"Лейтенант Рэймидж" - читать интересную книгу автора (Поуп Дадли)

Глава 16

Большая каюта на «Трампетере», используемая в качестве зала суда, выглядела совершенно иначе по сравнению с тем, что Рэймидж видел два дня назад: длинный полированный стол поставили поперек, и шесть флотских капитанов расселись по дальней его стороне, глядя прямо перед собой. Взятая Рэймиджем взаймы шпага лежала на столе.

Рэймиджа усадили на деревянный стул с жесткой спинкой слева от капитанов, справа приготовили такой же стул для первого из свидетелей. Рядом с Рэймиджем сел Бленкинсоп, пристроив шпагу на коленях, а в дальнем конце каюты, лицом к столу, расставили два ряда стульев для зрителей.

Палуба была накрыта парусом, разрисованным большими черными и белыми клетками. Рэймидж подметил, что все четыре ножки стула как раз умещаются внутри одной такой клетки, как если бы все присутствующие на суде являлись шахматными фигурами. По мере развития судебного процесса, когда ему станет известно, на какие нормы закона намерен опереться суд, у него есть шанс, при условии, что он сохранит трезвый рассудок, избежать мата…Рэймидж ждал гамбита, открыть который предстояло помощнику судьи-адвоката, сидевшему в дальнем от него конце стола.

Высокое звание, временно возложенное на этого человека, не могло скрыть факта, что он всего лишь казначей. Маленькие очки в стальной оправе сползли на середину длинного красного носа, расплющенного на конце картошкой и сужающегося к основанию, так что создавалось впечатление, что какой-то злой шутник воткнул морковку в перезревшую тыкву. У него было лицо преуспевающего торговца, которым, он, без сомнения, и являлся. Это было лицо человека, который знал все, что положено знать о ценах и процентах, который богател на обеспечении людей провизией по мерке, насчитывающей всего четырнадцать унций на фунт, кладя остальные две себе в карман на почти законных основаниях.

Не исключено, что мистер Хорас Барроу, казначей «Трампетера», мог позволить себе покупать по капитану каждый божий день, но теперь он, разложив на столе бумаги, перья, нож для их заточки, чернильницу, ящичек с песком, переплетенную в кожу Библию, Распятие из серебра и слоновой кости (на случай, если кто-то из свидетелей окажется католиком) и другие подходящие случаю книги, в том числе тонкий томик Свода законов военного времени и еще более тонкий том «Положений и инструкций», определяющих жизнь флота, ожидал начала суда.

Пять из шести капитанов, сидевших за столом, посмотрели на Рэймиджа, когда он вошел. Все были одеты по-парадному, как и подобало случаю: один из пунктов приказа, включавшего капитана в состав трибунала, гласил: «ожидается, что вы прибудете в офицерском кителе».

Конечно, китель выглядел теперь не таким нарядным: не далее, как в прошлом году Адмиралтейство распорядилось заменить отделку мундира на отворотах с белой на голубую, что, правда, еще не все успели выполнить, но края лацканов, поддерживаемые девятью пуговицами на каждом из бортов кителя и воротник-стойка, как и прежде обрамлялись золотом. У всех капитанов, кроме одного, было по эполету на каждом плече — еще одно нововведение Адмиралтейства, сделанное одновременно с заменой цвета отворотов — и не встретившее одобрения у части офицеров, которые расценивали золотое шитье на подушечках и золотую бахрому как офранцуживаение.

Исключением среди капитанов был тот, что сидел рядом с помощником судьи-адвоката: на нем был только один эполет, на правом плече, говорящий о капитанской выслуге менее чем три года.

Единственным, кто не обратил внимания на приход Рэймиджа был Краучер, председатель трибунала: взгляд его был устремлен вниз, на разложенные на столе бумаги. Рэймидж заметил, что перед ним лежат два бортовых журнала и судовая роль «Сибиллы». По правую и левую руку от председателя расселись капитаны в соответствии с их старшинством. Справа сидел капитан Блэкмен — Рэймидж знал его по прежней должности — являвшийся вторым по старшинству после Краучера, а слева — знакомый ему только внешне капитан Херберт. Двух других капитанов Рэймидж видел в первый раз, а самый младший, с одним эполетом, был Феррис, командир фрегата. Он тоже из клики Годдарда? Наверняка нет: Рэймидж вспомнил, что Феррис — один из протеже сэра Джона Джервиса.

Поскольку Рэймидж стоял лицом к корме, силуэты капитанов четко очерчивались на фоне яркого света, отражающегося от морской поверхности и льющегося через окна. Справа, так близко, что до казенника можно было достать рукой, располагалось восемнадцатифунтовое орудие — последнее в батарее левого борта, начинавшейся от квартер-дека и шедшей через капитанские апартаменты, которые, поскольку «Трампетер» был двухпалубником и по размерам был почти вдвое больше фрегата, располагались на палубу выше, чем на «Лайвли». На другом конце каюты стояла другая пушка, конечная в батарее правого борта, с таким же черным полированным стволом и на таком же мощном коричневом станке, накрепко принайтовленная брюками и тросами. Пушки служили весомым напоминанием, что «Трампетер» — прежде всего военный корабль. Во время боя мебель уносится вниз, а деревянные переборки между частями каюты разбираются, чтобы при попадании вражеского ядра от них не разлетались щепки.

Рэймидж смотрел на помощника судьи-адвоката, который, закончив копаться в бумагах, стал протирать очки. Скорее всего он уже прочитал письмо Пробуса с просьбой освободить его от участия в трибунале по причине болезни, и хирург «Лайвли» был вызван в суд, чтобы под присягой подтвердить неспособность капитана приехать. Или Пробус так ловко притворяется больным, или хирург с готовностью идет на лжесвидетельство.

Как только Рэймидж прибыл, заседание было объявлено открытым, и все участвующие и заинтересованные, в том числе Пизано, вошли внутрь. Барроу вслух зачитал имена капитанов, а затем привел их к присяге. После того, как все шесть, положа руку на Библию, поклялись, что будут «судить, руководствуясь совестью, благим разумением, и обычаями, применяемыми на Флоте в подобных случаях», Краучер, как председатель трибунала, привел к присяге самого Барроу.

«Приготовления закончены, — подумал Рэймидж, — начинается гамбит».

Барроу поднялся и стал монотонно, как пономарь, зачитывать обвинение. Время от времени его очки сползали с носа, и ему приходилось прерываться, чтобы поправить их.

Свидетелям было приказано покинуть зал суда, и Рэймидж повернулся посмотреть, как они уходят. «А их вовсе не толпа», — с грустью отметил про себя Рэймидж: боцман, помощник плотника да Джексон. И вдруг он увидел, что к двери направился еще один человек, подозрительно похожий на Пизано. Значит он тоже свидетель! Но его имени не было в списке Барроу…

Да, этот ход трудно просчитать. Рэймидж удивился, что использует шахматные термины, поскольку был весьма посредственным игроком. Игра казалась ему слишком медленной, да и память подкачала. Его полная неспособность запомнить карты во время бесконечных партий в вист на «Сьюпербе» приводила того парня, Хорнблоуэра, в ярость. И все же, улыбнулся про себя Рэймидж, несколько раз мне удавалось выиграть — именно потому, что я плохой игрок. Даже если Хорнблауэр догадывался, какие карты у него на руках, это не могло помочь, поскольку предсказать, как Рэймидж ими распорядится, было совершенно невозможно. В таких случаях Хорнблоуэр любил говаривать, что непредсказуемость — ключевой элемент тактики…

После того, как за Пизано захлопнулась дверь, Краучер постучал по столу.

— Прошу зачитать трибуналу рапорт подсудимого о сдаче фрегата Его величества «Сибилла».

Рэймиджа покоробило употребление в отношении него слова «подсудимый», но оно, безусловно, отвечало истине.

Барроу записал слова председателя — вести протокол было его обязанностью, и зашуршал бумагами, разыскивая рапорт Рэймиджа Пробусу. Вряд ли можно было назвать документ звучащим убедительно, когда его читал Барроу, со своей раздражающей привычкой понижать голос, добравшись до конца строки, и класть документ на стол каждый раз, когда с носа съезжали очки, так как ему требовались обе руки, чтобы водрузить их обратно.

К изумлению Рэймиджа, после завершения отрывка, где описывалась сдача корабля, Барроу продолжил читать дальше. Лейтенант наклонился вперед, пытаясь решить, протестовать или нет, поскольку остальное не имело к потере корабля никакого отношения, когда вмешался Феррис, младший из капитанов:

— А вы уверены, что это имеет значение для трибунала?

— Предоставьте судить об этом мне, — отрезал капитан Краучер.

— Но ведь мы расследуем только обстоятельства потери корабля, — настаивал Феррис.

— Мы расследуем поведение обвиняемого в данных обстоятельствах, — ответил Краучер, тоном пастыря, наставляющего заблудшего прихожанина. — В интересах обвиняемого мы обязаны рассмотреть в целом его поведение во время этого плачевного эпизода, — добавил он, не слишком удачно пытаясь скрыть фальшь, звучавшую в голосе.

— Однако…

— Капитан Феррис, — резко оборвал его Краучер, — Если вы намерены обсуждать этот пункт, я вынужден буду удалить вас из зала суда.

Феррис бросил взгляд на сидевших с каменными лицами капитанов, а потом посмотрел на Рэймиджа, давая понять, что дальнейшие попытки протеста не принесут результата.

— Прекрасно, — кивнул Краучер Барроу, — можете продолжать.

Наконец, Барроу закончил читать и сел.

— Поскольку настоящее расследование касается потери корабля и призвано оценить поведение обвиняемого, — произнес Краучер, — имеются ли у него еще какие-либо сведения, не отраженные в его рапорте и которые он хотел бы сообщить суду?

«Хитрая свинья, — подумал Рэймидж, — теперь уж ты наверняка подловил меня. Ты хочешь, чтобы я коснулся дела Пизано, дабы занести это в протокол и развить эту тему, а если я ничего не скажу, создастся видимость, что я пытаюсь скрыть факт».

— Все факты, которые я мог упустить в рапорте, без сомнения выявятся в ходе опроса свидетелей, сэр, — ответил он, поражаясь своей собственной уклончивости.

— А вы упустили некие факты? — встрепенулся Краучер.

— Ничего существенного, насколько я могу припомнить, сэр.

Отправляйся к дьяволу, подумал Рэймидж: сейчас жизненно важно помнить, что интонации и ударения не играют роли — важно то, что прочитают в протоколах сэр Джон Джервис и члены Адмиралтейства.

Бедняга Барроу — его перо старалось поспеть за быстрым обменом репликами. Теперь обливающемуся потом бедняге придется то и дело, как только он наберется смелости, просить сделать паузу, чтобы наверстать отставание.

— Очень хорошо, — сказал Краучер. — Теперь помощник судьи-адвоката зачитает второй рапорт, поданный капитану лорду Пробусу.

Второй рапорт? Рэймидж посмотрел на Барроу. Что это — другой гамбит?

— Этот рапорт датирован двенадцатым сентября, адресован лорду Пробусу и подписан графом Пизано, — произнес Барроу. — Он начинается…

Рэймидж уже готов был вмешаться, но его опередил Феррис:

— Это имеет отношение к делу? Трибунал не уведомлен официально ни о существовании графа Пизано, ни о его связи с потерей «Сибиллы».

Капитан Краучер опустил на стол обе ладони, и, глядя на воображаемую точку, расположенную футах в двух от его носа, ехидно заявил:

— К делу, возможно, имеет отношение, что я — председатель трибунала, а вы — его младший член.

Рэймидж чувствовал, что Краучера не слишком беспокоят протесты Ферриса: у него наготове был новый трюк.

— … Тем не менее, предлагаю продолжить работу трибунала и не представлять документ, пока его связь с делом не станет очевидной.

Краучер посмотрел на Барроу и сказал:

— Пригласите первого свидетеля.

Пока пошли за боцманом, Барроу лихорадочно заскрипел пером, время от времени опуская его в чернильницу движениями, напоминающими своей быстротой бросок змеи.

Рэймидж представлял, что он пишет. Лист озаглавлен «Протокол заседания военного трибунала, имевшего место быть на борту корабля Его величества „Трампетер“ в Бастии в четверг, сентября в пятнадцатый день 1796 года». Далее, под грифом «Присутствуют» значатся имена шести капитанов, начиная с Краучера, как председателя, «все капитаны ранговых кораблей в соответствии с выслугой, за исключением капитана лорда Пробуса, представившего председателю справку о невозможности участвовать в заседании по причине плохого здоровья».

Затем следует надпись «Приказ о созыве трибунала прилагается» — названный документ будет приложен к чистовому экземпляру протокола, так же как распоряжение о назначении на должность самого Барроу и текст присяги. После этого идет краткий пересказ дебатов с капитаном Краучером, а сейчас, видимо, он выводит новый заголовок: «Свидетельства в пользу обвинения».

Войдя в каюту, боцман с «Сибиллы» замялся в дверях, обескураженный таким количеством глядящих на него старших офицеров, а также ослепленный ярким солнечным светом.

Барроу взглядом пригласил его подойти к столу и вручил Библию. Боцман расправил плечи — обычно он ходил, слегка ссутулившись, и повторил слова присяги.

— Не отвечайте на вопрос, пока помощник судьи-адвоката не запишет его, — обратился к нему Краучер, — и не говорите слишком быстро.

— Есть, сэр.

Вот уже несколько секунд до слуха Рэймиджа доносились звуки оживленной перепалки, происходившей за дверями каюты. Краучер поднял голову. Похоже, раздавался женский голос, говорящий на быстром итальянском. Нет, не может быть, он видно, бредит! Барроу, закопавшись в бумах, ничего не заметил и начал допрос:

— Это вы Эдвард Браун, бывший боцман…

Дверь распахнулась с сильным стуком, заставившим всех подпрыгнуть, и в каюту ворвалась Джанна. Бледность и изможденность еще более подчеркивали точеность черт ее лица. Глаза девушки блестели от ярости, и весь ее облик не давал усомниться в том, что эта гордая, импульсивная молодая женщина привыкла, когда ей подчиняются беспрекословно. Бледно-голубое платье, расшитое золотом, частично скрывалось под черной шелковой накидкой, небрежно наброшенной на плечи.

Следом за ней в каюту ворвался морской пехотинец с мушкетом в руках, крича: «Вернись назад, сумасшедшая ведьма!». Один из лейтенантов «Трампетера», оттолкнув часового от двери, схватил ее за руку.

— Мадам, пожалуйста, я же сказал, что идет заседание трибунала!

Но ее красота, ее величественный гнев, произвели на него слишком большое впечатление — он не осмелился сжать ее крепче, и она сбросила его руку, словно сгоняя муху, севшую на веер.

Джанна направилась прямо к столу и холодно посмотрела на шестерых капитанов, которые оказались настолько изумлены, что словно уменьшились в размерах, превратившись из созданий из крови и плоти в фигуры, запечатленные на холсте кистью художника.

— Так, — грозно спросила Джанна — кто здесь судья?

О, как нравится ему этот голос, когда в нем появляются повелительные нотки! Он не мог решить, на кого смотреть: на Пизано, на шестерых капитанов, на Джанну, на лейтенанта, нерешительно стоявшего в шаге от нее, на Барроу, чьи очки сползли на нос так далеко, что казалось удивительным, как они вообще не упали, или на морского пехотинца, полагавшего, очевидно, что в каюту ворвалась какая-то маркитантка.

Краучер оправился первым, хотя, загипнотизированный ее голосом, робел и мямлил:

— Я, э-э… Я председатель трибунала, мадам.

— Я — маркиза ди Вольтерра.

Ее голос, осанка и патрицианская красота заставили всех смолкнуть, кроме морского пехотинца, в изумлении выдохнувшего:

— О, Боже мой!

Рэймиджу представлялось сомнительным, что Краучер даже со стороны любого адмирала мог бы ожидать встретить такое обращение, как от этой девушки.

— У меня нет законных оснований вмешиваться в дела трибунала, расследующего поведение лейтенанта Рэймиджа при потере его корабля, — заявила она тоном, ясно дающим понять, что все это сущие пустяки, — но у меня есть моральное право появиться в суде, рассматривающем обвинение его в трусости, выдвинутое моим кузеном.

Несколько человек ахнули, а Рэймидж посмотрел на побледневшего Пизано. Лицо его было непроницаемо: он уже наверняка слышал все это пару минут назад, за дверью каюты.

— Насколько мне известно, мой кузен в письменной форме обвинил лейтенанта Рэймиджа в трусости, в том, что он бросил моего кузена графа Питти, что…

— Откуда вам могло это стать известно, мадам? — воскликнул Краучер.

— Но это так, не правда ли?

Властный, звенящий тон ее ответа на вопрос Краучера прозвучал как стремительный и точный рипост[41] опытного фехтовальщика, и капитан не сумел его парировать.

— Да… хм…, да, пожалуй. Граф Пизано высказал некие подозрения…

— Обвинения, а не подозрения, — поправила его она. — Эти обвинения не обоснованы. Даже ради чести моей семьи я не могу допустить, чтобы совершилась несправедливости, так что суд должен знать, что граф Пизано не знал, ранен ли граф Питти — было темно, и хотя Пизано слышал крик, он признался мне, что не разобрал ни слова.

Во-вторых, лейтенант Рэймидж принес меня в шлюпку, поскольку я была ранена, и оставил там. Граф Пизано добрался до шлюпки другим путем, и уже сидел в ней. Так что если до него донесся крик графа Питти, ему следовало вернуться самому.

В-третьих, после того, как я и граф Пизано уже были в шлюпке, лейтенант Рэймидж снова вернулся в дюны — я видела это — и звал мистера Джексона. Он отсутствовал в течение нескольких минут, и все это время граф Пизано выражал нетерпение, желая, чтобы шлюпка отплыла поскорее.

В-четвертых, когда лейтенант Рэймидж наконец вернулся в шлюпку и мы несколько секунд ждали мистера Джексона — мы видели его приближение — граф торопил лейтенанта отплыть: другими словами — бросить мистера Джексона, который за несколько минут до того атаковал четырех французских кавалеристов и спас жизнь мне и лейтенанту…

В этот момент Пизано с криком «Tu sei una squaldrina!» ринулся вперед и ударил ее по лицу. Затем раздался тяжелый глухой удар, хрип, и Пизано рухнул на палубу к ногам девушки. Дюжий морской пехотинец, который ударом приклада по голове свалил Пизано, отступил на шаг и застыл. На лице его начала расплываться гримаса сомнения.

Рэймидж подался вперед, поняв, что удар прикладом стал непроизвольной реакцией человека, увидевшего, как бьют женщину…

— Молодец, парень! — не сдержался Рэймидж, и через мгновение Джанна была в его объятьях. — С тобой все в порядке? — прошептал он.

— Да, да, — она перешла на итальянский. — Я правильно поступила? Или допустила ужасную ошибку?

— Нет, ты была великолепна. Я…

— С маркизой все в порядке?

До Рэймиджа дошло, что Краучер, не понимающий о чем они говорят и не способный выйти из-за стола, так разволновался, что уже третий или четвертый раз проорал один и тот же вопрос.

— Да, сэр, она говорит, что все в порядке.

— Прекрасно. Ты… — обратился он к морскому пехотинцу, — и ты, жалкий идиот (это относилось к лейтенанту Бленкинсопу, который, разинув рот и сжимая в руке шпагу, по-прежнему стоял у кресла) — отведите этого человека к врачу.

Пехотинец бросил мушкет на палубу, исполнительно ухватил Пизано за волосы и проволочил его так пару шагов, прежде Бленкисоп успел втолковать ему приказ ухватить графа за руки, в то время как сам он поднял его за ноги.

Рэймидж усадил девушку в кресло для свидетеля. Барроу, чьи очки, наконец, упали на стол, сел. Это послужило сигналом для капитанов, за исключением председателя, снова занять свои места. Краучер, без сомнения, чувствовал, что должен что-то сделать, если хочет восстановить контроль над ситуацией.

— Всем покинуть зал! — приказал он. — Но вы останьтесь, — обратился капитан к Рэймиджу, — так же как и вы мадам, если вы не против.

Боцман и несколько офицеров, сидевших в ряду позади Рэймиджа, вышли, Краучер тем временем отдал распоряжение лейтенанту, последовавшему за Джанной в каюту, поставить у двери нового часового.

Не прошло и двух минут, как в каюте снова воцарилось спокойствие. Джанна быстро овладела собой, и, как истинная женщина, уселась так, что капитаны могли видеть ее в профиль слева, поскольку на правой щеке у нее рдела отметина от удара Пизано.

Рэймидж снова занял свое место. За исключением мушкета часового, по-прежнему лежащего диагонально между черными и белыми квадратами пола, и направлением от приклада до мушки словно очерчивающего ход конем, как подметил Рэймидж, ничто не напоминало о недавних событиях. Шахматное поле очистили от пешек… Кто же сделает следующий ход?

— Что ж…, - буркнул Краучер.

Рэймидж поставил себя на его место, прикинул возможные ходы, и не удивился, когда Краучер сказал:

— Честно говоря, не знаю, стоит ли нам продолжать сейчас заседание.

— Я все еще под трибуналом, сэр…

На лисьей мордочке Краучера отражалась борьба. Рэймидж подозревал, что тот чувствует себя сидящим на пороховой бочке, и опасается, что Рэймидж может поджечь фитиль.

Еще пять минут назад трибунал развивался так, как планировал Краучер, но получилось, что его самый ценный свидетель только что оскорбил в его присутствии маркизу ди Вольтерра.

Рэймидж пристально наблюдал за лицом Краучера, и, похоже, мог разглядеть, как в уме капитана чередой проносятся одна за другой неприятные предположения: у маркизы, должно быть, немалое влияние в высоких кругах… Что скажет контр-адмирал Годдард, или, что еще более важно, сэр Джон Джервис, главнокомандующий… Распространяется ли ее влияние до Сент-Джеймского дворца? Годдард может умыть руки — и тогда он, Краучер, останется козлом отпущения…

И тогда, криво усмехнулся Рэймидж, не исключено, что мы с капитаном Алоизиусом Краучером поменяемся местами. Чем больше он размышлял об этом, а мозг его, казалось, работал с невероятной быстротой, тем большая злость обуревала его. Хотя все шесть капитанов и Барроу обливались потом, Рэймидж ощущал холод — леденящий холод ярости.

Он чувствовал, что начал часто моргать и подозревал, что лицо его побледнело, но его обуревало такое отвращение ко всем этим Пизано, Годдардам, Краучерам, его тошнило от этих людей, способных зайти сколь угодно далеко, или глубоко, ради удовлетворения своей ревности или гордыни. Они были ничем не лучше любого неаполитанского наемного убийцы, способного вонзить в спину нож кому угодно за несколько чентезими. По сути, они были даже хуже, поскольку убийца не пытается казаться лучше, чем он есть на самом деле.

Внезапно Рэймидж понял одну вещь, многие годы не дававшую ему покоя: почему его отец в конечном счете отказался на суде от дальнейших попыток защитить себя. Враги заявляли, что он в итоге признал свою вину, друзья, за отсутствием иного объяснения, списали все на усталость.

И теперь Рэймидж осознал: отец пришел к выводу, что враги его слишком презренны для того, чтобы продолжать попытки защититься от их обвинений, обвинений столь вздорных, что если бы он хотел опровергнуть их, то должен был бы использовать столь же грубые и бесчестные средства.

Но почему бы не использовать их? Почему, подумал Рэймидж, подлость всегда должна торжествовать над благородством? Почему люди, подобные Годдарду и Краучеру, прячущиеся в тени, и подсылающие наймитов, которые убивают человека — не имеет значения как: оболгав его в зале суда или заколов в темной аллее стилетом — сами всегда остаются безнаказанными? Так бывало всегда: герцог Ньюкастл, Фокс, Энсон, граф Хардвик, к примеру — это они срежиссировали казнь адмирала Бинга — и остались в стороне. А менее чем через тридцать лет после этого их преемники похоронили его отца, хотя из жалости не довели дело до виселицы.

Настоящий тактик, подумал Рэймидж, не станет тратить время на наемных убийц, но нападет прямо на тех, кто их нанял, на людей в тени.

Он вдруг поймал себя на мысли, что если даже если карьера его пойдет прахом, ему наплевать — это пустяк в сравнении с возможностью подровнять реи Годдарду.

Краучер что-то произнес.

— Прошу прощения, сэр?

— Я говорю вам уже во второй раз, — недовольно сказал Краучер, — что поскольку обвинение не может предоставить ни одного свидетельства в свою пользу, трибунал вынужден зафиксировать этот факт и распустить заседание.

«Эким ты можешь быть красноречивым», — усмехнулся про себя Рэймидж. А вслух сказал:

— Заседание всего лишь прервано, сэр.

— Да, я знаю, — огрызнулся Краучер, — однако…

— Смею уверить, что у обвинения есть свидетели, сэр, стало быть, смею полагать, что заседание должно быть продолжено.

Краучер выглядел озабоченным: он предвидел в будущем возникновение множества трудностей. Но у него были советники, не говоря уж о сводах законов, лежащих на столе перед помощником судьи-адвоката.

— Ну что ж. В таком случае попрошу вас и маркизу покинуть зал, пока члены суда не обсудят ситуацию. Вы, разумеется, не вправе разговаривать между собой. Попросите часового пригласить провост-маршала.