Сахарова, у Неустроева… А вы говорите – цветы, загадка цветов. Почему же из того, что рядом с телами обнаружены были веточки сирени, вы решили, будто убийца – не один, будто злоумышленников было несколько? И, кстати, у тела Ивлева, по-моему, ничего не нашли, – добавил я.

На последнее замечание Владимир лишь пожал плечами. И упрямо продолжил:

– Насчет супротивника вашего вы все правильно подметили. Но цветы меня все равно озадачивают. Они ведь явно что-то означают. Во всех случаях, как вы сами только что подчеркнули, сирень. Призадумайтесь, Николай Афанасьевич, если отбросить мысль о совпадении или случайности, что за этим может скрываться? Ведь мы с вами уже хорошо поняли, что никаких совпадений тут нет. И случайностей тоже.

– Ах, Володя! – Я тяжело вздохнул и покачал головою. – Вот уж сколько часов пытаюсь я понять, что все это означает!.. Конечно же, делинквент наш… Я по-прежнему говорю о нем в единственном числе, потому что ваше давешнее «они» для меня пока непостижимо… Так вот, делинквент наш делает все словно бы по уставу… – Тут я запнулся, ибо само слово это «устав» и то, что убийца действовал словно бы «по уставу», то есть собственное мое предположение, высказанное вслух, испугали меня по-настоящему. – Боже мой, – пробормотал я. – Боже мой, Володя, да неужели же…

Владимир нахмурился.

– Что – неужели? Что? – спросил он требовательно. – Говорите же, Николай Афанасьевич, что такое страшное пришло вам в голову? Вы побледнели даже! – Он привстал со своего места и с особенным вниманием всмотрелся в мое лицо.

– Послушайте, Володя, – сказал я хриплым от волнения голосом, – он действует так, словно обязан вершить свои дела определенным манером, а не иначе. Как я уже сказал – по уставу. Непременно близ книжного магазина – или даже на складе книжного магазина. И – цветы! Вы же сами сказали – цветы!

– Цветы, – повторил Владимир. – Так что, по-вашему, цветы?

Я подумал немного.

– Ветка сирени, – произнес я, размышляя вслух. – На месте убийства непременно остается ветка сирени. Так ведь это же знак! Вы ведь нечто подобное имели в виду, Володя? Говоря о цветах, вы как раз и обратили внимание на то, что это знак. Символ… – Последнее слово я уже прошептал. – Верно?

Владимир вновь откинулся на спинку стула. Руки он заложил за голову. Лицо его разгладилось и даже обрело привычное слегка насмешливое выражение.

– Что ж вы замолчали? – спросил он, глядя в потолок. – Вы ведь уже и сами как будто бы догадались, что именно я подразумевал. Так уж договаривайте, Николай Афанасьевич, договаривайте!

– Извольте, договорю, – твердо произнес я. – Коли все убийства совершены были словно бы по уставу, по некоему предписанию, которое строгонастрого указывает, что убийца должен действовать так, а не иначе, стало быть… – Мой голос пресекся, но я все же выправился и закончил с прежней твердостью: – Стало быть, мы имеем дело с преступным тайным обществом! Потому и сказали вы – «они», а не «он».

Сказал – и сразу на душе стало легче. Все же появилась какая-то определенность. Среди смутных и путаных арабесок я разглядел хоть одну четкую линию.

– Володя, в Самаре действует законопреступное тайное общество! – повторил я со всей уверенностью, на которую был способен. – И наш долг – убедить в этом власти. Не только ради спасения моей дочери, но и для того, чтобы оградить общество от этого зла.

– Те-те-те! – сказал Ульянов насмешливо, скосив на меня узкие свои глаза. – Эк вы сразу подхватились, дорогой господин Ильин! Общество оградить… хм… да. И как вы себе это представляете? Ах, понимаю. Убедить власти. Ну-ну. Так и вижу – мы приходим в судебное присутствие, к следователю Ивану Ивановичу Марченко, и объявляем ему, что в Самаре действует законопреступное тайное общество! И что же мы выкладываем перед ним в качестве доказательств существования оного?

– Но вы же сами… – обескуражено произнес я.

– Да, – ответствовал Владимир весьма серьезно. – Да, Николай Афанасьевич, тысячу раз – да! Я тоже полагаю, что нам противостоит не один преступник, а несколько. Но мне не хотелось бы прямо сейчас, исполнившись feu sacr? [38] во всем теле, бежать к представителям властей и предъявлять им то, чем мы сегодня располагаем. А располагаем мы с вами, многоуважаемый Николай Афанасьевич, все больше собственными умозаключениями. Я-то полагаю, что они верны, но убедим ли мы в том власти? Ну вот хоть того же упоминавшегося мною следователя Марченко?

Я молчал. Разумеется, Владимир был прав. Он вздохнул, наклонился вперед, утвердил локти на столешнице.

– Прежде чем идти в суд, нам надобно самим выяснить все, что только возможно, об этих… об этом обществе, – сказал Ульянов. – Каковы цели его участников? Кто они? Для чего совершают убийства, да еще столь странным образом, что ни общество, ни медицина, ни полиция не усматривают в них убийств?

– Что же тут странного? – удивился я. – Уж ясно, кажется: любой преступник стремится обставить дело так, словно никакого преступного деяния не было! Именно подобным образом эти бандиты и поступают – за исключением разве того злосчастного случая, в котором обвинили Аленушку…

– Так ведь тут главная непонятность и есть! – воскликнул Владимир. – Вот она, истинная загадка! Ведь тайные общества, ежели они убийствами занимаются, для чего это делают? Для того чтобы запугать общество! Не яд в чай подливают, а кинжал в грудь вонзают! Стреляют в упор у всех на виду! Бомбы взрывают! Вот возьмите, к примеру, германское общество «Фема». Оно ведь свои страшные деяния обставляло таким декорумом, что вся округа в страхе тряслась!

Я задумался. В словах Ульянова был резон.

– Вот мы с вами и постараемся понять – что же это за общество такое? – сказал он. – Что за цели оно себе наметило?

– Что за цели, я не знаю, – признался я, – да и как определить? Но только, Володя, ежели все происходящее, все эти страсти – дело рук таинственных заговорщиков, многое становится понятным. И то, что все погибшие – люди вполне молодые…

– Даже Ивлев? – прищурившись, спросил Владимир. – Вы ведь сказали, что он как будто бы ваш ровесник.

– А что Ивлев? – возразил я. – Его-то как раз могли убить по той причине, что он, будучи представителем властей, узнал о заговорщиках… Да, вы говорили о целях. Но цели-то могут быть любые! И очень даже всеразличные! Нынче одна, а завтра другая. Вот, вспомните! – Я обрадовался тому, что в своих наблюдениях нашел поддержку собственным словам. – Вспомните того Григория Витренко, с которым мы имели сомнительную честь познакомиться.

– Помню прекрасно. И что же?

– Разве вы не обратили внимание на то, с каким нажимом он то и дело говорит не «я», а «мы»? Разве не означает сие… Нет, я конечно, понимаю, что этого мало, но, Володя, обратите внимание: ведь этот Витренко с какими-то своими товарищами и Чернышевского брался освобождать! – Ульянов сделал некий нетерпеливый жест, и я поспешил поправиться: – Не приписывайте мне лишнего, Володя, я с большим уважением отношусь к покойному Николаю Гавриловичу, но ведь эти-то… они, выходит, против власти злоумышляли! И вот еще, – заторопился я, видя, что губы моего собеседника искривила усмешка, – вы, кажется, смеетесь, а ведь и с цветами у Григория что-то такое… сомнительное. Похоже, знаки-цветы ему не чужды, как по-вашему?

При этих словах усмешка сразу пропала. Владимир нахмурился.

– Да, интересно. Вы имеете в виду цветок на портрете?

– Конечно! – ответил я.

Ульянов еще больше нахмурился.

– Верно-верно, странное указание. Только не похож наш Григорий на заговорщика… – произнес он раздумчиво. – С одной стороны, ну какое тайное общество из эдаких фалалеев [39] и идеалистов? А с другой – цветок, да. И еще кое-какие мелочи… – Ульянов замолчал.

– Какие мелочи, Володя, о чем вы? – спросил я с интересом.

– Мелочи? Да так, есть кое-что, – ответил он словно бы нехотя. – Я, видите ли, намереваюсь нанести этому господину еще один визит. Вот тогда я вам о мелочах и расскажу. А пока… Пока я еще сам в них не разобрался, не хочу, чтобы ваши мысли двигались в неверном направлении.

Я был, конечно же, разочарован этими словами и тем не менее счел аргументы Владимира достаточными.

– Бог с ними, с мелочами, – промолвил я, – но ведь сколько уж раз писали в газетах о склонности части нынешней молодежи к такого рода организациям! И напрасно вы называете господ, подобных этому Григорию, фалалеями и идеалистами. Конечно, идеалисты, но разве это мешает им соединиться в тайное общество? Идеалисты… Поди ж ты! Опять же Зунделевич этот…

Владимир покачал головой.

– Те, о ком вы говорите, употребляя выражение «часть нынешней молодежи», а по мне, так это молодые люди, более всего озабоченные будущим России, – разве станут они пятнать себя и свое дело убийствами? Разве те, кто мечтал организовать побег Николаю Чернышевскому, – я, правда, не могу поверить, что наш Григорий к этому причастен, – разве организаторы этого несостоявшегося побега не показывали тем самым свою самоотверженность? Подумайте, Николай Афанасьевич, ради несправедливо осужденного они готовы были на…

– На преступление! – быстро вставил я, воспользовавшись тем, что говорил Владимир медленно, с расстановкою. – Да-да, на преступление! Ведь и стражников могли пригнести, и перед нападением на жандарма, уж поверьте мне, не остановились бы – ради свободы для своего кумира! Еще раз повторяю: я преклоняюсь перед умом господина Чернышевского, искренне сожалею о его кончине. Открою вам затаенное: мне порою хотелось с ним побеседовать. Вот так вот, запросто, за чаем, да! Но ведь среди нетерпеливых сердцем молодых его поклонников были и есть такие, для которых жизнь человеческая – ничто. По сравнению с идеалами.

Владимир молчал, глядя в сторону и мерно постукивая пальцами по крышке стола.

– Я ведь их не осуждаю, – продолжил я тоном ниже. – То есть, не в том смысле, что готов простить им убийство. Я к тому, что понятна мне эта черта – небрежение человеческой жизнью. Это от молодости. Знаете, молодые солдаты-новобранцы, когда попадают на поле боя, часто палят, не думая, в белый свет как в копеечку, в людей – тоже как в копеечку. От страха, а главное – от азарта! Но старый солдат – он стреляет только тогда, когда единственно необходимо. Вот и в штатской жизни то же. Молодежь ставит идеалы выше жизни человеческой. А мы, старики, знаете ли, наоборот. Так-то… – Я протяжно вздохнул, чувствуя, как горячая и вовсе не обыкновенная для меня речь забрала немалые силы. – По молодости многие к жизни и смерти легко относятся. И дело свое они выше бытия ставят. И своего бытия, и чужого!

– Да с чего вы это взяли? – Теперь уже и Владимир повысил голос, так что я даже начал опасаться – не разбудим ли мы Анну Ильиничну своим горячим спором. Мой молодой друг, видимо, подумал то же самое, потому что оглянулся на дверь и продолжил совсем тихо: – Ей-богу, Николай Афанасьевич, вы разве хоть с кем-нибудь из этих молодых людей знакомы? Хоть о каком-то их обществе знаете? Слыхали?

– А вот слыхал! – тоже тихо, но вместе с тем запальчиво ответил я. – Слыхал, Володя, слыхал! Выто молоды, вы знать не знаете, видать, а я помню. Помню такую организацию, которую, ежели не ошибаюсь, называли «Народная расправа»! Ишь! Расправа! Слово то какое душевредное…

– Это вы о нечаевцах говорите? – Ульянов прищурился. – Помнить я их, конечно, не помню – это ведь в семидесятом году случилось, а я в том году только родился. Но читать читал, как же.

– О них самых, о нечаевцах! Я-то хорошо помню, какие страсти они творили тогда! Как расправилась эта самая расправа – народная, поди ж ты! – со своим же собственным товарищем-студентом, Иваном Ивановым! Я тогда внимательным образом следил за всем, что писали газеты. И помню, как один из убийц, Петр Успенский – даже имя его запомнил, да! – как этот самый Успенский объяснял судьям, что он, дескать, потому в смертоубийстве участвовал, что считал справедливым лишить жизни одного человека, ежели это послужит спасению двадцати. Вот ведь как! Ну? Что скажете на это?

– А то и скажу! – Владимир тоже повысил немного голос. – То и скажу, что всякое бывает! Иной раз это замечание и справедливо. Уверяю вас, Николай Афанасьевич, в определенных условиях вы и сами с этим согласитесь!

– Бог с вами! – воскликнул я. – Чтоб я… чтоб как Нечаев… чтобы как… – Тут я замолчал, вовремя сообразив, что продолжать этот разговор будет значительно неуместно – я едва не заговорил о «Народной воле», организации цареубийц. А там бурное течение спора вынесло бы меня и на трагедию семьи Ульяновых.

Владимир тоже это понял. Он порывисто поднялся с места и подошел к окну.

– Знаю, о чем хотите вы сказать, – заговорил он, не оборачиваясь. – Как бы это выразить… В отличие от вас, Николай Афанасьевич, я не считаю все общества, деятельность которых укрыта от посторонних глаз, вредными и опасными. Нет-нет, зачастую их считают опасными власти предержащие, вот от нихто, от предержащих, и укрываются. Ну да, впрочем, спор наш имеет теоретический характер. – Владимир отвернулся от окна и присел на подоконник. – Даже если предположить, что мы с вами столкнулись с тайной организацией, – с чего вы взяли, что она имеет политические цели и намерения?

– А какие же еще? – искренне удивился я. – Ведь не в горелки, чай, они играют! Карбонарии, вроде народных расправников.

– Ну уж коли вы снова заговорили о нечаевцах, так вспомните: они ведь убили всего лишь одного человека, из своей же группы, и убили, не маскируя этого убийства болезнью. А пошли на кровавое дело по той причине, что сочли этого человека провокатором, предателем.

– И что же? – упрямо повторил я. – Все равно. Сами же говорили: цветы, тайные знаки. Именно что тайные знаки! Язык, так сказать, заговорщиков! Их тайнопись! – Тут я вспомнил про листок с опечатками, вырезанный из книги «Цари биржи», и мне стало совсем худо. – Господи… – сказал я севшим голосом. – Господи, Володя, а ну как заманили Аленушку в тайное общество? А ну как послание, вами обнаруженное, вовсе не нам адресовано? Вдруг адресовано оно заговорщикам – мол, помогите, дескать, попала в беду? Ведь, может быть, мы потому и не понимаем смысла этого послания, что применен здесь тот особый язык, который это тайное общество использует для своих дел?

После этого рассуждения, лишь сейчас пришедшего мне в голову, почувствовал я самую настоящую физическую дурноту. Мои члены вновь охватила препаскуднейшая мелкая дрожь, словно бы во всем организме началось некое холодное кипение. Страх это был? Нервное напряжение? Лихорадка чувств? Скорее, и то, и другое, и третье, а вдобавок – сильнейшее удивление. Никак, ну никак я не мог вообразить в своей довольно уже долгой жизни, что на пятьдесят пятом году мне придется иметь дело с тайной организацией, в которую, возможно, заманили мою дочь… Мелкая дрожь в членах прекратилась, чтобы тут же смениться другой – крупной. Меня начал бить озноб.

– Что же нам делать, Володя? – спросил я растерянно, изо всех сил стараясь, чтобы моя речь не выдала предательское стаккато зубов. – Ведь ежели это так…

– Нет! – воскликнул мой молодой друг. Он спрыгнул с подоконника и порывисто шагнул ко мне. – Нет, Николай Афанасьевич. Я скорее поверю в то, что Елена Николаевна укрылась в монастыре, нежели в то, что… – Владимир задумался, потом лицо его просветлело. – Да вот и первая ваша ошибка! Послание адресовано нам, а не каким-то там заговорщикам.

– Почему вы так решили? – жадно спросил я. – Откуда у вас эта уверенность?

– Кто же будет в собственном доме оставлять такие послания? – усмехнулся Владимир. – Как бы заговорщики получили его? Пришли бы к господину Пересветову и спросили: а не оставляла ли ваша пропавшая супруга каких-нибудь тайных депеш? Нет, Николай Афанасьевич. – Ульянов вновь сел на стул. – Больно уж вы увлеклись идеей тайного общества. Да и я хорош: слушал, разинув рот… – Тут он посерьезнел. – Нет, разумеется, мы не будем отвергать возможность того, что здесь действует тайная организация. Веточка сирени… Явная соответственность особенностей убитых…

Он замолчал.

Не могу сказать, что я был удовлетворен этим разговором. С одной стороны, Владимир сам натолкнул меня на мысль о том, что в Самаре действует тайная организация. А затем постарался всячески опровергнуть крепнущее мое убеждение относительно последнего. Словно политические заговорщики побрезгуют ударами в сердце наказать тех, кого сочтут изменниками или же врагами из правительственного стана. Нет, я был полон решимости направить наши разыскания именно в эту сторону. И самому себе я твердо сказал: с Владимиром ли, без Владимира, но только я непременно постараюсь выяснить, чего хотели таинственные «мы», столь многозначительно упоминавшиеся Григорием Витренко.

Молчание затянулось. И тут мне вспомнилось нечто такое, что я испугался еще пуще, и затрясло меня еще сильнее, ибо родился во мне, всплыл в моем возбужденном сознании ответ на ироническое замечание Владимира.

– А что же, – сказал я дрогнувшим голосом, – и приходили, и спрашивали про депешу-то… Володя, помните, я вам сказал, что видел этого соглядатая-убийцу не только в трактире и не только на корабле?

Ульянов энергично кивнул.

– Ну вот, память-то и открылась. Видел я его еще в день своего приезда. Когда мы направлялись в дом, где жила… живет моя дочь, он вышел из тех же ворот. Что скажете?

Владимир озадаченно посмотрел на меня.

– Вы уверены?

– Еще как уверен! – вскричал я.

– Да-а-а, – протянул он. – Любопытно, любопытно… Но все же, – Ульянов неожиданно улыбнулся, – давайте по-прежнему исходить из того, что Елена Николаевна невиновна. И повторяю вам, Николай Афанасьевич: преступников пусть ищет полиция. Мы же с вами должны искать вашу дочь.

С этим я, конечно же, был согласен. Настолько согласен, что готов был все прочие разыскания отложить хоть до успенья, хоть до заговенья. Но как? Как же нам найти мою Аленушку?

Я покачал головою и печально сказал:

– Ах, Володя, я, право, даже не представляю, ума не приложу – что для этого нужно делать.

– Думать! – мгновенно ответил он. – Помните первое правило Ульянова? Думать, думать и еще раз думать! Связывать ниточки, расплетать их и снова связывать. Что-то мне подсказывает… – Владимир замолчал. Светлые брови его сошлись на переносице, а лицо обрело совсем уж хмурое выражение.

Он громко хлопнул по столу и воскликнул с досадою:

– Эх, ну что ж я за дурак такой?! Ну вот скажите мне, Николай Афанасьевич!

– Полно, Володя, что это с вами опять? – потерялся я.

– Не спорьте, не спорьте, – раздраженно заговорил он. – Какую же еще характеристику мне себе дать? В магазине назвал себя дураком и сейчас называю. Дурак и есть! Сами посудите. – Он вскочил с места, сделал несколько шагов по комнате и остановился подле меня. – Весь прошедший вечер мы пытались разрешить загадку списка опечаток. Ну, больше старались вы, но и я тоже. Так?

– Так. – Я кивнул, опять удивляясь перемене курса разговора и не понимая, к чему клонит Владимир.

– Весь прошедший вечер мы искали в этом списке тайнопись. Так?

– Так, – повторил я.

– То-то и оно, что так! Да откуда же там возьмется тайнопись?! – Владимир всплеснул руками. – При всех неправильных нумерациях, отчеркиваниях и галочках. Ну какая тайнопись могла быть использована Еленой Николаевной? Где она научилась писать шифрами?

– Что же в таком случае означает этот лист, столь тщательно запрятанный в портрете Чернышевского? – спросил я растерянно.

Владимир вздохнул, перебрал несколько бумаг и вдруг ошеломленно осмотрел стол. Даже потряс головой. Видно, он что-то хотел найти среди своих записей, да так и не нашел.

– Это, конечно, послание, – пробормотал Ульянов. – Только не секретная записка, а… Думаю, это послание мне. То есть, вам – и мне с вами вместе.

– Но разве не об этом вы только что толковали? И не об этом ли я вам когда-то уже говорил? – удивился я.

– Разумно ли предположить, что Елена Николаевна рассчитывала только на помощь с вашей стороны? – спросил Владимир, не отвечая на мои вопросы.

– Боюсь, что да. – Я не смог удержаться от тяжелого вздоха, тяжелого и прерывистого – лихорадка все еще продолжала меня бить.

– Именно. Она могла думать, что ее муж только вам позволит осмотреть комнату. – Владимир откинулся на спинку стула и долгим взглядом посмотрел на меня. – Разумно было бы с ее стороны предположить, что вы обратитесь за помощью ко мне? Полагаю, да. Так вот: эта страница и была ее посланием. И, скорее всего, посланием ко мне. Но даже если предположить, что Елена Николаевна каким-то образом освоила некую систему тайнописи, разве стала бы она пользоваться ею, если адресат – я ли, вы ли, неважно – ею не владеет? Чтобы вести переписку по-китайски, корреспонденту мало знать китайский язык. Надобно, чтобы и адресат понимал иероглифы, верно?

Его слова были справедливы. Но что же в таком случае означала вырезанная из книги страница?

– Мне почему-то кажется, – сказал Владимир, – что все эти нумерации, птички, пометки не имеют ровным счетом никакого значения. Попытаемся представить себе состояние Елены Николаевны в тот момент. Она поняла, что ее обвиняют в ужасном преступлении, и принимает решение скрыться. Причем она должна сделать это как можно быстрее. Времени у нее совсем немного. Уж, во всяком случае, времени явно не хватает для того, чтобы придумать целую систему условных знаков, да еще понятных мне или вам. Тем не менее Елена Николаевна аккуратно вырезает из книги страницу, складывает ее и засовывает за рамку портрета Николая Гавриловича Чернышевского, писателя, чья книга в ее представлении связана и с вами, и со мною. Со мною – потому что от меня она ее получила. С вами – потому что, как я хорошо помню, именно из-за этого романа между вами впервые случилась серьезная размолвка. Далее. Даже если бы вы нашли эту страницу, придя в квартиру Пересветовых без меня, место, где вы ее, смею надеяться, обнаружили бы, – портрет! – напомнило бы вам обо мне. Так? Так. Во всяком случае, Елена Николаевна могла на это надеяться.

Владимир замолчал. Встал из-за стола. Походил по комнате.

– Теперь же попытаемся ответить на вопрос: что этой запиской она хотела сказать мне? – сказал он после долгой паузы. – Что-то такое, что я должен был бы понять сразу – а я не понял, потому и дурак! – никто же другой этого понять не в состоянии… – Владимир вытащил из-под бумаг на столе «Царей биржи» – книгу, ставшую для нас уже едва ли не скрижалью. – Что-то такое… такое…

– Что же? – нетерпеливо спросил я.

– Я купил этот роман в книжной лавке Ильина, – медленно произнес Ульянов. – Весной. Получил его из рук Елены Николаевны. И я полагаю, что ваша дочь, продавшая мне книгу, этой самой страничкой пытается напомнить о чем-то, что произошло в момент свершения сего действия… А может, и о самом моменте… О чем-то, что может пролить свет на то, куда отправилась Елена Николаевна, пустившись в бегство… Момент… Момент… Когда же это было? Точно помню, что в марте, в середине месяца. Уж не пятнадцатого ли, на Александров день?

Может, и пятнадцатого. Александров день… Александров день… Нет, что-то не складывается…

Владимир положил книгу на стол и повернулся ко мне.

– Вот так, Николай Афанасьевич. Если мне удастся вспомнить, что же произошло в тот день в момент покупки этой книги, мы найдем вашу дочь.

Я посмотрел в окно. Ночь кончилась. Вставало солнце.