"Бальзак" - читать интересную книгу автора (Цвейг Стефан)

Книга пятая СОЗДАТЕЛЬ «ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ КОМЕДИИ»

XIX. Борьба за госпожу Ганскую

Письмо, пришедшее 5 января 1842 года, знаменует последний великий перелом в жизни Бальзака. Прошлое становится настоящим и грядущим. С этой минуты его чудовищная воля стремится к единственной цели: воскресить старую привязанность к г-же Ганской, превратить их помолвку в венчание, обещание – в исполнение. Но чтобы достичь этой цели, требуются чрезвычайные усилия. Ибо в последние годы отношения с г-жой Ганской становились все формальнее, все холоднее и неискреннее. Нельзя насиловать природу столь длительное время. Бальзак и госпожа Ганская не виделись семь лет. Бальзак не мог приехать в Верховню из-за финансовых затруднений или, быть может, из-за связи с графиней Висконти. А г-жа Ганская не хотела или не могла заставить своего супруга отправиться в путешествие, которое сделало бы возможной встречу с ее возлюбленным. Но точно так же как пламени необходим кислород, точно так же и любви необходимы близость и присутствие возлюбленного. Отношения их постепенно утратили свой страстный характер.

Тщетно пытается Бальзак обрести в письмах прежний восторженный тон. Тон этот звучит не совсем естественно, и г-жа Ганская с полной ясностью видит деланность этого пыла. От своих парижских знакомых и родственников она знает, что графиня Висконти проживает в Жарди рядом с Бальзаком. Побег с мадам Марбути произвел слишком большую сенсацию, и можно понять гнев г-жи Ганской, когда Бальзак, прикрываясь отчаянными жалобами на свое одиночество, долги и заботы, бесконечно клянется ей в любви. Она видит, что он пытается с ловкостью фокусника скрыть от нее бесспорные факты. Мало-помалу гнев начинает окрашивать и ее письма. Г-жа Ганская явно недовольна тем, что Бальзак старается заставить ее поверить в свое монашеское, отшельническое существование. Она ясно, и даже несколько чрезмерно ясно, высказала свое сомнение в его искренности. Но Бальзак, затравленный кредиторами, обессиленный работой и, вероятно, сознанием, что он ведет не совсем чистую игру, отчаянно отбивается. Он не может стерпеть, что женщина, которая живет в супружестве, быть может, скучно, зато спокойно и беззаботно, свысока отчитывает его за «экстравагантности». Ее упреки вызывают его гневную отповедь:

«Прошу вас: оставьте свои советы и упреки. Чем они могут помочь утопающему, который пытается выплыть на поверхность! Богатые не понимают несчастных».

И еще раз, когда она говорит о «природном легкомыслии» его характера:

«Неужто я легкомыслен? Не потому ли, что двенадцать лет, не зная отдыха, я занимаюсь своим безмерным литературным трудом? Или потому, что в течение десяти лет я знаю лишь одну сердечную связь? Или потому, что в течение двенадцати лет я тружусь денно и нощно, дабы заплатить колоссальный долг, которым я обязан моей матери, ее неумелым спекуляциям? Ужели я легкомыслен, если, несмотря на все мои несчастья, еще не задохнулся? Не сошел с ума? Не утопился?

...Воистину у меня легкомысленный характер! Действительно, вы говорите точь-в-точь как тот буржуа, который увидел Наполеона на поле брани и, заметив, как он вертится то направо, то налево, то во все стороны, производя рекогносцировку местности, заявляет: «Этот человек не способен оставаться на месте! У него нет определенной идеи!»

В конце концов переписка между возлюбленными, семь лет не видевшими друг друга, утратила всякий смысл. Каждый из них давно живет своей собственной жизнью. У г-жи Ганской подрастает дочь, подруга, которой она доверяет в сто раз больше, чем этому пылкому фантазеру. Она уже не чувствует потребности в излияниях, и в ее обеспеченном и неярком существовании нет больше тайн, которыми стоило бы делиться. Да и Бальзак, великий нетерпеливец, устал от долгого ожидания и начинает забывать обеты, которые, видимо, никогда не исполнятся.

В 1839 году он пишет Зюльме Карро. Пусть она вспомнит о нем, если где-нибудь найдется женщина с двумястами тысяч, пусть даже с сотней тысяч франков, «учитывая, что приданое ее может оказаться полезным, чтобы привести в порядок мои дела». Мечта о княгине давно развеялась, ибо миллионы г-на Ганского решительно остаются в руках г-на Ганского. Бальзаку нужна уже не Полярная звезда, ему нужна любая женщина – любая, только бы она заплатила его долги, была достаточно хороша собой и могла стать хозяйкой Жарди. На сороковом году жизни Бальзак начал мыслить реально, и от фантастических экскурсов он возвратился к запросам своей давно прошедшей юности: «Женщина и состояние».

Собственно говоря, переписка уже пришла к концу. Она могла бы иссякнуть, как переписка с преданной Зюльмой Карро, которая наскучила Бальзаку, ибо требовала от него чрезмерной честности.

Но ни г-жа Ганская, ни Бальзак не в силах перестать писать друг другу. Г-жа Ганская в своей гордыне, вероятно, больше любила переписку с Бальзаком, чем самого Бальзака. Для нее та барщина, которую безропотно несет величайший из всех живущих писателей, стала важнейшим событием жизни. И она не имеет оснований прервать их отношения. А для Бальзака постоянное самоописание сделалось уже привычкой. Ему нужен человек, которому он может поведать о своих заботах, рассказать о своих трудах, сообщить о своих долгах. Она намерена сберечь все эти письма, а он наслаждается мыслью о том, что письма его хранятся в каком-то недоступном тайнике. И оба продолжают писать друг другу, впрочем все меньше и скупее. Порой Бальзак жалуется на «редкость» ее посланий, на «интервалы между вашими письмами». Порою она упрекает его за то, что он пишет слишком скупо. А он на это отвечает: как может она вообще сравнивать его корреспонденцию и ее? Она живет в «полнейшем уединении и не переобременена делами», а у него всегда не хватает времени, да к тому же он утомлен писанием по пятнадцати часов кряду и правкой корректур. Он вынужден каждую страницу своего письма похищать у творчества, у оплачиваемой работы, у сна. И Бальзак без всякого смущения сообщает Ганской, что длинное письмо к ней, к миллионерше, обходится ему, затравленному должнику, в двести, триста, даже в пятьсот франков. Ведь именно эту сумму дало бы ему такое же количество исписанной бумаги, предназначенной для газеты или для издателя. Право же, ее не обременит, если она будет ему писать каждые две недели. И когда она в ответ на это, по-видимому, отвечает, что не будет писать, если он не будет писать ей (письмо в обмен на письмо), он мечет громы и молнии:

«Ах, я нахожу вас невероятно мелочной, а значит, и суетной. Вы не писали мне, потому что мои письма стали реже. И впрямь они стали реже, у меня просто не было денег, чтоб оплатить почтовую пошлину, но я не хотел вам об этом говорить. Да, вот до чего я дошел, и даже еще хуже. Это ужасно и слишком печально, но такова действительность – она столь же реальна, как Украина, где вы живете. Да, да, бывали дни, когда я, терзаемый волчьим голодом, наспех обгладывал корочку хлеба на бульваре».

Все резче становятся пикировки, все длительней паузы между письмами. И впервые, как раз перед этим решающим письмом, проходит целых три месяца, и Бальзак ни слова не пишет Ганской. Оба – и это явно чувствуется – взаимно обозлены. Оба считают друг друга холодными, вялыми, неискренними. И перелагают друг на друга вину за то, что эта переписка, которая началась в фортиссимо и престиссимо, утрачивает свою страстность, что она медленно иссякает.

В действительности же не виноваты ни тот, ни другая. Повинны только неестественность и неискренность их отношений. Ведь они думали, что их ждет лишь короткое расставание, а затем скорое и окончательное соединение. Во время странной помолвки при живом муже, который прожил затем еще целых восемь лет, г-жа Ганская наложила на Бальзака обет верности. Такого рода обет был бы исполним, если бы разлука продлилась три или даже шесть месяцев. Но ревнивая г-жа Ганская (а ревность ее не что иное, как вздыбившаяся гордыня) требует от Бальзака вечной верности. И это начинает его раздражать.

«Хоть раз посмотрим правде в глаза, – пишет он ей после долгой лжи и утаек. – Мужчина ведь в конце концов не женщина. Можно ли ожидать, что с 1834 по 1843 год он будет вести абсолютно целомудренную жизнь? В свое время ты сказала: „Я ничего не имею против легких развлечений“. Будь же справедлива и прими во внимание, как необходимы отвлечения фантазеру, погруженному в вечный труд и нищету. По сути дела, тебе почти не в чем меня упрекнуть, а ты хочешь так жестоко меня наказать! Если уж ты желаешь говорить об этих давних делах, то, право, тебе следует пенять только на то, что мы были так долго в разлуке. Но сейчас мы снова вместе и снова беседуем неутомимо».

Напрасные слова! Г-жа Ганская имела возможность убедиться на личном опыте в темпераменте покинутого ею возлюбленного. И она продолжает бессмысленно обижаться.

Бальзак вовсе не пошлый волокита. И могучее творение его духа служит лучшей порукой его серьезности и глубины. Женщина, которая ведет супружескую жизнь, которая окружена довольством и роскошью, которая в течение долгих лет не принесла ни малейшей жертвы, эта женщина требует от затравленного и преследуемого художника, который в вечном творческом опьянении пишет книгу за книгой, чтобы он вел монашескую жизнь, прозябал, как мелкий почтовый чиновник, не позволял себе ни отдыха, ни роскоши, ни забав. Она разрешает ему лишь писать, писать, писать до бесчувствия и ждать, ждать и ждать, пока, быть может, – но только быть может, – она решится после кончины рыцарственного Ганского вознаградить своего смиренного трубадура за его отчаянное долготерпение. И все-таки г-жа Ганская во многом права. Бальзак крайне неискренен в своих письмах к ней.

Вместо того чтобы ясно и откровенно отстаивать свою свободу, вместо того чтобы заявить, что он вправе жить по законам природы, он утаивает все действительное и существенное, пытаясь изобразить себя отшельником среди отшельников. Бальзак не решается признаться Ганской в своей связи с графиней Висконти, он виляет, он ходит вокруг да около, словно школьник, опасающийся учительской розги. В своем странном повиновении Бальзак не способен противопоставить деспотическим претензиям истинное мужество, этому захолустно-дворянскому божеству – истинное достоинство художника. Но вопреки всем своим мелким уловкам и уверткам Бальзак не грешит против истины, когда вновь и вновь уверяет г-жу Ганскую, что не только не ищет приключений, но, напротив, утомленный авантюрами и похождениями, стремится к покою и постоянству. Сорокалетний Бальзак уже устал. Ему опротивела вечная борьба с издателями, редакторами, журналистами. Он не хочет ежемесячно, еженедельно переписывать векселя. В течение двадцати лет его беспрерывно швыряло то вверх, то вниз. Его вечно терзали бури. Он всегда был в смертельной опасности. Теперь он хочет обрести покой в тихой гавани.

Довольно с него женщин, которыми он может наслаждаться только в короткие часы, похищенные у работы. Довольно приключений в укромных тайниках. Ведь он не в силах забыть о беспрерывных своих заботах.

«Клянусь вам, – пишет он 4 сентября 1838 года Зюльме Карро, – что я распрощался со всеми своими надеждами, со всеми притязаниями на роскошь, со всеми честолюбивыми мечтами. Я хотел бы жить, как провинциальный кюре, безо всяких затей, на деревенский лад. Я охотно взял бы в жены тридцатилетнюю женщину, которой я был бы по душе, при условии, что у нее кроткий нрав и приятная внешность. Она заплатила бы мои долги, а я, трудясь, вернул бы ей деньги в течение пяти лет».

Такой женой в его мечтах ему и представлялась Эвелина Ганская.

Но постепенно становится совершенно невозможно устраивать свою жизнь по указке возлюбленной, которая обитает где-то за тысячи миль и, быть может, давно уже не та, которой он обладал семь лет тому назад. Полярная звезда слишком далека, чтобы озарять его жизнь и облегчать ее бремя. В 1842 году, когда ему пошел сорок третий год, помолвка, та самая помолвка, которой он связал себя в 1833 году, уже недействительна. Незаметно «супруга по любви» снова становится Незнакомкой, женщиной из сновидений, которой он рассказывает свою вымышленную жизнь. И даже это писание писем утрачивает для него притягательную силу, которую оно имело некогда. Теперь оно попросту вошло в привычку. Он пишет редко и почти равнодушно. Даже этот страстный фантазер не верит больше в иллюзию женитьбы на г-же Ганской. Развеялась и эта мечта о любви и миллионах, развеялась вместе с другими утраченными иллюзиями. И вот внезапно, утром 5 января, это нежданное письмо с черной печатью, письмо, в котором доводится до его сведения, что 10 ноября 1841 года г-н Ганский скончался. Письмо, от которого вся кровь прихлынула к сердцу, письмо, которое потрясло его так, что у него задрожали руки. Невообразимое, вернее – то, чего он уже столько лет не решался вообразить, случилось. Женщина, которой он дал обет, внезапно стала свободной. Она вдова, она владеет миллионами, о которых он грезил. Вот она – идеальная его жена: аристократка, молодая, умная, величественная. Она освободит его от долгов, даст ему возможность творить, она вдохновит его на величайшие деяния, поднимет в собственных глазах, утолит его желания. Вот она – женщина, которая любила его, и которую он любил, и которую в этот грозовой миг, после долгих лет забвения, любит снова, любит с прежней страстью.

Листок бумаги – Бальзак чувствует это – сразу перевернет его жизнь. Все, на что он уповал, о чем он мечтал, чего он ждал, обрело внезапно образ, ее образ. И он знает: ему нужно сделать только одно – добиться этой женщины, завоевать в борьбе уже завоеванную когда-то, и на этот раз навсегда.

Глубокое волнение чувствуется в его ответном письме. Бальзак поступает честно, умно и мужественно. И более того, он поступает искренне, не проявляя чрезмерной симпатии к покойному. Он не пытается ханжески сострадать женщине, которая, как он знает, очень сдержанно относилась к своему супругу и, может быть, вовсе не любила его. Он не пытается утешить ее в утрате, он не прославляет в вымученных фразах достоинств умершего. Бальзак стремится опровергнуть лишь одно подозрение, подозрение в том, что, питая такую страсть к женщине, он с нетерпением ждал кончины чужого ему человека.

«Что касается меня, моя любимая, обожаемая, то меня это событие, разумеется, заставляет подумать о той цели, к которой я столь пылко стремлюсь уже десять лет. И все-таки я могу перед вами и богом сказать с чистой совестью, что в моем сердце никогда не было другой мысли, кроме полной покорности судьбе, и что никогда, даже в видениях самых ужасных, я не запятнал свою душу злыми желаниями.

Разумеется, нельзя подавить в себе подсознательные порывы. Часто я говорил себе: «Как легка была бы жизнь с ней!» Ведь нельзя же безнаказанно подавлять свои надежду, веру, все свои интимные чувства».

Только одно представляется ему теперь счастьем. Отныне он может писать ей с полной откровенностью. Он уверяет ее, что он ни в чем не изменился, что с тех пор, как они встретились в Невшателе, лишь она его жизнь, и он заклинает ее:

«Напишите, что вы всем существом принадлежите мне, что мы теперь можем обрести счастье, безоблачное счастье».

Он осыпает ее письмами. Для Бальзака их тайная помолвка снова сделалась реальностью, и любовь, уже ставшая бременем, вспыхнула вновь, запылала страстью. Что может воспрепятствовать их окончательному соединению? Он видит теперь все в ином свете, даже себя самого. Только год назад в письмах к ней, в этих письмах, всегда окрашенных меланхолией и одиночеством, он изображал себя стариком, поседевшим, усталым, обрюзгшим, страдающим головокружениями и приливами, неспособным мыслить. Теперь он рисует себя своей невесте, о которой он так долго мечтал, в самых привлекательных красках:

«У меня появилось всего несколько седых волосков. Мой труд меня сохранил. Правда, я располнел, но ведь это почти неизбежно для человека, ведущего сидячий образ жизни. Мне кажется, что со времен Вены я нисколько не изменился. Мое сердце осталось молодым, и тело мое хорошо сохранилось, ибо я жил, как монах. И, наконец, у меня в запасе еще пятнадцать лет, которые в какой-то мере все еще могут считаться молодостью, как и у вас, любовь моя. Но сейчас я с радостью отдал бы десять лет жизни, лишь бы ускорить миг нашей встречи».

Его фантазия уже работает с обычной для него стремительностью. Он мысленно видит всю их будущую жизнь. Она должна немедля подыскать для дочери «разумного и дельного мужа», «прежде всего богатого, чтобы его состояние позволило и вам сохранить за собой определенную сумму». Г-жа Ганская будет тогда свободна в материальном отношении, как она уже свободна в юридическом и нравственном. Она будет свободно принадлежать ему. И их совместная жизнь, о которой он столько мечтал, станет прекраснее, чем в его грезах. Только не терять времени – ни месяца, ни недели, ни дня! Он немедленно приведет в порядок дела и переедет в Дрезден, чтобы быть поближе к ней, к своей безмерно любимой. Он любит ее, как никогда еще не любил!

И мы чувствуем, что еще ничего в жизни этот демон нетерпения не ждал с такой жгучей жаждой, как единственного ее слова: «Приди!»

Наконец через шесть недель, 21 февраля, приходит ответ. Мы не знаем его дословно. Письмо уничтожено вместе со всеми другими письмами Незнакомки. Но мы знаем, что в нем содержался твердый и недвусмысленный отказ в ответ на все домогательства Бальзака: четкое «нет» в ответ на страстное его желание немедленно приехать к ней.

В тот самый миг, когда Бальзак, трепеща, ожидает исполнения ее обета, г-жа Ганская «с ледяным спокойствием» разрывает помолвку. «Вы свободны», – пишет она ему с неумолимой ясностью и приводит, по-видимому, исчерпывающее объяснение своему поступку. Она больше не доверяет ему. За эти семь лет он ни разу не поддался желанию увидеть ее, хотя у него нашлись и время и деньги, чтобы несколько раз съездить в Италию, и к тому же отнюдь не в одиночестве. Следовательно, не говоря уже обо всем прочем, он нарушил условие их помолвки. Все, что было, прошло. Прошло и миновало. Она хочет жить только ради дочери и никогда не покидать ее. «Если у меня отнимут мое бедное дитя, я умру!» Она не хочет делить себя. Судя по отчаянному ответу Бальзака, письмо было безжалостно, как удар топора. Оно подсекло под корень все его упования.

Было ли «нет» г-жи Ганской искренним и окончательным? Или это было только средством испытать его; только мнимым уходом актрисы, жаждущей вернуться на вызов; только уловкой гордой и тщеславной женщины, чтобы заставить Бальзака еще ожесточенней бороться за нее? Коварный и трудный вопрос. Он ведет нас в суть этой сложной проблемы. Нам придется с самого начала проследить историю отношений Ганской и Бальзака.

Большую и страстную женскую любовь отличает прежде всего способность к безграничной жертвенности. В этом смысле г-жа Ганская была совершенно не способна любить, во всяком случае любить Бальзака. Исполненная дворянской спеси, властная, самовлюбленная, капризная и нетерпеливая, уверенная в своем общественном превосходстве, Ганская требует любви как непременной дани, которую она вправе милостиво принять или отвергнуть. Ее жертва – и это можно проследить по ее письмам – ограничена бесчисленными условностями. Она с первой же минуты взирает на Бальзака сверху вниз. Она снисходит к нему, и Бальзак всегда занимает подчиненное положение, в которое она его поставила. Он именует себя «мужиком», ее «крепостным» и «рабом». Он всегда стоит перед ней на коленях, восторженно превозносит ее до небес. Он готов окончательно отказаться от себя, от своей личности. Даже самый беспристрастный человек, читая письма Бальзака к г-же Ганской, порою невольно испытывает чувство неловкости.

Нас сердит и удручает, когда мы видим, что один из могущественнейших и гениальнейших людей семь лет смиренно кланяется, целует туфлю, бесконечно унижается перед самой заурядной, захолустной барынькой. Мы именно потому и усомнились в благородном характере г-жи Ганской, в столь часто восхваляемом ее защитниками такте, что она не только охотно терпела рабскую покорность Бальзака, но поощряла и даже требовала этого восторженного обожествления. Мы не можем избавиться от чувства, что женщина, понимающая величие Бальзака, не потерпела бы его подчиненного положения. Оно было бы ей неприятно, оно казалось бы ей неуместным. Она подняла бы его с колен. Она сама подчинилась бы ему, его желаниям и воле. Она потребовала бы, чтобы он стоял вровень с ней. Но, и в этом нет никакого сомнения, г-жа Ганская не была способна к такой любви. Ей доставляло наслаждение знать, что ее боготворит человек, гениальность которого она сознавала. Это тешило ее гордыню, и в какой-то мере она отвечала на его любовь. Но всегда – и это самое важное – только принимая его любовь, только уступая ему.

«Добрый Бальзак» или «бедный Бальзак». Эта интонация в письмах к дочери – единственной, с кем она откровенна, – объясняет, в сущности говоря, все. Ганская была достаточно умна, чтобы понимать значительность этого человека. Она была достаточно чувственна, достаточно женственна, и его бурный темперамент был ей по душе. Несмотря на то, что она отлично видела все его слабости и непостоянство, он, несомненно, ей нравился. И все же в конечном счете г-жа Ганская любила только себя, а Бальзака постольку, поскольку он льстил ее самолюбию. Да, ей льстило то, что он сделал ее героиней необычайного приключения, что он любит ее столь пламенно и столь поэтически, что он внес перемену в ее доселе банальную жизнь, внес то опьянение, ту страсть, которых никогда не познала бы рассудочная и умная женщина. Но характер, столь закосневший в дворянской спеси, в сословных предрассудках, не мог стать ни мягким, ни жертвенным, ни податливым. Когда г-жа Ганская любит, она любит все-таки только себя, именно такой характер носит ее чувство к Бальзаку. Даже в ту пору, когда они были вместе, ближайшим ее доверенным был не он. Этим доверенным всегда была ее маленькая, глупенькая, пустая дочка. Только ей доверяет она безгранично, а для Бальзака, чужого, плебея и выскочки, последняя цитадель ее сердца всегда остается закрытой.

И все-таки он стал ее возлюбленным. Она отдалась ему, и, вероятно, так беззаветно, как только была способна эта рассудочная, благоразумная и сдержанная женщина. Она была замужем, она была аристократкой, и она боялась порвать с мужем и скомпрометировать себя в глазах света. Истинное испытание ее чувств начинается после кончины г-на Ганского, когда она становится свободной, когда урожденная графиня Ржевусская, наследница Верховни, должна решить, следует ли ей выйти замуж за своего «мужика», за своего трубадура – гениального, но погрязшего в долгах, расточительного, легкомысленного, закоренелого плебея, когда она должна сделать выбор между аристократией крови и денег и аристократией гения и славы.

В глубине души г-жа Ганская всегда страшилась этого решения, и одно из ее писем к брату, подлинность которого до сих пор оспаривается, прекрасно выражает душевное ее состояние:

«Иногда я очень довольна тем, что мне не приходится решать, выходить или не выходить замуж за человека, которого, как мне кажется, тебе бы не очень хотелось иметь своим зятем. Как бы там ни было, я люблю его, и, быть может, сильнее, чем ты думаешь. Его письма – великое событие в моей одинокой жизни. Я жду их и жажду восторга, который звучит с их страниц. Я преисполнена гордостью оттого, что значу для него больше, чем все другие женщины. Ибо он гений, один из величайших гениев Франции, и стоит мне подумать об этом, как все мои сомнения исчезают и душа моя полна одной мысли: я, я удостоилась его любви, а ведь я так мало достойна его! И все-таки: когда мы остаемся наедине, я не могу не видеть его негармоничности, и я страдаю от мысли, что и другие видят ее и делают определенные выводы. В такие минуты мне хочется закричать во весь голос, что я люблю его страстно, что эти люди не имеют права так себя вести, и в то же время я прекрасно вижу, что у них есть для этого все основания. Я просто подумать не решаюсь о том, в каком положении я окажусь, если г-н Ганский скончается. Надеюсь, что я всегда буду исполнять свой долг и что я всегда старалась его исполнить, как нас учил наш отец. Но в глубине души я, пожалуй, довольна, что мне не приходится принимать решения. И все же бывают минуты, когда я забываю все на свете и думаю только об одном: вот этот великий человек готов пожертвовать всем ради меня, а ведь я так мало могу предложить ему взамен».

Тот самый обет, на который Бальзак возлагает все свои надежды, всегда беспокоит и удручает ее. И поэтому совершенно понятно, что в первые минуты она старается отодвинуть любое решение и не допускает к себе этого необузданного человека, бешеного темперамента которого она страшится.

Положение г-жи Ганской вовсе не так просто и ясно, как это представляется Бальзаку. Кончина мужа принесла ей только мнимую свободу. В действительности же после смерти г-на Ганского она попадает под еще больший семейный контроль. Дядюшки и тетушки в окрестных имениях, племянницы, живущие в доме, родственники в Петербурге и Париже – все, решительно все, знают о ее романтической дружбе с г-ном Бальзаком, и всех объединяет теперь боязнь, как бы прекрасная вдова из Верховни вместе с заманчивыми миллионами г-на Ганского не досталась французу, безродному писаке, который своими пышными речами и романтическими письмами вскружил голову богатой наследнице.

Один из родичей немедленно открывает военные действия и оспаривает завещание г-на Ганского, утверждающее общность имущества супругов. Процесс перетаскивают в Киев, там г-жа Ганская его проигрывает, и ей приходится ехать в Петербург просить сенат и государя утвердить ее в наследственных правах. Между тем со всех сторон ее осаждают болтливые родичи. Они науськивают ее на Бальзака, особенно пресловутая тетка Розалия, которая смертельно ненавидит этого писателя, как, впрочем, и всех французов, и при этом небезосновательно. Мать ее была гильотинирована, как шпионка, во время Французской революции, она сама ребенком сидела в Консьержери, и мысль, что одна из Ржевусских может выйти замуж за сына участника красной коммуны, придает особую злобную силу ее настойчивым уговорам.

Если бы даже г-жа Ганская и хотела, она не могла пригласить сейчас Бальзака в Россию. Это повредило бы ее репутации, она проиграла бы свой процесс, и, что самое страшное, она могла оказаться в смешном положении, если бы этот тучный, ребячливый и экстравагантный господин с плохими манерами вдруг появился в кругу петербургской знати и ее чванливой родни. Итак, не оставалось ничего другого, как отказать Бальзаку самым энергичным образом. Она и сделала это в резкой и обидной форме. Но, быть может, это было только средством испытать искренность и постоянство его привязанности.

Отказ поразил Бальзака как гром среди ясного неба. Фантазер, привыкший воплощать в мечтах все свои желания и грезы до мельчайших подробностей, уже приготовился ехать в Дрезден. Может быть, даже попытался раздобыть денег для этой поездки. Он наставлял г-жу Ганскую, поучал ее, что надо сделать, чтобы обеспечить состояние за дочерью, а проценты за собой. Он мечтал уже о свадьбе, о путешествиях, о домах и дворцах. И, наверно, он уже обставил все эти дома и дворцы, развесив в них все, вплоть до картин, расставив все, до мельчайших предметов утвари. И вдруг это письмо с холодным, четким и кратким «Вы свободны», с окончательным и решительным «Нет».

Но раз уж Бальзак поставил на карту свою волю, значит он не примирится с отказом. Он привык к препятствиям, они только подстегивают его, только укрепляют его решимость. Еженедельно, чуть ли не ежедневно, пишет он настоятельные, заклинающие письма. Он осыпает г-жу Ганскую уверениями в своем постоянстве, в своей любви. И хотя в последние годы порывы страсти уже заметно улеглись, в этих письмах вновь слышится восторг и призыв, звучавшие в тех прежних письмах, которые он слал в Невшатель и в Женеву.

«Нет, вы не знаете, как сильно привязан я к вам. В этой привязанности участвуют все человеческие чувства: любовь, дружба, честолюбие, сила, гордость, тщеславие, воспоминание, наслаждение, уверенность в вас и вера, которую я ставлю превыше всего».

Он клянется, что все написанное с тех пор, как он встретился с нею, написано только для нее, только с мыслью о ней:

«Только во имя вас это все создано».

Он заявляет, что готов пойти на любые уступки.

Не завтра и не послезавтра должна она исполнить свою клятву. Только пусть укажет ему, уповающему, срок. Только дату, день, год, за который он может уцепиться.

«Ну, право же, милый ангел, я не предъявляю больших требований к моей Эве. Я прошу только, чтобы она сказала мне: „Через полтора года или через два мы будем счастливы“. Мне нужен только определенный срок».

Он клянется ей, что не в силах жить, если она не подаст ему надежду, если к нему не придут «Ты и покой».

«После пятнадцати лет непрерывного труда я не в силах больше выдержать это вечное единоборство. Творить, всегда творить! Сам господь бог творил всего лишь шесть дней».

Одна мысль о том, что они соединятся, пьянит его и лишает разума:

«О любовь моя, если бы мы могли, наконец, жить вместе, душа в душу, друг для друга, не зная оков! Бывают мгновения, когда эта мысль просто сводит меня с ума, и я спрашиваю себя, как мы вообще могли вытерпеть семнадцать месяцев – я здесь, а вы там, на Украине. Каким же могуществом обладают деньги! И как горько видеть, что самые прекрасные чувства так зависят от них. Быть прикованным, пригвожденным к Пасси, когда сердце мое витает за пятьсот миль отсюда! Порой я весь предаюсь мечтам. Я представляю себе, что все уже улажено, что разум, мудрость, осмотрительность моей королевы восторжествовали и она сказала мне одно-единственное слово „Приди!“. Мне видится, как я спешу к ней. В такие дни я делаюсь неузнаваемым. Все спрашивают, что со мной? А я отвечаю: „Мои горести скоро кончатся. У меня появилась надежда“. И окружающие говорят: „Он спятил!“

Едва услышав, что она отправляется в Санкт-Петербург, чтобы уладить дела со своим процессом, он тотчас же начинает подсчитывать, сколько дней продлится поездка его к ней, во что она ему обойдется. Четыреста франков от Гавра до Петербурга, четыреста на обратный путь да двести франков от Гавра до Парижа. Он спешно придумывает самые нелепые предлоги, чтобы придать своей поездке характер крайней необходимости, заявляет, что давно уже должен был отправиться в Санкт-Петербург, чтобы поставить там свою пьесу во французском театре. Затем неожиданно заводит речь о пароходной компании, которую собирается основать его зять и которая будет поставлять суда по исключительно дешевой цене. Эта компания якобы уполномочила его вести переговоры с Россией. Внезапно он обнаруживает в себе – быть может, он думал, что письма его перлюстрируются, – «любовь» к императору всероссийскому, потому что император – единственный настоящий самодержец среди нынешних монархов. И Бальзак заявляет, что готов стать российским подданным».

Так это и продолжается, письмо за письмом, ураганный огонь, поток нетерпения. Февраль, март, апрель, май, все лето, всю зиму. И снова наступает весна и снова лето. Прошло полтора года после смерти г-на Ганского, а вожделенное слово «Приди!» все еще не пришло.

Наконец в июле позволение получено, и у него есть деньги на поездку. В июле 1843 года, ровно через десять лет после их первой встречи, Бальзак прибывает из Дюнкерка в Санкт-Петербург и сразу же отправляется в дом Кутайсова, где остановилась г-жа Ганская. Дом этот – что в достаточной мере символично – находится на Большой Миллионной.