"На берегах тумана" - читать интересную книгу автора (Чешко Федор)

8

Праздник — это все-таки плохо. Не только потому, что нужно терпеть нашествие бездельных, горластых, одетых пестро и глупо чужаков, которые гадят и пакостят везде, куда только могут забраться. И даже не потому, что приходится иногда кусать грязные волосатые уши.

Праздник — он не навсегда, вот что в нем самое скверное. Всего-навсего четыре дня интереса и новизны, после которых остались только бесчисленные кострища у подножия Лесистого Склона, пустые закрома Кутя да мусор и грязь там, где стояли шатры приезжих. А к обитателям Галечной Долины подкралась обыденность — все то, что давным-давно уже успело надоесть, но никогда не кажется таким безнадежно одинаковым, постылым и серым, как в первые послепраздничные дни.

Лефу было легче, нежели прочим: неспособность к работе давала ему возможность заняться сочинительством так серьезно, как до сих пор еще не удавалось. Если позволительно считать везением трясущиеся колени и жалкое трепыхание в груди после неосторожно резких движений, припадки исступленной злобы на собственную безыскусность, бесконечные ночи наедине с изнурительной болью — если все это можно считать везением, то Лефу необыкновенно везло в те дни.

Снова пришлось Рахе рваться на части между огородом и хворым дитятком. А тут еще подошла пора квасить на зиму всякую созревшую всячину, да пищу варить надо не менее раза в день, и в хижине убираться, и в хлеву успевать...

Хвала Бездонной, хоть Ларда взялась подсобить. Похоже было, что дозревшая до выбора девка впрямь остепенилась, стала меньше шастать по скалам да баловаться с оружием и приохотилась наконец к приличествующим бабе хлопотам. Это, впрочем, тоже получалось у нее не как у нормальных. К примеру, собственной родительнице помогать шалой девчонке в голову не приходило. Дни напролет крутилась она вокруг Рахи, перехватывая работу потяжелее, и выгнать ее домой удавалось только после солнечной смерти. Кажется, она уже всерьез наладилась считать Хонову хижину своей. Раху, естественно, подобное положение дел вполне устраивало; она опасалась только, что после выбора Лардино усердие поиссякнет.

Леф поправлялся медленно. И Раха, и Хон считали, что надо бы все же хоть на несколько дней отобрать у него виолу, но Гуфа даже думать об этом запретила.

— Вы небось вообразили, что я вас обоих не знаю? — сказала она. — Я вас очень хорошо знаю. Как только рана затянется, вы ему столько занятий навыдумываете, что певучее дерево он только во сне видеть будет, да и то не каждую ночь. Нет уж, пускай хоть сейчас песни играет. Это даже не ему, это всем сущим в Мире надобно.

Вот как сказала Гуфа. А когда зашедший проведать Лефову рану Витязь заопасался, что рука у парнишки может навсегда остаться слабой и хворенькой, ведунья оборвала его уж вовсе нелепыми словами:

— Оно бы и к лучшему: пусть приучается одной обходиться.

А еще Гуфа взяла за правило часто и надолго уводить Лефа из хижины. Названые родители полагали, что отлучки эти нужны старухе для исполнения какого-то целебного таинства, но они ошибались.

Ведунья учила Лефа песенному мастерству. Вернее, не учила даже, а... Леф не мог бы выдумать точное наименование Гуфиным беседам, однако польза от них была ощутимой (что, кстати сказать, поначалу весьма его удивляло).

— Ты ведь и сам заметил уже, что одна твоя песня не такая, как прочие. Ведь заметил? Они все у тебя хорошие, только сделаны не до конца. Ты ломаешь напев, а слова, которые должны быть похожими, не всегда бывают похожи одно на другое. Все твои песни недоструганные, кроме той, что пел ты для Мурфа в корчме. А знаешь, почему так получилось? Нет, ты не знаешь... Эту песню выдумал не тот ты, который сейчас. Я помогла тебе вспомнить, и ты вспомнил. Не понял? Ну и не понимай, беда не большая. Ты другое пойми: выдумать такое, настоящее, не может человек, едва лишь начавший осознавать себя человеком. Для этого надо успеть узнать и почувствовать много-много разного. А ты что же, Леф? А ты злишься на себя, пытаешься допрыгнуть до этой единственной своей настоящей песни. Зря. Ты пока еще просто не можешь. Ты сможешь потом. Понял? А раз не понял, так просто запомни, да и успокойся. Что проку судьбу свою погонять, будто ленивое вьючное? Вовсе незачем это. Судьба же не скотина — сколько ни понукай, торопиться не станет.

Однако Гуфа не только предавалась туманным рассуждениям. Она рассказывала о том, как следует править словами, чтобы суметь выстроить из них задуманное, и Леф изумлялся, когда после старухиных объяснений будто само собой получалось у него то, над чем он безуспешно мучился по нескольку дней. А потом безо всяких просьб и приставаний ведунья стала учить его позабытому умению древних: навсегда сохранять мысли и речь, рисуя их на глине, на дереве, на песке — везде, где только можно рисовать.

Бешеные, как это ни странно, бывают разные. Казалось бы, чем может отличаться одно лишенное души тело от другого? Разве что силой или сноровкой.

Другое дело смутные — души умерших, которые за совершенные при жизни злодейства не допущены Мглой на Вечную Дорогу. Среди них нет одинаковых, как нет одинаковых среди людей. Правда, утверждать такое наверняка мало кто осмелится: смутные невидимы и неощутимы, угадывать их суть могут одни только послушники. Даже Гуфа неспособна чувствовать смутных, а потому говорит, что они — просто глупая выдумка, нужная носящим серое, чтобы пугать неразумных баб да щенков. Оно и понятно, ведь Гуфина сила не от Бездонной получена, а досталась от забытых духов, правивших в Мире до дней, которые не наступили. Потому и не способна старуха проникать в тайны бесплотных порождений Мглы.

А вот бешеных может увидеть каждый, и поэтому все знают, что они разные, хоть это и странно. Некоторые из них, войдя в Мир, мечутся, петляют без смысла и цели.

Однажды случился бешеный, убивший себя, другой тут же ушел во Мглу и не возвратился. А иногда проклятые ведут себя так, будто имеют в Мире какую-то цель. Подобные от самой Мглы идут только по дороге, не сворачивая и не возвращаясь вспять. В схватке они стремительны и могучи, однако не слишком хороши, когда приходится драться сразу со многими (а люди нечасто балуют проклятых единоборством).

Именно таким был бешеный, дошедший до Галечной Долины через десяток дней после отъезда Предстоятеля и прочих, гостивших на празднике. Послушники вновь опозорились. Проклятых, подобных тому, объявившемуся, заметить легко — они не умеют прятаться. Тем не менее первым тревогу учинил общинный пастух. Это на его сигнал откликнулась дымом заимка Устры. А заимка, прилепившаяся к скалам у дальнего устья Сырой Луговины, молчала, хоть бешеный никак не мог ее миновать. Спешно собирающий оружие Хон цедил сквозь зубы, что носящие серое, верно, просто передохли от обжорства в своих берлогах, что Истовых следует побросать в Священный Колодец и нести стражу самим.

Леф слушал ругань отца, слезливые причитания перепуганной Рахи, грыз губы и обиженно супился. Тяжко было ему и обидно: Хон наотрез отказался брать его с собой, даже выдрать пригрозил, если вздумает он ослушаться родительского запрета и сунется следом за воинами.

Ларде тоже велели оставаться. Не потому, что проку от нее было бы мало, а потому, что доверие к послушникам у воинов иссякло совсем. Да и самими воинами оскудела уже Галечная Долина. Хон, Торк, Ларда. Леф — пораненный и покамест ни к чему не пригодный. В Десяти Дворах от силы трое. Кто еще? Руш, который в дождливую погоду кашляет кровью? Неповоротливый толстяк Куть? Или, может быть, увечный и глухой Суф? Смешно... Вроде и есть в Долине мужики, но совсем мало среди них пригодных к боевым схваткам.

Конечно, пастух уверяет, что видел только одного проклятого. Но ведь мог же он не заметить еще одного? Мог. Он и двух мог не заметить, и больше — бешеные ведь не клялись вместе бродить... Поэтому на того, замеченного, Нурд решился взять только Хона. Прочим он наказал быть готовыми ко всему, а Руша и еще двух не способных сражаться, но знающих повадки бешеных, разослал по высоким скалам — следить.

Ларда понимала, что Витязь прав, только легче от этого понимания не становилось. Она никак не могла найти себе место и дело — слонялась вокруг своей хижины и хижины столяра, выбредала на дорогу и сразу же возвращалась, подсаживалась на завалинку, где пристроился Леф, принималась Мгла знает в который раз перебирать свое оружие, подвязывать половчее пращу, кошель с гирьками, нож... В конце концов она залезла на кровлю родительской хижины: невелика высота, а все же хоть что-то видать. Вскорости и Леф к ней вскарабкался, хватаясь за травяные снопы здоровой рукой и зубами.

Так они и сидели рядышком, завидуя матерям: повздыхав да поохав, те сумели отвлечься от тревог привычной работой.

Леф очень жалел Ларду, хоть в общем-то ему было гораздо хуже: ее-то отец — вот он, поблизости, а Хон сейчас с бешеным рубится. Но можно ли думать о себе, когда у Ларды такое несчастное, растерянное лицо? Отвлечь бы ее хоть ненадолго, но чем? Уж если она Лефово оружие не замечает... Ну и что? Не замечает сама, так возьми да покажи!

Увесистый нож, сработанный приятелем Нурда из обломка железного меча, Ларда уже и видела не раз, и со своим сравнивала, а вот окованная бронзой дубинка девчонке еще незнакома.

Дубинку эту Хон выменял в Несметных Хижинах давно — позапрошлым летом. Прельстила она столяра не как оружие (легковата показалась), а материалом своим — подобное дерево он видел впервые. Рахи тогда не было рядом, а меняла просил за дубинку какую-то ерунду... Возвратившись домой, Хон запрятал приобретение среди прочего столярного хлама, собираясь при случае переточить на что-нибудь эдакое, да так и забыл о нем. А вчера, случайно наткнувшись, решил подарить Лефу.

Дубинка была хороша. Всю ее — от резной рукоятки до массивного медного шара на конце — неведомые древние мастера увили замысловатым бронзовым плетением. Таким оружием можно и бить, и отбивать удары клинков. А еще в рукоять вделан плетеный шнурок — чтоб к запястью подвешивать. На один этот шнурок хочется смотреть без конца. Ладная, не теперешняя работа...

Торкова дочь долго рассматривала дубинку, вертела и так и этак, гладила, примеривала к руке. Леф, улыбаясь, посоветовал еще и обнюхать или полизать, но девчонка даже не обиделась, только глянула укоризненно и тоскливо. Зависть ее была такой явственной и безнадежной, что Леф тоже расстроился. Хотел помочь, а на деле получилось одно только глупое хвастовство. Раздразнил человека, а дальше что? Отдать ей дубинку навсегда? Но отец, наверное, обидится, ведь это подарок... Уломать Нурда, чтобы его черноземельский друг-оружейник сделал похожую для Ларды? Нет, неудобно просить человека трудиться без платы. А платить нечем. Разве что Ларда опять сумеет добыть дикого круглорога, как в тот раз — когда ей захотелось старинный нож. Самому-то Лефу охотиться — что вьючной скотине кости глодать: оно бы, может, и неплохо, да привычки нет...

Долетевший откуда-то издалека, из-за Десяти Дворов, сигнальный свист оторвал обоих от мыслей о дубинке.

— Схватились с бешеным. Рубятся, — Ларда решила перевести услышанное с языка свиста на обычный людской, хоть Леф и не нуждался уже ни в чьих пояснениях; и Хон, и Нурд успели позаботиться, чтобы он знал все, необходимое воину.

Ковырявшийся возле хлева Торк (шлем на голове, нагрудник подвязан, палица и щит рядом — только руку протяни) бросил лопату и выпрямился. Раха и Мыца тоже оставили свою огородную возню. Замерев, они ждали новых вестей, но ничего не могли расслышать, кроме печальных криков пернатых да сухого шуршания выгоревших трав.

А потом Торк вдруг закричал, тыча пальцем куда-то в вершины Серых Отрогов, и Леф сначала не понял, что он мог увидеть в скалах, ведь люди рубятся с проклятым вовсе не там. Лишь когда тихонько ойкнула Ларда, когда заголосили, запричитали бабы внизу, Леф догадался, что можно просто обернуться и посмотреть.

Да, там было на что смотреть. Будто прямо из каменной серости выползал, неторопливо впиваясь в знойное безмятежное небо, плотный столб дыма.

Витязь не ошибся, когда усомнился в зоркости пастуха и послал в скалы стражей-сигнальщиков. Бешеные снова пришли втроем.

Второй бешеный невесть откуда объявился вблизи Лесистого Склона и теперь движется к Десяти Дворам. Третий выбрался из Серых Отрогов. Сигнальщики пытались бросать в него камнями, но не попали ни разу, только отогнали проклятого от скал. Сейчас он бесцельно кружит по долине.

Все это рассказал дым, разведенный кем-то из Нурдовых посланцев, и это же почти сразу повторил дым с заимки Устры. Похоже было, что проснулась наконец и заимка вблизи Сырой Луговины, но ее сигнал был слишком далек и читался плохо. Да и что нового могли теперь сообщить тамошние?

Торк, подумав, загнал баб в свою хижину, где уже сидели перепуганные Гуреины чада. В свою, потому что они с Витязем загодя так сговорились: она дальше прочих от места, где заметили первого бешеного. Зато самая ближняя к Серым Отрогам, откуда теперь, пожалуй, главная опасность грозит. Но кто ж мог знать, что дело так обернется? Ладно, пусть. Не гнать же их всех теперь через три огорода и два плетня! Без суеты да криков наверняка такое не обойдется, еще, не ровен час, услышит чудище панцирное, применится... Лишь бы все в куче были, вместе (так уследить легче), а здесь ли, в Гуреиной ли хате... Ежели вдуматься, то разница невелика, — рассудил Торк.

Ларде он велел изготовить пращу и не отпускать от себя Лефа. Девчонка в ответ закивала столь энергично, что едва не свалилась с кровли, Леф же только ухмыльнулся: как же, понадейся, удержит меня дочка твоя...

Торк, к счастью, ухмылки этой не заметил, ему было не до Лефовых выходок. Плохо складывался день, очень плохо.

Смогут ли трое десятидворских одолеть бешеного? Вряд ли. Надо бы спешить туда, надо помочь, но немыслимым кажется оставить дочку, баб, щенявок Гуреиных. Тому проклятому, что петляет у подножия Серых Отрогов, в любой момент может вздуматься нагрянуть к людскому жилью. А ближайшее людское жилье — вот оно, тут. Воинский долг требует бежать туда, где больше нуждающихся в обороне, но уходить нельзя, никак нельзя. Хоть надвое рвись...

А Хон с Витязем сгинули без следа, ни один из дымов не рассказывает о них... Может, они оба уже неживые? Прости, прости, Бездонная, не дай накликать на хороших людей... Да неужели же есть в Галечной Долине такое место, что его ни Рушу с прочими со скал не видать, ни Устровым послушникам?! Может, в лесу они? Все может быть, но почему больше не дают о себе знать свистом? Неладно, ох как неладно всё...

Те же тревожные мысли изводили Ларду и Лефа. Время шло, новых вестей не было. Бездействие становилось невыносимым.

Для Лефа, впрочем, нашлась в происходящем и хорошая сторона. Как уже часто случалось, он остро ощущал схожесть событий и собственных нынешних чувств с минувшими событиями и чувствами, но это были не смутные, запугивающие своей непонятностью сны наяву, а обычная живая память. Да, очень похоже маялись они с Лардой на Пальце — совсем недавно, весной. Только тогда был он для Торковой дочери червяком противным, а теперь...

— Вот он! — От Лардиного вскрика Леф вздрогнул, завертел головой: «Кто он? Где?»

И вдруг замер, потому что увидел сам.

Блестящая, заметно увеличивающаяся в размерах фигурка. То проваливается в неглубокие, мало заметные сверху овражки, то четко обозначает себя на вершинах плоских горбов. Мелькает, вспыхивает чистыми железными бликами на унылом фоне побежденных жарой трав — ближе, ближе...

Бешеный. Тот, кто выбрался в долину из мертвых скал. Значит, не пронесла-таки Бездонная свой гнев стороной...

Торк, задрав голову, неотрывно смотрел на дочь, дожидаясь объяснений — ему-то снизу еще ничего не было видно. Ларда принялась было рассказывать об увиденном, но отец ее оборвал: он хотел знать только направление и расстояние. Прочее суесловие неуместно, когда каждый попусту растраченный миг может стоить жизни не только самому болтуну. Уяснив нужное, Торк выговорил отрывисто:

— Не высовываетесь, себя не показывайте. Ларда, чуть только выдастся случай — гирькой его. Только наверняка, слышишь? За Лефом следи, чтоб глупостей не наделал.

Он смолк, метнулся к плетню, скорчился под ним в том месте, к которому должен был выйти приближающийся бешеный. В просветы между прутьями уже хорошо различалась шагающая железная глыба. Быстро идет проклятый, недолго осталось ждать. А здоровенный-то какой! Впрочем, другими они и не бывают...

Торк вдруг вспомнил, что не все нужное сделано, и, злобно помянув собственную нерасторопность, гаркнул во весь голос — так, чтобы услыхали в хижине:

— Бабы! Замрите, дышать не смейте! Нету вас здесь, поняли? Гурея, чтоб ни одна из твоих не пискнула!

Охотник ясно видел, как приостановился бешеный, как он завертел головой, пытаясь понять, где кричали. Но длилась эта заминка всего несколько мгновений, а потом проклятый стремительно сорвался с места. Двигался он теперь почти бегом, и не туда, куда шел прежде, а правее, прямо на Торкову хижину: значит, слышал не сам крик — эхо, отраженное от стены. Что ж, так даже к лучшему: на кровле Ларда, а у Ларды праща.

Пригибаясь к самой земле, чтобы (упаси, Бездонная!) не выставить над плетнем верхушку высокого шлема, Торк двинулся наперерез чудовищу. Он понимал, что единственная ошибка — его или Ларды — означает Вечную Дорогу для всех. От хижины до плетня только пять десятков шагов, но плетень прикрывает бешеного по грудь. Это плохо: почти невозможно будет причинить чудовищу серьезный вред гирькой прежде, чем оно заберется во двор. А уж через двор бешеный, конечно же, не станет переть во весь рост, там достаточно всяких укрытий — копешки засушенных трав, дрова, длинная стена хлева... Вернее всего будет ему, Торку то есть, напасть на проклятого, когда тот полезет через плетень. Если не удастся ранить его первым нежданным ударом, можно попробовать в пылу схватки заманить чудовище к хижине, вынудить подставиться под Лардин бросок — так, чтобы девчонка могла бить без суеты и насмерть. Только бы не вздумал бешеный остановиться возле плетня, только бы не пришло ему в безмозглую голову осмотреться, прежде чем лезть во двор...

Нет, бешеному не пришло в голову осматриваться, и останавливаться он тоже не стал, но все равно получилось не то, на что рассчитывал Торк. Чудище перемахнуло через плетень столь стремительно, что охотник даже не успел осмыслить происходящее. А мигом позже проклятый обернулся, и стоящий на четвереньках Торк увидел, как вздернулся чуть ли не к самому солнцу искристый клинок в руке закованного в железную чешую великана.

С отчаянным воплем вскочила на ноги Ларда. Вопль этот продлил Торкову жизнь — бешеный оглянулся, и охотник успел вскочить, прикрыться щитом, вывернуться из-под слепо рухнувшего клинка. Но засада на кровле перестала быть засадой, и хуже этого ничего не могло случиться.

Дальнейшее и следа не оставило от замыслов Торка. Не он, заманивая, подставлял бешеного под гирьки, а бешеный гнал его к хижине, ловко прикрываясь телом охотника, держась так близко, словно прилипнуть хотел. И раскрутившая уже пращу Ларда опустила руку, завыла от ярости и досады, поняв, что гирька ее скорее всего не в проклятого угодит — в отца.

Ошалевший под неистовым натиском чудовища Торк не имел возможности влиять на ход схватки. Только и успевал он отшатываться, уклоняться, отпрыгивать от стремительных высверков голубого лезвия, принимать на щит короткие злые удары, ожидая, что вот сейчас спина упрется в неподатливую твердость стены и следующий шаг придется делать уже по Вечной Дороге.

Почти так и случилось. В тот самый миг, когда охотник окунулся в скудную тень хижины, когда он и страшный его противник скрылись из Лардиных глаз под нависающей кровлей, бешеный впервые ударил по-настоящему — понял, видать, что более не надобна ему защита. Чудом удалось Торку избежать метившего под нагрудник острия, и оно ударило в стену. Голубое лезвие насквозь пробило обмазанное глиной жердяное плетение; проклятый, потеряв равновесие, сунулся вперед, и его бронированная голова с маху ударилась о голову Торка.

С мертвым стуком покатился по земле нелепый рогатый шлем. Медленно-медленно, словно напуганная сама собой, выползла из уголка обмякшего Торкового рта алая струйка.

Бешеный уже не смотрел на оседающего к его ногам противника. У чудовища была забота поважнее: клинок. Переступив через Торка, проклятый обеими руками взялся за рукоять прочно засевшего в стене голубого лезвия, рванул... Он не успел обернуться на внезапный шум позади (будто что-то мягкое и тяжелое с немалой высоты повалилось на землю). Не успел, потому что страшный удар пониже колена перешиб ему голень, защищенную лишь одеждой. С хриплым протяжным ревом чудище попыталось удержаться от падения, цепляясь за стену, за торчащую из нее рукоять своего оружия, но сухая глина крошилась и осыпалась под его пальцами, а голубой клинок выгнулся, не давая опоры.

Бешеный падал дольше, чем жил. Леф отшвырнул дубинку; нож он держал в зубах, поэтому лишь краткий миг потребовался ему, чтобы освободившейся рукой перехватить тяжелое лезвие и точно, почти без взмаха, вонзить его под назатыльник железного шлема — всадить и тут же выдернуть залитое дымящейся краснотой железо, изготовиться к новому удару. Только второй удар уже не понадобился. Все случилось так быстро, что для Ларды, спрыгнувшей с кровли вслед за Лефом, уже не нашлось дела.

Выставив нож, девчонка придвинулась к бесформенной куче железной чешуи, которой стал околевший бешеный, осторожно тронула ногой, потом пнула. От удара шлем проклятого сдвинулся и стал виден его подбородок — неожиданно маленький, с крохотной ямочкой посредине. А еще на этом подбородке несколько подсохших царапин, словно бешеный недавно скоблил его чем-то излишне острым или же второпях. Странно... Ведь это чудовище родилось из Мглы только нынешним утром, когда же оно могло бриться? И как вообще может бешеный додуматься до бритья, ежели у него нет ни души, ни разума? Выскабливающий морду круглорог был бы менее удивителен...

Ларда не успела поразмыслить над этим, потому что заметила наконец прикрытые глаза Торка, неживую бледность его лица, кровь.

Только теперь дошло до нее, что отец не просто так присел отдохнуть под стеной, что мало кем превзойденное воинское искусство вовсе не делает его менее смертным, чем прочие люди. Наоборот, он гораздо смертнее многих из сущих в Мире, поскольку своей волей обязался общину охранять и оборонять. А вот большинство из черноземельцев живого бешеного и не видывали никогда... Крепче, чем в Бездонную, верила Ларда в отцову непобедимость, с раннего детства приучали ее к этому боевые и охотничьи удачи родителя, — тем страшнее было девчонке поверить увиденному, поверить в то, что, оказывается, могло случиться в любой из несметного множества прожитых Торном дней.

С невнятным криком Ларда стряхнула оцепенение, метнулась к отцу, затормошила его, затрясла... Потом она заплакала. Леф отвернулся, прикусил губу. Нож выскользнул из его ставших непослушными пальцев, упал. На пораненную руку как-то вдруг навалилась боль, колени ослабли и задрожали — пришлось сесть на землю.

Плача и причитая, выскочила из хижины Мыца, невесть как почуявшая безопасность и приключившееся с мужем несчастье; из-за приоткрытого полога показались перепуганные лица прочих; заныли, заскулили на разные голоса Гуреины малявки...

Мгла знает, сколько продолжалось бы все это, если бы Торку не вздумалось вдруг захрипеть и облизать кривящиеся губы. Кажется, он даже пытался рукой шевельнуть — не удалось. Зато удалось широко раскрыть налившиеся кровью глаза.

Ларда остолбенела на миг, а потом так завопила от восторга, что родитель ее чуть снова не лишился сознания.

— Ополоумела? — еле слышно просипел он. — То хнычешь, то визжишь, словно под мышки тебя шпыняют... Лучше встать помоги.

— Сам ополоумел, — отозвалось почтительное дитя. — Встать ему... Языком пару раз шевельнул — и то едва не надорвался, мокрый весь, а туда же... Лежи спокойно, или придавлю чем-нибудь, чтоб не рыпался.

Торк пропустил эту угрозу мимо ушей. Он прицыкнул на снова вздумавшую скулить Мыцу, заворочался, приподнялся, шипя и ругаясь. Глянул на бешеного, на Лефа (тот был бледен и похоже, еле сдерживал тошноту), потом снова обернулся к дочери:

— Читай дымы. Вслух читай, а то мне отсюда не разглядеть.

Ларда вскочила, отбежала от хижины, чтоб видеть и послушнический дым тоже.

— Руш о нашем бешеном рассказал, ну что убит он. Послушники повторили. Первого не видать, и Нурда с Хоном тоже не видать. С заимки говорят, будто в лесу схватка слышна, но сигналов оттуда нету. Второй бешеный... — Ларда запнулась, растерянно глянула на отца. — Второй бешеный Десятидворье стороной обошел. Тамошние пытались напасть — отбился, но гнаться не стал. Так бывает?

Торк пожал плечами. На его памяти такое случилось впервые, и это плохо. Плохо, когда враг ведет себя непонятно, трудно с таким.

Не дождавшись вразумительного ответа, Ларда опять завертела головой, присматриваясь к изменчивым струям дымов.

— Сейчас бешеный бродит по руслу Рыжей; десятидворцы засели за ближним к нему плетнем. Гирьками они его не достают, а на открытое выйти боятся. Ждут.

Девчонка снова примолкла, заскребла затылок в недоумении.

— Не могу прочесть, — жалобно протянула она наконец. — Устрова заимка непонятное что-то говорит, а та, что над Сырой Луговиной, повторяет... Совсем, что ли, сдурели послушники?

Слабый протяжный крик, долетевший откуда-то со Склона, заставил Лефа вскочить. Бабы мгновенно смолкли, даже щенявки перестали шептаться и хныкать. Миг напряженной тишины, а потом — опять все тот же крик смертельно раненного порождения Мглы. И еще раз — глуше, слабее, еле слышно.

А потом дым Руша сказал, что бешеный выкарабкался из речного русла и поспешно уходит к лесу.

Леф неторопливо опустился на колени, подобрал свой нож. Несколько раз воткнул его в землю, счищая проклятую кровь. Дотянулся до валяющейся неподалеку дубинки. Встал (тяжело, неловко), выговорил мрачно, не глядя ни на кого:

— Бешеный своему помогать пошел. Я тоже пойду.

Он досадливо отмахнулся от кинувшейся было хватать и не пускать Рахи, закричал:

— Не мешай, все равно пойду! Хоть узнаю, что там у них живы ли... Не могу я так, без дела и без известий, лучше боль, лучше что угодно!

— Я с тобой! Погоди, сейчас вьючное запрягу, — Ларда вскочила, но Торк успел изловить ее за волосы, остановить.

Несколько тягучих мгновений отец и дочь глядели друг другу в глаза. Потом Торк вдруг спросил:

— Бывало так, чтобы я пообещал и не сделал?

Ларда мотнула головой. Получилось неважно (помотаешь тут, ежели за волосы держат), но отец понял ее.

— Тогда слушай: позволишь себя убить, так и я жить не стану, — Торк прикрыл глаза, медленно разжал пальцы, запутавшиеся в Лардиной гриве. — Иди.

Они миновали уже и мост, и корчму, когда сквозь грохот и скрип колес удалось наконец расслышать сигнальный свист с Лесистого Склона. Долгожданные новости не радовали. Хон ранен. Жизнь его вроде бы вне опасности, но двигаться он не может. Стало быть, Нурд теперь один на один с бешеным. А тот проклятый, которому Хон и Витязь утром заступили дорогу, мертв. Это хорошо, но непонятно. Нельзя же умереть три раза подряд! Чтобы умереть вновь, надо сперва ожить, а ожить бешеный мог бы не раньше будущего утра... Значит, умер он только один раз, но кричал трижды. Зачем? Когда бешеных ранят просто так, они всегда кричат по-другому, чем если насмерть. Возможно, этот просто забыл, какой крик что означает?

Ларда тоже ничего не понимала, но выдумывать объяснения услышанному было некогда. Склон уже нависал над ними, застил полнеба огромной буро-зеленой тушей. Там, в сумрачной сырости, — судьба. Притаилась и ждет. А какая она — это лишь Мгла Бездонная знает да, может, Гуфа еще.

Обочь дороги потянулись плетни, замелькали кровли приземистых хижин. Людей не видать, попрятались все. Только почти что на самой околице Десятидворья какой-то мужик метнулся к дороге, закричал что-то, но крик его утонул в громыхании ветхой телеги.

За околицей пришлось свернуть с отшатнувшейся от леса дороги и гнать напрямик, по гальке. Вьючное то и дело оскальзывалось, спотыкалось, из-под копыт его брызгала галечная мелочь, и Ларде, стоявшей на передке, крепко досталось.

Лефу досталось не меньше. Как ни цеплялся он здоровой рукой за борта, как ни упирался ногами — ничего не помогало.

Скрипучее истрескавшееся дерево вырывалось из онемевших пальцев и с маху било по плечам, по спине, а то и по укутанной в подмокшую кожу ране; тележное днище внезапно пропадало куда-то и тут же возвращалось, поддавало снизу, да так, что в глазах меркло от боли, а лязгающие зубы, казалось, крошевом сыпались изо рта. Не будь рядом Ларды, такая езда довела бы Лефа до надрывного плача. Но Ларда была рядом. Она все чаще оглядывалась, и эти короткие взгляды через плечо были невыносимы: в них ясно читалась жалость. А потом как-то неожиданно телега ворвалась во влажный прохладный сумрак, по бортам захлестали ветви чахленького подлеска, и скачка закончилась.

Вьючное они бросили на опушке. Ларда не озаботилась даже привязать загнанную скотину к дереву, хотя время на это было: с трудом выбравшийся из телеги Леф не сразу сумел найти в себе силы для первого шага.

След бешеного отыскивать не пришлось. Чудище ломилось через подлесок, помогая себе клинком, — оно спешило. При виде оставшейся после него просеки Леф сделался быстр и решителен, куда только подевалась недавняя немощь! Но Ларда видела, что плохое оно, это внезапное возбуждение. Такое бывает и при болотной хвори: совсем уже собравшийся на Вечную Дорогу человек становится разговорчивым и оживленным, вскакивает с ложа, жадно хватается за любую работу... И радующаяся неожиданному выздоровлению родня принимает за румянец пятнающую его скулы воспаленную красноту, горячечный блеск глаз — за веселье... Вскоре движения хворого становятся судорожны и нелепы, торопливая речь теряет внятность, а потом... Нет, об этом не надо!

С трудом поспевая за сорвавшимся с места парнишкой, Ларда про себя молила Бездонную, чтобы не позволила она сбыться глупым догадкам. А Леф уже почти бежал. Спотыкаясь и падая. Понукая и торопя. Он очень хотел надеяться, что сумеет успеть и хоть чем-то помочь. Или что не успеет, но все закончится хорошо (ведь Нурду уже случалось одолевать бешеных в одиночку). А отец, может быть, ранен не сильно и скоро поправится... Если бы так!.. Мгла-породительница, ничего для тебя не пожалею, только помоги! Не мне — отцу помоги, Хону, который из Галечной Долины... Столяр он... Воин... Ларда, ну не мешкай же ты, быстрее!

Отыскать след чудовища и по нему выйти к своим они сговорились в самом начале скачки (Леф тогда еще был способен думать не только о том, как бы удержаться в телеге). Услышанный свист не изменил этого их решения, пойди пойми на этаком расстоянии, откуда свистели! Аукаться, что ли, с Витязем на весь лес? То-то бешеный благодарен будет... А идя за проклятым (который наверняка смог уразуметь, откуда слышались и крики, и свист), обязательно окажешься поблизости от своих. Да и ему, проклятому, нельзя позволить затеряться.

Это для бешеных самое любимое дело — нападать невесть откуда взявшись. Да только он небось не в корчме, где пришлых спрашивают: «Чего изволите?»

Трудно взбегать по густо заросшему цепким кустарником каменистому склону, даже если для тебя уже проторили тропу. Ларде и то трудно, хоть и здорова она (ну, посекло кое-где кожу камешками — беда это, что ли?). А Лефу-то каково?!

Лефу было плохо. Хвала Бездонной, рука онемела и почти не беспокоила, зато голову взламывала неровная хищная боль, в горле мерзостным комком ворочалась тошнота, по лицу стекал ледяной пот — густой и липкий, как кровь... А душу разъедало отчаяние. Ну добежишь, успеешь. Может такое статься, хотя и вряд ли. А дальше? Куда тебе в схватку? На ногах удержаться, не упасть — и то труд немалый. Да еще и Ларду за собой на погибель тащишь... Остановиться? Чуть-чуть постоять, отдышаться... А пока ты будешь ублажать себя отдыхом, проклятый добьет раненого отца. Как тот, весенний, добивал чернобородого десятидворца. Не торопясь. С удовольствием. Не хочу, не хочу!..

Терзаясь подобными мыслями, Леф забыл, что надо смотреть не только под ноги, но и по сторонам, а потому не заметил, как след бешеного вывел его из кустарника. И когда Ларда внезапно вцепилась ему в плечо, он сперва стряхнул ее руку, а уж потом догадался оглядеться и попытаться понять, что случилось.

Огляделся. Понял. И сразу канули куда-то остатки сил, подкосились ноги... Нет-нет, ничего страшного увидеть не пришлось. Просто теперь можно было позволить себе недолгую передышку. Они успели.

Впереди была небольшая проплешина голой ровной земли, наискось обрезанная глубоким оврагом. Место это было знакомо и Лефу, и Ларде. Овраг, похожий скорее на щель с нависающими стенами, спускался отсюда почти к самой заимке Устры. Однако же быстро они бежали, если за такой короткий срок успели подняться выше жилища послушников...

Бешеный, наверное, тоже бежал быстро, но утомленным он вовсе не казался. В движениях его чувствовалась упругая сила, будто бы это другой кто-то недавно мчался на крутизну, смахивая клинком попадающиеся на пути кусты и деревца помоложе. Да не просто так мчался, а имея на себе изрядную тяжесть железных доспехов — это как если бы Лефу Ларду на плечи усадить да погнать его в гору...

Бешеный бился с Нурдом. Похоже было, что схватились они довольно давно, и оба уже успели оценить силу противника, а потому особо не торопились. Убаюкать врага плавным спокойствием движений, а потом стремительный нежданный удар — и гладкой ему Дороги, невнимательному.

Но по мере того, как возвращалась к Лефу способность замечать и соображать, схватка эта нравилась ему все меньше и меньше.

Нурд вел себя странно. Два человека, сопя, фыркая и отплевываясь, выдрались из трескучих кустов, а он даже внимания не обратил. Проклятый небось сразу озаботился переместиться так, чтобы можно было поглядывать на пришлых... У бешеного, конечно, больше причин опасаться, что враг получит подмогу, но все же такая беспечность не к лицу Витязю. Мало ли как случается... И почему он позволяет порождению Мглы творить все, что тому пожелается, а сам лишь уклоняется и отбивает удары? Бешеный, конечно, искусный боец, но ведь Нурд превосходит его ростом, длиною рук...

И еще. Сперва Лефу примерещилось, будто Витязь, сражаясь, умудряется беседовать с Хоном. Не особо вслушиваясь в Нурдовы речи, парнишка даже порадовался сгоряча: раз с отцом можно говорить, значит, жив и поранен не слишком опасно. Но почему же Хона нигде не видно? И голоса его не слыхать... Неужели Нурд настолько поиссяк рассудком, что болтает сам для себя? Или... Ну да, так и есть.

Невероятно это, непостижимо, но Витязь, лучше любого из людей знающий повадки и суть порождений Мглы, пытается разговаривать с бешеным...

— ...Глупо, глупо! — Нурд задыхался, говорил отрывисто и нервно, будто отплевывался словами (оно и понятно: беседа и схватка совмещаются плохо). — Кому этот бой чести прибавит? Тебе? Мне? Никому. А польза от него будет, непременно будет, кто ни победи... Но опять же спрашиваю: кому будет польза? Надо ли объяснять? Не надо. Тогда еще спрошу: а люди как же? «...Не для себя, не для некоторых — лишь для всех тех, чьей смерти заступаешь дорогу...» Молчишь? Молчи. Ты же бешеный, ты говорить не можешь. И думать не можешь — вот почему ты бешеный.

А проклятый знай себе вертит клинком. Удар, звонкий лязг, искрами брызжет подставленный Нурдов меч... Короткий взмах и снова удар — с надсадным выдохом, стремительный, тяжкий. Проклятому ведь что речь человечья, что скотий храп, что рыбья молчанка — все едино. Он только одно умеет и знает: убивать.

Леф никак не мог понять Нурда. Для чего он говорит, о чем? Никак невозможно это уразуметь, хоть слова Нурдовы различались достаточно четко — не так уж далеко было до сражающихся (четыре хороших прыжка — и рядом). Настолько неправдоподобно было то, что происходило теперь у него на глазах, что парню даже в голову не пришло заопасаться бешеного. А ведь тот в любое мгновение мог оставить Витязя и наброситься на них с Лардой — невозможно же предугадать, на что способно решиться безмозглое порождение Мглы! Как-то помочь Нурду тоже не пришло в Лефову голову, но по другой причине. Витязь не хочет убивать проклятого, а ведь он (Витязь то есть) всегда знает, что делает. Сунешься помогать, а помощь твоя помехой окажется... Поэтому, когда спохватившаяся Ларда принялась торопливо разматывать пращный ремень, Леф дернул ее за локоть, почти повалил на землю рядом с собой: «Нишкни и жди».

Девчонка собралась было требовать объяснений, но не успела — Нурд, увернувшись от очередного удара, заговорил опять:

— Они хорошо выдумали... Когда катаешь орехи, выигрывает или черный, или белый — один. А они придумали такую забаву, когда выигрыш все время их, что ни выкатись. Выкатится белый орех: ты убил Нурда. Нет Витязя в Мире, нет досадной помехи — они выиграли. А если черный орех, если это Нурд тебя убил? Ты сильный, ты меня знаешь получше, чем я сам, — сумеешь ранить, вымотать прежде, чем я с тобой совладаю. А они сразу нападут на слабого, одолеют числом, убьют... И опять нет Витязя, опять выиграли. Вот как они придумали. Скажешь: умные? А я скажу — глупцы, червивые головы! Да, ты знаешь меня, только не теперешнего — того меня, который был девять лет назад. А все эти годы я сражался с порожденными Мглой, и они, стараясь убить, учили меня мастерству воина. Теперь я не такой, какого ты знаешь. И ты уже не такой. Девять лет назад мне было под тридцать, тебе — за пятьдесят. Сколько же тебе нынче, ты, бешеный? Старик... Я слышу твое хриплое дыхание; удары твои теряют силу и точность. Скоро ты выронишь клинок, и тогда... Нет, я тебя не убью, я слишком многое помню. Ты останешься жить, но как? С честью? С позором? Решай. Сам решай, в этом тебе помощников нет.

Молчит бешеный. Он речи не знает, он только одному обучен: убивать. И ежели Витязь впрямь вообразил, что противник его стар да немощен, то дело уж вовсе дрянь. Не может быть дряхлым тот, кто лишь полдня как из Мглы сотворился, хитрость это. А Нурд поверил. Зачем?

Леф тихонько застонал, укусил собственный палец. Зря помешал Ларде крутить пращу, зря. А теперь уже поздно: бешеный надежно укрывается за Нурдовой широкой спиной. Послать, что ли, Торкову дочь сбоку зайти, а самому с другой стороны показаться? Проклятый-то не знает, что Лефу метать нечем, глядишь, и подставится под Лардину гирьку...

Страшно. А ну как чудище на Ларду накинется? Бешеные всегда бросаются на того, от кого опасность поболее... Они-то с Нурдом потом сумеют его убить, но ведь это уже потом будет...

А Витязь снова болтать затеял. Сам уже еле дышит, хрипит — так нет же, неймется ему. Сыплет словами, а проку от того, как от плевков в речку: ни тебе следа на воде, ни прибыли в берегах... Хоть бы намекнул, чего добивается, хоть бы про отца что-нибудь сказал... Да нет, не намекнет и не скажет — он же не знает, что поблизости люди прячутся. И крикнуть нельзя: в такой схватке только на миг коротенький отвлечешься, а там уж и Вечную Дорогу видать... Что же делать?

— А знаешь ли, в чем самая хребтина их выдумки? — Витязь действительно уже вконец подорвал себе дыхание разговорами и, похоже, заопасался, что не успеет сказать все до конца. — Ежели сумеешь ты меня одолеть, они тебя жить не оставят. Ты на заимку побежишь прятаться, а послушники тебя из-за угла — да на Вечную Дорогу. И что получится? Витязь погиб, не успевши нового обучить, бешеного (это тебя) только сами носящие серое успокоить сумели... Кто теперь люд от проклятых да исчадий оберегать станет, кому Мгла соизволение даст на владение голубыми клинками? Послушникам, ведь больше-то некому! Самих людей спроси: какая защита лучше? Один необученный Витязь или же десятки, да еще такие, что с самой Мглой знаются? Что люди ответят? Молчишь? А кто помешает послушникам творить что вздумают, ежели сбудется их затея? Снова молчишь?

Нет, на этот раз бешеный не смолчал. Леф аж взвизгнул от изумления, когда панцирное страшилище замерло на миг и вдруг рявкнуло сиплым железным басом:

— Врешь! Истовые сказали: «Не станет Нурда — позволим любого обучить, кого выберешь, хоть самого Лефа». Силой одолеть не способен, так обманом решился взять?!

Он бросился на Витязя, но тот (будто бы ждал этого яростного наскока) неуловимым движением вышиб оружие из проклятой руки. Голубой клинок, радостно и ярко сверкнув на солнце, канул в овраг, а Нурд, удерживая на расстоянии кидающееся с кулаками озверевшее чудище, выговорил неожиданно спокойно:

— Не припомню я, чтобы когда-нибудь случалось тебя обманывать. Ладно, дело давнее, за девять лет могло и забыться такое. А, к примеру, Гуфе ты можешь поверить?

— Поверю, но только если из ее собственных уст услышу. — Лицо бешеного было скрыто мертвым железом, но Леф не оробел бы поклясться именем Бездонной, что тот ухмыльнулся и что ухмылка его не из тех, на какие приятно смотреть.

А Витязь вздохнул с облегчением и повернулся к проклятому спиной.

— Сейчас будут тебе ее уста и все остальное в придачу, — буркнул он. — Ларда, Леф! Хватит вам животы в травяной сырости квасить. Вставайте, идите сюда.

Вот те на! Стало быть, Нурд знал, что они тут, просто виду не подавал? Правда, если вдуматься, то ничего странного в этом нет. Витязь на то и Витязь. А вот бешеный действительно попался какой-то странный. Или он просто не бешеный? Щуплый, ростом удался ненамного выше Хона, а ведь проклятые щуплыми не бывают... Говорить может... И слова его такие же странные, как и он сам: «...кого угодно, хоть самого Лефа...». Что это значит?

Нурд воткнул меч в землю, облокотился на рукоять, как на посох. К проклятому (настороженному, напряженному) он демонстративно держался спиной, чтоб тот не вообразил, будто здесь затевается какая-то хитрость. Поэтому же подошедшему Лефу Витязь шепнул тихонько:

— Дубину брось и отойди от нее. А ты, — (это уже Ларде), — кошель сними. И ноги не вздумайте трогать.

Нурд посвистел сквозь зубы, потом, спохватившись, сказал:

— Хон цел, не ранен. В овраге он, бешеного стережет. Не этого бешеного — настоящего.

Отец невредим — хорошая новость. А что бешеного надо стеречь — это уж совсем интересно. Выходит, тот, трижды кричавший, так и не умер ни разу? Может, не он кричал?

Леф позабыл усталость и боль, настолько хотелось ему понять, что же такое творится. И спросить нельзя: Ларда вон рот раскрыть не успела, как Витязь прицыкнул досадливо, будто на докучливого сосунка. Уж лучше помалкивать, ждать. Может, все как-нибудь само собой объяснится?

Однако вместо объяснений из оврага выкарабкалась новая загадка. Леф изо всех сил сцепил зубы и затряс головой, стараясь сдержаться; тихонько фыркнула стиснувшая пальцами рот Ларда... Даже из-за наличника Нурдова шлема послышалось что-то весьма похожее на приглушенное хихиканье. А бешеный (или кто он там, под железом?) вскинулся, будто его по хребту огрели, — видать, вконец обалдел. И было от чего. Гуфа в островерхом роговом шлеме, в нагруднике поверх неизменной пятнистой накидки, со щитом. Да при виде такого хоть уши узлами вяжи — все равно расхохочешься. Вот бы ей еще топор в руку вместо чудодейственной хворостинки...

Саму же ведунью очевидная нелепость собственного облачения не смущала нисколько. С трудом ковыляя на подгибающихся ногах (как же им, немощным, не подгибаться, ежели хозяйка удумала этакое на себя взгромоздить!), старуха подошла к бешеному, уперлась в него острым взглядом. Общая веселость как-то сама собой поугасла.

Несколько мгновений прошло в неуютном молчании. Потом старуха вздохнула:

— Как же ты решился не уходить в Бездонную, Амд? Обычай, что ли, тебе неведом? Или Витязем стать тебя силой принудили? Так нет, и обычай ты знал, и судьбу свою выбрал без понуждения... Может, тебе вдруг вздумалось испугаться погибели?

— Бывает, что жизнь страшит поболее смерти, — прикидывавшийся бешеным брат-человек Амд рассмеялся, но смех его был горше плача. — Хочешь знать почему? Смотри!

Он рванул с головы шлем, и только Гуфа сумела не отвести глаз от того, что скрывал железный наличник.

— Я потерял счет дням, — Амд говорил глухо и безразлично. — А они приходили с рождением каждого солнца и делали это. Они говорили: «Так будет всегда. Ни люди, ни погибель, ни сама Мгла не избавят тебя — только смиренная воля». Они не лгали.

— Они — это Истовые? — тихо спросил Нурд. Амд не кивнул — безвольно уронил голову на грудь, словно ему подрубили шею. Не поднимая взгляда, сказал:

— Они пытались наложить на меня заклятие, но подчинить душу не сумели — их ведовство могло лишь сковывать тело. А потом, когда научились, не сочли нужным — все уже было сделано...

Он вдруг стиснул кулаки, завопил — пронзительно, жалко:

— Истовые ни разу не осквернили себя враньем! Ни разу! Злое ли, доброе обещали — все исполнили. Верю им, верю!

— Видать, все же не без заклятия тут, — процедил Нурд. Он тоже снял шлем, и ничто не мешало видеть его бледные брезгливые губы.

А Гуфа медленно покачала головой.

— Это не заклятие, — сказала она. — Это хуже. Заклятие Истовых снять — труд не великий, а вот раздавленная душа — это неисцелимо. Ты, Амд, и впрямь, теперь страшнее бешеного: лучше уж вовсе без души, чем с такой, увечной. И твоя вина тоже есть в этом. Почему же ты не сумел сам себя погубить? Другому бы простилось такое, тебе — нет. Ты Витязем был. Видать, Истовые в благодатную почву сеяли...

Амд скрипнул зубами:

— Ты мне о погибели не говори, старая. Тебе-то небось только однажды умирать придется, а я уж и запамятовал, сколько раз гнал себя на Вечную Дорогу. Только без толку. Они же сказали: «...смерть не избавит...». Истовые не лгут, Гуфа.

— Прости... — шепнула ведунья, кусая губы.

А Леф не отрываясь смотрел на крохотную каплю прозрачной влаги, ползущую по морщинистой темной щеке. Гуфа умеет плакать?

Помолчали. Потом брат-человек Амд внезапно сказал:

— Они обещали, будто позже, когда докажу, что достоин, позволят читать Древнюю Глину. Привели, показали: много глиняных досок. Много-много, не сосчитать. Объяснили: «Нынешний Витязь Нурд хочет большого зла. Сумеешь убить — станешь читать Глину древних».

— Где хранятся доски? — Нурд впервые глянул Амду прямо в глаза, и тот не потупился.

— В обители Истовых, у края Мглы.

Тем временем Гуфа, кажется, сумела взнуздать свои чувства. Во всяком случае, взгляд ее просветлел и снова сделался не то насмешливым, не то участливым — одним словом, привычным.

— Значит, говоришь, Истовые врать не умеют? Ты, Амд, зря так говоришь... — Ведунья вздохнула; вздох этот — унылый, старческий — мало вязался с откровенным ехидством Гуфиных слов. — Ежели бы ты сегодня Нурда осилил, то и самому не долго пришлось бы любоваться на Мир — разве что Мгла тебе после гибели не Вечную Дорогу назначила, а смутным маяться... Не веришь? — прищурилась она, хоть скомкавшая Амдово лицо гримаса могла означать вовсе не сомнение, а ярость, восторг — что угодно. — Зря не веришь мне, Прошлый Витязь. Истовые столь рьяно выпрашивали у Бездонной успеха, что я поневоле услыхала да заподозрила неладное. А уж заподозрив, не угомонилась, покуда не вызнала все, без остатка. Так что не видать Истовым успеха, как моей девичьей красоты, вот! — и Гуфа самодовольно оскалила черные щербатые зубы.

Амд упрямо мотнул подбородком:

— Ты, наверное, веришь в свои слова, но все равно это неправда. Послушники не посмеют напасть: они слишком хорошо знают, что в бою им меня не одолеть.

— Разве ты их не учил владеть проклятым оружием? — прищурился Нурд.

— Учил... — Прошлый Витязь снисходительно хмыкнул. — Потому и сказал такое, что знаю: плохо пристает к ним моя наука. Истовые да старшие братья мечтают иметь на заимках много умелых воинов, но сами обучаться либо не могут по старости, либо опасаются достоинство уронить. А младшим братьям воинская сноровка нужна, как глаза на пятках. Они стараются из страха перед старшими, но... Это им только кажется, что они стараются. Это кажется только им.

Ведунья внезапно сделалась немыслимо вкрадчива:

— Ты, Амд, говоришь одно, я — другое... Вот мы беседуем, солнце стареет, скоро уж дню конец, но согласия все нет, да и быть не может. Так давай проверим, кто из нас лучше видит будущее. Хочешь? Нет-нет, Нурда убивать тебе не понадобится, и самому послушникам подставляться тоже не надо. Вон в овраге бешеный лежит-похрапывает, словно удачливый меняла у Кутя под лавкой. Давай-ка сейчас на него шлем твой напялим, разбудим да пустим на волю. Будто он — это ты. А сами поглядим, что получится.

Амд растерянно заморгал голыми веками:

— Как это — похрапывает? Почему похрапывает? Он что, по сию пору живой?! А крики как же?

— Это не он кричал, — осклабился Нурд. — Это я кричал. Трижды — чтоб подумали, будто долго убиваю его, и, значит, сам неблагополучен. А сражались с ним не мы — Гуфа с ним сражалась. Хон и я только в лес заманили чудище да под заклятье подвели.

— И нечего зубы свои немытые скалить, глядя на мое облачение, — засопела в притворной обиде старуха. — Ты, небось, при умении своем и силе немалой и то на бешеных хаживал в панцире (да не в таком, как вот я, — в железном). А мне каково было? Ведовство возможно лишь когда рядом, глаза в глаза, и тростинкой непременно коснуться надо... — Она прищелкнула пальцами, явно гордясь собой. — Ну ладно, хватит языками размахивать. Говори, Амд, будем испытывать послушническую честность?

Прошлый Витязь беззвучно шевелил похожими на запекшиеся шрамы губами, думал. Долго думал. Потом сказал:

— Не выйдет ваша затея. Проклятый намного крупней меня, больно уж заметной будет подмена.

— Пустое, — нетерпеливо отмахнулась Гуфа. — Выше, ниже — это без разницы. Сравнивать-то им не с чем, да и слишком боятся они, спешить будут очень, чтоб еще думать, кто это по оврагу мелькает. Опять же шлем твой... Небось затемно облачался, не разглядывал наличник-то? Меченый он у тебя — тоже, небось, не красоты ради.

Амд повертел в руках шлем, исчерченный странными знаками, глянул на старуху, на прочих...

— Давайте, — безнадежно выдохнул он.

Бешеный и впрямь храпел, развалившись на дне оврага. Хон, здоровый и невредимый, бродил с топором вокруг спящего чудища — это на случай, ежели сила заклятия иссякнет.

Столяр был мрачен. Он злился. Во-первых, из-за того, что Нурд так и не отдал ему выспоренный у Фасо голубой клинок, сказал: «Еще не время», — и поэтому биться сегодня пришлось дрянным топоришкой. Во-вторых, бешеного можно было связать, и тогда не пришлось бы его караулить. Но самого столяра о Гуфиных замыслах никто не предупреждал, а знавший все Витязь не озаботился прихватить с собой ремни. Похоже было, что Нурд заранее выдумал предлог не допускать Хона к схватке с Прошлым Витязем. Может, он счел, будто, увидав двоих противников, Амд заподозрит подвох и выкинет что-нибудь непредсказуемое? А может, сомневаясь в сноровке Хона, заопасался, что тот станет излишне усердствовать и загубит дело?

Шлем на спящем сменили быстро. Потом Гуфа велела всем выбираться наверх, сама же забормотала что-то над проклятым, хлестнула его по груди тростинкой, после чего весьма проворно кинулась на крутой овражный откос. Хон протянул ей топорище, Нурд ухватил за руку — вытащили.

В тот же миг Амд, прикрыв ладонями синеющее от натуги лицо, взревел длинно и страшно — ну точь-в-точь как убивающее порождение Мглы (случившаяся рядом Ларда шарахнулась, ухватилась за нож).

— Так Истовые велели, — мрачно пояснил Прошлый Витязь. — Знак, что все свершилось, как ими назначено.

Тем временем бешеный зашевелился, встал. Ни на миг не запнувшись, не оглядываясь, он тяжело и уверенно двинулся вниз по оврагу, к заимке послушников, и вскоре скрылся из глаз.

— Что теперь? Красться следом? — спросил вздрагивающий от нетерпения Нурд. Гуфа мотнула головой:

— Нет. Надо ждать.

Ожидание не успело наскучить. Всего через несколько мгновений по лесу раскатилось сердитое гремучее эхо, будто небо к вечеру решилось вызреть грозой. Еще мгновение тишины, и там, куда увели бешеного ведовские чары, послышались выкрики — многоголосые, восторженные. И тогда Амд, жутко ощерившись, скатился в овраг.

Послушников было трое. Конечно же, они не стали бросаться с клинками на того, кто казался им Прошлым Витязем, — носящим серое слишком нравилось жить. Да и к чему напрасный и глупый риск? Ведь Истовые велели сохранять не только проклятые клинки и броню. Давно, несколько лет назад, один из бешеных пытался убивать на расстоянии, выпуская крохотную гирьку из грохочущей железной трубы. После его смерти старшие братья смогли уразуметь все, даже то, зачем проклятый таскал в мешочке на поясе черную жирную пыль. А еще сумели они заставить одного из младших обучиться обращению с невиданным доселе оружием. Из диковинной трубы оказалось гораздо легче попадать в цель, чем из пращи, и на обучение ушло не слишком много непонятной пыли — изрядное ее количество удалось сохранить для дела.

А дело это, ожидаемое давно и не без опаски, показалось послушникам до смешного простым. Гром, клуб сизого дыма, удар в плечо, и тот, кто казался Прошлым Витязем, мертв. Не страшно и быстро.

Только был у притороченной к фигурной доске трубы один досадный недостаток: уж больно долго приходилось изготовлять ее к бою. Поэтому, когда невесть откуда взявшийся еще один Амд обрушился на спустившихся к трупу послушников, встретить его оказалось нечем, кроме трех неумелых клинков. Но ведь о клинках надо было хотя бы успеть вспомнить...

Лишь на одно короткое мгновение отстали от Амда Витязь и Хон, тем не менее ничтожная эта заминка стоила им возможности поквитаться с носящими серое: Прошлый Витязь пожадничал и все совершил сам — без чрезмерной жестокости, стремительно, наверняка. Именно этому он учил, но за девять лет так и не смог выучить нерадивых послушников.

Последними к месту погибели бешеного и его убийц добрались изнемогающая под доспешной тяжестью старуха и вконец обессилевший Леф. Добрались и встали, тяжело дыша, опираясь друг на друга. Прочие поначалу даже не заметили их. Амд сидел, привалясь спиной к стенке оврага, гладил дрожащими пальцами пристроенный на коленях запятнанный красным клинок. Ларда, Витязь и Хон склонились над бешеным. Девчонка зачем-то стаскивала с мертвого порождения Мглы шлем, мужики с интересом ждали результатов.

— Ну вот! — Ларда выпрямилась, с неуместным торжеством поглядела на стоящих рядом. — И у этого подбородок скобленый.

Нурд присел на корточки, коснулся проклятого лица.

— А щетина уже успела подрасти. Вот если бы ты, Хон, вчера на ночь побрился, у тебя сейчас была бы такая же.

— Что это за нелепая выдумка — с вечернего устатку бритье затевать? — возмутился Хон. — Какая мне во сне разница, при щетине я или чистый? Такое скажешь, что и в уши не лезет.

Витязь отмахнулся от него, глянул на Гуфу:

— Слушай, старая, а ты прежде такого не замечала?

Ведунья помотала готовой. Ей, похоже, было не до Нурдовых вопросов, она супилась, бормотала что-то неслышное — видать, снова затеяла сама с собой разговаривать.

— Да чего вы так всполошились? — Хон шарил недоуменным взглядом по лицам у Ларды и Витязя. — Уж если Бездонная сразу взрослых мужиков рожает, так почему бы их прямо бритыми не сотворять? При бороде-то под наличником не слишком удобно, особенно в жару...

— Бездонная... — Нурд злобно сплюнул и встал. — Ты при мне Бездонную больше не смей поминать. Лучше я древних неведомых духов о помощи молить стану, лучше никого не стану молить, чем Мглу, именем которой творятся гнусности, подобные нынешним!

Такого Витязя Леф еще не видал. И никто не видал, даже бешеные. Расслышав яростную дрожь в Нурдовом голосе, Гуфа встряхнулась, глаза ее потемнели от испуга. И не зря.

Хон выпятил грудь, снизу вверх прищурился в гневное лицо Витязя:

— А ты с чего это вообразил, будто можешь на меня рявкать? Досаду вздумал на мне сорвать? Гляди, я ведь и ответить могу. И не только словами!

Нурд громко сопел, раздувая ноздри, верхняя губа его вздернулась, словно у готового к драке пса, стиснутые кулаки подрагивали от напряжения. А Хоновы пальцы уже крались к рукояти ножа.

Завизжала побелевшая Ларда, метнулся к ссорящимся Леф — не добежал, споткнулся о труп, покатился по каменистой земле, взвыв от набросившейся на увечную руку боли. И в этот миг, когда, казалось, ничто уже не могло предотвратить назревающий ужас, старая Гуфа выкрикнула нечеловечески пронзительно и свирепо:

— Откуда выплеснуто, туда же и влейся! Злобу ножами в сердца истинно злобным! Пусть сбудется, пусть!!!

И все кончилось. Обмяк Нурд, Хон растерянно заморгал соловеющими глазами. Даже Леф перестал стонать, привстал на колени, и Ларда бросилась ему помогать.

А Гуфа пробурчала, отдуваясь и утирая потные щеки:

— Для чего же я вам кольца давала, мужики? Для щегольства, что ли? Следить же надо за ними, беречься надо! А вы что же? Дурни вы оба, хуже щенков неразумных!

Витязь и Хон молчали. Они просто не могли ни слова выдавить из пересохших глоток, как не могли заставить себя встретиться взглядами — каждый слишком боялся увидеть в глазах другого упрек и обиду. Первым не выдержал столяр. Тяжко вздохнув, он бесцельно огладил кончиками пальцев остывающее ведовское кольцо и, собравшись с духом, неловко придвинулся к Нурду. Тот усмехнулся и трескуче прихлопнул по подставленной Хоном ладони. Кончено. Забыто. Не было.

Придирчиво следившая за ними ведунья вроде бы успокоилась, принялась теребить завязки нагрудника — решилась наконец избавиться от панцирной обузы. Занимаясь этим непривычным, а потому сложным для себя делом, старуха сказала раздумчиво:

— Все-таки судьба нет-нет да и слепит из плохого хорошее. Хотели послушники вас рассорить до кровавой драки, а теперь кому-то из них со своими грызться придется. Неумелое заклятие обернуть против самого заклинающего — самое нехитрое ведовство...

Она покачала головой, потом добавила, настороженно оглянувшись:

— А ведь, значит, следят за нами... Ну пусть. Многого им не выследить.

— Ты, старая, сегодня через всех перепрыгнула, — мягко улыбнулся Нурд. — Бешеного одним щелчком хворостинки своей одолела, нас с Хоном от этакой жути уберегла, носящим серое досадила крепко... Кабы не ты, не видать бы нам завтрашнего света.

А Ларда спросила, с надеждой глядя на Гуфу:

— Теперь ты всегда станешь проклятых заклятиями побеждать?

— Нет уж, — ведунья решительно затрясла головой. — Нурд сам вызвался Витязем быть да под голубые клинки подставляться, и Хона, к примеру, тоже не дрекольем в схватку гонят — своей охотой идет. Это их дело, мужское, воинское. А с меня и одного раза до Вечной Дороги хватит. Вот не успел бы Нурд чудище это под локоть пихнуть, так была бы теперь не одна Гуфа, а два раза по половинке. Убьют меня, старую, — кто вас, к примеру, лечить будет? Послушники? Они вылечат...

— А ты сама и не ходи больше, — великодушно разрешила девчонка. — Ты меня заклятиям выучи.

Гуфа в замешательстве принялась скрести подбородок:

— Выучи... Не слыхала я, чтоб ведовству можно было кого попало учить. Саму-то меня силой ведовской родительница наделила, а как — обучением или же как-то иначе — этого я не знаю. И откуда я у родительницы взялась — тоже не знаю. Она вроде одна всю жизнь прожила. У меня вот небось никаких дочек не заводится, сколько ни живу...

Пользуясь тем, что Ларда увлеклась разговором, Нурд незаметно поманил к себе Лефа и снова склонился над мертвым бешеным. На глазах у недоумевающего парнишки он подцепил пальцем обернутую вокруг шеи проклятого железную цепочку. На ней, скрытый нагрудником бешеного, висел...

— Вот это и есть крест, — тихо сказал Нурд. — Помнишь, в песне твоей? Многие из них носят такое на шеях. А у некоторых он на груди нарисован, прямо на коже. Понимаешь теперь, почему я боялся, что и другие догадаться могут?

Испуганный крик Хона помешал Лефу ответить.

Как-то так получилось, что все они напрочь забыли про Амда. А тот, посидев неподвижно, будто в полусне, медленно поднялся, стащил с себя панцирь. Потом воткнул свой клинок рукоятью в землю, чуть отступил, примерился... В этот-то миг и вздумалось Хону оглянуться. Вскрикнув, он рванулся к Амду, хотя ясно было, что поздно, что уже не успеть. Так и вышло.

Прошлый Витязь преступной волей Истовых прожил девять неположенных лет. Больше он не хотел.