"На берегах тумана" - читать интересную книгу автора (Чешко Федор)

11

Лефу очень хотелось выспросить, куда же это ведет его Торкова дочь, но стоило лишь заглянуть в насупленное девчоночье лицо, увидеть окаменевшие скулы, темные пятнышки на искусанных губах, и всякое желание приставать исчезало. Захочет, так сама объяснит. А может, и без ее подсказки удастся понять? Но понять не удавалось.

Сперва Леф вообразил, что они просто запрягут вьючное и поедут назад тем же путем, которым добирались в Жирные Земли. Но Ларда даже посмотреть не захотела туда, где черными глыбами угадывалась во тьме спящая умаявшаяся скотина. Незнакомым, бесшумным и плавным шагом (будто бы не шла она вовсе, а невесомой тенью скользила над верхушками трав) девчонка двинулась в ночь, шепотом приказав не отставать и внимательнее смотреть под ноги. Дважды им пришлось пробираться между спящими мужиками, и Леф бы обязательно наступил на кого-нибудь, но Ларда успевала вцепиться в непривычного к ночной ходьбе паренька и проводила через опасные места, чуть ли не собственными руками переставляя его неуклюжие ноги.

Потом прямо перед ними невесть откуда возникла огромная фигура. Это было так неожиданно, что оба они даже не почувствовали ничего, просто оцепенели на миг, а когда сумели наконец испугаться, то оказалось, что это Нурд. Он молча сунул в Лардины руки увесистый кожаный тючок, едва ощутимо похлопал Лефа по спине и сгинул в сумрак так же непостижимо, как возник из него.

Больше в эту ночь им никто не встречался.

А потом было пасмурное утро, и обалдевший от усталости и переживаний Леф вдруг обнаружил, что идут они теперь по извилистой узкой расселине в скалах и что расселина эта все ощутимее задирается вверх. Через несколько мгновений Ларда велела ему отдыхать, а сама торопливо отправилась дальше и вскоре скрылась за обломком скалы.

Отдыхать — это хорошо. Леф попробовал сесть на случившийся рядом невысокий валун, но то ли измученное тело окончательно отказало в повиновении, то ли валун загадочным образом сам вывернулся куда-то... В груди мучительно трепыхнулось, на мгновение возвратилась ночная темень, и парнишка вдруг осознал себя лежащим на занесенных бурой пылью камнях. Вяло шевельнулась мысль, что нехорошо так, стыдно, что надо бы подняться, покуда не возвратилась Ларда, — шевельнулась эта самая мысль и тут же куда-то сгинула.

Ларда не появлялась довольно долго. Во всяком случае, Леф успел обсохнуть, а руки и ноги его прекратили трястись. Кажется, они вновь обрели способность сдвинуть своего хозяина с места. Парнишке опять стало казаться, что надо как можно скорее сменить позу на более приличествующую отважному и сильному воину, но тут щебень захрустел под торопливыми шагами Торковой дочери. Она не спотыкалась, не запиналась — ступала упруго и твердо, словно бы вся усталость, сколько полагалось ее на двоих, почему-то решила прилепиться к одному только Лефу. Тот всхлипнул тихонько, переживая свое ничтожество (которое, по его мнению, даже рана не могла оправдать), и заерзал, умащиваясь поудобнее. Раз уж все равно опозорился, так какой смысл вставать?

Ларда, впрочем, и виду не подала, что заметила Лефову беспомощность. Она присела на корточки, завозилась у подаренного Витязем тючка, потом, осторожно перевернув парнишку на спину, сунула ему в руку кусок как-то странно приготовленного мяса.

Вот это оказалось кстати. Отдирая зубами жесткие потрескивающие волокна, Леф чувствовал, что тело его стремительно обретает силы, утерянные, казалось, если и не навсегда, то очень надолго. Торкова дочь тем временем, почти не жуя, проглотила такой же кусок и снова вернулась к тючку.

Обсосав пальцы, Леф забарахтался, приподнялся на четвереньки, с надеждой заглянул через Лардино плечо: может, еще дадут? Но нет, больше мяса в тючке не было. Там были связки вяленых белесых кореньев и крохотные горшочки с неприятно пахнущими снадобьями, которые, скорее всего, к еде отношения не имели.

Леф разочарованно вздохнул, сел, обхватив руками колени, недоуменно вслушиваясь в невнятные девчонкины восклицания. Ишь, рада, будто кусок железа нашла... Чему она так радуется?

Были у Ларды причины для радости, были. В бегстве, имея на попечении непривычного к дальним переходам да еще к тому же раненого, не больно-то поохотишься — тут ведь каждый миг ценен. И снеди с собой много не возьмешь: лишняя тяжесть страшней погони. А Нурдовы подарки позволят не менее двух дней обманывать голод и сберегать силы. Вот только... Откуда у Витязя оказалось такое? Не всегда же он таскает с собой подобные редкости! А тут будто заранее знал, какая случится надобность... Или это не он, а Гуфа? Непонятно...

Однако времени на размышления и догадки не было. Ведь, конечно же, Высшие не пожелают оставить безнаказанной такую дерзость, как побег от их суда, — непременно пошлют ловить, причем ловцы будут сильными, опытными и при собаках. Да нет, почему же это «будут» и «пошлют»? Наверняка уже открылась пропажа обвиняемой послушниками девки, и отряженные за нею поимщики небось уже успели выискать нужный след.

Все это Торкова дочь торопливо растолковала Лефу, чтобы тот не вздумал рассчитывать на продолжение отдыха. Но тратить время попусту пришлось все равно: парнишка уперся, словно круглорог перед бродом, и ни в какую не желал идти дальше, пока не расскажут ему, зачем надо забираться в незнакомые скалы. Ларда попробовала прикрикнуть на заартачившегося Незнающего — тот надулся, однако сговорчивее не стал. Убедившись, что увещевания бесполезны, Ларда принялась объяснять, то и дело поминая Бездонную, бешеных и трухлоголовых глупцов.

Раньше Мир был круглый. Если сверху смотреть — круглый, и если сбоку — тоже круглый. Как вот гирька пращная. Это Гуфа говорит — значит, так и было. Потом Бездонная съела все, только маленький кусочек оставила. Если на этот кусочек сбоку посмотреть, он вроде холмика, а если сверху — опять круглый. Вот такой...

Ларда кончиком ножа выцарапала на камне круг, вернее — что-то смутно его напоминающее. Спешка ведь, да еще руки трясутся... Да ну его к проклятому, и так ладно! Сосредоточенно сопя, девчонка принялась чиркать по изображенному то ногтем, то железным лезвием:

— Вот тут — на самом краешке Мира — Ущелье Умерших Солнц, Мгла Бездонная. Здесь — Лесистый Склон. Это — Черные Земли. А вот так (на плане появилась загогулина, похожая на рыболовный крючок), так мы сюда добирались. Понял? (Да зачем же спрашивать?! Может, и понял, а если не понял, то все равно не сознается. Скорее, скорее надо, солнце вон уже куда забралось!) Мгла, когда решила сделать Мир маленьким, она вот как устроила: если человек идет все прямо и прямо к границе Мира, то на этой самой границе он будто бы в туман входит, а выбирается из него на границе противоположной. Не знаю я, почему так получается, никто этого не знает! — выкрикнула она, заметив, что Леф собирается спрашивать. — Молчи. Смотри лучше: мы теперь вот где. Гуфа велела нам добраться до ее землянки, которая на Лесистом Склоне. Если пойдем той же дорогой, что сюда ехали, дней шесть идти будем. И там заимки везде. Дымы скажут послушникам: идут двое, ловите. Поймают. Если же мы вот так пойдем (новая царапина на камне), то меньше чем за два дня до края Мира доберемся. Через скалы, мимо Жирных Земель... А противоположный край видишь где? (Кончик ножа продлил царапину в обратную сторону и уткнулся в обозначенное раньше Ущелье Умерших Солнц.) До Лесистого Склона отсюда день, ну, может, полтора дня ходьбы. Понял теперь? И все, пошли, слышишь?!

Леф снова уперся:

— Слушай, а Фын как же теперь? Он ведь поручителем твоим вызвался... Его накажут, да?

— Ишь, спохватился! — в Лардином взгляде насмешливость мешалась с досадой. — Ничего ему не будет, Фыну твоему. От начала суда за всех отвечает сам Предстоятель. Да пошли же!

Она зря так сказала — «пошли». Потому что не идти им пришлось, а пробираться, карабкаться все глубже в скалы, все ближе к недоступному небу. До этих пор Леф даже представить себе не мог, насколько непроходимым может быть Мир.

Камень, камень, камень... Он дыбился, громоздился вокруг — источенный, затертый промозглыми злыми ветрами; расползался под ногами зыбкими россыпями трескучего щебня; набивался в глаза и ноздри острой секущей пылью. Скалы будто застыли в невыносимом напряжении, стремясь вырваться из собственной неподвижности, как из неживого яйца вырывается на волю живое, горячее. А в расселинах корячилась сухая колючка, которая неколебимой жестокостью убогих стеблей тщилась сродниться с каменной мертвечиной.

Только однажды это тягостное однообразие нарушила попавшаяся им на пути обширная котловина, густо заросшая мхом и белесой болотной травой. Невиданной прозрачности ключ (если бы не хрупкое журчание спешащей воды, если б не шныряющие по ее поверхности солнечные искры, то Леф прошел бы мимо и не заметил) толчками выплескивался из почти отвесного склона и после недолгой жизни среди гальки и валунов тонул в замшелой блеклой трясине.

Ларда наладилась было передохнуть у воды, но тут примерещился ей далекий собачий брех, и об отдыхе пришлось позабыть.

Хлесткий ветер драл в клочья мохнатую седину тумана, и клочья эти уносились прочь, цепляясь за ветви прозрачных хворых кустов. А совсем недавно, когда Торкова дочь втащила Лефа в густую промозглую темень, никакого ветра не было и в помине. И еще там, по другую сторону тумана, тусклое закатное солнце светило им в спины, теперь же оно висело чуть ли не прямо перед глазами.

Они стояли на гребне обширного склона, под ноги стелилась росная зелень, за спиной тяжко нависла туманная пелена, а впереди... Впереди и внизу стелилась полоса укатанного течением множества лет каменного крошева — галечная рука, придавленная с противоположной стороны точно таким же склоном и далеко справа упирающаяся в озеро с тяжелой серой водой... Нет, с чем-то иным, лишь похожим на воду. Непроницаемая мгла, струйчатая, текучая, она будто дышала, плескалась на озерные берега, почти дотягиваясь до подножия изъеденного непомерной древностью утесоподобного каменного строения, и нехотя втягивалась обратно. А стена непроглядного тумана, из которого только что выбрались Ларда и Леф, наискось резала щетинящийся редкими кустами склон и, минуя дальний берег мглистого озера, скрывалась за дальними безжизненными вершинами вместе со съеденной ею границей Мира. И поэтому открывшееся взгляду ущелье казалось нелепым, выдуманным каким-то. Ведь вроде бы настоящее, привычное, крепкое — и вдруг размазывается зыбкой пугающей серостью, замаранной красным там, где окунулось в нее набухающее предсмертной кровью дряхлое солнце. Вот она, значит, какова из себя — обитель Бездонной Мглы...

Они не сразу сумели толком осознать, оценить увиденное. Лефу было худо. Живот ледяными пальцами тискала тошнота, в ушах грохотало, глаза то недоступным пониманию образом умудрялись различить каждую травинку даже на противоположном склоне, то захлебывались тягостной чернотой. Ларда чувствовала себя не лучше, но внезапная хворость не пугала ее. Торковой дочери уже приходилось почувствовать на себе, что вытворяет с человеком Туман Последней Межи, она знала: нужно терпеть и ждать, и вскорости все пройдет. Так и случилось.

Приходящий в себя Леф долго бы еще хлопал глазами, оглядываясь и привыкая к увиденному, но Ларда вдруг больно вцепилась в его плечо, метнулась к кустам, волоча за собой упирающегося от неожиданности парнишку. Уже распластавшись за не слишком-то надежным прикрытием скудной листвы, втиснув Лефа в траву, она пояснила жарким, щекочущим ухо шепотом:

— Нехорошо вышли, ох как нехорошо... Прямо на заимку вышли, вот ведь беда-то! Нет бы, чтоб левее чуть, вон за тем валуном, там бы не углядеть им... А теперь что? И на открытое не высунешься — враз приметят, и тут до крепкой темноты не вылежать — тоже успеют приметить. Ну попали! Как древогрызы в кипящий горшок...

— Какая заимка? — пытаясь высвободиться, Леф неловко двинул раненой рукой и зашипел от боли. — Та каменная хижина высокая, что возле Мглы, — это заимка? Она же так далеко, из нее нельзя увидеть. Ты, наверное, очень устала, да?

Ларда тоже зашипела, но, конечно, не от боли — от раздражения:

— Сам ты устал! Прямо перед нами, у гребня — не видишь, что ли?!

Наверное, Туман Последней Межи еще не перестал баловаться Лефовым зрением. Иначе трудно понять, как парнишка умудрился до сих пор не заметить вытянувшийся из противоположного склона частокол заимочной ограды. И не так уж далеко была она, заимка эта. Даже острые концы бревен хорошо различались на фоне стремительно багровеющего неба. А над зубчатой верхушкой стены виднелись люди. Сперва их было двое, потом добавилось еще и еще... Суетятся, орут — слов, конечно, не разобрать, но галдеж там у них стоит отчаянный. Кажется, или действительно один из тех на стене машет рукой, указывая на что-то? Вот и еще один... А во что они тычут, отсюда не разобрать... Только надо ли разбирать? И так ведь понятно...

— Ну что теперь? — Леф облизал мгновенно пересохшие губы, судорожно сглотнул.

Ларда наконец выпустила его плечо, села, обхватив руками колени (если уже все равно заметили, то нечего вжиматься брюхом в колючки).

— Да мало ли что, — спокойно сказала она. — Мы сейчас разное можем сделать, и все может оказаться плохо. Проще всего податься туда, откуда пришли, только не получится ли это прямо к погоне в руки? Или плюнуть да идти прямо к Лесистому Склону на виду у этих? А они пойдут за нами, да еще дымом предупредят прочих, и в Сырой Луговине нас перехватят тамошние заимщики... Вот и выбирай, только недолго — мешкать в бездействии нам теперь тоже нельзя. Того и гляди, отряженные Высшими поимщики сюда нагрянут или носящие серое кончат галдеть да кинутся нападать...

Девчонка смолкла, впилась, зубами в собственный кулак. Несколько мгновений она молча разглядывала волнующихся послушников, издали очень схожих с пакостной мошкарой, роящейся на каком-то объедке. Потом сказала раздумчиво:

— Можно еще вот что попробовать: сейчас на виду у них отправиться прямо к Бездонной Мгле, а потом повернуть назад. Видишь, тот склон обрывом заканчивается, и кусты там погуще, и трава... Если над самым обрывом прокрасться, то не заметят, решат, что мы и впрямь к Мгле ушли.

Леф растерянно дернул себя за волосы:

— Так послушники же вмиг догадаются, что мы им глаза конопатим! Нечего нам возле Бездонной делать — это и круглорогу ясно... И не станут же они только сверху глядеть, они наверняка ловить нас попробуют. Слезут и все увидят... Ты, Ларда, по-моему, глупое выдумала.

Ларда даже не обиделась почему-то; лицо ее вдруг просветлело, чуть ли не радостным стало. Смысла этой перемены Леф не уразумел. Он понял только, что спорить с ней, такой, дело вовсе пустое. А девчонка снова вцепилась ему в плечо, забормотала торопливо и неразборчиво:

— Ничего это не глупость, все хорошо получится. В каменной хижине сейчас нет никого: это Первая Заимка, там только Истовые жить могут, но они еще из Черных Земель не вернулись. А вон те, которые на гребне, — они все для Истовых делают... Ну, пищу там, ухаживают по-всякому... Они в отсутствие старших на Первую Заимку сунуться ни за что не посмеют. И они-то знают, что есть у нас интерес возле Бездонной Мглы! Важный интерес — Древняя Глина. Древняя Глина... Слушай, мы сейчас в Первую Заимку заберемся, понял? Ведь не будет больше такого случая добраться до Говорящих Досок!

— Но я еще не умею понимать все знаки древних! — у Лефа от волнения взмокли ладони. — Я пока даже тот осколок, что у Гуфы хранится, толком прочесть не могу!

Он понимал, что из Лардиной затеи ничего путного не получится, но остановить эту шалую девчонку... Ведунья сумела бы, Торк, а Лефу такое вряд ли под силу.

— Пошли! — Ларда вскочила. — Мы не станем пробовать читать сами. Мы просто наберем побольше и отнесем Гуфе.

С трудом поднимаясь на ноги, Леф подумал, что вряд ли Гуфа будет рада подобной помощи.

Однако Ларда уже спускалась в ущелье.

— Ты не бойся, — она очень старалась казаться решительной и отважной, вот только голос ее подрагивал. — Нам, главное, доски поскорее найти, чтоб успеть до нового солнца, чтоб в темноте. Уж в темноте-то мы сумеем как-нибудь вышмыгнуть из ущелья. Даже если послушники вздумают учинить засаду — все равно... Глупые они, послушники, а я — охотница, а ты — воин. Носящие серое все глупые, а эти из них самые горшкоголовые, потому как всю жизнь Истовым пятки вылизывают...

Леф эту болтовню не больно-то слушал. Ларде ведь собеседник нужен, как на языке ноздря, она страх свой старается заговорить. Ну пусть... А что ему со своим страхом делать?

Торкова дочь шла нарочито неспешно, и не прямо вниз, а наискось по склону — это чтоб со стороны понятно было, куда она ладится (да и проще так: склон-то довольно крут). Леф, спотыкаясь, брел следом и все время озирался на воткнувшуюся в темнеющее небо заимочную ограду. Понимал, что не нужно, клял себя самыми жуткими из ведомых ему бранных словечек, пробовал даже рукой сдерживать упрямо выворачивающийся подбородок — не помогало. Толпятся. Смотрят. Кричат, а что кричат — не разобрать, далеко. Мерзнет левое плечо. Правое не мерзнет, и живот, и лицо мокреет от пота, а левое плечо будто снегом облипло... Оно и понятно: если из заимки станут гирьки метать, то, наверное, именно в левое плечо попадут. Вот оно и мерзнет, ждет, стало быть. Дождется? Пусть. Только бы не в Ларду. Только бы не по ране. Остальное — пусть... Да нет же, глупости это! Не станут послушники метать: далеко. Или станут? Они же не клялись безвылазно в заимке своей сидеть, могут выйти, подобраться поближе... А ежели у них еще одна громыхающая труба имеется? Тогда и со стены достанут... Плохо, страшно... И зачем же они все время вопят? Похоже, будто одно и то же слово выкрикивают, а что это за слово такое, никак не удается расслышать...

Добравшись до дна ущелья, Леф снова зыркнул в сторону обители носящих серое, и вдруг вскрикнул, да так, что ушедшая вперед Ларда замерла, глянула испуганно сперва на него, потом на заимку.

А над заимкой вспучивалась невесомо-зыбкая громада сигнального дыма. Знакомый сигнал, простой. И сразу стало понятно, что за слово такое орали перепуганные послушники — им, им они это слово кричали, предостеречь пытались двух недоростков-глупцов. Ну Леф-то понятно — рана, да и привычки нет... Но Ларда, Ларда-то как могла не заметить?! Видать, на заимку поглядывала внимательней, чем вперед да под ноги...

Конечно же, обитатели Второй Заимки переполошились вовсе не из-за того, что увидали Ларду и Лефа. Ведь неподалеку Бездонная, а она горазда на куда более серьезные поводы для переполоха, чем появление двух детей, пусть даже и оскорбивших обычай. И заметили их послушники только тогда, когда Торкова дочь потащила Лефа к Обители Истовых — в полный рост по голому склону.

А подлинная причина страха носящих серое, тихонько рыча, кружит по хрусткой гальке, словно тщится куцый хвост оттоптать. И прятаться негде, и бесполезно бежать, потому что слишком близко оно — Черное исчадие, так некстати именно теперь исторгнутое в Мир из Бездонной Мглы.

Ветер, раздраженно трепавший наверху Туманы Последней Межи, здесь, в ущелье, совсем обессилел. Он вяло тянул со стороны Обители Истовых, и в чистую сырость его вплетался терпкий звериный смрад. Может, потому и не приметило еще исчадие людскую близость, что ветер от него дует? И шагов оно не слышало — ему, верно, теперь только грохот гальки под собственными лапами слыхать... Может, нездешняя тварь долго еще будет увлечена своим безмозглым кружением? Может, все-таки удастся спастись? Вот только спасаться, пожалуй, некуда. Нет вблизи никаких укрытий, кроме Второй Заимки, а там вряд ли окажется безопаснее, чем у исчадия в пасти. Да и не добежать туда. Наверное, стоит лишь сдвинуться с места, как порождение Бездонной углядит шевеление и кинется догонять. И ведь догонит!

Не успел Леф подумать об этом, как исчадие вдруг замерло, вздернув тупую ощеренную морду, и в его крохотных глазках отразилось кровавое вечернее небо. Похоже было, что внимание чудища привлек гомон послушников. Вспухли, окаменели тяжкие мышцы, залитые тусклым мраком короткой щетинистой шерсти; сморщились отвислые губы, выпятились из их складок слюнявые желтые клыки... В то самое мгновение, когда Леф вообразил, будто исчадие собралось направиться к бревенчатым стенам заимки, порождение Мглы внезапно обернулось и с кратким сорванным ревом швырнуло черную молнию своего тела навстречу ему и Ларде.

Он не успел схватиться за нож, не сумел заметить, куда подевалась стоявшая ближе к чудищу Торкова дочь. Страшный удар в грудь сшиб его с ног, и почему-то оказавшаяся невыносимо жесткой земля оборвала краткий миг падения таким же ударом. В следующий миг твердокаменная тьма с отвратительным хрустом сомкнулась на самовольно вскинувшейся левой руке Лефа, и солнце умерло, а вместе с ним и весь Мир.

Ночь. Глухая, непроглядная ночь. Ни звезд, ни огней...

Странно... Почему так легко дышится? И тело тоже легкое-легкое, оно будто не лежит, а висит над землей, плывет, не чувствуя ничего под собой и вокруг. Так и должен ощущать себя человек, который погиб, однако еще не отпущен погребальным обрядом на Вечную Дорогу. Погиб? Но почему же тогда так болит вновь пострадавшая левая рука? Ладонь словно придавлена чем-то твердым и тяжким, утратившие чувствительность пальцы наливаются неторопливым огнем в такт вялым толчкам в груди... Способна ли доставшаяся при жизни рана сохраниться и за смертным пределом? Может ли живой человек собственную боль ощущать, как валяющуюся рядом неинтересную безделушку? Обидно... До стонов, до горечи, до надрывного плача обидно оказаться неспособным понять простейшую вещь: жив ты или не жив?

«Это потому, что ты сейчас и не там, и не здесь, а между. Терпи. Скоро все закончится, ты вернешься».

Пустая черная ночь умеет жалеть? У нее есть голос? Знакомый голос, слышанный бессчетное число раз, вот только никак не получается вспомнить, чей он, потому что больно. Кисть левой руки медленно прожевывают огромные безразличные челюсти, боль перестала быть чем-то ненужным и скучным — настолько, что Леф даже попытался поднять руку к глазам и посмотреть на нее. Поднять получилось, причем с небывалой легкостью, словно многострадальная его рука напрочь утратила вес. А вот посмотреть не удалось — ведь темно...

Ночь. Глухая, беззвучная. Даже послушники угомонились там, на заимке своей. И непонятный голос смолк, утопил себя в черноте... Но что-то все же есть поблизости, что-то движущееся, дышащее, потрескивающее вкрадчиво, но ощутимо... Что это? Увидеть бы, но ведь ночь, непроглядная тьма вокруг... А может быть, надо просто открыть глаза?

Веки поднять оказалось куда труднее, чем руку. Наверное, потому, что веки у Лефа были, а от левой руки остался лишь туго стянутый заскорузлой повязкой огрызок, да еще боль в несуществующих пальцах. Парнишка не успел даже осознать, что обрел способность видеть, что явно жив. Зрелище собственного увечья было как внезапный удар по глазам. Леф страшно вскрикнул, но тут же захлебнулся, закашлялся, глотая хлынувшую в рот вязкую горечь. И Гуфа (ну конечно же, Гуфа, а не какая-то там говорящая тьма) ворчала, с силой прижимая к его губам край медной чаши:

— Ну зачем же ты кричишь, глупый маленький Леф? Ты зря кричишь, поздно уже кричать. Пей лучше. Больше выпьешь — скорее поправишься...

Леф пытался отпихнуть от себя горячую медь, мотал головой, отплевывался, но где уж ему, полуживому, было вывернуться из цепких старухиных рук... Пришлось подчиниться, глотать, захлебываясь и кашляя, чтобы получить возможность дышать и спрашивать. Однако спрашивать не позволили. Едва лишь последние капли мерзостного питья влились в судорожно распахнутый рот парня, как ведунья крепко стиснула его губы костлявыми пальцами. Леф было затрепыхался, но старуха прикрикнула так сурово, что он замер, вжался в странно мягкое, почти неощутимое ложе; только всхлипывал тихонько и жалобно.

— Не стони, — Гуфа присела рядом, уткнулась подбородком в согнутые колени. — Или ты вообразил, что если руки лишился, так больше уже не мужик, не воин? Ты, Леф, зря такое вообразил.

Голос старой ведуньи был ворчлив и вместе с тем исполнен какой-то неуловимой ласковости; глаза ее словно застыли под странно надломившимися бровями, упершись почти осязаемым взглядом в белое, мокреющее от пота парнишкино лицо, и Леф вдруг сообразил, что властное, несуетное спокойствие вливается в него именно из этих глаз. Страх, отчаяние, боль сгинули и не возвратились даже после того, как Гуфа отвернулась с тягучим вздохом.

— Вот теперь можешь говорить, — устало прохрипела словно еще больше одряхлевшая ведунья. — Только ты все равно лучше помалкивай. Я говорить стану, а ты слушай пока.

Она дотянулась до стоящего поблизости глиняного горшочка, вытряхнула из него себе на ладонь комок слабо светящейся слизи. Просидев несколько мгновений в глубоком раздумье, старуха принялась тщательно натирать диковинным снадобьем свои провалившиеся морщинистые щеки, лоб, переносицу...

— Ларда успела увернуться от чудища, — заговорила вдруг Гуфа неожиданно звучно и гулко. — А когда исчадие руку твою стало глодать, девка его сзади ножом пырнула в самое болючее место — это чтобы тварь тебя покинула да за ней погналась. Она и погналась, тварь-то... Погналась и загнала Торкову девку во Мглу. И сама следом канула. Ты ведь прежде всего о Ларде узнать хотел? Вот, знай. Сама я того не видела, это Нурд с Торком по следам догадались. Они и тебя отыскали.

Старуха умолкла. Леф тоже молчал, грыз губы, дышал надрывно. Потом еле слышно спросил:

— Может, они чего недосмотрели? Может, Ларда живой осталась?

Гуфа пожала плечами:

— Витязь и Торк-охотник в следах путаться не умеют. А девка... Ты что же думаешь, будто ежели она в Бездонную сгинула, так и неживая уже? Ты, Леф, зря так думаешь. — Она глянула в несчастное Лефово лицо, снова вздохнула безрадостно. — Ну чего ты плачешь? Зачем до срока выборщицу свою хоронишь? Ты-то сам ведь прошел однажды сквозь Мглу и не умер от этого. Не плачь. Если и возможно как-нибудь Ларде помочь, так уж наверняка не слезами.

Да нет, Леф не плакал. Но лучше бы снова проснулась убитая Гуфиным зельем боль, что угодно лучше, чем знать о приключившемся. Муторно было на душе у парня, так муторно, как никогда прежде. Иначе непременно уловил бы он сказанную ведуньей невозможную, дикую нелепость, а заметив, принялся бы домогаться немедленных объяснений. Но теперь он лишь простонал с отчаянием:

— Ведь из-за них же все, из-за них! Ну почему эти, серые, прицепились ко мне, Гуфа, зачем я им?!

— Зачем? — старуха поднялась, бесшумно забродила взад-вперед перед Лефовым ложем. Только теперь тот обратил внимание на то, что вокруг укрепленные жердями стены, что шустрые огоньки резвятся в обширном очаге, что ведунья ступает не по земле, а по мягкому меху... Гуфина землянка, что ли?

А старуха ходила из угла в угол, трогала стоящую у стен утварь, подбирала с полу всяческий мусор и в сердцах швыряла его в очаг... Наконец она остановилась, заговорила:

— Зачем? Пожалуй, сейчас я тебе растолкую, зачем... Кто решил, что Бездонная — это что-то большее, чем обычный туман? Кто? Почему так решили? Молчишь? Ты не молчи, отвечай!

Леф настолько опешил от подобных ее вопросов, что даже забыл на миг о своих бедах.

— То есть как это: «почему»? Ведь понятно же...

— Ну и что тебе понятно, ты, маленький глупый Леф? Ничего тебе не понятно! Да, она проглотила изваяние Пожирателя Солнц. Великое дело! Осенний Туман способен глотать гораздо больше камня, он пожирает Серые Отроги от подножий до самых вершин. Так почему же мы бормочем свои моления Мгле, а не Туману?

— Потому, что Туман не сотворяет для нас исчадий и проклятых, — буркнул Леф.

— А уверен ли ты, что Мгла сотворяет их? Если всякие твари выбираются в Мир из Бездонной, это еще не значит, что она имеет над ними власть. Взбесившаяся вода тоже иногда выбрасывает из себя рыб, но ведь рождает рыб не она, а такие же глупые мутноглазые рыбы, которые не способны даже додуматься до крика, когда их ловят за хвост!

— Но послушники...

— Да неужели же ты не уразумел еще, что носящим серое доверия нет и быть не может? Ты зря этого не уразумел. Они врут всем и всегда! Они выдумывают всякие ужасы о Мгле, карающей нас за прегрешения пращуров, только затем, чтобы самим жить в сытом безделии — у древних такая жизнь называлась «власть». А сами они, знаешь, как думают? Они вот как думают: ненаступившие дни отгородили наши горы от прочего Мира будто забором, но в заборе этом есть дырка, одна-единственая — Бездонная Мгла!

Старухин голос сорвался, она зашлась в свирепом трескучем кашле. Леф ждал. Когда к Гуфе вернулась способность говорить, спросил отрывисто:

— А я при чем?

— А при том, — ведунья судорожно утирала мокрые от слез щеки. — Боятся они тебя.

Углядев, как широко распахнулись при этих ее словах глаза парнишки, она рассмеялась, только в смехе этом не было ни капли веселья.

— Боятся, боятся! Исчадия, бешеные, Незнающие — все они рождены не Мглой, они проходят сквозь нее из Большого Мира — так думают послушники, так же думаю я. А еще послушники знают, и я тоже знаю: всякая тварь, проходя через Бездонную, теряет память. Не всю — память рук остается (поэтому бешеные сохраняют умение убивать). Витязь думает, что человек, пробравшийся сквозь Мглу, помнит лишь то, что ему долго-долго вдалбливали в голову, что он годами повторял изо дня в день, что стало его слепой верой. Например, будто вокруг — злые враги, а на своих нападать нельзя. И поэтому бешеные здесь ведут себя как хищные безмозглые твари, и большего им не дано. А Незнающие лишены даже этого. В их памяти вовсе нет ничего такого, что могло бы устоять против Мглы. Я говорила со всеми, сколько их появлялось у нас, — руки некоторых смутно помнят ремесла, но такое бывает редко... Не знаю, зачем все они — проклятые, Незнающие — приходят сюда. Одно мне ведомо: нет среди них таких, чья память смогла бы ожить. А твоя — может! Все почему послушники боятся тебя: ты способен вспомнить, какова на самом деле Бездонная Мгла! Ты способен вспомнить, что Мир все еще не имеет границ! Понимаешь? Нет, вряд ли ты понял мои слова, бедный маленький напуганный Леф. Пусть. Ты поймешь позже...

Она запнулась на миг, заговорила снова — иначе, вроде бы нехотя:

— Еще вот о чем надо тебе узнать... Родительница моя (а она таким ведовским могуществом обладала, что мне и в прыжке не дотянуться) предрекла перед гибелью: «Мир будет избавлен от проклятия Незнающим, который негаданно обнаружит в себе умение воина и певца». Я мыслю, что это она о тебе сказала. И послушники так же мыслят. А потому хотят тебя либо к себе заманить, либо вовсе извести как-нибудь. Разные Истовые по-разному хотят — среди них согласия нету. Одни говорят, будто судьбу переиначить не дано никому, и уж если суждено свершиться назначенному, то пускай хотя бы от них исходит. А другие... Ну да ты небось и сам уже догадался, как полагают другие. И вот ведь как оно повернулось: больше, чем даже мы с Нурдом, замыслам послушническим Ларда мешала. Крепче всего удерживала она тебя в общине, среди людей, никак не мог ты от нее душой оторваться. Ни для заимки, ни чтобы со скалы головою вниз — ни для чего. Потому и старались они отпихнуть ее с пути своего, помеху досадную. По-всякому пытались. Вот, к примеру, с чего бы девка при всяком случае себя убить предлагала? Не знаешь? А тут и знать-то нечего. Не ее эти мысли, из чужой головы. Насланные то есть, вот как.

Старуха замолчала, уселась возле очага, мутно всматриваясь в умирание изголодавшегося огня. Леф откинулся на ложе, устало закрыл глаза — он думал. Куда более странной, чем даже малопонятные речи ведуньи, казалась ему собственная способность размышлять Мгла знает над чем после всех ужасных несчастий. Сперва он обозлился на себя, но потом сообразил, что это, должно быть, Гуфины снадобья да ведовские ее глаза виноваты. Видать, старуха способна не одну лишь боль прогонять из хворого тела. Спасибо ей, конечно, только зря, нехорошо так, нечестно — Ларда либо мертва уже, либо и того хуже, а он... Словно не человек — бревно безразличное. А тут еще с рукой этакая беда случилась. Как же теперь жить?

Леф заворочался, пытаясь приподняться, рассмотреть наконец толком свое увечье, но Гуфа буркнула, не оборачиваясь:

— Не вертись, смирно лежи. Руку тебе исчадие почти оставило, оно только кисть отъело, да еще малую чуточку... — Ведунья тряхнула пальцами, и огонь почему-то сразу окреп, затрещал жадно и весело, словно бы ему подбросили корма. — Ты Суфа-десятидворца видел небось? Он, малолеткой будучи, под камнепад угодил, изувечился — страх. Пришлось мне тогда по самое плечо руку его отнять. Так что ему куда хуже, чем тебе, опять же еще и оглох... А ведь ничего, живет никому не в тягость, сам себя кормит — Тасу помогает, гончару. Недостача пальцев беда не великая, ежели только себя жалеть постыдишься. И Ларде нынче не вздохи да тоска твоя надобны, надобно ей, чтоб ты окреп поскорее. Понял, что ли?

Леф кивнул: понял.

— Вот и ладно, — вздохнула старуха, будто спиной кивок его разглядела. — А сюда тебя Витязь с Торком приволокли. Как исчадие вслед за Лардой во Мглу сгинуло, послушники тебя к себе на заимку хотели — лечить, значит, — Гуфа злобно хихикнула. — Лекари выискались... Ежели они тебе лекари, то хищное круглорогам — охранитель и друг душевный... Спасибо, Нурд поспел, отобрать исхитрился — это не без труда, между прочим.

— А погоня? — Леф снова попробовал приподняться. — Ведь гнались за нами, близко были совсем, Ларде песий брех слышался. Они Торку с Витязем мешать не пытались?

— Нет, не пытались. Нурд и родитель Лардин еще умом не прокисли, чтобы сами себе мешать. — Ведунья оскалилась. — Ну чего смотришь? Это же они за вами гнались. Предстоятель, как о бегстве вашем дознался, сразу велел оскорбителей обычая догнать да вернуть к суду. Пускай, говорит, Нурд-Витязь возьмет с собою одного копейщика из положенных мне от общин, одного послушника, какого Истовые назовут, и еще кого сам захочет; собак пусть возьмет, да и отправляется вдогонку за беглыми. А все знают: Нурд — ревностный почитатель обычая. Разве мог он ослушаться? Не успели поимщики добраться до скал, как послушник — вот несчастье! — ногу зашиб (конечно же, сам по себе, безо всякой помощи), и Витязь отрядил копейщика, чтобы беднягу увечного обратно к жилью отвел. Думается мне, будто Предстоятель наперед догадывался, что так выйдет. Он ведь все видит, все понимает и тоже борется, как вот, к примеру, Нурд, Торк, родитель твой... Только они борются ради всех, а Предстоятель — ради себя да выгод своих. Его, старика, пожалеть бы надо: уж больно тяжких трудов стоит сразу на двух скамьях сидеть. И ведь даже не «на», а «между».

Леф зажмурился, чтобы не видеть злобных огоньков, вспыхнувших в смутной тени под насупленными Гуфиными бровями. Ишь какой, оказывается, умеет быть ласковая старуха... Никогда прежде не замечал у нее Леф такого лица. Даже когда она с Фасо бранилась, даже когда Устре на суде грозила — не то, вовсе не то.

Ну не вытерпел добрый человек, озлился на гнусных пакостников, но для прочих братьев-людей он же все равно остается добрым. А тут... Что уж о доброте, ежели само человеческое подобие съедено почти без остатка жуткой спокойной яростью! Будто в насмешку Гуфа взялась выворачивать негаданными сторонами знакомое, вроде бы уже понятное, а теперь и до самой себя добралась. Что же дальше-то будет? Может, и до отцова достоинства доберется злоязыкая старуха? Может, и Ларда ей нехороша окажется? Ларда, Ларда... Заплакать бы теперь, как давно, как прежде, когда еще не случалось проливать нелюдскую кровь, а потому можно было без оглядки жалеть себя и других... Но слез нет, их украло недоступное пониманию ведовство, и прежней поры не вернуть, и Ларду не вернуть тоже. Даже возможность молить о Лардином спасении Бездонную Мглу отняла ведунья. Какой прок от молений, ежели она (Мгла то есть) — всего-навсего дыра в каком-то невероятном плетне... Дыра в остальной Мир... Но ведь тогда панцирные люди-чудовища должны были бы забредать в здешние горы и прежде, чем случились ненаступившие дни. Исчадия, голубые клинки, знак креста — разве древним приходилось видеть все это? Может, Гуфа зря ругает Бездонную дыркой?

Все еще сидевшая возле очага ведунья так была похоже на спящую, что Леф довольно долго не решался тревожить ее расспросами. Однако, когда стремление знать пересилило наконец жалость к умаявшейся старухе, та ответила охотно и сразу, словно заранее знала, о чем будет спрошено.

— Никто сейчас уже не знает наверное, ведомо ли было древним о бешеных да исчадиях. Живых людей не сохранилось с тех пор, а Говорящую Глину читать Истовые не дают. Но даже если и не водилось подобное в старые времена, что с того? Ненаступившие дни многое изменили в нашем осколке Мира. Некоторые из прежних тварей околели все до одной, и теперь их не бывает... Так почему бы в прочих местах не объявиться новым людям и новым зверям? Разве не могли из каких-нибудь очень далеких мест прикочевать незнакомые странные племена? Могли. А может, ты думаешь, что эти пришлые не сумели бы выдумать глупость, будто за Мглой какие-нибудь хитрые враги-колдуны живут? Ты, Леф, зря так думаешь. Мы ведь сумели насочинять о Бездонной страшные небылицы... Люди — они пуще всего любят сами себя пугать. А ежели здешние твари забредают в Бездонную, то там, за ней, они все равно как здесь — исчадия. Небось каменного стервятника и голубым клинком не осилить... И наши уходящие Витязи, с первых зубов приученные в бешеных лишь погибель бродячую видеть, тоже, поди, долгую память оставляют о себе в тамошнем Мире, хоть и нечасто там объявляются. Возможно, что поселившиеся по ту сторону Мглы шлют сюда лучших воинов — истреблять зло, переполняющее местные земли. Другие же, наверное, из-за щенячьей глупости сюда забредают, или гонит их злой неизвестный обычай — вот тебе и Незнающие...

Гуфа тяжело поднялась, обошла зачем-то вокруг очага, потом склонилась над лежащим парнишкой.

— А такого, как ты, до сих пор еще ни одного не случалось, — выговорила она раздельно и тихо. — Руки твои воинское мастерство помнят, но бешеного из тебя не вышло: по малолетству ум твой гибок, не успели неведомые наставники обстругать да выдолбить его по общей для проклятых мерке. И обычного Незнающего из тебя не вышло. Ведь прежде все они старше бывали — того несчастного возраста, когда разум уже утерял ребяческое любопытство, а руки еще не обзавелись никаким особым умением. Самое же главное твое отличие в том, что ты — певец. Вспоминающие мастерство струнной игры руки заставляют голову вспоминать напевы, выученные по ту сторону Мглы, переживания, их породившие... Ведь Бездонная не навсегда убивает память, она лишь ограждает ее от проникновений. Витязь знает, и я тоже знаю: чем необузданнее чувства бешеного (страх, ненависть — любые), тем искуснее он рубится; тем, стало быть, тоньше становится ограда его памяти. А ты — песнетворец, и чувства твои куда необузданней, нежели у других... Впрочем, для чего я говорю это? Вовсе напрасны мои слова: уж о собственных чувствах тебе все лучше меня ведомо.

Старуха выпрямилась, обеими ладонями отерла взмокшие от возбуждения щеки. Потом проговорила, отводя виноватый взгляд:

— Думаешь, я не знаю, что из слов моих тебе нынче и чуточки не понять? Зря так думаешь. Только настала пора, когда ты должен узнать все. Узнать, услышать. Понять не поздно будет и после. А теперь спать надо. Вот сейчас настоится отваришко, выпьешь — и спать...

Лефу и самому казалось уже, что хватит с него хитроумных измышлений. Больно много их пришлось на одну ночь (или там, снаружи, уже утро?); почти непосильно много для измученного переживаниями и раной ума. Возможно, Гуфа права. Ведь взять хотя бы песенное умение — оно же без всякой науки появилось, вдруг, ниоткуда... Значит, в тот день, когда случилось Лефу натолкнуться на виолу среди Хонова столярного хлама, вовсе не впервые в жизни рука его коснулась певучего дерева? Значит, известные ему прежде виолы совсем такие же, как здешние? Ну пусть так. А голубые клинки? В здешних землях этих диковин не сохранилось... Или просто богатые железом соседи древних избегали выставлять на мену подобные редкости? Да, редкости. Было бы у тех, которые нынче становятся бешеными, такое в избытке, то не стали бы они панцири делать из обычного железа, которое мягче и тяжелее боевой стали... Боевой стали?! Внезапные странные слова... Откуда, зачем?! Плохо. Все плохо, потому что объяснять можно и этак, и так, а правда — будто насмешки строит! — прячется среди неясных догадок и никак не позволяет себя изловить. Можно же и так сказать, как недавно Хон говорил: уж если Бездонная способна сотворять людские подобия, то почему бы ей не творить их бритыми, бронными и даже обученными песнетворству? Если старая женщина Гуфа может совершать недоступное прочим, то почему бы Бездонной Мгле не уметь большего? Хватит, не надо, не хочу!

Леф задергался, заколотил пятками, будто капризный щенок-недоросток. Пусть сон, пусть что угодно, лишь бы избавиться, убежать от непосильных раздумий, более мучительных, чем тяжкая рана. Возившаяся в дальнем углу ведунья метнулась к парнишке, с силой притиснула его к ложу:

— Потерпи... Чуточку малую потерпи, вареву совсем недолго вызревать осталось...

— Плохо мне, Гуфа! — Леф не говорил — плакал, выл, будто мутные глаза его уже на Вечную Дорогу глядели. — Не хочу, не могу так... Без Ларды, без руки — огрызком никчемным... Ты жалостливая, добрая — помоги же, не лечи меня! Пусть засну навсегда, а? Хорошее-хорошее пусть приснится, а потом — навсегда... Помоги, помоги, пожалей!

Он осекся, увидав под выцветшими ресницами ведуньи отражение собственных слез. А старуха тихонько сказала:

— Не плачь, глупый, тебе жить надо. Для себя, для других... А ты что же? А ты решил, будто впереди ни добра, ни радостей... Зря. Все будет. Все. Даже самое лучшее.

— Правда?

— Правда. Ты верь мне, уж я-то знаю...

— И Ларда будет?

Гуфа, наверное, не расслышала, она очень старательно укрывала Лефовы ноги.

Леф выждал немного, потом спросил:

— А ты действительно знаешь, что еще будет хорошее?

— Да, — Гуфа оставила его и снова ушла возиться с закутанным в мех пахучим горшочком.

— А почему ты знаешь?

— Есть такое ведовство — узнавать людскую судьбу, — старуха говорила как-то слишком спокойно. — Я ведовала о тебе.

— Когда?

— Давно, еще зимой.

Леф сел, будто его за волосы вздернули.

— Так, значит, ты обо всем заранее знала?! Зачем же?..

— Зачем я не пыталась мешать случиться плохому? — все так же спокойно договорила Гуфа за подавившегося возмущенным выкриком парня. — Потому что пытаться можно, помешать — нет. Я же узнала, что все сложится не иначе, а так значит, что бы я ни делала, все сложится не иначе, а так, как узналось.

Леф зажмурился, обвалился на ложе. Если Гуфа сказала «нельзя», стало быть — нельзя. Вот, оказывается, почему мерещилась иногда виноватость в ее глазах...

— Расскажи, что случится дальше, — попросил он жалобно.

— Поверь, не надобно тебе это знать. — Ведунья, сопя, мешала в горшке чудодейственной тростинкой. — Не бывает добра, когда жизнь наперед ведома. Одно скажу: послушники тебя более донимать не станут. Они, трухлоголовые, вообразили, будто увечный ты ни к чему не годен. Только зря, ой как зря они это вообразили!..

— А суд-то чем закончился? — спохватился Леф.

— А ничем. Это дело вовсе пустое было. Никак бы мы с Нурдом не смогли доказать пакостное коварство Истовых. Уж чего, кажется, яснее — Амд ведь ростом не вышел, бешеные такими не бывают... И то Истовые вывернулись: никто-де знать не способен, что Бездонная решит сотворить. Захочет — бешеного маленьким сделает, захочет — самого Амда обратно в Мир из себя выпустит...

Леф снова едва не заплакал.

— Ну почему же так? Почему всегда можно выдумать ложь, которая кажется правдивее правды?!

Гуфа не ответила. Она тщательно отерла о подол чудодейственную тростинку, встала, осторожно держа в обеих ладонях совсем остывший горшок. Понимая, что пришла пора глотать усыпляющее варево, парень заторопился с вопросом:

— А такого вот, безрукого, станет меня Нурд витязному искусству учить?

В ответ ведунья улыбнулась устало и скорбно:

— Зачем же ты от меня домогался что с тобой будет, Леф? Ты ведь сам обо всем уже догадался... Не бойся, примет тебя Нурд на учение, только сперва на ноги подняться сумей. Пей вот да спи, хватит уже язык о зубы мочалить.

Вместо нового солнца удумала родиться скучная туманная морось, и трава поседела от множества холодных капель. А тучи с трудом волокли себя над самой землей, и поэтому зримая даль съежилась до десятка шагов — прочее было украдено неспешным падением мутной туманной серости.

Леф, невесть сколько дней безвылазно проведший в очажном угаре Гуфиной землянки, лишь с немалым трудом сумел устоять на ногах, когда опустился за его спиной отсырелый увесистый полог и пришлось вдохнуть подменившую собой воздух пронзительную чистую свежесть. И не сладить бы парню с закружившимся, норовящим встать дыбом Миром, если бы не хваткие Гуфины пальцы. И если бы не Гуфа, вряд ли удалось бы ему разыскать украденную туманом тропу к Гнезду Отважных. Тем более что прежде он и не видел ее никогда, тропу эту.

Старуха бережно вела Лефа за собой, как иногда пастухи уводят на весенние пастбища ослепших от зимней бескормицы круглорогов. Леф и впрямь походил на слепого. Полагаясь на Гуфу, он не глядел ни под ноги, ни вокруг — брел, то и дело оступаясь на склизких камнях, словно бы спал на ходу. В ничем не занятую голову лезли воспоминания о недавнем: слезливые причитания почти каждодневно появлявшейся в землянке Рахи; ее перебранка с Гуфой, не желавшей терпеть в своем и без того тесном жилище горы снеди, приволакиваемые ополоумевшей от горя женщиной... Сумрачное молчание Хона и Торка, их неловкие прикосновения, в которых смысла было куда больше, чем в иных пространных речах... Виноватые глаза вздыхающей Гуфы, мерзкий вкус снадобий, собственное привыкание к бестолковой легкости левой руки...

Путь был недолгим. Ведунья остановилась, и Леф, встряхнувшись, увидел перед собой нечто, принятое им сперва за крутой склон истрескавшейся замшелой скалы. Но это, конечно же, была осыпавшаяся стена древней обители Витязей. Гуфа как-то по-особому крикнула, приблизив к губам растопыренные пальцы. Не успели скатиться с дальних вершин глуховатые отголоски этого ее выкрика, как Нынешний Витязь Нурд объявился на гребне стены.

— Вот, привела тебе... — старухе трудно было орать, задрав голову. Не договорив, она схватилась за горло, раскашлялась. Леф глубоко вздохнул, будто готовился лезть в снеговую воду, и решился разлепить губы:

— Она ученика тебе привела, Нурд! Это меня то есть.

Витязь неторопливо перебрался через замшелые валуны, осторожно спустился по грозящему осыпаться склону. Ласково похлопав по спине все еще не способную говорить старуху, он подошел к Лефу вплотную, улыбнулся неожиданно и лукаво:

— Значит, ученик... Так ты думаешь, что мне пора покидать Мир?

— Ты не понял, Нурд... — Леф судорожно сглотнул — ему показалось вдруг, будто в горле провернулось что-то колючее. — Ты не понял. В Бездонную уйду я.