"Локальный конфликт" - читать интересную книгу автора (Афанасьев Александр)

Глава 2

Алазаеву совсем не нравилась роль, в которой он сейчас оказался, мышь, загнанная в нору, возле которой бродит кошка, принюхивается и роет землю. Когда-нибудь она наконец-то наткнется на вход в нору. Еще полгода назад Алазаев мог разгуливать по всему дому, совсем не опасаясь кошек. Их здесь просто не было.

А вот Малик — счастливая душа, как ни в чем не бывало, уставился в телевизор, поглощавший все его внимание. Прогреми возле его уха в эти секунды настоящий, а не киношный выстрел, вряд ли Малик вышел бы из полугипнотического состояния. Он не увидел бы разницы. Изредка он издавал что-то вроде «у-у», будто разучился говорить, клацал зубами, причмокивал языком и покачивал головой. Загляни ему сейчас кто-нибудь в глаза, увидел бы там восторг, совсем как у маленького мальчика, которому рассказывают сказку или только что помахали перед носом игрушкой, а он все никак не может об этом забыть. Иногда Малик оборачивался, искал кого-нибудь, кто разделит с ним восторг, но взгляд его натыкался на уставшие, разбросанные по полу и лежанкам, как ненужные вещи, тела. Он смотрел на них, взгляд его постепенно тускнел, восторг пропадал, а затем, поникнув, немного ссутулившись, Малик вновь поворачивался к телевизору. Через несколько секунд плечи его распрямлялись, он приободрялся и опять заводил старую песню, исполняя которую клацал зубами, причмокивал и завывал. На экране Шварценеггер, не целясь, косил направо и налево глупых колумбийцев. Они выбегали из укрытий прямо под его пули, словно хотели их поймать. Вот только мишени на груди они почему-то нарисовать забыли.

Малик сидел на корточках на коврике, положив перед собой автомат, и время от времени стискивал ладонью приклад. Малику было шестнадцать и, хотя в этой жизни он умел только стрелять, бросать гранаты и закладывать мины, он еще сохранил в глубине души остатки детской наивности. Когда-то он умел читать, но за последние годы почти разучился и теперь складывал буквы в слова с таким трудом, будто это была хитроумнейшая головоломка, одолеть которую могут не многие. Но это его нисколько не огорчало. Гораздо важнее уметь воевать — тот, кто овладел этим ремеслом, всегда может постоять за себя и найти работу, а от умения читать — пользы почти никакой. Разве что документы проверять.

До войны Малик жил в пригороде столицы Истабана. Отец его погиб случайно в самом начале беспорядков от пули, которая предназначалась вовсе не ему — пошел в магазин, а возле него завязалась перестрелка между какими-то группировками, делившими сферы влияния. В тот же год его мать вместе с братом и двумя сестрами накрыло авиабомбой. Малик в это время куда-то отлучился, боялся, что получит нагоняй, возвращаться не торопился, а когда вернулся, то на месте дома нашел только развалины. Разбирать их и искать выживших никто не собирался. Малик расплакался, постоял возле развалин, но сочувствия не нашел. На него почти не обращали внимания. У всех и без него проблем вдруг стало невпроворот. Судьба ждала его незавидная — ходить побираться, чтобы не протянуть ноги от голода, а то и приобщиться к воровству, пока кто-нибудь из обворованных не прихлопнул бы его, как таракана. Мстить-то за мальчишку некому.

Алазаев над сиротой сжалился. По прошлой жизни — спокойной и беззаботной, он знал отца Малика, хотя друзьями они никогда не были, да и товарищами их нельзя было назвать. Он просто знал отца Малика. Алазаев надеялся, что, когда окажется на небесах, Аллах зачтет ему это благодеяние. Может, оно перевесит все его грехи, и его определят в рай. Малик же был предан ему душой и телом, что немаловажно, когда большинство выполняет твои приказы только до тех пор, пока ты можешь платить им, а стоит начаться финансовому кризису, как тут же окажешься без сподвижников. Малик выполнял функции, схожие с адъютантскими.

Проблему «Что делать?» вот уже не первое столетие пытаются разрешить более светлые, чем у Алазаева, умы. Получается у них не всегда хорошо. На вопрос «Кто виноват?» он ответ уже подыскал.

Громкое слово «сподвижники» плохо лепилось к людям, окружавшим Алазаева. Они впали в какое-то в отрешенное от реальности состояние, потому что даже самые глупые из них начинали понимать, что, взяв наперевес автомат, обмотавшись пулеметными лентами и повесив на пояс гранаты, как украшения на новогоднюю елку, из окружения все равно не выберешься. Новый год давно прошел, поэтому ожившей и одичавшей елке, да еще увешанной взрывоопасными погремушками, на равнине рад никто не будет. Перспективы либо подорвешься на собственных гранатах, либо тебя загонят обратно в горы, да не на прежнее теплое и обжитое местечко, а куда-нибудь подальше, где по горным тропам бродят разве что горные козлы, контрабандисты, да изредка попадается снежный человек.

Многие сейчас спали, укутавшись с ног до головы в одеяла, чтобы не очень досаждал холод. Двое с методичностью запрограммированных машин чистили автоматы, заботливо, с любовью протирая их тряпочками и, как в подзорную трубу, заглядывая в дуло, даже не отделив при этом от автомата рожок с патронами. «Ну, хорошо хоть с предохранителя не сняли, — думал Алазаев, поглядывая на боевиков, — а то заденут курком за что-нибудь, всех перебудят и напачкают в пещере». Занятие это так поглощало «сподвижников», что они, как и Малик, ничего уже вокруг себя не замечали, были самоудовлетворены, как философы, познавшие после долгих мучительных размышлений таинства мира.

Побросать здесь все оружие, отмыть запах пороховой гари на руках и лицах, переодеться во что-то более мирное, чем камуфляжная форма, и попробовать просочиться сквозь фильтрационные лагеря? Нет. За мирных жителей, которым осточертела война и которые хотят побыстрее взяться за пахоту (все-таки весна на носу) их примет только слепой, да и то вначале принюхается к ним и спросит, а что это, уважаемые, от вас так порохом несет.

Еще три месяца назад Алазаев, предвидя, что вскоре возникнут, мягко говоря, некоторые осложнения, приказал своим людям организовать в горах небольшую базу. Они тогда роптали, не понимали — зачем она нужна. Заложники могли их выдать, поэтому строили ее только те, чья судьба была предрешена. Она была рассчитана на два с половиной десятка человек. Но, когда пришло время ею воспользоваться, столько людей у Алазаева уже не было.

Сколько еще дней просидишь в этом убежище? Берлога, конечно, не могла сравниться с пятизвездочным отелем и даже на две звезды вряд ли тянула, но все же здесь было гораздо комфортнее, чем в катакомбах, в которых обитали партизаны, воевавшие с немцами на Крымском полуострове, и уж тем более в гробу… Телевизор, свет, еда, тепло — что еще нужно в этой жизни, за исключением уюта, который может создать только женщина. Но женщин среди них не осталось. Раньше была одна. Снайпер. Хороший снайпер. Зря патроны не тратила, как некоторые, кто любит пострелять вверх и попугать птичек да необстрелянных новобранцев, коих среди федералов давно уже не попадалось. Она говорила, что родом из Москвы, а по национальности — не разберешь. Может, и славянка. Денег почти не просила, довольствовалась малым и уж точно не думала заработать здесь на безбедную старость. Воевала с азартом, получая от этого удовольствия. Таких женщин лучше не злить. Они как дикие кошки. Но ее уже недели две как убили. Крупнокалиберные пули станкового пулемета, которые установлены на бронемашинах, оставляют от человека трудноузнаваемые ошметки, а в нее их попало штук пять — не меньше…

Не просидят они в убежище долго. Даже несколько месяцев не просидят. Рано или поздно, но федералы все равно их найдут, а если и не они, то какой-нибудь доброхот обязательно наткнется на их следы и сообщит об этом новой администрации, а там уже надо будет готовиться к приему гостей. Плохо, что придут они, предварительно не сообщив о времени визита. Как известно, нет ничего хуже непрошеных гостей.

Опять же, вскоре запасы продуктов закончатся. Какое-то время продержишься на консервах и сухарях, а потом придется отправиться на добычу провианта. Видимо, это станет последним их походом. Паломничество к святым местам за продуктами, нет, не так он хотел расстаться с жизнью. Совсем не так. Да и вовсе не хотел он расставаться с ней. Но вариантов было так мало, что из плохих приходилось выбирать наименее плохой.

— Малик, ты же видел этот фильм, — сказал Алазаев.

— Да, командир, — отозвался Малик, — он очень интересный.

— Извини, но я тебя прерву.

— Ты опять будешь смотреть новости?

— Да.

— О тебе в них ничего не скажут.

— Хвала Аллаху. Я не стремлюсь стать телезвездой. В последнее время кого-то вспоминают, только когда подранят или убьют. Ты что же, хочешь, чтобы и со мной случилось то же самое?

— Нет, нет, — замотал головой Малик. Он-то мечтал, чтобы его показали по телевизору, но, конечно, не в виде окоченевшего окровавленного трупа.

— Узнаем, что творится вокруг нас. Разве тебе это не интересно?

— Интересно.

— Правильно. Развивай любознательность, — назидательно сказал Алазаев. Он вдруг понял, что Малик тянет время, хочет уболтать его и таким образом дождаться окончания фильма. Алазаев улыбнулся.

Месяца четыре назад в отряд попали корреспонденты какой-то французской телекомпании. Сам Алазаев отказался от участия в съемках, а вот его подчиненные, несмотря на то, что Аллах гневается, когда изображают живых людей, не упустили шанса попозировать перед телекамерой, улыбались во все зубы, трясли оружием, стреляли в воздух и кричали о том, что они полны решимости дать отпор федеральным войскам.

Французы едва сдерживались от радости, чуть ли не танцевали, смеялись, раздавали коробками привезенные с собой шоколадки. Было весело, как на празднике. Французам предложили жареную баранину. Тем понравилось, и они извинялись, что не подумали захватить с собой вино и теперь не могут ничем, кроме шоколадок, угостить хлебосольных хозяев. Вместо вина пили водку.

Вскоре эти кадры стали показывать на всех российских каналах. Французы наверняка их выгодно перепродали. «Сподвижники» же с той поры регулярно просматривали выпуски новостей, каждый раз надеясь, что опять увидят себя. Подробностей на экране не разглядишь, но боевики тыкали в экран пальцем, показывая — кто где стоит, хлопали друг друга по плечам, точно оказались на трибуне во время футбольного матча.

Эти кадры попадались до сих пор, иллюстрируя рассказы о последних событиях в Истабане. Теперь, конечно, не так часто, как раньше. Но и боевики утратили интерес к новостям. Ничего хорошего для них там не сообщалось. Большинства из тех, кого они видели на экране, уже давно не было среди живых. А кому приятно оказаться в одной компании с мертвецами? Но теперь Аллах не должен сердиться на них.

Шварценеггер так и не успел расправиться со всеми своими противниками.

— Я куплю тебе кассету с этим фильмом, — сказал Алазаев, переключая канал.

— Ты давно уже это обещаешь. Сам куплю кассету, — огрызнулся Малик, ты постоянно мне мешаешь. Я бы его давно уже записал.

— Писал бы сейчас.

— Я знал, что ты мне не дашь досмотреть.

— Есть хочешь?

— Нет, — бросил Малик, — пойду погуляю.

— Правильно — это очень полезно для растущего организма.

Малик поднялся, закинул автомат на плечо и выбрался из пещеры еще до того, как стали передавать очередной выпуск новостей. Сообщения из Истабана шли в самом начале выпусков, если, конечно, не случалось ничего сенсационного в Федеральных округах, в Центре или в мире, будь то пожары, убийства политических лидеров, землетрясения, захват заложников или массовые беспорядки. На сей раз в мире было спокойно.

Алазаев немного приглушил звук. На экране мелькали знакомые места. Он смотрел на них с ностальгией и завистью, потому что доступ туда для него был закрыт. Это чувство сродни тому, что появлялось у простых советских граждан, когда они смотрели передачу «Клуб кинопутешественников». Такие «путешественники» знали историю дальних стран даже лучше, чем люди, их населяющие, вот только видели они эти места лишь на экранах телевизоров и никогда там не оказывались.

Пало Эгенбекское укрепление. Истребленные и рассеянные отряды боевиков группками по пять-десять человек пытаются уйти за границу. Остался лишь один крупный отряд, но он зажат в горах, как в бутылке с узким горлышком, через которое боевики, неся ощутимые потери, периодически пробуют выскользнуть. На все эти попытки федеральные войска отвечают усилением обстрелов и бомбежек. Они расчертили предположительное место дислокации отряда на квадраты и методично обрабатывают их всеми видами оружия, дозволенными международной конвенцией. А может, применяют и недозволенные. Поди проверь. Международных наблюдателей среди них, кажется, нет, а информация дается дозированной. Потом несколько экспертов бурно обсуждали вопрос: началась ли в Истабане партизанская война или по-прежнему продолжается вооруженное противостояние, будто это было так важно, что от правильного ответа ситуация в республике сразу же изменится. Наконец болтовня закончилась. Весь экран заполонила верхняя часть тела ведущего, потом его заключенное в рамку изображение отъехало в правую сторону, а в левой возникла другая такая же рамка. В ней томился репортер, сжимавший в руках микрофон. Ждал он, видимо, долго. Нос его покраснел скорее от холода, чем от выпитых для бодрости и сугрева горячительных напитков. Репортер стал что-то говорить, часто сбиваясь, — вероятно, не из-за того, что нервничал, а просто устал и замерз — челюсти плохо двигались, а под глазами отчетливо стали видны синяки, точно его не так давно поколотили. Изо рта репортера вырывались клубы дыма, прямо как у огнедышащего дракона.

Алазаев насторожился, сделал звук чуть громче, но не таким сильным, чтобы не разбудить спящих. Смысл слов ускользал от него. Он, видимо, пропустил ключевую фразу, после которой смотри, не смотри — все равно ничего не поймешь. Он все никак не мог сосредоточиться, впрочем, сейчас это было не самым главным.

Репортер был довольно известен. Алазаев, следивший за новостями в Центре еще до того, как началась так называемая контртеррористическая операция в Истабане, видел его сюжеты из Государственной Думы, Совета Федерации, Белого дома и Кремля.

Он ощутил какое-то странное чувство. Словно по его телу пробежала слабая волна тока, срывая со своих мест все внутренние органы и, как кровь, обтекая ребра, сердце, легкие, накатываясь на мозг. Рано. В России так не казнят, а если он окажется в Америке, то вряд ли совершит преступление, после которого его посадят на электрический стул.

Рука Алазаева коснулась пульта управления видеомагнитофоном. Там была уже какая-то кассета. Когда он нажал на кнопку записи, магнитофон откликнулся вначале серией пощелкиваний, а потом довольным урчанием, точно кот, полакомившийся сметаной. Алазаев записал все прямое включение и выключил магнитофон только тогда, когда пошел новый сюжет и стало ясно, что сегодня этот репортер в кадре больше не появится, а тема Истабана исчерпана.

Алазаев тупо смотрел в экран телевизора, пробуя ответить на вопрос: зачем он записал этот репортаж. Хорошо будет, если при этом он не стер кусок какого-нибудь фильма, из тех, что нравились Малику. Пацан таскал в своем рюкзаке несколько кассет, боясь с ними расстаться, точно они были своеобразным талисманом. Чтобы фильмы занимали поменьше места, он переписал их на самые длинные кассеты, которые сумел раздобыть. Четырехчасовки. На каждую влезало два фильма, а значит, он сумел вдвое сократить свою ношу.

Алазаев прокрутил кассету назад, дотронулся до кнопки воспроизведения, немного не рассчитал — на экране появилось какое-то заокеанское мордобитие, но оно тут же исчезло, так что Алазаев не успел даже расстроиться. Запись начиналась с полуслова. Понять, о чем идет речь, можно было секунды с десятой-пятнадцатой. Алазаев нажал на паузу. Изображение застыло. Экран на уровне шеи репортера прорезала вздрагивающая полоса, отделив голову от туловища. В каком-то из фильмов так можно было увидеть свою судьбу. Или почти так.

Магнитофон начал раздраженно жужжать, совсем как насекомое, которое отогнали от переполненного нектаром цветка. Оно ждет команду продолжить трапезу.

Алазаев озабоченно почесал бороду. Он отрастил ее вовсе не из-за того, что был приверженцем ваххабизма. Напротив. Всевозможные религиозные отклонения он терпеть не мог и к ваххабизму относился настороженно. Просто с бородой было зимой теплее, времени на уход за ней требовалось немного, иногда подровнять ножницами, расчесать, но без этого тоже можно обойтись, а вот бриться каждый день — куда хлопотнее.

Генератор мерно гудел. К этому звуку все уже привыкли и не замечали его. Он стал фоном. Но говорить приходилось чуть громче, чем обычно. Зато, если выйти на свежий воздух и немного отойти от убежища, на тебя наваливалась такая тишина, что барабанные перепонки начинали вибрировать, как после очень легкой контузии.

В убежище скопилась полумгла, потому что растрачивать энергию на электрическое освещение боевики не хотели, пользовались керосиновыми лампами или фитильными фонарями. Но их было явно недостаточно, чтобы совсем прогнать темноту.

Алазаев нашел глазами Рамазана. Тот только что выбрался из-под одеяла, сел на матрац, подогнув по-турецки ноги, выпрямил спину и остался в этой позе, немного покачиваясь вперед-назад, как болванчик после легкого прикосновения. Алазаев не видел, открыты ли его глаза. Может, он все еще продолжал спать. Но в эту секунду магнитофон опять разразился серией щелчков. Он отпустил пленку, совсем как собака, которая еще секунду назад ухватила брошенную ей палку, но теперь потеряла к ней интерес. Экран стал черным. Рамазан вздрогнул от этого звука, повернул голову к телевизору, но уставился не на экран, быстро смекнув, что там все равно не появится ничего интересного, а на Алазаева. Они смотрели друг на друга с таким же выражением в глазах, какое, наверное, бывает у двух лунатиков, повстречавшихся посреди ночи на крыше дома.

— Подойди ко мне, — сказал Алазаев.

Рамазан был не от мира сего. Его вечно блуждающий взгляд никак не мог сосредоточиться на одной точке, и когда кто-нибудь с ним разговаривал, то не мог избавиться от мысли, что Рамазан беседует с кем-то другим, а тебя вовсе не замечает, смотрит то ли в сторону, то ли вовсе в пустоту. Что он там видел? В советское время он несколько лет провел в психиатрической больнице, но вел себя там тихо и смирно, считался среди самых перспективных больных, которые когда-нибудь могут излечиться. В конце концов его выпустили на свободу, обязав раз в месяц приходить в больницу на обследование. Впрочем, когда пришли перемены, следить за ним перестали, как и за другими больными. Они разбежались кто куда и, к настоящему моменту, скорее всего уже повымирали. Изредка речь Рамазана становилась несвязной, слова не собирались в предложения, он заикался, а потом и вовсе замолкал, погружаясь в собственный мир, и тогда из него нельзя было вытянуть ни единого слова — жги его огнем или ставь к стенке. Но порой взгляд его прояснялся, тело напрягалось и, всматриваясь куда-то впереди себя, а там обычно ничего не было, кроме стены убежища, Рамазан изрекал фразы типа: «Миром правит зло. Не ходите на перевал». Потом он поникал, вновь превращался в умалишенного, без которого не обходится ни одно селение. Алазаев подумывал приставить к нему человека, чтобы тот записывал все слова, произнесенные Рамазаном. Вдруг тот скажет что-то важное… Во время жестокого боя, когда воздух был насыщен пулями, точно пчелами на пасеке, Рамазан мог встать в полный рост, запрыгать, затанцевать или спеть песню странно, что до сих пор ни одна пуля в него не попала, словно он успевал от них увернуться. Кто-то им восхищался. Но в других случаях, когда обстрел был не столь жарким, Рамазан мог лежать, втиснувшись в землю, и не шевелиться, как мертвый, точно хотел обмануть пули и осколки, чтобы они поверили в то, что он уже мертв, и перестали обращать на него внимание.

Сколько ему лет, сказать было трудно, но, судя по седеющим волосам и изрезанному морщинами лицу, никак не меньше пятидесяти. В этом возрасте надо уже давно обзавестись домом и нянчиться с внуками.

Алазаев выменял Рамазана у одного из полевых командиров, дав взамен заложника, за которого вполне можно было получить приличный выкуп. Это было второе деяние, которое Аллах просто обязан отметить, когда станет думать, куда отправлять Алазаева после смерти. Но если и этого окажется недостаточно, чтобы перевесить все его грехи, придется срочно жениться, нарожать и вырастить не менее трех дочек. За это Аллах простит все.

Полевой командир был доволен тем, что расстался с обузой, коей являлся для него Рамазан. Вот только выкуп за заложника он получить не успел. Через месяц его отряд попал в засаду и был полностью перебит.

Рамазан встал с матраца, завернулся в одеяло, как в халат, подошел к Алазаеву. От него исходил тяжелый неприятный запах давно немытого тела. Алазаев и сам не благоухал.

— Зачем ты меня позвал? Ты же не чувствуешь боли?

— Нет, я здоров. Ты мне нужен для другого.

Рамазан опустился на корточки. Лупоглазый, как жаба, и такой же внешне отталкивающий, если не сказать страшный, не приведи Господь увидеть такого ночью, разрыв сердца может случиться. Рука при виде его так и тянется к ножу, чтобы немного подправить физиономию, срезая отвратительные бородавки, усеявшие кожу. Алазаев никак не мог привыкнуть к внешности Рамазана, и, когда тот приблизил к нему лицо, отмахнулся, а потом, уже справившись со своими чувствами, устыдился, подумав, что невольно его обидел. Но Рамазан ничего не заметил или сделал вид, что ничего не заметил. Он уже привык к тому, что люди обычно гонят его прочь.

— Посмотри, — Алазаев опять отмотал пленку на кассете немного назад, на этот раз рассчитав время точно. Когда экран осветился, шел выпуск новостей. — Запомни этого человека. Тебе придется с ним поработать.

— Что ты хочешь сделать?

— Я хочу, чтобы ты кое-что ему внушил.

— На расстоянии ничего не получится. Мне нужно его видеть. Ты хочешь его похитить?

— Да.

— Устроишь налет на федеральный пресс-центр а Илегуне?

— Нет. Это слишком сложно. Во-первых, у меня не хватит людей. Во-вторых, если мы разрушим пресс-центр, то как же станем получать информацию о том, что происходит в Истабане?

Рамазан слушал не перебивая. Он только слегка кивал головой. Сейчас были те минуты, когда он пребывал в полном здравии, разумно вел диалог и вполне мог сойти за нормального, даже за очень умного человека. Алазаев знал, что продлится это недолго, от силы минут десять, поэтому поспешил закончить разговор, опасаясь, что в любую секунду Рамазан вновь может впасть в состояние сомнамбулы.

— Ты понял? Ты должен с ним поработать.

— Хорошо. Но как ты его захватишь?

— Это не твоя забота. Она не должна тебя беспокоить.

— Я сделаю все, что ты захочешь.

Вентиляторов, а тем более кондиционеров, конструкция убежища не предусматривала. В воздухе стоял густой запах человеческих тел. По малой и большой нужде выбегали на свежий воздух. Морозец бодрил, кусался, потому все спешили побыстрее избавиться от отходов и снова спрятаться в тепле. Дышалось уже с трудом. Никто не подумал расставить по углам кадки с пальмами или другими растениями, поглощавшими углекислый газ. Вскоре пещера превратится в некое подобие газовой камеры. Поддерживать чистоту хотя и старались и даже назначали каждый день ответственного за санитарное состояние убежища, но с мусором ослабевшие боевики уже не справлялись. Его можно было просто выбросить, но тогда это выдало бы расположение базы. Тряпки, обертки и прочий хлам могли увидеть с вертолетов или «Стрекоз» они часто барражировали над горами. Периодически над Истабаном пролетал спутник слежения. Зарывать мусор в землю или снег было слишком муторно, вот и скапливался он на полу. Хорошо еще, крысы здесь не завелись. Но все равно, скоро надо убежище бросать. Не век же здесь сидеть. Пусть оно достанется федералам захламленным, а не чистеньким и прибранным.

В глубине пещеры было сооружено некое подобие клетки. Там сидели три заложника. Все возрастом примерно чуть за двадцать. Они давно не брились, заросли, как дикие люди, а пахло от них, как из помойки, из-за давно нестиранной, уже превратившейся в лохмотья одежды, едва прикрывающей немытые тела. Из-за этого близко к заложникам никто не подходил. Еду, похожую на баланду, которую подают в следственных изоляторах, приносили, заткнув нос пальцами. Задержав дыхание, быстро ставили миски на пол возле решетки и уходили, точно в клетке прятались звери, которые могут вырваться на свободу и разорвать на куски всех, кто попадется на их пути. Боевикам постоянно приходилось урезать свой паек, хотя переводить продукты на заложников не стоило. Это было плохое вложение капитала. Прибыли оно не принесет никакой. Заложники тянули худые руки из-за решетки, жадно пили баланду, а потом вылизывали миски. Боевики ждали, когда же наконец они передерутся. Гладиаторским боем это не назовешь, но будет небольшая забава. Может, настроение немного поднимется и на душе станет не так противно. Для этого нужен какой-то внешний раздражитель. Можно поставить возле решетки не три миски, как обычно, а одну.

Все заложники выросли в соседней губернии и были захвачены во время набега на приграничное с Истабаном село. Хорошие работники, которые пригодятся в хозяйстве. В былые времена за них удалось бы выручить неплохие деньги, но сейчас вид у них был не очень товарный от недоедания.

Раз в день их выводили на прогулку, чтобы они справили нужду, закопали в снег содержимое большого алюминиевого таза, служившего им в клетке вместо туалета. Такие прогулки совершались по двум причинам. Во-первых, если держать пленников постоянно в клетке, то отвратительный запах от нее пропитает все убежище, так что в нем очень скоро просто невозможно будет вздохнуть. Во-вторых, клетка может стать источником всяких инфекционных заболеваний, того и гляди, разразится эпидемия какой-нибудь заразы, а медикаментов, чтобы побороться с ней, почти никаких.

Большую часть времени пленники спали, словно медведи в берлоге. Сбежать пока они не пробовали, то ли только вынашивали план, то ли смирились с судьбой. Перепродать их было уже некому. Получить выкуп от родственников — надежда пустая, слишком много времени уйдет на их поиски. Вскоре заложники станут обузой, от которой лучше избавиться. Жаль. Товар все-таки неплохой. Все или почти все их органы были в хорошем состоянии, не отравленные ядовитым городским воздухом или плохой пищей и годились для пересадки. Алазаев понимал теперь, что значит кризис перепроизводства, когда товар — за неимением покупателей и рынков сбыта — просто приходится уничтожать.

В свое время, когда в Истабане было поспокойнее и его осаждали разнообразные представители сопредельных и не сопредельных государств, Алазаев наладил контакты с торговцами и людьми, и человеческими органами.

Но ему не везло. У него были слишком могущественные конкуренты, и в его сети не попадались такие рыбины, как полномочный представитель президента в Истабане или хотя бы журналист богатой компании, которая, чтобы вызволить своего сотрудника из плена, может выложить приличную сумму бело-зелеными бумажками. При бережном отношении к деньгам, не очень увлекаясь рулеткой в Монте-Карло и Лас-Вегасе, их хватит до старости. Если, конечно, получилось бы выбраться за границу. Хорошо мечтать! Реальность оказывается всегда гораздо хуже. Алазаеву попадались мелкие сошки. Право, не захватывать же в заложники тех двух французов, что снимали их когда-то. И все-таки торговля людьми, а ей занимались в Истабане очень многие, совершая набеги на соседние губернии, прямо как степные кочевники, позволяла Алазаеву содержать небольшой отряд наемников. Это не было пределом его мечтаний, и в то время, как остальные полевые командиры на всех углах и перекрестках кричали, словно кандидаты в какие-то органы власти, о том, что они хотят создать в Истабане исламское государство, Алазаев искал способы заработать деньги. Полевые командиры становились очень известны. Их аудитория пополнялась журналистами из иностранных средств массовой информации, воспринимавшими сказанное как некую экзотику, наподобие той, что питала воображение читателей в начале ХХ века, когда из статей в газетах и журналах они узнавали о каннибалах или охотниках за человеческими головами. Цепочка была очень простой. Эти статьи делали полевого командира известным, затем он мог рассчитывать, что какая-либо организация, заинтересованная в ослаблении влияния России в Истабане, может выделить ему приличные деньги. Но потом поток средств мелел, приходилось браться за истребление куриц, несущих золотые яйца, проще говоря — за охоту на западных журналистов. Ну и ладно. Жить-то как-то надо…

От нефтяной трубы и от перегонки черного золота в бензин Алазаеву перепадали сущие пустяки. Рынок наркотиков поделили без его участия. У него хватило ума не ввязываться в его передел, как делали многие. Все они уже у Аллаха или в других таких же далеких местах. Вряд ли им хорошо сейчас, и они небось мечтают вернуться немного назад во времени, чтобы пойти по другой дороге. Последуй он их примеру, а ведь уговаривали, обещали чуть ли не горы золотые, и давно бы уже валялся в какой-нибудь безымянной яме, как бродячая паршивая собака, присыпанный карболкой, чтобы не распространялась всякая зараза от гниющей органики. Хуже такой могилы — не придумаешь.

Через фильтрационный лагерь ему не пройти. Обязательно кто-то опознает, хоть его внешность была и не так известна, как других полевых командиров. Лавры голливудских кинозвезд не давали им покоя, и они записывали публичные казни на видеокассеты, которыми завалили все блошиные рынки Истабана. «Оскаром» или «Никой» их вряд ли наградят, но вот контрразведка федеральных войск оценит эти творения по заслугам. Против Алазаева такого компромата не существовало. Он просто не мог столь расточительно использовать ценный человеческий материал. Но все же… Пожалуй, он не отделается даже максимальным сроком заключения. Вышки ему не избежать. Алазаев корил себя за жадность — нужно было бежать, как только федеральные подразделения перешли истабанскую границу, обиженные на идиотов, что вздумали вторгнуться в соседнюю губернию. Они напоминали тех безумцев, которые возомнили себя могущественнее богов и решили бросить им вызов, а боги раздавили их ладонью, как комара. Алазаев внушал себе, что это не надолго, что федералы не пойдут дальше реки, встанут на той ее стороне, возведут оборонительные сооружения, наподобие тех, что когда-то построили немцы на побережье Франции. Обложат Истабан бетонной стеной, как волка красными флажками, и никого не будут пускать в Россию. Это не страшно. Если не ввязываться в бесполезные сражения, когда у тебя автомат, гранатомет, а у противника гаубицы, бронетранспортеры, танки и авиация, переждать немного, то потом жизнь вернется в прежнее русло. У федерального центра вновь возникнут какие-то первоочередные задачи, из-за которых он на некоторое время забудет о существовании Истабана, и если не напоминать о себе, то такое положение может длиться годами. Какие они идиоты, что вторглись в соседнюю губернию! Нельзя было позволять этого. Тогда бы сейчас Алазаев продолжал заниматься своим бизнесом. Денег много не бывает, а тех, кому нужно заменить печень, почку или сердце, в мире не счесть.

Небольшая взлетная полоса, сделанная на льду замерзшего озера, пустовала. Ее засыпал снег. Напоследок можно было заработать. Любой из полевых командиров хорошо заплатил бы за то, чтобы его вывезли за территорию Истабана. Но маленький самолетик «Скайхоук» фирмы «Локхид», на котором прилетал врач, осматривал пленных и говорил, кто его устраивает и какие органы нужны, — задерживался. В последний раз он прилетал три недели назад. Сейчас он боялся русских. Зря. После того как сгорел на аэродроме единственный транспортный самолет, который был в распоряжении боевиков, авиация повстанческой армии Истабана перестала существовать, и все самолеты российских ВВС были ориентированы исключительно на наземные цели. Алазаев не хотел упускать последний шанс. Когда прилетит самолет, он предложит врачу и пилоту хорошие деньги за билет в один конец. Они просто не смогут отказаться. Только бы врач прилетел. Алазаев чуть было не пошел на улицу, чтобы посмотреть — не летит ли самолет.

Магнитофон стал воспроизводить какую-то потасовку, и Алазаев отключил его. Главным участником мордобития был Сталлоне, лихо раскидывающий в разные стороны вставших в очередь солдат Советской армии. Одеты они были в слишком шикарные шинели, которые не положены даже офицерам. Алазаев понял, что затер-таки часть кассеты Малика. Если он обнаружит сей факт, то кричать и капризничать, конечно, не будет, поскольку этого не позволяла субординация, но обиду затаит. Не хотелось его огорчать. А вот пришлось. Жаль.

Магнитофон выплюнул кассету, будто она пришлась ему не по вкусу. Пленки на кассете осталось совсем мало. Фильм шел к концу. Алазаев заставил магнитофон вновь проглотить кассету, а потом прокрутил ее на самое начало, думая, что у Малика не скоро появится время, чтобы досмотреть ее. Может, никогда не появится. Тогда он ни о чем не узнает и не обидится. Кстати, пора ему и возвращаться, а то замерзнет ненароком.