"Книга 4. Ракеты и люди. Лунная гонка" - читать интересную книгу автора (Черток Борис Евсеевич)

Глава 18. ПОСЛЕДНИЙ ПУСК Н1

В июле 1972 года приказом министра была узаконена новая структурная схема королевского ОКБ-1, именовавшегося с 1966 года ЦКБЭМ – Центральное конструкторское бюро экспериментального машиностроения. По поводу этой аббревиатуры над нами подтрунивали наиболее храбрые смежники:

– Мы по-прежнему отдаем в своей работе предпочтение организации Мишина. Раньше было все ясно: организация Королева именовалась ОКБ-1, а Челомея – ОКБ-52. Даже ежу понятно, что ОКБ-1 во много раз главнее. Теперь при Мишине вас именуют ЦКБЭМ, а организацию Челомея – просто ЦКБМ. За прежние заслуги вам предоставлено преимущество на одну букву «Э». Но зато Челомей – генеральный, а Мишин – просто главный конструктор.

Принципиальное отличие новой структуры ЦКБЭМ состояло в том, что в подчинении главного конструктора появились главные конструкторы конкретных ракетных и космических комплексов. Борис Аркадьевич Дорофеев был назначен главным конструктором ракеты-носителя Н1. Главным конструктором основного полезного груза для Н1, то есть комплекса, в который входили лунные корабли – ЛОК, ЛК и разгонные блоки «Г» и «Д», был назначен Владимир Андреевич Борисов. Юрий Павлович Семенов был назначен главным конструктором ДОСа 7К-Т, то есть всего комплекса орбитальных станций. Игорь Николаевич Садовский был назначен главным конструктором модернизированной твердотопливной ракеты комплекса 8К98П. Бушуев был назначен главным конструктором проекта «Союз» – «Аполлон» и соответственно корабля 7К-ТМ, или «Союз-M» для стыковки с «Аполлоном». Кроме того, Бушуев постановлением правительства получил звание директора советской программы «Союз» – «Аполлон». Шабаров получил пост главного конструктора корабля военного назначения 7К-С.

В начале семидесятых годов большой популярностью в научно-технических кругах пользовались книжки «Физики шутят». По аналогии с веселившимися физиками наши острословы предлагали выпустить секретное издание «Ракетчики шутят». В числе прочих острот предлагалось ответить на вопрос: «Сколько главных конструкторов надо назначить в ЦКБЭМ (бывшее ОКБ-1) вместо одного С.П. Королева, чтобы окончательно запутать резидентов американской разведки?»

Формально без главных конструкторов остались уже летающие «Союзы» – 7К-ОК, проект многоцелевого орбитального комплекса, «Марс-75» и ядерно-энергетические установки.

Текущие пилотируемые полеты и вся перспективная тематика остались в непосредственном подчинении Мишина. Каждый из заместителей главного конструктора Мишина объединял группу родственных отделов, организационно объединенных в комплексы. Я был назначен заместителем начальника предприятия и начальником комплекса № 3, в который входили одиннадцать отделов, ведущих тематику по системам управления движением, электро– и радиотехнике, антенно-фидерным системам, электромеханическим устройствам, рулевым приводам.

Одиннадцать вверенных мне отделов были разбиты на три куста. Каждым кустом руководил один из моих заместителей: Раушенбах, Калашников и Юрасов.

Сергей Охапкин был назначен первым заместителем Мишина. Под его началом остался основной конструкторский комплекс № 2, которым руководил заместитель главного конструктора Виктор Семакин, и материаловедческий комплекс № 8, которым руководил Анатолий Северов.

Руководство проектным расчетно-теоретическим комплексом № 1, включая вычислительный центр, Мишин оставил за собой.

Двигательная тематика и ядерно-энергетическая проблематика были объединены в комплекс № 5, которым руководил заместитель главного конструктора Михаил Мельников. Руководство деятельностью Мельникова Мишин также оставил за собой.

Комплекса за № 4 не было. Этот номер предполагалось оставить производственной части ЦКБЭМ. Однако завод, получивший название «Завод экспериментального машиностроения» (ЗЭМ), был столь велик и самостоятелен, что никому и в голову не приходило приравнивать его к комплексу. Директором завода после Романа Туркова стал Виктор Ключарев, а главным инженером – Исаак Хазанов. Ключарев, кроме того, имел статус первого заместителя начальника ЦКБЭМ. Завод был самостоятельной хозяйственной единицей, имевшей свой «почтовый ящик», свою бухгалтерию, свой счет в банке. Общими у нас были территория, партком, профком, комитет ВЛКСМ и прочие общественные организации, а также санаторий в Кисловодске, базы отдыха и пионерские лагеря.

Упомянутая реорганизация ЦКБЭМ произошла через шесть с лишним лет после смерти Королева. Тем не менее на всех ключевых постах руководителей комплексов, их заместителей, начальников основных отделов и производств оставались люди Королева. Кто-то из журналистов писал, что в окружении Королева были не люди, а личности! Каждый! Я согласен. Личности не очень послушные, но умные, своеобразные, любящие свою работу, не мыслящие жизни без нее. Никто из них в итоге многолетних трудов праведных не нажил ни хором каменных, ни состояний, которые могли бы хоть в какой-то мере сравниться с тем, что в девяностые годы имеют «новые русские».

Большинство руководителей комплексов и отделов вышли из простых семей рабочих и интеллигенции. Все они сами прокладывали себе дорогу к ракетам. Нас нельзя было отнести к тому слою, который было принято называть «творческой интеллигенцией». Почему-то так называемые «гуманитарии» и вслед за ними различные средства информации к так называемой «творческой интеллигенции» не причисляют ни физиков, ни других ученых точных наук, а уж инженеров и подавно. Да, мы были технократами. У нас не было времени, чтобы ревниво следить за художественной литературой, мы редко ходили в театры. Не всегда успевали посмотреть новые фильмы. Мы не были праведниками в христианском понимании. Но не могу вспомнить примеров подлости, подковерных интриг или предательства. Мы работали и дружили с подобными нам «смежниками». Каждый из нас ощущал себя ответственным перед страной и историей. Мы не были слепыми фанатиками. Вернее, были трезвыми фанатами. За редким исключением каждый, занимавший руководящий пост, был членом Коммунистической партии. Однако нас объединила не утопическая идея строительства коммунизма и уничтожения паразитического западного империализма. Мы захватили передовой плацдарм мирового научно-технического прогресса. Мы понимали и каждодневно чувствовали, что не сможем удержать, а тем более расширить этот плацдарм без помощи всей промышленности, всех отраслей науки и экономики страны. Поэтому слова песни:

…Работа у нас простая,

Забота наша такая:

Жила бы страна родная

– И нету других забот -

трогали каждого из нас. Отождествляя себя с достижениями в космосе, мы не без иронической критики относились к безграничным восхвалениям достижений в других областях науки и экономики. В семидесятые годы появился злой анекдот: «Что такое советская власть плюс электрификация всей страны? – Это когда каждому все „до лампочки“«.

Нам ничто не было «до лампочки». Годы работы с Королевым были для большинства из нас школой, в которой не было писаных правил поведения. Эта школа отбирала людей действия. Привычным образом действий была повседневная борьба с проблемами и трудностями. В этом каждый проявлял себя, добиваясь самовыражения, как художник, творящий картину. Никто не пытался уходить от ответственности, что бы ни случилось. Поэтому действовать, а не болтать, рисковать, влиять на ход событий как можно решительнее – таков был стиль работы. Те, кому было «до лампочки», быстро отсеивались. Многим в нашей среде не хватало тех черт интеллигентности, которые называются культурой общения, тактом, воспитанностью. Но каждый в каждом ценил чувство юмора, проявлял к работе товарища внимание, старался, если требовалось, прийти на помощь.

Критика общеэкономической политики вовсе не возбранялась. Иногда она проводилась открыто и официально на так называемых «днях политучебы».

Однажды я получил предупреждение из планово-экономического отдела ЦКБЭМ, что по итогам года вверенный мне комплекс срывает план. Срыв мог быть по разным показателям, в том числе и финансовым.

Начальник планово-экономического отдела Антонина Отрешко мне объяснила:

– Вы не выполнили план по объему на целых десять миллионов рублей.

По тем временам это была очень крупная сумма. Начали проверять. Я доказывал:

– Антонина Павловна, вы прекрасно разбираетесь в наших делах, убедились, что все порученные комплексу работы фактически не только выполнены, но мы еще сэкономили для предприятия эти самые десять миллионов. Вместо того чтобы отдать их смежнику, сделали работы сами, за свою зарплату.

– Вот это и есть непростительный грех, – возражала Отрешко. – Пора привыкнуть к нашей порочной системе планирования. Если мы вам запланировали энное количество миллионов, вы обязаны их израсходовать или по крайней мере показать, что они израсходованы. Если не можете, значит, план будет невыполнен. Вы не премию получите за экономию, а взыскание, и весь коллектив будет лишен премии.

Такова была система, которой мы обязаны были подчиняться. Надо было умудряться списывать большие деньги, ни в коем случае не повышая зарплаты. В необоронных отраслях увлечение количеством тормозило решение многих задач. Отголоски борьбы с так называемым космополитизмом тоже давали себя знать. В необоронных отраслях с маху отвергали чужой опыт только потому, что он чужой. В то же время упускали те возможности, которые открывались при использовании собственного опыта, результатов научных исследований, реализация которых требовала напряженного труда, риска и могла вызвать неудобства в спокойной жизни привыкшего к постоянным перекурам коллектива.

На пути к совершенствованию автомобилей, комбайнов, сантехники, обуви, промышленных товаров, бытовой техники и многого-многого другого, на пути к высокому качеству, к его непрерывному повышению, резкому увеличению номенклатуры товаров стояла привычка, воспитанная годами, – ценить больше всего количество: штуки, тонны, метры, литры, а не качество сделанных изделий. Увлечение количеством под лозунгом «Догнать и перегнать…» исторически было вполне объяснимо. Но времена менялись, а объемно-количественные привычки в планировании, рапортах и отчетах остались. Человек оказался самым консервативным звеном в научно-техническом и экономическом прогрессе. Масштабы народного хозяйства гигантски выросли, а привычные мерки, когда-то вполне оправданные, оказались в изменившиеся времена сугубо вредными. Количество как таковое превратилось в отдельных звеньях народного хозяйства в настоящий фетиш. Жестокая борьба за количество снарядов, пушек, танков, самолетов была совершенно необходима для победы в Великой Отечественной войне. В последующие годы «холодной войны» количество этих военных товаров первой необходимости было резко сокращено, но зато номенклатура расширилась за счет появления многочисленных типов ракет и ядерных боезарядов. Возобновилась борьба за количество новых видов вооружения. Эта непрерывная борьба за план по количеству вошла в наше сознание подобно религии, поклонению всемогущему Молоху.

В начале 1971 года к нам в ЦКБЭМ приехал Василий Рябиков. Наш контакт с ним начинался еще в Германии. Об этом я писал еще в первой книге. Напомню, что нарком вооружения Устинов послал своего первого заместителя Василия Рябикова разобраться, что такое Фау-2, ракетная техника и что производили в Бляйхроде. Он был первым из руководителей Министерства вооружения, который решил, что это то, чем должно заняться министерство после или даже вместо пушек и, конечно, за счет количества пушек.

В начале пятидесятых годов Рябиков руководил спецкомитетом по созданию комплексов ПВО.

В 1957 году Рябиков был председателем Государственной комиссии по пускам первой ракеты Р-7.

К нам в ЦКБЭМ он приехал в 1971 году как первый заместитель председателя Госплана ознакомиться, чем мы теперь занимаемся. Он не скрывал удовлетворения от того, что увидел и услышал.

За обедом зашел ставший уже обычным разговор об отставании и даже застое в других отраслях народного хозяйства. Рябиков сказал:

– Да, идут подспудные процессы, которые наши экономисты не могут толком объяснить. У нас под количеством и темпами развития понимают одно и то же. Это было нужно. Но теперь это ошибка политическая, которую не так просто исправить. Вот вам типичный пример. Наша станкостроительная промышленность в свое время освоила неплохие универсальные станки и все время наращивала их количественный выпуск. Станкостроители вышли на высочайшие показатели по производительности труда в серийном производстве. А в целом народное хозяйство от этого проигрывает, потому что нужны новые специализированные станки гораздо более высокого качества. Станки, по количеству которых мы ставим рекорды, отстали от мирового уровня на десять лет. Вот для вас мы вынуждены в каждое постановление вписывать пункт о выделении валюты для импорта современных станков, приборов и лабораторного оборудования. То, что мы приобретаем за границей, по технической сложности, уверяю вас, проще вашей техники. Но чтобы подобное освоить в других наших отраслях, нужны серьезные экономические реформы. Пока мы не решили, что надо делать, чтобы промышленность сама была кровно заинтересована в обновлении, пусть в ущерб количеству. Вы этого добились, но какой ценой! Для вас, для атомщиков, для тех, кто обеспечит нам паритет по стратегическим вооружениям с Америкой, мы создаем необходимые условия очень дорогой ценой. Вы этого заслуживаете. Но для всех других, которые, между прочим, вас кормят, мы таких условий создать не можем.

Рябиков был прав в том, что для достижения политического и стратегического паритета военно-промышленному комплексу и обеспечивавшей его науке за счет ресурсов всей страны создавались условия, о которых другие отрасли не смели и мечтать. Нам не завидовали – нам верили и на нас надеялись. Не всегда мы оправдывали эти надежды. Однако спустя десятилетия мир убедился, что изделия нашего военно-промышленного комплекса не только по количеству, но и по качеству превосходили аналогичную продукцию передовых капиталистических стран.

События, связанные с последним, четвертым по счету, пуском Н1-Л3 №7Л, я вспоминаю и описываю в ноябре-декабре 1998 года. Этот пуск состоялся 24 ноября 1972 года. И до сих пор продолжаются споры, надо ли было проводить этот пуск. Правильно ли мы поступили? Для меня и для большинства участников грандиозной ракетной эпопеи все, что произошло тогда с Н1, было личной трагедией.

15 августа 1972 года Мишин провел заседание Совета главных конструкторов по Н1. Все главные дали положительные заключения по своим системам и дружно высказались за подготовку к пуску.

21 августа Государственная комиссия согласилась с предложениями Совета главных и утвердила график работ. Через неделю Мишин заболел.

Но все по порядку.

Мишина положили в «кремлевку» в Кунцеве. Обязанности главного конструктора стал выполнять его первый заместитель Охапкин. Он старался вникнуть в каждое нерешенное дело. Не обладая искусством «спихотехники», Охапкин буквально задыхался от обилия проблем, за которые отвечал лично, и тяжести свалившихся на него забот.

В одно из воскресений он все же вырвался отдохнуть на дачу в Загорянке. Как потом рассказывала его жена Клавдия Алексеевна, с прогулки по лесу, а был он страстный грибник, Сергей Осипович шел домой странной, необычной походкой. Врачи потом удивлялись, как он вообще дошел до дома: у него развивался инсульт. Хлопотами наших покровителей Охапкин также оказался в кунцевской больнице. Министр возложил на директора завода Ключарева обязанности начальника предприятия, а на меня – обязанности главного конструктора.

Теперь я начал задыхаться. После гибели экипажа «Союза-11» в июне 1971 года наступил длительный период доработок систем космического корабля. В этот период у нас не было пилотируемых полетов. Это в какой-то мере облегчало мое положение. Американцы с июля 1971 по апрель 1972 года совершили еще две экспедиции на Луну. Их лунные успехи давили на нашу психику гораздо сильнее, чем секретная информация об очередной модернизации и установке на дежурство сотен «Минитменов». По общему количеству стратегических ядерных средств и прежде всего межконтинентальных ракет мы уверенно догоняли США. Никто из нас не верил в реальную возможность ракетно-ядерной перестрелки, но это никого и не успокаивало.

В самом начале сентября 1972 года меня вызвал министр Афанасьев. В его кабинете находился Анатолий Кириллов.

«Опять что-то случилось на полигоне», – засосало у меня где-то внутри.

До июня 1969 года Кириллов был заместителем начальника НИИП-5, по современному – Байконура. Без увольнения с действительной военной службы он перешел на работу в аппарат

Минобщемаша. Формально он исполнял должность заместителя начальника 3-го Главного управления, а фактически был одним из ближайших советников министра по летным испытаниям космических комплексов.

– Видишь ли, какое дело, – начал издалека, обращаясь ко мне, Афанасьев, – на полигоне в ближайший месяц, я так надеюсь, мы закончим подготовку Н1 №7Л – дело идет к тому, что в конце октября возможен пуск. А у нас возник кризис с техническим руководством. Мишин и его первый заместитель Охапкин в больнице. Я навел справки по медицинской линии, мне дали неутешительные ответы. Ни тот, ни другой выехать на полигон и участвовать в работе Госкомиссии в ближайшем будущем не смогут. Мишина обещают только к концу года восстановить и выписать, а у Охапкина был настоящий инсульт. И без врачей мы знаем, что это такое. Мы здесь посоветовались, в том числе и с Келдышем, и решили: пока Мишина нет, тебя назначить и.о. технического руководителя Госкомиссии по пуску Н1-Л3 №7Л.

Такой поворот судьбы был для меня полнейшей неожиданностью, и я горячо возразил.

– Вашим же приказом, Сергей Александрович, главным конструктором Н1 назначен Борис Дорофеев. Он уже давно живет на полигоне и ничем, кроме Н1, не занимается. Он знает и чувствует эту машину лучше любого из нас. Его заместителем назначен Георгий Дегтяренко. Он прекрасно дополняет Дорофеева в части всех проектных и теоретических проблем. Эта пара вполне компетентна. Что касается меня, то я так и так приму участие в подготовке тех систем, за разработку которых несу личную ответственность. Вы совсем недавно при Устинове меня разносили за неразбериху с системами управления транспортными кораблями и всего прочего ассортимента.

– Не надо нам все повторять. Этот пуск может определить судьбу Н1. Нужен тройной или даже больший контроль. Решения мы должны принимать очень ответственно. Дорофеева мы отнюдь не освобождаем от обязанностей главного конструктора. Но техническое руководство в отсутствие Мишина по комплексу в целом должен возглавить либо его первый заместитель Охапкин, а он болеет, либо следующий. Вот мы и решили, что это будет Черток. К слову сказать, в техническое руководство входят главные конструкторы-смежники, с которыми ты много лет вместе работал. Для них имеют значение и престижные соображения. Нам проще иметь с ними дело, если технический руководитель – член Академии наук. С Пилюгиным, Рязанским, Иосифьяном, Богомоловым, Лидоренко, Шишкиным ты всегда быстро найдешь общий язык. Ну, а с Барминым и Николаем Кузнецовым я, даю слово, помогу, Дементьев мне обещал лично проверить состояние дел с двигателями у Кузнецова я подтвердить, если потребуется, решение о их допуске к пуску.

Перед отъездом из министерства я зашел в кабинет Глеба Табакова. Он недавно был освобожден от должности начальника НИИ-229 и назначен заместителем министра. Двигательная тематика министерства и смежников была в его ведении.

По поводу моей встречи с министром он сказал:

– Я имею полную информацию о состоянии дел в ОКБ-276. Несмотря на более-менее балгополучные испытания одиночных двигатели в Загорске, испытания ЭУ-15 и ЭУ-16, в блоке «А» я не уверен. Что ни говори, но из трех аварий две случились из-за двигательных систем. Кузнецов это понимает, и работа над многоразовым двигателем идет у него полным ходом. Я министру докладывал и даже советовал подождать новых двигателей. Не спешить с пуском! Но как это сделать, он пока не знает.

Ничего более утешительного Табаков сказать не мог.

Так я стал непосредственным участником подготовки к пуску Н1-Л3 № 7Л и последующего анализа последнего полета. Жалею ли я теперь о таком стечении обстоятельств? Пожалуй, нет. То, что случилось в полете, было уже предопределено, заложено заранее в двигательную установку задолго до подготовки ракеты на полигоне. Кто бы ни был на месте технического руководителя, он не способен был предотвратить то, что случилось в полете. Единственным средством избежать аварии Н1 №7Л могло быть только решение об отмене полета, прекращении летных испытаний. Но об этом ниже.

В сентябре 1972 года я прилетел на полигон в новом качестве. Дорофеев, Дегтяренко, Симакин, Гуцков и все остальные старожилы большого МИКа приняли меня дружелюбно. У нас с первого дня установились доверительные отношения и рабочий контакт. Дорофеев, уже не первый год руководивший испытаниями Н1, обеспечил отличные взаимоотношения и с военным руководством полигона, и с инженерным коллективом военных испытателей 6-го управления.

Руководившие испытаниями и многочисленными доработками Л3 Эмиль Бродский и Борис Филин при встрече не упустили возможности меня поддеть: «Что, Борис Евсеевич, вытащили вас с курорта „Подлипки-дачные“? Зато тут режим без выходных. Бумаг немного, но оперативки ежедневные. Скучать не дадут».

Ракета уже была вывезена на стартовую позицию, и там 30 августа начались первые предварительные испытания для отработки связей «земля» – «борт». Телеметрические записи испытаний преподносили одну неприятность за другой. На одном из совещаний технического руководства Александр Мрыкин [17] выступил с докладом, в котором были обобщены итоги летных испытаний предыдущих трех Н1. «По Н1 № 7Л испытания еще только начались, а мы уже имеем 17 серьезных замечаний по 17 приборам системы управления и свыше 100 – по системам телеметрических измерений, – заявил он. – При такой статистике следует более ответственно подумать о целесообразности пуска».

Кроме официальных многолюдных сборов технического руководства мы собирались в номере гостиницы узким составом, чтобы спокойно обсудить ход подготовки и определить главные задачи каждого руководителя на ближайшие дни. На одном из таких узких собраний прилетевший вместе со мной Анатолий Кириллов так охарактеризовал «общую диспозицию»:

– Земля, как известно, держится на трех китах. Наука в последние годы доказывает, что и без этих трех китов Земля со своей орбиты никуда не сорвется. А вот нам трех китов маловато. Мы со своей ракетой Н1 способны удержаться только на четырех. Первый кит – это головная организация – ЦКБЭМ. Она представлена здесь лучшими учениками Сергея Павловича. Второй кит – военные испытатели и все службы полигона. Этот кит набрался такого опыта, что на него можно смело опираться. Военные поддержат самые смелые предложения технического руководства. Все офицеры, связанные с Н1, давно мечтают выйти в люди, подобно тем, кто пускает пилотируемые корабли и ДОСы. Третий кит – производство и прежде всего куйбышевский завод «Прогресс». Народ там отличный и безотказный. Но надо навести порядок с проверкой всех доработок. По-моему, тут не всегда между первым и третьим китами полная ясность. Надеюсь, в этом деле Дмитрий Ильич Козлов нам поможет. Завтра он прилетает. Ну, и четвертый кит самый ненадежный – наши смежники. Вот на этого кита, по моему разумению, новому техническому руководителю и надо обратить особое внимание. На Н1 впервые стоят две бортовые вычислительные машины, впервые Н1 укомплектовали штатными блоками «Г» и «Д» и не совсем штатным ЛОКом. Там со смежниками столько проблем, что без личного вмешательства технического руководителя нам грозит постоянный срыв графика подготовки.

– Ты забыл пятого кита, – добавил я, – двигатели.

– Нет, не забыл. Боюсь, что двигатели – не тот кит, на котором мы держимся. Между министрами Афанасьевым и Дементьевым есть договоренность, что они лично обеспечат заключение о допуске к полету тех партий двигателей, которые отобраны для ЛКИ №7Л. На Н1 по всему пакету стоят, не считая лунного корабля, вместе с рулевыми 48 двигателей. На старте при необходимости можем заменить любой прибор. Но если потребуется замена какого-либо двигателя, это означает возвращение Н1 в МИК. Тогда пуск отодвинется на месяц, а то и больше.

Действительно, замена какого-либо прибора в процессе испытаний на технической позиции была делом обычным. Замена на старте была событием неприятным, но допустимым. Замена двигателей была сложной операцией, требовавшей заводских условий.

На одном из таких совещаний я попросил Дорофеева и Дегтяренко еще раз перечислить все, чем отличалась ракета №7Л от предыдущих. Хотя все доработки и были описаны в технических отчетах и я по мере возможности следил за ними в течение года, но когда в спокойной беседе мы подвели общий итог, то убедились, что четвертым пуском мы по существу начинаем летные испытания новой ракеты. Все три предыдущих пуска ракет № 3Л, № 5Л и № 6Л были аварийными. Первые два пуска фактически были огневыми испытаниями 30 двигательных установок первой ступени. Только на третьем пуске Н1 № 6Л мы впервые могли проверить динамику управления при исправно работающих всех двигателях первой ступени. И тут же нарвались на неустойчивость по крену. На 14-й секунде ракета закрутилась и после 50-й секунды «ушла за бугор». В этой аварии виноваты прежде всего газодинамики и консультирующие их ученые ЦНИИМаша и ЦАГИ.

Огневые струи 30 двигателей складывались в общий огневой факел так, что вокруг продольной оси ракеты создавался непредвиденный теоретиками и никакими расчетами возмущающий крутящий момент. Органы управления были не в силах справиться с этим возмущением, и ракета № 6Л потеряла устойчивость. На вопрос: «Почему ракета № 3Л не теряла устойчивости по крену до своей гибели по причине взрыва в хвостовой части на 50-й секунде?» – газодинамики отвечали: «Потому, что со старта ракета ушла с двумя выключенными двигателями. Возмущающий момент по крену был в пределах его возможной компенсации органами управления».

Истинный возмущающий момент относительно продольной оси удалось определить моделированием с помощью электронных машин. При этом в качестве исходных данных закладывались не расчеты газодинамиков, а данные телеметрических измерений, реально полученные в полете. Георгий Дегтяренко, Леонид Алексеев, Олег Воропаев, руководившие этой авральной работой в вычислительном центре Владимира Степанова, показали, что фактический возмущающий момент в несколько раз превышал максимально возможный управляющий, который развивали по крену управляющие сопла при их предельном отклонении.

Для устранения этого принципиального недостатка ракеты начиная с № 7Л для управления по крену (относительно продольной оси) были установлены четыре управляющих двигателя. Это была очень большая и авральная доработка. Конструкторскую задачу по выбору двигателей и разработке схемы их запуска, качания и включения в главные магистрали основных двигательных установок для питания компонентами выполняли двигателисты Мельникова, Соколова и Райкова. Рулевые машины для качания двигателей разработали рулевики Вильницкого и Шутенко.

Практически для первой ступени была заново разработана еще одна двигательная установка в составе четырех подвижных двигателей. Оригинальной особенностью этой новой двигательной установки было использование в качестве окислителя не жидкого кислорода, а «кислого» генераторного газа, отбираемого от газогенераторов основных двигателей. Это упрощало проблему зажигания.

На производстве с задачей изготовления этих специальных двигателей, узлов качания и сложной арматуры блестяще справилось агрегатно-двигательное производство нашего завода, которым долгое время руководил Вахтанг Вачнадзе, впоследствии занявший пост директора НПО «Энергия», а затем Алексей Борисенко, в дальнейшем ставший директором ЗЭМа.

На ракетах предыдущих трех пусков такой принципиально новой системы исполнительных органов не было. Нашим двигателистам и производству помогал опыт, полученный на рулевых камерах «семерки» и при разработке двигателей 8Д54 для блоков «Л» – 8К78 и 8Д58 для блока «Д». Но для управленцев Н1 этот канал предстояло обкатывать впервые.

Однако не только по этой причине вся система управления ракетой с № 7Л была принципиально новой.

С опозданием на пять лет относительно первых директивных сроков появилась БЦВМ «Бисер». Михаил Хитрик, главный теоретик фирмы Пилюгина, и наши главные ракетные динамики, выдававшие ему исходные данные, отказались от жесткого программного управления полетом, в котором строго регламентированы по времени все координаты, расход топлива, тяга двигателей, координаты их выключения в пространстве. Такие системы управления были на всех ракетах первых поколений до появления бортовых компьютеров.

– Никакой «свободы воли», – объяснял я студентам на лекциях. Для каждой секунды полета все параметры жестко заданы, нельзя отклоняться от таблицы стрельбы. С появлением БЦВМ появилась возможность «раскрепостить» ракеты, используя принципы так называемого терминального управления. В упрощенном виде это значит, что ракете разрешается полет с отклонениями внутри широкого коридора: лети как хочешь при условии, что полезный груз донесешь до цели с минимальным расходом топлива и минимальными отклонениями от точки цели.

Терминальное управление позволяло получить выигрыш в массе полезного груза. Чтобы управлять движением, в БЦВМ всю информацию с гиростабилизированных платформ и установленных на них измерителях ускорений отправляли по трем осям. Это был уже не «автомат стабилизации» в прежнем понимании, а система инерциальной навигации. Появление БЦВМ позволило упростить релейную автоматику управления всеми системами ракеты, переложив на микроэлектронные интегральные схемы решение сложных логических задач. В процесссе наземных испытаний при подготовке к полету и в полете с помощью БЦВМ стало возможным решать задачи диагностики, заменять отказавший прибор или участок схемы на резервные.

В составе комплекса Н1-Л3 № 7Л было два комплекта БЦВМ: один – на блоке «В» – третьей ступени ракеты-носителя и другой – на ЛОКе. Первая БЦВМ управляла тремя ступенями ракеты-носителя для выхода на опорную околоземную орбиту. Вторая, локовская, БЦВМ должна была управлять стартом с околоземной орбиты к Луне, полетом до Луны, облетом Луны и возвращением на Землю. БЦВМ были разработаны на серийных отечественных интегральных микросхемах «Тропа», изготавливаемых заводами Министерства электронной промышленности.

Новая система управления потребовала использования для испытаний ракеты нового испытательного оборудования, соответственно новых инструкций и переобучения испытателей. Во многом опыт, полученный при подготовке первых трех ракет, уже не мог использоваться. Во время наземных испытании ракеты не всегда удавалось определить причины сбоя или отказа выполнения программы. Эти сбои зачастую были причиной не отказа бортовой машины, а ошибок испытателей в процессе общения человек-машина.

В «домашинный век» человек, сидящий за пультом, чувствовал себя полным хозяином процесса испытаний. Теперь он должен был считаться с тем, что на борту космического корабля находится нечто, способное принимать решения по усмотрению разработчиков БЦВМ. Те, кто создавали электронную вычислительную машину, закладывали в нее программы и быстро находили с ней общий язык, забывали, что на полигоне с ней будут общаться новые люди, еще не освоившие всех тонкостей электронного «этикета».

Проблема человек-машина была новой и занимала много времени в процессе подготовки № 7Л.

На № 7Л была установлена новая фреоновая система пожаротушения и появилась вновь созданнная малогабаритная «аварийная» система телеметрии разработки ОКБ МЭИ. Алексей Богомолов очень гордился этой системой. Она позволила ОКБ МЭИ вернуть телеметрическую славу, которую они временно уступили НИИ-885. А всего все телеметрические системы Н1-Л3 № 7Л получали информацию от 13 000 датчиков.

В мае 1972 года я был в большом МИКе на заседании Госкомиссии, которое проводил Афанасьев. Мозжорин дал справку о трех предыдущих пусках Н1. Я в который уже раз докладывал о грехах системы КОРД и мероприятиях по ее защите от любых помех. В это время еще продолжались различные доработки блоков «А», «Б» и «В», предшествующие общей сборке в единую сверхтяжелую ракету.

«Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать». Исходя из этого древнего афоризма, я переоделся в кремовую рабочую спецовку и после проверки на отсутствие в карманах постронних предметов забрался в хвостовую часть ракеты – блок «А».

Общая высота ракеты составляла 105 метров. Из них на блок «А» приходилось 30 метров. По форме это был усеченный конус. Диаметр верхней окружности составлял 10,5 метров, а нижнего основания – 15,8 метров. Оказавшись внутри этого усеченного конуса под сферическим кислородным баком, я не почувствовал тесноты и удобно пристроился к турбонасосному агрегату одного из 30 двигателей.

Глядя на хвостовую часть ракеты снаружи, трудно себе было представить, что все увиденное внутри уместилось по окружности диаметром всего 15,8 метров.

Страх перед огнем заставил ввести пожарные перегородки, усилить термозащиту днища, обмотать асбестовой тканью жгуты кабелей, а приборы «одеть» в термозащитные «шубы».

Я пытался вообразить, что здесь творится при запуске всех 30 двигателей. Может быть, в одном из этих произведений инженерного искусства затаился, подобно мине, скрытый технологический дефект, который прервет полет гигантской ракеты.

Я вспомнил Германию апреля 1945 года. На стенах зданий, пригодных для использования штабами и службами тыла, кроме надписей типа «хозяйство полковника Фоменко» крупными неровными буквами было выведено: «Проверено, мин нет» – и стояла подпись саперного начальника. Проверкой на отсутствие технологических мин для блока «А» могло быть только его предварительное огневое технологическое испытание или, на худой конец, огневое испытание каждого из 30 двигателей с последующей его установкой без переборки. Так поступали американцы для «Сатурна-5». Этого требовал мой покойный товарищ Воскресенский, и от этого отказался наш общий и тоже покойный руководитель Королев. Нам предстояло при каждом полете Н1 идти по минному полю без миноискателя.

3а прошедшие годы не сделано чего-либо принципиально нового для безусловного исключения катастрофы, подобной той, что случилась с № 5Л. Нельзя исключить в сейсмоопасном районе возможности землетрясения. Можно только принять меры для уменьшения разрушений. Вот это мы и пытаемся делать. Трудно сообразить, что еще будет разрушено, если взорвется вот этот ТНА, у которого я так удобно пристроился. Сотни датчиков телеметрии, смонтированные во всех критических местах, дадут представление о вибрационных перегрузках, аккустическом шуме, в тысячи раз превосходящем предел человеческой выносливости. Датчики переведут на электрический язык давление в каждой камере сгорания, обороты турбин, температуры и давление в газогенераторах, зафиксируют открытие и закрытие каждого из сотен клапанов, покажут на какие углы поворачиваются электроприводы, изменяющие тяги перефирийных двигателей для угловой стабилизации, и электроприводы системы регулирования скорости, синхронно изменяющие тягу всех двигателей. По внутренней поверхности корпуса приклеены датчики температуры – наиболее достоверные свидетели возможного пожара в хвосте. Это они помогли установить истинную причину гибели первой летной Н1 № 3Л в 1969 году. Для подавления подобных пожаров было разработано еще одно радикальное нововведение – появились баллоны, клапаны, трубы и форсунки, из которых в хвостовую часть под большим давлением начнет вдуваться огнетушительный газ фреон.

Заглянувший в люк рабочий завода «Прогресс», увидев сидящего в раздумье постороннего начальника, не удержался и сказал: «Для отдыха место это плохо приспособлено. Самый трудоемкий отсек во всем изделии и самый трудный для контроля. Очень много было изменений».

Сколько же здесь всевозможных калибров трубочек и мощных трубопроводов, соединенных тысячами штуцеров с разнообразной арматурой и друг с другом!

Я сделал попытку сосчитать, сколько соединений приходится на один двигатель и его окрестности. Когда дошел до сотни, бросил. Значит, всего более 3000. Стоит одному оказаться негерметичным – утечка горячего «кислого» газа, керосина или кислорода и неминуем пожар. Вот тут должен спасти фреон. Это в том случае, если начался пожар. А что же система КОРД, на которую мы с товарищами затратили столько сил? За пять лет стендовой и летной эксплуатации вся аппаратура КОРДа доведена, наконец, до высокой надежности. С этим согласились все эксперты. Но ни двигателисты Кузнецова, ни эксперты не реагируют на наши заявления – заявления разработчиков КОРДа и системы электрической автоматики управления двигателями, что КОРД не способен спасти ракету при развитии процессов, разрушающих ТНА за сотые доли секунды.

Нечто инопланетное, неземное, заумно-сложное – такое впечатление должны произвести на свежего, непосвященного в нашу технику инженера интерьеры Н1, если бы удалось такового «поймать» на стороне и с завязанными глазами, чтобы не догадался, куда везут, доставить на полигон и затолкать в хвостовую часть.

И совсем трудно поверить, что весь этот макрокомплекс в полете управляется микроэлектронными схемами величиной с копейку. Микро– и макротехника гармонично соединились, чтобы проложить человеку путь к другим планетам.

Все 30 двигателей, объединенные на первой ступени ракеты в сложнейший по конструкции, динамике, электрическим схемам и логике работы комплекс мощностью в 50 миллионов лошадиных сил, будут полноценно испытаны только в полете, на который мы возлагаем столько надежд.

Изготавливали, монтировали, дорабатывали и переделывали этот блок «А» уже три года. А работать ему предстояло всего первые 112 секунд, если полет будет нормальным. Потом он отвалится от ракеты, передав эстафету блоку «Б», и упадет в степь, превратившись в бесформенную кучу металла. И станет заботой специальной команды, которая обязана для сохранения секретности превратить двигатели и крупные детали в мелкие осколки, а затем все зарыть в землю.

Такова горькая судьба одноразовых ракет-носителей. Вот почему вывод в космос каждого килограмма полезного груза обходится во многие тысячи долларов.

Недалеко от меня монтажник «Прогресса» доказывал контролеру, что согласно какому-то последнему извещению какой-то кабель переложен по более безопасному на случай взрыва ТНА пути. Они пришли к соглашению на формулировке: если опять рванет кислородный насос – никакая изоляция и перекладка кабеля не спасет.

Отрывая меня от неприлично долгих размышений, рабочий сказал: «Вот у меня есть пара ребят, учеников, они по секрету просили, чтобы я объяснил им что к чему в этой „комнате“ на предмет будущего полета к Луне. Я говорю, дураки, ведь вся эта халабуда отвалится и упадет на землю совсем недалеко. Все – в лепешку. Так они чуть не в слезы: обидно стало, что такой труд – и на сотню с небольшим секунд работы. А ребятам этим, между прочим, у нас в Куйбышеве еще много лет квартира не светит. В общежитии жить и жить. А тут вот один этот блок „А“ целой улицы многоквартирных домов стоит».

Это простое житейское соображение оторвало меня от размышлений по поводу величия нашей инженерной мысли.

Параллельно с работами в большом МИКе по трем ступеням ракеты-носителя в МИКе космических объектов на площадке «2Б» проводились доработки блоков «Г», «Д» и ЛОКа – всего того, что мы называли Л3. Здесь хозяином на правах заместителя директора ЗЭМа был Юрий Лыгин. Он месяцами безотлучно находился на полигоне, обеспечивая производственно-технологическую часть деятельности ЗЭМа, которую перенесли из Подлипок на Байконур. Несмотря на общие проблемы, связанные с производством космической техники в полигонных условиях, Лыгин неизменно излучал уверенность и оптимизм. На этот раз, однако, при встрече со мной он сказал: «Сколько сил мы тратим на подготовку этого полезного груза, а если честно признаться, никто у нас не верит, что Н1 вынесет его в космос».

Горизонтальные испытания пакета – всех трех соединенных друг с другом блоков «А», «Б» и «В» начались через месяц после описанной мною «отсидки» в блоке «А». Сразу появилились замечания по взаимным помехам систем и неустойчивой работы БЦВМ. Поиски и устранение ошибок затягивали испытания. 24 августа Н1 №7Л с полезным грузом – головным блоком Л3 – была вывезена на стартовую позицию.

Возвращаюсь к событиям сентября 1972 года. Прилетевший на полигон Афанасьев потребовал от Владимира Лапыгина, который замещал Пилюгина, детального отчета о причинах неустойчивой работы БЦВМ. Пилюгинские «машинисты» доказывали, что БЦВМ права: она обнаружила ложную электрическую связь со схемой включения противопожарной фреоновой системы. Перепаяли кабели. Повторили через три дня испытания, и БЦВМ вдруг начала работать по непонятной программе. Многократные перепроверки подтвердили наличие дефекта. Испытателям фирмы Пилюгина не хватало времени для сна. Почти всех пилюгинских испытателей я знал по прежним работам. Теперь я обратил внимание на Владимира Морозова, о котором мне сказали, что он живет не в гостинице, а у ракеты. В любое время суток его действительно можно было увидеть у испытательных пультов за разгадкой очередного ребуса, который загадывала БЦВМ.

Первую штатную БЦВМ по требованию разработчиков Дорофеев разрешил снять с борта стоящей на старте ракеты. Ее увезли в лабораторию входного контроля. Там наличие дефекта подтвердили. Там же за ночь вытащили электронные блоки из корпусов, выпаяли подозрительные каналы и впаяли новые, изъятые из такой же локовской БЦВМ. Для ЛОКа срочно затребовали еще одну БЦВМ из Москвы. Во время повторных испытании БЦВМ дала еще пару сбоев.

При повторных испытаниях кроме прочих неприятностей обнаружили обрыв в приборе, преобразующем команды БЦВМ в управляющие сигналы для рулевых приводов. Прибор именовался ВП53. Всего на борту их стояло 42. По заказу Пилюгина конструкторскую разработку и изготовление выполнял харьковский завод «Коммунар». Дефектный прибор через Москву улетел в Харьков. Через три дня пришел доклад из Харькова: в приборе обнаружен обрыв обмотки трансформатора. Решили проверить имеющиеся в запасе на полигоне другие приборы ВП53. В одном из них тоже обнаружили обрыв.

– Доложите Госкомиссии, – потребовал прилетевший на полигон Афанасьев.

На Госкомиссии Афанасьев задал Лапыгину вопрос не столько для себя, ответ он не раз уже слышал, когда бывал в НИИАПе, сколько для просвещения большого числа собравшихся военных и гражданских специалистов:

– Скажи, пожалуйста, зачем потребовалось после отработки системы на трех летных машинах в течение четырех лет все бросить ради БЦВМ? Теперь, когда ракету уже вывезли на старт, начинать отработку с нуля? И сколько же надо проводить комплексных испытаний, чтобы вытянуть все дефекты из БЦВМ?

Лапыгин спокойно доложил, что система управления с самого начала была рассчитана на использование двух бортовых машин: одной – для обслуживания трех ступеней ракеты-носителя, другой – на ЛОКе, для всего головного блока. Для первых летных Н1 № 3Л, № 5Л и № 6Л пришлось отказаться от БЦВМ в связи с большим отставанием электронной промышленности в отработке микросхем «Тропа». Последние дефекты явно случайные. Отказ был в БЦВМ, которая до этого прошла весь цикл в пролете № 4 монтажного корпуса, наработала на борту 110 часов. Первые автономные испытания начались еще 20 июля! На ней проведено 25 комплексных испытаний и 39 полных циклов, эквивалентных полету. А что касается приборов ВП53 – это надо спрашивать с Харькова. При исследовании дефекта на заводе «Коммунар» обнаружили непонятное позеленение обмотки трансформатора. Дефект второго прибора аналогичен. Харьковские специалисты утвержадают, что происходит химический процесс, при котором разрушается медная жила обмотки.

Тут сорвался с места Михаил Хитрик.

– Разрешите, я дополню. Бортовая машина позволила нам логически комплексировать все системы ракеты, требующие управления, в единый обрабатывающий центр. Мы получили возможность оптимизировать траекторию, ввести самонастройку системы и ее адаптацию при нерасчетном появлении внешних струйных течении в верхних слоях атмосферы, частичных отказах двигателей и других. Пропуская через машину телеметрическую информацию, мы ее уплотняем, обрабатываем и отправляем на Землю, чтобы было проще ставить достоверные диагнозы. В частности, принимать решения по использованию резервных приборов. Это на случай полета к Луне, когда есть время. Для первых трех ступеней времени не будет, и БЦВМ все решения будет принимать сама, без вмешательства Земли. На ЛОКе при полете к Луне, облете Луны и возвращении на Землю без БЦВМ вообще решить задачи невозможно. Она помогает обеспечивать навигацию, решая на «борту» уравнения небесной механики.

– Насчет небесной механики это ты хорошо напомнил, – прервал Хитрика Афанасьев. – Мы принимаем решение снять с «борта» все приборы ВП53 и завтра рано утром вылететь в Харьков. Там на месте разберемся с позеленевшим трансформатором, получим заключение и будем решать, как жить дальше. Вылетает комиссия в составе: Черток, Козлов, Иосифьян, Присс, Рязанский. Михаилу Ивановичу Самохину обеспечить самолет, чтобы в Харькове его приняли на заводском аэродроме. За день необходимо составить заключение, без ночевки вылететь обратно и затем на техруководстве обсудить план дальнейших работ. Из Москвы к вам в Харьков прилетят специалисты по намоточному проводу и изоляционным материалам, все команды уже даны. Спасибо!

После столь радикального решения министра все 42 прибора были сняты с «борта» за 40 минут и через три часа упакованы и отправлены к самолету.

Когда расходились, ко мне подошел Самохин. Он был в полной форме генерал-полковника и при орденских планках.

– Для надежности я сам с вами полечу, чтобы в Харькове по вине авиации не было никаких задержек.

Вылетели рано утром 12 сентября, рассчитав прибыть на завод к самому началу рабочего дня.

После взлета первым среди всех невыспавшихся очухался Иосифьян:

– Вы мне скажите, зачем летим? Два члена-корреспондента Академии наук СССР, главный конструктор Куйбышева, я – вице-президент армянской Академии наук, Михаил Иванович Самохин – генерал-полковник, Герой Советского Союза, бросив стоящую на старте громаду высотой сто метров, гоним самолет за тысячи километров только потому, что кто-то увидел зеленые пятнышки на обмоточном проводе трансформатора. Допустим, что это в самом деле плесень от сырости или черт его знает от чего. Ну и что? Какого года изготовления тарансформатор?

– Машина изготовлена в 1971 году, а трансформатор – в 1970-м, – ответил Присс.

– Вот, теперь мы везем эти несчастные трансформаторы в Харьков, там их проверят на соответствие документации и всем техническим условиям. Я не сомневаюсь, что все будет в порядке. Что мы дальше будем делать?

– Дальше, – предположил я, – мы потребуем анализа этой «зелени» и заключения о допуске приборов к полету в сторону Луны.

– На месте директора завода, к которому мы летим, – возразил Иосифьян, – я бы дал каждому по стакану коньяка и отправил в полет обратно, в сторону Тюратама. Кстати, Михаил Иванович, а сейчас ты не можешь нас угостить?

– Я бы с удовольствием, – ответил Самохин, – но имею категорическое указание следить за вашим политико-моральным состоянием. Так что терпите до обратного рейса.

В Харькове на аэродроме нас уже ждали машины. Встречавший нас заместитель директора завода, прежде чем проводить нас в кабинет директора, провел по цехам массового производства новых цветных телевизоров.

В конце длинного конвейера начинались обширные складские помещения, сплошь заставленные готовыми телевизорами. На глаз их тут были многие сотни.

– Что же вы их не продаете? – спросил я. – Даже в Москве за вашими телевизорами очередь, а здесь от пола до потолка все забито.

– Вы не поверите, – ответил заместитель директора, – мы вынуждены остановить конвейер потому, что нам не дают вагонов.

– Каких вагонов?

– Обычных товарных для погрузки и отправки телевизоров. Мы уже каждому железнодорожнику по телевизору подарили, а вагонов все равно не хватает. Нам спущен план по телевизорам без учета возможностей железной дороги.

После короткого заседания у директора мы разошлись по производственным цехам и лабораториям.

Нехитрая технология производства трансформаторов была проверена со всей возможной скрупулезностью. Привезенные с нами приборы были подвергнуты испытаниям на электрическую прочность, сопротивление изоляции, вибропрочность и затем повторно по всем электрическим параметрам.

Испытания шли всю ночь. К утру нашли еще несколько обрывов обмоток трансформаторов, покрытых загадочной зеленой плесенью.

Прилетевшая на следующий день бригада специалистов по кабелям высказала версию, согласно которой загадочная «зелень» появилась на обмоточном проводе широко применяемой марки ПЭЛШО – провод эмалированный лакированный шелковой обмотки, который подвергался отмывке после лакировки по новой технологии какой-то новой, плохо проверенной эмульсией. Для надежности желательно разыскать запасы старого провода, заново изготовить все трансформаторы и заменить их во всех без исключения приборах.

После нашего доклада на полигон министру, затем в Москву – в ВПК и даже в ЦК мы задержались в Харькове, чтобы составить график доработок и поставки всех приборов.

Таким образом, подготовка ракеты была временно приостановлена. Доработка приборов в круглосуточном режиме была начата в ночь на 14 сентября, после этого мы получили согласие Афанасьева вылететь обратно.

Когда мы приехали на аэродром, Самохин похвалился:

– Если бы не я, ночевать бы вам в Харькове еще одну ночку. С большим трудом через ВВС выхлопотал ночную посадку в Тюратаме.

Утром, еще до завтрака, мы всей комиссией докладывали министру о нашей харьковской миссии.

После завтрака Афанасьев попросил меня, Кириллова, Дорофеева и Дегтяренко зайти к нему.

Когда мы явились, он казался очень озабоченным.

– Пока вы летали, я тут имел несколько разговоров с Москвой. И должен вам сказать, настроение там в отношении Н1 очень неважное. Вы делаете все возможное, чтобы подготовить машину. Меняете уже на старте вычислительные машины, десятки приборов сменили, тут уже без вас мне доложили про два передатчика телеметрии, – одним словом, ползете на пузе к кнопке «Пуск». Вам бы только пустить. А понимаете ли, что еще одна авария – и работу могут закрыть вообще? Может быть, собрав все замечания, выйти с предложением отменить этот пуск?

– Ну, если техническое руководство проявит такую инциативу, Госкомиссия примет решение об отмене пуска, что дальше? – спросил я.

– Вот в этом все и дело. Вы, опять повторяю, ползете на пузе к кнопке «Пуск», не задумываясь о возможных последствиях.

– Если я поставлю вопрос об отмене пуска на техническом руководстве, – сказал я, – мне надо иметь веские доводы. Систему управления мы за два дня, получив из Москвы новую машину, а из Харькова новые приборы, проверим и получим заключение о допуске. Я лично боюсь только за двигатели. Каждый главный заявит, что его система отработана, все имевшиеся замечания устранены и он дает вместе с военным представителем заключение о допуске к полету. Я не могу формально предъявить претензии ни к одному разработчику. Никто из них не скажет: «Подождите, через месяц или два я дам новую, более надежную систему». И я действительно на сегодня уверен, что по каждой системе сделано все возможное. За исключением двигателей. Всем известно, что ОКБ-276 работает над созданием качественно новых двигателей многоразового запуска с трехкратным ресурсом после огневых технологических испытаний. Они будут поставляться на ракету без переборки. Значит, Кузнецов не уверен в тех, которые есть сейчас. На № 8Л мы уже будем ставить новые двигатели. Но Кузнецов отнюдь не снимает гарантии со старых одноразовых. Если бы Кузнецов проявил инициативу и сказал: «Давайте подождем, новые многоразовые двигатели уже есть, надо их ставить на № 8Л, а № 7Л возвратить со старта на доработку под новые двигатели, поскольку они принципиально более надежны», – тогда другое дело. Но ведь Кузнецов никогда так не поступит. Есть согласованное решение, что новые двигатели идут только с № 8Л. Я разговаривал с Райковым и Ершовым. Им известно состояние двигателей не по документам и не по наслышке, а по непосредственному участию в испытаниях в ОКБ-276. Райков без колебаний сказал, что полная уверенность в двигателях появится только после выпуска новых многоразовых. Работа в Куйбышеве идет день и ночь.

Здесь никто из кузнецовских представителей об этом не говорит, но для многоразовых двигателей они доработали газогенератор и полностью переделали турбонасосный агрегат. Уже начались стендовые испытания, и первые запуски проходят успешно. Завод начал подготовку к изготовлению первой серийной партии. По прогнозам Райкова она поступит на сборку № 8Л через полгода. Как ни планируй, с новыми двигателями раньше чем через года полтора ракета-носитель не полетит. Получается, что эти полтора года задержки будут по вине Кузнецова, то, есть МАПа. Если с предложением подождать до новых двигателей выступит министр Дементьев, тогда техническое руководство не станет возражать. А без такого демарша у нас нет никаких формальных оснований для отказа от пуска.

– Нет, не надейтесь: ни Кузнецов, ни Дементьев брать на себя инициативу по такой задержке летных испытаний никогда не станут, – с горечью сказал Афанасьев.

Судя по всему, он уже имел разговор с Дементьевым.

– А где гарантия, что снова старт не разрушим? – спросил Афанасьев.

– Есть такая уверенность, – ответил Дегтяренко. Наличие БЦВМ позволило нам с Пилюгиным разработать новую программу на первые 30 секунд. Сразу после отрыва от стола ракета на первых секундах уходит не только вверх, но и в сторону от стартовых сооружении. В системе управления введена блокировка, которая не позволит выключить ни один двигатель, что бы там КОРД не требовал. Даже если один из двигателей или его ТНА взорвется, все равно остальные успеют утащить ракету подальше и старт не пострадает. На предыдущем пуске эту блокировку мы уже проверили в полете.

Я выложил министру последний аргумент в пользу пуска:

– Даже если мы считаем № 7Л ненадежной и выйдем с предложением отменить пуск, нас спросят, что делать с этой ракетой? Возвращать и переделывать под новые двигатели? Это себе дороже. В заделе уже есть пять новых ракет. Ради них эту надо пускать. Мы получим опыт разделения ступеней, проверим новую систему управления, приобретем уверенность в новой схеме управления по крену, проверим идею увода ракеты от старта и, наконец, если повезет, проверим в полете блоки «Г», «Д» и ЛОК. А там столько своих проблем! Если без политики, то для программы в целом выгоднее пускать, чем снимать эту ракету и ждать еще полтора года, пока появится № 8Л.

На том порешили и разошлись по своим делам. Но каждого мучил внутренний голос: может быть, действительно стоит остановить гонку? С самых первых ракетных лет наша психология была устроена так, что если ракета стоит на старте, то обратной дороги ей нет.

В связи с перерывом в испытаниях Афанасьев вылетел в Москву и разрешил мне и Дорофееву отлучку с полигона.

Между тем круглосуточный аврал в Харькове закончился. 20 сентября все доработанные приборы были доставлены на полигон.

Все виды электрических испытаний в полном объеме были повторены, и 14 октября я с Дорофеевым вернулся на полигон.

18 октября прилетели Афанасьев и Комиссаров. Мы доложили график дальнейших работ. На следующий день, находясь на старте Н1, мы со страхом наблюдали за движением грязно-рыжего облака ядовитых газов, образовавшегося при аварийном пуске челомеевской УР-500К. Все же нам повезло. Ветер дул в таком направлении, что облако не задело ни одной площадки полигона.

Вечером 27 октября я уехал со старта на «двойку» вместе с Кирилловым. Настроение у нас было неважное. Нестабильные результаты комплексных испытаний с БЦВМ срывали расписанный нами график. Не заходя в гостиницу, мы подъехали к столовой-люкс. За ужином сидели постоянные посетители. Здесь, как правило, соблюдался жесткий «сухой закон». Из напитков наибольшей популярностью пользовалось боржоми.

Неожиданно Кириллов заявил:

– Сегодня нам с Чертоком позволено нарушить «сухой закон». Мы отмечаем десятую годовщину спасения рода человеческого.

Все вопросительно уставились на меня. Я растерялся и тоже не мог вспомнить себя в роли спасателя рода человеческого.

– Короткая же у вас всех память, – усмехнулся Кириллов. – Ровно десять лет назад я получил приказ установить на стартовой позиции №1 ракету Р-7А с боевой головной частью и подготовить к пуску по команде, которая могла поступить из Москвы. Чтобы поставить боевую ракету, надо было снять со старта ракету, подготовленную к пуску на Марс. Вот так переплелись наши с Чертоком интересы. Он хотел пускать ракету к Марсу, а мне приказано было готовить пуск по Америке. Слава Богу, Хрущев с Кеннеди договорились. Мы тогда славно отметили это событие. Теперь не плохо было бы вспомнить.

Между тем при очередных испытаниях снова получили замечания по БЦВМ. И снова пришлось заменять БЦВМ.

В ночь с 8 на 9 ноября прошел сильный дождь. В блоке «А» на днище скопилась вода и сопротивление изоляции было ниже нормы. Все просушили, температура воздуха опустилась ниже нуля, дождей метеослужба больше не обещала.

16 ноября после обеда собралось обширное техническое руководство с участием министра Афанасьева и начальника полигона Курушина.

Общий доклад о работах, проведенных за последние десять дней, сделал Дорофеев.

– Всего при испытаниях за эти дни набрали три отказа в БЦВМ: два – в блоках арифметики и один – в блоке памяти. После устранения всех замечаний провели два полных контрольных комплексных испытания. Нерешенным остался один вопрос: будем ли заправлять водородом ЭХГ. Вопрос принципиальный с точки зрения программы полета. Если не заправлять, то к Луне не улетим; электроэнергии на ЛОКе от аккумулятора хватит только на запуск блока «Г», а потом система управления будет обесточена и ТАСС будет вынужден объявить о полете какого-нибудь очередного «Космоса».

Я спросил:

– А у кого есть сомнения по водороду?

Дорофеев замялся. Сомнения были только у министра. Больше никто не возражал против заправки 600 килограммов водорода в емкости ЭХГ.

Понимая щекотливость ситуации, я объявил:

– Всех задерживать по этой проблеме не будем, кто нужен – останьтесь после заседания техруководства.

Следом за Дорофеевым коротко выступил начальник 6-го управления полигона полковник Моисеев:

– Все готово. Есть уверенность у всего личного состава.

Истомин подтвердил, что все стартовые системы готовы. Общая надежность наземного стартового комплекса – 93 процента. Эта цифра вызвала оживление в зале.

Лапыгин подробно доложил состояние дел с БЦВМ. Наиболее вероятными причинами имевших место отказов являлись микросхемы «Тропа». В каждой БЦВМ таких микросхем свыше 1500 штук. Сейчас обе БЦВМ: ракеты-носителя и ЛОКа – повторно проверены и прошли прогон во время комплексных испытаний. Противопоказаний к пуску нет.

Тут министр вмешался:

– Сколько же надо комплексных прогонов, чтобы вытянуть все дефекты из БЦВМ? Берите пример с наземщиков: они называют цифры – почти 100 процентов уверенности.

Дальше последовали стандартные доклады главных конструкторов систем. Желая развеселить публику, Иосифьян в заключение своего доклада о турбогенераторе сказал:

– Надежность турбогенератора по экспериментальным данным выше 100 процентов. После аварии на первом пуске все системы были уничтожены, а оба турбогенератора после доставки с места падения оказались работоспобными. После отделения от третьей ступени носителя для головного блока – Л3 основным источником электроэнергии должен был являться электрохимический генератор, установленный в лунном орбитальном корабле. В полете ЭХГ еще ни разу не проверялся. Вы заказали эту «химию» атомщикам, вот с ними и разбирайтесь в вопросах безопасности полета с водородом.

Афанасьев предложил мне, Иосифьяну, Лидоренко, Овчинникову, Дорофееву, Моисееву, Абрамову и Дегтяренко зайти к нему в кабинет для обсуждения спорного вопроса в узком кругу.

В этом узком кругу я напомнил, что такое ЭХГ. Электроэнергия в ЭХГ получается при реакции соединения водорода с кислородом. Еще в средней школе демонстрировался опыт: учитель химии надувал мыльный пузырь водородом и, когда он взлетал, подносил к нему спичку. К общему восторгу, пузырь взрывался так, что девчонки взвизгивали, а мальчишки начинали обсуждать технологию получения гремучего газа в нелабораторных условиях.

При соединении водорода с кислородом в специальном генераторе можно обойтись без взрыва. Высвобождающаяся при этом энергия снимается с электродов генератора как электрический ток. В результате реакции образуется чистейшая вода, которая используется в системе жизнеобеспечения космического корабля.

Американцы намного опережали нас в создании ЭХГ. Они использовали их еще в полетах космических кораблей «Джемини». Для «Аполлонов» ЭХГ был основным источником электроэнергии и питьевой воды по дороге к Луне и обратно.

По программе полета № 7Л основным источником электроэнергии головного блока был предусмотрен ЭХГ, разработанный специально для лунной экспедиции. Для полета от Земли до Луны, вокруг Луны и от Луны к Земле требовалось заправить в баки ЭХГ 600 килограммов жидкого водорода.

– Водород на стартовой позиции появляется первый раз. Опыта работы с ним у нас нет. Требуются особые меры безопасности. Если откажемся от заправки водородом, это упростит обстановку на стартовой позиции, сократит цикл подготовки на полтора-два дня. В условиях мороза, который нам обещают метеорологи, это крайне важно. В первой работе с ЭХГ могут встретиться всякие случайности, свойственные подобным сложным системам. Наша главная задача – проверить ракету-носитель – блоки «А», «Б» и «В». Для этого ЭХГ нам не нужен. Судьбу Н1 он все равно не решает. Если все три блока Н1 сработают, выйдем на круговую орбиту и запустим блоки «Г» и «Д», то этого будет более чем достаточно. Каждому из вас уже памятник можно будет поставить, – такова была аргументация министра.

Контрдоводы сформулировал Овчинников, с которым на эту тему я, Дорофеев и Абрамов уже обсуждали все «за» и «против» не один раз.

– Нам необходима отработка в реальных условиях перспективного для космической техники источника электроэнергии. Мы должны получить опыт и уверенность в том, что пять лет нашей работы вместе с атомщиками прошли не зря. Отказываясь от заправки водородом, мы должны изменить согласованную на всех уровнях программу полета. ЛОК без электроэнергии не способен выйти на высокую эллиптическую орбиту и потом возвратиться к Земле. Таким образом, мы отказываемся от программы возвращения к Земле со второй космической скоростью и проверки системы приземления.

Ответственным за технологию заправки водородом был Абрамов. Он заверил министра, что все операции отработаны, он лично все проверил и будет неотлучно присутствовать при заправке.

Моисеев подтвердил, что военный расчет уверен в благополучном исходе процесса заправки.

– Ну что же, будем решать личным опросом каждого. Цену ошибки вы понимаете, – сказал министр.

Черток, Дорофеев, Абрамов, Дегтяренко, Овчинников, Моисеев, Иосифьян высказались «за водород». Лидоренко и Кириллов «воздержались».

– Будь по-вашему, но вы кровью распишитесь за надежность этой операции, – резюмировал министр.

– Разрешите спросить, – обратился к министру обрадованный итогами голосования Овчинников, – из какого места брать кровь для расписки?

– Вот мы тебе медсестру пришлем, ты с ней и разберешься, откуда лучше брать кровь.

Повеселевшие от определенности, мы договорились, что на Госкомиссии будем окончательно утверждать график подготовки и пуска.

Из большого МИКа я по ВЧ-связи связался с Бушуевым, чтобы почувствовать московские настроения. Он в последнее время часто бывал в Кремле в связи с начавшимися советско-американскими переговорами.

Бушуев сказал:

– Ваш поезд стоит на рельсах под парами. Можете ехать только прямо, ни вправо, ни влево.

– А если назад?

– Этого здесь никто не поймет. Только вперед!

Вперед так вперед.

Госкомиссия собралась 21 ноября. Все уже было в рабочем порядке оговорено. Основное внимание уделили расписанию действий и графику подготовки. Однако министр решил еще раз «пощекотать» Лапыгина по поводу БЦВМ и обилия замечаний по системе управления.

– Фактически мы провели здесь на старте чистовую отработку системы управления, – доложил Лапыгин. – Автономные испытания проведены полностью шесть раз, все виды комплексных испытаний – 41 раз. Все замечания выяснены, устранены и отписаны. По системе управления есть уверенность. К полету допускается.

Моисеев доложил расписание событий на стартовой позиции по минутам.

– 23 ноября в 17 часов – начало подготовки к заправке; в 18 часов 30 минут – захолаживание всех магистралей; в 20 часов – начало заправки кислородом; в 23 часа 40 минут – окончание заправки кислородом; с 23 часов 40 минут до 01 часа 30 минут 24 ноября – подготовка и заправка керосином; с 4 до 5 часов – заправка блоков «Г» и «Д»; с 5 до 6 часов 15 минут – термостатирование блоков «Г» и «Д»; с 6 часов 45 минут до 7 часов 55 минут – подготовка и отстыковка всех заправочных магистралей и наземных кабельных связей; в 8 часов 15 минут – начало отвода башни обслуживания. 24 ноября в 9 часов – пуск. Время московское.

Руководство всей подготовкой Госкомиссия возложила на Дорофеева и Моисеева. Курушин обстоятельно доложил о готовности всех служб полигона и особо остановился на мерах безопасности.

– Все, не участующие в подготовке, кроме охраны, службы связи, энергетики и медицины, со всех площадок, включая вторую и сто тринадцатую, должны быть эвакуированы. В городе организуем для эвакуированных пребывание в теплых помещениях. Движение транспорта по всем дорогам будет ограничено.

После упоминания о заседании Госкомиссии в своих записных книжках я не обнаружил ни единого слова о последних часах подготовки и самом пуске № 7Л.

Общее эмоциональное напряжение было настолько сильным, что было не до записной книжки. Каким бы тяжелым ни было бремя ответственности, лежащее на каждом из нас, надо было не распускаться и найти всего 15-20 минут для записей. Пробел в записях не могу себе простить. Через десятки лет несколько неразборчивых строк помогают вытягивать из глубин памяти детали событий, которых будущий историк не разыщет ни в каких архивах.

Подавляющее большинство людей, являющихся участниками великих исторических событий, в момент их свершения не отдают себе отчета, в какой мере их свидетельства необходимы потомкам. Я восстанавливал события с помощью и при подсказке Бориса Дорофеева и Георгия Присса, у которых сохранились свои обрывки записей.

Даже мы, трое непосредственных участников этого пуска Н1, делавшие текущие записи, при их сопоставлении спорили по поводу дат и различных эпизодов. В этой связи меня удивляет, с какой фанатичной уверенностью историки расписывают подробности событии тех времен, когда даже письменности не было.

Кроме стреляющих, находящихся в бункере, никто по-настоящему старта не видел. Под землю не проходил грохот огневого шквала.

Но отчетливо слышны были доклады с ИП-1:

– 50 секунд! Тангаж, рыскание, вращение в норме. Полет нормальный.

– 95 секунд! Двигатели центра выключены. Полет нормальный.

– 100 секунд! Полет нормальный.

Так и должно быть. На время 94,5 секунды по программе выключаются шесть центральных двигателей блока «А».

Неужели проскочили? Я в который раз бросаю взгляд на свою шпаргалку, где раписаны по времени основные этапы полета. Все внутри сжимается в ожидании доклада о разделении и запуске блока «Б». Это должно произойти на 113-й секунде.

– 110 секунд… сбои! Сбой информации. Потеря информации по всем каналам!

Информация с «борта» после доклада о сбоях так и не восстановилась. Уже ясно. Не проскочили! Авария на первой ступени. Теперь авария всего за несколько секунд до включения двигателей блока «Б» и разделения.

Память и записи восстанавливают события к 15 часам 24 ноября. Техническое руководство и Госкомиссия – все мрачные, не спавшие ночь, убитые общим горем, собрались в городе, в зале вычислительного центра полигона. Сюда во время полета поступала телеметрическая информация. Уже проведена ее первая экспресс-обработка автоматической системой, которую разработал НИИ измерительной техники. Мы ждем докладов. Самый первый, предварительный доклад делает подполковник вычислительного центра. Он и его товарищи не спали больше суток.

– Двигательные установки блока «А» до времени 106,94 секунды работали нормально. При старте выход всех двигателей на главную ступень прошел в соответствии с расчетом.

На момент времени 94,5 секунды по команде системы управления прошло выключение шести центральных двигателей. Это предусмотрено программой.

На время 106,94 секунды по всем 24 периферийным двигателям ничего ненормального не выявлено. Поведение новых рулевых двигателей также нормальное.

На двигательную установку блока «Б» для запуска второй ступени никаких команд не поступало.

После времени 106,9 секунды успели записать резкий спад давления в баках окислителя и горючего.

Автомат стабилизации за время полета обеспечивал устойчивый полет. Углы вращения и рыскания незначительные.

После 107-й секунды информации по блоку «А» нет никакой.

По верхней гироплатформе до обрыва связи на 110-й секунде зарегистрированы резкие отклонения по всем трем осям до 18 градусов. После 110-й секунды БЦВМ регистрирует аварийную ситуацию.

Система КОРД аварийных сигналов на выключение двигателей до времени 106,7 секунды не подавала. Это еще раз подтверждает нормальное функционирование двигательной установки.

Пока не ясно, прошла ли команда САС. В сбоях как будто было изменение уровня – требуется дополнительная проверка.

По датчикам конструкции зарегистрирован всплеск перегрузок на силовом кольце на момент времени 106,95 секунды. Наибольшие перегрузки во второй плоскости. Через 0,05 секунды после всплеска перегрузок по всем каналам обрыв информации.

Алексей Богомолов перебивает:

– Кроме нашей сантиметровой линии. Передатчик стоит на блоке «В», он продолжал работать до 282-й секунды, на падающей и горящей ракете! Сантиметры прошли сквозь плазму!

– Это правильно, – подтвердил докладчик и продолжал:

– Телеметрическая система блока «Б» вышла из строя на момент времени 107,28 секунды, то есть на 0,33 секунды позже, чем телеметрия блока «А».

Предварительный вывод: до времени 106,95 секунды все бортовые системы ракеты работали нормально. Замечаний по работе систем и агрегатов нет. Точнее, на момент времени 106,97 секунды возникло ударное воздействие в районе между второй и первой плоскостью силового кольца блока «А». Сразу за этим последовали сбои по всем каналам, а затем и полный обрыв связи по всем радиосистемам. Сантиметровую линию еще не расшифровали.

После доклада, который все слушали в тишине, словно речь у гроба, несколько минут длилась шоковая пауза. Постепенно возникало обсуждение, переходящее в локальные споры.

Посоветовавшись с министром, я объявил:

– Из доклада ясно, что причина аварии пока не лежит на поверхности. Необходимо время, чтобы каждая служба провела тщательный микроанализ всей информации по каждой системе. Кто совсем не спал, пусть пару часов отдохнет, чтобы завтра, 25-го, в 15 часов здесь же мы собрались и заслушали: Дегтяренко – общий анализ; Чуркина – о работе телеметрических систем РТС-9 блока «А» – там находится 28 локальных коммутаторов в разных зонах; Богомолова – о работе телеметрической системы «Орбита»; Комиссарова – о работе телеметрической системы БРС-4; Танаева – по работе всех двигателей; Присса – по анализу системы управления; Никитина – по общему анализу работы радиосистем.

Наиболее беспристрастного и объективного Валентина Яковлевича Лихушина, директора НИИ тепловых процессов (бывший НИИ-1 в Лихоборах), я попросил вести независимую экспертизу. Правда, моя просьба оказалась излишней: он уже получил соответствующее указание от министра.

Райков отвел меня в сторону от спорящих и, волнуясь, сказал: «Я успел просмотреть вместе с нашими ребятами то, что надо, и уверен: взорвался кислородный насос четвертого двигателя».

По моей просьбе Рязанский дал поручение Анатолию Чуркину произвести привязку телеметрической информации разных систем к единой системе времени. Это было выполнено с гарантией точности до 0,1 микросекунды.

На втором пленарном заседании аварийной комиссии докладывалось об уликах, ограничивающих пространство возникновения взрыва. В том, что на борту произошел взрыв, уже никто не сомневался. Стремительное развитие процесса прекращения радиосвязи в этом отношении – очень убедительная улика. Поэтому доклады я попросил начать с Бориса Никитина – начальника нашего радиоотдела.

– Мы считаем доказанным, что начиная с момента времени 106,9 секунды начался процесс, который привел к образованию плотного слоя плазмы, быстро окутавшей всю ракету и ставшей непробиваемым экраном для радиосвязи между бортовыми антеннами и наземными измерительными пунктами. Сбой радиосвязи по всем диапазонам происходил с разбросом в десятые доли секунды. Мы имеем дело со взрывом более интенсивным, чем это было в 1969 году на № 3Л. Там процесс потери связи развивался также лавинообразно, но все же медленнее. Другим показателем взрывного характера процесса можно считать разрыв связей по силовому питанию между электросистемами блоков «А» и «Б». Эти связи осуществляются не тоненькими проволочками, а прочным кабелем большого сечения. Он, как известно, был в дополнительной теплозащите. Кабель не перегорел, а был мгновенно разорван. Это зафиксировано между интервалами времени 107,45 и 107,5 секунды.

Всего рассмотрено поведение 5500 параметров! И по всему вырисовывается картина, говорящая о взрыве.

– Почему вы берете на себя ответственность говорить о взрыве, а не допускаете мысли, что произошло разрушение конструкции из-за нерасчетного режима и, как следствие, разрушение трубопроводов, а уже потом пожар?! – этот вопрос задал Николай Кузнецов. Он и его заместители с самого начала искали доказательства безусловной невиновности двигателей. С первых лет создания ракетной техники считалось, что взрываться может ТНА или камера сгорания. Значит, гибель ракеты – прямая вина главного конструктора двигателей. Чтобы опровергнуть эту версию, надо предложить другую, но тоже «взрывную».

Меня уже предупреждали, что кузнецовцы будут выступать со своей версией.

– Раньше чем открывать дискуссию, давайте послушаем других докладчиков, – предложил я.

Дегтяренко объяснил, каким образом по датчикам перегрузок и другим параметрам пытались установить место, «откуда все началось». Для такого анализа потребовалось вылавливать на «быстрой телеметрии» уже не сотые, а тысячные доли секунды. Все участвовавшие в этом поиске пришли к заключению, что «первое динамическое воздействие» (чтобы не употреблять раньше времени термин «взрыв», как сказал Дегтяренко) началось в районе силового кольца блока «А» между двигателями № 3 и № 5. Таким образом, мы называем источник взрыва – двигатель № 4.

Дегтяренко продемонстрировал график, из которого следовало, что на интервале времени с 106,95 секунды по 107,1 секунды, то есть за 0,15 секунды, произошли три удара, зафиксированные датчиками перегрузки по продольной оси.

Последующие доклады подтвердили, что до времени 107,1 секунды все двигатели работали без замечаний, кроме двигателя № 4. Датчик оборотов и другие показатели по двигателю № 4 показывают обрыв цепей, в то время как по остальным двигателям информация еще поступает. Значит, сначала мы имеем обрыв цепей на ТНА двигателя № 4, а вслед за этим облако плазмы и обрывы кабелей при разрушении лишают нас информации.

Тончайшим микроанализом удалось «уличить» двигатель № 4.

Обороты ТНА на двигателе № 4 обрываются на 0,022 секунды раньше, чем на соседних № 5 и № 6. Первый отказ в телеметрии зафиксирован локальным коммутатором № 13 – на время 106,848 секунды, а пропадание всей телеметрии, по общему мнению, состоялось на момент времени 107,210 секунды. Следовательно, для анализа всем группам остается 0,362 секунды. Вот на этом отрезке времени и надо сосредоточить все силы следствия.

Итогом дня было образование четырех подкомиссий. Их возглавили: Кузнецов по двигательным установкам, Козлов – по конструкции ракеты, Лапыгин – по системе управления и Дорофеев – по всему комплексу и обобщению результатов.

На следующий день, 26 ноября, начались жаркие споры вокруг гипотезы, которую выдвинул Кузнецов. Он требовал рассмотреть прочность и устойчивость конструкции блока «А». Одной из причин нарушения прочности могло быть, по его мнению, одновременное выключение шести центральных двигателей.

Эта версия вызвала резкую, негативную реакцию Дмитрия Козлова.

– Я еще раз заявляю, что запасы по прочности вполне достаточны. Мною даны указания в Куйбышев немедленно проверить все расчеты, результаты испытаний и, если потребуется, на имеющейся там на заводе материальной части провести какой угодно эксперимент. Если мы ошиблись, то скажите, пожалуйста, почему разрушение произошло на самом легком по режиму участке полета?

– А вы учтите еще тот факт, – возражали сторонники Кузнецова, – что фреон кончился за несколько секунд до этих событий. Почему все началось после окончания запасов фреона? У вас где-то была течь компонентов. Фреон до поры не давал возможности воспламениться, и происходило натекание и накопление смеси керосина с жидким кислородом, который бурно испарялся. Как только фреон кончился, сработал какой-то стимулятор и вся эта смесь рванула!

Дорофеев, Дегтяренко и Козлов – все опытные бойцы в подобных ситуациях – с трудом сдерживались. Я на правах технического руководителя вынужден был сохранять видимость нейтралитета, хотя необъективность позиции Кузнецова меня внутренне возмущала.

Пока шли ожесточенные споры, кто-то из военных сотрудников вычислительного центра мелом на доске вывел:

№4 – 106,932 (+0,000),

№3 – 106,936 (+0,004),

№20 – 106,948 (+0,016),

№22 – 106,962 (+0,030).

Тут уж я, не сохраняя видимость нейтралитета, сказал:

– Очень наглядно! Смотрите, как распространяется удар от двигателя № 4 по конструкции. Три сотых секунды требуется, чтобы вывести из строя двигатель, противоположный четвертому. А ведь они разнесены на 28 метров по длине полуокружности и на 14 метров по прямой. Неужели не ясно, что мы имеем дело со взрывом, который начался с №4?

Споры начали принимать столь непримиримый характер, что официальное заседание пришлось закрыть и объявить, что на следующий день, 27 ноября, будет заслушан доклад Валентина Лихушина.

За Лихушиным утвердилась слава доброжелательного, но строгого объективного судьи в спорах главных конструкторов по двигательным проблемам. И на этот раз он сделал спокойный, убедительный доклад. Понятно, что я привожу только основной смысл.

– Распространение сильного удара на момент времени 106,932 секунды идет из района установки двигателя №4. Этот факт можно считать однозначно установленным. Удар зафиксирован и по другим двигателям, но это уже следствие основного удара. Весь процесс ударного возмущения распространился на все переферийные двигатели за время не более 0,04 секунды. Ударное воздействие распространялось со скоростью звука по металлу. Это подтверждают показания датчиков оборотов ТНА. Основной вопрос: какова природа этого удара? Что это: внешний взрыв или нарушение внутри двигателя – камеры ЖРД? Тут могут быть разные точки зрения. Менее вероятно, что случилось нечто в самом двигателе, в его камере сгорания. Самый тщательный анализ не показывает, что до удара происходило какое-либо травление керосина или кислорода. Фреон подавали длительно только на центральные двигатели. Мы попытались по сотым и тысячным долям секунд воспроизвести последовательность разрушения коллекторов окислительного газа, питающих турбины, и сопоставить это с реальной конструкцией и компоновкой. Пока мне представляется наиболее вероятным взрыв не камеры сгорания, а турбонасосного агрегата. Насколько известно, подобные явления имели место на стенде, и к этому же мы в конце концов пришли, анализируя аварию ракеты № 5Л.

Выступавший вслед за Лихушиным Присс с анализом системы управления и Кунавин, докладывавший о КОРДе, доказали, что до «удара» все системы, даже БЦВМ, работали без всяких замечании. Более того, после «удара» на момент времени 110,847 секунды зафиксирована команда на блоке «В» – «аварийное выключение двигателей». Значит, система управления работала, ибо эта команда подается из БЦВМ при нарушении управляемости ракетой, что явно случилось через три секунды после взрыва.

После еще одного дня яростных споров Афанасьев посоветовал:

– Теперь спешить некуда. Подкомиссии и рабочие группы должны назначить персонально ответственных за тщательную обработку всех материалов и доставку их в Москву. Там заслушаем первые результаты на коллегии и подготовим приказ о разработке отчета.

В окончательном тексте отчета после долгих споров появилось однозначное заключение: «Ракета пролетела без замечаний 106,93 секунды, но за 7 секунд до расчетного времени разделения 1-й и 2-й ступеней произошло практически мгновенное разрушение насоса окислителя двигателя № 4, которое привело к ликвидации ракеты.

На полигоне в течение следующего 1973 года начались работы по подготовке ракеты Н1 № 8Л с новыми двигателями, но разброд и шатания по самой программе полетов к Луне усилились по всей вертикали от Политбюро до всех участников практической реализации.