ГЛАВА 21

Ледбиттер вдруг замолчал. Ему было совсем не до смеха, и он был по горло сыт своей свободой, несмотря на то, что благодаря ей он теперь не испытывал недостатка в деньгах.

Деньги у него, что и говорить, водились. Количество заказов медленно, но верно увеличивалось, и до того самого благополучия, о котором он совсем недавно мог лишь мечтать, было, казалось, рукой подать. Разумеется, случались и простои, но в иные дни на него трудилось еще трое-четверо шоферов. Однако, как и предупреждала леди Франклин, с успехом пришли и новые сложности. Например, его нередко подводили те шоферы, кому он передавал клиентов, которых по тем или иным причинам не мог обслужить сам: если у них появлялся заказ повыгодней, им ничего не стоило отказать Ледбиттеру. Он быстро перестал удивляться такой необязательности своих коллег и относился к их выходкам как к неизбежности, из-за чего, впрочем, все время находился в напряжении. Постоянных, а также особенно выгодных клиентов он, естественно, старался обслуживать лично. Они же, в свою очередь, быстро к этому привыкали и могли устроить ему сцену, если вместо себя он присылал кого-то другого, ну а если этот другой так и не появлялся, разражался самый настоящий скандал. Наглые сволочи — иначе их и не назовешь. Им было плевать, что он часами маялся, ожидая, пока они не соблаговолят появиться, но Боже упаси ему опоздать хотя бы на пять минут. О женщинах и вовсе не приходилось говорить: пытаясь задержать его сверх оговоренного времени, они не могли, а точнее, не желали понять, что у него есть и другие заказы.

Сталкиваясь со всем этим изо дня в день, он привык и не роптал. Во всяком случае, так было до самого последнего времени. Но теперь с увеличением заработка возросла и усталость. Себя он подвергал такой же жестокой эксплуатации, что и свою машину, и не давал себе никаких поблажек. Впрочем, к машине он проявлял больше снисходительности: наездив очередные пять тысяч миль, он ставил ее на профилактический ремонт. Здоровье машины волновало его куда больше, чем свое собственное. Раньше он делал примерно девяносто миль в день, теперь же сто двадцать, а то и больше. Когда он не спал, он сидел за рулем. Он и в мыслях не держал устроить себе свободный вечер, и по сути дела его единственным контактом с внешним миром, единственным его развлечением было радио. Он ел, где придется и как придется, и уже забыл, когда в последний раз обедал дома. О своей усталости он догадывался хотя бы потому, что время от времени некоторые сердобольные, хоть и несведущие в его делах клиенты начинали охать и ахать начет того, как он плохо выглядит. Впрочем, в своей основе он был настолько здоровым человеком, что не ощущал никаких явных признаков недомогания и считал усталость капризом, слабостью, на что, как ему казалось, он не имел права. Вести себя иначе означало бы изменить собственным принципам и тем самым перестать себя уважать. Не подозревая, какой тяжкой пошлиной обложило его организм постоянное переутомление, он пускался на разные хитрости, чтобы обмануть себя. Бреясь, он старался не смотреть в зеркало, чтобы не увидеть предательских кругов под глазами, и сосредоточивал внимание на том, что могло подтвердить справедливость его отношения к себе как к абсолютно здоровому человеку. Он очень гордился своей способностью засыпать и просыпаться в любое время дня и ночи, полагая это отличной компенсацией за хроническое недосыпание. «Я могу выспаться хоть на проволоке», — говорил он с усмешкой.

Семена, что посеял в нем материальный успех, стали давать всходы. Мужчины уважают друг друга за деловые качества — наблюдая, как строят свою карьеру окружающие, они охотно комментируют их победы и поражения. Ледбиттер видел отражение своих успехов на лицах собеседников, которые не скупились на похвалы: «Молодчина! Сколотил капиталец!» Особенно показательным в этом смысле был банк. Еще совсем недавно он входил туда с видом воришки, которого вот-вот схватят за шиворот, а клерки смотрели на него как на пустое место, теперь же все переменилось. Появляясь в банке, он неизменно чувствовал себя хозяином положения. Ему улыбались все, в том числе и управляющий, когда Ледбиттер обращался к нему за консультацией. «О чем речь, старина!» — говорил он, источая дружелюбие, а провожая его, кланялся чуть не в пояс.

Случилось то, что и должно было случиться, внушал себе Ледбиттер. Кто, как не он, заслужил успех! Ради успеха он пожертвовал многим — и добился своего.

Но если бы не щедрость леди Франклин, ему пришлось бы подождать еще год-другой. Ее подарок, не облагавшийся налогами, пришелся как нельзя кстати.

За рулем он старался думать только о дороге. Много времени уходило и на то, чтобы разобраться в хитросплетениях его расписания. Но в периоды спада в работе, когда он коротал время наедине с собой или в обществе своего секретаря (сидевшего обычно по другую сторону нетопленого газового камина) и поглядывал на телефон в надежде, что раздастся звонок и объявится новый клиент, он снова и снова возвращался мыслями к леди Франклин. Теперь он думал о ней без былой горечи. Она не сердилась на него и по-прежнему хорошо относилась. Зная об этом, он, со своей стороны, тоже забыл обиду. В его воображении отношения между ними виделись ему на том самом уровне, на котором они были до инцидента на обратном пути из Винчестера, даже, пожалуй, на еще более высоком, ибо в мире мечты они обретали идеальность: в них отсутствовало все то (и прежде всего борьба самолюбий), что, по убеждению Ледбиттера, так портило отношения между людьми. Как и все фантазеры, Ледбиттер свободно перекраивал действительность — он воображал, что женат на леди Франклин. Иногда у них были дети, иногда нет — в зависимости от того, устраивала его в этот конкретный момент идея домашнего очага или нет. Размеры их дома варьировались, но всегда за все платил он из своего кармана: ее доходы составляли меньшую часть их бюджета. На него работало шесть, пятнадцать, двадцать человек, он же осуществлял общее руководство (фирма «Ледбиттер и К°» размещалась теперь в Уэст-Энде), а за руль садился, только когда выезжал с женой на «роллс-ройсе». Жену звали не Франсес, а леди Франклин. При том, что ему далеко не всегда удавалось представить себе, как она выглядит, иногда он вдруг видел ее лицо с такой отчетливостью, какой не бывало даже в те дни, когда она постоянно пользовалась его машиной: неуверенность или, напротив, излишняя самоуверенность, а чаще враждебность, легко овладевавшая Ледбиттером, создавали между ним и миром невидимую, но прочную завесу.

Теперь он не сердился на нее и от души желал ей счастья. Свято веря в то, что никому не вредно немножко пострадать, он, однако, делал исключение для леди Франклин. Пусть радуется, размышлял он. Впрочем, тогда имеет ли он право посылать письмо, которое разрушит ее счастье? Письмо было бомбой, так и не разорвавшейся в нужный момент, а теперь, после того как война окончилась, потерявшей всякий смысл. Ему было приятно думать о леди Франклин — чувство, которое совсем недавно было бы не только невозможно, но и непонятно для него, распаленного обидой. Теперь ему стало ясно, что она за человек. Увидев ее тогда с Хьюи и испытав от этого немалое изумление, граничившее с отвращением (как, спрашивается, она могла позволить этому мозгляку себя щипать?), он вместе с тем понял, что значил для нее этот тип. Невероятно, но факт: она его любила. Господи, до чего же она простодушна — глаза огромные, а не видят ровным счетом ничего! Неужели до нее так и не дошло, как он, Ледбиттер, к ней относится? Любая другая на ее месте уже давно смекнула бы, что к чему. Но она, похоже, ничего не поняла. Можно биться об заклад, что если Хьюи проявит хоть немного осторожности (или хотя бы не вляпается совсем по-глупому), она в жизни не догадается, что он завел любовницу. Ледбиттер не слыхал изречения «неведение — блаженство», но зато верил в спасительную силу декорума: собственно, его отношения с клиентами и основывались на том, что он «соблюдал приличия». Пускай же леди Франклин остается в неведении.

Зачем разрушать ее иллюзии? Ледбиттеру было не до высоких материй, и идея абстрактной справедливости его мало волновала, но, как и подобает истинному англичанину, он высоко ценил принцип «честной игры». Даже если забыть о его неприязни к Хьюи, которая, как он сам подозревал, диктовалась отнюдь не соображениями высокой морали, все равно противно сознавать, что леди Франклин должна была связать себя с человеком, который изменял ей с другой, да еще на ее же деньги. Нет уж — за жульничество надо уметь держать ответ. Но, с другой стороны, вдруг леди Франклин вполне устраивало такое положение? Правда, она и не догадывалась, как обстоят дела на самом деле, и, принимая видимое за сущее, была уверена, что Хьюи любит только ее. (Ей явно нравилось щекотание его бороденки, которую даже он, Ледбиттер, не рискнул бы назвать фальшивой.) Предположим, она узнает про любовницу — вдруг окажется, что ее это вполне устраивает? Ледбиттер уже имел возможность убедиться, что от нее можно ждать чего угодно: от «все, прощайте!» до «я обязана вам возвращением к жизни!». Кто знает, вдруг она не прочь делить мужа с другой женщиной, как на Востоке или у мормонов? Правда, Хьюи уже прощупал почву (удивительный наглец!) и в ответ получил решительное «нет», но так ли хорошо разбиралась она в своей душе?

В случае необходимости Ледбиттер легко сбрасывал путы прежних убеждений и отдавался новому порыву, а потому, решил он, Бог с ней, с честной игрой, пусть уж леди Франклин порадуется — но это возможно, если она выйдет замуж за негодяя Хьюи, что, между прочим, во многом зависит от того, пошлет или не пошлет он, Ледбиттер, это самое письмо.

Воображая леди Франклин в несчастье, да еще по его собственной вине, Ледбиттер сам начинал расстраиваться, а ее образ таял, исчезал, растворялся. Но когда он думал о счастливой леди Франклин (не важно, что это было за счастье и какой ценой приобретено), она послушно являлась на зов его воображения и в том самом облике, в котором ему хотелось. Правда, все эти образы были вариациями на все ту же тему: леди Франклин — его жена. Если бы только рассказать ей, что она для него значила! Но он не мог этого сделать, что добавляло ложку дегтя в бочку меда его фантазий. Тогда в Ричмонде он упустил свой шанс — не сумел совладать с приступом немоты, — и боялся, что, случись им встретиться еще раз, с ним произойдет то же самое.

— Вы задремали, сэр!

Его секретарь неизменно обращался к нему «сэр».

— Серьезно, Берт? Вообще-то иногда со мной это случается.

— И хорошо, что случается, иначе вы бы давно уже оказались в больнице.

— Ну ладно, хватит об этом.

— Я только повторяю, что говорят все. Вы так много работаете...

— Послушай, Берт, кто здесь хозяин — ты или я?

— Извините, сэр.

— В общем, чтоб я больше этого не слышал! Сколько раз говорить об дном и том же. Никто не звонил?

— Звонили.

— Кто?

— Леди Франклин, сэр.

— Леди Франклин? Что она хотела?

— Чтобы вы были шофером у нее на бракосочетании.

— Это точно? Почему же ты мне ничего не сказал?

— Я не хотел вас будить, сэр.

— Опять ты за свое! Она сама звонила?

— Да. Во всяком случае, голос был женский. Я сказал, что вы отдыхаете, а она сказала: «Ну тогда не надо его беспокоить».

— А ты и рад стараться. Она что, очень торопилась?

— Нет, сэр, она поинтересовалась, как у вас дела, и просила передать вам привет. И еще она спрашивала, как поживает ваша семья.

— Моя семья? Ну и что ты ответил?

— Я сказал: «Все живы-здоровы!» На всякий случай. Я решил, что она вас с кем-то перепутала, но зачем ставить клиента в дурацкое положение.

— Молодец! Но все равно напрасно ты меня не разбудил. Мне нужно ей кое-что передать... Кстати, она не сказала, когда это самое бракосочетание?

— Точной даты не назвала. Говорит, недели через две.

— Ты с ней что-то долго беседовал, я погляжу!

— В общем-то, да. Кроме того, она сказала, что ей понадобятся еще три-четыре машины.

— Ну а ты что?

— Я сказал, что вы сможете это устроить.

— Придется. Хорошо бы только знать, когда именно все это будет. Кстати, ты уверен, что звонила леди Франклин? Ты, часом, не обознался? Замуж выходят многие, с женщинами это случается сплошь и рядом.

— Нет, она назвалась. Она ведь из наших лучших клиентов?

— Во всяком случае, раньше была... Ну ладно, хватит об этом. Уже половина седьмого, тебе скоро пора спать. Спасибо за службу.

Секретарь ушел, и Ледбиттер остался один.

М-да! Одно дело — разговоры о бракосочетании и совсем другое — само бракосочетание.

Что касается разговоров, то его воображение играючи расправлялось с ними, но что, спрашивается, делать с фактом, пускай даже без точной даты? Чувствуя, как фантазия вянет, гибнет, Ледбиттер пустился на старую уловку влюбленных: он попытался вообразить, что ему отвечают взаимностью, и тем самым хоть немножко погреться отраженным теплом своей любви. Но у него ничего не вышло: все это слишком походило на улицу с односторонним движением — обратного хода у его чувств не было.

Когда иллюзии уходят, они уходят безвозвратно. Лишившись своих иллюзий, Ледбиттер пал духом. Чтобы как-то утешиться, он пошел по проторенной дорожке: для этого надо было подумать о чем-нибудь приятном, например, о своем финансовом положении. Слава Богу, его банковский счет не был химерой и не зависел от его настроения. Сосредоточившись на этой приятной абстракции, которая никак не обретала зримые конкретные формы, — цифры, одни только цифры! — он почувствовал, что настроение улучшается. На душе заметно полегчало, вернулась уверенность в себе — он снова ощущал себя полноправной личностью, он снова обладал реальной властью. В свое время при мысли о том, что у него нет ни гроша, на душе начинали скрести кошки, чужая собственность приводила его в уныние. Даже комната, в которой он жил, угнетала его именно потому, что принадлежала не ему, а кому-то другому. Но теперь у него был свой счет в банке, и не беда, что его собственность ограничивалась автомобилем — у него были деньги, а стало быть, возможность приобретать! Он шел по улице, видел дом и знал, что если очень захочет, может купить в нем окно, балкон, печную трубу, наконец. Он смотрел по сторонам и приобретал, приобретал, испытывая при этом райское блаженство. Что и говорить, такая забава грозила превратиться в манию, но все равно лучше воображать себя совладельцем того, что попадалось на глаза, чем предаваться мечтаниям о леди Франклин, — в первом занятии была хоть какая-то доля реальности, эта мечта могла воплотиться в поступок, став явью. Иное дело леди Франклин. О ней нечего было и мечтать. Она принадлежала Хьюи.

Итак, он сосредоточился на своем банковском счете, и мысль о том, что он теперь собственник, человек с положением, стала приятно согревать душу. Но затем вдруг нагревание ни с того ни с сего прекратилось — чуть ли не со щелчком, как в электрокамине, когда положенная порция тепла уже выдана и надо опустить еще один шиллинг. Слегка опешив, Ледбиттер стал нашаривать эту воображаемую монетку, но — точь-в-точь как порой бывало с реальными шиллингами — ничего не нашел.

Тогда-то он и задал вопрос, который раньше показался бы ему смехотворным: что толку радоваться своим накоплениям, если ими не с кем поделиться? Надо обязательно делиться с другими тем, что у нас есть, учила леди Франклин (не пожелавшая, правда, поделиться своим драгоценным Хьюи), — от этого, дескать, мы становимся только богаче. Раньше Ледбиттер эту теорию не одобрил бы. Что такое делиться? Делиться — это значит уменьшать вдвое, вычитать, терять. Ему же всегда хотелось приобретать — побольше и побыстрей. Но теперь он вдруг понял: все, что приобретается для потребления в одиночку, теряет ценность, становится тяжким бременем, как неудачная женитьба. От этого нет никакой радости. Все равно, что пить не с друзьями, а наедине с собой. Да нет, в сто раз хуже... Его прежнее желание утвердиться в глазах окружающих (и тем самым и в своих собственных) в качестве состоятельного человека потеряло былую привлекательность. Он вдруг понял, что, пока не отыщется кто-то, с кем он сможет разделить то, что у него имеется, он будет чувствовать себя нищим, как церковная мышь.

Он устало оглядел комнату и не увидел ничего такого, чем и впрямь можно было с кем-то поделиться. Считая прошлое балластом, он жил в настоящем — и в будущем и не хранил никаких сувениров. Нож, вилка, бритва, расческа, зубная щетка, помазок — раньше ему вполне этого хватало: их можно было украсть, но попробуй ими поделиться! Да и теперь, не считая одежды, все его личные вещи сосредоточились в ванной. Там он всегда отдыхал душой, ибо мог расслабиться, избавиться от гнета плоти — что и делал с энтузиазмом: каким бы усталым он ни был, у него всегда находились силы принять ванну. Без какой-то конкретной цели (вернее, из смутной потребности ощутить себя в родной обстановке, увидеть что-то близкое, свое — не важно, что это всего лишь губка, мыло, зубная щетка) он встал и пошел в ванную. На глаза ему попался телефон, его единственный друг. Но и телефон ему не принадлежал — он арендовал его у государства. Зато рядом с телефоном висела рамка для фотографий, в которой теперь было расписание поездок — вот она, его личная, неотъемлемая собственность! А вдруг Клариса по-прежнему помнит о нем? Чем думать и гадать, лучше все поскорее выяснить самому.