21

В лесной чаще сумерки наступали рано, особенно под затянутым облаками небом, но они продолжали свой путь до тех пор, пока не исчез последний луч света.

— Далеко ли еще? — поинтересовался Саша у Ивешки, как только они покинули владения лешего. На что Ивешка не смогла ответить с полной уверенностью.

— Жив ли еще твой отец? — задал свой следующий вопрос Саша. — Ты можешь сказать об этом?

Но Ивешка не была уверена ни в том, ни в другом: она призналась в этом, избегая его взгляда, а затем быстро скользнула в сторону, чтобы двигаться впереди них, но не как привидение, которое может идти не разбирая дороги, не пользуясь тропинками, а как уверенный в себе, знающий каждое дерево проводник, что позволяло ей держаться от них на расстоянии.

Она явно не хотела ни присаживаться к их костру, когда они остановились на ночлег, ни ужинать вместе с ними. Она отказалась и от того, и от другого, продолжая сидеть в стороне, когда Саша попытался было уговорить ее, после чего поднялась и подошла к небольшому весеннему ручью, из которого они набирали воду.

И опять Саша отметил про себя с беспокойством, что она старалась держаться поближе к воде. На ужин у них была тушеная рыба, ранние грибы и молодые побеги папоротников, которые Ивешка отыскала по дороге и убедила их в том, что они вполне съедобны. Саша с некоторым опасением смотрел на собственноручно приготовленный ужин, и с таким же опасением взглянул на Петра, который наблюдал за Ивешкой.

— Я не совсем уверен в этих грибах, — сказал Саша.

— Разве ей так необходимо нас отравить? — весьма сдержанно отреагировал Петр.

Разумеется, нет, это было ясно. Саша лишь пожал плечами и начал раскладывать приготовленное блюдо, которое, благодаря Ивешке, было не просто сушеной рыбой распаренной в пустой воде, а приобрело вкус и аромат, а коль скоро она еще и отказалась от еды, то каждому из них досталась еще и добавка.

— Ты знаешь, что она не хочет отвечать ни на какие вопросы? — заметил Саша.

Петр зачерпнул из котелка и долго дул на ложку, что давало ему возможность промолчать, тоже пропуская вопрос мимо ушей.

Саша выделил немного угощения и для Малыша. Тот обнюхал предложенное блюдо и начал лаять на него, то ли от того, что было слишком горячо, то ли от того, что ему не нравился грибной запах.

Саша с большой осторожностью взял маленький остывший кусочек и, проглотив его, нашел, что блюдо было более чем просто вкусным. Он вновь взглянул на Петра, который не отрываясь смотрел на деревья, туда, где сидела Ивешка, думая о чем-то своем, так что Сашу даже охватил испуг, и он стал смотреть совсем в другую сторону, помимо своих желаний.

Возможно, ему следовало отнестись к этому с сочувствием, но сейчас он был раздражен, даже более чем раздражен, видя с какой нежностью Ивешка смотрит на Петра, чего никак не должно быть, учитывая тот простой факт, что ее сердце должно было бы остановить ее, если оно было хоть в каком-то смысле разумным. Разумеется, Саша пытался остановить это, стараясь направить свои усилия не на нее, где, как он предполагал, ему пришлось бы затратить значительно больше сил, чем он имел в запасе, а на Петра… хотя и здесь требовалось гораздо больше усилий, чем он собирался потратить, сопротивляясь естественному стремлению, что может справиться с кем-то, у кого и вовсе нет никакого сердца.

Но учитывая то, что Ивешка, кроме всего, не могла поддерживать свое состояние с помощью пищи, которую использовали они…

— А ты заметил, что она совсем не ест, — сказал Саша, в надежде, что Петр поддержит и разовьет дальше эту тему.

— М-м-н, — откликнулся Петр.

— Ведь она же не живая, Петр, она не может есть, она должна получать силы откуда-то еще, и уж никак не из леса…

— Мы должны отыскать ее отца, — сказал Петр и вновь занялся своей рыбой.

Это и была вся помощь, которую он получил от Петра. Саша молча ел, присматривая за костром и радуясь хотя бы тому, что перестал идти дождь.

Наконец он сказал Петру:

— Если поиски ее отца затянутся, и если он сам ничего не сможет сделать… Петр, она не сможет долго оставаться в таком обличье, как сейчас. Ведь ты слышал, что сказал этот леший: она не сможет помочь себе.

— Прекрати, — сказал Петр.

Но даже это резкое предупреждение не вывело его из себя. В другое время возможно, но сейчас его мысли были достаточно ясными, чтобы он мог отвлекать свое внимание на путаные мысли Петра.

— Ее судьба зависит от нас, — сказал Саша, напоминая ему, — или от ее отца, если мы сумеем быстро отыскать его. Я заметил, как она ведет себя…

— В ее поведении нет ничего плохого, просто именно сейчас она не хочет быть рядом с нами.

— Не стоит защищать ее. Она не может справиться с этим, вот что сказал нам тот леший…

— Я знаю об этом, и тебе не зачем мне это повторять.

— Но я вынужден это делать, потому что ты не слушаешь.

Петр бросил на него раздраженный взгляд и спросил:

— А что это был разговор про сердце? Что говорил об этом леший?

Саша пожал плечами. Ему не хотелось углублять этот разговор с Петром особенно ночью, или пытаться как-то объяснить это, отчетливо понимая, что Ивешка не упустит случая смешать вся и все, и, кстати, прежде всего запутать самого Петра. Юноша, мысли которого заняты девушкой, был гораздо ближе к сашиному пониманию, но Саша не имел никакого представления о том, что можно было сделать с мужчиной, чьи поступки и намерения были так сложно переплетены с судьбой фактически мертвой девушки, которая, к тому же была чрезвычайно опасна, и с чувствами, которые вызывали у него глубокий страх, прежде всего потому, что они исходили не от самой русалки.

Кто и как мог объяснить подобную возможность Петру, причем достаточно убедительно?

— А это лесное чудище, — продолжал упорствовать Петр, — сказало, что у нее вообще нет никакого сердца и что она забирает его у моего друга. Что оно хотело этим сказать?

— Я не знаю.

— Как это может быть, чтобы кто-то мог забрать чужое сердце, помилуй Бог?

— Я не знаю, я ничего не знаю. Ешь, иначе твой ужин будет холодным.

— Я хочу знать, что ты сделал, Саша, не откажи мне в этом! Я хочу знать, что происходит.

— Я не знаю, уверяю тебя! Я вообще не знаю, что происходит в мире, ведь я родился не всезнающим. Я не знаю, о чем говорил этот леший…

Колдун, который обманывает других, это одно дело, но когда он же обманывает самого себя, то совсем, совсем другое…

— А ты, случаем, ничего не потерял? — спросил Петр.

— Я в полном порядке! Я чувствую себя очень хорошо! Даже еще лучше, как оказалось: я сумел удержать тебя. Разве не так? Вот что значит настоящее волшебство, Петр, а не просто одни лишь желания…

— Но какое отношение ко всему этому имеет разговор о сердце? О чем тогда говорило это существо? А что имел в виду водяной, когда говорил в то утро, будто Ивешка потеряла свое сердце?… Разве она забрала что-нибудь у тебя?

— Нет! — Он вздрогнул от звуков собственного голоса, и казалось, что вместе с ним задрожала вся их нехитрая посуда, словно горшки на полке, так что он даже испугался, что они могут упасть и разбиться, если Петр и дальше будет продолжать свою болтовню, как это назвала бы тетка Иленка, которая не преминула бы сказать: «Прекрати, Петр Ильич! Ты доводишь меня до головной боли!"

Так оно и было.

— А что ты имел ввиду, когда говорил о том, какую выгоду можно извлечь даже из леса? — спросил Петр. — И что ты сделал, что едва не свело лешего с ума? Почему он сказал, что лишился выбора? Саша проглотил кусок рыбы, совершенно не ощущая вкуса, и взглянул на Петра с таким чувством, которое могло бы всех повергнуть в страх, если бы, не дай Бог, вырвалось наружу. Но оно ушло в глубину его сознания, где в опасном беспорядке метались мысли в поисках нужного ответа на вопрос, не сделал ли он какой ошибки своим чрезмерным желаньем, которое привело в беспомощную ярость лешего, и могло очень далеко завести и его самого…

— Я не знаю, почему, — сказал он.

— Так что же все-таки ты сделал?

— Столь мало, насколько мог! Я ошибался, когда беспокоился о происходящем, и, это я хорошо усвоил, я беспокоился о самых незначительных возможных последствиях, пока не смог убедиться, что таким образом добиваюсь всего-навсего лишь того, чтобы не случилось чего-то заранее ожидаемого. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Ты говоришь, что не хочешь больше беспокоиться ни о чем. А, тем временем, мы находимся в самой чаще этого леса никак не можем отыскать старика, и, тем не менее, ты говоришь, что не хочешь ни о чем беспокоиться!

— Это не то, что я имел в виду!

— Мне кажется, что ты сходишь с ума. Прекрати эти занятия.

— Нет, со мной все в порядке!

Петр доел свою порцию, отправив последнюю ложку в рот, затем положил ту в котелок и вытер рот рукой, настороженно глядя на Сашу, освещенного отблесками костра.

— От этого мне не становится лучше… Ведь если Ууламетс находится в этом лесу, разве этот леший не знал бы этого? Если бы он был здесь, почему бы ему не уменьшить наше беспокойство и не сказать нам об этом?

Саша попытался было обдумать это, но даже одних воспоминаний о лешем было вполне достаточно, чтобы его мысли ушли куда-то совсем в другую сторону, ускользая от него.

Этот факт подсказал ему, что, на деле беспокойство по поводу происходящего должно быть подчинено определенному порядку, если он хочет и дальше полагаться на свои предчувствия, но полагаться в таких делах на одну лишь память и пытаться уподоблять лешего Гвиуру было равносильно тому, как черпать неводом воду.

— Саша, что происходит?

Он вновь потерял ускользнувшую мысль, которая только что начала принимать законченные формы где-то в уголке его сознания…

Петр поставил котелок. От неосторожного движения звякнула ложка. Это показалось Саше таким же существенным, как и все то, о чем только что спрашивал Петр. Это было похоже на предвестье беды. В ситуации, подчиненной влиянию случайностей, все в равной мере становилось важным, и не было никакого способа уравновесить влияние вещей без глубокого понимания. Сейчас он потерял все нити, с помощью которых намеревался связать окружающие его вещи и явления друг с другом…

Петр встал и, обойдя слабеющий огонь, обхватил Сашу за плечо и сильно тряхнул его.

— Саша, черт возьми!

Он скорее почувствовал это. Как он чувствовал все остальное. Петр отошел, а он следил за тем, куда тот направился.

Не туда, куда Саша хотел. Он подумал было, что следует остановить его, если бы он был в состоянии выделить это событие из ряда других, которые происходили при этом, включая потрескивание костра и шелест листьев.

Все это предвещало опасность, подумал он рассеянно.

Постепенно его мысли начинали вновь обретать форму.

Этим вечером Ивешка приобрела окраску. Видимо, леший обеспечил ей жизненные силы, и возможно, что на несколько дней…

Сейчас она стала гораздо сильнее, чем была прошлой ночью, намного сильнее, ярче, и крепче…

— Петр, — начал было он, но тот был уже на берегу ручья, где Ивешка уже повернула голову, чтобы взглянуть на него… это простое движение из обыденной жизни, подсказывало сколь реальной стала она в этот вечер. Он загадал желание… и эта попытка дорого обошлась ему: сердце рванулось в груди, и он вздрогнул от толчка крови в жилах и от порыва ветра в окружающей листве. И то и другое напоминало ему звук движущейся воды…

Огонь, который в эту ночь освещал ее, придавал особенно нежный, тонкий цвет ее платью и деревьям вдоль ручья, отбрасывавшим на нее тень, отчего она становилась самой реальностью, просто девушкой, и ничем больше, беззащитной и неуверенной, что особенно выражалось в ее взгляде, который она бросала через плечо.

— Петр, — сказала она, поворачиваясь в его сторону и широко разводя руки.

Он остановился, а затем отступил назад, когда она сделала несколько шагов навстречу ему и замерла, глядя на него широко открытыми испуганными глазами.

— Что ты отняла у Саши? — резко спросил он, будто это был именно тот вопрос, который он хотел задать. — Что имел в виду леший, когда говорил со мной?

— Я люблю тебя, — сказала она.

Он отступил назад еще на один шаг, потому что каким-то образом ей удалось сделать шаг вперед, которого он не заметил. Он отчетливо видел ее глаза и щеки, резко очерченные падающей тенью.

— Чудесно, — сказал он, обливаясь потом и старясь удержать в порядке собственные мысли. — Я польщен, но все-таки постарайся ответить мне.

— Не нужно так ненавидеть меня. — Она сделала движение вперед. Он знал, какой опасности подвергался, знал, что должен отступить назад, но тут же, в одно мгновенье, решил сдаться: он очень хотел, чтобы она дотронулась до него и доказала тем самым, что она, кроме всего, была абсолютно безобидной и никак не была виновата в приписанных ей прегрешениях…

— Прекрати это! — раздался откуда-то сзади него голос Саши. Между ними и костром пролегала длинная тень. — Петр!

Сейчас он был уже не рад своему спасению. То, что он сейчас чувствовал, было гораздо сильнее, чем понятное желание жить. Но в этот момент Ивешка отвела назад руки и сжала их под подбородком, устремив на него глаза, полные боли и тоски.

— Отойди от нее, — сказал Саша, обращаясь с ним так, будто он был всего лишь маленький мальчик или круглый дурак, и так крепко схватил его за руку, что Петр почувствовал боль. Вероятно, Саша имел в виду и это, даже в том случае, если это и казалось невозможно, он хотел заставить его задуматься над происходящим. Но, в любом случае, ни того, ни другого оказалось недостаточно.

— Прекрати это! — вновь очень резко произнес он, но обращался отнюдь не к Петру.

Слезы переполнили глаза Ивешки.

— Я не причиню ему никакого зла, я ничего с ним не сделаю… Саша, не делай этого…

— У меня нет жалости к тебе, — сказал Саша. — Тебе следовало бы это знать.

— А я знаю, — прошептала Ивешка. — Но жалость есть у меня, и я не допущу, чтобы с ним что-то произошло.

— Тогда не разговаривай с ним! Оставь его в покое!

— Это я подошел к ней, — сказал Петр, давая Саше повод почувствовать собственную ошибку хотя бы в малом. — Я хочу знать, что происходит.

— Она хочет сделать все по-своему, вот что происходит, — сказал Саша. — И ничего больше. Ничего другого нет и не было у нее в мыслях… Оставь его в покое!

Слезы брызнули из ее глаз, когда Ивешка взглянула на Сашу, задержав свой взгляд на мгновенье, а затем повела плечом и пошла прочь вдоль ручья.

— Ивешка, — позвал было ее Петр, но она даже не обернулась. Ее слезы сильно задели его: он чувствовал, что дрожит, даже сознавая, что все сашины попытки были абсолютно правильными. Он хотел, чтобы она не страдала от боли и незаслуженных обвинений…

Саша повернулся, и огонь костра осветил его лицо, на котором отчетливо проступали резкие складки вокруг сжатого рта, выражавшие гнев, который обижал Петра до глубины души.

— Оставь ее, — сказал он Саше. — Она ни в чем не виновата.

— Но она хочет, чтобы ты почувствовал жалость к ней. И я сказал ей, чтобы она оставила тебя в покое.

— Тебе нет никакого, черт возьми… — Дела, вертелось у него на языке, но это был чертовски глупый разговор, и даже пятнадцатилетний подросток хорошо понимал это. Дурак пошел бы следом за девушкой, пошел бы против всего, что Саша пытался сделать, чтобы отдалить их друг от друга, и даже позволил бы убить себя, с тем, чтобы она смогла в следующий раз добраться и до Саши.

Разумеется, он так и поступил бы.

Он постоянно ощущал ее попытки околдовать его, чтобы вернуть назад и увести с собой. Но на этом пути стоял Саша. Она неожиданно оказалась слишком реальной, чтобы тронуть его воображение: волшебные чары постепенно исчезли, и она была вынуждена пользоваться только тем, что являла собой, а именно, шестнадцатилетнюю девочку, убежденную в том, вероятно — так ей удалось сладить даже с Ууламетсом, настолько очаровательным ребенком она была — что всего лишь несколько слез могут непременно предоставить ей то, что она хотела.

Но он очень хорошо знал эту песню, и строку и даже стих: он выучил все это еще в Воджводе, при одном удачном случае, и сейчас чувствовал себя слишком старым, чтобы играть в эти наскучившие девичьи игры. Проси что угодно, подумал он, у легкомысленной девицы, которая только и ждет, чтобы кто-то очередной сделал ее счастливой, но только не пытайся вручить ей свое сердце и ожидать бережного обращения с ним.

Казалось, что волшебные чары пытались вернуться. Но что-то отталкивало их. Может быть, это было его собственное стремление, а может быть, это делал Саша. Он взглянул в сторону Ивешки, и почувствовал боль в руке при малейшей попытке сжать ее… То же самое было с ней, как он теперь припомнил, во время ужина, когда он начал спорить с Сашей, и это обстоятельство обеспокоило его.

Может быть, подумал он, Саша делал это с целью напомнить ему что-то, но потом понял, что не все в его действиях идет гладко.

— Прекрати это! — вслух произнес он, но услышал совсем неожиданный ответ.

— Это не я, — сказала Ивешка, поворачивая в их сторону обезумевшее лицо. — Я не делаю этого, разве ты не чувствуешь?

Саша схватил его за руку и торопливо потащил к костру, пока Ивешка, как заметил Петр, бросив взгляд через плечо, продолжала стоять около ручья, глядя вдоль него в темноту.

— Что происходит? — требовательно спросил он, готовый сопротивляться неожиданному безумию, но несколько неуверенный, где следовало искать его. — Что случилось?

— Кое-что вырвалось наружу, — сказал Саша, пока они шли к костру.

Ивешка по-прежнему стояла там, совсем беззащитная. Ощущения, которые он воспринимал через свою руку, подсказывали ему что это могло быть, но он не собирался тут же выразить их словами, потому что очень многие знали это не хуже него, а он думал только о том, что кто-то должен был бы присматривать за Ивешкой, которая, черт бы их всех побрал, больше всех подвергалась опасности.

— Давай соберем наши вещи, — сказал Саша, когда они подошли к огню. — Мы уходим отсюда.

— Прямо сейчас, ночью? Вместе с этим? Это так похоже на то, что происходит с ней, так похоже!

— Мы знаем об этом, и именно поэтому уходим. Поторопись.

— Но куда? — проворчал Петр. Это было уже слишком. Никто не мог бы понять людей, которые останавливались бы в самом разгаре спора, чтобы начать бег в темноту, где их поджидал водяной, готовый приготовить из них ужин.

Но Саша не обращал на него никакого внимания. Поэтому он присоединился к мальчику и с раздражением начал собирать вещи, рассовывая по корзинам, в отчаянии позабыв о всех страхах. Он хотел, чтобы они выбрались из этого леса, очень хотел, черт возьми, бросить все и отправиться куда-нибудь с Ивешкой, вникая во все, чтобы она ни делала, если только таким путем можно было бы открыть Саше глаза на нее, и, может быть, однажды освободить ее раз и навсегда от какой бы то ни было власти водяного… Давай, давай, припомнил он слова Ууламетса, проклинавшего их глупость, беги один. Один из вас будет съеден ею. Другой же будет всю жизнь горевать об этом…

Леший, будь проклято его бессердечие, разумеется, оказал им кое-какую помощь, но отпустил их без всякой защиты, без знаний о том, что им следовало делать и где следовало искать старика, и теперь…

В лесной тьме их окружали неведомые страшилища. Ивешка не прекращала свои трюки, и один Бог знал, единственная ли это опасность, о которой они должны беспокоиться…

— А где Малыш? — спросил он, неожиданно обратив внимание, что потерял из виду дворовика, которого видел за ужином у костра, когда тот удирал от рыбного блюда приправленного грибами.

— Не знаю, — сказал Саша, пытаясь потуже скатать одеяла.

— Не знаешь, где Малыш?

— Мне казалось, что ты недолюбливаешь его.

Петр уставился на сашину спину.

— У него, видимо, были причины для такого поведения, и мне хотелось бы разобраться в них. — Он подтянул покрепче узел на своей корзине и перебросил ее через плечо, обернувшись при этом назад…

Его взгляд скользнул по пустому берегу ручья, где только что стояла Ивешка.

— Она исчезла! — воскликнул он, переводя взгляд на Сашу, чье лицо, повернутое к нему и освещенное огнем, покрывали капельки пота.

— Мы не потеряем ее, — сказал тот. — Я знаю где она.

— Так куда же она делась? — Любой человек становился не в меру подозрительным, когда начинал иметь дело с колдунами, лешими и тому подобной нечистью, и поэтому, неожиданно увидев сашино лицо, увидев явные следы тех напряжений, которые тот испытывал, он почувствовал, что вокруг них происходило гораздо большее неистовство темных сил, чем было доступно заметить человеку, не посвященному в тайны колдовства. — Саша, что здесь происходит, черт возьми? Что ты делаешь?

— Помогаю ей.

Петр был обескуражен. Он мог поверить в любые возможности, но меньше всего в вероятность тайного соглашения между Сашей и Ивешкой.

— Идем, — сказал Саша, забрасывая на плечи свою поклажу.

— Но куда? Куда она отправилась?

— На поиски отца. И она очень торопилась. Ведь она знает где он находится, точно так же как ОНО знает, где находимся мы, и это, уверяю тебя, совсем рядом. И она не хотела, чтобы мы задерживали ее.

— Не хотела, чтобы мы… — Ему было недостаточно ясно, что все что произошло с самого начала ужина, включая и его раздражение и боль в руке, было работой двух колдунов, каждый из которых имел власть над какой-то его частью, и каждый из которых несомненно стремился навязать ему свою волю. — Бог мой! Так что же ты делал со мной?

— Все, что было в моих силах, — сказал Саша хриплым голосом, поднимаясь и глядя ему прямо в лицо без тени лукавства, освещаемый отблесками костра, искажавшими его черты, отчего его собственное лицо казалось намного старше, выглядело изможденным и осунувшимся, особенно когда свет падал на следы пота на его висках. — Я освободил ее от твоего влияния, если хочешь знать. Ты мешал ей сконцентрировать свое внимание.

— Но что ты все-таки сделал? Чего ты добивался своими желаниями, черт возьми?

— Чтобы вы не очень-то увлекались друг другом, — сказал Саша. — Она очень напугана. Я сказал ей, чтобы она отправлялась немедленно туда и шла пока сможет идти, а мы будем следовать за ней: я думаю, что в конце концов она прекратит обманывать и нас и себя. Ведь она прекрасно знает каковы ее альтернативы для создавшегося положения.

Они шли по пути, направление которого — подумать только! — он мог чувствовать всем своим существом, словно две нити, протянувшиеся между ним и внешним миром: одна, уходящая далеко вниз по течению ручья, смертоносная, связанная с болью в руке, а другая, направленная вверх по течению, обольстительно опасная, связанная с болью в его сердце…

— Но как ты посмел сделать нечто подобное? — воскликнул с негодованием Петр, уворачиваясь от веток, которые Саша раздвигал в стороны при движении, и спотыкаясь о корни и кусты, попадавшие под ноги. Он припомнил, что ошибки, присущие еще не оформившимся сашиным способностям к колдовству, сгребали в одну кучу все, в чем ни один взрослый мужчина не хотел бы довериться ни пятнадцатилетнему мальчику, ни шестнадцатилетней девочке… особенно если это были Саша и Ивешка. — Ты не можешь знать, о чем я думаю! Ты не можешь вытаскивать наружу мысли и чувства, хранящиеся в моей собственной памяти!

— А я и не делаю этого, — сказал Саша. — Я не собираюсь читать твои мысли, я всего лишь выставляю свои желания ко всему, что окружает меня. Вот и все. А окружающее меняется так, как оно должно меняться.

— Проклятье!

— Я знаю это. Я знаю, что ты злишься на меня. Но я не обращаю на это внимания до тех пор, пока это помогает удержать тебя от очередной глупости. Я очень сожалею, Петр.

— О чем? — сказал он, глядя в сашину спину, и оттолкнул наклоненную в его сторону ветку… Втянутый в эту бесконечную путаницу хитросплетений колдовства, он, взрослый человек, метался словно в бреду между двумя детьми, будто его собственные сокровенные чувства абсолютно ничего не значили. — О чем ты сожалеешь?

Но мальчик лишь пытался сохранить ему жизнь. Вполне очевидно, что он хорошо знал, что делал, когда объединялся с Ивешкой во всем, что бы ни происходило, что должно было заставить его пересмотреть сложившееся мнение о ней.

— Боже мой, — воскликнул Петр, — скажи мне, есть ли хоть кто-нибудь, кто никогда не врет!

— Я не вру, — коротко бросил Саша через плечо, из переплетенной ветками темноты. — Ты знаешь, что я не вру, Петр Ильич.