"Локальный конфликт" - читать интересную книгу автора (Афанасьев Александр)

Глава 9

Жаль, что снег все еще не растаял. Алазаев не любил зиму из-за того, что день короткий, а ночь — длинная, из-за того, что холодно и надо напяливать на себя много одежд, но главное из-за того, что он не мог незаметно подобраться к дороге. Наблюдатели заметят его следы.

Вот уже несколько дней как звук пролетающего над горами самолета или вертолета стал редкостью, а то раньше боевики могли бы подумать, что обустроили убежище неподалеку от аэродрома, так часто в небе был слышен рев двигателей. Он будил их и по утрам и не давал уснуть вечером, стал чем-то привычным, как шум ветра, и его отсутствие теперь угнетало, потому что любые перемены в этом мире обычно ведут только к худшему. Нужно готовиться к визиту гостей. Эта мысль поразила его как молния, заставив задрожать.

Ботинки скользили. Алазаев то и дело оказывался на грани падения, что в условиях сильнопересеченной местности, изобилующей острыми камнями, слегка припудренными снегом, грозило куда более серьезными последствиями, нежели синяки и шишки. Перелом равносилен в этой обстановке смертельному ранению.

В самый последний момент, когда падение было неминуемо, ему как-то удавалось вывернуться и остаться на ногах. Но передвигаться все равно приходилось осторожно и очень медленно. Перед его спутниками стояли те же проблемы, но их способности удерживать равновесие были гораздо скромнее.

И ругнуться-то нельзя, облегчив душу, вовсе не из-за того, что бранные слова могут не понравиться Всевышнему и он нашлет на провинившегося какую-нибудь кару. Эхо разнесет по округе любой возглас со скоростью пассажирского лайнера, как болтушка, которой нельзя доверять ни единой тайны, потому что она обязательно расскажет ее всем своим знакомым.

Излишним оружием они не стали обременять себя, ограничились автоматами, парой гранатометов и пистолетами.

Малик был откровенно недоволен происходящим. Он сохранял на лице напряженную гримасу, абсолютно не понимая, что происходит и в чем он участвует. Рамазан, понятно, сумасшедший, но неужели это заразно и теперь этой же болезнью заразился и Алазаев, слишком долго общаясь с Рамазаном? А остальные? Как они? Тоже заболели, но пока это никак не проявляется?

Остальные двое боевиков — им-то и досталась самая тяжелая поклажа в виде гранатометов — не принимали этот поход близко к сердцу и шли, как заведенные игрушки, без всяких эмоций и видимых переживаний, сосредоточившись только на том, чтобы не распластаться на камнях.

Они вытянулись в цепочку. В цепочке всего четыре звена.

До дороги, соединявшей село с райцентром, где находился временный федеральный пресс-центр — отогнанный на запасной путь железнодорожный вагон, в котором и размещались все корпункты, от убежища было чуть более семи километров. Но это если провести по карте прямую линию.

Все нормальные люди пренебрегали коротким маршрутом и двигались в обход, минуя вершины, что увеличивало расстояние примерно на два километра.

Малик остановился, быстро разрыл снег ногой, присел возле ямки на корточки и что-то зашептал, потом поднялся, разгладил снег ладонью и двинулся следом за остальным отрядом, быстро нагнав его.

Боевики уже изрядно запыхались, так что языки у них вываливались изо ртов, словно у уставших собак. Им все труднее становилось поспевать за Алазаевым.

Малик шел последним и думал, что никто не заметил его короткой остановки.

Все истекали потом, прямо как подвешенный над костром поросенок, из которого сочится жир и падает на уголья. Изнутри одежда промокла. От тела шел такой сильный жар, что влага эта не остывала и еще не досаждала. Она начнет сильно мешать, когда они остановятся.

Лица раскраснелись, точно все только что выбрались из бани на свежий воздух и готовы, чтобы немного остудиться, броситься в прорубь. Но прорубь замерзла, ее занесло снегом, и теперь ее не найти, сколько ни ищи.

Недостаток кислорода в воздухе приходилось компенсировать учащенным дыханием.

Чувствовалось приближение весны. Воздух постепенно становился теплым. Кое-где в снегу, как на старом пальто, виднелись проплешины.

— Зачем ты остановился?

Малик ткнулся носом в грудь Алазаева, встретился с ним глазами, приподняв голову. Он и не заметил, что Алазаев остановился и дождался его.

— Не подумай ничего плохого, — мальчишка запнулся, — ну как бы тебе сказать, я там… это… ну — злость свою закопал, что ли. Вот. — Малик изложил все это сумбурно, часто сбиваясь, мысли у него разбегались по нескольким направлениям, и он не знал, по какому из них надо последовать. Понимаешь?

— Молодец. Кто много злится — тот редко доживает до пенсии.

— Я думал, ты меня не увидишь. У тебя что, глаза на затылке?

— Ты разве не замечал?

— Не знаю, — Малик облизнул губы.

— Вкусно? — спросил Алазаев.

— Что?

— Губы.

— А-а-а. Нет. Немного пересолено.

— Значит, лучше пропустить это через опреснитель?

— Чего?

— Нет, нет. Это я о своем. Не обращай внимание.

— Странный ты какой-то сегодня.

Они вышли на плоскогорье. Эхо, даже подслушав их разговор, уже не могло далеко унести его. На равнинах оно терялось, не знало, куда лететь, никак не могло найти дорогу и жалось к говорящим, как пугливая городская собака, впервые оказавшаяся в лесу.

— Пойдем, пойдем. Не останавливайся. Или у тебя еще осталась злость?

В ответ Малик покрутил несколько раз головой из стороны в сторону, сначала вправо, потом влево, сопровождая все это не очень протяжным возгласом, которого на все мотание головы и не хватило. Что-то вроде «Э-а».

Ноги гудели от усталости. Алазаев рассчитывал, что они, добравшись до дороги, успеют немного отдохнуть, прежде чем на ней появится «газик» с репортерами.

Накануне вечером он потолковал с Рамазаном, поймав момент, когда тот находился в здравом уме. Беседа была непродолжительной, но почти на все интересующие Алазаева вопросы Рамазан ответить успел. Главным из них был: «Когда репортер будет возвращаться в корпункт и будет ли с ним сопровождение федералов?»

Усмотреть за журналистами было невозможно. Они, как шаловливые детишки, хотели забраться туда, куда родители не разрешали, думая, что там от них прячут самые интересные игрушки или сладости. Они старались отвязаться от сопровождения, считая, что его приставили к ним не столько ограждать от нападений, сколько контролировать каждый шаг. Ссор из-за этого и взаимных обид было много.

Формально дорога проходила в тылу, где вот уже как два месяца восстановлен конституционный порядок. Боевиков ни в горах, ни в селах, за исключением родины Егеева, давно не замечали, а значит, самое страшное, что могло случиться на дороге, — это поломка автомобиля. Если не удастся починить его, то придется топать пешком, потому что надеяться на попутку так же глупо, как ждать, что на дорогу опустится НЛО с пришельцами. Пока дойдешь до райцентра, все ноги собьешь в кровь, да и поклажа тяжела, а оставлять ее на дороге нельзя. Камера и прочее снаряжение стоят во много раз дороже «газика». Местные жители давно это смекнули и, провожая взглядом проезжающие съемочные группы, тихо шептались между собой: «Вот сто тысяч поехало», но в этом случае они приплюсовывали к стоимости аппаратуры, которую было довольно трудно перепродать, еще и размер выкупа, а получить его было вполне реально.

На боевиках были белые комбинезоны. Если они прилягут на снег и не станут выставлять напоказ оружие, как торговцы на базаре, то вполне могут органически вписаться в ландшафт прямо как крокодил Гена, которого старушка Шапокляк уговаривала спрятаться на газоне и пугать прохожих.

Вертолеты не тревожили небо. Видимо, федералы притомились или исчерпали запасы топлива и теперь были вынуждены поставить технику на прикол до тех пор, пока им не привезут горючее — в округе его было очень много, только под землей и в первоначальном виде. Пробивай скважину и качай оттуда нефть, а маленький заводик для ее переработки раздобыть здесь так же легко, как самогонный аппарат в любом селе соседней губернии. Но вертолетчики марать руки не будут.

Алазаев не хотел думать о том, что Рамазан мог неправильно определить время, ошибиться на час-другой. От мысли, что все это время придется пролежать на холоде, Алазаев покрывался гусиной кожей. Ему становилось холодно, точно он уже провалялся в снегу не один час и давно закоченел, стал едва отличим от трупа.

— Бр-р, — замотал он головой, как собака, которая вытряхивает из шерсти воду после купания. Алазаев вытряхивал так тревожные мысли.

Греться тогда придется спиртным, благо он предусмотрительно захватил с собой фляжку с превосходным истабанским коньяком. Поскольку запасы его последние лет семь не возобновлялись, то он стал редкостью и постоянно рос в цене. Скоро будет стоить целое состояние — его можно тогда продавать на аукционах как антиквариат. Хорошо еще, что ветра не было. Иначе Алазаеву уже пришлось бы волей-неволей опустошать содержимое фляжки.

Поначалу они проваливались в снег почти по колено. Уронишь что-нибудь — не достанешь. Все провалится до дна. Будешь водить по нему руками, нащупывая потерянное, точно из речки выуживаешь раков, спрятавшихся среди коряг. Наткнешься на такую корягу, дернешь на себя, а окажется, что это растяжка, забытая здесь кем-то еще когда снег не выпал. Ее и ногами задеть можно — всего не предусмотришь. Или наступишь на камень, но странный какой-то, обработанный, точно это непонятно откуда взявшаяся статуя, вырывать ее из снега не стоит, потому что окажется, что это затвердевший труп. Пока им не попалось ни одного такого сюрприза.

В таком глубоком снегу легко прятаться. Упал на живот, побарахтался немного, чтобы снег осыпался с краев ямы, — и готова берлога, где, как медведь, можно спокойно ждать весну. Но и не заметишь тогда, как окаменеешь.

Чуть позже снег стал мелеть и до коленок не доходил, даже когда боевики проваливались в рытвины, а потом слой его поднимался чуть выше щиколоток, но боевики уже набрали полные ботинки снега. Не остановишься и не вытряхнешь его — поблизости нет ни одного камня, на который можно присесть, а тем более пенька. Стоять же на одной ноге, как аист, балансируя, пока снимаешь ботинок с другой ноги и вытряхиваешь снег, если и приходило кому-то в голову, то он не спешил поделиться этой мыслью. Снег растаял, и теперь в ботинках хлюпала вода, намочив носки, которые стали сползать.

Алазаев вытащил из мешка, болтавшегося у него на спине, шоколадку «Сникерс», сорвал обертку, бросил ее на снег, придавил ногой, чтобы не было видно. Шоколадка затвердела, стала похожей на не первой свежести сухарь, который не одну неделю пролежал в хлебнице, и только из-за того, что никакого другого провианта не сохранилось, он дождался своей очереди и попал в рот, хотя место ему было не в желудке, а в помойном ведре.

Шоколад крошился. Алазаев осторожно грыз орешки, боясь, что если он заработает челюстями более интенсивно, то от какого-нибудь зуба обязательно отколется кусочек, а до стоматолога, чтобы залечить зуб, он доберется не скоро.

Во рту шоколад оттаивал, лип вместе с карамелью к зубам. К нему возвращался вкус.

Боевики последовали примеру своего командира, захрустели шоколадками, зачавкали с аппетитом, челюсти заломило от голода, изо рта едва не текла слюна. Боевики едва успевали слизнуть ее с губ.

На дорогу они набрели неожиданно. Алазаев думал, что до нее еще метров пятьсот, и когда он увидел, что она вытекает из-за ближайшего холма, то очень обрадовался.

Это было скорее направление, чем дорога. Ее так никто и никогда не асфальтировал, хотя лет пятнадцать назад на это выделили необходимые средства, но они где-то затерялись. Потом стало не до того, чтобы искать виноватых. Новых денег, опасаясь, что их ожидает такая же судьба, а именно: осесть в чьих-то карманах, выделять не стали. Но на всех картах обозначалось, что дорога — заасфальтирована.

Чахлые деревья и кусты, обступавшие дорогу с обеих сторон и не дававшие ей расползтись, походили на путников, обобранных разбойниками до нитки. На них не сохранилось ни единого листочка. Прикрыться от взоров тех, кто будет ехать по дороге или пролетать над ней, нечем. Придется ждать еще несколько недель, прежде чем на деревьях начнут опять появляться листья. До этого к дороге и не подступишься.

Она, как река, прорезала русло меж холмов.

Сейчас дорога была твердой, как гранит. Ее засыпал снег, утрамбованный машинами, но весной и осенью, когда она раскисала, на каждый километр приходилось затрачивать столько усилий, сколько на преодоление сложной полосы препятствий. Не всем такое удавалось с первого раза. Легковушки напрочь застревали в грязи, и вызволять их приходилось бронетехникой.

Если в ближайшие дни случится метель и все здесь занесет снегом, то дорога потеряется, искать ее придется на ощупь, движение на ней окончательно замрет, впрочем и сейчас она была пуста.

Она просматривалась в обе стороны метров на триста. Учитывая, что машина должна была двигаться по ней со скоростью километров тридцать, этого вполне достаточно, чтобы появление любого автомобиля не стало для боевиков сюрпризом.

— Мы останемся здесь, — сказал Алазаев двум боевикам, — а ты, Малик, снимай комбинезон и иди к дороге, поставь растяжку. Когда увидишь «газик», кричи, что впереди растяжка, маши руками. В общем, ты должен остановить машину. Когда машина остановится, водителя можешь убить. Ножом. Не пулей. Шуметь нам нельзя. Репортеров не трогай. Только пугни, чтобы они не строили из себя героев и не сопротивлялись. Понял?

— Ага, — буркнул Малик, хотя из сказанного он понял далеко не все. Жаль, что все надо будет делать ножом. Автоматом — гораздо легче. Кричать, останавливать — полоснул из автомата по мотору или колесам, и никуда машина больше не поедет, а все, кто в ней сидит, окажутся в западне и спрятаться нигде не смогут — автоматная пуля прошьет борта «газика» навылет, вместе с пассажирами. И бежать-то им некуда. Боевики могут прятаться в любом сугробе. Неправильно выберешь направление — и сам прибежишь к ним в руки.

— Замерзну я. Может, комбинезон-то не снимать? — заныл Малик.

— Снимай. Снимай. Да побыстрей. И автомат мне оставь.

— Автомат? — опешил Малик. Без автомата он чувствовал себя непривычно, точно оказался голым посреди оживленной улицы.

— Не бойся. Мы будем за тобой следить. Если что, подстрахуем.

— Ну, автомат? — он будто выпрашивал милостыню. Он уже не думал о комбинезоне.

— Сам подумай. Будешь ты останавливать машину с автоматом. Никто не остановится. Наоборот, вдарят по газам и тебя еще задавить попробуют. Давай автомат. О тебе же забочусь.

У Малика была не очень хорошая наследственность. Несмотря на то что он последние годы питался довольно сносно, гораздо лучше многих и многих своих соотечественников, и тем более не голодал, хотя и не забыл, что это, все равно он выглядел младше своего возраста. Развитие организма шло с замедлением. Окажись он в школе, сверстники заклевали бы его обидными прозвищами «карлик», «недомерок» и прочими. Кулаками Малик ничего не доказал бы. Он был слабым бойцом, знал это и, вероятнее всего, пырнул бы ножом обидчика, подкараулив его в подворотне или подъезде.

Малик выбрался из комбинезона, который валялся теперь у его ног. На нем остались черные мешковатые штаны, вытянутые на коленках пузырями, синяя спортивная куртка, потертая и засаленная, за поясом штанов — пистолет, в кармане куртки — граната и выкидной нож. Малик сжимал его рукоятку.

Зубы у него начинали клацать. Пот на спине остывал, испарялся и впитывался обратно в кожу.

— Очень хорошо, — сказал Алазаев, посмотрев на Малика. — Иди.

Малик обреченно двинулся к дороге. Плечи его поникли, голова чуть опустилась вперед. Он таранил воздух. Ноги шаркали, загребая снег, как у старика, для которого высоко поднимать ноги — уже слишком тяжело. Вид у него был таким жалким, что даже самое черствое сердце при виде его должно было наполниться состраданием. Попроси Малик кусок хлеба, вряд ли ему откажут.

Один раз он поскользнулся, но успел выставить руку, на которую и упал, и еще на коленки, потом поднялся, отряхнул налипший на одежду снег, проверил, не выпали ли граната с пистолетом, побрел дальше.

Боевики залегли на холме, приготовили оружие. Теперь снег забился и под одежду. Тела начинали неметь, как после укола обезболивающего. Интересно, сколько нужно времени, чтобы это ощущение распространилось на все органы? Потом можно проводить хирургическую операцию без анестезии.

«Газик» громким тарахтением на полминуты предвосхитил свое появление. Услышав его, Малик, только что закончивший заниматься растяжкой, резво рванул навстречу приближающемуся автомобилю, потом перешел на шаг.

Из выхлопной трубы «газика» периодически вырывались клубы черного едкого дыма, которые не растворялись в воздухе, висели над дорогой плотной тучей, словно машина специально оставляла за собой дымовую завесу.

Даже те жалкие сорок километров, видимо, были предельной скоростью, с которой «газик» мог перемещаться. Он скрипел, трещал, казалось, что сварные швы на его корпусе не выдержат такого напряжения и лопнут, машина начнет разваливаться, теряя сперва крылья, потом выпадут двери, сорвется брезентовая крыша. Он трансформируется в модификацию, предназначенную для более теплого климата: для Африки, Средней Азии или Латинской Америки. Потом останется только рама со все еще работающим двигателем, а затем и она осядет носом в снег, потому что сдуются шины.

Алазаев поймал на мушку автомата смутно видневшегося за лобовым стеклом водителя. Стрельнуть или не стрельнуть — вот в чем вопрос. Водителя убить нетрудно, но потерявшая управление машина может перевернуться, пассажиры получат травмы. Зачем рисковать?

Машину постоянно заносило от того, что задние колеса старались обогнать передние. Чтобы не дать им этого сделать, водитель с нечеловеческой скоростью вертел руль, который, кстати, не снабдили гидроусилителем, и потому он требовал колоссальных усилий — час такой дороги накачивал мышцы на руках получше любого тренажерного зала, причем бесплатно.

Малик бежал навстречу автомобилю, смешно размахивая руками. Он то ли отбивался от насекомых, то ли вообразил себя мельницей или вертолетом. Задыхаясь, он что-то кричал, но ветер уносил в сторону почти все слова. На холм, на котором укрылись боевики, ветер забрасывал какие-то обрывки, точно Малик в одночасье выучил непонятный язык и теперь изъяснялся только на нем, забыв родной.

Водитель, увидев приближающегося человека, ударил по тормозам. Колеса, взвизгнув, замерли — их заклинило, будто в них кто-то загнал железный штырь, но машина продолжала ехать вперед, как на лыжах, медленно разворачиваясь левым боком, надвигаясь, как снежная лавина, на остановившегося и онемевшего Малика. Колеса загребали снег, счищали его с дороги, как скребки. Малик стоял, как столб, который установили посреди дороги сильно подвыпившие ремонтники, и боялся сойти с места, точно очертил вокруг себя мелом круг, через который не могла пробраться никакая нечистая сила, а к ней можно было отнести и извергающий черный дым и пышущий жаром автомобиль — этакий дракон, сделанный колдуном-неоконструктивистом.

«Газик» сбил бы его, как бита городошную фигуру, как шар для боулинга кеглю. Алазаев закрыл глаза, потому что ему было больно видеть, как Малика превращают в мешок из невыделанной кожи, набитый переломанными костями, причем помешать этому, даже если выпустит по автомобилю весь автоматный рожок, а потом еще один, он все равно не сможет. Сердце защемило, только бы не издохнуть от сердечного приступа.

Малик сдвинулся с места, сделал сперва один нерешительный шаг, потом другой, гипнотическое очарование надвигающейся смерти ослабло, он отскочил в сторону — прямо на обочину, которая казалась такой же твердой, что и дорога, но на самом деле оказалась ненадежной, как болотная топь, в которую он провалился по колени.

Автомобиль, едва не задев его, припорошив снегом и обдав ветром, проскочил мимо, остановился, оставив Малика метрах в десяти позади себя.

Водитель ногой пихнул дверь. На ней синей изолентой были выведены две буквы — TV.

Дверь отворилась, болталась на петлях туда и обратно. В эту секунду автомобиль стал напоминать старую развалившуюся избушку.

Малик выбрался из снежной топи. Коленки его дрожали от пережитого страха. Шел он нетвердой походкой, точно сильно нагрузившись спиртным. Ноги прогибались в коленках, тело клонилось к земле, и, чтобы не упасть, Малик, доковыляв до машины, ухватился за борт, как за спасательный круг.

— Ты что под колеса лезешь? — закричал водитель.

Он спрыгнул в снег, распрямился и смотрел на Малика. У того дрожали губы, отвечал он заикаясь, точно сильно продрог, с трудом складывая в слова отдельные звуки, чему очень мешали стучащие друг о друга зубы.

— Т-там-м, рас-ссс-т-тяжка на до-дор-роге.

На водителе был серый маскировочный комбинезон, но без знаков отличия и нашивок, говорящих о его принадлежности к тому или иному подразделению. Очевидно, водитель был штатским, а комбинезон раздобыл либо на базаре, либо выпросил у федералов, у которых на складах такого добра хватило бы, чтобы одеть армию, по численности не уступающую той, что была в Советском Союзе.

Водитель стоял раскованно, широко расставив ноги. Он никого не боялся, смотрел на Малика с каким-то пренебрежением и превосходством, точно хозяин, к которому подбирается недостойный слуга, чтобы вымаливать прощение. Он недоволен тем, что слуга идет, а не ползет на коленях. Водителю очень подошла бы в эту минуту сигара, гуляющая из одного угла рта в другой, а в руке — стек или плетка, которыми он должен отхлестать провинившегося слугу, чтобы впредь он никаких ошибок не совершал и не становился причиной беспокойств для хозяина. Слишком самоуверенный тип. И это несмотря на грязную черную куртку, затертые вылинявшие джинсы и стоптанные ботинки, несмотря на небритость, синяки под глазами от недосыпа и запущенный опухший вид, будто минувшим вечером водитель страшно пил и все еще мучился от похмелья. Изо рта у него несло не спиртным, а табаком, смешанным с чем-то кислым. Он обнажил желтые зубы. С одного взгляда становилось понятно, что он не следует советам рекламы, зубы чистит очень редко, совершенно не заботясь об их белизне. Он был выше Малика минимум на две головы и примерно в полтора раза шире его в плечах. Малик смотрелся рядом с ним этаким пигмеем или обычным человеком, но попавшим в страну великанов. В присутствии таких людей Малик испытывал чувство неполноценности из-за своей комплекции, замыкался, становился угрюмым и старался побыстрее уйти куда-нибудь, чтобы и его никто не видел, и ему на глаза не попадались такие великаны.

Отворились задние дверцы машины. На снег по обе стороны автомобиля вывалилось еще два человека. Один из них поскользнулся, невольно толкнул Малика. Тот полетел прямо на водителя, который, чтобы избежать столкновения, выставил вперед руки, но получилось, что он будто приготовил их для объятий и спешит заключить в них Малика. Тот не преминул этим воспользоваться, налетел на водителя, легонько сжал его, а потом отступил на шаг-другой.

Окровавленное лезвие кинжала тускло блеснуло в его руке.

Водитель крякнул. На лице его появилось недоумение. До бронтозавра так же долго доходит, что на него кто-то напал, вгрызается в бок огромными челюстями, но боль еще не докатилась до мозга. Водитель начал медленно оседать в снег, а ноги его словно плавились, как кусочек масла, попавший на горячую сковородку. Они подломились. Водитель осел на колени, откинулся назад, а потом и вовсе сложился, совсем как резиновая надувная кукла, из которой наполовину спустили воздух.

— Э-э-э? Что такое с ним? — спросил один из репортеров озадаченно, но совсем не испуганно.

На нем была темно-синяя бейсболка с названием хоккейного клуба. Малик сделал такой вывод только потому, что помимо надписи на кепке была вышита еще и эмблема клуба с двумя хоккейными клюшками. Малик окрестил его «хоккеистом». Ему было лет сорок. Длинные седоватые волосы завязаны в пучок, наподобие конского хвоста. Малика стала глодать зависть, когда он рассмотрел темно-синюю джинсовую куртку «хоккеиста» с белым меховым воротником. Руки рвались сейчас же сорвать ее, примерить, но Малик удержался. Никуда эта куртка от него не уйдет.

Второго Малик разглядеть пока не мог. Тот стоял за машиной.

«Хоккеист» не понял, что произошло, хлопал ресницами и полагал, наверное, что с водителем случился нервный припадок и он потерял сознание. В аптечке, которую по правилам ГИБДД полагалось иметь в каждом автомобиле, наверняка есть нашатырный спирт, так что водителя можно вернуть в сознание. Если не поможет нашатырный спирт, придется везти его больницу. Это вполне преодолимые трудности.

— Заболэл он, — сказал Малик, справившись с заиканием, — ты на месте лучше стой, а то тоже заболеешь.

Говоря это, Малик перебросил нож в левую руку. Он убрал бы его, но окровавленное лезвие испачкает куртку, а вытереть кровь он пока не мог. В правую он взял пистолет и с гаденькой улыбочкой наставил его на репортера. Второй, завидев, в чем дело, строить из себя героя не стал, на Малика с кулаками не бросился, а остался на месте. Вот только лицо его побледнело, потускнело, осунулось, подпорченное грустью. Он был помоложе своего спутника, но гораздо старше Малика.

Малик отступил от машины, чтоб видеть обоих.

— Эй ты, — он указал пистолетом на того, что стоял за машиной, — не прячься, встань рядом с ним.

Пистолет очертил в воздухе маршрут, по которому должен был перемещаться репортер.

— Кто вы?

Малик оставил этот вопрос без ответа, сделал еще один шаг назад, быстро обернулся. С холма к нему спешили остальные боевики. Репортеры заметили их только сейчас. Теперь у них должны были рассеяться надежды на спасение.

— К-к-то вы? — вновь повторил репортер.

Заикание — болезнь заразная. Получалось, что она передается от человека к человеку по воздуху. Наблюдение, достойное клинического исследования.

— Ты про нас так много наговорил. Что ты, такой глупый — сам еще не догадался, кто мы?

— О вас — наговорил?

— Ну не о нас — о таких, как мы.

— Вы нас убьете?

— Нет. Интервью дадим.

Малик заулыбался своему остроумию, но репортеры были так напуганы, что не оценили эту шутку, чем немного расстроили Малика. Причину их страхов понять легко. Некоторые боевики жестоко расправлялись с пленными, вспарывали им животы, перерезали горло. Малик видел такие казни, но забавы в этом находил для себя мало.

Кровь хлестала из водителя, как вино из порезанного бурдюка. Снег не успевал впитывать ее, и она растеклась в огромную лужу, которая уже начала подбираться к ногам Малика. Он отошел, чтобы не запачкать ботинки.

В конце своего репортажа репортеры представлялись, поэтому Алазаев знал их имена и фамилии. Корреспондент — Сергей Плошкин. Не очень благозвучная фамилия. Лучше взять псевдоним. У оператора с этим все было в порядке — Павел Ракунцев.

Плошкин изменялся на глазах. Он почти не походил на того человека, которого Алазаев видел по телевизору, чей репортаж записал на кассету, но все же какие-то черты, по которым еще можно было узнать его, сохранились, а то Алазаев стал бы беспокоиться, что ошибся и захватил совсем не того, кто ему нужен.

Водитель превратился в ворох одежд. До помойки их не донесли. Снег растопился от теплой крови, но потом, когда кровь остыла, он опять замерз, кристаллизовался и стал походить на выпавшие из кармана водителя леденцы, которые тот грыз в дороге, скрашивая нудное однообразие. Леденцов было так много, что водителю их хватило бы, чтобы доехать до Владивостока. Никто их почему-то не спешил собирать.

Труп еще не окоченел, и когда Алазаев легонько толкнул его ногой, он принял совсем другую позу.

Алазаев не ждал от репортеров никакого подвоха и мог повернуться к ним спиной, зная, что никто из них не прыгнет к нему на спину, не попытается оглушить и отнять оружие. Они не успеют.

Ракунцев молчал, держал правую руку в кармане, но если там был пистолет, он выстрелил бы, когда здесь находился только Малик, и все же и оператора и его спутника не мешало обыскать.

— Малик, посмотри, что у них в карманах, — сказал Алазаев.

— Ага, — улыбнулся Малик.

Он с воодушевлением принялся похлопывать по бокам, груди и спине вначале одного пленника, точно выбивал пыль из его одежд или отряхивал снег, а потом, видимо удовлетворившись проделанной чисткой, занялся вторым. Малик радовался тому, что может совершенно безнаказанно вытряхивать из карманов бумажники с деньгами. Куртку оператора он оставил напоследок. Он ощупывал ее, как придирчивый покупатель. Не часто ему выпадало получать такое удовольствие, и он, как мог, растягивал его, проверяя по нескольку раз одни и те же места.

Боевики держали оружие небрежно, точно провоцируя репортеров на какие-то необдуманные поступки.

— На, вот.

Малик протянул Алазаеву два бумажника. Один из них по толщине заметно превосходил другой. Его бока округло выпирали, точно крокодил, из кожи которого он был сделан, заглотил большую антилопу и теперь отдыхал, переваривая ее. В бумажнике лежала внушительная пачка купюр разного достоинства. Тысячерублевки мирно уживались с червонцами, так что, в общем, в этом кошельке хранилось тысяч пятнадцать — семнадцать, в другом — меньше. Не густо. Для разбойников с большой дороги, за которых, видимо, и приняли боевиков репортеры, такой улов стал бы полным разочарованием. В сердцах они могли и расстрелять своих пленников. Плошкин смотрел на Алазаева смущенно, как посетитель ресторана, который заказал множество дорогих блюд, а потом выяснилось, что не может за них расплатиться. Остается ему уповать на милость официанта. Тот будто раздумывает, как поступить с клиентом: стоит ли приглашать в служебную комнату, учить кулаками и городошной битой, а потом продемонстрировать результаты нравовнушений второму и отправить его за недостающей суммой, строго разъяснив, что если он не принесет деньги к указанному сроку, то начнет получать своего приятеля по частям.

— Мы репортеры. — Плошкин сказал это медленно, точно прощупывая почву для ведения дальнейших переговоров, а от того, какое воздействие вызовут его слова, зависят дальнейшие фразы. В первой же прощупывался неприкрытый подтекст, особенно он стал виден, когда репортер добавил: — С восьмого канала. Это очень известная компания.

Алазаев и так это видел, рассматривая их редакционные удостоверения.

Но фразу можно было перевести следующим образом: за нас дадут приличный выкуп.

Алазаев удовлетворенно кивнул, показывая своим видом, что подтекст он хорошо понял и повторять фразу в незашифрованном виде не стоит.

Эта дорога не входила в число оживленных, но все же когда-нибудь и на ней должен появиться какой-то автотранспорт. Чем дольше затягивать мизансцену, тем больше вероятность этого.

— Пошли, — сказал Алазаев.

Казалось, что это его слово развеяло большинство страхов репортера. Он чуть приободрился от того, что его сразу убивать не станут, а дадут небольшой шанс, и если компания раскошелится, то он вновь окажется на свободе, а может, его отобьют федералы.

— У меня там аппаратура, — угрюмо сказал оператор, кивнув на автомобиль. — Она денег больших стоит.

— Вытащи ее, — сказал Алазаев.

Он наблюдал, как оператор забрался в автомобиль на заднее сиденье, достал увесистую камеру, спрыгнул на землю, хотел было положить камеру на снег и вновь сунуться в автомобиль, но Алазаев остановил его. С непривычки камеру можно было принять за какой-то новый вид оружия — портативный лазерный луч или переносной гиперболоид инженера Гарина. Алазаев нагнулся, ухватился за нее, попробовал поднять, с трудом оторвав от земли. Он не ожидал, что камера окажется такой тяжелой.

— Ты что же ее целый день таскаешь?

— Приходится.

— Устаешь? Я тебе помогу.

С этими словами Алазаев разжал пальцы. Камера грузно упала, ее перекосило, отвалился объектив и она как тонущий корабль, получивший торпеду прямо по центру кормы, переломилась надвое, осела на мель, а Алазаев стал добивать ее каблуками. Хрупкая оптика рассыпалась после первого же удара, железный корпус сперва прогнулся, от чего внутри его произошли неисправимые разрушения, потом треснул, и наконец из него, как из распоротого живота, полезли внутренности: расколовшиеся микросхемы, платы, битое стекло — все это усеяло снег. Оператор взирал на это с тоской в глазах.

— Ну, вот и все, — сказал Алазаев, посмотрев на свою работу. — Тебя больше ничего не тревожит? Можешь идти?

Он не удивился бы, если оператор полез сейчас опять в машину, достал оттуда мешок, куда стал складывать останки камеры, но оператор только кивнул в ответ. «Вообще-то она застрахована», — оператор только подумал об этом, а вслух, конечно, ничего не сказал.